Василий Шуйский

В начале 1607 года борьба с «ворами», отогнанными от Москвы, возобновилась с новой силой. После подмосковного поражения отряды Ивана Болотникова укрепились в Калуге. Против них были посланы царские полки во главе с боярином князем Иваном Ивановичем Шуйским и Иваном Никитичем Романовым. В боярском списке 1606/07 года самой популярной пометой рядом с именами стольников и стряпчих — элиты Государева двора — стала запись: «под Калугою»[259], обозначавшая продолжение их службы в полках против Болотникова. Из Москвы послали бояр и воевод с полками и в другие мятежные города укреплять власть царя Василия Шуйского. Правительственные войска воевали, правда с переменным успехом, под Серпуховом, Каширой, Веневом, Михайловом, Козельском, Алексином. По задумке царя они должны были «окружить» Тулу и Калугу и лишить их поддержки украинных и «заоцких» уездов. Другое направление военных действий — Арзамас, который успешно вернул к присяге царю Василию Шуйскому боярин князь Иван Михайлович Воротынский. Болотниковское движение уже не могло распространиться дальше к низовьям Волги. Боярин Федор Иванович Шереметев должен был пройти к Астрахани, чтобы там усмирить начавшееся восстание сторонников царя Дмитрия. В Новгород Великий, поддержка которого царю Василию Шуйскому оказалась очень важна в дни подмосковного противостояния с силами Ивана Болотникова, был направлен один из главных участников майского переворота Михаил Игнатьевич Татищев, но это назначение было воспринято как ссылка. У бояр, некогда объединившихся в своем стремлении свергнуть «Ростригу», уже не было прежнего единства, они были не прочь повторить этот опыт теперь уже и с самим царем Василием Шуйским. Посол Николай Олесницкий писал: «Между государем и боярами в городе большое несогласие, до того дошло, что не только другие, но и родные братья недовольны, что он находится на этом государстве, а тиранство при нем больше, чем было при Борисе»[260]. Судя по этой оценке, Василию Шуйскому пришлось нарушить те декларации, которые он подтверждал при вступлении на престол своей крестоцеловальной записью. Почти сразу же он столкнулся с непризнанием его царского сана. В Москве на царя давил «мир», требовавший все новых расправ с бывшими приближенными самозванца. Исаак Масса свидетельствовал об опалах, наложенных царем на Михаила Татищева, думного дьяка Афанасия Власьева и Никиту Годунова: «…и хотя вельможи просили за них, это не помогло утишить народ»[261]. Царь Василий Иванович проявлял слабость, продолжал потакать московской толпе, по-прежнему надеясь с ее помощью удержаться у власти. Очень скоро за все, что ему приходилось делать ради самосохранения, пришлось расплачиваться обычным путем — путем ссылок и казней.

Тульский поход

Об ожесточенности продолжавшегося противостояния с болотниковцами свидетельствуют страницы «Нового летописца». В нем одна за другой следуют статьи «об отходе от Михайлова города воеводам», «об отходе от Веневы воеводам» и т. д. Царские воеводы потерпели поражение под Калугой и Тулой. В первых боях под Калугой попытались использовать турецкую осадную методику, немного изменив ее применительно к русским условиям, но неудачно. Турецкая армия, осаждая города, насыпала песчаные горы рядом с крепостными стенами, с которых потом била прямой наводкой артиллерия. Наши ратные умельцы «поведоша гору древяную к острогу и хотяху зажечь, приметаша же гору близ острогу». В «Ином сказании» тоже упоминается это «хитроумие» — «подмет под градцкие стены, вал дровяной». Ратная хитрость состояла в том, чтобы, прячась за деревянными укреплениями, «привести» их к стенам города, одновременно сделать подкоп и взорвать стены острога: «Сами идуще ко граду за туры, пред собою же ведоша множество дров, аки стену градную, на сожжение граду, созади убо емлюще дрова и наперед бросающе, и тако вперед ко граду идуще; сами же их со града за дровы ничем вредити не могут». Осадные сидельцы не стали дожидаться исполнения этого плана, взорвали ведущийся подкоп и уничтожили деревянную «гору», после чего сделали вылазку: «Той же Болотников, вышед со всеми людми, и тое гору зажгоша и на приступе многих людей побита и пораниша, а городу ничево не зделаша»[262].

Под Тулой войско боярина князя Ивана Михайловича Воротынского, успешно до этого прошедшего походом от Арзамаса к Алексину, тоже ждало поражение. Его «розогнал» воевода князь Андрей Телятевский (по другим источникам, князь Дмитрий Телятевский). Все начинало смешиваться в среде знати: князь Андрей Телятевский, которому покровительствовал Борис Годунов, сражался на стороне царя Дмитрия. И наоборот, князь Иван Воротынский, возвращенный из ссылки царем Дмитрием, воевал вместе с теми, кто повинился в клятвопреступлении Годуновым…

Впрочем, успехи повстанцев оказались временными, вскоре фортуна повернулась лицом к царскому войску. Первое крупное сражение, отмеченное разрядными книгами, произошло в конце февраля 1607 года «за семь верст от Калуги на Вырке». В нем успех сопутствовал царским воеводам, которые «побили воров на головы и наряд вес взяли»[263]. По сообщению «Иного сказания», это были силы того же князя Телятевского, возвращавшиеся после успешного похода из-под Венева к Калуге на помощь Ивану Болотникову. Боярин князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский сделал упреждающий маневр и напал на них первым: «с силою встречею им поидоша, они же встречи против себе не ведавше»[264]. В «Новом летописце» победителями «воров», пришедших «из Путимля ж и из иных Сиверских городов», названы воеводы Иван Никитич Романов и князь Данила Иванович Мезецкий (известно, что он был ранен в этом бою). Те же имена царских воевод присутствуют в разрядных книгах, поэтому рассказ летописца о битве на реке Вырке выглядит более достоверным. Согласно «Новому летописцу» повстанческое войско шло на помощь в Калугу, а возглавлял его воевода князь Василий Федорович Мосальский. В ходе сражения он был убит. Битва «на Вырке речке» продолжалась «день да ночь», и проигравшие уже не сдавались в плен как под Москвой, а погибали страшной смертью, подрывая себя и атаковавших их служилых людей: «Достальные же воры многие на зелейных бочках сами сидяху и под собою бочки с зельем зажгоша и злою смертию помроша»[265]. Царь Василий Шуйский щедро наградил победителей: как и во время боев в Коломенском, царское войско получило золотые, с которыми был послан кравчий князь Иван Борисович Черкасский.

Но и после этого поражения в Калугу, где сидело в осаде войско Ивана Болотникова, продолжали приходить подкрепления из Тулы. В разрядах писали: «И тое же весны вор Петрушка послал с Тулы в Калугу на проход многих людей».

Укрепляли свои силы и царские воеводы. Под Калугу было направлено новое войско во главе с первым боярином князем Федором Ивановичем Мстиславским. Однако оно потерпело крупное поражение от «воровских людей» во главе с боярином князем Андреем Андреевичем Телятевским. Это была вторая, известная из разрядов, крупная битва. Она состоялась 3 мая 1607 года у села Пчельня под Лихвином. В бою погибли посланные Мстиславским воевода Большого полка боярин князь Борис Петрович Татев и воевода передового полка князь Андрей Чумахович Черкасский. В этот раз уже царское войско вынуждено было бежать под ударом восставших, бросив часть артиллерии («наряда»). Поражение было столь чувствительным, что правительственное войско даже отступило от самой Калуги, где их атаковали осажденные, воодушевленные победой своих сторонников. «Бояре же и ратные люди тово ужасошася, — писал автор «Нового летописца» о бое у села Пчельни, — и от Калуги поидоша к Москве и наряд пометаша и, отшед, сташа в Боровске»[266]. Конрад Буссов, сидевший в осаде в Калуге, считал продолжительность осадного сидения с 10 (20) декабря 1606 года до 16 (26) мая 1607 года. Затем армия Болотникова ушла к своим сторонникам в Тулу, где обосновался «царевич Петр Федорович».

После битвы у Пчельни слух о «великом замешательстве в Москве» дошел даже до Ярославля, где жили в ссылке сандомирский воевода Юрий Мнишек с дочерью Мариной и другие поляки[267].

Все возвращалось «на круги своя» в междоусобной войне царя Василия Шуйского. Разбежавшееся войско пришлось собирать заново. Уже 9 мая 1607 года в Москве у городских ворот стояли головы и дьяки, которым было поручено записывать «дворян и детей боярских, и стрельцов, и всяких ратных людей, которые розбежались из-под Калуги». Возможно, что в это время был созван и земский собор. Именно так понял содержание грамот, рассылавшихся тогда по городам, автор «Дневнйка Марины Мнишек»: «Около праздника святой Троицы (24 мая, или 3 июня по григорианскому календарю. — В. К.) отовсюду как бояре, так и простые служилые люди стекались в Москву без вызова и держали совет об успокоении земли, так как до этого получили наказы через гонцов… Относительно их съезда ходили слухи, что они либо другого царя должны были выбрать, либо, всею силою выманив неприятеля, ударить по нему». Новые детали сообщил в Ярославль португальский монах-миссионер Николай де-Мелло, оказавшийся в то время в России. По его сведениям, в Москве после калужского поражения едва не случился государственный переворот: «Видя несчастливое правление того тирана, пришли к нему 10 лучших бояр. Они тогда изобразили перед ним несчастья, происшедшие в его царствование, и великое в столь короткое время пролитие крови людской… Сказав ему это, затем стали уговаривать его, чтобы он лучше постригся в монахи, а государство отдал тому, кому оно будет принадлежать по справедливости».

Знаменательно, что в среде знати уже тогда возникла идея пострижения царя Василия Шуйского. Но царь не собирался выпускать власть из своих рук. Он наложил опалу на выступивших против него бояр, «созвал совет», а московский патриарх Гермоген издал какой-то «эдикт»[268].

21 мая 1607 года царь Василий Шуйский самолично выступил в поход к Туле. Выезд царя с войском из столицы наблюдали прямо со своего двора послы Речи Посполитой Николай Олесницкий и Александр Госевский. По их впечатлению, московский государь «с невеликим сопровождением двинулся с места, и очень не радостный ехал он на эту войну, но должен был, так как заставили его те, кто за него стоят, непременно желая от него того, чтобы сам выступил, ибо иначе не хотели сами без него поддерживать эту войну и дать отпор противной стороне. И так, рад не рад, с великим плачем выехал, боясь какой-нибудь измены за время своего отсутствия… Все же много их есть, что не желают ему долгого правления над собой и вовсе не хотят, чтобы он остался на этом государстве»[269]. Подобно Борису Годунову, некогда под Серпуховом доказавшему свои права на престол, царю Василию Шуйскому тоже пришлось избрать этот город для демонстрации своей силы и власти. В Серпуховской ставке он пробыл до конца июня 1607 года[270]. Автор «Карамзинского хронографа» сообщил о выступлении в этот весенний поход вместе с царем всей Боярской думы, Государева двора, жильцов, стрелецких сотников со своими приказами; «а в Серпухове ево, государя, дожидалися бояре, которые были под Колугою, князь Федор Ивановичь Мстиславской, да князь Иван Ивановичь Шуйской с товарыщи, а наряд ис-под Калуги в Серпухове ж стоял». Москву был оставлен ведать царский брат боярин князь Дмитрий Иванович Шуйский, «да с ним на Москве по приказам приказные люди и дьяки и в Помесном приказе и в иных во всех приказех дела делалися». Царь Василий Шуйский управлял армией с помощью дьяков Разрядного приказа, покинувших кремлевские палаты: «…а Розряд был весь с царем Васильем»[271].

