Василий Шуйский

Князей Шуйских так часто обвиняли в стремлении обладать царским венцом, что они должны были и сами поверить, что это возможно. Во всяком случае, когда князю Василию Ивановичу представился шанс воцариться на русском престоле, он воспользовался им с торопливой неловкостью, не дождавшись даже, когда тело повергнутого самозванца уберут с Красной площади… Удивительно, как все источники, русские и иностранные, согласно свидетельствуют о той спешке, с которой было проведено избрание нового царя. Он был избран на царский престол «малыми некими» (Авраамий Палицын), «спешно председ» (Иван Тимофеев) и не «советова со всею землею» («Новый летописец»). Конрад Буссов в «Московской хронике» тоже написал, что князь Василий Шуйский был избран «без ведома и согласия земского собора, одною только волею жителей Москвы, столь же почтенных его сообщников в убийствах и предательствах, всех этих купцов, пирожников и сапожников и немногих находившихся там князей и бояр»[185].

Вступление на престол нового царя, казавшееся заговорщикам само собой разумеющимся делом, оказалось в итоге камнем преткновения для них. Никто не мог предвидеть, что имя Дмитрия окажется популярнее самозваного царя. Не прошло бесследно и время, которое Лжедмитрий I провел на престоле. В Боярской думе, повседневно сталкивавшейся со свергнутым самодержцем, судьба Дмитрия не вызывала сожаления, он откровенно пугал участников заговора опасным пренебрежением к своему «сенату». По-иному к московским событиям отнеслись те, благодаря кому Дмитрий когда-то взошел на престол. В первую очередь это касалось Северской земли, пожалованной больше других и получившей льготы на десять лет. После перемен в Москве можно было не просто забыть о льготах, а опасаться возмездия за свой недвусмысленный выбор, обеспечивший победу самозванцу. Авраамий Палицын в своем «Сказании» показал, что в страхах людей немедленно возникла тень расправ Ивана Грозного: «Севера же внят си крепце от царя Ивана Васильевича последняго Новугороду разгром бывший, и такового же мучителства не дождався на себе, вскоре отлагаются от державы Московския». Казачья вольница, участвовавшая в «славном» походе царя Дмитрия на Москву, тоже могла ожидать возвращения тяжелых притеснений времен Бориса Годунова. Но даже те, кто не принимал никакого участия в истории царя Дмитрия, продолжали находиться под обаянием чудесной истории его воскресения из небытия.

Вместе с принятыми на себя царскими регалиями царь Василий Шуйский должен был воспринять и наследство совершённого переворота. Новый царь все равно воспринимался как первый среди бояр, а возвращение к боярскому правлению, которое хорошо знали по прошлым временам, не сулило ничего хорошего. Присяга быстро избранному на престол царю Шуйскому разделила людей: «и устройся Росия вся в двоемыслие: ови убо любяще, ови же ненавидяше его»[186]. Все недовольство, накопившееся в Московском государстве, теперь имело простой выход, а неподчинение новой власти оправдывалось сохранением прежней присяги. Именем царя Дмитрия началась гражданская война.

Возвращение Рюриковичей

В Москве уже третий раз за последний год сменялся царь. Все, кто претендовал на трон после Бориса Годунова, следовали в основных чертах установленной им «модели» престолонаследия. Она включала подтверждение царского избрания патриархом и освященным собором, царским «синклитом» и выборными от «всей земли». Боярин князь Василий Иванович Шуйский, свергнувший своего предшественника, был обречен на то, чтобы действовать в чрезвычайных обстоятельствах, вызванных московским восстанием. В этот момент невозможно было долго решать, кто будет следующим царем, и ждать совета от всех чинов, сословий и областей. Кроме того, патриарх Игнатий, подчинившийся целям царя Дмитрия, был немедленно сведен с престола, и церковь тоже осталась без своего первосвященника. Не случайно архиепископ Арсений Елассонский подчеркивал, что «наречение» нового царя 19 мая 1606 года произошло в отсутствие патриарха. Уже на следующий день, 20 мая, по всему государству были разосланы «окружные» грамоты о его восшествии на престол, к которым прилагались две крестоцеловальные записи[187]. Если одна грамота о приведении к присяге царю не вызывала никаких вопросов, то другая — крестоцеловальная запись самого царя Василия Шуйского своим подданным — выглядела необъяснимым разрывом с традицией. Так случилось то, чего уже никогда не простили царю Василию Ивановичу.

