Василий Шуйский

Возвращение князей Шуйских из ссылки произошло так же внезапно, как и их падение. Несколько лет о них не было ничего известно, кроме подтвердившихся слухов о гибели бояр Ивана Петровича и Андрея Ивановича. И вдруг едва ли не первым же назначением приехавшего из галичской глуши князя Василия Ивановича Шуйского стало расследование дела о смерти царевича Дмитрия. Неожиданное решение, если считать оправданными подозрения современников о причастности Бориса Годунова к устранению вероятного наследника династии Рюриковичей, жившего на уделе в Угличе. Со временем даже стали думать, что Борис Годунов намеренно поставил князя Василия Шуйского в такие условия, при которых он должен был вынести выгодный правителю вердикт. И князь Василий Иванович «оправдал доверие», подтвердив официальную версию о «самозаклании» царевича и получив тем самым постоянный пропуск в Боярскую думу, откуда его извергли за несколько лет до трагического происшествия в Угличе.

Смерть царевича Дмитрия нанесла непоправимый удар престолонаследию в династии наследников Ивана Калиты. Вина правителя Бориса Годунова, якобы подославшего убийц, остается недоказанной. Обвинители Годунова считали, что он, видя бездетность царской четы, уже задумался о собственном царствовании, а потому и приказал убить царевича. Однако вскоре у царя Федора Ивановича и царицы Ирины Годуновой родился ребенок — дочь Феодосия. Если принять логику обвинителей Бориса Годунова, то следует признать, что во всей этой истории он выглядит скорее непредусмотрительным и излишне торопливым в своем стремлении повлиять на династический процесс. Для того чтобы версия убийства царевича Дмитрия выглядела правдоподобной, Борису Годунову пришлось бы приписать и смерть царевны Феодосии (тем более что единственная наследница царствующей династии Рюриковичей прожила недолго и умерла в 1594 году). Но это выглядит уж совсем невероятным.

И все же Борис Годунов и князь Василий Шуйский оказались, хотя и по-разному, на века причастны к тайне гибели царевича Дмитрия. Что же все-таки стало причиной назначения главой следственной комиссии в Угличе именно князя Василия Ивановича? Чего больше было в этом? Желания беспристрастно разобраться в причинах трагического происшествия? Но если Борис Годунов действительно сам виновен в нем, почему он так рисковал, назначая князя Василия Шуйского главным следователем? Или же, наоборот, злодейство Бориса Годунова было столь велико, что он намеренно послал Шуйского в окружении преданных правителю других членов комиссии — окольничего Андрея Петровича Клешнина (бывшего «дядьки» царевича Федора) и дьяка Елизария Вылузгина? При таком «конвое» боярин князь Василий Иванович легко мог вернуться из Углича не в Москву, а снова в Галич или в еще более «отдаленные» места. Все эти вопросы так и останутся вопросами, сколько бы ни было построено версий.

Гибель царевича обычно пытаются трактовать, прежде всего, с точки зрения интересов Бориса Годунова. Здесь же уместно изменить традиционную точку зрения и посмотреть: а не было ли интересов князей Шуйских в этом деле?

Назначение князя Василия Шуйского в комиссию, расследовавшую обстоятельства гибели царевича Дмитрия, стало его первой службой после того, как имя боярина с 1586 года исчезло из записей о назначениях в разрядных книгах. Напомню, что официальной причиной опалы Шуйских стало обвинение их в тайных сношениях с Речью Посполитой. К 1590/91 году острый кризис в отношениях с «Литвой» миновал, на польском престоле сменился король. После смерти одного из самых больших врагов Русского государства Стефана Батория им стал Сигизмунд III из династии Ваза. Царь Федор Иванович и король Сигизмунд III заключили в январе 1591 года перемирие на двенадцать лет. Новый договор сопровождался даже обсуждением проектов унии, впрочем, оставшихся только на бумаге[105]. Дальнейшее содержание князей Шуйских в ссылке становилось анахронизмом, и они действительно были возвращены к царскому двору. Причем сделано это было на Пасху 1591 года: на следующий день «после Велика дни» (4 апреля) боярин князь Дмитрий Иванович Шуйский участвовал в праздничном царском «столе»[106]. Во второй половине мая 1591 года боярин князь Василий Иванович Шуйский вел следствие в Угличе, а на «Введениев день», 21 ноября 1591 года, тоже был пожалован к царскому «столу»[107].

Дело о смерти царевича Дмитрия

О том, что произошло в Угличе, на дворе удельных угличских князей, превращенном в место ссылки Нагих, 15 мая 1591 года, кажется, известно всем. Образ несчастного царевича, закланного, с перерезанным горлом, с выпавшими из безжизненных рук орешками, многим знаком по историческим хроникам, картинам и даже иконам. Пронзительность этой ужасной сцены подчеркивает еще одна деталь, которую и сейчас можно почувствовать, приехав в Углич на празднование памяти святого царевича Димитрия 28 (15) мая: и днем, и ночью в городе в это время всегда пели и поют соловьи, еще сильнее подчеркивая фатальный характер давней трагедии. Точно так же под соловьиные трели должна была появиться в Угличе следственная комиссия во главе с князем Василием Ивановичем Шуйским, чтобы разобраться с тем, как могло произойти такое несчастье.

Автор «Нового летописца», передавая известия о приезде в Углич следственной комиссии, очень некстати рассказывает о реакции на происшедшее боярина князя Василия Ивановича Шуйского: «Князь же Василей со властьми приидоша вскоре на Углич и осмотри тело праведного заклана и, помянув свое согрешение, плакася горко на мног час и не можаше ничто проглаголати». В чем состояло «согрешение» князя Шуйского, что стало причиной его потрясения, кроме смерти царевича Дмитрия, летописец не сообщает, и об этом остается только догадываться. Конечно, официальный летописец, знавший о том, что произойдет позже, мог описать предполагаемые им душевные муки Василия Шуйского, понимавшего, что ему придется покривить душой и оправдать «злодейство» Бориса Годунова, «убившего» царевича. Но возможно, что ключ к разгадке связан с отношениями князей Шуйских и Нагих, уходящими корнями во времена существования «особого» двора Ивана Грозного, а может быть, и ранее. Нагие были записаны в Дворовой тетради по Переславлю, а там владел вотчиной князь Дмитрий Иванович Шуйский (полных сведений о землевладении князей Шуйских из-за конфискаций в связи с их опалой нет)[108]. Более определенным свидетельством о тесных связях князей Шуйских и Нагих является известный факт участия князя Василия Ивановича Шуйского в качестве дружки царя Ивана Грозного на его свадьбе с Марией Федоровной Нагой осенью 1580 года. Нагие были арестованы по приказу Бориса Годунова «тое же нощи» после смерти Ивана Грозного, что означало тогда очищение двора от худородных «приближенных царя Ивана»[109], с чем вполне были согласны князья Шуйские, вошедшие в 1584 году в регентский совет. Может быть, в этом и состояло их «согрешение», что они приняли участие в удалении Нагих из Москвы на удел в Углич и тем невольно способствовали происшедшему? Или речь снова шла о несбывшихся надеждах князей Шуйских на развод царя Федора Ивановича с Ириной Годуновой и несостоявшейся передаче трона царевичу Дмитрию?

Кроме Бориса Годунова, у Нагих были еще влиятельные противники из его «партии» — дьяки Щелкаловы. Это означает, что князья Шуйские должны были дружить с родственниками царевича Дмитрия по принципу «враг моего врага — мой друг». Кто знает, не обсуждали ли князья Шуйские перспективу воцарения Дмитрия в 1585/86 году, прежде чем Борис Годунов расправился с ними? Подчеркну также факт возможного происхождения из рода суздальских дворян мамки царевича Василисы Волоховой и ее сына Осипа, обвиненного (справедливо или нет, еще попытаемся разобраться) в убийстве царевича Дмитрия[110]. Во всяком случае, оборот «плакася горько» отнюдь не может быть случайным в устах книжника и летописца. Употребив эти слова, являющиеся цитатой из евангельского рассказа о троекратном отречении Петра от Христа, автор «Нового летописца» делает какой-то понятный его современникам намек. И не было ли отправление боярина князя Василия Ивановича Шуйского в Углич очередным наказанием со стороны Бориса Годунова, пославшего одного из князей Шуйских, чтобы он удостоверился, что ему больше нечего надеяться на царевича Дмитрия и Нагих?