В грамотах о повсеместном молебне по случаю этого похода, рассылавшихся патриархом Гермогеном во все епархии, тоже приводилась формула, позволяющая говорить о предварительных соборных заседаниях, предшествовавших выступлению царя Василия Шуйского из Москвы: «А пошел государь царь и великий князь Василей Иванович всеа Русии на свое государево и земское дело, на воров и губителей хрестьянских, майя в 21 день, в четверг, на память святого равноапостолом благоверного царя Констянтина и христолюбивыя матери его Елены»[272]. Также к соборным решениям следует отнести указ о сборе посошной рати — по шесть человек с сохи (три конных и три пеших) — с дворцовых и черносошных земель, церковных владений, поместий вдов и недорослей. Даточным людям было велено «запас имать» на два месяца, «опричь проходу, как на нашу службу придут в Серпухов»[273]. Впрочем, созыву полноценного собора с правильным представительством могли помешать чрезвычайные обстоятельства.

Царь Дмитрий Иванович к тому времени так нигде и не объявился. Хотя его ждали и даже с пристрастием расспрашивали главных воевод, от которых пошел слух о его чудесном спасении. Конрад Буссов рассказывал, как отвечал на такие расспросы Иван Болотников: «Какой-то молодой человек, примерно лет 24 или 25, позвал меня к себе, когда я из Венеции прибыл в Польшу, и рассказал мне, что он Димитрий, и что он ушел от мятежа и убийства, а убит был вместо него один немец, который надел его платье. Он взял с меня присягу, что я буду ему верно служить; это я до сих пор и делал и буду делать впредь, пока жив. Истинный он или нет, я не могу сказать, ибо на престоле в Москве я его не видал. По рассказам он с виду точно такой, как тот, который сидел на престоле». Нетерпение дошло до такой степени, что одного из вождей восставших — князя Григория Шаховского, больше других убеждавшего своих сторонников в спасении самозванца, даже посадили в тюрьму «до тех пор, пока не придет Димитрий»[274].

В Туле вместо царя Дмитрия наводил порядок другой «царевич» — Петр Федорович, пришедший из Путивля. Он жестоко подавлял всякое сопротивление власти самозванцев. Больше всего страдали от учиненных им расправ дворяне и дети боярские, к которым казаки испытывали особенную неприязнь. И те и другие вели одинаковый образ жизни, связанный с постоянною ратною службою. Однако у дворян и детей боярских была наследственная принадлежность к служилому сословию, государево жалованье и поместное обеспеченье. Казакам же приходилось обеспечивать себя самим, у них не было никаких прав, только «воля». Глядя на них, и местные мужики стали устраиваться по-казачьи, заводя «вольные» станицы. Сохранилось «Послание дворянина к дворянину», сочиненное тульским сыном боярским Иваном Фуниковым, который в виршах описывал свои мытарства в Туле:

И далее о том, что стало с его поместьем:

Царевич Петр не собирался отсиживаться в Туле. Его целью был новый поход на Москву. Об этом царю Василию Шуйскому написал оборонявший Каширу боярин князь Андрей Васильевич Голицын: «Идут с Тулы собрався многие воры с нарядом, а хотят идти к Серпухову и к Москве». Но если восставшие думали, что после отхода войска боярина князя Федора Ивановича Мстиславского от Калуги им снова открыта дорога на Москву, то они ошибались. Царь Василий Шуйский не случайно сам пришел в ключевой город «берегового разряда» Серпухов во главе своего государева полка. Выступившей в поход рати под командованием боярина князя Андрея Андреевича Телятевского и Ивана Болотникова пришлось на ходу изменить свои цели. По сведениям боярина князя Андрея Васильевича Голицына, как только «воры… послышали его государев поход, что пришел он государь в Серпухов, и они де и поворотилися к Кашире на осад». В разрядах за «115-й» (1607) год осталась запись: «Того ж году боярин князь Ондрей Ондреевич Телятевской да Ивашка Болотников со многими с воровскими людми з донскими козаки шли х Кошире против государевых воевод на прямой бой».

5 июня 1607 года, «в девятую пятницу по Велице дни», всего месяц спустя после тяжелого пчельнинского боя, царские воеводы нанесли ответный удар, от которого сторонники Ивана Болотникова так до конца уже и не оправились. Битва эта произошла на речке Восме, «от Каширы верст за двенадцать». По сообщению «Карамзинского хронографа», автором которого был арзамасский служилый человек Баим Болтин, «с воры был бой с утра с первова часа до пятова». Снова по городам рассылались богомольные грамоты патриарха Гермогена, чтобы повсюду пели молебны по случаю такой великой победы. Из патриарших грамот люди узнавали подробности сражения, как «государевы бояре и воеводы и всякие ратные люди тех воров наголову побили, и их воровских воевод наряд, и набаты, и знамяна, и коши все поймали, и живых языков болши пяти тысяч взяли». В разрядных книгах тоже говорится о полной победе царских воевод на реке Восме, правда, цифра взятых языков приведена более скромная — тысяча семьсот человек. Но и это тоже немало. Автор «Карамзинского хронографа» объясняет, откуда возникло такое расхождение в отношении числа взятых в плен и кого именно считали «языками» в разрядах: «…и воров казаков пеших с вогненным боем перешли за речку в боярак тысяча семьсот человек». Бой продолжался целый день, «а имали их и побивали на тридцати верстах». В бою удалось справиться с наиболее боеспособной частью болотниковского войска, состоявшей из донских и прочих казаков. Они попытались отсидеться во временном укреплении, сделанном в овраге, но были разбиты царскими воеводами: «…а досталные воры и лутчие их промышленники, терские и яицкые, волские, доньские, и путивльские и рылские атаманы и казаки, сели в баяраке и городок себе сделали; и его деи государевы бояре и воеводы, и дворяне и дети боярские, и ратные всякие люди к тому городку приступали и, Божиею милостию, тех воров взятьем взяли»[276].

Ход битвы складывался непросто. Автор «Нового летописца» писал, что в какой-то момент «начаша воры московских людей осиливати». Главные воеводы восминского боя князь Андрей Васильевич Голицын и князь Борис Михайлович Лыков первыми пошли в наступление, увлекая за собой остальных: «Бояре ж и воеводы князь Андрей, князь Борис, ездя по полкам, возопиша ратным людям со слезами: „Где суть нам бежати? Лутче нам здеся померети друг за друга единодушно всем“. Ратные же люди все единогласно воззопияху: „Подобает вам начинати, а нам помирати“. Бояре же, призвав Бога, отложиша все житие свое, наступиша на них злодеев со всеми ратными людьми, многую храбрость показаху предо всеми ратными людми». Когда дело дошло до боев с казаками, укрывшимися в «буераках» (где их было трудно достать всадникам), то все войско, спешившись, пошло на приступ: «Видяше же ратные люди, что много им шкоты ис того врагу от тех воров, и возопиша все единогласно, что помереть всем за одно. Слесчи с лошадей и поидоша все пеши со всех сторон с приступом. И по милости Божии всех тех воров побиша на голову, разве трех человек взяша живых»[277]. «Карамзинский хронограф» приводит дополнительные подробности боя, рассказывая, что казаки держались в своем укреплении еще два дня и не поддавались ни на какие уговоры о сдаче: «…и те злодеи воры упрямилися, что им помереть, а не здатца». Когда в воскресенье 7 июня был организован штурм, казаки держались до последнего выстрела: «И те воры билися на смерть, стреляли из ружья до тех мест, что у них зелья не стала. И тех воров в бояраке многих побили, а достальных всех в языках взяли и тех на завтрее всех казнили за их злодейское кровопролитие, что побили государевых людей».

Семь человек (а не три, как написано в «Новом летописце») уцелели случайно, из-за невероятного стечения обстоятельств. Среди арзамасцев, воевавших на стороне царя Василия Шуйского, оказалось несколько человек, уже встречавшихся с казаками, участвовавшими в бое в восминских буераках. Это были те самые казаки, что первыми провозгласили царевича Петра в Астрахани. Они совершали поход по приглашению царя Дмитрия в Москву, когда узнали о перемене власти. Возвращаясь «с вором Волгою назад», казаки-сторонники Петра Федоровича «тех дворян встретили на Волге, и вор их хотел побить, и оне их не дали побить»[278]. Так доброе дело, сделанное казаками на Волге, сохранило им жизни на другой реке — Восме, и этот случайный поворот событий очень ярко характеризует всю Смуту.

После такого разгрома боярин князь Андрей Андреевич Телятевский и сам Иван Болотников «с невеликими людьми» вынуждены были вернуться в Тулу. Царские же воеводы пришли с победными вестями в Серпухов к царю Василию Ивановичу. И снова ратные люди были вознаграждены за свое усердие золотыми. Среди прочих награду получили пришедшие «в сход» рязанские дворяне и дети боярские во главе с Прокофием Ляпуновым, окончательно искупившим свои прежние вины[279].

С этого момента удача повернулась лицом к царю Василию Шуйскому. Уже в конце июня он с гордостью сообщал оставленному в Москве брату боярину князю Дмитрию Ивановичу об успехах своей армии и об «обращеньи изменников» в Ряжске, Песочне, Сапожке, Михайлове. Из Брянска вместе с окольничим князем Григорием Борисовичем Долгоруким пришел отряд дворян и детей боярских из северских городов. Сам царь Василий Иванович на марше от Серпухова к Туле сумел взять Алексин. Он увидел в этом небесное заступничество прославленного в его царствование царевича Дмитрия: по выражению царской грамоты, город был взят «благовернаго царевича Дмитрея Ивановича всеа Русии молитвами»[280]. Наперед к Туле были отосланы воеводы, расписанные на несколько полков, во главе с воеводами Большого полка боярами князем Михаилом Васильевичем Скопиным-Шуйским и Иваном Никитичем Романовым. Государевым полком командовали царский брат боярин князь Иван Иванович Шуйский и окольничий Иван Федорович Крюк-Колычев[281]. От Алексина оставалось всего несколько переходов до Тулы. Не позднее 6 июля царь Василий Иванович Шуйский подошел к столице «царевича Петрушки» и начал ее осаду[282].

Осторожный царь Василий Иванович никогда бы не решился на такой риск, если бы не был уверен в превосходстве своих сил. Сам он «стал от Тулы три версты», а его воеводы с полками окружили город с разных сторон. В Туле оказались основные силы болотниковцев вместе с «царевичем Петром Федоровичем», самим Иваном Болотниковым, боярином князем Андреем Телятевским, князем Григорием Шаховским. Всего «всяких воров сидело з вогненным боем з 20 тысечь». Они постоянно тревожили осаждавших вылазками («и с Тулы вылозки были на все стороны на всякой день по трожды и по четырже»), но царские войска превосходили их своим числом, и у них была артиллерия, из которой и били по Туле.

Взятие укрепленного Тульского кремля, имевшего каменные стены, представляло собой сложную задачу. Но прибегли к хитрости. Муромский сын боярский Иван Кровков придумал, как заставить восставших сдаться. Он предложил запрудить протекавшую в Туле реку Упу, то есть использовал просчет, допущенный при строительстве Тульского кремля. Автор «Нового летописца» рассказал интересную историю о том, как Иван Кровков пришел к царю Василию Ивановичу и заявил так: «Дай мне посохи: яз де потоплю Тулу». Но едва ли его сразу допустили до царя. Скорее, ближе к истине версия «Карамзинского хронографа», согласно которой Кровков подал челобитную об этом деле: «И в государеве Розряде дьяком подал челобитную муромец сын боярской Иван Сумин сын Кровков, что он Тулу потопит водою, реку Упу запрудит, и вода де будет в остроге и в городе, и дворы потопит, и людем будет нужа великая, и сидеть им в осаде не уметь». Впрочем, детали разговора Ивана Кровкова с царем, сообщенные в «Новом летописце», хорошо показывают, как поначалу восприняли подобную идею: «Царь же Василей и бояре посмеяхусь ему, како ему град Тулу потопить. Он же с прилежанием к нему: „Вели меня казнити, будет не потоплю Тулы“. Царь же Василей даде ему на волю. Он де повеле всей рати со всякого человека привести по мешку з землею и нача реку под Тулою прудити: вода учала прибывати»[283]. После этого уже не один царь Василий Иванович поверил в неожиданно найденный чудодейственный рецепт. Были мобилизованы мельники, искусные в установлении всевозможных запруд, все вместе они достроили плотину. Конрад Буссов описывал те дни осады Тулы: «В июне Шуйский так осадил их в этой крепости, что никто не мог ни войти, ни выйти. На реке Упе враг поставил запруду в полумиле от города, и вода так высоко поднялась, что весь город стоял в воде и нужно было ездить на плотах. Все пути подвоза были отрезаны, поэтому в городе была невероятная дороговизна и голод. Жители поедали собак, кошек, падаль на улицах, лошадиные, бычьи и коровьи шкуры. Кадь ржи стоила 100 польских флоринов, а ложка соли — полталера, и многие умирали от голода и изнеможения»[284].

