Василий Алексеев

ГЛАВА ПЯТАЯ

На Петроград шел Корнилов… Позади его полков двигался отряд английских броневиков с экипажами, одетыми в русскую военную форму.

Верховный Главнокомандующий войсками Временного правительства, «храбрый, но неграмотный генерал», направлял преданных генералов на революционную столицу. Долг солдата и безмерная любовь к родине, как писал и говорил он в те дни, повелевают ему взять власть в свои руки, чтобы «спасти Россию», «создать могучее правительство», способное вывести страну из хаоса и беспорядков. А для этого, по его разумению, следовало уничтожить революционных рабочих и солдат, все и всякие комитеты, советы, организации, партии, ну, и прежде всего, конечно же, покончить с большевиками. План заговора, составленный по согласованию с министром-председателем Керенским и управляющим военным министерством Борисом Савинковым, предусматривал зверскую расправу над членами Петроградского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Однако стремление Корнилова к личной диктатуре было так велико, что это вызвало у Керенского и Савинкова, которые уже готовы были принять первый — портфель министра юстиции, второй — военного министра, опасения за свою судьбу и в последний момент они вышли из игры. Соображения не касались целей, носили чисто тактический характер: душить революцию надо не так грубо, поизящней, не сразу, а постепенно, чтоб не разъярить народ, который в гневе может снести и заговор, и существующую власть.

Теперь, чтоб сохранить эту власть, Временное правительство было вынуждено организовывать оборону города, бороться против распоясавшегося Корнилова.

Отстранив Корнилова от должности Верховного Главнокомандующего, Керенский предложил генерал-лейтенанту Лукомскому временно принять на себя обязанности Главковерха. Но Лукомский телеграммой на имя министра-председателя ответил отказом.

Командующий 3-м кавалерийским корпусом генерал-лейтенант Крымов объявил, что «Корнилов несменяем», был готов ввести свои полки в Петроград.

Главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал-лейтенант Деникин сообщил Керенскому, что ему не по пути с Временным правительством.

Генерал-лейтенант Багратион получил приказ для своей Кавказской туземной дивизии идти на Петроград и 31 августа быть в районе Гатчины.

К походу на Питер были готовы донские казаки генерала Каледина.

Офицерские организации в Петрограде, Москве, Киеве и других городах должны были выступить в момент начала мятежа.

Чтобы до конца осложнить обстановку, Корнилов сдал немцам Ригу и открыл им путь к сердцу революции.

ЦИК Советов создал Комитет борьбы с контрреволюцией, но действовал вяло. Керенский на все фронты отправлял телеграммы, требуя прислать войска, по они сталкивались с телеграммами Корнилова, который отказался сложить полномочия Главковерха, требовал от генералов и железнодорожных служб неукоснительного выполнения его приказов, грозя беспощадными карами.

Контрреволюционеры боролись между собой, хандрили, обманывали друг друга, пытались найти компромиссные решения. А между тем над городом, над Россией, над всеми революционными завоеваниями народа нависла смертельная опасность…

Большевики взяли оборону Петрограда в свои руки. 27 августа ЦК РСДРП (б) обратился к рабочим и солдатам с призывом встать на защиту революции. В тот же день ПК РСДРП (б) решил мобилизовать все силы 40-тысячной партийной организации, рабочих и солдат города для отпора заговорщикам.

По столице прокатилась волна митингов протеста.

В бешеной спешке началось формирование вооруженных отрядов из рабочих, агитация среди солдат.

Красногвардейцы извлекали из тайников спрятанное оружие.

«Все на борьбу с Корниловым!». Но не вместе с Керенским, нет, не в его поддержку, не впадая с ним в союз и соглашательство, нет, а драться с генералом как и войска Временного правительства, ни на йоту не ослабляя к этому правительству своей вражды. В сей момент, писал Ленин, нужна такая тактика.

28 августа Петергофский районный Совет для руководства Красной гвардией в борьбе с Корниловым утвердил ревком. От Нарвско-Петергофского райкома партии в него вошел Алексеев.

Он не спал уже третью ночь. Отставлены все дела в союзе, работа в «Юном пролетарии», завод «Анчар», забыто все, кроме одного: мобилизовать как можно больше рабочих, молодежи в отряды на борьбу с Корниловым.

Кабинет райкома ССРМ на Новосивковской превратился в ту точку, откуда шли указания, куда стекалась информация о положении дел за Нарвской заставой, куда шли люди, звонки из ЦИК, ЦК и ПК РСДРП (б), райкома партии, районного Совета.

— Не хватает оружия? Изыщите! Придумайте, что хотите, но дайте винтовок, револьверов, гранат!

Срочно — к путиловцам: «Что делать?» И путиловцы налаживают выпуск винтовок.

— Нужны пушки! Калибр? Черт с ним, с калибром! Любые, но побольше!..

Кто поможет? Кто?

Опять к путиловцам. И они за три дня собирают сто пушек, да в придачу вводят в строй несколько сломанных бронемашин.

— Нужны люди на рытье окопов и устройство проволочных заграждений! Побольше!

— Алексеев, составь воззвание к населению района — поострей, потревожней…

Глаза слипаются, голова клонится к столу, но он пишет: «…Граждане! Все силы на борьбу с контрреволюцией! В этот грозный и ответственный момент с твердой уверенностью в победе революции над кучкой черносотенных авантюристов сохраняйте прежде всего:

спокойствие

выдержку

и дисциплину.

Петергофский центральный революционный комитет».

Черный от бессонницы, Алексеев валился с ног и мечтал об одном — приткнуться бы в какой-нибудь угол и заснуть хоть на час. Но под утро, когда собрался, наконец, прикорнуть, позвонили из ПК — там тоже не спали:

— К восемнадцати ноль-ноль вместе с двадцатью агитаторами, да чтоб побойчей, поязыкастей, пограмотней — к Свердлову. Зачем? Будут посланы в корниловские войска для агитации среди солдат.

Партия отправляла навстречу полкам, несущим гибель революции, своих лучших пропагандистов. Задача простая: сделать все, хоть умереть, но разагитировать, убедить солдат: нельзя им идти против своих братьев-рабочих, против народа…

…Ждали недолго. Вышел Свердлов, с красными от бессонницы глазами, коротко и просто объяснил смысл задания, показал на карте, где сейчас, по их сведениям, должны находиться Туземная кавказская и 1-я Донская казачья дивизии: Туземная где-то между станциями Гатчина и Александровская. 1-я Донская должна быть в районе Веденского Устья или на подходе — у Больших Слудиц. Потом разбились на двойки и тройки, по дивизиям и полкам.

В пару с Алексеевым, с учетом его пропагандистского опыта, выделили матроса из Кронштадта Валентина Разуваева, автомобиль с шофером, реквизированный на время у какого-то князя.

Выступили сразу же.

До деревни Мина доехали часа за два, прокопотили вдоль нее по пыльной дороге под восторженные вопли деревенской ребятни, но Алексеев их не слышал — спал мертвецким сном, уронив голову на грудь, и ни повороты, когда его шарахало то влево, то вправо, ни рытвины, когда седоков подбрасывало так, что Разуваев аж зубами щелкал и ойкал от ударов, были ему нипочем.

— Умаялся парень, — сказал шофер Разуваеву. — ты его малость придержи, а то голову расколет ненароком.

Разуваев присалил Алексеева к себе, прижал к груди, опоясанной патронными лентами, затянул тихонько песню. Шофер, с забавной фамилией Фефелкпп, подпевал. Так они добрались и до Веденского Устья. Но и там казаков еще не было.

— Ох, бедовые вы ребята, — сказал Фефелкия, обернувшись к Разуваеву. — Казаки… они же звери. Им человека зарубить — одно удовольствие. Вон у князя моего казачьих офицеров в друзьях сколько… Соберутся и давай хвастать, кто кого как рубанул да пристрелил… II не боитесь?..

— А ты? — встречно спросил Разуваев.

— А мне — что? Я элемент нейтральный, меня вместе с автомобилем реквизировали…

Вечерело… На подъезде к Большим Слудицам Разуваев заметил километрах в двух над лесом поднимавшийся дым от многих костров.

— Стой, — приказал он Фефелкину. — Кажись, приехали.

Растолкал Алексеева. Тот одурело смотрел на Разуваева, переводил взгляд на Фефелкина, на автомобиль, на лес, пока не пришел в себя.

— Ну, командуй, товарищ Алексеев. Что дальше-то делать? Вот они казаки, за леском, — указал рукой на дым Разуваев.

Алексеев потер лицо, окончательно прогоняя сон.

— Значит, так, Фефелкин, — ставь авто вот в эти кусты и жди нас… ну, жди сутки. До завтрашнего вечера. А мы пошли. Не вернемся к сроку — значит, каюк нам.

— И не вздумай смыться, «нейтральный элемент», — погрозил пальцем Разуваев Фефелкину.

— Дальше… — продолжил Алексеев, обращаясь к Разуваеву и не уловив смысл этих его слов. — Оружие — в машину: не воевать идем, а с миром. Так что ленты свои и маузер снимай.

Разуваев не спорил.

Пошли напрямик, через лес. В нем было уже темновато.

Не прошли и сотни метров, раздался окрик:

— Стой! Кто идет?

— Свои, товарищ! — ответил Алексеев. — Рабочий я, из Питера, а он вот матрос кронштадтский. Делегаты мы. А это Донская казачья дивизия?

— Ишь ты, чего знать схотел, — ответил голос из-за дерева. — Счас разберемся, кто вы есть.

Он свистнул в свисток, и скоро прибежали еще двое, встали за деревья, выставили винтовки.

— А ну, руки вверх! Сказывайте, кто такие?

— Не видите, что ли? — вмешался Разуваев. — Я — матрос, а это — рабочий с Путиловского завода. Мы — большевики и посланы, чтоб сказать вам правду о Корнилове и о нашей революции.

— Большевики?! Это у которых Ленин немцам продался? Ах, сволочи! Правду пришли сказать… А ну давай в штаб!.. — закричал один из тех, кто прибежал по свистку часового. — Филин, веди, а мы пошукаем, нет ли еще кого с ними…

Когда отошли порядочно, тот, которого звали Филиным, вдруг сказал:

— Вот что, братцы, я не большевик, по вашему брату сочувствующий. Ступайте с богом на все четыре стороны. Для острастки, для виду я пальну, а вы бегите… Несдобровать вам. Офицерье у нас до ужаса злое, подлючее. И казаки дюже различные…

Алексеев и Разуваев остановились.

— А большевики в полку есть? — спросил Алексеев.

— Были, да извели их, а которые остались, так теперь хоронятся, тихо совсем себя ведут…

— Вот что, друг Филин, за такое отношение к нам спасибо, но не можем мы бежать, права не имеем. У нас приказ — сказать вам правду. Ты приказы выполняешь? Вот и мы тоже, — развел руками Алексеев.

— Дак пристрелят вас, дурни вы, аль не понимаете? — с удивлением и болью сказал Филип.

— Понимаем. А все же веди, только не в штаб, а к солдатам и казакам. Как, правильно я говорю? — спросил Алексеев у Разуваева.

Тот кивнул головой.

И Филин повел их туда, где горели костры и сидели казаки.

— Это кого ж ты споймал, Филин? — спросил кто-то из казаков, глядя на приближающуюся троицу.

— Стой! — скомандовал Филин, опустил винтовку, вытащил кисет и стал крутить самокрутку.

— Большевики из Петербурга. Агитаторы. Гуторить пришли, правду про Корнилова и революцию сказывать… Вот, веду в штаб.

— Большевики?!

Разговор у костра смолк. Казаки с любопытством, в котором Алексеев не заметил враждебности, но и особого дружелюбия тоже, уставились на них.

— Это какую же такую правду пришли вы сказывать? — спросил один из них. — Ну?

Алексеев увидел, что от соседних костров встают и подходят еще солдаты. «Надо, чтоб побольше собралось», — подумал он. Еще раз посмотрев на казаков, почувствовал всю серьезность положения, в котором они оказались. Ведь это те самые казаки, которые носились по улицам Петрограда, разгоняя демонстрации и сходки, те, которые хлестали людей нагайками, рубили шашками, топтали конскими копытами… Оплот самодержавия, прикормленные, сытые, самодовольные. Нужна ли им правда, с которой они явились? А если нужна, то какая? Рабочие — одно дело, о них он знал все. А казаки — что они за люди? Он видел их только в седлах, несущихся на рысях, галопом, в строю, оп никогда с ними не разговаривал, а только бежал, спасался от них. О чем и как говорить?

В горле пересохло, будто он заглотнул дым всего костра.

— Водички не дадите ли? — попросил.

Ему без слов перебросили фляжку. Он медленно глотал воду: надо было успокоиться и собрать побольше людей.

— Они что у тебя — безъязыкие, агитаторы-то, а, Филин? — ехидно спросили от костра.

— Товарищи казаки!.. — начал Алексеев.

— Эк, ты, гляди-кось — «товарищи», — ехидно вставил кто-то.

— В Петрограде революция… — продолжал Алексеев.

— Эт мы знаем, — со смешком встрял все тот же голос.

— Войска Корнилова движутся на Петроград, чтоб задушить революцию… — повысил голос Алексеев.

— Эт мы самые, значится, и есть… — удовлетворенно подтвердил знакомый голос невидимого противника. — А правда-то твоя где? Ты правду давай!..

— Правду?! — взорвался Алексеев. — Вот она — правда… Вас, казаков, царь всегда использовал для того, чтоб душить свободу…

Казаки ожесточенно загалдели.