Дело царевича Дмитрия — хорошо известный сюжет русской истории. Подготовленное комиссией во главе с боярином князем Василием Шуйским следственное дело было издано фототипически В. К. Клейном еще в 1913 году и оказалось полностью доступно для самостоятельного анализа[111]. Об этой теме писали все классики исторической науки, начиная с H. М. Карамзина и не исключая С. М. Соловьева, Н. И. Костомарова и В. О. Ключевского. Все они практически были уверены в виновности Бориса Годунова. Другая исследовательская традиция связана с именем крупнейшего историка Смутного времени С. Ф. Платонова. Он считал все обвинения в адрес Бориса Годунова голословными и вообще говорил о «моральной реставрации» годуновского облика как о «прямом долге исторической науки»[112]. С теми или иными вариантами «обвинительный» разбор событий присутствовал в работах А. А. Зимина и В. Б. Кобрина, а «оправдательная» версия оказалась ближе Р. Г. Скрынникову[113]. Такое противоположное толкование событий случается тогда, когда исследователи обречены многократно изучать одни и те же источники. Для дальнейшего обновления темы уже не хватает ни палеографического анализа угличского следственного дела[114], ни построения оригинальных гипотез по собственному вкусу[115].

Из Москвы в Углич для разбора дела отправилось целое «посольство», возглавляемое митрополитом Сарским и Подонским Геласием, боярином князем Василием Ивановичем Шуйским, окольничим Андреем Петровичем Клешниным и дьяком Елизарием Вылузгиным. Состав следственной комиссии показывает, что она представляла как освященный собор в лице первого по значению митрополита Русской церкви, так и Боярскую думу. Представительство Боярской думы оказалось, впрочем, замысловатым, потому что боярину князю Василию Шуйскому пришлось вести следствие вместе с близким клевретом Бориса Годунова окольничим Андреем Клешниным, находясь тем самым под весьма недоброжелательным присмотром. Однако назначение в состав следственной комиссии окольничего Андрея Клешнина оправдывалось тем уже упоминавшимся обстоятельством, что он был в свое время дядькой царевича Федора Ивановича. Позднее ходили слухи, что Андрей Клешнин оказался причастен к делу царевича Дмитрия («точен крови»), а автор «Нового летописца» прямо обвинял его в организации зловещего убийства с помощью Битяговских[116].

Следственная комиссия боярина князя Василия Шуйского, как известно, сделала другой вывод — о несчастном случае, в результате которого погиб царевич Дмитрий. Дополнительные обвинения были выдвинуты в адрес Нагих, чья «измена» заключалась в бессудных расправах с дьяком Михаилом Битяговским и его сыном Данилой, с мальчиками Осипом Волоховым (сыном кормилицы) и Никитой Качаловым, торопливо обвиненными в смерти царевича. Также были наказаны за участие в убийствах и последовавших затем грабежах жители Углича, прежде всего чернь, рядовые посадские люди. Несколько сотен человек отправили в ссылку и даже показательно «казнили» вестовой колокол, собиравший угличан на царицын двор. Со временем официальная трактовка событий при прямом участии князя Василия Шуйского поменялась. Нагие в Смутное время сумели оправдаться. Правда, для этого потребовались сначала чудесное «воскрешение» Дмитрия из небытия, а потом торжественное погребение в Архангельском соборе тела царевича, перевезенное из Углича в Москву в 1606 году. Сам князь Шуйский трижды клялся в истинности своих слов — всякий раз утверждая прямо противоположное сказанному ранее: сначала, исполняя должность главы следственной комиссии, клялся, что Дмитрий умер случайной смертью; потом, в начале царствования Лжедмитрия I, — что Дмитрий вообще не умер, а спасся, и, наконец, вступив на царский престол, — что царевича Дмитрия Ивановича убили по приказу Бориса Годунова. По сходной дороге лжесвидетельств прошли Нагие, породнившиеся в 1604/05 году с тем, кого обвиняли в смерти царевича (дочь окольничего Андрея Клешнина Мария вышла замуж за царицыного брата и участника угличских событий Григория Федоровича Нагого). Поэтому вся история угличского дела 1591 года оказалась настолько запутанной, что у историков уже пятый век нет никакой надежды разобраться в том, что же действительно произошло на бывшем дворе удельных князей в Угличе в шестом часу субботнего утра 15 мая 1591 года. Известно только, что после обедни в праздничный день на «память отца нашего Исайи, епископа ростовскаго чюдотворца», царевича отпустили погулять под присмотром мамки и кормилицы и поиграть ножичками в «тычку» с «маненкими робятки». А дальше — звон всполошного колокола на угличской Спасской соборной церкви возвестил о вступлении Русского государства в эпоху Смуты.

Находясь в Угличе, боярин князь Василий Иванович Шуйский хорошо и быстро расследовал обстоятельства происшествия. У него уже был опыт службы в Московском судном приказе в 1584–1585 годах. Сколько бы кто потом ни пытался говорить о фальсификации дела, подготовленного комиссией Шуйского, оснований для этого нет. Никто из исследователей так и не смог доказать, что князь Василий Шуйский подделал результаты расследования. Разночтения вызывают лишь структура перепутанных листов дела, но не их аутентичность или наличие в изначальных материалах следствия. Реальные обстоятельства угличской драмы, известные из следственного дела и других источников, оставляют возможность только одной трактовки событий — как несчастного случая.

Комиссия боярина князя Василия Ивановича Шуйского, приехавшая в Углич «в вечеру 19 мая», сразу же стала расспрашивать, «которым обычаем царевича Дмитрея не стало» и «что его болезнь была»[117]. Во время допросов выяснялись также обстоятельства убийства дьяка Михаила Битяговского, его сына Данилы, Никиты Качалова, Данилы Третьякова, Осипа Волохова, а с ними еще посадских и дворовых людей Битяговских и Волоховых. Особо интересовало следователей, по какой причине Михаил Нагой пытался заставить городового приказчика Русина Ракова грубо фальсифицировать обстоятельства дела и подбросить к мертвым телам «ножи и питали и палицу железную и сабли». Из расспрос — ных речей выяснилось, что те, кого толпа обвинила в убийстве и с кем расправилась, даже не находились на дворе, когда ударил соборный колокол, возвещая о страшном происшествии. Было очевидно, что причиной расправ стали подозрения царицы Марии Нагой на мамку Василису Волохову и застарелая неприязнь, испытываемая Нагими к дьяку Михаилу Битяговскому, от которого они зависели во всех делах. Когда страшное известие о гибели царевича дошло до его матери, она явно пришла в беспамятство (выражаясь юридическим языком, в состояние аффекта) и, судя по всему, не очень отдавала отчет в последствиях своего гнева, обращенного на мамку Василису Волохову, действительно виноватую в том, что не доглядела за царевичем. Но ни ее самой, ни ее сына Осипа не было на царицыном дворе. По сказке «жилцов царевичевых» Петрушки Самойлова сына Колобова, Баженки Нежданова сына Тучкова, Ивашки Иванова сына Красенского, Гришки Андреева сына Козловского, которых прямо спрашивали, «хто в те поры за царевичем были», оказалось, что рядом были «кормилица Орина да постелница Самойлова жена Колобова Марья» и они сами. Из «сказок» (показаний) этих ребят — кстати, таких же маленьких, 8–9-летних сверстников царевича — выяснялось, что они играли в «ножички»: «Играл де царевич в тычку ножиком с ними на заднем дворе, и пришла на него болезнь — падучей недуг, и набросился на нож». Когда Дмитрий забился в припадке падучей болезни, другие дети, видимо, разбежались в страхе, а царевич умер на руках своей кормилицы Орины. Эта Орина, жена Ждана Тучкова, рассказала, что Дмитрий умер прямо у нее на руках: «и она царевича взяла к себе на руки, и у нее царевича на руках и не стало».

Подтверждался этот рассказ и Андреем Александровичем Нагим, одним из первых, кто застал картину происшествия. Он показал в «розпросе», что «царевич ходил на заднем дворе и тешился с робяты, играл через черту ножом, и закричали на дворе, что царевича не стало, и збежала царица сверху, а он Ондрей в те поры сидел у ествы, и прибежал туто ж к царице, а царевич лежит у кормилицы на руках мертв, а сказывают (выделено мной. — В. К.), что его зарезали, а он тово не видал, хто ево зарезал». Андрей Нагой, как никто другой, хорошо знал следствия припадков царевича, случавшихся, как он подтверждал, и ранее: «…а на царевиче бывала болезнь падучая, да ныне в великое говенье у дочери его руки переел, да и у него у Ондрея царевич руки едал же в болезни, и у жилцов, и у постелниц; как на него болезнь придет и царевича как станут держать, и он в те поры ест в нецывенье (помешательстве — В. К.) за что попадетца, а как побили Михаила Битяговского и тех всех, которые побиты, того он не ведает, хто их велел побить, а побила их чернь посадцкие люди, а он был у царевичева тела безотступно и тело он царевичево внес в церковь».