О поставлении царя Василия Шуйского автор «Нового летописца» рассказывал следующим образом: «На четвертый день по убиении Ростригине приехаша в город и взяша князя Василья на Лобное место, нарекоша ево царем и пойдоша с ним во град в Соборную церковь Пречистые Богородицы. Он же нача говорити в Соборной церкви, чево искони век в Московском государстве не повелось, что целую де всей земле крест на том, что мне ни нат кем ничево не зделати без собору никакова дурна: отец виноват, и над сыном ничево не зделати; а будет сын виноват, отец тово не ведает, и отцу никакова дурна не зделати; а которая де была грубость при царе Борисе, никак никому не мститель. Бояре же и всякие людие ему говорили, чтоб он в том креста не целовал, потому что в Московском государстве тово не повелося. Он же никово не послуша и поцелова крест на том всем»[188]. Как видим, летописец подчеркивал необычную быстроту «наречения», сопровождавшегося царской присягой, на которой настоял сам царь Василий Шуйский. Арсений Елассонский тоже написал о том, как «короновали» царя Василия Шуйского в Успенском соборе Кремля (он датировал венчание на царство 26 мая), и привел сведения о крестоцеловальной записи, дословно подтверждающие известия летописца. Проводил церемонию новгородский митрополит Исидор. С царя Василия Ивановича взяли «предварительно клятву в присутствии всех бояр и пред святым крестом в том, что он не будет невинно пытать бояр и народ по каждому делу; что пусть не наказывается отец за сына, ни сын — за отца, ни брат — за брата, ни родственник — за родственника, только виновник пусть несет наказание, после тщательного расследования, по законам, согласно с виною его, а не так как прежде было во времена царя Бориса, который за одного преступника наказывал многих, и происходили отсюда ропот и большая несправедливость»[189].

Объяснить мотивы царского избрания должны были «окружные» послания о восшествии царя Василия Шуйского на престол. Эти грамоты содержали резкие обвинения «богоотступнику, еретику, ростриге, вору Гришке Богданову сына Отрепьева», который «своим воровством и чернокнижством назвал себя царевичем Дмитрием Ивановичем Углецким» и «был на Московском государьстве государем». В подтверждение своей правоты царь и бояре ссылались на преступные замыслы Гришки, чему были найдены доказательства в его переписке со своими сторонниками в Польше и Литве, а также с папой Римским. Упоминали и о расспросных речах «поляка, который жил у него близко», то есть одного из братьев Бучинских, рассказавшего о якобы существовавшем замысле прежнего царя «всех бояр и думных людей и болших дворян побить». А дальше воспроизводилась схема, следовавшая в основных деталях избирательному канону. Правда, она мало соответствовала действительности и была рассчитана не на столицу, где многие даже и не знали, что происходит наречение нового царя, а на дальние города, принимавшие присягу по этой грамоте. В ней говорилось, что царя избирали «всем Московским государьством» по решению освященного собора (без патриарха) и представителей разных чинов от бояр до торговых людей. Все они били челом Василию Шуйскому, чтобы он стал царем «по степени прародителей наших, его же дарова Бог великому государю Рюрику, иже бе от Римского кесаря, и потом многими леты и до прародителя нашего великого государя Александра Ярославича Невского, от него же прародители наши на Суздалской уезд по родству розделишась». Следовательно, соблюдалось «золотое правило»: новоизбранный царь не сам садился на престол, а его просили сделать это. Главной причиной общего выбора при «участии» (выраженном на бумаге) всех чинов стала принадлежность нового царя к династии Рюриковичей и происхождение из рода Александра Невского. Так легитимным избрание царя Василия Шуйского становилось по двум причинам: он занимал трон «за прошеньем… освященного собора и за челобитьем бояр и околничих и дворян и всяких людей Московского государьства, и по коленству нашему», то есть по степени своего родства с угасшей династией прежних царей Ивана Грозного и его сына Федора Ивановича.