Город продержался в осаде несколько месяцев — с 6 июля по 10 октября 1607 года, когда затворенные царскими войсками тульские осадные сидельцы были вынуждены сдаться. В «Карамзинском хронографе» сдача Тулы датируется «на самый празник Покров Пречестыя», то есть 1-м, а не 10 октября 1607 года. Расхождение с официальной датой объясняется, видимо, тем, что сдача Тулы растянулась на много дней. По сведениям автора «Карамзинского хронографа», из осажденного города в царские полки постоянно выходили люди «человек по сту, и по двести, и по триста на день, а поддостоль многие люди от голоду и от воды стали выходить». Очевидно, что жители Тулы предпочитали присягнуть царю Василию Шуйскому и сохранить жизнь, а не погибать в затопленном городе. За несколько дней до снятия осады состоялись какие-то переговоры с «тульскими осадными людьми», присылавшими к царю Василию Ивановичу «бити челом и вину свою приносить, чтоб их пожаловал, вину им отдал, и оне вора Петрушку, Ивашка Болотникова и их воров изменьников отдадут, и в город бы Тулу прислал своих государевых воевод и ратных людей»[285]. Все так и случилось, первым в Тулу вошел воевода государева полка окольничий Иван Федорович Крюк-Колычев. Ему и пришлось принимать присягу тульских сидельцев на имя царя Василия Ивановича, тем более что они сдержали свое обещание и выдали «царевича Петрушку», Болотникова и всех остальных вожаков восстания. Как только в стане царя Василия Шуйского получили сведения о допросе 10 октября «перед государевы бояры и передо всею землею» «начальника» воровских сил «царевича Петрушки», оказавшегося муромским посадским человеком Илейкой, сразу же было объявлено о победе под Тулой. По случаю Тульского взятия 10 октября 1607 года рассылались грамоты, в которых снова говорилось о помощи и небесном заступничестве «нового страстотерпца благоверного царевича князя Дмитрея Ивановича». Из текста грамоты можно понять, что «тулские сиделцы, князь Ондрей Телятевской и князь Григорей Шеховской и Ивашко Болотников» сами сдались царю Василию Шуйскому (имена воевод восставших расставлены в привычном разрядным дьякам местническом порядке, а не в соответствии с их прежней иерархией в дни осады): «Узнав свою вину, нам великому государю добили челом и крест нам целовали, и Григорьевского человека Елагина Илейку, что назывался воровством Петрушкою, нам прислали»[286]. О добровольной сдаче восставших рассказывалось и в записках Станислава Немоевского: «Болотников, согласившись с другими, связал Петрашка и выдал великому князю, а Кремль передали». По словам Немоевского, вождя восставших считали предателем: «С благодарностью принял от них это предательство государь. Он приказал связанного Петрашка на кляче, без шапки, везти в Москву; здесь, продержавши его несколько недель в тюрьме, вывели на площадь и убили ударом дубины в лоб, а Болотникова, который его предал, государь послал в заключение в Каргополь, 30 миль далее за Белое озеро, по правилу: государи охотно видят предательство, но предателями брезгуют»[287].

В относительно мирном разрешении исхода тульской осады сыграли свою роль обещания царя Василия не мстить тем, кто сражался с царскими воеводами. Главным врагом царя Василия Шуйского был все-таки «царевич Петрушка». Не случайно к грамоте о сдаче Тулы были приложены его расспросные речи с рассказом о в общем-то рядовой биографии гулящего человека Илейки Муромца, названного казаками в Терках «царевичем Петром Федоровичем». Илейка успел побыть сидельцем в чужих лавках в Нижнем Новгороде, поездить с товаром в Вятке и Казани, послужить в казаках на Терке, где и поступил в холопы к Григорию Елагину. Он даже ходил с воеводами в Шевкальский поход, служил в казаках в Астрахани и наконец был выбран в «царевичи». «И стало де на Терке меж козаков такие слова, — писали в грамотах царя Василия Шуйского, — государь де нас хотел пожаловати, да лихи де бояре, переводят де жалованье бояря, да не дадут жалованья». Так триста недовольных казаков выбрали себе «царевича Петра Федоровича», прекрасно зная, что он никак не сын царя Федора Ивановича. У казаков было даже два «кандидата», но другой казак Митька отказался, сказав, что нигде, кроме Астрахани, не бывал. В пользу же Илейки Муромца было то, что он однажды прожил в Москве полгода во дворе у какого-то подьячего. Дальше казаки намеревались идти к Астрахани, но их туда не пустили «для грабежу». Обмануть жителей волжских городов так, как это удалось «царевичу Дмитрию» в Северской земле, не удалось, они не поверили ни в какого царевича Петрушку. Но зато сам царь Дмитрий Иванович, пока еще был на престоле, позвал его к себе в Москву весной 1606 года, тем самым невольно поспособствовав дальнейшему возвышению этого самозванца.

«Царевич Петр Федорович» после выдачи его под Тулой попал-таки в столицу, но только для того, чтобы быть там казненным. Его было велено повесить «под Даниловым монастырем, по Серпуховской дороге». Это была публичная, показательная казнь. Остальных главных воевод недавнего движения, угрожавшего власти царя Василия Шуйского, разослали по тюрьмам. Ивана Болотникова отправили в ссылку в Каргополь, где и утопили (велели «посадить в воду»). Так же поступили со множеством других пленных. Однако факт тайных и явных расправ стал известен позднее, весной 1608 года, когда вскрылась Москва-река и «вместе со льдом выносило на равнину трупы людей». Голландец Исаак Масса записал, что сам видел в Москве последствия этих «ужасных водяных казней»[288].

Едва ли не последним письменным свидетельством о Болотникове стала запись в «Дневнике Марины Мнишек». Путь пленного в Каргополь лежал через Ярославль, где находились в ссылке поляки из свиты неудачливой русской царицы. В самом конце февраля 1608 года они стали свидетелями того, как Болотникова с приставами везли к месту ссылки. Местные дворяне, недавно воевавшие с его отрядами, удивились, что их главного врага везут даже несвязанным, и стали спрашивать, почему он так свободно едет (кстати, эта деталь подтверждает добровольную сдачу предводителя тульских сидельцев). В ответ Болотников пригрозил любопытствующим изощренной казнью: «Я вас самих скоро буду заковывать и в медвежьи шкуры обшивать»[289]. Ивану Болотникову не пришлось исполнить свою угрозу. Но в пределах Московского государства уже появился другой человек, от которого исходила новая, еще большая опасность царю Василию Шуйскому. Сразу после тульского взятия и прихода к Москве царь, не давая отдыха войску, отправил воевод во главе с князем Иваном Васильевичем и окольничим Федором Васильевичем Голицыными против объявившегося на юге нового «царя Дмитрия Ивановича». Впрочем, тогда прямого столкновения не случилось, так как самозванец в страхе бежал, услышав о походе против него царских воевод. В разрядных книгах победно записали: «И воеводы до Брянска не дошли, а вор их послышал и побежал в Корачев. И государь ратных людей велел роспустить»[290].

Тем временем царь Василий Иванович решил устроить свои дела. В январе 1608 года он переехал в новый дворец в Кремле. Сохранилось известие о праздничном столе «у государя новоселья в хоромех», куда были позваны бояре князь Никита Романович Трубецкой, Михаил Борисович Шеин, князь Владимир Тимофеевич Долгорукий, Андрей Александрович Нагой и другие члены Государева двора[291]. Царь не только справил новоселье, но и задумался о продолжении династии. К этому его подталкивали со всех сторон, видя на престоле немолодого царя, не имевшего потомства. Мотивы царской свадьбы не были тайной даже для иностранцев. Исаак Масса писал в «Кратком известии о Московии»: «В Москве вельможи настойчиво советовали царю избрать себе супругу. Они полагали, что народ будет больше бояться [царя] и вернее служить ему, если он женится и будет иметь наследников»[292].

Брак с княжной Ростовской

По меркам Московского государства возраст царя Василия — 55 лет — считался более чем преклонным. Чуть меньше прожили другие цари — Иван Грозный и Борис Годунов. Женитьба, к которой царь Василий Иванович действительно не слишком стремился и на которую согласился только из соображений династической целесообразности, происходила после долгого вдовства, а затем и прямого запрета царя Бориса, опасавшегося увидеть в новом поколении князей Шуйских претендентов на престол, что могло создать угрозу правлению его сына. Уже царь Дмитрий, по сообщению Жака Маржерета, хотел нарушить этот тяжелый и незаслуженный запрет, наложенный на старшего князя Шуйского, но произошел переворот и вчерашний жених превратился из боярина в царя. Затем необходимость борьбы с врагами, в том числе личное участие в походе под Тулу, на долгое время отодвинули вопросы о других государственных и династических интересах.

В то время вокруг царя Василия Шуйского стал складываться преданный круг, условно говоря, «молодого двора». Позднее, в 1610 году, властям Речи Посполитой будет представлен список «ушников, которые Московское государство в разоренье и в смуту приводили при царе Восилье, и с ним советовали». Эти люди не будут торопиться присягать ни королевичу Владиславу, ни королю Сигизмунду III, поэтому польско-литовская сторона считала их своими врагами, так же как и их покровителя, царя Василия Шуйского. Рассматривая этот список, можно обратить внимание на то, что самыми последовательными сторонниками царя Василия Шуйского были в основном очень молодые люди — вчерашние рынды и стольники, успевшие отличиться в сражениях с Иваном Болотниковым. Именно такую карьеру сделали первые в списке «ушников» бояре князь Иван Семенович Куракин (он сначала пострадал при Лжедмитрии I, а потом получил в возмещение земли погибшего вместе с самозванцем Петра Федоровича Басманова), князь Борис Михайлович Лыков, окольничий князь Данила Иванович Мезецкий.

Царской избранницей стала княжна Екатерина Петровна Буйносова-Ростовская, дочь белгородского воеводы, убитого в самом начале царствования Василия Шуйского. Во дворце, следуя обычной традиции менять имена царских невест, она стала царицей Марией Петровной. Свадьба произошла 17 января 1608 года[293]. Согласно сохранившемуся «Чину» бракосочетания, торжества продолжались три дня. Царя окружали его ближайшие родственники: младший брат князь Иван Иванович Шуйский был «в отцово место», а жена князя Дмитрия Ивановича Шуйского — княгиня Екатерина — «в материно место». Кажется, ко времени свадьбы царя Василия Ивановича положение брата князя Дмитрия пошатнулось, во всяком случае, отсутствие его имени в свадебном разряде выглядит труднообъяснимым. Следующий по значению чин тысяцкого был доверен боярину князю Федору Ивановичу Мстиславскому. В царских дружках «были з государевы стороны» боярин князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский и окольничий Иван Федорович Крюк-Колычев. Если добавить сюда бывшего «в поезду з государем» боярина Ивана Никитича Юрьева, то окажется, что на самых первых ролях в свадебном пиру оказались недавние воеводы тульского похода. Участвовали в церемонии и остальные бояре, «которые были на Москве, да дворян человек с 70». Сама свадьба праздновалась, видимо, в очень узком кругу (в «Чине» встречаются еще имена бояр князя Ивана Васильевича Голицына «в поезду з государем» и князя Ивана Михайловича Воротынского, бывшего у «государева аргамака», «сидячих бояр» князя Ивана Большого Никитича Одоевского и князя Михаила Самсоновича Туренина). Никто из членов упомянутого выше «молодого двора» царя в «Чине» царской свадьбы почему-то не упомянут.