— А вы не злитесь. Вы слушайте. Это — правда. Но народ сбросил царя-кровопийцу. Нет царя и никогда не будет! Но угнетатели народа и царские прислужники живы. Генерал Корнилов — один из них и самый жестокий черносотенец. Он снова использует вас, казаков, чтобы утопить революцию в крови. А ради чего? Чтоб богатые по-прежнему остались богатыми, а бедные — бедными… Корнилов издал манифест, в котором объявляет Временное правительство кучкой наймитов и немецких шпионов, а сам он кто? Он-то и играет в руку Вильгельма. Знаете ли вы, что он добровольно сдал немцам Ригу и открыл им дорогу к столице России?

Казаки встревоженно загудели.

— Врешь! — выкрикнул кто-то.

— Нет, не вру. Это — правда. Корнилов — только пешка в кровавой войне, которую ведут капиталисты и помещики, американцы и англичане. Знаете ли вы, что по вашим следам идут английские солдаты и офицеры, одетые в военную форму русской армии?..

— Вре-ешь!.. — враз раздалось несколько голосов.

— Нет, не вру. Это — правда. Пошлите своих разведчиков в тыл, и вы убедитесь в этом. Вас обманывают…

Алексеев видел, что к костру подходят все новые и новые люди, образовалась уже порядочная толпа человек в сто. Подошел офицер и встал позади огромного бородача с тремя «Георгиями» на груди, только голова и торчала из-за плеча.

— …Но это не вся правда. Мы пришли к вам не агитаторами, а парламентерами, чтобы сказать: революционный Петроград не сдастся. Город готов к смертному бою. Кроме войск, которые есть у Временного правительства, винтовки взяли двадцать тысяч рабочих, десять тысяч революционных матросов, тысячи солдат гарнизона. Город окружен окопами, колючей проволокой. Если вы пойдете на Питер, вас ждут пули и снаряды, вас ждет смерть! И это тоже правда… Прогулки по Невскому не выйдет!

— А ты не пужай нас! Хаживали и под пули, и под снаряды. Ишь, испужал, аж в штанах мокро, — прогудел кто-то из толпы.

Но большинство казаков стояли молча, слушали серьезно.

— Товарищи казаки! Вы хотите земли? — отчаянно закричал Алексеев. — Тогда вы не пойдете с Корниловым! Вы хотите свободы, не хотите угнетения помещиков? Тогда вы не пойдете на Петроград!

И в это время увидел, как офицер, стоявший за бородачом, вышагнул в сторону, расстегивает кобуру. Б груди захолонуло. Алексеев закричал громко, словно желая испугать офицера, остановить его…

— Вот за эту правду, за мои слова ваш офицер и хочет застрелить меня!..

Офицер вскинул револьвер и выстрел раздался, но пуля ушла далеко вверх — это бородач в последний миг ударил офицера снизу по локтю, да так, что вслед за пулей и револьвер, описав дугу, улетел куда-то в темноту.

Наступила гробовая тишина.

— Ты как посмел, мерзавец?! Как посмел? — яростно шипел офицер, наступая на огромного русоголового бородача, плечи — аршин, кулаки — по пуду, сапоги шестидесятого размера. Неизбывной силой веяло от этого русака, но он пятился к костру от офицера, едва достававшего ему до плеча. Офицер размахнулся и ткнул солдата в подбородок раз, другой, третий…

И вдруг бородач с криком схватил офицера за шиворот, потом второй рукой за штаны, поднял его над головой и швырнул в костер. Взметнулся сноп искр, разлетелись в разные стороны горящие дрова, раздался душераздирающий вопль. Офицер выкатился из огня, вскочил с криком на ноги и, светясь языками пламени, с горящей головой кинулся бежать. Его догнали, повалили, затушили огонь…

Понабежали офицеры с револьверами в руках, окружили Алексеева, Разуваева и бородача, повели их в штаб.

— Не трожьте Михалыча!.. — угрюмо и зло гудели вослед казаки.

— Убирайте офицеров! Создавайте свой комитет! Переходите на сторону революции!.. — закричал Разуваев.

И тут же офицеры налетели на него, на Алексеева, сшибли с ног, с матюгами и проклятьями стали пинать их, но подбежали солдаты:

— В штаб ведите, а бить не смейте!

Так и шли до самого штаба полка: в центре — Алексеев, Разуваев и солдат-бородач, вокруг — офицеры, а сбоку от них и позади — казаки.

Их привели к командиру полка. Пожилой, лет пятидесяти подполковник с огромными черными глазами на изборожденном морщинами скуластом лице сидел посреди избы на скамье и парил в деревянной шайке раненую ногу. Ему доложили о происшествии.

Подполковник обернул ногу портянкой, морщась и постанывая от боли, втиснул в сапог, встал и подошел вплотную к бородачу.

— Да правда ли это, Федор Михайлович?

— Правда, Владимир Григорьевич, — ответил бородач, глядя в глаза подполковнику.

— И ты мог?! Георгиевский кавалер, герой — напасть на офицера? — задохнулся возмущением подполковник. — Мы ж с тобой с четырнадцатого года вместе… Никогда не мог подумать… Ты ж для меня, четырежды израненный, как символ бессмертия пашей России и силы солдатского духа. Я тебя от всех бед берег, а ты… Как можно?

— В невоенного, в безоружного стрелять — не по-солдатски это, Владимир Григорьевич. Неможно так…

— В этих, в большевиков — «неможно»? В изменников, в предателей России — «неможно»?

— Об этом судить не могу, какие они люди, а говорили они слова подходящие, что стрелять нам друг в друга не гоже. А если смотреть на то, какая паша жизнь пошла, выходит, правду они говорили. А господин есаул за это их застрелить хотели. Не гоже.

Подполковник, сузив глаза, долго смотрел куда-то через плечо бородача. Не сдержался, закричал:

— Они, значит, говорят правду, а ты, выходит, три года кровь проливал за кривду?

— Я за Россию бился. — В голосе бородача была гордость и твердость. — За Отчизну умру, чтоб не извел ее германец. А они, — бородач кивнул в сторону Алексеева и Разуваева, — они Отечество не трогали, они только просили не убивать рабочих и революцию.

— И ты согласен с ними? — подполковник так и замер, ожидая ответа.

— Так ведь правда, ваше благородие, она какая ни есть, а все одно правда…

— Да-а… — протянул подполковник. — Да-а… Ну, что ж, вот за эту правду и пойдешь вместе с этими мерзавцами под военно-полевой суд. Ты уж извини, Федор Михайлович, ничем помочь не могу… — И отвернулся от солдата.

— Зря серчаете, ваше благородие. Жизни-то ведь не стало у народа… Прощайте на этом.

В сарае, куда их заперли, лежало немного сена, пахло навозом, конской сбруей и сыростью.

Алексеев упал на сено и забылся. «Спать надо, немного поспать, оклематься. И что они, сволочи, все по голове метят? Еще старая боль не прошла, и на тебе… Спать, надо набраться сил, а там посмотрим…»

Но сон не шел. Не спали и Разуваев с бородачом.

— Ну что, Федор Михайлович, плохи наши дела? Как оцениваешь обстановку? Спасибо, выручил. А то бы конец мне, — обратился Алексеев к бородачу.

— Дак ты ж правду гуторил, а правду надо оборонять, — раздалось в ответ сонно. — А про обстановку ты не трусь. Полк меня знает, полк в обиду не даст. Еще посмотрим, как обернется…

На этом разговор и оборвался. Не говорилось…

«Да, крепко влипли, — думал Алексеев. — Главное бестолку».

Повисла тревожная тишина. Где-то далеко ржали кони, доносились голоса, но все реже, реже. Лагерь засыпал. Уснул бородач, замер Разуваев.

Алексееву не спалось. «А ведь может так выйти, Василек, что это твоя последняя ночь, последние часы жизни. Очень даже возможно. Кто тут будет разбираться в тебе — хорош ты иль плох, прав или нет… Сейчас цепа человеческой жизни упала до копейки. А тем более для военных людей. Стрелять да убивать их работа. Шлепнут тут же в сарае и будешь гнить в этом душистом сене».

Кажется, он забылся на минуту, но это была длинная «минута», потому что, когда Алексеев открыл глаза, в щели крыши и стен уже лезли тусклые рассветные тени. Он очнулся от голосов, что приближались к сараю.

Заскрипел засов. Вошли командир полка и с ним три солдата. Алексеев едва узнал подполковника. Лицо его было землистым, вокруг глаз разлилась мертвяцкая синева, левую щеку подергивал нервный тик. Он долго не мог заговорить. Наконец, выдавил, спотыкаясь на словах:

— Я к тебе, Федор Михайлович… Пока вы тут спали, эти господа… — он кивнул в сторону солдат, — создали какой-то полковой комитет, арестовали офицеров, а меня собираются отстранить от командования полком, если я… черт знает что… будто это их полк, а не мой… если я не перейду на сторону революции… И вот я пришел спросить тебя, солдат, мы четыре года вместе… Я всю ночь терзался — как мне быть? Имею я право? Смогу я ужиться с этой самой народной революцией? Смогу?

Бородач стоял, вытянувшись, и оттого стал еще огромней.

— Как мне знать, Владимир Григорьевич? Что мне про эту революцию ведомо? Ничего. Говорят, что она народная. Так ли? — обратился он к Разуваеву.

— Самая что ни на есть, истинно народная! — выкрикнул тот.

— А коли так, то она мне люба, Владимир Григорьевич. И вы мне любы, как человек геройский, простой, к солдату близкий, а мне как отец родной. А коли вы да я столько лет уживались меж собой, отчего ж с народом не ужиться?

Подполковник стоял с застывшим, будто окаменелым лицом, смотрел вперед тусклыми глазами, и только мускул на левой щеке дергался.

— Спасибо, солдат, — только и сказал, повернулся и, прихрамывая, быстро вышел из сарая.

— Кто из вас тут старший? — спросил один из пришедших солдат.

— Я, — ответил Алексеев.

— Будем знакомы — Амвросов Ерофей, — представился солдат. — Я избран председателем полкового комитета. Большевик. У комитета просьба выступить перед полком с речью и разъяснить ситуацию текущего момента.

…31 августа было официально объявлено о ликвидации корниловского мятежа. Конный корпус генерала Крымова, как и большинство других частей, был разложен большевиками и отказался идти против революционного Петрограда. Вооруженной борьбы не потребовалось.

Поняв, что авантюра провалилась, Крымов застрелился.

Корнилов, Лукомский, Деникин, Марков, Романовский и Эрдели были арестованы. Как говорится, охота смертная, да участь горькая… Сорвалось.

Используя ситуацию, «спаситель революции», «мальчик с гимназическим лицом» вместо развалившегося правительства создал директорию, объявил Россию республикой. а себя фактически диктатором. Но если за пределами тесного круга Керенский еще казался кому-то символом государственной власти, то все, кто соприкасался с ним близко, давно поняли, что это — ничтожество и крайний авантюрист. Ленин писал, что «Керенский был и остается самым опасным корниловцем».

Ближайшие дни подтвердили это. 2 сентября под грифом «весьма секретно» им был отдан приказ о немедленном сосредоточении частей 3-го конного корпуса в районе Павловск — Царское Село — Гатчина: Керенский решил ударить по Петрограду, открыть огонь «налево» — по большевикам, по Петроградскому Совету.

Но было поздно: борьба с корниловщиной показала массам, кто на деле, а не на словах служит революции. Началась быстрая большевизация Советов, они стали превращаться в действительные органы диктатуры пролетариата.

Разгром Корнилова явился началом конца соглашательской политики русской и международной реакции.

Это был пролог Великого Октября.

В первой половине сентября Ленин послал из Финляндии, куда он был переправлен из Разлива в целях безопасности, письмо Центральному, Петроградскому и Московскому комитетам партии «Большевики должны взять власть» и письмо ЦК РСДРП (б) «Марксизм и восстание». Он требовал от партии поставить в повестку дня вопрос о свержении Временного правительства путем вооруженного восстания.

Вскоре членов Нарвско-Петергофского райкома партии в его тесном зальчике собрали Я. М. Свердлов, Н. И. Подвойский, А. Слуцкий, которые ознакомили большевистский штаб за Нарвской заставой с первым письмом Ленина. «История не простит нам, если мы не возьмем власти теперь», — писал он.

Нет, речь еще не шла о назначении дня восстания; говорилось о том, что его необходимость должна стать ясной целью, и теперь этой цели надобно подчинить все усилия партии. Письмо вызвало невероятное возбуждение среди собравшихся.

Свердлову, который зачитал его, задавали вопросы, просили разъяснить отдельные мысли и даже заспорили было о том, где же все-таки начинать восстание — в Питере или Москве, хотя в этом ли было главное…

Алексеев молчал. Ленин опять поразил его. «Ну, как это возможно, — быть за сотни километров от города, от центра событий, иметь связь с немногими людьми, довольно скудную информацию о происходящем и делать выводы, недоступные тем, кто стоит в центре этих событий и, кажется, движет ими. Нет, и в самом деле — движет, но куда? Вот ведь что главное в конце концов. Вот в этом и есть величие этого человека: с высоты своего знания и фантастической интуиции он видит дороги, по которым человечество идет в грядущее».

7 октября, в тот день, когда Ленин, загримированный, в парике, вернулся в Петроград, в домике у Нарвских ворот, где недавно проходил VI съезд партии и I городская конференция Социалистического союза рабочей молодежи, собралась Третья Петроградская конференция большевиков. От семитысячной партийной организации Нарвско-Петергофского района на нее было избрано 18 человек, и среди них Алексеев, Антон Васильев, Володарский, Иткина, Косиор, Невский, Самодед.

Кроме 92 делегатов с решающим голосом, на конференции присутствовало 40 делегатов с совещательным голосом. Почетным председателем был избран Ленин, а основой всей работы стали его тезисы, специально написанные для конференции, его «Письмо Питерской городской конференции. Для прочтения на закрытом заседании». В тезисах и письме Ленин вновь разъяснял и обосновывал необходимость немедленного восстания. К письму прилагался проект резолюции конференции о восстании, которая и была принята 10 октября.