Как это бывало со многими русскими царями, начало «дней Васильевых» тоже сопровождалось синдромом благого порыва. Понимая, что стремительное воцарение нарушало негласный общественный договор с «миром», царь Василий Шуйский обещал: «А всех вас хотим жаловати и любити свыше прежнего, и смотря по вашей службе». Более того, он решился вступить в договорные отношения со «всей землей» и присягнуть как на своих обещаниях жалованья, так и на том, что больше не будет преследований без суда. Вопрос о смертной казни, несколько раз близко коснувшийся самого царя Василия, казался ему главным, и именно об этом говорится в тексте знаменитой крестоцеловальной записи. Со временем стало казаться, что в ней содержится чуть ли не добровольное ограничение царской власти. Однако это совсем не так. В летописной передаче царское обещание выглядело так: «Ни нат кем ничево не зделати без собору». Слово «собор» здесь употреблено риторически, в книжном значении, и означает отнюдь не известную форму правления, а всего лишь «совет». В подлинной крестоцеловальной записи сказано: «Не осудя истинным судом с бояры своими (выделено мной. — В. К.), смерти не предати». Не стоит приписывать этой фразе и другое — увеличение роли Боярской думы. При ее участии и раньше принимались решения о смертной казни, например, летом 1605 года того же боярина князя Василия Шуйского. Став царем, Василий Иванович прежде всего декларировал отказ от предшествующей практики опал «всем родом», когда за вину одного карали всех: «…и вотчин, и дворов, и животов у братьи их, и у жен, и у детей не отьимати, будет которые с ними в мысли не были». Среди членов Боярской думы царя Василия Шуйского имелось немало пострадавших от таких расправ: это и сами князья Шуйские, и князья Воротынские, и Нагие, и Романовы, а также Годуновы с Сабуровыми. Новый царь обещал, что пришел не для того, чтобы мстить временщикам предшествующего царствования, и сдержал свое слово. Все Нагие, приближенные царем Дмитрием Ивановичем, остались на своих местах. Только чин конюшего, полученный боярином Михаилом Федоровичем Нагим явно не по заслугам, был отобран у него и отдан ближайшему родственнику царя Василия Шуйского, его младшему брату князю Дмитрию Ивановичу. Но все Нагие остались в Боярской думе.

Другая декларация крестоцеловальной записи тоже содержала недвусмысленное обращение к прошлому и касалась практики «доводов» — доносительства, расцветшего при Борисе Годунове. Царь Василий обещал покончить с доносами: «…и доводов ложных мне великому государю не слушати, а сыскивати всякими сыски накрепко и ставити с очей на очи, чтоб в том православное християнство безвинно не гибли». Смертная казнь теперь грозила не тем, кого оговаривали, а самим доносчикам: «…и сыскав того казнити, смотря по вине его, что был взвел неподелно, тем сам осудится».

Итак, царь Василий Шуйский на кресте обещал своим подданным «судити истинным праведным судом, и без вины ни на кого опалы своей не класти, и недругом никому никого в неправде не подавати, и ото всякого насилства оберегати»[190]. Все это лишь более подробное развитие положения первой статьи действовавшего Судебника 1550 года: «А судом не дружити и не мстити никому»[191]. Необычность была не в том, что говорилось в крестоцеловальной записи, а в том, кто и при каких обстоятельствах произносил эти слова.