Карьера князей Ростовских сразу же пошла вверх. «Дядя царицын», князь Василий Иванович Буйносов-Ростовский, «говорил от боярина от князя Ивана Ивановича Шуйского, что время ему государю итти к своему государеву делу». «У государыниных саней» распоряжался царицын боярин князь Василий Михайлович Лобанов-Ростовский. Снова, как и во времена Бориса Годунова, при дворе появился царский шурин. Пока что князь Иван Петрович Буйносов-Ростовский скромно сидел «у кушанья»[294], но уже скоро он войдет в самый ближний царский круг.

Торжества проходили в Кремле по обычному образцу царских свадеб: «А как время поспело государеву выходу, и государь вышел, наредясь шуба на соболех, бархат зол от. Заметав полы, в златокованом поясе; пошел в Золотую полату, сел на государьском месте, и тысяцкому, и дружкам, и бояром, и всему поезду велел сести. А государыню посадили на чертожном месте в Грановитой палате». Затем все участники церемонии отправились из Золотой в Грановитую к ожидающей их «нареченной» царице. Как и было положено, «государьской путь» кропил на всех переходах царский духовник благовещенский протопоп Кондратий, «а идучи говорил безпрестани: „О Тебе радуетца“». Венчание царя Василия Шуйского и царицы Марии Петровны проходило в Успенском соборе. Все три дня шли пиры в Золотой палате, царь на радостях «жаловал бояр вины красными». В последний день «были потехи до стола и после стола».

Вольно или невольно эту свадьбу должны были сравнивать с тем, как всего полтора года назад в Успенском соборе венчалась с самозванцем Марина Мнишек. И, пожалуй, сравнение было не в пользу царя Василия Ивановича. У нового царя не имелось никакого блеска и замысловатости, отсутствовали иноземные гости, музыка и танцы. Даже само зимнее время свадьбы старика царя Василия Шуйского выглядело контрастом майскому веселью молодого царя Дмитрия. Фоном свадьбы царя Василия Шуйского оказались не прекращавшиеся за кремлевскими стенами казни его врагов. Царя упрекали в том, что он не проявил милосердия и его свадьба «была ознаменована только великими бедствиями и скорбями людей, которых, как это видели, каждый день топили»[295].

Иностранцы обратили особое внимание на отсутствие на царской свадьбе брата царя князя Дмитрия Ивановича Шуйского, бывшего до этого времени самым близким человеком к царю и его вероятным преемником на престоле. Некий пан Коморовский писал из Москвы воеводе Юрию Мнишку, находившемуся в ссылке в Ярославле: «Дмитрий Шуйский возвратился, потеряв всякую надежду, из-под Алексина, упрекал царя, что тот женился, говоря: „Ты веселишься, а кровь невинная льется“. Также сказал ему, что уже царствовать тебе осталось недолго, ибо не на кого тебе опереться, а поэтому подумай о себе и о нас, поклониться надо тому, кому царство по справедливости принадлежит»[296]. Слух о том, что князь Дмитрий Шуйский будто бы поверил в спасение царя Дмитрия Ивановича, конечно же вполне соответствовал настроениям пленных Мнишков. Однако более очевидной причиной недовольства царского брата могло быть изменение его положения и исчезновение даже призрачной возможности наследовать царский венец.

Как оказалось впоследствии, свадьба царя Василия Шуйского не решила главной проблемы — продолжения династии не последовало. Точнее, у царя Василия Шуйского рождались дочери, но не было мужского потомства. Автор «Бельского летописца» писал, что «у царя Василья Ивановичя всея Русии детей было только две дочери, и те во младенчестве преставились; тако зовомы суть Настасья и Анна»[297]. В ходе работ по исследованию некрополя Вознесенского монастыря в Кремле была найдена гробница царевны Анны Васильевны, преставившейся в осенний день Иоанна Богослова 26 сентября 1609 года[298]. Рождение вслед за тем вместо наследника еще одной дочери, Анастасии, могло вызвать новую вспышку недовольства царем Василием Шуйским.

Можно только гадать, как бы все обернулось, появись на свет вместо царевен малолетний царевич. Скорее всего, это укрепило бы положение царя Василия Шуйского и примирило его с подданными. Но этого не произошло, и современники продолжали внимательно присматриваться к другим князьям Шуйским. Особенно — к молодому князю Михаилу Васильевичу Скопину-Шуйскому, первому мечнику, приближенному еще царем Дмитрием. В царствование своего родственника князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский сумел подтвердить свои достоинства не одним только происхождением, но и службой. Он много раз выступал во главе правительственных полков во время борьбы с Болотниковым и тоже вошел в «ближний круг» царя Василия. Но права Скопина-Шуйского на престол были более чем призрачными.

Тушинский Вор

Как могло произойти такое, что после низвержения с трона и убийства в Москве Лжедмитрия I все снова поверили в самозваного царя Дмитрия Ивановича? Неужели та история никого и ничему не научила? Почему новый самозванец надеялся, и даже не без оснований, воцариться в Москве? Понять такое можно, лишь погрузившись в атмосферу Смутного времени, уничтожившего привычные представления. Картина обычного мира людей была разрушена, а всегда выручавший их здравый смысл оказывался бесполезен. Слишком недавно русские люди познакомились с бунтом против царей, но — парадоксальным образом — для протеста все равно требовался свой царь.

В советской историографии феномен самозванства часто объясняли «царистскими иллюзиями», хотя речь прежде всего шла о создании параллельной, «справедливой» иерархии. Этим и объясняется сила тех, кто выступил против царя Василия Шуйского под знаменем нового царя Дмитрия Ивановича. У одних был шанс пройти в Боярскую думу, потеснив родовую знать, другие могли рассчитывать на «изменничьи» поместья и вотчины и связанный с этим передел земельной собственности. В свою очередь, царь Василий Шуйский становился защитником и охранителем прежнего порядка и прав, с чем не могли не считаться даже те, кто его не поддерживал. Сторонники же Лжедмитрия II должны были, напротив, во имя достижения своих целей каждый раз переступать порог брезгливости, обращаясь к тому, в чье царское происхождение мало кто верил.

Тайна происхождения второго самозваного царя Дмитрия, получившего заслуженное прозвище «Вор», оказалась еще более скрытой, чем история Григория Отрепьева. Нового Дмитрия Ивановича ждали, его искали, но были и те, кто решил направить события в нужное русло по своему почину. Между двумя ложными Дмитриями огромная разница, которую давно определил С. Ф. Платонов: «Расстрига, выпущенный на московский рубеж из королевского дворца и панских замков, имел вид серьезного и искреннего претендента на престол… Вор же вышел на свое дело из Пропойской тюрьмы и объявил себя царем на Стародубской площади под страхом побоев и пытки. Не он руководил толпами своих сторонников и подданных, а напротив, они его влекли за собою в своем стихийном брожении, мотивом которого был не интерес претендента, а собственные интересы его отрядов. При Расстриге войско служило династическому делу, а Вор, наоборот, своими династическими претензиями стал служить самым разнородным вожделениям окружавшей его рати»[299].

Все, что предшествовало появлению нового самозванца в Стародубе, оказалось скрыто от посторонних глаз. Кто он на самом деле, откуда пришел в Московское государство? Как случилось, что он назвался именем царя Дмитрия? Вот расплата за самозванчество: история не сохранила даже имени, под которым тот, кого стали называть Тушинским Вором, был известен до принятия им на себя чужой биографии. Тайна происхождения Лжедмитрия II продолжает будоражить умы, тем более что в последние годы Р. Г. Скрынников актуализировал «горячую» версию о том, что новый самозванец был, как писали в грамоте французскому королю 1615 года, «родом жидовин». Это позволило историку сделать эффектное наблюдение: «Смута все перевернула. Лжедмитрий I оказался тайным католиком, „тушинский вор“ — тайным иудеем»[300]. Только вот незадача, источники столь далеко идущих параллелей состоят из одних слухов — в частности, о найденном в покоях самозванца Талмуде после бегства «царика» из Тушина. Среди современников же ходили самые разные версии: «который де вор называется царем Дмитреем и тот де вор с Москвы, с Арбату от Знаменья Пречистыя из-за конюшен, попов сын Митька»; или даже: «царевича Дмитрея называют литвином, князя Ондрея Курбьского сыном»[301]. Р. Г. Скрынников ссылается также на сохранившуюся «польскую гравюру XVII века», изобразившую Тушинского Вора как человека, якобы «обладавшего характерной внешностью». Действительно, эта гравюра непременно присутствует в качестве иллюстрации во всех книгах, касающихся Смуты. Портрет Тушинского Вора в польской меховой шапке с пером и шкиперской бородкой очень выразителен, его широко открытые темные глаза смотрят мимо зрителя, не давая проникнуть в тайну Лжедмитрия II. Но знаменитая гравюра, как недавно напомнил А. В. Лаврентьев[302], взята из книги «Древнее и нынешнее состояние Московии», вышедшей в Лондоне в 1698 году!

Еще при жизни Лжедмитрия II пытались обнаружить «следы» его прежней биографии. Они приводили то в Шклов, где он учительствовал, то в Могилев, где его знали как слугу местного священника, а заканчивались в Пропойской тюрьме, куда бывший учитель попал за бродяжничество. Следующий этап — переход самозванца из Великого княжества Литовского в Московское государство. Первые шаги по московской земле этот «северской человек незнаемой» сделал, по свидетельству «Нового летописца», выдавая себя за сына боярина, по имени Андрей Андреевич Нагой. По собственной ли воле будущий Лжедмитрий II пошел в пределы Московского государства или у него уже не оставалось выбора после Пропойской тюрьмы, — обо всем этом можно только догадываться. Скорее всего, в Северской земле он уже действовал вместе с теми, кто заметил сходство выходца из Шклова с прежним самозваным царем Дмитрием. Но кто были эти люди? Почему мнимого Нагого сопровождал один «московский подьячей Олешка Рукин» да торговый человек Григорий Кашинец? Почему в самый ответственный момент появления самозванца в Стародубе 12 июня 1607 года с ним рядом не нашлось никого, кто бы мог убедить сомневающихся своим авторитетом? История объявления нового царя Дмитрия очень напоминает удавшийся экспромт.

В Стародубе выходцы из Литовской земли объявили себя первоначально посланниками царя Дмитрия: «И сказаша стародубцам, что царь Дмитрей приела их наперед себя для того, таки ль ему все ради; а он жив в скрыте от изменников». Дело происходило, напомню, спустя год после майских событий 1606 года в Москве, и проверять было что. За все время борьбы болотниковцев с правительственными войсками царя Василия Шуйского якобы спасшийся царь Дмитрий так и не проявил себя. Чем дальше, тем сложнее становилось убеждать тех, кто держался имени Дмитрия, что они воюют ради интересов настоящего царя. Казалось бы, чего проще, можно было бы в 1607 году повторить успешный военный поход царя Дмитрия в Северскую землю, через Новгород-Северский и Путивль. Тот, кто руководил Дмитрием (если такой человек был), выбрал самое худшее продолжение, бросив его на произвол судьбы. Первоначальное развитие событий показывает, что стародубцы без почтения отнеслись к «посланцам» царя Дмитрия, начав пытать подьячего Рукина, чтобы выяснить наконец, где же на самом деле находится их царь Дмитрий. И только под пыткой подьячий якобы объявил: «Сей есть царь Дмитрей, кой называетца Ондреем Нагим». Сходным образом описывает стародубское явление Дмитрия польский ротмистр Николай Мархоцкий, приводя первые слова московского государя, сказанные с гневом и ругательствами: «Ах вы, б… дети, вы еще не узнаете меня? Я — государь»[303]. Если вспомнить историю мнимого царевича Петра Федоровича, начавшуюся с выбора казаками своего «правителя» под Астраханью, то можно увидеть, как в Смуту самые нелепые ситуации и обстоятельства могли приобретать силу и значение настоящей истории. Только для этого обязательно нужен был вождь, предводитель, сильный человек, заставлявший других действовать в своих интересах. В Стародубе таким человеком стал даже не сам ложный Нагой, превратившийся в царя Дмитрия. Инициативу взял в свои руки местный сын боярский Гаврила Веревкин, которого «Новый летописец» называет «начальным» человеком этого «воровства». Он первым сообразил, какие выгоды можно извлечь из поддержки царя Дмитрия, хотя не исключено и то, что он мог быть вполне искренне убежден в достоверности истории, рассказанной на стародубской площади. Потом нашлись даже храбрецы, вроде одного стародубского сына боярского, поехавшего к царю Василию Шуйскому под Тулу говорить ему «встрешно»: «Премой ты, под государем нашим прироженым царем подыскал царство»[304]. И, умирая в огне от пыток, все равно держался своего. В любом случае, ударив в колокола и приняв нового царя Дмитрия, в Стародубе открыли одну из самых тяжелых страниц Смутного времени.