Из этих показаний, собранных комиссией боярина князя Василия Ивановича Шуйского, если доверять им, становится очевидным, что причиной смерти царевича Дмитрия стал несчастный случай, а все, что случилось потом, происходило из-за распространившихся слухов, основанных на первой реакции царицы Марии Нагой и ее брата Михаила. Нагие расправлялись не только со своими врагами в Угличе. Направлявшаяся ими толпа, состоявшая из черных «посадцких людей», не щадила никого из тех, кто вступался за невинных жертв[118]. Однако когда страсти немного улеглись, царица Мария Нагая стала сожалеть о своих поспешных обвинениях. При отъезде следственной комиссии из Углича в Москву, как говорил митрополит Сарский и Подонский Геласий (также член следственной комиссии) на освященном соборе, рассматривавшем дело о смерти царевича Дмитрия, мать погибшего царевича сама позвала его к себе и «говорила мне с великим прошеньем: как Михаила Битяговского с сыном и жилцов побили, и то дело учинилось грешное, виноватое, чтоб мне челобитье ее донести до государя, царя и великого князя, чтоб государь тем бедным червем Михаилу з братьею в их вине милость показал». Дополнительно на соборе, в присутствии патриарха Иова, была оглашена челобитная митрополиту Геласию угличского городового приказчика Русина Ракова, из которой выяснялось, что Михаил Нагой отдавал приказ об убийстве дьяка Михаила Битяговского с сыном, Никиты Качалова, Данилы Третьякова и Осипа Волохова, будучи «мертьво пиян».

Создается впечатление, что Нагие сознавали свою вину и пытались задним числом найти хоть какое-то оправдание своим действиям. Между тем боярин князь Василий Иванович Шуйский и другие члены следственной комиссии выяснили и включили в свой отчет очень тяжелое обвинение Нагим. Они показывали, что отнюдь не случайно и не под влиянием одних винных паров Михаил Нагой вместе с братом Григорием направлял действия сбежавшейся толпы на расправу с дьяком Михаилом Битяговским[119]. Сохранилась челобитная угличских рассылыциков Молчанки Суворова с товарищами, мелких служащих местной губной администрации, тоже видевших, как Михайло Нагой прискакал «пьян на коне» к царице на «двор». И они слышали, как в отчаянии Михаил Битяговский пытался перед смертью обвинить Михаила Нагого: «а Михайло Битяговской кричал, что Михайло Нагой велит убити для того, что Михайло Нагой добывает ведунов и ведуны на государя и на государыню, а хочет портить». За этот «розговор», то есть ссору, и был на самом деле убит дьяк Михаил Битяговский. Едва уцелевшая во время расправы с дьяком Михаилом Битяговским его жена Авдотья тоже говорила о многократных ссорах мужа с Михаилом Нагим из-за «ведунов и ведуней», добывавшихся Михаилом Нагим «к царевичю Дмитрею». По ее словам, одному такому ведуну, по имени Андрюшка Мочалов, Михаил Нагой «велел ворожити, сколко ты, государь, долговечен и государыня царица» (прозрачное гадание, связанное с интересом Нагих к своей дальнейшей судьбе при возможном воцарении Дмитрия). Донос на Нагих грозил серьезным расследованием «слова и дела государева», что и произошло.

Патриарх Иов и освященный собор, рассмотрев следственное дело, подготовленное митрополитом Геласием, боярином князем Василием Ивановичем Шуйским, окольничим Андреем Петровичем Клешниным и дьяком Елизарием Вылузгиным, сделали вывод, что «царевичу Дмитрею смерть учинилась Божьим судом», а «Михаила и Григорья Нагих и углетцких посадцких людей измена явная». Признав, что «Михайло Нагой з братьею и мужики углечане по своим винам дошли до всякого наказанья», на соборе не стали определять саму меру этого наказания. Это уже было делом царя Федора Ивановича: «а то дело земское, градцкое, в том ведает Бог да государь». Царь Федор Иванович поручил «углетцкое дело по договору вершити» Боярской думе. Она же заинтересовалась в первую очередь кормилицей Ориной, на руках у которой умер сводный царский брат, и ее мужем Жданом Тучковым. Было послано и «по ведуна Ондрюшу Мочалова» — значит, Нагих ждало продолжение следствия.

Исполнившему свое дело боярину князю Василию Ивановичу Шуйскому предстояли новые думские службы. Но Борис Годунов уже многое успел сделать для утверждения своей власти за время отсутствия Шуйского при дворе. 1591 год стал временем великого триумфа Бориса Годунова и окончательного оформления его статуса главного государева «слуги» после отражения нашествия на Москву войска крымского хана Казы-Гирея 4–5 июля. Даже утвердившись как единоличный правитель, Борис Годунов не выпускал князей Шуйских из поля своего зрения. Настолько, что князь Василий Иванович никак не мог решиться на новый брак. Борису Годунову было невыгодно умножение потомства старших представителей рода князей Шуйских, да и не их одних. Страх перед возможными расправами был настолько велик, что бояре вынуждены были осторожничать в вопросах продолжения своего рода. К тому же Борис Годунов — очевидно, по образцу Ивана Грозного — хотел влиять на родственные связи боярских семей между собою. Показательно, что младший из братьев Шуйских — князь Александр Иванович, — наоборот, породнился с Годуновыми, женившись на дочери Григория Васильевича Годунова Анне. Князя Александра Ивановича Шуйского, открывавшего перечень московских дворян, пожаловали шубой и кубком за участие в отражении набега Казы-Гирея. Получил награду и младший брат князь Иван Иванович Шуйский[120]. Отныне правила игры устанавливал только Борис Годунов, а князьям Шуйским, из которых одних жаловали и приближали, а других удерживали на расстоянии, оставалось одно — повиноваться.

После опалы

Находясь между жалованьем и опалой, князья Шуйские много раз должны были смирять себя, понимая, что при Борисе Годунове они не могут рассчитывать на такую же власть и влияние, какие имели их предки у московских великих князей. Но правителю было этого мало, и он постоянно «работал» над тем, чтобы не дать князьям Шуйским снова усилиться. Испытанным средством распределения влияния внутри элиты были назначения в полковые воеводы, имевшие местническое значение и учитывавшиеся в разрядных книгах. Помощниками в проведении такой политики стали для Годунова князья Трубецкие. Эти потомки удельных князей особенно прославились вхождением в «опричный» и «особый» дворы, где и сблизились с Годуновым. Уже Иван Грозный назначал своих бояр в полки, «как хотел», поэтому в 1577 году князь Тимофей Романович Трубецкой получил местническое преимущество перед князем Иваном Ивановичем Голицыным. И сколько бы потом князья Голицыны не пытались оправдаться, их «потерька» продолжала учитываться и далее в назначениях времен царя Федора Ивановича[121]. Опираясь на покровительство Бориса Годунова, князь Тимофей Романович Трубецкой попробовал также покуситься и на положение князей Шуйских, бив челом «о местах» сразу же на старшего в роду боярина князя Василия Федоровича Скопина-Шуйского, отправленного в начале шведского похода в декабре 1589 года в Псков, а затем находившегося на воеводстве в Новгороде Великом. И эту челобитную «о щоте», поданную в сентябре 1591 года, приняли в Разрядном приказе, а значит, делу был дан законный ход и Трубецкого уже могли считать победителем в споре. Однако в таких случаях весь род защищал свою честь от местнических соперников. Поэтому князья Василий Иванович и Дмитрий Иванович Шуйские вступились за своего старшего родственника, пусть даже и происходившего из другой ветви рода. В разрядной книге потом записали об их челобитной: «Да били челом государю царю и великому князю Федору Ивановичю всеа Русии бояре князь Василей да князь Дмитрей Ивановичи Шуйские. А сказали, что писал ко государю боярин князь Тимофей Романович Трубецкой на боярина на князь Василья Федоровича Шуйского о местех не по делу; а боярину князю Тимофею мочно быть менши их меншова брата (использован обычный трафарет, применявшийся в местнических спорах. — В. К.). И государь царь и великий князь Федор Иванович всеа Русии приказал челобитье их в Розряде записати же»[122]. Князь Василий Федорович Скопин-Шуйский был возвращен с воеводства в Новгороде после успешных военных действий времени шведского похода и поставлен во главе Московского судного приказа. Вскоре он, видимо, умер, так как последнее упоминание о нем в разрядных книгах относится к 1592/93 году[123]. Таким образом, князь Василий Иванович Шуйский остался старшим в своем роду.

О службах боярина князя Василия Ивановича Шуйского в 1590-е годы известно немного. Его «реабилитация» после угличского следственного дела, видимо, уже не подлежала сомнению. Он стал «осадным воеводою» в Новгороде в «100-м» (1591/92) году, сменив князя Василия Федоровича Скопина-Шуйского. Первое после долгого перерыва упоминание боярина князя Василия Ивановича Шуйского как участника царского «стола» 21 ноября 1591 года, скорее всего, могло быть связано с отъездом в Новгород. За время пребывания князя Василия Шуйского на воеводстве случился большой мор в Псковской и Новгородской землях. Когда опасность миновала, воевода вернулся в Москву[124].