Присяга самому царю Василию тоже немного отличалась по содержанию от аналогичных крестоцеловальных записей царям Борису Годунову, Федору Борисовичу и Дмитрию Ивановичу. Царь Василий Шуйский не имел ни царствующей сестры, как Борис Годунов, ни царствующей матери, как Федор Борисович и Дмитрий. Более того, у него не было даже жены. Поэтому в записи говорилось, что крест целуется царю и — на будущее — «его царице и великой княгине и их царским детем, которых им государем впредь Бог даст». Присягавшие, во-первых, отрекались от любых преступных намерений в отношении царя: «лиха… никакова не хотети, не мыслити, ни думати, ни которыми делы, ни которою хитростью». Во-вторых, обещали служить только царю Василию Шуйскому: «на Московское государьство иного государя и из иных государьств и из своих ни кого не искати, и не хотети, и не мыслити, и не изменити ему государю ни в чем»[192]. В-третьих, крестоцеловальная запись содержала традиционный пункт с запретом «отъезда» на службу в другие государства, восходящий еще к договорным грамотам великих князей. Новое было в том, что не существовало никакого уточняющего списка таких государств, особенно подробно присутствовавшего у царя Бориса Годунова, где упомянуты «цесарь» (император Священной Римской империи), «литовской», «турской» и другие правители. Крестоцеловальная запись царю Василию Ивановичу содержала краткое изложение самых необходимых пунктов, что опять-таки объясняется той быстротой, с которой происходило царское избрание.

Первые распоряжения, сделанные царем Василием Шуйским вслед за его «наречением», показывают, что новая власть желала прежде всего поставить точку в истории царевича Дмитрия. Из Гришки Отрепьева продолжали делать врага православия и Московского государства, обвиняя его в намерении убить всех бояр, передать правление своим польским и литовским приближенным и ввести повсюду католичество в ущерб вере предков. «И мы, слыша такого злодея и богоотступника и еретика чернца Гришки злые умыслы и разоренье на крестьянское государство и на православную веру, ужаснулись, как такой злодей помыслил на такое злое дело», — говорилось в окружных царских грамотах, разосланных по всем городам.

Но и этого оказалось недостаточно. В Углич была направлена специальная комиссия во главе с боярином князем Иваном Михайловичем Воротынским и митрополитом Ростовским и Ярославским Филаретом для освидетельствования мощей погибшего царевича. В нее входили также астраханский епископ Феодосий и бояре Петр Никитич Шереметев и Григорий Федорович и Андрей Александрович Нагие. Царь Василий Шуйский, как известно, был напрямую вовлечен в ту давнюю историю, и на него многие смотрели как на главного свидетеля произошедших трагических событий. В свое время, при Борисе Годунове, боярин Шуйский говорил то, что от него требовалось, и это объяснялось угрозой расправы. Он изменил свою точку зрения «при Росстриге», но все знали, что ему и так угрожала смертная казнь. Пятнадцать лет спустя после смерти царевича пришло время сказать правду. Однако в очередной раз проявилась нерешительность Василия Шуйского, от которой он быстро не мог избавиться. В окружной грамоте 6 июня 1606 года, где рассказывалось о произошедшей смене власти в Московском государстве, царь Василий опять не сказал всю правду, оставив место для различных толкований. В грамоте писали, что угличская драма произошла «по зависти Бориса Годунова», однако царевич сам «яко агня незлобиво заклася». При этом, правда, упоминались «злодеи его и убийцы», получившие воздаяние за смерть царевича[193].

Все это отражало неустойчивое положение, в котором оказалась власть. По сведениям поляков, приехавших на свадебный пир, но оказавшихся вместо этого в положении военнопленных, в Москве еще и неделю спустя после памятного дня 17 (27) мая 1606 года продолжали происходить волнения. Поляки ожидали, что выступления московского посада могут повредить им, но, как оказалось, пришло время выяснить отношения внутри боярской верхушки. Князь Василий Шуйский не зря торопился овладеть царским престолом: промедли он еще хоть какое-то время, борьба за трон разгорелась бы не на шутку.