12 июля 1607 года самозванец обратился с первыми окружными посланиями в города Северской земли (Новгород-Северский, Чернигов, Путивль) и соседнего Великого княжества Литовского (Оршу, Мстиславль, Кричев, Минск). Как показал И. О. Тюменцев, обнаруживший одно из таких посланий, Лжедмитрий II начинал сбор войска и обещал платить своему войску «вдвое-втрое» больше, чем оно получало в Речи Посполитой[305]. С первых шагов дело нового самозванца переставало быть собственно внутренним русским делом. Но было бы большой ошибкой считать, что появление Лжедмитрия II было инспирировано польским королем Сигизмундом III или канцлером Великого княжества Литовского Львом Сапегой. Напротив, польские власти до определенного времени были заинтересованы в мирных отношениях с царем Василием Шуйским. В конце июля 1607 года на смоленском рубеже были приняты посланники Речи Посполитой Станислав Витовский и князь Ян Соколинский, приехавшие договариваться о судьбе задержанных в Московском государстве пленных и о перемирии.

Самозванческая интрига развивалась с учетом интересов как русской оппозиции царю Василию Шуйскому, так и польско-литовской — королю Сигизмунду III. На стороне Лжедмитрия II пришли воевать прежде всего участники «рокоша» — внутренней междоусобной борьбы короля и шляхты в соседнем государстве. После поражения 6 июля 1607 года в битве под Гузовым, вольная шляхта была вынуждена выбирать, где ей служить дальше. И многих дорога привела в Московское государство, потому что рокошане и раньше были озабочены судьбой шляхтичей, оказавшихся в плену у царя Василия Шуйского. Поэтому, придя в Московское государство, они могли считать, что выполняют постановления съездов, принятые во время рокоша, в которых содержалось требование освободить свою «братью» из рук «москвы». Первыми русскими сторонниками Лжедмитрия II, кроме жителей Стародуба, стали бывшие участники боев войска Ивана Болотникова под Москвой, истомившиеся в ожидании своего царя. Самыми заметными людьми в этом первом войске самозванца, набранном к началу сентября 1607 года, стали его гетман Николай Меховецкий и казачий атаман Иван Заруцкий.

Когда царь Василий Шуйский завершал осаду Тулы, оказалось, что он должен вести борьбу на два фронта. 10 (20) сентября 1607 года Лжедмитрий II покинул Стародуб и выступил к Почепу, где «бояре и мещане приняли его с радостью» (по свидетельству служившего в войске самозванца мозырского хорунжего Иосифа Будилы). Дальнейший путь лежал к Брянску, и брянчане тоже вышли встречать возвратившегося царя. Однако на этот раз в дело вмешались сторонники царя Василия Шуйского. Под Брянском появился отряд во главе с головою Елизаром Безобразовым, служившим по этому «городу». Он сжег брянские слободы и лишил войско самозванца возможности собрать значительные припасы. Сам Лжедмитрий II встал лагерем у брянского Свенского монастыря. Брянские события показали, что одного только имени «царя Дмитрия» было уже недостаточно для подчинения ему. Он должен был силой прокладывать себе путь, а войска в его распоряжении было по-прежнему немного. Начавшая было возрождаться интрига едва не заглохла. С первых же шагов в войске самозванца возник крупный конфликт. Вот как вспоминал об этом Иосиф Будило: «Того же года 6 октября наше войско рассердилось на царя за одно слово, взбунтовалось и, забрав все вооружение, ушло прочь; только на утро оно дало себя умилостивить и возвратилось назад; ушло оно было уже три мили»[306]. От Брянска Лжедмитрию II пришлось отойти в сторону Карачева, где его очень кстати встретил отряд поджидавших запорожских казаков. В дальнейших планах самозванца был поход через калужские земли в Тулу, где в тот момент находилась ставка царя Василия Шуйского.

Впереди Лжедмитрия II шел его гетман Николай Меховецкий и другие воеводы польско-литовского войска. Они и добывали все новые победы. Так в октябре 1607 года «освободили» Козельск, захватив врасплох царского воеводу Василия Мосальского (это был, конечно, не известный фаворит первого самозванца князь Василий Рубец-Мосальский, а князь Василий Федорович Литвинов-Мосальский) и оборонявшийся гарнизон, после чего жители вышли встречать воевод самозванца «с хлебом и солью». Несколько дней спустя торжественная встреча ожидала в Козельске и самого Лжедмитрия II. Козельский успех был повторен в Белеве, а затем воеводы самозванца, как писал «Новый летописец», «Дедилов, и Крапивну, и Епифань взяша взятьем»[307]. Судя по разрядам, уже создалось впечатление, что «северские и украинные городы опять отложились»[308]. До встречи с главной ратью царя Василия Шуйского оставалось совсем немного времени, но тут самозванец получил известие о падении Тулы и в панике побежал от Белева обратно к Карачеву. Это произошло 17 (27) октября 1607 года[309]. В этот момент запорожские казаки не захотели дальше поддерживать неудачливого претендента и, набрав достаточно добычи, ушли зимовать домой. Самозванец же выбрал для зимовки Путивль, за каменными стенами которого он мог бы отсидеться, как когда-то его предшественник.

Царь Василий Шуйский допустил в этот момент важнейший стратегический просчет. С. Ф. Платонов писал об этой ошибке царя: «Он решился дать своему войску „поопочинуть“, вместо того чтобы послать его в легкую погоню за бегущим Вором»[310].

Если сзади Лжедмитрия II подгонял страх, то навстречу ему шли все новые и новые отряды его польско-литовских сторонников. 700 человек конницы и 200 пехоты пришли с Самуилом Тышкевичем, еще 500 всадников и 400 человек солдат — с Евстахием Валавским, ставшим канцлером, а впоследствии и гетманом самозванца[311]. Одни откликались на летние призывы самозванца, другие просто шли наудачу в Московское государство, потому что дома после окончания рокоша им уже не приходилось ждать для себя королевской милости. Ротмистр Николай Мархоцкий вспоминал, как «случай помог» собрать войско будущего нового гетмана самозванца князя Романа Ружинского в Речи Посполитой: «После рокоша остались целые отряды людей, сражавшихся как на стороне короля, так и на стороне рокошан. И когда прошел слух, что Дмитрий жив, к князю Рожинскому отовсюду потянулись люди. Всех нас собралось около четырех тысяч»[312]. Получался парадокс: чем дальше бежал Лжедмитрий II от Москвы, тем сильнее становилось его войско, в которое вливались все новые и новые отряды. Те, кто приходил к Лжедмитрию II, имели самые серьезные намерения. Все это будущие герои страшных лет России — литовский князь из рода Наримунта Роман Ружинский, полковник Александр Лисовский. Им нечего было терять. Полковника Лисовского, основателя войска запечатленных Рембрандтом «лисовчиков», вообще ждала в Речи Посполитой смертная казнь. А значит, в Московском государстве они готовы были пойти на все, и Лжедмитрию II следовало бы уже тогда задуматься: кто к кому нанимается на службу?

Новые советники самозванца быстро поняли, что, после роспуска войска под Тулой, до весны царю Василию Шуйскому не удастся собрать никакую армию. Они не пустили Лжедмитрия II на теплые путивльские квартиры, а вместо этого заставили повернуть свои силы к Брянску: «покаместа де у царя Василья учнут збиратца ратные люди, а мы де тот замок, шед, возьмем». Однако в этом городе, недавно присягавшем новому царю Дмитрию, уже сидели воеводы царя Василия Шуйского. С 9 (19) ноября 1607 года началась брянская осада. Бои шли больше месяца и отличались, по свидетельству «Нового летописца», особенным ожесточением. Осажденные терпели «тесноту великую»: «яко за все бьющеся: за воду и за дрова; и глад бысть великой, яко начаша и лошади поедати».

Эта осада прославила брянского протопопа Алексея, служившего в Покровской соборной церкви (его двор «за городом» был сожжен, как и дворы других брянских жителей, чтобы их не использовали «воры»). Запись о его службе в осаде попала в послужные списки «116-го» (1607/08) года, составленные воеводами боярином князем Михаилом Федоровичем Кашиным и Андреем Никитичем Ржевским, куда обычно вносились имена служилых людей. Протопоп Алексей «у крестного целованья всяких людей наказывал и крепил, и по сторожем по городу по ночам сторож дозирал, и про изменников и про лазутчиков боярину и воеводам сказывал, и гонцов к Москве промеж воровских полков из города за Десну реку проваживал и порукою по них имался, что тем гонцом к Москве з грамоты доходити». Но это еще не все. Во время тяжелого голода и дороговизны, когда цена за четверть хлеба в Брянске достигала астрономических 60 рублей «и болши» (то есть была в двадцать раз выше, чем во время голода 1601–1603 годов), протопоп Алексей раздал «безденежно» целых 175 четвертей ржи, выкопанных из ям на его собственном дворе и дворе его сестры. Причем сделал это тогда, когда решалась судьба брянской осады, — 15 декабря 1607 года[313].

На выручку сидевшему в осаде войску удалось прислать из Москвы отрад под командованием одного из приближенных царя Василия Шуйского боярина князя Ивана Семеновича Куракина. Но решил дело маневр мещовского воеводы князя Василия Федоровича Литвинова-Мосальского, у которого был свой счет к Лжедмитрию II за поражение в Козельске. Даже в длинном ряду битв эпохи Смуты действия отряда воеводы князя Василия Мосальского под Брянском выделяются своим необычным мужеством. Летописец оставил об этом не просто статью, а небольшую повесть, рассказывая, как зимою, «за десять дней до Рождества Христова» (около 14–15 декабря), вплавь, разгребая льдины, воины князя Мосальского форсировали Десну, спеша на помощь осажденным брянчанам: «Аки дивие звери, лед розгребаху и плывуще за реку»[314]. Совместными усилиями ратных людей, вышедших из Брянска на вылазку, и отряда князя Василия Мосальского удалось отогнать «литовских людей» и «руских воров». Следом завернули холода, так что подоспевшему войску боярина князя Ивана Семеновича Куракина уже не пришлось повторять великое купание в Десне. По установившемуся льду в Брянск были переправлены запасы, и дальнейшая осада города стала бессмысленной, да и опасной из-за сильных морозов, погнавших наконец отряды Лжедмитрия II на зимние квартиры. Так же пройдя в обратном направлении по льду Десны, они двинулись в Орел. В дневнике Иосифа Будилы осталась запись только об этом поражении от мороза в январе 1608 года: «Был большой холод, нельзя было удержаться войску в лагере, оно двинулось к Орлу»[315].