Это было время всеобщей радости, потому что еще 29 мая 1592 года в семье царя Федора Ивановича и Ирины Годуновой родилась царевна Феодосия. При ее рождении была объявлена амнистия самым жестоким преступникам, распущены тюрьмы. Умевший прощать царь Федор Иванович, очевидно, хотел примирения и с князьями Шуйскими. Год спустя, на именины «царевны Федосьи Федоровны», было празднование, где присутствовали патриарх Иов, освященный собор, «да бояре ели все и окольничие». Причем, чтобы не омрачать торжество, все приглашенные были «без мест». 8 июля уже «на государев ангел» у царя за «столом» присутствовал боярин князь Дмитрий Иванович Шуйский. 28 июля 1593 года в качестве приглашенных бояр на пиру «у государя», состоявшемся «в Девичье монастыре», упоминался уже сам князь Василий Иванович Шуйский (он был вместе с братом князем Дмитрием Ивановичем). Князя Василия Шуйского даже снова допустили до участия в дипломатических делах, и 3 сентября 1593 года он участвовал в приеме «кизылбашского посла», приехавшего от персидского шаха Аббаса I. Однако Борис Годунов продолжал пристально следить за действиями Шуйского. Случайно или нет, но с возвращением боярина князя Василия Ивановича с новгородского воеводства открылось какое-то дело «про ноугороцково дьяка Семейку Емельянова». Расследовать его должен был отосланный в «послах» в Новгород окольничий князь Иван Семенович Туренин (тот самый пристав, которого обвиняли в смерти боярина князя Ивана Петровича Шуйского)[125]. А это означало, что все происходило по известной русской пословице: «жалует царь, да не жалует псарь». Даже возвратив все внешние признаки почета и свое положение в элите Русского государства, князья Шуйские знали, что все это снова могло исчезнуть по желанию Бориса Годунова. Выжить в таких условиях человеку гордому и независимому было практически невозможно. Время требовало от князей Шуйских умения приспособиться к обстоятельствам, усмирить гордыню, быть, «как все». И если они выжили, значит, у них это получилось.

Правда, не все так однозначно. Во Владимиро-Суздальском музее-заповеднике хранится ныне позолоченная водосвятная чаша с записью: «Лета 7103 (1594/95) сия чаша зделана бысть повелением князя Ивана Ивановича Шуйского и дана в дом Пресвятыя владычицы и Богородицы приснодеве Мария честнаго и славнаго ея Рожества в соборный храм во град Суждаль раде церковные потребы и на освящение вод в наследие вечных благ боярину князю Ондрею Ивановичу Шуйскому, а то за его поминати во все дни вином на литургеях и на литеях; аще хто восхощет преобидите святую церковь и изнести чашу сию, по святых отец правилом в каком сану ни будь хто, да извержется сана своего, аще ли величием негодованием негодовати начнеть, да будет проклять в сеи век и в будущем, аминь»[126]. Суздальский Рождественский собор был родовой усыпальницей как князей Скопиных-Шуйских, так и князей Шуйских. До сих пор место их семейного некрополя уцелело внутри храма. Сохранившийся вклад показывает, что князья Шуйские по традиции заботились об украшении Рождественского собора. Однако не зная всех перипетий, происходивших с князьями Шуйскими в годы правления Бориса Годунова, трудно понять, почему так поздно, спустя пять или шесть лет после смерти боярина князя Андрея Ивановича Шуйского, один из его братьев решил почтить его память дорогим вкладом. И почему только один младший брат князь Иван Иванович Шуйский, без участия старших братьев? Водосвятная чаша, отлитая в память о брате, обвиненном в государевой «измене», не могла быть обычным вкладом в Суздальский Рождественский собор. Прощение князей Шуйских, возвращенных ко двору, видимо, распространилось и на тех, кто погиб в ссылке. При этом отношение князей Шуйских (точнее, оказавшегося самым смелым из братьев — князя Ивана Ивановича Шуйского) к своим гонителям оставалось неизменным и, кажется, отразилось в выгравированной на чаше надписи. Там содержалось совсем не трафаретное по форме проклятие тому, кто «величием негодованием негодовати начнет», содержащее отсылку как к нраву, так и к фамилии правителя[127].

В апреле 1596 года в связи с ожидавшимся приходом с войною крымского царя в Русское государство имена князей Шуйских снова попали в число первых воевод «берегового разряда». Большим полком в Серпухове были назначены командовать боярин князь Федор Иванович Мстиславский «да слуга и боярин и конюшей» (так звучал его титул) Борис Федорович Годунов. Боярин князь Василий Иванович Шуйский был поставлен во главе следующего по значению полка правой руки в Алексине. В роспись полков «берегового разряда» «104 года» включено имя и другого брата, боярина князя Дмитрия Ивановича Шуйского, ставшего первым воеводой передового полка в Калуге. Князья Шуйские оказались на службе вместе с их местническим соперником боярином князем Тимофеем Романовичем Трубецким — первым воеводой сторожевого полка в Коломне, а тот, в свою очередь, со своим — боярином князем Иваном Ивановичем Голицыным, назначенным командовать полком левой руки «на Кошире». Во всем этом распределении воевод имело значение прежде всего то, что Борис Годунов, снова оказавшись в одном полковом разряде с князьями Шуйскими, мог возвыситься еще больше. Но не сделал этого. Согласно местническому порядку, установленному еще в начале царствования Ивана Грозного в 1550 году, «а хто будет другой воевода в Болшом полку, и до того другова воеводы правые руки болшому воеводе дела и счету нет, быти им без мест»[128]. Зато князья Шуйские и Трубецкие оказывались «не менши» друг друга в своих служебных назначениях, а князьям Голицыным снова пришлось бить челом «о щоте» на князей Трубецких.

Однако готовый уже вспыхнуть спор так и не случился. Приведенный полковой разряд остался только на бумаге. На службу «по полком» поехали 10 апреля 1596 года только третьи воеводы, но и они немало спорили друг с другом о местах. Исправленный разряд (князей Шуйских изменения не коснулись) тоже не внес успокоения. «Похода на берег большим и другим бояром и воеводам» по новой росписи тоже не было. Споры не утихали целый год, потому что боярин князь Василий Иванович Шуйский 12 июня 1597 года разбирал начавшийся тогда местнический спор князя Федора Андреевича Оболенского с Петром Никитичем Шереметевым (он остался нерешенным до 108 (1599/1600) года). 17 июня 1597 года боярин князь Василий Иванович Шуйский снова судил местническое дело Петра Никитича Шереметева, только на этот раз с Фомой Афанасьевичем Бутурлиным[129].

Летом 1597 года «береговой разряд» был уже действующим, с тем же распределением главных воевод, что и в предшествующем году. Поэтому «у сказки» 19 или 20 июня 1597 года боярин князь Тимофей Романович Трубецкой побил челом о местах на воеводу боярина князя Василия Ивановича Шуйского[130]. Старые счеты двух родов разгорались вновь, только князья Шуйские не были настолько слабы как по их возвращении после опалы в 1591 году. Наоборот, к 22 мая 1597 года состав Боярской думы пополнился еще одним князем Шуйским — Александром Ивановичем, а еще чуть позже — князем Иваном Ивановичем Шуйским[131]. Это уже было снова солидное думское представительство, опираясь на которое князь Василий Иванович мог рассчитывать на то, что несправедливым претензиям князя Тимофея Романовича Трубецкого не будет дан ход. Однако и сама необходимость доказывать очевидное тоже не могла доставить ему удовольствия.

Все расчеты, как обычно, отменили властно вмешавшиеся новые обстоятельства. На Богоявленьев день 1598 года царь Федор Иванович умер, не оставив после себя наследника престола. Перед Русским государством во всем своем трагизме встал вопрос о продолжении пути. И, конечно, не все связывали это продолжение обязательно с Борисом Годуновым. Однако многолетний правитель, как искусный политик (фактически первый, кого можно назвать настоящим политиком), не только не выпустил власть из своих рук, но и добился того, что династию Рюриковичей сменили Годуновы. А ведь происходило это тогда, когда Рюриковичи, и первые из них — князья Шуйские, были живы и вполне могли сами претендовать на осиротевший русский престол. Тут-то и сказалась предусмотрительность Бориса Годунова, давно расчищавшего себе путь к власти…

«Можно считать окончательно оставленным прежний взгляд на царское избрание 1598 года как на грубую „комедию“» — так давно уже написал С. Ф. Платонов о получении Годуновым царского венца[132]. Как же это утверждение соотносится с гениально обрисованной А. С. Пушкиным в «Борисе Годунове» театральностью царского избрания? Ведь поэт не придумал детали неискреннего и несвободного выбора царя Бориса, а писал вслед за современной повестью начала XVII века и трудом H. М. Карамзина. Нам, конечно, никогда не придется расстаться с пушкинской версией событий, но ее вечное обаяние не должно заслонить сути великих перемен, происходивших в самое неподобающее время разгульной сырной (масленой) недели перед Великим постом 1598 года. «Борисовы рачители» спустя много дней после смерти прежнего царя безуспешно попытались воздействовать на царицу Ирину, принявшую после кончины супруга, царя Федора Ивановича, монашеский постриг с именем Александра. Ей не удалось удалиться из мира, как она того хотела, «мир» доставал ее своими страстями: «И такоже докучаемо бываше от народа по многи дни. Боляре же и вельможи предстоящий ей в келии ея, овии же на крылце келии ея вне у окна, народи же мнози на площади стояше»[133]. Царица Александра Федоровна по-прежнему отказывалась и за себя, и за брата согласиться на обращенные к ней мольбы. Не случайно, что и позднее «Новый летописец» приводил сказанные ею слова, не подвергая их никакому сомнению: «Отоидох, рече, аз суетного жития сего; яко вам годно, тако и творите»[134].