Вскоре объявился и новый самозванец — царевич «Петр Федорович, названный Медведком». Запись об этом мнимом сыне царя Федора Ивановича датируется в «Дневнике польских послов» уже 23 мая (2 июня) 1606 года. Послам было известно, что царь Дмитрий Иванович еще при своей жизни благосклонно отнесся к появлению своего «родственника» и пригласил его в столицу. Узнав о смерти Дмитрия, донские казаки вместе со своим «царем Петрушкою» начали новой поход на Москву. Тем временем в Москве в ночи происходили заседания Боярской думы, добавлявшие сомнения в том, что бояре смогут договориться между собой. Стало известно об исчезновении из столицы тех, кто был в приближении у царя Дмитрия, — боярина князя Василия Михайловича Рубца-Мосальского, окольничего Григория Ивановича Микулина и Михаила Молчанова[194].

25 мая (4 июня), в первое воскресенье после «наречения» царем Василия Шуйского, из-за новых волнений пришлось даже отложить обещанный прием послов Николая Олесницкого и Александра Госевского в Кремле. Польско-литовским послам стали известны истинная причина и то, что Василия Шуйского еще «не до конца» хотели принять за государя. Народ и стрельцы «очень жалели о смерти Дмитрия, обвиняя бояр в том, что они его убили». Об этом же писал оказавшийся на посольском подворье аугсбургский купец Георг Паерле. Он объяснил, что царю Василию и боярам удалось успокоить «ропот черни, уверив ее, что убит не Дмитрий, а плут и обманщик, что истинный царевич погиб в Угличе и что народ увидит своими глазами его нетленные чудотворные мощи, которые уже везут в столицу»[195]. Возможно, что к этому же времени относится рассказ Жака Маржерета о заговоре в пользу боярина князя Федора Ивановича Мстиславского. Хотя иноземная охрана Дмитрия больше не использовалась, французский капитан оказался в Кремле и был свидетелем едва не состоявшегося переворота. Выходя на службу в воскресный день, царь Василий Шуйский неожиданно узнал, что от его имени собирается на площади народ. Поняв, что против него затевается какой-то мятеж, Шуйский, по словам Маржерета, «начал плакать, упрекая их в непостоянстве, и говорил, что они не должны пускаться на такую хитрость, чтобы избавиться от него, если они того желают; что они сами его избрали и в их же власти его низложить, если он им не нравится, и не в его намерении тому противиться». Конечно, это были всего лишь слова. На самом деле, получив долгожданную власть, царь Василий Шуйский будет последовательно ее отстаивать, хотя расстанется с нею именно под давлением избравших его бояр. Дошло до того, что царь Василий Шуйский стал демонстративно отдавать символы царской власти — посох и царскую шапку, говоря, что, «если так, изберите другого, кто вам понравится», но «тотчас» все взял обратно и потребовал наказания виновников этого выступления. Выяснилось, что все было устроено не самим Мстиславским, грозившим даже уйти в монастырь, если его будут вынуждать избираться на царство, а отсутствовавшим в Москве Петром Никитичем Шереметевым — родственником Мстиславских и Романовых[196].

Приблизительно в эти дни состоялся освященный собор, по решению которого в Углич была направлена упомянутая выше комиссия. Интересно, что по своему составу и представительству, одновременно от освященного собора и от Боярской думы, она напоминала комиссию 1591 года. Только теперь, спустя пятнадцать лет, участники тех событий Нагие уже не находились под подозрением, а наоборот, призваны были подтвердить версию, предложенную некогда боярином князем Василием Шуйским.

Отправляя комиссию в Углич, вероятно, предварительно решали вопрос о «наречении» нового патриарха, которому предстояло участвовать в венчании на царство Василия Шуйского. Логично было видеть в нем духовного главу угличской комиссии Филарета Романова, митрополита Ростовского. С. Ф. Платонов считал доказанным «факт кратковременного пребывания Филарета в достоинстве названного патриарха Московского» в мае 1606 года[197]. 28 мая в Москве получили известие из Углича о досмотре мощей царевича и о проявившихся чудотворных признаках. Рассказ очевидцев из комиссии нареченного патриарха Филарета и боярина князя Ивана Михайловича Воротынского о вскрытой могиле был очень убедительным и запоминавшимся в своих деталях: упоминались «камчатый кафтанец», «сапожки» с немного отставшими «у носков» подошвами и врезающаяся в память пригоршня орешков: «а сказывают, как он тешился и в те пору орешки кушал и как его убили, и те орехи кровью обагрилися»[198]. Наверное, версия об убийстве царевича по приказу Бориса Годунова не выглядела бы столь достоверной, если бы не трогательный рассказ об орешках.