Царь Василий Шуйский мог праздновать победу. В разрядных книгах записали, что «подо Брянском воров побили», а брянскому войску во главе с боярином князем Михаилом Федоровичем Кашиным и Андреем Никитичем Ржевским было послано «за службу с золотыми». Героев брянской осады принимали в Москве у государева «стола», что было тоже знаком особой милости, а также наградили шубою и кубком. Последняя награда, однако, рассорила воевод и дала повод воеводе Андрею Ржевскому, усмотревшему, что его шуба и кубок хуже, чем царские подарки боярину и первому воеводе князю Михаилу Кашину, подать местническую челобитную. Из нее выяснилось, что оборона Брянска целиком его заслуга: «Ево де, государь, во Брянске лише имя было, а служба де была и промысл мой, холопа твоего; вели, государь, про то сыскат всею ратью». На свою просьбу воевода Андрей Ржевский получал отказ, ярко характеризующий представления той эпохи: «Потому князю Михаилу дана шуба и кубок лутче твоего, что он боярин да перед тобой в отечестве честнее»[316]. Так царь Василий Шуйский умел терять расположение служивших ему подданных.

Орел и Кромы были какими-то заколдованными местами Смуты, где пропадала сила сначала царя Бориса Годунова, потом другого царя Василия Шуйского. И наоборот, именно там возрождались замыслы обоих Лжедмитриев. Может быть, известная поговорка «Орел да Кромы — первые воры» родилась уже тогда, в начале XYII века, не без связи с тем, что эти города становились «воровскими» столицами в Смуту. Именно в Орле в начале 1608 года окончательно оформилось новое сильное антиправительственное движение, а из Кром войско гетмана князя Романа Ружинского договаривалось с самозванцем об условиях своей службы. Иллюзии того, что они идут служить настоящему Дмитрию, точнее, тому, кто когда-то правил в Москве, рассеялись очень быстро. При этом новый самозванец действовал так, как будто он действительно уже обладал московским престолом. Лжедмитрий II, не задумываясь, расправился под Брянском с неким царевичем Федором Федоровичем, привезенным донскими казаками, показав, что не потерпит никакого соперничества. Когда послы князя Романа Ружинского приехали договариваться из Кром в Орел, то он лично выговорил им свое недовольство «на московском языке». «Я был рад, когда узнал, что идет пан Рожинский, — передавал речь самозванца один из участников посольства ротмистр Николай Мархоцкий, — но когда получил весть о его — измене, то желал бы его воротить. Посадил меня Бог в моей столице без Рожинского первый раз и теперь посадит. Вы требуете от меня денег, но таких же, как вы, бравых поляков, у меня немало, а я им еще ничего не платил. Сбежал я из моей столицы от любимой жены и от милых друзей, не взяв ни деньги, ни гроша. А вы собрали свой круг на льду под Новгородком и допытывались, тот я или не тот, будто я с вами в карты игрывал»[317] …Да, и в этот раз, и много раз впоследствии все будет крутиться вокруг жалованья наемникам, которое Лжедмитрий II всячески задерживал или вообще не выплачивал своему «рыцарству», видимо, полагая, что оно и так может захватить все необходимое грабежом. Войсковой круг под Новгород-Северским, о котором стало известно Лжедмитрию II, состоялся в начале похода отрядов князя Романа Ружинского в Московское государство. Тогда возвращавшиеся из Орла самые первые послы польско-литовского воинства только и могли «уклончиво» ответить своей братии, что «он тот, к кому вы нас посылали». Когда дело дошло до церемонии встречи «царем» всего войска князя Романа Ружинского в Орле, было уже не время пенять на то, что «рыцарство» введено в заблуждение. Все стороны отыгрывали свои роли в устраивавшем их спектакле, а значит, приходилось мириться с тем чудовищно фальшивым гримом, который использовал самозванец.

Все раздражало в этом человеке гордое воинство. Начиная с самой первой встречи, когда Лжедмитрий II не захотел изменить своей привычке — мыться каждый день в бане «для здоровья» — и заставил ожидать приема князя Романа Ружинского. Еще толком не договорившись о найме на службу, самозванец обвинил будущего гетмана в «измене». После этого не очень приятно было князю Ружинскому и всему воинству подходить и целовать руку московского «царя». На приеме, устроенном воинству, его несдержанный язык никого не щадил (в этом как раз было сходство с первым Лжедмитрием): «Во время и после обеда царь много беседовал с нами: спрашивал он и о рокошах, и о том, были ли среди нас рокошане. Наслушались мы и таких речей, и эдаких, даже и богохульства: говорил он, что не хотел бы быть у нас королем, ибо не для того родился московский монарх, чтобы ему мог указывать какой-то Арцыбес, или по-нашему — архиепископ». Когда Лжедмитрий II впервые приехал в «рыцарский круг», то, как когда-то в Стародубе, опять начал с ругани: «Цыть, сукины дети, не ясно, кто к вам приехал?!» Ему все казалось, что спрашивают, «тот ли это царь»[318].

Волнения охватили обе части войска Лжедмитрия II. «Старая» — во главе с гетманом Меховецким, канцлером Валявским и конюшим князем Адамом Вишневецким (без него, как видим, не обошлось и в продолжении истории царя Дмитрия) теряла власть, а «новая» — под началом князя Романа Ружинского получала ее. А были еще интересы донских казаков, которыми командовал Иван Заруцкий. В конце концов гетман Меховецкий был смещен и изгнан из лагеря Лжедмитрия II, куда ему запретили возвращаться под страхом смерти. При новом гетмане, князе Романе Ружинском, и дела самозваного царя пошли иначе, он стал представлять действительно настоящую угрозу царствованию Василия Шуйского.

Между тем у второго самозванца имелась «законная жена», Марина Мнишек, и для подтверждения своей легенды он обязан был показать, что и Мнишки его принимают за настоящего спасшегося царя. В январе 1608 года Лжедмитрий II впервые обратился с письмом к своему «тестю», сандомирскому воеводе Юрию Мнишку, пребывавшему в ссылке в Ярославле. Тот, обнадеженный, стал строить планы на будущее. В «Дневнике Марины Мнишек» нет никаких сведений о получении этого письма, зато там упоминаются слухи о появлении в Москве листов Дмитрия. Посланник самозваного Дмитрия отправился также в Краков к королю Сигизмунду III. С новой силой и искусством стала разыгрываться история чудесного воскрешения самозванца.

Весной 1608 года бои царских войск с армией Лжедмитрия II, собранной в Орле, стали неизбежными. Все могло бы решиться в битве под Волховом, куда боярин князь Дмитрий Иванович Шуйский пришел с собранным войском из Алексина, чтобы не дать новому самозванцу продвинуться от Орла дальше к Москве. Главный воевода надеялся на «глупость» польско-литовских сторонников Лжедмитрия II, но, как известно, война не прощает неуважения к противнику. Весь придуманный маневр состоял в том, чтобы заманить чужую конницу в небольшое болото, находившееся перед выдвинутым вперед полком и его обозом. Как вспоминал о действиях московских воевод участник этой битвы ротмистр Николай Мархоцкий, «они рассчитывали, что мы будем настолько глупы и неосторожны, что пойдем к ним, не разузнав местности»[319]. Случилось по-другому. В результате двухдневных маневров царских полков 30–31 апреля 1608 года часть артиллерии решили отправить назад в Волхов. Об этом стало известно Лжедмитрию II от перебежавшего к нему на службу каширского сына боярского Никиты Лихарева. По сообщению разрядных книг, «отъехали к вору… и иные многие, и бояре отпустили наряд в Волхов, видя в людях сумненье»[320]. В итоге вечером, «за три часа до темноты», случился бой, в ходе которого пятнадцатитысячная рать князя Дмитрия Шуйского была разогнана гусарскими хоругвями (боевая единица польской конницы), ротами литовской шляхты («пятигорцами») и казаками, численность которых была на порядок меньше[321]. Бежавшее войско преследовали до самой Волховской засеки, где только и смогли скрыться убежавшие от погони служилые люди. Войско потеряло почти всех лошадей в засечных частоколах, обыкновенно ограждавших от набега татарской конницы. Оставшиеся пешими дворяне и дети боярские уже не могли дальше воевать и разбежались по своим поместьям. Боярин князь Дмитрий Иванович Шуйский бросил на произвол судьбы гарнизон Волхова, где еще находилось около пяти тысяч человек.

Появление в Москве остатков войска, разбитого Лжедмитрием II под Волховом, произвело самое гнетущее впечатление. Автор «Нового летописца» написал об этом кратко и емко: «И бысть на Москве ужасть и скорбь велия»[322]. При этом в разрядные книги попала запись о том, что «царь Василей послал на встречю брата своего и всех бояр о здоровье спрашивать околничего Федора Васильевича Головина. И пришли бояре со всеми людми к Москве»[323]. Не зная деталей произошедшего, такую встречу можно было бы истолковать как встречу триумфаторов.

Но настоящий час триумфа в этот момент наступил не для бежавших с поля боя воевод, а для Лжедмитрия II. Оказалось, что его войско могло надеяться на нечто большее, чем непрерывная война в Северской земле. Впереди уже замаячили купола столичных церквей, и грядущее падение Москвы показалось делом совсем близкого будущего. Сначала новый царь Дмитрий договорился со своим войском, точнее, оно продиктовало ему условия, принятые на своем «круге». С Дмитрием у польско-литовского «рыцарства» была одна и та же история, он расплачивался с ними одними обещаниями. Гетман князь Роман Ружинский и все воинство увязли в торге с Лжедмитрием по поводу выплат за четверти года, которыми считалась их прошедшая и будущая служба. Самозваный царь не отказывался заплатить, только собирался сделать это, «вернувшись» в Москву на трон. Николай Мархоцкий описал болховские уговоры Лжедмитрия II: «Он уверял, что заплатит, и со слезами просил не оставлять его, говоря: „Я не смогу быть в Москве государем без вас, хочу, если Бог меня утвердит в столице, всегда иметь на службе поляков: пусть одну крепость держит поляк, другую — москвитянин. Я хочу, чтобы все золото и серебро, сколько бы ни было его у меня, — чтобы все оно было вашим. Мне же довольно одной славы, которую вы мне принесете. А если уж изменить ничего нельзя и вы все равно решите уйти, тогда и меня возьмите, чтобы я мог вместо вас набрать в Польше других людей“. Этими уговорами он так убедил войско, что все к нему пошли с охотой»[324].

Войско самозванца двинулось к Москве, не встречая сопротивления. Пал Волхов. Его защитники сначала присягнули самозваному царю и даже пошли под командованием гетмана князя Ружинского на Москву. Однако на подходах к столице, уже из Калуги, дворяне и дети боярские, неволею присягавшие Лжедмитрию II, снова бежали к царю Василию Шуйскому. Автор «Нового летописца» писал, что «царь же Василий их пожаловал»[325]. Они рассказали о реальной численности войска самозванца, взявшего царских воевод под Волховом «на испуг». Создалась парадоксальная ситуация. Оказалось, что милость царя Василия Шуйского быстрее заслуживали не те, кто служил ему, не изменяя во многих походах, а те, кто перебегал к нему от самозванца. Заинтересованный в привлечении в осаду в столицу как можно большего числа людей, царь более щедро раздавал жалованье тем, кто недавно изменял присяге и снова вернулся к нему на службу. Лжедмитрий II был еще на подходе к Тушину, а будущие «тушинские перелеты» (такое название они получат позже) уже появились в Москве.

Нового самозванца снова привела в Москву калужская дорога. На своем пути к столице Лжедмитрий II лишь ненадолго, по словам ротмистра Николая Мархоцкого, останавливался под Козельском и Калугой, где власть уже была в руках его сторонников. Потом войско самозванца взяло можайский город Борисов и сам Можайск. Стоит отметить такую характерную деталь. Первый самозванец шел во время своего похода к Москве с чудотворной Курской иконой Божией Матери. Второй царь Дмитрий тоже усердно поклонялся православным святыням и, в частности, отслужил молебен знаменитому Николе Можайскому, чья деревянная скульптура стояла в надвратной Воздвиженской церкви Можайского кремля. На покровительство святого Николы надеялись и те, кто воевал на стороне царя Василия Шуйского, защищая Можайск, и те, кто осаждал его. Но сила была на стороне так называемого «царя Дмитрия», захватившего потом еще и Звенигород.