Оставалось просить ее снова и снова. И тогда разыгралась знаменитая сцена получения согласия затворившейся в келье царицы-инокини Александры Федоровны на царствование ее брату Борису Годунову. Автор «Иного сказания» приводит подробности некоторых избирательных приемов того времени и описывает явное принуждение к голосованию. Во всем, что происходило в стенах Новодевичьего монастыря, не было никаких знаков Божественного промысла, а была лишь издевка и скомороший выворот обстоятельств, игра в выборы, сопровождавшаяся фальшивыми слезами и демонстрацией волеизъявления по команде закулисных дирижеров. «Мнози же суть и неволею пригнани, — писал автор повести, — и заповедь положена, аще кто не придет Бориса на государство просити, и на том по два рубля правити на день. За ними же и мнози приставы приставлены быша, принужаемы от них с великим воплем вопити и слезы точити. Но како слезам быти, аще в сердцы умиления и радения несть, ни любви к нему? Сия же в слез ради под очию слинами мочаше». На этом фантазия тех, кто непременно хотел склонить царицу Александру к выбору Бориса Годунова на царство, не иссякла. Автор «Иного сказания» убеждает читателей, что бояре заставили москвичей сыграть роль массовки в этом грандиозном спектакле, устроенном для одной потрясенной судьбой и обстоятельствами зрительницы: «и повелевают народу пасти на землю ниц к позрению ея, не хотящих же созади в шею пхающе и биюще, повелевающе на землю падати и, востав, неволею плаката; они же и не хотя, аки волцы, напрасно завоюще, под глазы же слинами мочаще, всях кождо у себе слез сущих не имея. И сице не единова, но множицею бысть. И таковым лукавством на милость ея обратиша, яко, чающе истинное всенародного множества радение к нему и не могуще вопля и многия голки слышати и видети бываемых в народе, дает им на волю их, да поставят на государство Московское Бориса»[135].

Главным в делах престолонаследия оказалось соблюсти преемственность с предшествующим правлением. Прямой переход власти к Борису Годунову был невозможен, и это понимали все, в том числе и сам правитель. Все должны были непременно видеть, что избрание Бориса в цари произошло не по желанию людей, а по Божьему промыслу. Поэтому дело царского избрания было проведено «всею землею», с помощью земского собора по окончании сорокадневного траура после смерти прежнего царя. На соборе, открывшемся 17 февраля 1598 года, по разным подсчетам, собралось около 500–600 человек, имена которых известны как из перечисления в самой «Утвержденной грамоте», так и из подписей («рукоприкладств») на обороте документа. Основные споры у историков вызывает характер соборного представительства, относящийся к более общей проблеме законности царского избрания. В. О. Ключевский первым отнесся к земскому собору 1598 года как к правильно избранному и показал его принципиальное новшество — «присутствие на нем выборных представителей уездных дворянских обществ». Как обычно, он выразил свою концепцию в афористичной манере: «Подстроен был ход дела, а не состав собора»[136]. С. П. Мордовиной в специальном исследовании об «Утвержденной грамоте» удалось уточнить многие детали созыва собора. Она оспорила мнение Ключевского о наличии на соборе выборного дворянского представительства и показала, что столичные служилые люди — стольники, стряпчие, московские дворяне (кроме одного чина — жильцов) были представлены на соборе по принципу «поголовной мобилизации», а выборные дворяне из «городов» тоже служили в это время в столице[137]. Другой исследователь истории избирательного собора 1598 года А. П. Павлов все-таки склонен видеть в его составе сочетание «чиновно-должностного» и «территориально-выборного» принципов представительства[138]. В любом случае у историков нет сомнений в правомочности собора, а разговоры о попытке правителя Бориса Годунова оказывать прямолинейное давление на его решения остаются беспочвенными.

Даже те, кто позднее обвинял Бориса в «похищении» престола, не могли разобраться: «хотя или не хотя, воцарился правитель Борис Федорович»[139]. Борис Годунов продолжал всячески демонстрировать, что смирился перед волею народа. Отказывая «о государьстве», Борис Годунов не отказывался «о земских делех радети и промышляти» вместе с другими боярами. Как напишет автор «Повести, как восхити царский престол Борис Годунов», «егда нарицали его царем, тогда в наречении являлся тих, и кроток, и милостив»[140]. Однако смирение Бориса было обманчиво, он продолжал деятельно работать над тем, чтобы все-таки найти свой путь к престолу. Вот здесь-то и развернулась настоящая агитация за избрание Бориса Годунова на царство. В ход шли самые разные приемы: подкуп, лесть, увещевание и запугивание. В Русском государстве впервые знакомились с тем, как должно происходить царское избрание. Борис Годунов действовал не сам по себе, а во главе целого клана своих друзей и ближайших родственников Годуновых, Сабуровых и Вельяминовых, вполне обоснованно ожидавших для себя будущих царских милостей. Но активны были и противники Бориса Годунова, со слов которых воспроизводятся все обвинения в его адрес в принуждении к выбору именно его кандидатуры на царский престол.

21 февраля 1598 года Борис Годунов был наречен на царство прямо в Новодевичьем монастыре. «Учредительный акт, им совершенный, — „поставление“ главы государства, — писал Л. В. Черепнин, — во многом определил дальнейшее направление политики России»[141]. Важнейшей особенностью собора 1598 года стало то, что он показал, что государственную власть царь получает из рук «мира», от имени которого действовал патриарх с освященным собором и чье мнение выражал «совет всея земли». Еще одним следствием избрания на царство Бориса Годунова стало введение в систему власти определенного общественного договора. Однако уговорить всех, что состоялась передача власти самому достойному из бояр, не удалось. Многие из членов Боярской думы могли мысленно примерять на себя шапку Мономаха, а князья-Рюриковичи вообще должны были считать себя несправедливо обойденными этим царским выбором.

Боярин царя Бориса Годунова

Итак, в ходе драматичных событий царского избрания в 1598 году князь Василий Иванович Шуйский остался всего лишь государевым боярином. Конечно, в его сторону посматривали, видя в нем возможного претендента на престол. В ходе перипетий предвыборной борьбы позиция князей Шуйских означала очень много. Автор «Нового летописца» позднее даже записал, что только представители этого княжеского рода и выступили против избрания на царство Бориса Годунова: «Князи же Шуйские едины ево не хотяху на царство: узнаху его, что быти от него людем и к себе гонению; оне же от нево потом многие беды и скорби и тесноты прияша»[142]. Показательно, что даже в этом контексте речь не шла о царских амбициях князей Шуйских. В 1598 году назывались имена других претендентов, сталкивались прежде всего в обсуждении прав тех, кто оказался ближе по родству к последним царям пресекшейся династии. И здесь у Бориса Годунова появился серьезный соперник в лице старшего сына Никиты Романовича Юрьева — Федора Никитича Романова-Юрьева. Князья Шуйские оказались «над схваткой», потому что Годуновых и Романовых многое связывало, включая родство и покровительство правителя Бориса Федоровича братьям Никитичам. Князья же Шуйские, как свидетельствует летописец, ожидали только повторения гонений (что и случилось, но не сразу).

В год своего триумфального избрания на царский престол царь Борис Федорович был готов облагодетельствовать всех, кого только мог. Не случайно подписи князей Шуйских, включая князя Василия Ивановича, присутствуют в «Утвержденной грамоте» об избрании Бориса Годунова на царство на самом почетном месте, следом за рукоприкладством главы Думы — князя Федора Ивановича Мстиславского. Первым же серьезным решением еще только «нареченного», но не венчанного на царство Бориса Годунова стал знаменитый Серпуховский поход 1598 года против «крымского царя». Собственно говоря, о походе крымцев были лишь одни неопределенные вести некоего татарского языка, что «крымской царь Каза Гирей збираетца со многими людьми, да к нему же прислал турской царь янычан 7000 человек; а идет крымской царь на государевы украины часа того»[143]. Но Борис Годунов стремился повторить то, что ему удалось под Москвой в 1591 году, когда он завоевал славу победителя «безбожных агарян». Тогда же он получил титул государева «слуги», окончательно выделявший его из круга правящей элиты. Отправка войска в Серпухов в мае 1598 года была своеобразным генеральным смотром и одновременно парадом возможностей нового царя.