В тот же день ЦК РСДРП (б) принял резолюцию, в которой признавалось, что «вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело».

16 октября, с целью проверки хода выполнения этой резолюции в условиях строжайшей конспирации состоялось расширенное заседание ЦК с участием Ленина. Почти два часа длился его доклад. Резолюция ЦК о восстании, принятая 10 октября, была вновь подтверждена. Был создан Военно-революционный центр по руководству восстанием, разработан его детальный план. Кроме Красной гвардии, которая, по мысли Ленина, должна была стать ведущей политической и военной силой восстания, он предложил создать специальные отряды из рабочей молодежи для выполнения самых ответственных боевых заданий. «Выделить самые решительные элементы (наших «ударников» и рабочую молодежь, а равно и лучших матросов) в небольшие отряды для занятия ими всех важнейших пунктов и для участия их везде, во всех важных операциях…»[1] — писал Ильич.

И вот он грянул — последний, решительный!..

На долю Алексеева в этом огромном и смертельно опасном деле выпала немалая работа: ему как заместителю председателя Петроградского комитета ССРМ было поручено координировать его действия со штабом Красной гвардии.

В ту октябрьскую ночь, когда отживала свой срок революция буржуазная и начиналась социалистическая, Алексеева видели в городском и районном штабах Красной гвардии — отправлял отряды в Петропавловскую крепость за оружием, на штурм вокзалов, Центральной телефонной станции и телеграфа, на охрану Смольного; видели в районных боевых дружинах.

К девяти вечера Алексеев был у арки Главного штаба, где сосредоточились красногвардейцы Нарвского, Выборгского и Петроградского районов, солдаты Петроградского полка, броневики. Разыскал Самодеда.

— Ну, как дела?

Тот улыбался во всю бороду.

— Все: скоро «амба»…

Зимний был оплетен солдатскими и красногвардейскими цепями. Все ближе и ближе, перебежками, ползком занимались исходные углы и прикрытия для последнего броска — по Адмиралтейской и Дворцовой набережным, по Морской улице, Невскому проспекту, Красногвардейскому бульвару, по канавкам Эрмитажа, от головы Александровского сада, от углов Адмиралтейства и Невского. Кольцо сжималось, петля стягивалась… Ожидание великого мгновения, напряжение тысяч людей передались, кажется, даже камням мостовых и гранитным стенам.

Юнкера караулили каждое движение наступавших и на каждое отвечали выстрелом.

В Малахитовом зале Зимнего ссорились, заклинали друг друга посиневшими губами министры Временного правительства, судорожно хватаясь за обещания министра торговли и промышленности Пальчинского, который руководил обороной дворца: «Вот-вот прибудут войска с фронта. Они идут, они на подходе…» И они взбадривались на мгновение, и вдруг просыпалась надежда, но это было уже не правительство, то была историческая пыль…

А в маленькой комнатке Смольного, в котором должен был начинать свою работу Второй Всероссийский съезд Советов, метался Ленин, слал одну за другой записки Подвойскому и Антонову-Овсеенко, руководившим взятием Зимнего: «Надо открывать заседание съезда, а Зимний все еще не взят…» Ведь еще утром в подготовленном им обращении «К гражданам России» было сказано: «Временное правительство низложено». Зимний нужен был Ленину во что бы то ни стало!..

Волновались солдаты, красногвардейцы.

— Чего ждем? Сбегут министры!

— Спокойно, идут переговоры…

— Не нужно крови.

— Они лили, а мы — нет? Нечего разводить дипломатию.

Странное чувство испытывал Алексеев… События летели с бешеной скоростью, а ему казалось, что время остановилось. Нервы натянулись, как струна. Надо быть в НК ССРМ — там сейчас трезвонят телефоны, его ждут и ждут. Надо быть в Смольном, на съезде Советов. II надо просто нельзя не быть здесь, у Зимнего, в атакующих цепях.

В это время закричали:

— Алексеев, к Самодеду!

Самодед приобнял его, кивнул в сторону Зимнего.

— Видишь, замерли, даже огни потушили… Скоро пойдем. Возьми пятерку под команду и слушай задачу. Когда войдем во дворец, вы должны следить, чтобы не было грабежа. Там много всего ценного и прочего. Мало ли кто вотрется в строй. Это первое. А пока вот что… Надо тыл наш осмотреть. Есть скверные слухи. Вдруг кто ударит по нам, а? Вот каша будет!.. Давай, пройдись-ка, да повнимательней гляди. Особо — Летний сад, Инженерный замок, Михайловский манеж да Садовую… Да-вай!

Но в это время раздались выстрелы с верков Петропавловки и еще один правее.

— «Аврора» заговорила. Значит, штурм. Отставить обход. Алексеев.

Со стороны Зимнего застрекотали пулеметы, открылась частая стрельба из винтовок…

Алексеев вытащил «луковицу» — девять час «в сорок минут. Натянул поглубже кепку на лоб. Ну?.. Гробовая тишина. И вдруг — грохот, обвал: «Ур-р-а!»

Штурм начался.

Это было все как одно мгновение, в которое уложилось несколько схваченных памятью картин…

Вот черным потоком хлынули к Зимнему из-под арки, из подворотен, из всех укрытий солдаты, красногвардейцы, матросы. Рев голосов. Треск винтовочных и револьверных выстрелов. Плотный пулеметный стрекот…

И уже баррикада из дров, а за пей юнкера, совсем мальчишки, с лицами, перекошенными яростью, ненавистью и страхом… Миг — и победный рев уже по ту сторону баррикад.

Рушатся двери эрмитажного прохода, звенят стекла госпиталя на первом этаже дворца. Вверх, вверх по лестнице… Из-за угла юнкер с винтовкой… в него не целясь, с ходу, в упор — из револьвера…

Среди пулеметов — группа ударниц женского батальона, обвешанных гранатами, с глазами, полными ужаса. Кто-то плачет, закрыв лицо руками, кто-то падает на колени, прося пощады.

Пробиваться все трудней — в узких боковых коридорчиках юнкерские пули летят плотным роем. И все же шаг за шагом — в глубь дворца, вверх по этажам.

Сопротивление с каждой минутой слабело, но продолжалось.

Перед глазами — огромные часы в углу: 10 часов 15 минут… Прошло уже (всего?) полчаса.

Алексеев остановился перевести дыхание. Как быть? Не увлекся ли? Ведь он не просто красногвардеец, у него есть поручение. И кроме того, надо быть в Смольном, на съезде Советов…

Алексеев едва успел войти в Колонный зал Смольного, как съезд, на котором из 650 делегатов 400 человек были большевиками, начал свою работу. Одним из них от Нарвской заставы присутствовал и Алексеев. Он примчался на съезд, чтоб хватить глоток боевой атмосферы, которая здесь воцарялась, ибо это была атмосфера России. Он изо всех сил тянул вверх руку, и это ему было очень важно, чтобы она была выше всех голов, потому что первым по списку от большевиков в состав президиума съезда было названо имя Ленина. Он вместе с сотнями других делегатов бил до боли в ладоши и кричал: «Да здравствует Ленин!», хотя Ленина в этот день на съезде не было — он руководил восстанием.

Алексеев сидел как на иголках: надо было мчаться по другим делам, в бой, но и тут, на съезде, еще было жарко, тоже шла драка и нельзя было выйти из нее раньше времени…

Эсеры, меньшевики и бундовцы настаивали на том, чтобы в первую очередь съезд рассмотрел вопрос о прекращении восстания в Петрограде… И получили дружный «отлуп». Озлобленные, они кучкой пробирались к выходу — покидали съезд в знак протеста, а зал содрогался от свиста, смеха и улюлюканья: «Позор!», «Дезертиры!», «Предатели!»

Съезд продолжал работу, а Алексеев снова ушел на улицу.

Прочь усталость, бессонные ночи!.. Сияя счастливой улыбкой, возбужденный, горячий, он уносился в ночную тьму на бешеном автомобиле, исполненный сознанием важности своей исторической миссии. Словно электрические токи летели в разные концы города его приказы по телефону — из ПК ССРМ, из ПК РСДРП (б), из Нарвско-Петергофского райкома, отовсюду, где он находился хоть минуту и где был установлен телефонный аппарат. Восторг — вот единственное слово, точно отражающее то настроение, которое владело им в те часы. Восторг и неукротимое желание делать что-то еще и еще, сию минуту… Молох контрреволюции и гражданской войны ужо поджидал его, раскрыв кровожадную пасть, а пока надо было не попасть в руки юнкеров и офицеров, которых выставил Керенский, еще надеясь спастись.

…Около Александровского моста автомобиль закапризничал. Сколько ни старался шофер — бестолку, запустить не удавалось. Решили с Юртеевым, офицером-большевиком, идти своим ходом. А ночь — глаз коли, ничего не видно. И туман.

Вдруг в упор — яркий свет электрического фонаря и окрик:

— Кто идет?

Алексеев стоял, ослепленный, жмурился и ничего не видел. Скоро стало ясно — каски ударников, уже окружили, офицер:

— Кто такие? Куда идете?

«Что делать? — лихорадочно билась мысль. — В каком кармане удостоверение члена Петросовета? Там не указано, от какой партии. Только б не перепутать с удостоверением ПК ССРМ, не вынуть его».

Все в порядке. Офицер внимательно читает удостоверение, вновь наводит фонарь в лицо.

— От какой партии?

— От меньшевиков, — говорит Алексеев с беспечным видом. — Идем из гостей на Кавалергардскую улицу.

Офицер бросает взгляд на Юртеева и, может быть, это и спасает: этот-то наверняка свой, офицер.

— Проходите. Да осторожней, вокруг большевистские патрули.

Не торопясь, намеренно медленно Алексеев с Юртеевым двинулись. И вдруг до слуха донеслось: «Как отойдут, в спину». «Бежать?»…

— Тихо, — шепнул Алексеев Юртееву, а сам съежился: вот сейчас грохнет залп… И вздрогнул от оклика:

— Господа, вернитесь.

Снова: «Что делать? Бежать? Возвращаться?»

— Приготовьте револьвер, Юртеев. Вернемся, — вновь шепнул Алексеев.

Не торопясь подошли к начальнику патруля.

— В чем дело?

Несколько секунд офицер пытливо смотрел на обоих.

— Дорогу знаете?

— Конечно. Мы ж домой идем…

Офицер козырнул.

— Хорошо, идите.

Крикнул кому-то в темноту:

— У тебя больная фантазия, прапорщик…

Уже глубокой ночью Алексеев снова примчался к Зимнему, и остались в памяти картины.

…Антонов-Овсеенко с командой ведут министров — гладко выбритого, высокого, в английском костюме Терещенко, Вердеревского в новенькой адмиральской форме французского флота, сухощавого Кишкина с роскошной бородой…

— Куда их ведут? — кричали вокруг. — Расстрелять — и баста! Смерть! Смерть!..

…Стоят солдаты и зычно ржут, слушая своего товарища о случае с бывшим министром иностранных дел Терещенко, которого видел недавно Алексеев. Когда того вели под конвоем по Дворцовому мосту, показался броневик, непрерывно стрелявший из пулемета. Конвойные ту? же повалили толстого министра на мостовую, уложили на него свои винтовки и изготовились к защите, полагая, что министр — надежная защита от пуль. Министр ворочался, возмущался, орал от страха, но солдаты давили его винтовками к земле: «Лежи. Должон же ты революции хоть на что-то сгодиться…»

— …А этот-то, как его? — хохотал какой-то матрос. — Как его, а? Кишкин! Вспомнил… Лезет через баррикаду, а у самого глаза от страха как у зайца — в разные стороны. Что впереди — не видит. Зацепил ногой о бревно, шмяк лапами на мостовую, а ноги наверху. Висит и мяукает от страха… Министр, туды-т твою…

Он заснул, когда в окнах уж брезжил рассвет, на столе, где заседал ПК их союза молодежи, не раздеваясь, не укрываясь, не подложив даже книгу под голову, как делал это обычно. И когда утром пришли товарищи, то это никого не удивило: дело обычное, каждый так поступал частенько. Попытались разбудить Алексеева — без всякой пользы… Ему брызгали в лицо водой, усаживали на столе, шлепали ладошками по щекам, терли уши, а он только мычал протестующе, но даже глаз не открыл.

А когда проснулся — разом, будто от удара током, когда соскочил со стола на пол и растер лицо ладонями, то увидел записку: «С победой, Вася! Ура!», а на ней две вареные картофелины, кусок хлеба и луковица: завтрак победителя.

А вечером был снова Смольный, съезд Советов и Ленин, совсем непривычный — без бороды, усов, с большим ртом и таким выдающимся, энергичным подбородком, — но это был Ленин. Он стоял на трибуне, ухватившись?а ее края, щурился, обводя взглядом зал, и словно не слышал овации…

Потом сказал, будто не начинал, а заканчивал речь:

— Теперь пора приступить к строительству социалистического порядка!

И снова грохот потряс Колонный зал.

— Первым нашим делом должны быть практические шаги к осуществлению мира…

Ленин говорил голосом с хрипотцой, широко открывая рот, ровно, будто читал, наклонялся вперед, желая сделать ударение на какой-нибудь мысли, говорил просто и ясно о том, что было выстрадано миллионами и оплачено кровью, жизнями миллионов.

Какой-то старый солдат плакал как ребенок, утирая слезы папахой, и бормотал:

— Господи, господи, неужто, а? Войне конец — неужто?..

Вдруг вспомнился Алексееву зримо, живо — Усачев: как лежит в камере «Предвариловки» лицом вверх, мертвенно-бледный, еще несколько секунд назад живой, кричавший, а теперь его укутывают в рогожу и волокут за дверь… Похороны жертв революции на Марсовом поле… Июльская демонстрация и люди — падают, падают, кто со стоном, кто с воплем, а кто бесшумно, словно осенний лист с дерева… И те, в 1905 году, в телегах, сложенные штабелями, закоченевшие, с выставленными вверх бородами… «Сколько времени уже прошло, сколько событий отшумело, а они живут, живут во мне, убитые дети моего жестокого века. Отчего?» — подумалось.