В Москве готовились к осаде уже с 20-х чисел мая 1608 года[326]. Были расписаны воеводы по полкам, и на этот раз царь Василий Шуйский решился доверить оборону Москвы боярину князю Михаилу Васильевичу Скопину-Шуйскому. 29 мая он был назначен главным воеводой Большого полка «против литовских людей» (характерно это настойчивое подчеркивание в разрядах борьбы именно с иноземцами), а с ним другие воеводы Иван Никитич Романов и князь Василий Федорович Литвинов-Мосальский, передовым полком командовал боярин князь Иван Михайлович Воротынский, а сторожевым — чашник князь Иван Борисович Черкасский (он не вовремя затеял местническое дело с князем Иваном Воротынским, но все же получил «невместную» грамоту)[327]. Они должны были защитить Москву от прихода самозванца, но для этого войскам надо было еще встретить друг друга, а не разминуться где-нибудь по дороге. Пока царские воеводы стояли на речке Незнани, оказалось, что «вор же пойде под Москву не тою дорогою». Автор «Нового летописца» писал, что в этот момент в полках под командованием боярина князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского возникла какая-то «шатость». Впрочем, причина волнений в войске была очевидна, кое-кто в нем «хотяху царю Василью измените». Автор летописи называет князя Ивана Катырева-Ростовского, князя Юрия Трубецкого, князя Ивана Троекурова «и иные с ними». Царь разослал родовитых зачинщиков мятежа по отдаленным городам и тюрьмам, несколько человек было казнено[328]. Имена обвиненных в «шатости» на какое-то время исчезли из разрядных книг, что было явным знаком опалы. Хотя князь Иван Михайлович Катырев-Ростовский в своей «Повести» о событиях Смуты вполне сочувственно описывал действия воевод царя Василия Шуйского во время прихода под Москву самозванца и ни словом не обмолвился о переменах в своей судьбе. Нет никаких помет рядом с именами «изменивших» стольников в боярском списке 1606–1607 годов, но более поздний боярский список 1610–1611 годов все же подтверждает пребывание князя Ивана Михайловича Катырева-Ростовского «в Сибири». Князь Юрий Никитич Трубецкой и князь Иван Михайлович Катырев-Ростовский (зять ростовского митрополита Филарета, женатый на его дочери Татьяне) открывали перечень стольников в боярском списке 1606–1607 годов, заметное положение занимал и другой стольник и родственник Романовых — князь Иван Федорович Троекуров (его жена была из рода князей Мосальских). Это означало, что при приближении к Москве войска самозваного царя Дмитрия раскол сразу же затронул верхи Государева двора, столкнув князей Шуйских с Романовыми, Трубецкими и Мосальскими.

О самозванце было известно, что 3 июня «литовские люди, да с ними воры пришли в Вязему». Царское войско встречало их в тот момент «в Воробьеве»[329]. Лжедмитрий II подступил к столице, по сообщению Иосифа Будило, 14 (24) июня, «в праздник святого Яна (Иоанна Предтечи. — В. К.)». Этим же днем в русских источниках датируется поход царя Василия Ивановича «против литовских людей и против воров», когда сам царь и главные воеводы бояре князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский и Иван Никитич Романов встали «на Ваганкове». Но войско самозванца дважды приходило в Тушино, и в дневнике Будило говорится, видимо, уже о возвращении на позиции, чем-то не понравившиеся поначалу гетману князю Ружинскому. Первые же стычки с войсками Лжедмитрия II под Москвой датируются 9–10 июня, когда у Ростокина царские воеводы «с литовскими людми травились». Когда войско Лжедмитрия II перешло из Тушина в Тайнинское, то там оказалось негде укрыться от наступавших царских войск. Сторонниками царя Василия были также перекрыты дороги в города Замосковного края. Поэтому царь Дмитрий вернулся в Тушино, и «начат тут табары строить». Разрядные книги говорят о приходе литовских людей «в село Тушино», где они встали «у Спаса в монастыре», 19 июня 1608 года. Лагерь был устроен рядом с монастырем в том месте, где река Химка впадала в реку Москву. Иосиф Будило запомнил, что это было место, «заросшее явором» (особым видом кленовых деревьев). Под этими-то, по-научному, ложноплатановыми кленами (Acer pseudoplatanus) и расположились войска ложного царя Дмитрия, получившего с того времени и навечно прозвище «Тушинский Вор».

Так Тушино на полтора года стало главной резиденцией Лжедмитрия II и всех тех, кто в Московском государстве еще продолжал думать о его возможном воцарении. В то, что царь Дмитрий спасся, мало верили, так как москвичи собственными глазами видели его растерзанное тело на Лобном месте. Однако даже рядовые люди, такие, например, как пристав Станислава Немоевского, вызванного из белозерского заточения в Москву, могли объяснить суть происходящего. «Верь мне твердо, что тот Димитрий, который при вас был государем в Москве, наверное убит, — говорил пристав Станиславу Немоевскому, объясняя за подаренную серебряную ложку причину остановки на дороге из Белоозера в столицу, — я сам был при этом. Но явился иной, который назвался им, и стал объявлять, что убили другого, а „я ушел“, и очень много людей из наших пристало к нему, меньше бояр, больше народа. Вашей литвы с ним 6000 человек, между ними знатнейшие — Вишневецкий и Рожыньский. С этою силою он подтянулся под город Москву и осадил в ней нынешнего великого князя Василия Ивановича всея Руси, а так как свободного проезда ни с одной стороны нет в городе, то указано с вами задержаться»[330]. За два года, проведенные в ссылке, Станислав Немоевский и другие знатные пленники, которых готовили к отправке домой по договору о перемирии, не могли и представить, что жизнь так далеко ушла вперед. Они просто не поверили приставу, считая, что он их намеренно запутывает своим рассказом. Да и трудно представить, с чего бы это вдруг их надзиратель заговорил о том, что в скором времени все может измениться до такой степени, что они сами станут приставами у тех, кто их охраняет. Однако безымянный любитель польского серебра знал, зачем рискует головою и наводит мосты дружбы с теми, кого охранял.

Московские воеводы встали на Ходынке, но какое-то время они не предпринимали активных действий. В столице продолжались переговоры о перемирии с послами короля Сигизмунда III, и оставалась надежда уговорить отойти польско-литовское войско Лжедмитрия II от Москвы миром. Сами посланники Станислав Витовский и князь Ян Соколинский, объединившись с прежними послами Николаем Олесницким и Александром Госевским и воеводой Юрием Мнишком, долго препирались с московскими дипломатами по поводу того, что они не имеют никакого влияния на собравшиеся под Москвой хоругви, отказываясь называть их «изменниками». Представители Речи Посполитой настаивали: «Те люди вошли в землю государя вашего без ведома короля». Однако обещали полное содействие, как только будут отпущены из Московского государства. В итоге в запись о перемирии под давлением московской стороны был включен пункт о том, что «ныне в нашем государстве ваши князь Роман Ружинский, да князь Адам Вишневецкий и иные паны и ротмистры со многими полскими и литовскими людми, вшодчи в великие государства наши, водят с собою вора, называючи его тем же именем, как прежней убитой вор рострига называл царевичем Дмитреем Углетцким, и, сложась, те ваши люди с воры с нашими с изменники нашу землю пустошат и кровь хрестьянскую проливают». Король Сигизмунд III был обязан «тех людей… из наших государств вывести вскоре»[331].

Польские дипломаты понимали, что у них, как и у короля, было мало шансов повлиять на тех, кто воевал вместе с Лжедмитрием II. Московские бояре на переговорах упоминали, кроме гетмана самозванца князя Ружинского и князя Адама Вишневецкого, еще про Лисовского, «потому что он много зла в государя нашего земле починил». Тот, действительно, весной 1608 года прошел рейдом по рязанским землям через Ряжск и Михайлов. Отряд Лисовского взял и разграбил также два города, имевшие каменные укрепления, — Зарайск и Коломну[332]. В Коломне им были взяты в плен епископ Иосиф и царский боярин князь Владимир Тимофеевич Долгорукий. Но имя Лисовского не попало в окончательный документ о заключении перемирия: «И послы говорили: „А Лисовского мы для того не написали, что он из земли государя нашего выволанец, и чести он своей отсужен, и в котором городе в нашем его поймают, и его там казнят; и имянно нам его писати непригоже“»[333].

В июне 1608 года, перед приходом войска Лжедмитрия II в Тушино, послы Речи Посполитой действительно послали от себя уговаривать польско-литовское войско Петра Борковского, встретившегося с «рыцарством» под командованием гетмана князя Романа Ружинского в Звенигороде. Но из этого ничего не воспоследовало. Гонцу ответили: «Москвитяне прислали вас к нам не по доброй воле, и мы, коли уж сюда пришли, не намерены слушать ничьих уговоров. Надеемся с Божией помощью посадить в столице того, с кем пришли»[334]. Когда отряды Лжедмитрия II окончательно обосновались в Тушине, переговоры и увещевания продолжились, но в них стало еще меньше смысла. Хотя какое-то время в Москве тешили себя иллюзией, что заключенное перемирие и отпуск на родину послов Николая Олесницкого, Александра Госевского, а также сандомирского воеводы Юрия Мнишка с бывшей царицей Мариной заставят «литовских людей» уйти из-под Москвы.

Гетман князь Роман Ружинский подыгрывал московской стороне и делал вид, что вступает в переговоры с посольскими гонцами в Тушине, которыми были весьма известные ротмистр Матвей Домарацкий и секретарь первого царя Дмитрия Ян Бучинский[335]. Позднее дипломаты и советники царя Василия Шуйского поняли, насколько они заблуждались. Отголоски обид слышны в известии «Нового летописца» о самом заметном после прихода Лжедмитрия II в Тушино сражении на Ходынке. «Прислаша же ко царю Василью к Москве ис Тушина от етмана от Ружинсково посланники о послах, кои засажены на Москве, — писал летописец. — Они же злодеи приходиша не для послов, но розсматривати, как рать стоит на Ходынке, и быша на Москве и поидоша опять в Тушино мимо московских полков». Интересно, что в таком же обмане обвиняли русских и в стане гетмана князя Романа Ружинского: «Москвитяне хотели напасть на нас, пока мы были заняты переговорами, решив, что мы ни о чем не подозреваем»[336].

«Ходынский бой» на день Петра и Февронии Муромских 25 июня 1608 года долго потом поминали участвовавшие в нем служилые люди. «Московские люди» потерпели серьезное поражение, что окончательно позволило самозванцу укрепиться под Москвой. Князь Роман Ружинский применил хитрость и ударил на царских воевод тогда, когда они меньше всего ожидали. Основное войско продолжало стоять в Ваганькове, а на Ходынку пришел отряд под командованием известного воеводы князя Василия Федоровича Мосальского. В летописи говорилось, что после тревоги первых дней пришло известие, «будто с посланники литовскими помирихомся». Это якобы и стало причиной того, что «начата нощи тое спати просто, а стражи пооплошахусь». О том, что битва началась «перед утреннюю зорею», когда литовские люди и «воры» пришли «скрадом», сообщали также разрядные книги. Русские и польские источники совпадают в деталях описания Ходынского сражения. Действительно, еще 24 июня шли переговоры, но гетман князь Ружинский начал готовить внезапное ночное нападение на русское войско на Ходынке. Разгром оказался очень серьезным, одних членов Государева двора было убито около 100 человек, а общий счет потерь шел на тысячи. В разрядах записали об этом дне: «Грех ради наших мьногих дворан добрых и боярскую братью и детей побили, князей и детей боярских и стрельцов вьсяких чинов людей; и с тово дела отъехал воевода Болшаго полку князь Василей Федорович Литвинов Масалской»[337]. День Ходынского сражения оказался длинным; о том, что «еще не вечер», гетман князь Ружинский и его войско узнали, как только бежавшие с поля боя царские полки оказались под Москвой и соединились со свежими силами. Тогда московское войско ударило на увлекшиеся погоней польско-литовские хоругви и погнало их обратно к Ходынке и в Тушино. Обратный удар был столь силен, что «побиваху их на пятинатцати врестах, едва в таборах устояху». Это не похвальба летописца — Николай Мархоцкий тоже написал, что многие уже были готовы бежать из Тушина, видя перед собою смерть: «Как будто нам только и оставалось взывать: „Господи помилуй!“» Но поляки выстояли да к тому же получили огромную добычу, которую делили несколько дней под похоронный плач, долетавший из Москвы. А еще Ходынка научила тому, что выиграть в начавшейся войне сможет тот, кто будет лучше укреплен и готов к отражению внезапного нападения. Поэтому Тушинский лагерь стремительно стал приобретать черты города: туда свозили из близлежащих деревень избы, начали строить ограду, проездные башни и ворота.