Все князья Шуйские находились рядом с царем Борисом. По росписи полков первыми воеводами были назначены служилые татарские царевичи Арасланалей Кайбулич, Уразмагмет Анданович, Магметкул Ялтоулович, происходившие из бывшего Астраханского царства, Казахской орды и Сибирского царства. Такое представительство потомков Чингизидов на службе московского царя должно было подчеркнуть его высокий статус в противостоянии с Крымским ханством. Вместе с царевичами были назначены и русские воеводы. Большим полком в Серпухове командовал князь Федор Иванович Мстиславский, а братья князья Василий и Дмитрий Ивановичи Шуйские стояли во главе полка правой руки в Алексине и передового полка в Калуге. Командование потомками русских удельных князей в первом царском походе тоже могло иметь свое значение для царя Бориса Федоровича. На подходе к Серпухову у Бориса Годунова было несколько царских столов, и князья Шуйские — воеводы главных полков — присутствовали на них[144], что не оставляет сомнений в том, что князьям-Рюриковичам отдавались все положенные почести. Наверное, это был своеобразный «утешительный приз» от царя Бориса за лояльность (во всяком случае внешнюю), проявленную князьями Шуйскими во время избрания его на царство. Серпуховское стояние с 11 мая по 29 июня 1598 года закончилось не войной, а переговорами с крымскими послами, которых специально провели сквозь строй собранного войска, палившего из всех пищалей. Достигнув нужного эффекта в воздействии на послов, Борис Годунов еще больше преуспел в своих отношениях с Государевым двором и вызванными на службу дворянами и детьми боярскими из уездов Русского государства. Всех он успел наградить за участие в походе, обеспечив себе на долгое время вперед поддержку со стороны своих благодарных подданных. Когда 3 сентября 1598 года царь Борис Федорович венчался на царство, то всем оставалось только благословлять начало царствования такого щедрого правителя. Боярин князь Василий Иванович Шуйский получил в это время назначение в судьи Рязанского судного приказа. В этом умении использовать «кнут» и «пряник» для своих соперников и состояло во многом политическое мастерство Бориса Годунова, приведшее его к вершине власти.

Князья Шуйские недолго вместе со всеми наслаждались благодеяниями царя Бориса Федоровича. Другой его чертой, тоже важной для политика, была неутомимая склонность к игре на опережение, в чем ему не было равных. Борис Годунов был внимателен к любым мелочам и умел извлекать из них максимум пользы для себя. Так было с новой волной гонений, которая обрушилась на род князей Шуйских, грозя уничтожить его. Их принадлежность к Рюриковичам становилась помехой уже для новой династии Годуновых, утверждавшейся царем Борисом. И он принял свои меры.

Началось все в «108-м» (1599/1600) году. Все детали нам не известны, однако собранные воедино факты позволяют выявить намерение царя Бориса Федоровича расправиться с князьями Шуйскими. Царским помощником в этом деле стал князь Федор Андреевич Ноготков-Оболенский. Борис Годунов многое делал чужими руками, и ему важно было приближать таких, готовых на все, людей. В этом, конечно, сказывалась «школа» Ивана Грозного. Первым, кого князь Федор Ноготков атаковал еще 21 июля 1598 года, используя безотказный механизм местнического спора, был князь Иван Васильевич Сицкий. С его отцом, боярином князем Василием Андреевичем Сицким, местничался еще в декабре 1578 года кравчий Борис Годунов (и выиграл спор). Одной челобитной Федора Ноготкова на Сицких в первые месяцы годуновского царствования, однако, дело не кончилось. Князь Федор Андреевич Ноготков подал совсем необычную челобитную «во всех Оболенских князей место» на своего родственника (и родственника первой жены князя Василия Ивановича Шуйского) князя Александра Андреевича Репнина-Оболенского. Оказалось, что речь шла об особо тесных дружеских отношениях Репниных, Сицких и Федора Никитича Романова. За удачное челобитье князь Федор Андреевич Ноготков был почтен боярским чином при венчании Бориса Годунова на царство. Другое же местническое дело этого стремительно прорвавшегося в Боярскую думу человека рассматривал не кто иной, как боярин князь Василий Иванович Шуйский. Рассматривал, начиная с 1597 года, но все никак не мог рассмотреть. Из челобитной боярина князя Федора Андреевича Ноготкова «108 году» выяснилась причина медлительности князя Василия Шуйского. Дело стопорилось якобы из-за того, что боярин князь Василий Иванович пытался «норовить» в этом деле оппоненту князя Федора Ноготкова — Петру Никитичу Шереметеву (хотя в одном из споров Шереметевых между собой, напротив, Петр Никитич обвинял в связях с князьями Шуйскими своего дядю Федора Васильевича). Рассмотрение дела закончилось весной 1600 года полной победой князя Федора Ноготкова, его учинили шестью местами больше Петра Шереметева. Прямым образом это решение ударяло и по князю Василию Ивановичу Шуйскому. По царскому указу дело забрали от князя Шуйского и передали на расмотрение «всех бояр». А они приняли такое решение, которое подтвердило обвинения князя Федора Ноготкова в предвзятом местническом суде[145].

В «108-м году» угроза нависла над всеми братьями Шуйскими. Князя Михаила Петровича Катырева-Ростовского поставили выше в местническом отношении князя Дмитрия Ивановича Шуйского. Другой брат, князь Александр Иванович Шуйский, пострадал от местнического челобитья вездесущего князя Федора Ноготкова; его челобитная была признана законной, и делу был дан ход. В апреле 1600 года с братьями князем Василием и Дмитрием Ивановичем судился «в отечестве» князь Иван Большой Никитич Одоевский. Но самым опасным стало некое «дело доводное, что извещали при царе Борисе князь Ивановы люди Ивановича Шуйского Янка Иванов сын Марков да брат ево Полуехтко на князь Ивана Ивановича Шуйского в коренье и в ведовском деле, 108 году»[146]. Дела о колдовстве были сравнимы по опасности с обвинением в государственной измене, с той лишь разницей, что подлежали не одному светскому, а еще и церковному суду. Следствием холопского доноса стало то, что имя младшего из князей Шуйских пропадает из разрядных книг вплоть до конца царствования Бориса Годунова. Его даже лишили боярского чина, «понизив» до московского дворянина. Холопов и других людей, служивших у князей Александра Ивановича и Ивана Ивановича Шуйских, рассылали как «колодников» в ссылку в Сибирь в марте 1601 году. Для самих князей Шуйских это снова не прошло бесследно, князь Александр Иванович Шуйский умер в 1601 году. Клевреты же царя Бориса Годунова использовали гонения на опальный род как повод для того, чтобы выслужиться. Об одном из них — Михаиле Татищеве — дьяк Иван Тимофеев во «Временнике» сообщал, что тот, «всеродно бесчестя» князя Василия Ивановича Шуйского, доходил «до рукобиения»[147].

Так снова Василий Шуйский оказался на положении опального, виноватого лишь в том, что его родственники обвинялись в «ведовстве». Его высокий боярский чин не защищал не только от царского гнева, но и от временщиков, спешивших утвердиться за счет впавших в немилость князей Шуйских. Удаление боярина из Москвы на воеводство в Великий Новгород 1 сентября 1600 года стало еще лучшим исходом, избавляя его от других возможных унижений[148]. Само по себе это назначение было для него не новым, однако на этот раз оно, вероятно, объяснялось еще и нежеланием царя Бориса Федоровича допустить князей Шуйских к переговорам с послом Речи Посполитой Львом Сапегой. Показательно, что канцлер Великого княжества Литовского Лев Сапега провел в Москве почти полтора года, и все это время князь Василий Иванович Шуйский «годовал» в Новгороде, вернувшись в Москву только после 25 мая 1602 года, когда польско-литовское посольство заключило договор о перемирии и уехало из пределов Русского государства. В то же самое время были отосланы по воеводствам в Псков и Смоленск князья Голицыны, жесточайшая опала постигла, как известно, род Романовых. Показательно, что братья Никитичи, сыновья Никиты Романовича и племянники первой жены Ивана Грозного, тоже стали жертвами обвинения в колдовстве. После «довода» Второго Бартенева на Александра Никитича Романова остальные Романовы, включая старшего, Федора Никитича, были обвинены в том, что хотели «царство достать ведовством и кореньем». Начало преследования Романовых в октябре-ноябре 1600 года совпало с приездом посольства из Речи Посполитой, что подчеркивает параллели в судьбах князей Шуйских и Романовых. Царь Борис Федорович сделал все, чтобы не допустить даже предположения о возможных контактах кого-либо из членов Боярской думы, происходивших из самых заметных княжеско-боярских родов, с вечными соперниками из Речи Посполитой, претендовавшими на часть русских земель, а то и на сам трон.