…Потом решался вопрос о земле. И снова говорил Ленин. В два часа ночи Декрет о земле был принят. Крестьянские делегаты кидали шапки вверх от восторга.

И «Интернационал»… «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» Медленно, грустно и трогательно до слез, но — черт возьми! — теперь уже торжественно и победно!

В шестом часу утра Алексеев вышел из Смольного. Съезд закончил работу…

У входа в Смольный, под фонарем стоял солдат и, шевеля губами, с трудом читал какую-то бумажку.

— Помочь? — предложил Алексеев.

— Никак не можно, сам должен видеть. Это ж — Декрет о земле. — И погладил ласково бумажку.

— А это что? — указал Алексеев на какие-то бумаги под мышкой у солдата.

— А это календарь на семнадцатый год. При Декрете выдают. Очень даже способно на раскурку.

Начинался новый мир — первое в истории рабоче-крестьянское правительство во главе с Владимиром Лениным работало уже несколько часов. Настроение у всех было чистое, ясное. Но на политическом горизонте уже собирались грозовые облака.

Дул порывами холодный, северный ветер. Зловещие тучи плыли со стороны Царское Село — Пулково… Бежавший из Петрограда Керенский вместе с генералом-корниловцем Красновым еще 26 октября во главе казачьих войск двинулся на Петроград.

27 октября пала Гатчина. Краснов издал и распространил в Петрограде приказ Петроградскому гарнизону: сдаться, поднять мятеж и задушить революцию, ее новое правительство — уничтожить.

28 октября взято Царское Село…

Керенский шел к столице, почти не встречая организованного сопротивления, издавал приказы как министр-председатель Временного правительства и Верховный Главнокомандующий вооруженными силами Российской Республики — один наглее другого.

До Петрограда оставалось двадцать пять километров. Опасность была реальной и огромной. Скоро она исчезнет, и грядущие историки отметят, что это был лишь эпизод, мелкое звено в истории октябрьских дней.

Но тогда этого никто не знал.

Верилось в скорую победу, а в то, что «наши» могут отступить, что «нас» могут победить — не верилось.

Но — отступали…

Головной отряд защитников города под командованием Чудновского не смог задержать противника, сам Чудновский был ранен, его отряду грозило истребление.

На фронт отправился главнокомандующий обороной Петрограда Антонов-Овсеенко. Но и он не смог внести порядка в царившую неразбериху.

Утомленного неделями бессонных ночей Антонова-Овсеенко на посту Главнокомандующего обороной города сменил Подвойский. Последовали приказы полкам: «Выступать на фронт!» Но солдаты, привыкшие за эти месяцы решать все вопросы по своему разумению, в большинстве отказались их выполнять: «Надобно сам Питер защищать, а не подступы».

Подвойский и Крыленко шли в казармы и почти всюду наталкивались на бесцеремонное «нет».

Ленин, который до того направлял и контролировал ход обороны Петрограда, не отстраняя Подвойского от его обязанностей, фактически взял руководство ею в свои руки. Подвойский воспротивился «параллелизму».

Ленин вскипел как никогда:

— Я вас предам партийному суду, мы вас расстреляем. Приказываю продолжать работу и не мешать мне.

В ночь с 28 на 29 октября Ленин неожиданно приехал в завком Путиловского завода: нужно было больше пушек против Керенского и Краснова, а еще нужнее был бронепоезд, о котором он вчера говорил с предзавкома Васильевым. Надо проверить…

Алексееву позвонили: «Срочно приезжай! Все члены Нарвского райкома партии вызваны на Путиловскпй». Он, конечно, опоздал к главному: разговор уже был закончен, собравшиеся вместе с Лениным ели печеную картошку, запивая ее кипятком. Только что и успел Алексеев, так это съесть картофелину, когда Ленин и Антонов-Овсеенко начали прощаться.

— Здравствуйте и до свидания, товарищ Алексеев, — сказал Ленин, пожимая ему руку. Глаза его были воспалены и усталы.

— Так я надеюсь, — сказал он, обращаясь сразу ко всем. — До свидания.

— Не подведем, Владимир Ильич, — заговорили сразу все. — Будьте уверены.

Железная воля Ленина и железный ленинский план действий довели концентрацию сил и средств революции до крайнего предела в считанные часы, и эти короткие часы и дни защиты социалистической революции от первого нападения остались в истории поражающей воображение высотой душевного горения, энтузиазма и жертвенности, с которыми десятки тысяч простых людей по воле Ленина бросились грудью на смерть ради того, чтобы отстоять завоеванное.

Против Керенского и Краснова шли не просто солдаты, матросы и красногвардейцы, нет! — против них шла Армия Революции.

За Алексеевым в эти дни оставалась все та же обязанность: связь ПК ССРМ с Красной гвардией. Опять, не переставая, гремел телефон, опять стояла толпа людей в кабинете и в коридоре и надо было решать сотни вопросов. Где собираться? Кто командир? Где взять винтовки? Патроны? Куда ехать? Где достать грузовики? Как быть с девушками — брать ли в бой? Нужны ли санитарки?

А как хотелось бросить всю эту телефонную мутоту и кинуться туда, где бой, где схватка, чтобы глаз в глаз, штык в штык с этими… с ненавистными…

Но он обязан быть там, где приказано.

…Громыхая походными кухнями, гремя котелками, с саперными лопатками, тяжело ступая по скользкой дороге, один за другим шли на передовую солдатские полки.

С ревом и гарью от выхлопных труб обгоняли их грузовики. Это ехали на фронт с заводов и фабрик рабочие. У каждого винтовка, десяток патронов — и все. Ни еды, ни санпакетов. Где будет ночлег? Где будет бой? Кто будет кормить? Кто станет перевязывать раненых? Об этом не думалось. Сказано: «Стройся!» Разобрали винтовки, сели в грузовики — и вперед! Побелить или умереть… Причем тут ночлег, еда и раны?..

Ехали совсем мальчишки и глубокие старики, девушки и пожилые женщины, горластые и уверенные члены ССРМ. Питер уже знал и любил их. Им улыбались, их приветствовали, и они, сознавая свое историческое значение, тянули вверх подбородки, пели звонко и отчаянно революционные пески.

Кто направляет это безостановочное движение, указывает, где противник, кто руководит этими землеройными работами? Кто вычерчивает профиль окопов? Где специалисты? Саперы? Их нет. Командиров хронически не хватает. Их отбирают и назначают тут же, из общей массы.

Все это Армия Революции.

И вдруг 29 октября — удар с тыла, в спину… Задержан юнкер, а у него приказ о том, чтобы все юнкерские училища Петрограда находились в боевой готовности и в точности выполнили задачи, которые будут возложены на каждое из них. Он шел на совещание в Инженерный замок, где уже собрались заговорщики: полковник Полковников, Пуришкевич, Филоненко, Савинков и другие главари созданного в эти дни меньшевиками и правыми эсерами контрреволюционного «Комитета снесения родины и революции».

Еще шел допрос задержанного юнкера, а юнкерский мятеж уже начался.

Захвачены почтамт и телеграф…

Занята телефонная станция, Царскосельский вокзал…

В руках мятежников банк, военная гостиница «Астория»…

Юнкера и офицеры овладели броневиками…

Вскоре выяснилось: выступили Павловское, Николаевское, Владимирское военные и Константиновское артиллерийское училища. Около 6000 юнкеров. Немалая сила… Офицеры и юнкера засели также в Инженерном замке, во дворце Кшесинской, в доме на углу Большой Спасской…

Ситуация сложилась критическая: большинство революционных полков и отрядов Красной гвардии были уже на передовой, дрались на фронте против Керенского и Краснова. Какими силами подавить мятеж? Вооружить новые тысячи рабочих — вот единственный выход.

Работники ЦК и ПК, сотни активистов райкомов партии, советов, ПК и райкомов ССРМ были брошены на заводы. На всю агитацию, на вооружение рабочих — считанные часы и минуты.

Вскоре весь двор Смольного был заполнен рабочими. Все активисты союза молодежи, не успевшие уйти на фронт, были здесь, а с ними сотни и сотни членов ССРМ. Не успевали подвозить оружие. Не хватало командиров. Их тут же и назначали…

Уже двор пустел и во все точки мятежа были направлены красногвардейцы, когда Алексеев обратился к подошедшему Подвойскому:

— Я — ко Владимирскому, там путиловцы и что-то не ладится. Можно?

— Валяй! — махнул рукой Подвойский.

С группой молодежи Алексеев забрался в грузовик, и они помчались. Едва выскочили со Шпалерной на угол Литейного, как навстречу показался броневик, повернул башенку, и из ее щелей стали выскакивать красные язычки. Засвистели пули, но шофер грузовика уже свернул в переулок. Пососкакивали наземь, залегли за угол, принялись палить по броневику. Но он отчего-то не стал ввязываться в бой, развернулся и умчался по Семеновской.

У Владимирского училища шел бой. Со всех сторон оно было обложено солдатами огнеметно-химического батальона, резервного Гренадерского полка, красногвардейцами Путиловского и Петроградской стороны.

— Где путиловцы? — спросил Алексеев у лежащего за газетной тумбой рабочего.

— Где-то там, — махнул тот рукой вправо.

Неожиданно из слухового окна двухэтажного домика раздался крик:

— Алексеев, давай к нам! Это я, Шульман!.. Только сзади или сбоку заходите, иначе подстрелят!..

Всей группой забрались на чердак, где уже сидело и лежало у окна человек десять.

— Сколько ж вы тут сидите? — спросил Алексеев у Зиновия Шульмана, с которым с 1915 года вместе токарничали в пушечной мастерской.

— Да уж часа четыре… Ходили в атаку — бестолку. Наших перебили много. Теперь в них постреливаем, они в нас. Двоих подранили, правда, легко…

В это время вбежал запыхавшийся Максим Мухтар-Ландарский.

— О, Алексеев! Здорово. А я тут командую нашей путиловской братвой… Ты вот что… Мы сейчас пойдем в атаку, а вы вместе с другими, которые вроде как в «блиндажах» сидят, прикройте. Да получше…

И убежал.

Через несколько минут с криками «ура» со всех сторон к училищу бросилось несколько сотен солдат и красногвардейцев. Лежа, сидя, стоя плечом к плечу, все, кто был на чердаке, вместе с Алексеевым били из слухового окна по окнам училища. Но грохот пулеметов с той стороны перекрывал винтовочные залпы и крики. Один за другим падали наступавшие.

— У них этих пулеметов черт знает сколько… А стены только из пушек можно взять… — растерянно пробормотал Шульман.

— Так что ж вы не раздобудете пушку? — закричал Алексеев.

И бросился вниз, искать Мухтар-Ландарского.

Но что это — из окон училища показались белые полотнища. Одно, второе, третье…

— Ур-ра! — завопили со всех сторон солдаты и красногвардейцы.

И Алексеев кричал «ура» и вместе со всеми двинулся к училищу через площадь, где санитарки уже возились с ранеными.

И вдруг снова ударили пулеметы. Это было так неожиданно, что поначалу многие не поверили: ведь вон же они, белые флаги!.. Как можно стрелять?!

Люди валились пачками. Истошно закричали раненые санитарки.

— Где Мухтар-Ландарский? — взбешенно орал Алексеев, кусая от злости и бессилия губы.

Выяснилось, что он в соседнем переулке вместе с прибывшим комиссаром ВРК И. П. Павлуновским обсуждает план дальнейших действий. Алексеев присоединился к разговору. Решили, что надо повторить штурм под прикрытием прибывшего с Павлуновским легкого броневика.

Броневик выкатился вперед и, тихо двигаясь вперед, начал бить из пулеметов… Сотня, а может, больше солдат Гренадерского полка и с ними Алексеев, Мухтар-Ландарский и группа красногвардейцев бросились было к училищу, но они едва добежали до броневика, как он остановился, через несколько секунд захлебнулся и его пулемет. А от училища продолжали строчить пулеметы, и Алексеев с Мухтар-Ландарским, лежа позади броневика, слышали, как там, внутри него, раздавались стоны.

— Павлуновский, что произошло? — закричал Мухтар-Ландарский.

— Убило пулеметчика, шофера тоже… Бронебойными бьют, сволочи, — глухо раздалось в ответ. — Сейчас я буду пятиться, вы не высовывайтесь, кто там сзади.

Грохнул разрыв гранаты, второй, третий… Гранаты не долетали до броневика метров пятьдесят, осколки с визгом отлетали от брони, никого не поражая, но взрывная волна, проходя под днищем машины, больно ударяла по перепонкам, по лицу.

За углом броневик остановился. Павлуновский вылез из него весь забрызганный кровью. К нему подбежали санитарки, но это была кровь убитых в броневике.

— Без пушки нам их не взять, — мрачно сказал Павлуновский, глядя, как из броневика вытаскивают мертвых солдат. — Ждите, я сейчас вернусь.

Сел в броневик и уехал.

Установилась томительная пауза. Видно, и там, в стенах училища, были жертвы…

Наконец откуда-то слева раздался пушечный выстрел и тут же в стене училища между окнами третьего этажа появилась большая дыра. Внутри раздались грохот, вопли.

— Сдавайтесь или разнесем в клочья! — донесся возглас пушкарей. Но ответа не последовало.

Тогда грохнул второй выстрел, еще и еще один… Здание окуталось дымом и кирпичной пылью. Пулеметы на время умолкли и тут, не сговариваясь, без команды, со всех сторон к нему бросились осаждавшие, добежали до стен, стали карабкаться в окна. Вдруг послышались крики:

— Стойте! Они сдаются! Белый флаг!..