Несколько дней спустя воеводы царя Василия Шуйского одержали победу в другом бою, на Медвежьем Броду, состоявшемся 28 июня 1608 года. Правда, полки под командованием бояр князя Ивана Семеновича Куракина и князя Бориса Михайловича Лыкова нанесли поражение лишь одной части войска самозванца, ходившей в поход с Лисовским. О разгроме донских казаков, пришедших из Рязанской земли с Лисовским, написал в своем дневнике Иосиф Будило: «Когда он подходил к Тушину и проходил мимо Москвы, то русские напали и разбили его, но он опять собрался с силами и пришел в Тушино»[338]. Приведенные под Москву пленники — зарайский протопоп, коломенский епископ Иосиф и боярин князь Владимир Тимофеевич Долгоруков были отбиты и оказались в Москве. Об этом написал «Новый летописец», составитель же разрядных книг запомнил другое. Он описал, что царским воеводам достались богатые трофеи: «козны денежныя и запасу вин фрянчюских мьногое мьножество поимали». Воеводы не стали преследовать войско Лисовского, уже зная его способность к самым невероятным военным операциям и боясь, что он отступает для вида. Царские полки остались «у крепости, блюдяся; чаели тово, что Лисовской побежал для аманки, а ведет Лыкова на люди»[339].

На главную армию во главе с гетманом Романом Ружинским эти события влияния не оказали. Она продолжала укрепляться под Москвой, тем более, что вскоре туда стали прибывать заметные польско-литовские подкрепления из числа солдат так называемой Брестской конфедерации, воевавших в Инфлянтах (так назывались земли в Ливонии, на которые претендовала Речь Посполитая). Им не заплатил деньги за службу король Сигизмунд III, и тогда они захватили королевские владения в так называемое «приставство» и стали самостоятельно взимать в свою пользу полагавшиеся налоги. Чуть позднее с такой специфической формой получения заслуженного жалованья конфедераты и другие польско-литовские сторонники познакомят в России вольных казаков, и она им очень понравится. А пока в земли Московского государства заворачивали все новые и новые отряды ищущей легкой добычи шляхты. Они шли на помощь своим товарищам к Москве, получая одобрение «царя Дмитрия Ивановича», которому тоже было на руку укрепление его лагеря. Так в это время в польско-литовском войске окажутся такие заметные фигуры русской Смуты, как полковники Ян Петр Сапега и Александр Зборовский.

Свои воинские умения они смогли показать очень быстро. Именно полк Александра Зборовского выполнил то, чего безуспешно добивался от гетмана князя Романа Ружинского Лжедмитрий II после освобождения польских послов и Марины Мнишек. Их отпустили из Москвы в конце июля 1608 года, когда было заключено перемирие с Речью Посполитой на три с половиной года. По условиям перемирия бывшей царице возвращались ее свадебные подарки и украшения, а также все принадлежавшее сандомирскому воеводе Юрию Мнишку имущество, которое удалось разыскать. Но Марина Мнишек должна была отказаться от титула русской царицы и никогда больше не претендовать на него. Со всеми предосторожностями, кружной дорогой, через Переславль-Залесский и Дмитров, в сопровождении усиленной охраны, послов Николая Олесницкого и Александра Госевского, Мнишков отпустили на родину. Но они сумели доехать только до Бельского уезда, где на одном из станов вчерашние пленники повернули оружие против тех, кто их охранял, и легко разогнали их своими саблями. Это отнюдь не была измена дворянских сотен: ведь русская охрана получила наказ провожать послов, а не сражаться с ними, и тем более не убивать их. Дальше пути послов разделились. Александр Госевский отправился на родину в Великое княжество Литовское, в уже близкий Велиж, а Николай Олесницкий с Юрием Мнишком еще задержались в Московском государстве.

Когда говорят о приезде Марины Мнишек в Тушинский лагерь, то обычно видят в этом еще одно подтверждение неуемного честолюбия и беспринципности жены Лжедмитрия I. Но так ли это? Во все время, начиная от договора самозванца о его женитьбе на Марине Мнишек, он вел свои дела с ее отцом, сандомирским воеводой Юрием Мнишком. Полмесяца в Москве в начале мая 1606 года, когда Марина Мнишек была разлучена с отцом, она вначале находилась под назойливой опекой своей будущей свекрови. Потом Марина Мнишек была коронована русской царицей и провела свои лучшие дни во дворце, но все это так стремительно окончилось катастрофой, что возвращение под покровительство отца стало лучшим избавлением и защитой. Во все время пребывания Марины Мнишек с отцом в ссылке в Ярославле она вела себя так, что в источниках о ней почти нет никаких упоминаний, — достаточно заглянуть в так называемый «Дневник Марины Мнишек». Напротив, сандомирский воевода вел переговоры в Москве в Посольском приказе и одновременно вступил в тайную переписку с Лжедмитрием II. Именно Юрий Мнишек решил судьбу своей дочери, когда приказал повернуть царскую карету и ехать обратно к Москве.

Самое поразительное, что под Москвой не очень-то и желали приезда Марины Мнишек. Об этом достаточно откровенно потом рассказал ротмистр Николай Мархоцкий, написавший о том, что погоня за Мнишками посылалась из Тушина лишь для отвода глаз: «Сделали мы это не потому, что в том нуждались, а больше для вида: надо было показать москвитянам, что наш царь настоящий и поэтому хлопочет о соединении со своей супругой»[340]. А дальше получилось и вовсе комично. Один полковник, Валявский, посвященный в деликатные детали сомнительного происхождения самозванца, делает все для того, чтобы не догнать царицу. Другой — Зборовский, из брестских конфедератов, только-только объявившийся в Тушине, видит во всей этой истории неплохой шанс отличиться и выдвинуться на службе у Дмитрия, что успешно и осуществляет. По дороге в Тушино Марина Мнишек попадает под охрану еще одного полка — Яна Петра Сапеги, и когда она снова объявляется под Москвой, то за ее спиной уже много людей договариваются о своих интересах. Лжедмитрий II и ее отец Юрий Мнишек между собою, Юрий Мнишек и Сапега друг с другом и, наконец, брестские конфедераты с Тушинским царем. Остается только гадать, при чем тут Марина Мнишек? Она, искренне верившая, что едет к настоящему Дмитрию, не сумела скрыть своего жестокого разочарования при встрече с тем, кто назвался именем ее покойного мужа, едва не поставив под удар все расчеты окружавших ее лиц. В свите полковника Яна Сапеги тоже вели свой дневник и издевательски записали о нескольких предварительных встречах воеводы Юрия Мнишка со своим мнимым «зятем» (пан воевода ездил удостовериваться, тот он или не тот).

Первым делом обсуждались условия, на которых Марина Мнишек могла появиться в Тушинском лагере. Ввиду казавшегося близким занятия Москвы торжественный въезд царицы Марины Юрьевны и смотр войска, собравшегося в Тушинском лагере, все же состоялись. У Марины Мнишек могло создаться впечатление, что жители Московского государства второй раз присягают своей царице[341]. Тем более, что для русских людей, все еще задававших вопросы о происхождении нового царя Дмитрия, воссоединение царя и царицы стало убедительным аргументом для перехода к нему на службу.

Между тем отъезды от царя Василия Шуйского из Москвы на службу в Тушино членов Государева двора начались уже в июле-августе 1608 года. Одним из первых 21 июля изменил стольник князь Михаил Шейдяков; еще несколько дней спустя, 24 июля, прямо во время боя («с дела») «отъехал» стольник князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, а 25 июля — еще один стольник князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский. Это только самые известные из имен, есть и другие лица, упомянутые в разрядных книгах.

Столь ранний отъезд в полки самозванца стольника князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого может быть объяснен его страхом, что вслед за «поиманием» князя Юрия Никитича Трубецкого царь Василий Шуйский подвергнет преследованиям весь этот княжеский род. У князей Трубецких больше не было оснований доверять декларациям крестоцеловальной записи царя Василия при его вступлении на престол. Очевидно, что опалы, в том числе наложенные не только на виновников «измен» царю Василию Шуйскому, но и на весь род, продолжались в Московском государстве. Ответом же знати и других членов Государева двора стали отъезды на службу к Лжедмитрию II. Многих людей подтолкнула к переходу от одного царя к другому встреча самозванца с царицей Мариной Мнишек в Тушинском лагере. У отъезжавших со службы царю Василию Шуйскому князей и дворян обычно конфисковывали имущество, поместья и вотчины. Но они своей изменой могли быстро приобрести новый, более высокий статус, как это случилось с молодым князем Трубецким, ставшим боярином Лжедмитрия II, а затем, ввиду его более поздних заслуг в делах земских ополчений, удержавшего этот чин и при воцарении Михаила Романова. Противоядие против опал и конфискаций нашлось очень быстро; родилось явление, теперь хорошо известное, благодаря образному выражению «перелеты», пущенному в обиход (или подслушанному) Авраамием Палицыным.

В своем «Сказании» келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын описал фантасмагорическую картину, когда сначала служилые люди самых высших чинов, родственники и друзья, встречались и пировали в Москве, а потом разъезжались кто куда, одни — на службу в царский дворец, другие — в стан самозванца. «На единой бо трапезе седяще в пиршествех во царьствующем граде, — писал автор «Сказания», — по веселии же овии убо в царьския палаты, овия же в Тушинския таборы прескакаху!» Делалось это с умыслом (правда, как справедливо пишет Авраамий Палицын, недалеким), чтобы обезопасить род от неприятностей в случае любого исхода борьбы: «И разделишася на двое вси человецы, вси иже мысляще лукавне о себе: аще убо взята будет мати градов Москва, то тамо отцы наши и братия, и род и друзи, тии нас соблюдут; аще ли мы соодолеем, то такожде им заступницы будем! Полския же и литовския люди и воры казаки тем перелетом ни в чем не вероваху…» Кроме того, на переездах из одного лагеря в другой можно было неплохо заработать, так как везде приезжавших встречали с распростертыми объятиями, раздавая им чины и чужие земли. Это именно в связи с таким безумным забвением крестоцелования (присяги) Авраамий Палицын создал великую формулу Смуты: «Царем же играху яко детищем, и всяк вышши меры своея жалования хотяше, им же не довлеяше ни пять крат, ни десять даяний, но целовавше, и таинницы нарицаемии, животворящий крест Господень, ко врагом же прилагахуся, и в Тушине быв, тамо крест же Господень целовав и жалования у врага Божия взяв, и вспять во царьствующий град возвращахуся и паки у царя Василия болши прежняго почесть и дары и имения восприимаху и паки к вору отъеждаху. Мнози же тако мятуще всем государьством Росийским, не дважды кто, но и пять крат и в Тушино, и к Москве преяждяху». И горе было тем, кто принципиально не поддавался ни на какие соблазны измены. С ними расправлялись в первую очередь, да так, что не чуждым иногда уважения к врагу полякам и литовцам становилось страшно при виде таких расправ: «Внимаем о себе, братие, что сии русаки друг другу содеевают, нам же что будет от них?»[342]

Так царь Василий Шуйский второй раз за время своего царствования увидел под Москвой вражеское войско. Ему должно было казаться, что враги усиливаются и все больше людей готово переметнуться на их сторону. Все это питало его подозрительность и толкало его на расправы, а это, в свою очередь, лишь усугубляло его положение на троне.

Но главные испытания, как оказалось, были для него еще впереди.