Когда дело было сделано и Речь Посполитая заключила выгодное царю Борису перемирие, князь Василий Иванович Шуйский был возвращен в Москву. Ему опять поручались местнические дела, осенью 1602 года он вызывался на службу во дворец, когда встречали датского королевича Иоанна — жениха царевны Ксении Годуновой. 4 сентября 1603 года князь Василий Иванович Шуйский присутствовал при встрече кизылбашского посла Лачин-бека, затем «посол у государя ел в Гроновитой палате» в присутствии первых бояр князя Федора Ивановича Мстиславского и князей Василия и Дмитрия Ивановичей Шуйских[149]. Их участие на этом направлении внешней политики Русского государства царь Борис Федорович только приветствовал, так как оно дополнительно могло подчеркнуть в глазах восточного гостя значение царя, повелевающего князьями «крови».

Но все дальновидные расчеты Бориса Годунова были опрокинуты появлением самозваного претендента на русский престол, назвавшегося именем царевича Дмитрия.

Сколько бы раз ни обращались историки к этой фигуре, она все равно остается загадочной. Трудно даже представить, что всю историю самозванца придумал и осуществил один человек! Потому столь популярны версии заговора, устроенного то ли русскими боярами, то ли польскими магнатами. Хорошо известна фраза В. О. Ключевского, намекающая именно на такие обстоятельства истории самозваного царевича Дмитрия: «Винили поляков, что они его подстроили; но он был только испечен в польской печке, а заквашен в Москве. Недаром Борис, как только услыхал о появлении Лжедимитрия, прямо сказал боярам, что это их дело, что они подставили самозванца»[150].

Вся история самозванца начиналась как путешествие чернеца Григория Отрепьева в Святую землю в компании с другими монахами Варлаамом Яцким и Мисаилом Повадиным весной 1602 года. Своих спутников Отрепьев подбирал сам, передвигались они в Московском государстве как странствующие монахи, певшие на клиросе и тем добывавшие себе кров и пропитание. Никаких дополнительных средств или рекомендательных писем у Отрепьева не было, он сам продумывал и осуществлял свой собственный план побега «в Литву», как тогда называли Речь Посполитую. Попав в земли соседнего государства, чернец Григорий Отрепьев начал искать покровителей, но сначала потерпел неудачу. После этого он сбросил чернецкое платье и оставил своих спутников, все еще продолжавших верить, что целью их путешествия было паломничество к святым местам в Палестине. Пространствовав «в Литве» самостоятельно около года, обучившись немного польскому языку, Григорий Отрепьев сумел-таки найти доверчивого покровителя, без колебаний принявшего его сомнительную историю о чудесном спасении. Князь Адам Вишневецкий первым поверил в рассказ Отрепьева о том, что на самом деле он не слуга, а московский «царевич». Этот представитель магнатского рода князей Вишневецких познакомил с самозваным «царевичем Дмитрием» своего родственника князя Константина Вишневецкого, женатого на Урсуле Мнишек (сестре Марины Мнишек). Он же давал пояснения королю Сигизмунду III, когда тот потребовал подробного донесения о «московском господарчике», разъезжавшем в карете князя Адама Вишневецкого.

История чудесного спасения, рассказанная Григорием Отрепьевым, оказалась проста и незамысловата. Он говорил, что его подменил некий доктор-итальянец, а вместо него в Угличе убили другого мальчика. «Царевич» хотел набрать донских и запорожских казаков, чтобы те «проводили» его до Москвы. Однако ссориться с Московским государством из-за действий «господарчика» не входило в планы короля Сигизмунда III, запретившего своим универсалом продажу оружия в Запорожскую сечь. Так были остановлены своевольные планы тех, кто готов был «возвести того москвитянина на московское княжество». Однако «царевича», попавшего в руки высоких покровителей князей Вишневецких и сандомирского воеводы Юрия Мнишка, в Речи Посполитой постарались использовать в своих целях. Ему была устроена тайная аудиенция у короля Сигизмунда III. Лжедмитрий сумел произвести впечатление своим послушанием. Сигизмунду III слишком уж хотелось верить, что сын тирана Ивана Грозного, наводившего ужас на своих соседей, униженно целовал его руку и просил помощи в достижении престола предков. Обещая не препятствовать князьям Вишневецким и Мнишкам в наборе войска для похода представленного ему «господарчика», король мало чем рисковал. Тем более что, тайно перейдя в католичество, Лжедмитрий обязан был действовать в интересах папского престола в Риме. Московский «царевич» не забывал постоянно играть на алчности и честолюбии тех, кто его поддерживал, раздавая щедрые обещания уплаты золотых и передачи русских земель. Еще более надежной порукой возврата средств, потраченных на будущий поход в Московское государство, стал тайный договор о женитьбе Дмитрия на Марине Мнишек по вступлении на царский престол.

Первые сведения о появлении Дмитрия в Речи Посполитой достигли Москвы в начале 1604 года. Для царя Бориса Федоровича, несомненно, это был удар, и он очень серьезно воспринял известия о возникновении мнимого сына Ивана Грозного. При этом князь Василий Иванович Шуйский, единственный из бояр, кто видел мертвого царевича Дмитрия, становился едва ли не главным царским союзником. Стоило князю Василию Шуйскому хотя бы намекнуть, что, возможно, Дмитрий спасся от преследований, и к боярину бы прислушались. А оснований для таких разговоров хватало, если вспомнить слух о спасении в детстве от преследований царя Ивана Грозного отца самого Василия Шуйского — князя Ивана Андреевича.

Царь Борис Годунов очень быстро выяснил, что объявившимся в Литве самозванцем был беглый монах Чудова монастыря «расстрига» Григорий Отрепьев. В пользу этой официальной версии свидетельствовало много обстоятельств, включая показания родственников Отрепьевых и рассказы патриарха Иова о своем бывшем келейнике, приговоренном «за ересь и чернокнижное звездовство» к ссылке «на Белоозеро, в Каменный монастырь», где его ждала казнь: «в турму на смерть»[151]. Попытки царя Бориса Федоровича обличить перед королем Сигизмундом III и магнатами Речи Посполитой ложного царевича Дмитрия имели определенный успех, но не совсем тот, на который рассчитывала московская сторона, призывавшая казнить самозванца. Внешне король Сигизмунд III отказывался от любой поддержки «московского господарчика», что, впрочем, не мешало ему, как было сказано, лично благословить самозванца на тайной аудиенции в Вавельском дворце в Кракове. Однако прямо финансировать московский поход король не мог без одобрения сейма. Поэтому весь поход самозванца из Литвы в Московское государство в октябре 1604 года был представлен как частное дело нескольких польских сенаторов, князей Вишневецких и Мнишков. Сейм Речи Посполитой состоялся только в начале 1605 года, и он однозначно высказался против того, чтобы портить отношения с Московским государством из-за некоего москвича, рассказывавшего истории в духе античных авторов. Канцлер Ян Замойский не мог удержаться от удивления и сарказма, порицая ту легкость, с которой поверили Лжедмитрию: «Он говорит, что вместо него задушили кого-то другого: помилуй Бог! Это комедия Плавта или Теренция, что ли? Вероятное ли дело: велеть кого-либо убить, а потом не посмотреть, тот ли убит, кого приказано убить, а не кто-либо другой?!» Самое любопытное, что в этом контексте возможных претендентов на трон, принадлежавших к угасшей династии, канцлер Ян Замойский вспоминал права князей Шуйских: «Законными наследниками этого княжества был род Владимирских князей, по прекращении которого права наследства переходят на род князей Шуйских, что легко можно видеть из русских летописей»[152].