Но теперь уже, ученые горьким опытом, наступавшие были осторожней. Группами, перебежками ворвались в главный вестибюль училища и увидели картину: вдоль стены, подняв руки, стояла большая группа офицеров и юнкеров, а в стороне лежало в куче их оружие…

Гренадеры тут же окружили их.

Но бой еще не закончился. На веревках и простынях с верхних этажей спускались юнкера, офицеры, некоторые просто выпрыгивали из окон, пытаясь прорваться. Наверху стреляли из винтовок, строчил пулемет.

— За мной! — крикнул Алексеев и кинулся вверх по лестнице.

На Алексеева из-за угла вылетел юнкер, не смог остановиться, ударился с разбегу об него грудью, отлетел к стене и сполз на пол. Он сидел, русоголовый, розовощекий, медленно-медленно поднимал руки и силился что-то сказать. А в глазах стыл откровенный, животный страх…

Алексеев стоял над ним, наставив наган, и ему не было жаль этого розовощекого, но он не мог нажать на спусковой крючок.

— Господин комиссар, — простонал розовощекий мальчик, — не убивайте, ради Христа… Мне только семнадцать… Я не хочу умирать, господин комиссар!..

И зарыдал, задергался в истерике.

— А, с-сука, плачешь?! А сколько наших положили? — И выстрелил… в угол, в паркет, рядом с мальчиком…

На третьем этаже посреди одной из комнат на полу сидела молодая ударница и, словно сумасшедшая, повторяла одно и то же:

— Где господин полковник? Где господин полковник?..

На нее никто не обращал внимания.

— Какой полковник? — спросил Алексеев.

— Полковник Карташов, начальник училища, — ответила она вполне осмысленно. — Он, наверное, в кабинете. Убейте его!..

— Показывайте, где кабинет! — приказал Алексеев.

Собрав еще человек пять солдат и красногвардейцев, Алексеев в сопровождении ударницы, добрался до кабинета Карташова. Дверь была заперта. Но как только ее попытались ломать, изнутри загремели выстрелы. Один из солдат тут же рухнул, раненный в живот.

— Давай гранату! — крикнул Алексеев.

Попрятались. Грохнул взрыв, дверь разлетелась в щепки.

Через несколько секунд в проломе появился полковник Карташов. Он был ранен в левое плечо и стоял, привалившись спиной к косяку. Взгляд и все его лицо были сплошь из боли и ненависти.

— Ну, где вы, мерзавцы, мразь!.. — кривил он губы в хриплом полукрике. — Ну, выходите же, я всажу пулю хоть в одну из большевистских рож…

— Огонь! — скомандовал Алексеев.

С разных сторон раздалось несколько выстрелов…

Контрреволюционный мятеж, организованный эсерами и меньшевиками, потерпел провал. Уже в самом начале все пошло у мятежников не так, как планировалось. Вместо нападения окруженные юнкера были вынуждены обороняться, а не нападать. К двенадцати часам сдались юнкера Михайловского училища, после двух — Павловского, а вскоре после этого и Николаевского. Владимирцы держались дольше всех, но около четырех часов дня и их ужо вели в Петропавловскую крепость. Пал Инженерный замок. В пять тридцать — телефонная станция. Чуть позже — очищен от юнкеров Царскосельский вокзал и Пажеский корпус.

Лишенное поддержки изнутри, на которую так рассчитывали Керенский и Краснов, захлебнулось под Пулковскими высотами 30 октября и их наступление. 31 октября в Гатчине вместе со штабом был взят в плен генерал Краснов. Переодевшись в женское платье, главковерх и премьер-министр Керенский в панике бежал…

Образовалось несколько дней затишья. И хотя ясно было, что это ненадолго, что будущее сулит еще много неожиданностей, а все же это был кусочек спокойной жизни. Алексееву не верилось: неужто и в самом деле можно, наконец-то, можно заняться «сладкой работой» — журналом?

Редакция «Юного пролетария» помещалась на третьем этаже дома № 201 на Фонтанке. Сюда Алексеев приходил после работы на «Анчаре», в райкоме партии, в райкоме союза молодежи, в ПК ССРМ или Петросовете, но все ж приходил: ведь на дверях редакции висела табличка: «Прием желающих опубликоваться с 7 до 9 часов вечера».

Они приходили в свой журнал, члены союза рабочей молодежи, ставили в угол винтовки и не гнущимися от холода пальцами лезли за отвороты шинелей и курток— там лежали их «сочинения». Алексеев терпеливо читал все, что ему выкладывали на стол. Читал, тускнел в душе — конечно, все это непечатно, — но виду не показывал. Советовал, как надо писать, что-то переписывал, утешал. Ведь это были свои парни и девчата, готовые умереть за революцию, они уже неплохо владели «грамматикой боя» и «языком батарей», но с языком, на котором говорили, с родным русским языком были явно не в ладах, потому как никто не учил их обыкновенной грамоте, а слова «орфография» и «синтаксис» звучали для них ругательно…

А все ж он должен был во что бы то ни стало выйти, его журнал!

Алексеев упрашивал писать статьи Скоринко, Тютикова, Леске, Смородина, Пылаеву и, надеясь на них, в любую свободную минуту работал сам; а поскольку этих свободных минут не было, писал ночами. Не только по долгу редактора, но и по призванию политического борца, по велению страстной своей души, рвущейся к людям. Слово было его оружием. А тут вдруг — такая трибуна!.. И еще потому, что любил слово, понимал, чувствовал и ощущал его магическую силу. Он любил всякую работу, но из всех работ самой приятной было для него писательство, момент, когда он орал в руки карандаш, расправлял чистый лист бумаги и укладывал на него первые строчки…

Прошла неделя, вторая и вот, кажется, все готово: найдена бумага, типография, в которой будет печататься журнал, на столе редакции целая куча статей, а среди них несколько написанных им, Алексеевым: передовая «Наши задачи», статьи «Рабочая молодежь и Красная гвардия», «Язвы нашей жизни», поэма «Детство и юность».

Но когда он принес материалы владельцу частной типографии «Сельский вестник», оказалось, что их мало для «книжки». Тут уж надеяться не на кого: к утру материалы должны быть в типографии. За ночь родились еще две статьи Алексеева: «Гнойники революции» и «Вниманию социалистов-революционеров».

И вот наступил день, когда надо было получать готовый двухтысячный тираж «Юного пролетария». Дело стало за «малым» — не было денег, которые следовало заплатить за работу типографии. Двадцать пять процентов задатка, которого потребовал владелец «Сельского вестника», были собраны на предприятиях Петрограда. Просить во второй раз совесть не позволяла. Кинулся в Наркомат просвещения — у самих денег нет. Обратился в Госбанк — там сидят саботажники. Позвонил Крупской: «Что делать?» Решили, что помочь должен профсоюз металлистов: ведь большинство членов ССРМ — от этой профессии. И не ошиблись. Большевики, руководившие профсоюзом, выделили пять тысяч рублей. И это было спасение.

Ну, разве не был праздником день 28 ноября, когда закоченевший от мороза Алексеев влетел с охапкой «Юного пролетария» на заседание горкома ССРМ и сорвал его напрочь! Он был у него в руках, пахнущий типографской краской журнал — его идея, его мечта! Это был первый, программный номер «Юного пролетария», он должен задать тон на будущее, и это, ей-богу, удалось! И разве это не счастье, когда в этом журнале опубликованы твои статьи и твои стихи?

Это был праздник всего Петроградского союза молодежи. Но самым счастливым в этот день был Алексеев. Его поймет всякий. Но каждый, кто сам написал и опубликовал хоть строчку, поймет по-особенному…

— «Юный пролетарий»! Покупайте журнал питерской молодежи!.. «Юный пролетарий»! — кричали на улицах мальчишки-газетчики.

ПК ССРМ направил в районы обращение, которое заканчивалось словами: «Товарищи! Все за перо! Наш журнал должен отражать наши стремления и защищать наши интересы. Он наша трибуна и орудие нашей борьбы.

Да здравствует юношеская печать!»

Могли ли Алексеев, Смородин и Рывкин предполагать тогда в своем голодном и жестоком времени, что их первенец, этот тоненький журнальчик, разовьется затем в целую индустрию молодежной печати нашей страны, равной которой нет ни в одной стране мира? Наверное, они мечтали. Но могли ли поверить, что мечта сбудется?

«Юный пролетарий» разошелся по Петрограду, по многим уголкам страны и там делал свое дело: агитировал, пропагандировал, организовывал. Журнал резко критиковал состояние дел в Петроградском союзе молодежи. Статья Алексеева «Язвы нашей жизни» посвящалась именно этим вопросам.

Причин для критики было много. Еще не был организован учет членов союза. Еще никак не могли наладить сбор членских взносов, а потому не хватало средств на помещения для райкомов, для проведения мероприятий. Еще слабо работал актив на заводах и фабриках, не зная, чем заняться в эти недолгие недели относительного затишья. И мудрено ли? Первый в истории России социалистический союз пролетарского юношества только родился, едва освобождался от пеленок, вставал на ноги и учился делать первые шаги…

«Помните, товарищи, и не забывайте, — писал в этой своей статье Алексеев, — что теперь мы, трудящиеся, становимся полноправными хозяевами страны. Никто, кроме нас, рабочих и крестьян, не устроит новой, здоровой и радостной жизни.

Мы — революционные творцы общечеловеческого счастья и мы должны быть ответственны перед историей за свои дела и работу.

Не поддавайтесь мещанским прозябаниям и позорной бездеятельности своего юного, но могучего пробуждения! Не убегайте от жизни! Не замыкайтесь в личную жизнь и беспринципное мечтательство. Смело взлетайте в вихрях молодых порывов в водовороте борьбы!»

Но дело было не только в этом: резкие разногласия вдруг обнаружились в городском комитете ССРМ. Заспорили — непримиримо, на взаимоуничтожение — Алексеев и Леске, председатель и заместитель председателя горкома.

Схватились не по пустякам, по вопросам для союза молодежи принципиальным.

Сначала по-за углам, потихоньку, потом на заседаниях горкома и все громче Леске стал нападать на Устав ССРМ, вину за все недостатки в работе городской организации валить на низовые организации. А сам, между тем, перестал в них бывать. Все реже собирал заседания горкома и быстро, не по дням, а по часам катился куда-то в анархизм, пока, наконец, не сказал однажды, что союз-де надо бы «почистить» и резко сократить, весь «балласт» безработной молодежи из него убрать, а может, и вообще заменить ССРМ этакими бытовыми «анархическими коммунами», где все общее — жилье, деньги, еда…

Когда б такую чушь нес кто другой, ну, хотя бы просто член ПК, дьявол с ним, как говорится: какие только сумасшедшие мысли не приходят сейчас в головы людям… Но это — председатель!.. Когда бы было время для дебатов, можно и поспорить, поубеждать — ведь он же умный парень, этот Леске, рабочий… Но через три дня — Вторая городская конференция ССРМ. Только новой бучи на ней и не хватает в тот момент, когда сою? и без того «тает» на глазах: безработица ударила по молодежи так сильно, что у кого отшибла всякую охоту к общественным делам, кого погнала на заработки в деревню. Надо думать, как решать эти и другие вопросы, а не спорить о формах организации.

Снова подняла голову контрреволюция, подогреваемая английской, американской и французской дипломатией. Еще несколько месяцев назад обеспокоенные тем, как бы Россия не вышла из войны с Германией, с помощью своих разведывательных служб они шарили у трона, в ставке Главнокомандующего, в Государственной думе, в министерствах, финансовых кругах, графских и княжеских салопах, выискивая силы, способные помешать отводу русского солдата из окопов. Беда, казалось им, могла прийти только отсюда, сверху, как следствие очередных нелепых решений царя или его окружения, а она грянула снизу…

Огненная лава революции разлилась по улицам Петрограда так быстро, что застала всю заморскую дипломатию врасплох. В дневниках английского посла в России Джорджа Бьюкенена слово «большевики» появляется только в апреле 1917 года. Французский посол Морис Палеолог тоже начинает говорить о большевиках как о реальной политической силе примерно в то же время. Имя Ленина в его воспоминаниях «Царская Россия накануне Революции», которые были изданы в Петрограде в 1923 году, появляется лишь на последних страницах второго тома. 21 апреля, в субботу, Палеолог сделал примечательную запись:

«Когда Милюков недавно уверял меня, что Ленин безнадежно дискредитировал себя перед Советом своим необузданным пораженчеством, он лишний раз был жертвой оптимистических иллюзий.

Авторитет Ленина, кажется, наоборот, очень вырос в последнее время. Ленин отдает на службу своим мессианистическим мечтам смелую и холодную волю, неумолимую логику, необыкновенную силу убеждения и умение повелевать.

…Когда его химерам противопоставляют какое-нибудь возражение, взятое из действительности, у него на это есть великолепный ответ: «Тем хуже для действительности». Таким образом, напрасный труд хотеть ему доказать, что, если русская армия будет уничтожена, Россия окажется в когтях немецкого победителя, который, вдоволь насытившись и поиздевавшись над ней, оставит ее в конвульсиях анархии. Субъект тем более опасен, что, говорят, будто он целомудрен, умерен, аскет. В нем есть — каким я его себе представляю — черты Саванароллы, Марата, Бланки и Бакунина».

Какая удивительная смесь небрежности и неосознанного признания величия Ленина в этих оценках опытнейшего и хитрейшего дипломата! И какой просчет в предсказаниях!.. Теперь этот человек — глава правительства… Такое допустить нельзя.

Дипломатия и разведка бывших союзников России кинулись в бой. Все эти страны, преследуя свои корыстные цели, соперничая и насмерть дерясь между собой, были едины в одном — немедля уничтожить Советы, Ленина.

Уже готовился фронт внешней контрреволюции, могущественный своими армиями, вездесущностью своих бесчисленных агентов, но пока все силы вкладывались ими в организацию контрреволюции внутри России.

Петроград кишел переодетыми офицерами и иностранными разведчиками, наполнялся все новыми тайными организациями, готовившими заговоры, диверсии, убийства. Меньшевистские, эсеровские, кадетские и монархические газеты мутили сознание обывателя сообщениями о беспорядках на заводах и фабриках, на транспорте.

Буржуазия пустила в ход свое оружие. Локауты больно ударили по десяткам тысяч рабочих. Саботаж в учреждениях парализовал нормальную жизнь города. Сотни закрытых магазинов образовали неимоверно длинные очереди за хлебом, которого с каждым днем становилось все меньше.

Нарушилось снабжение столицы топливом.

Вместе с холодом грянул голод, и вместе они принесли в город тиф. Распоясались хулиганы и мародеры…

Город жил беспокойной, контрастной жизнью. Невский был полон расфранченной публики: торгаши, их жены и содержанки, автомобили, духи, кружева, наряды и смех, слишком много смеха для столь тревожного времени…

Это злило солдат и рабочих: у них нет хлеба, мыла, керосина, соли и гвоздей, а тут… словно исчез фронт, миллионы калек и убитых, осиротевших и овдовевших, будто нет безработных и голодных…

Революция должна была защитить себя. Обеспечение в Петрограде революционного порядка стало одной из основных задач. Напряжение в городе достигло предела, когда в ночь с 23 на 24 ноября были разгромлены винные подвалы Зимнего дворца. Затем пьяные погромы перекинулись в другие районы.

Сначала подумалось, что это дело случая. Но вскоре в руки большевиков попали документы, из которых явствовало, что на агитацию за пьяные погромы контрреволюционерами выделены немалые средства, что для этого создана организация и целая сеть провокаторов подбивает рабочих на разгром винных погребов, складов и магазинов по разработанному плану.

Контрреволюционеры разбрасывали по улицам адреса винных складов, звонили по квартирам и армейским частям, приглашая рабочих и солдат допить «романовские остатки», даром раздавали населению водку и вино. В одну только ночь на 4 декабря в Петрограде было разгромлено 69 винных складов. Ленин призвал большевиков остановить погромы любыми средствами. Был создан специальный Комитет по борьбе с пьяными погромами, наделенный самыми широкими правами, вплоть до расстрела на месте. Во главе его поставили Бонч-Бруевича. Единственной силой, которая могла справиться с этой задачей, была Красная гвардия.

В первое время, когда она только зародилась, красногвардейцы лишь охраняли райкомы большевиков и Советов. Потом сопровождали демонстрации, как в июне и и тле, стали ударной силой Октябрьского восстания. Теперь Красная гвардия выполняла и милицейские функции. Делая внезапные набеги на гостиницы и воровские притоны, красногвардейцы захватывали хулиганов, сутенеров, аферистов и проституток. Нередко в их руках оказывались контрреволюционеры.

Теперь вот эти пьяные громилы… Алексеев своими глазами видел мертвых людей, плавающих в вине, и пьяную до потери сознания, потерявшую человеческий облик толпу, грабившую промтоварный магазин на Гороховой… Может быть, это было самое ужасное, что когда-либо ему приходилось до этого видеть. Ни крики, ни выстрелы в воздух, ни даже то, что в них стреляют, не действовало на этих людей, в которых не было ничего человеческого — стадо, звери…

Конечно, он мог бы и не ходить ночами в патруль по улицам Петрограда, не нарываться на револьверы и финки, когда брали «малины», мог: и красногвардейцев в городе уже было много, около шестидесяти тысяч, и у него обязанностей было столько, что никто не осудил бы. Но в кармане лежало красногвардейское удостоверение, и это было для Алексеева не шуткой, а, главное, ему казалось, что без него не может обойтись ни одно горячее дело. Ну, и — об этом уж он никому б никогда не сказал — было все это до ужаса интересно: рисковать, чувствовать холодок меж лопаток, когда скрадываешь контру или слышишь пулю над головой…

Потому и ходил Алексеев в наряд четко по графику Нарвско-Петергофского райкома партии, а когда было и до, и без всяких графиков. И за эти ноябрьские дни бы-вот не в одной переделке. Раз чуть «перо» в бок не получил, когда в «Астории» решил проверить документы у, казалось бы, совсем приличного на вид гражданина, а второй случай и вспомнить стыдно…

Появилась за Нарвской заставой новая шайка под предводительством некоего Вовы Прицкера. Рядился Вовик, как его называли попросту, под идейного, именовал себя анархистом-социалистом, при случае мог речь о светлом завтрашнем дне закатить, а на самом деле был обыкновенным бандитом — грабил, убивал. Смел до дерзости, ловок и хитер необыкновенно. Не то что взять с поличным, но просто уличить его в бандитизме никак не могли: то дружка «подставит», то так чисто дело обстряпает, что не за что зацепиться.

А тут Зернов, который через пятое на десятое от своих товарищей анархистов разузнал, что Вовик будет «брать» квартиру одного из «бывших» — то ли графа, то ли князя. Вот и решили взять Вовика… Да не учли, что он станет «стремить» аж в три кольца, за два квартала до особняка «бывшего».

Их пропустили через первое и второе кольцо, а потом с двух сторон открыли такую пальбу, что и до сих пор не понять: то ли бандиты новых «мокрых» дел на себя вешать не хотели, то ли просто повезло, что все семеро, кто был в наряде, остались живы. Но как позорно убегали через переулки…

Сегодняшняя ночь была свободна от всяких дежурств. Журнал вчера вышел. Доклад на городскую конференцию союза молодежи в общем готов. Нечем заняться. Быть такого не может, а вот поди ж…

Алексеев уже собрался поехать домой, к матери, наконец-то отмыться, обстираться и отчиститься, но тут позвонил Скоринко: Вова Прицкер сегодня ночью будет в «Квисасане». Откуда известно? Опять от Зернова. Пропади бы он пропадом, этот Вовик, да помнилось то постыдное бегство. И еще «Квисасана», где в июне кастетом по голове досталось…

Договорились встретиться в двадцать три на Офицерской, у Литовского замка. А пока Алексеев забежал в закусочную, перехватил слегка.

Встретились в назначенное время. Со Скоринко было еще пятеро ребят, все знакомые, путиловцы, в том числе и Зернов.

Шли вдоль Морской к Гороховой. Улица была пустынна и тиха. Но город жил, только скрытой жизнью. Из-за дверей домов раздавались приглушенные голоса и другие звуки, кое-где свет пробивался из-за плотных занавесей на окнах, какие-то тени метались в них. Вот сквозь двуслойные рамы одного из полуподвалов едва слышно доносится шум пьяных голосов, женский смех. Из-за щели штор в нескольких местах пробивается свет, но увидеть ничего нельзя. Что там — дружеская вечеринка? А может, «малина»?.. Проверить?..

Вдалеке раздался хлопок выстрела. Где-то в стороне Нарвской заставы слышались пьяные голоса. Вернуться, глянуть, в чем дело?..

Вдруг откуда-то сверху, прямо над головой, раздался выстрел, и Аркашка Фокин, шедший рядом с Алексеевым, остановился, сделал шаг вправо и рухнул навзничь. Снова выстрел, еще один… Стреляли с крыши.

Не сговариваясь, все кинулись врассыпную, прижались к степам.

— Таранов, Минин — во двор!.. Федунов, Зернов, — остаетесь здесь!.. Палин, за мной, на чердак!.. — скомандовал Алексеев.

— Да вон же они, вон — по «пожарке» спускаются, двое… — закричал Федунов.

— Тихо, тихо, Палин, — зашептал Алексеев. — В такой темноте углядел… Давай за угол. Пусть спустятся ниже…

Двое были уже у самой земли, когда с разных сторон к ним кинулась вся группа. Отстреливаться было бесполезно.

— Бросить оружие! — скомандовал Алексеев. Звякнули о булыжник револьверы. — Теперь спускайтесь. Федунов. Палин, обыскать! Я к Фокину.

И только сделал шаг, как в спину ударил резкий выкрик Федунова:

— Алексеев!..

Он инстинктивно бросился наземь, и в то же мгновение раздался выстрел, пуля пискнула там, где только что было его тело.

Короткая схватка, вскрик…

Алексеев вернулся обратно, подошел вплотную к задержанным.

Перед ним стояли два человека в наглухо застегнутых пальто, оба в смушковых шапках и хромовых сапогах. Позади одного, приставив револьвер к спине, сопел Минин, второму заломил руку Федунов. Его лицо было знакомо.

— Гад, второй пистолет имел, — пояснил Федунов.

— Этот стрелял? — спросил Алексеев у Федунова.

— Да, да, я стрелял! — со злобой и вызовом выкрикнул тот, которого держал Федунов. И дернул шеей, забавно скривив нос.

Память Алексеева отчетливо высветила: февраль, «Предвариловка», ротмистр Иванов, а в углу капитан…

— A-а, старый знакомый… Ну, дела, ребята. Это ж «фараон», в «Предвариловке» меня держал. А фамилия…

Алексеев напряг память.

— Капитан Ванаг. Не морщи лоб, мерзавец, все равно не вспомнишь.

Подбежал Таранов:

— Фокина наповал, в голову…

Скоринко кинулся на двоих, но Алексеев ухватил его за рукав, остановил.

— Вы поняли, капитан, что убили красногвардейца?

— Отлично. Жаль, что не тебя, мерзавца. В тебя ведь целил, да темно…

Алексеев удивился.

— В меня?!. А как же вы меня узнали, капитан?

— А вон фонарь… У меня абсолютная зрительная память. И голос… У меня абсолютный музыкальный слух, знаете ли. На скрипке играю.

Капитан юродствовал.

У Алексеева запекло в груди, заломило глаза.

— Отыграли. Это абсолютно точно. Предлагаю обоих расстрелять, — сдерживая накипевшее бешенство, проговорил Алексеев. — Другие мнения?

Красногвардейцы молчали.

— Минин, Федунов — отойти в сторону. Зернов, Палин, приготовиться! — скомандовал Алексеев.

В это время пьяные голоса, которые еще недавно слышались вдалеке, вдруг стали быстро нарастать, вырвались из-за угла квартала, из-за стен зданий и превратились в рев. В направлении к стоявшим, грохоча сапогами по мостовой, матюгаясь и кому-то угрожая, неслась огромная пьяная толпа.

Двое кинулись бежать, но через несколько секунд стояли снова с заломленными за спину руками. Капитан злорадно хохотал, глядя на летящую толпу.

— Сейчас они вам покажут…

— Стой! — изо всей мочи закричал Алексеев. — Сто-о-п!

Но и сам уже почти не слышал своего голоса.

— Стрелять поверх голов! — приказал он красногвардейцам. — Огонь!

И кинулся навстречу толпе, на бегу стреляя из нагана.

Не сразу, но толпа остановилась. Задние, не видя, что происходит впереди, еще орали, толкали впереди стоящих, по постепенно утихомиривались: продолжавшие греметь выстрелы отрезвляли.

— Стоять на месте! — кричал Алексеев. — Не подходить! Кто двинется — стреляем без предупреждения!

— Ну, чего галдишь, гвардеец? Чего пужаешь? — выступил из толпы один. — Мы ж вас не трогаем. Нам только во-он там, за углом, в доме нумер 27 магазинчик господина Киселева… это… упорядочить надо.

— Вы приказ начальника особого комитета по борьбе с погромами Бонч-Бруевича знаете? — кричал Алексеев.

Толпа ярилась.

— Какого еще Бруевича?

— Народ свое берет!

— Какой еще приказ?

— Уйди с дороги, гвардеец, добром просим!

Скоринко выстрелил вверх. Чуть притихли.

— В приказе сказано: «Расстрел на месте».

Толпа забушевала.

— Не посмеете в народ стрелять!

— Айда, братва!..

— Ах, не посмеем? — взвился Алексеев. — Ну, так смотрите! Вот стоят два человека, только что убившие нашего товарища. Вон он лежит, видите? Мы приговорили их к смерти… Отряд, становись, слушай мою команду! Именем революции по врагам народа — огонь!

Тишина наступила такая, что было слышно, как в одной из квартир дома, у которого все стояли, начали бить стенные часы.

Алексеев подошел к толпе вплотную. В холодном воздухе разило перегаром, потом и табаком. На него в упор смотрели десятки бессмысленных, испуганных глаз. Но один, тот самый, что кричал про «магазинчик господина Киселева», попытался незаметно отойти за спины других. Алексеев остановил его.

— А ну, поди-ка сюда, гражданин. Придержи-ка его, Ваня. — обратился он к Скоринко. — А вы все вот что, граждане… Вот эта левая часть — шаг в сторону…

Он разрубил рукой толпу на две части.

— А эта, правая часть — тоже шаг в сторону. Вы, вот в этот левый, а вы — в правый переулок по домам бегом — марш! И чтоб никаких магазинов! II помните — расстрел на месте!..

И для острастки два раза пальнул в воздух.

Кое-кто и в самом деле побежал, но большинство расходилось медленно, будто что-то поняв или просто не в силах бежать…

Алексеев подошел к задержанному. Тот судорожно, через каждые две-три секунды сглатывал слюну.

Подвел его к расстрелянным. Ванаг сидел у стены дома, уронив голову на плечо, второй лежал на боку, неловко подвернув руку.

— А ну-ка гляньте, нет ли тут ваших знакомых? — предложил Алексеев задержанному и вцепился взглядом в его лицо.