Так виделось дело в Речи Посполитой. В Москве же приняли самые решительные меры и мобилизовали именно князей Шуйских, чтобы они помогли сохранить корону Бориса Годунова в неприкосновенности от притязаний ложного «царевича Дмитрия». В первоначальном разряде войска, отправленного «во Брянеск против Ростриги», главою Большого полка был назначен боярин князь Дмитрий Иванович Шуйский. Осенью 1604 года в Московском государстве была объявлена почти поголовная мобилизация и было собрано огромное войско, роспись которого сохранилась в архивах (она была обнаружена и опубликована А. Л. Станиславским только в 1979 году). По новой росписи, составленной уже не на три, а на пять полков, во главе Большого полка и всей армии был поставлен боярин князь Федор Иванович Мстиславский. Полк правой руки был поручен боярину князю Дмитрию Ивановичу Шуйскому[153]. 21 декабря 1604 года они сумели отбить войско самозванца, осаждавшее Новгород-Северский. Хотя победа царского войска оказалась «пирровой», многочисленные жертвы были с той и с другой стороны. Главу годуновской армии князя Федора Ивановича Мстиславского «по голове ранили во многих местех», было потеряно главное полковое знамя, ставшее трофеем самозванца. Царю Борису Федоровичу все равно дело показалось сделанным, и он повелел щедро наградить воевод, отличившихся под Новгород-Северским. Но даже в момент относительного триумфа рати князя Федора Ивановича Мстиславского царский родственник из рода князей Шуйских удостоился малой чести: боярину князю Дмитрию Ивановичу Шуйскому было велено лишь «поклонитца» и выговорить за то, что он ничего не сообщил о сражении в Москву: «И вы то делаете не гораздо, и вам бы к нам о том отписать вскоре подлинно».

1 января 1605 года боярин князь Василий Иванович Шуйский тоже получил воеводское назначение «на Северу»: «велел ему государь в Большом полку быти прибыльным боярином и воеводою». Он должен был привести в армию ее гвардию — «стольников и дворян московских» и фактически заменить выбывшего на время из строя боярина князя Федора Ивановича Мстиславского. И получилось так, что именно этот вечно гонимый Годуновым боярин и князь Шуйский добыл-таки настоящую победу царю Борису Годунову в битве при селе Добрыничах 20 января 1605 года. После этого боя самозванец, растерявший почти всю свою наемную армию, бежал в Путивль. В разрядах записали о добрыническом бое: «Государевым счастьем Ростригу вора и литовских людей побили, и наряд и знамена поимали, и у Ростриги многих людей побили»[154]. К главным воеводам, князю Федору Ивановичу Мстиславскому, князю Василию Ивановичу Шуйскому и его брату князю Дмитрию Ивановичу Шуйскому, было послано «о здоровье спрашивать», что являлось знаком высшего царского расположения. Их, как и других воевод, наградили «золотыми». О щедрости царя Бориса Годунова в тот момент говорит то, что стольника Михаила Борисовича Шеина, отосланного с «сеунчем» (победной вестью) о победе под Добрыничами, произвели сразу же в окольничие. Боярские чины ждали отличившегося еще под Новгород-Северским воеводу Петра Федоровича Басманова и окольничего Ивана Ивановича Годунова. Оставалось немногое: справиться со сторонниками самозванца, севшими в осаду в Кромах. Туда и направилась армия царя Бориса Годунова во главе с первыми царскими боярами и воеводами князьями Федором Ивановичем Мстиславским и братьями Василием и Дмитрием Ивановичами Шуйскими.

Не бывает ничего хуже и тяжелее для армии, чем воевать зимой. Удобно устроившийся на зимних квартирах под защитой каменных стен Путивльской крепости, самозванец имел известное преимущество перед своими преследователями. Тем более, что умышленно или нет, но они сделали стратегическую ошибку, перестав его преследовать. Вместо этого полки царской армии, и так уже изрядно пострадавшие в битвах под Новгород-Северским и при Добрыничах, увязли под стенами не самого неприступного Кромского острога. Царским воеводам пришлось столкнуться с казачьей «стратегией», блестяще реализованной донским казаком Андреем Карелой, руководившим защитой Кром (в 1603 году этот атаман ездил послом от донцов к московскому царевичу, появившемуся в Речи Посполитой)[155]. Карела («Корела») и его войско успешно пережидали обстрелы из государева «наряда» (артиллерии) в заблаговременно выкопанных землянках («пещерах»), а потом отражали все приступы ослабленного от бескормицы и эпидемий годуновского войска. Не стоит обвинять воеводу князя Василия Ивановича Шуйского в том, что происходило. «Стоять под Кромами» был царский приказ, и войска оставались там до Пасхи…

…Внезапная смерть Бориса Годунова, наступившая в субботу 13 апреля 1605 года «после бо Святыя недели, канун жены мироносицы», завершила целую эпоху, связанную с именем этого правителя. Двадцать лет после смерти Ивана Грозного князья Шуйские оставались под постоянным подозрением и страхом расправы. Даже в короткие времена относительного миролюбия Бориса Годунова приближение князей Шуйских ко двору было выгодно скорее ему, а не им. Старшие потомки Рюрика должны были ненавидеть и долго скрывать свою ненависть к тому, кто расправился с их ближайшими родственниками — князем Иваном Петровичем Шуйским и князем Андреем Ивановичем Шуйским, обвинив их в «измене». Стоит ли удивляться тому, что, как только появилась возможность подтолкнуть сразу же ослабевшую без Бориса Годунова конструкцию его «дома», князья Шуйские (и все другие, кто стал жертвами годуновского пути к царской власти), не колеблясь, сделали это.

Сразу же после смерти царя Бориса Федоровича бояре и воеводы покинули кромский лагерь и возвратились в Москву. «Наречение» на царство царевича Федора Борисовича и его матери царицы Марии Григорьевны, вероятно, произошло без их участия. Бояре князь Федор Иванович Мстиславский, князья Василий и Дмитрий Ивановичи Шуйские должны были лишь подтвердить своей присягой возведение на трон еще одного Годунова. Ничего хорошего воцарение молодого царевича Федора, оставшегося без отцовской опеки, не сулило. Борис Годунов «прикормил» целый клан своей родни, и они немедленно обступили трон, вмешиваясь во все военные, светские и дворцовые дела. Сохранилось известие о какой-то ссоре между «первым клевретом» царствования Бориса Годунова (как назвал его H. М. Карамзин), боярином Семеном Никитичем Годуновым, и главой Боярской думы князем Федором Ивановичем Мстиславским: «Да Симеон Никитич Годунов убил бы Мстиславского, когда б тому кто-то не помешал, и он называл его изменником Московии и другими подобными именами»[156]. Боярская дума, в которой князья Мстиславские и Шуйские остались среди самых важных родов, приняла меры, чтобы уравновесить влияние Годуновых. Воспользовавшись амнистией, полагавшейся в связи с переменами на троне, в Боярскую думу возвратили боярина князя Ивана Михайловича Воротынского и окольничего Богдана Яковлевича Бельского. Речь шла о возможном приезде в Москву из ссылки старицы Марфы, матери царевича Дмитрия, и, вероятно, других Нагих. Однако этому, по слухам, противилась новая царица Мария Григорьевна.

Вместо старицы Марфы снова и снова свидетельствовал о смерти царевича Дмитрия в Угличе в 1591 году боярин князь Василий Иванович Шуйский. Голландец Исаак Масса в «Кратком известии о Московии» сообщал, что бывший глава следственной комиссии в Угличе снова подтвердил официальную версию (заметим, уже после смерти Бориса Годунова). Его речь, обращенная к народу в Москве, в передаче Исаака Массы выглядит очень правдоподобной: «Князь Василий Иванович Шуйский вышел к народу, и говорил с ним, и держал прекрасную речь, начав с того, что они за свои грехи навлекли на себя гнев Божий, наказующий страну такими тяжкими карами, как это они каждый день видят; сверх того его приводит в удивление, что они все еще коснеют в злобе своей, склоняются к такой перемене, которая ведет к распадению отечества, также к искоренению святой веры и разрушению пречистого святилища в Москве, и клялся страшными клятвами, что истинный Дмитрий не жив и не может быть в живых, и показывал свои руки, которыми он сам полагал во гроб истинного, который погребен в Угличе, и говорил, что это расстрига, беглый монах, наученный дьяволом и ниспосланный в наказание за тяжкие грехи, и увещевал исправиться и купно молить Бога о милости и оставаться твердым до конца; тогда все может окончиться добром»[157]. Известие о «речи» князя Василия Шуйского нельзя проверить по другим источникам. Более того, весь жизненный опыт отучил его от опасного «красноречия». Скорее боярин Шуйский обладал даром другого рода: он умел вовремя сказать то, что от него ждали.

Как бы ни влиял своими речами князь Василий Иванович на московский посад весной 1605 года, главное состояло в том, что его поддержка царевича Федора Борисовича не могла быть глубокой и искренней. Сын Годунова должен был внушать такой же страх, как и отец, даже если, по своей молодости, не давал для этого поводов. Однако боярин Шуйский не мог, не потеряв лица, поменять столько раз подтверждавшиеся им показания о смерти царевича Дмитрия Ивановича в Угличе. Возможность воцарения Лжедмитрия сулила князю Василию Ивановичу еще худшую перспективу, так как именно на его показаниях и держалась официальная версия о гибели настоящего сына Ивана Грозного. Шуйский выбрал формально законный путь поддержки династии Годуновых, и его, несмотря ни на что, не было среди тех, кто изначально примкнул к авантюрному сценарию расправы с Годуновыми с помощью «царевича Дмитрия».