По тому, как сошлись на мгновение брови к переносице, как вздрогнули желваки на щеках, как быстро, но неуверенно сказал этот человек «нет», Алексеев понял, что между ними и расстрелянными есть какая-то связь. Он уронил взгляд на ноги — хромовые сапоги…

— Вот что, Минин, отведи-ка этого… гражданина в комендатуру. Пусть разберутся, кто такой. Скажи, пусть трупы заберут и Аркашку…

Они двинулись к «Квисасане», без Минина и без Фокина, который остался остывать на морозе и которого надо бы отвезти домой, к отцу и матери, но это придется сделать завтра, а сейчас Вова Прицкер, смелый, как гусар, и хитрый, как сто чертей.

…В ресторане стоял гвалт, греховно визжали дамочки, орали песни в дупель пьяные кавалеры. Висел синий табачный дым. Пахло жареным.

Зернов отошел к швейцару: уточнил ситуацию.

К Алексееву, покачивая бедрами, подошла проститутка с молодым, спелым лицом, ворохом каштановых волос. Талия отсутствовала, плоский и вислый зад делал ее похожей на старую клячу, которой привесили красивую гриву и вставили горящие юной страстью глаза.

Зазывно улыбнулась.

— Свободен, комиссарчик?

— А ты что — простаиваешь? — ехидно огрызнулся Алексеев.

Ребята заулыбались.

— Фи! — хмыкнула проститутка. — Кобелей всегда хватает. С комиссаром переспать хочется. Говорят, они в постели даже очень… Угостил бы водочкой для куражу? Иль денег нет? Так я за так согласна…

Тронул за плечо Зернов, вызвал всех на улицу. Его черные вразлет брови улетели от возбуждения на самый верх лба, в черных глазах горел бешеный блеск.

— Значит, так, — начал он. — Шляпу и галоши я сдал на вешалку, потому что будет буча… В общем, здесь Вова, в коричневом зале. Как Михалыч… ну, швейцар, сообщил. У дверей — охломон на стреме. В зале семеро, а нас пятеро да испуг, значит, мы победили. Я подхожу к дверям и кладу охломона — мы знакомы. Врываемся: «Руки вверх!» И мы опять победили.

И Зернов ослепительно улыбнулся и отчаянно тряхнул смолью своих немытых кудрей.

Все вроде просто и правильно. Что еще придумать? Коричневый зал был в полуподвале, выйти оттуда, кроме как через дверь, никак нельзя. Выходит, Вовочка сам себя запер в мышеловку.

Но едва Зернов подошел к «охломону», охранявшему вход, как тот выстрелил ему в живот. II хоть сам тут же получил пулю, и хоть ворвались красногвардейцы в зал и в конце концов, поранив двоих бандитов, остальных связали вместе с Вовой Прицкером, но и сами получили крепко: защищался Вовочка с друзьями до последнего.

У порога лежал на спине Зернов. Он был уже мертв.

Вызвали грузовик, положили на него Зернова, а рядом связанных бандитов. Те, что были ранены, стонали, скрипел зубами Скоринко, зажимая ладонью правое плечо, которое полоснули ножом. У Алексеева все перед глазами плыло, а от чего — не понятно.

Когда, наконец, уладили в комендатуре все дела и решили, как быть с телом Зернова, у которого не было никакой родни, ехать в Емельяновну уже не имело смысла, и Алексеев побрел в горком — тут было рядом, и надо хоть малость освежиться на улице…

Прошел он совсем немного, всего несколько сот метров, как неожиданно резануло в правом боку, да так сильно, что он вскрикнул. Потом еще… Алексеев почувствовал, что теряет сознание.

Видно, пролежал он порядком, потому что, когда пришел в себя, то уже начинал брезжить серый рассвет.

Боль в боку не исчезла, но стала тупой, ноющей, и он, придерживая ее руками, осторожно понес на Фонтанку.

Город просыпался. Прямо на глазах слева и справа желтым светом вспыхивали окна домов. «Это от того, что к работе все встают в одно время, хоть спать ложатся в разное», — сделал для себя Алексеев странное открытие и удивился, как это раньше он не замечал, что утром улицы начинают светиться почти враз во всем городе. А просто не приходилось вот так шагать вдоль них ранним утром…

Резким скрежетом полоснул по нервам первый трамвай. Впереди, вдалеке улицу пересек небольшой отряд красногвардейцев. Высунулся из подъезда дворник, зевнул, прикрыв ладонью рот, и начал шваркать метлой по панели, а в голове отдавалось так, будто скребли прямо по мозгам.

Завиднелись полотнища, спускавшиеся с балконов, с лозунгами анархистов. «Дворники и швейцары! Воры и проститутки! Станьте сынами завтрашнего светлого дня — творите анархию!» — прочитал Алексеев и зло сплюнул. С удивлением для себя отметил, что слюна, упавшая в снег, была красной и ощутил соленый привкус во рту. Видно, там в «Квисасане» кто-то крепко задел его по челюсти и в тот миг он просто не почувствовал удара.

Устроившись на стульях, Алексеев спал тяжелым, болезненным сном до тех пор, пока не пришел Леске, не начал двигать ящиками стола.

Вяло и натянуто поздоровались.

— Зернова убили, — мрачно сказал Алексеев, только сейчас до конца осознав, что уже больше никогда не услышит задиристый голос этого яростного бузотера и отчаянного добряка.

— А-а, — квело протянул Леске. — Ну что ж… Он, кажется, был анархистом?

— И Фокина тоже убили, — добавил Алексеев.

— Фокина? — переспросил Леске. — Это откуда? Не помню.

— Где тебе помнить, если ты в районах не бываешь, активистов союза не знаешь, — раздражаясь, буркнул Алексеев.

— Не будем, — отмахнулся Леске. — Об этом мы уже говорили.

— Нет, будем, — стал настаивать вдруг Алексеев, не собиравшийся заводить спора с Леске. Ведь все и в самом деле было ясно, обо всем переговорено. Но дух противоречия был в нем силен и там, где встречалось препятствие, оно тут же вызывало в нем желание взять его. — Будем.

— Ну, конечно, «будем», если так Алексеев хочет. А как же иначе? Мы такие: или по-нашему, или — никак. Жуткий ты человек, Алексеев. Эгоист.

— Я — эгоист? — Алексеев так и опешил.

— Да-да — эгоист. И не просто, а самый опасный. Эгоисты ведь делятся на три разряда. На эгоистов, которые сами живут и дают жить другим. На эгоистов, которые сами живут и не дают жить другим. На эгоистов, которые и сами не живут и другим жить не дают. Так вот ты из третьего разряда. Ты всем пялишь на глаза свои очки и даже не думаешь о том, что они им не подходят, что можешь испортить им зрение.

Вдруг стало обидно до слез: вот ведь как все можно повернуть!.. Не ешь, не спишь, лезешь под каждую пулю — и вот: «эгоист»… Алексеев замолчал, хотел что-то ответить на этот обидный выпад, но не нашелся. Да и не в том дело, кто лучше — Алексеев или Леске: завтра конференция, через тридцать-сорок минут сюда хлынут люди и звонки и надо до конца и наверняка знать, как быть с Леске: если его позиции все те же — беспощадная критика. Другого выхода нет.

Заговорил мягко.

— Скажи, Эдуард, куда девалась та страстная жажда строительства новой жизни и желание работать, которые были в тебе совсем недавно? Ведь мы за это, за ум твой избрали тебя председателем союза. Ну?

Приготовившийся к схватке Леске малость растерялся.

— Честно?

— А как еще?

— Если не хочешь говорить правду, то это не значит, что нужно лгать. Можно промолчать.

— Я требую правды!..

— «Требую»… — усмехнулся Леске. — Пока я председатель, а не ты… Повторяю: союз надо реорганизовать; решительно отбросить «балласт», переименовать из социалистического в коммунистический.

— Коммунистический — в каком смысле?

— От слова «коммуна», я ж говорил…

— Уточняю еще раз. Итак: «Долой организации по заводам и фабрикам!» и «Да здравствуют бытовые коммуны!» Так?

— Да. По двадцать-тридцать человек, юношей и девушек, разумеется. Жилье, вещи, деньги, продукты — все общее. Что ты улыбаешься? Вдумайся: это же что-то совсем новое, чего не было никогда! Кто должен показать пример организации новой жизни, если не молодежь?

— Так, ясно. И кого же будут объединять эти твои коммуны? По какому признаку?..

— Вот это вопрос. Здесь есть о чем порассуждать… Это должны быть люди, коммунистически вызревшие, отмеченные особыми способностями.

— Какими?

— Не перебивай… Ты посмотри, куда мы катимся. Мир попадает в руки посредственностей, людей без звезды, без фантазии. Серость ползет, как тесто из квашни, все заливает и забивает… Мыслящая личность — вот что спасет нас. Такие личности должны объединиться и как можно скорее, по-умному разрушить этот трижды проклятый мир, чтоб на чистом месте построить новую жизнь. Импульс разрушения — это главное в человеке. Разрушение дает ощущение самовыражения, полноты свободы…

Алексеев не выдержал:

— Леске! Остановись!.. Ты болен? Ты вспомни, кто ты — ты председатель Социалистического союза рабочей молодежи Петрограда! Социалистического! Первого в мире в первом в мире государстве рабочих и крестьян!.. Ты где и когда успел нахвататься этой глупости? Тебя что — анархисты к себе затащили? Ты у Дурново, в штабе у них бываешь? Ну, говори же!..

Леске ответил с вызовом:

— Допустим. И что из этого? Они радикальны, решительны, и мне нравится многое из их программы…

Да, такое было в истории Петроградского союза молодежи и его горкома. И это не был спор двух человек. В районных комитетах, на заводах и фабриках, да и в самом горкоме союза у Леске было немало сторонников. Большинство членов ПК ССРМ и руководителей райкомов вели с ними последовательную борьбу, но все ж на свою вторую городскую конференцию Петроградский союз пришел в состоянии упадка.

С докладом на ней поручили выступить Алексееву, а не Леске. Это уже было началом победы большевистской позиции, но лишь началом. После доклада развернулась жаркая схватка с «лесковцами». Анархизм он и есть анархизм. Леске и его сторонники использовали все возможные способы, чтобы доказать свою правоту, орали, свистели, топали, когда выступали противники, ну, и конечно, пылко и с пафосом говорили, говорили, говорили… Над ними тоже смеялись, им тоже улюлюкали, но их слушали, до тех пор, пока сказать было уже нечего, пока самим «лесковцам» не стало ясно, что в сказанном много чувства, но мало правды жизни.

Конференция приняла резолюции по многим вопросам экономической и культурно-просветительской работы среди молодежи, решила делегировать представителей ССРМ в те органы новой власти, которые ведали вопросами охраны труда и образования юношества. Утвердили план культурно-просветительской работы, открытия новых клубов, школ грамотности, избрали новый ПК. В состав горкома вошли В. Алексеев, О. Рывкин, В. Соколов, И. Тютиков, Л. Левенсон, И. Канкин. И Э. Леске тоже избрали. Председателем ПК ССРМ стал Василий Алексеев, секретарем — Оскар Рывкин. Конференция поручила новому составу Петроградского комитета совместно с Московской и другими организациями созвать Всероссийский съезд союзов молодежи.

Как раз в эти дни из Москвы пришло приглашение представителям Петроградского союза молодежи принять участие в III общегородской конференции Социалистического союза молодежи Москвы «III Интернационал», которая назначалась на 3 декабря. Прилагался также проект Устава ССМ.

Алексеев его внимательно изучил. Что ж, знакомые мотивы о припартийном союзе молодежи… Об этом в апреле и спорили с Люсик Лисиновой, в июле — на II городской конференции РСДРП (б), на VI съезде партии. Ехать в Москву? Но уже не успеть. А приветствие послать надо, ну, и конечно же, сказать кое-что по этому пункту Устава. Вот оно, это письмо Алексеева III городской конференции ССМ города Москвы.

«Сожалея, что мы не имеем возможности присутствовать на вашей конференции вследствие позднего извещения нас о ней, мы позволяем себе указать вам на один пункт вашего устава, который, по нашему убеждению, не может удовлетворить некоторую часть рабочей молодежи и может помешать продуктивности вашей деятельности и организационному размаху, — пункт, заключающий в себе платформу III Интернационала, — как необходимый для вступления в организацию.

По нашему мнению, в этом пункте звучит узкая сектантская нотка, что

Товарищи, наш союз также стоит на позиции III Интернационала, как выражающем волю огромнейшего большинства его членов, но этот принцип не является препятствием для вступления в наш союз товарищам, стоящим на несколько иной (организационной) позиции.

Да здравствуют смелые юные борцы!

Да здравствует братское объединение рабочей молодежи!

Председатель Петербургского комитета

Алексеев».

Но, по правде говоря, Петроградскому союзу в тот момент было не до чужих дел. Разброд и шатания развалили его основательно. Организацию надо было ставить на ноги, многое начинать сначала.

Алексеев раскрепил членов Петроградского совета по районам и крупнейшим предприятиям. Началась агитация в союз молодежи, вступление в который по тем временам было делом небезопасным. Меньшевики и эсеры нападали на членов союза, избивали их, шли на различные уловки, чтобы дискредитировать союз в глазах молодежи. По Петрограду начали распространяться «карточки на поцелуи», отпечатанные в типографии. В них говорилось, что девушка, вступившая в союз, не может отказать в поцелуе тому, кто предъявит эту карточку. На ней стояла печать райкома союза молодежи. «Смешно!»— скажем мы сегодня. А тогда это действовало.

Во всем Петроградском комитете ССРМ, который руководил многотысячной организацией, не было ни одного освобожденного сотрудника. Работа активистов в союзе молодежи начиналась после тяжелого десятичасового рабочего дня на заводе или фабрике. Оторваться от работы на пару часов для выполнения общественных обязанностей означало потерять часть и без того скудного заработка.

И все же — работали, да как!

Россия садилась за парту, склонялась над букварем и миллионами губ неграмотных рабочих, солдат и крестьян — старых и молодых — шептала:

Надо было учиться, чтоб отстоять завоеванное.

И Социалистический союз молодежи Петрограда начал поход против неграмотности.

14 декабря Алексеев представил на утверждение ПК ССРМ «Инструкцию по организации школ грамотности при фабрично-заводских предприятиях». Инструкцию одобрили, переделали в докладную записку и передали в Наркомат просвещения с сопроводительным письмом, которое подписал Алексеев. «Рабочая молодежь сознает, насколько необходимы для рабочего класса культурные силы, тем более в тот момент, когда рабочий класс стоит у власти…» — говорилось в «сопроводиловке».

Вскоре в Петрограде было издано специальное постановление об обязательном обучении рабочих-подростков в возрасте от 14 до 18 лет.

На предприятиях создавали школы грамотности, общеобразовательные и профтехнические курсы. Не хватало тетрадей, чернил, ручек и карандашей. Писали древесным углем, свинцовыми палочками; чернила делали из сажи и свеклы, из клюквы и шишек ольхи; писали на оборотных сторонах старых бумаг из архивов, на дощечках, крашеных стенах и столах; буквари составляли из газетных заголовков, плакатов и лозунгов…

Буржуазные писаки кричали, что русская культура умерла. Но художественное творчество масс только просыпалось, несмотря на невероятные препятствия, которые ставили ему голод, холод, опасность в любую минуту получить пулю от контрреволюционера, финку в бок от анархиста или хулигана.

По районам создавали клубы, а в них кружки — политические, научно-просветительные, художественные. Образовали лектории, собирали вечера и учились петь, танцевать, декламировать, ставить спектакли. За Нарвской заставой создали струнный оркестр и он пользовался колоссальной популярностью… И все это — рядом с голодом и холодом, безработицей, саботажем и контрреволюцией. Нет, не рядом, а — вопреки и наперекор им.

Тысячи активистов уезжали по приказу большевиков и ПК ССРМ устанавливать Советскую власть в другие края России, а союз действовал.

Тысячи членов союза, гонимые голодом и безработицей, покидали Петроград, а союз работал!

В январе Леске и Дрязгов, перекрасившийся из «шевцовца» в «лесковца», выпустили воззвание к «революционной молодежи» с проповедью коренной перестройки союза молодежи. Продолжая свою анархистскую линию, они предложили распустить ССРМ как массовую организацию, оставив в ней лишь «сверхреволюционеров» и «мыслящих личностей», к числу которых относили прежде всего себя. К Уставу ССРМ они предлагали пять новых пунктов, которые коренным образом меняли его характер. Все это было на руку контрреволюции. Но союз молодежи действовал!..

День и все вечера до глубокой ночи Алексеев и его «команда» пропадали на заводах и фабриках, в клубах и кружках. Речи, споры, дискуссии — до хрипоты, до одури, до кулаков…

Нужен был печатный орган, который бы оперативно информировал молодежь о делах союза. Журнал «Юный пролетарий», конечно, хорош, но медлителен! Нужна газета! Идея горячо поддержана. Но — опять нет средств… Алексеев предлагает издавать ее на средства членов ПК и начать сбор средств среди молодежи.

И скоро «Листок Юного пролетария», литературно-печатный орган Петроградского ССРМ, стал выходить три раза в неделю. Его редактор — Алексеев.

В пятом номере «Листка» от 18 февраля 1918 года опубликована статья Алексеева «Распыление или организация нужна нашему союзу? (Ответ т. Леске и его сторонникам)», статья большая, обстоятельная, написанная, как сказали бы мы теперь, «на высоком идейно-теоретическом уровне».

Вот выдержка из этой статьи Василия Алексеева: «…В грозную и великую минуту исторической эпохи, когда еще далеко не совсем закончена работа по ликвидации буржуазного общества, звать рабочую молодежь к замыканию в коммунистические группы по меньшей мере странно, если не контрреволюционно.

Уйти с поля битвы великой российской революции боевому и храброму по духу элементу — рабочей молодежи в какие-то тайники неизведанной, романтически мечтательной жизни заманчивых коммун т. Леске — значит сойти со сцены массового движения пролетарской молодежи и откуда-то «подбирать» нужных себе лиц. Для чего это? Не для экспериментов ли в области экспроприаций, что очень нравится группе, вернее, — «коммуне» т. Леске, или для коммунального потребления пищи за одним столом, после чего заняться разговором в области метафизики?

О нет, т. Леске, верующих в чудеса предлагаемых вами коммун не много найдется среди молодых рабочих и работниц, понимающих цели и задачи своего класса, ибо каждый сознательный молодой рабочий и работница знают, что не отдельные лица, не группы, не секты — коммуны двигают историю и революцию вперед, а трудовые классы, спаянные одной общей мыслью — стремлением к социализму…

Ведь перед рабочей молодежью стоят широкие задачи, которые могут быть разрешены в положительном для пролетариата смысле только в том случае, когда борьба за разрешение этих задач будет построена на базе общего участия всей пролетарской молодежи.

…И недалек тот день, когда Всероссийский съезд рабочей молодежи признает правильность нашей линии поведения и сомкнутым строем встанет в ряды интернационального движения пролетарской молодежи…»

«Реформисты» во главе с Леске вскоре были разгромлены, сам он вышел из состава ПК и образовал для опыта свою «анархическую коммуну». И был этот опыт смешон и печален…

Новый пост председателя ПК ССРМ многократно умножил обязанности Алексеева.

20 ноября 1917 года Ленин подписал «Декрет о роспуске государственного комитета по народному образованию». Вместо этого контрреволюционного гнезда саботажников был создан Народный комиссариат просвещения во главе с А. В. Луначарским. В наркомат вошли представители ВЦИК, профсоюзов, фабзавкомов и Петроградского комитета социалистической рабочей молодежи. «…Впредь до создания всероссийской организации», — значилось на документе, подписанном Ильичем.

Этим представителем в Наркомпросе стал Алексеев. К тому ж в великолепном здании на Чернышевой площади, где когда-то сиживал царский министр просвещения Кассо, не допускавший «кухаркиных детей» до грамоты, теперь вместе с Наркомпросом размещался и ПК ССРМ. Две большие светлые комнаты на втором этаже — это ли не мечта!

Они быстро сошлись с Луначарским, у которого было много забот, схожих с теми, что волновали Алексеева. И самая первая — с кем работать? Какими силами налаживать просвещение?

Однажды в коридоре Луначарский, столкнувшись с Алексеевым, остановил его и начал откуда-то с середины тех размышлений, в которые был погружен.

— Ну, разве мы им враги? Мы должны их убедить, завоевать. Двадцать пятого я хочу собрать всех служащих и выступить перед ними: все-таки тридцать дней нашей власти, как-никак юбилей. Прошу — приходите. Хорошо?

И помчался куда-то.

Двадцать пятого ноября прибежала незнакомая девушка и сказала, что Анатолий Васильевич просил напомнить, что в двенадцать собрание работников Наркомпроса. Алексеев помнил…

Он чуть-чуть опоздал. В огромном зале стояла стужа, под высоким потолком едва мерцала единственная лампочка, а на стульях сидела весьма экзотичная аудитория из «новых», кутающихся в старые пиджаки и шинели, кофты и шали, и из «старых» — чопорных, в новой, добротной одежде, в накинутых на плечи пальто и шубах. Обе стороны искоса, опасливо и с любопытством поглядывали друг на друга. А перед ними стоял высоколобый человек в пенсне, бородка клинышком, в первосортном костюме, белой рубашке с галстуком — первый нарком просвещения Луначарский.

Он говорил о юбилее, о тридцати днях Советской власти. Как он говорил, этот человек! Какая искрометная мысль, какие знания, метафоры, какая память! «Старые» были потрясены: «Говорящий, мыслящий министр?!». Такого еще не бывало… «Новые» немели от восторга и гордости: «Вот он какой, наш министр!»

«Интеллигент среди большевиков и большевик среди интеллигентов», как шутливо называл себя сам Луначарский, доказывал в тот момент этому странному собранию при полупризрачном свете, что, продержавшись вот уже тридцать дней, Советская власть будет держаться и дальше. Он вспоминал о семи днях, за которые господь создал мир, и о ста днях Наполеона, о семидесяти двух днях Парижской коммуны и десяти днях Октябрьской революции, которые потрясли мир.

Потом Луначарский неожиданно обратился к чиновникам: «Идите же работать с нами, мы не можем обещать еще никому никаких особых благ, но мы обещаем глубокое внутреннее удовлетворение — это осознание причастности к великому строительству». Это было честно и искренне, это вызывало уважение, не в пример прежним краснобаям и доктринерам… Он закончил под гром аплодисментов, был растроган и несказанно рад, когда к нему после речи подошли десятка полтора чиновников и принесли уверения в своей лояльности к новой власти.

А Алексееву удалось в тот день решить один очень важный «шкурный» вопрос: выпросить у наркома 5 тысяч рублей «на разные нужды».

Алексеев, сам привыкший много работать и многое успевать, буквально шалел от восторга, когда видел, какую кучу невероятных по разнообразию и масштабу дел — от мировых до мельчайших, вроде добычи клюквы для какой-то заболевшей знаменитой актрисы — успевал перемалывать Луначарский. Он шел в маленький кабинет наркома как на прекрасное представление, так, как идут на лекцию к великому ученому, и ветре-чал. там Блока, Бальмонта, Вячеслава Иванова и безвестных писателей; изобретателей, художников, всех школ и направлений, философов и балерин, рабочих и педагогов… У всех было дело к Луначарскому и до всех было дело ему. Кажется, он мог объять необъятное. Ворочать все эти дела и делать («на досуге»!) переводы забытых немецких поэтов, составлять методику школьных программ и читать лекции для домашних хозяек о Гёте и Бетховене, произносить вступительные речи на вечерах и юбилеях и писать предисловия к разным книгам… Он всех и все поворачивал к коммунизму и тащил в коммунизм. Это вдохновляло. Это потрясало. Это заставляло жить лучше, работать больше. Нет, работа в Наркомпросе рядом с Луначарским была для Алексеева университетом и праздником.

В Комиссариате труда Алексеева избрали председателем комиссии по делам молодежи и поручили разработать план обследования положения рабочего юношества на фабриках и заводах. Много сил ушло на проверки и опросы молодых работников и работниц, на подготовку проекта декрета о труде молодежи, который был рассмотрен, затем частично исправлен и узаконен Народным комиссариатом труда в 1918 году.

Алексеева ввели в «Пролеткульт», центральный орган широкой сети просветительских организаций — библиотек, читален, школ и кружков грамоты, литературно-художественных кружков. Помочь пролетариату критически освоить культурные достижения прошлого — вот в чем была главная задача «Пролеткульта». Во главе его стояли А. В. Луначарский, М. И. «Калинин, Н. К. Крупская, П. И. Лебедев-Полянский, С. И. Шульга.

Это дело было Алексееву близким и родным. Речь шла все о том же, чем он занимался всю сознательную жизнь: о пропаганде марксистского мировоззрения среди пролетариата, а значит, и среди молодежи. Его опыт руководства политическим клубом Нарвско-Петергофского района здесь был как нельзя кстати: ведь в столице к тому времени таких клубов было уже более 120. Пролеткультовские организации действовали уже в 147 губерниях, районах и фабрично-заводских организациях. Движение ширилось, и большевики стремились всемерно использовать его для воспитания политического сознания масс.

Это было невероятно, просто фантастично! Он, рабочий парнишка двадцати лет от роду, стал членом коллегий сразу нескольких министерств… И всюду надо было поспевать, потому что, кроме наркомов, в их учреждениях было по нескольку только что назначенных ими же работников да низших служащих, которые решили «пока что» поддержать новую власть. Огромное большинство чиновников бывших министерств читали манифесты новых вождей, посмеивались («Долго ли продержитесь?») и открыто саботировали все начинания.

Алексеев ходил из комиссариата в комиссариат и всюду видел одно и то же: вороха разбросанных бумаг, столы без людей, с пустыми выдвинутыми ящиками, а в коридорах толкались десятки людей, делая вид, что все это их не касается…

— Где найти наркома? — спрашивал он.

Они с презрительной улыбкой пожимали плечами: «О чем это он? Не понимаем» — и не удостаивали даже ответом, ибо видели: он — из «этих».

Нет, не разрушение, а созидание было главной задачей революции, не принуждение, а убеждение. Да, революция имела свои карательные органы, она создала ВЧК. Но вот «деталь», о которой многие, особенно наши враги, «забывают»: до июля 1918 года ВЧК не расстреляла ни одного контрреволюционера, ни одного открытого врага Советской власти. Чекисты, которых первое время вместе с Дзержинским было всего несколько десятков, видели главную задачу в том, чтобы предупредить преступления, проявляли величайший пролетарский гуманизм. Буржуазная государственная машина была уничтожена, и следовало немедленно заменить ее новой — аппаратом пролетарской диктатуры. Враг внутренний между тем свирепствовал. Не только контрреволюционеры и саботажники, но также голод и безработица сеяли ужас и панику, умножали воровство, мародерство и спекуляцию. Именно этим же было вызвано и решение Советского правительства о создании в районах Петрограда народно-революционных судов, руководить которыми партия доверила лучшим большевикам.

В середине декабря Алексеева вызвали в ПК партии и сказали, что он рекомендуется Комиссаром юстиции и председателем 1-го Народно-революционного суда Нарвско-Петергофского района. В удостоверении, выданном ему вскоре в связи с новым назначением, было сказано: «Дано сие тов. Алексееву Василию, рабочему завода «Анчар», в том, что он делегирован Российской коммунистической партией (большевиков) в Народные Революционные суды Петергофского района в качестве Комиссара по судебным делам и является председателем 1-го Народного Революционного суда, в чем и утвержден Петергофским Советом Рабочих и Крестьянских депутатов».