Заговор в пользу боярина князя Федора Ивановича Мстиславского, в котором обвинили боярина Петра Никитича Шереметева, участника угличской комиссии, изменил первоначально задуманную последовательность событий и заставил царя Василия Шуйского действовать решительнее, освобождаясь от возможных соперников в борьбе за престол. Царю избранному было труднее удержать власть, чем династическому наследнику. Еще Борис Годунов внес в текст крестоцеловальной записи слова, препятствовавшие избранию на престол бывшего касимовского царя Симеона Бекбулатовича, один год занимавшего (хотя и номинально) по желанию Ивана Грозного московский престол. Даже насильственный монашеский постриг не избавил ослепшего Симеона Бекбулатовича от вторжения мирских страстей в его жизнь. Царь Василий Иванович тоже увидел какую-то угрозу в жившем на покое в Кириллово-Белозерском монастыре старце Стефане. 29 мая 1606 года из Москвы на Белоозеро к монастырским властям был послан пристав за старцем Стефаном, «что был царь Симеон Бекбулатов». В Кирилловом монастыре старца Стефана должны были передать присланному из Москвы приставу, с тем, чтобы он отвез этого по сути ссыльного монаха, «где ему велено». В том, что на старца Стефана была наложена опала, убеждает то, что прежнее имя царя Симеона написано без «-вича», монастырские власти даже не извещались о том, куда переводят их инока, а местом новой, более дальней, ссылки были назначены Соловки[199]. Возможно, одной из причин опасений царя Василия Шуйского стало близкое родство царя Симеона Бекбулатовича с князем Федором Ивановичем Мстиславским: он был когда-то женат на сестре князя. Мстиславского многие (но только не он сам) желали видеть на русском престоле, и царю Василию Ивановичу приходилось считаться с подобными настроениями.

Следующим стремительным ходом Василия Шуйского стала отправка в Речь Посполитую посольства князя Григория Константиновича Волконского и дьяка Андрея Иванова. Они должны были известить Сигизмунда III об избрании царя Василия Шуйского и договориться о судьбе задержанных в Москве поляков и литовцев.

Главным же событием тех дней стало венчание Василия Шуйского на царство в Успенском соборе в Кремле, произошедшее в воскресенье 1 июня 1606 года. Сохранился «Чин венчания» царя Василия Ивановича. Первенствующая роль отведена в нем по старшинству иерархии новгородскому митрополиту Исидору, еще два митрополита — ростовский и крутицкий — должны были помогать ему во время службы. Но известно, что ростовский митрополит Филарет привез мощи царевича Дмитрия в Москву только 3 июня 1606 года, а значит, венчание на царство Василия Шуйского произошло без него. Не присутствовал в Успенском соборе в день венчания царя и казанский митрополит и будущий патриарх Гермоген, его имя даже не названо в «Чине венчания». Митрополит Гермоген просто не успел по отдаленности Казани приехать в Москву, хотя именно ему «Новый летописец» впоследствии приписал поставление царя Василия Шуйского на царство. Конечно, это должен был сделать нареченный патриарх Филарет. Но из-за недоверия царя Василия Шуйского Филарету не пришлось ни участвовать в церемонии царского венчания, ни стать патриархом[200].

3 июня 1606 года в Москве «со кресты, за Каменным городом», встречали процессию с телом царевича Дмитрия, прибывшую из Углича. Вместе с гробом царевича было привезено «писмо», подтверждавшее случаи исцеления. Дело шло к канонизации невинно убиенного отрока. В Архангельском соборе в Кремле состоялось перенесение мощей. Царица-инокиня Марфа Федоровна во всеуслышание просила прощения у царя Василия Шуйского, освященного собора и всех людей в том, что она лгала им: «А большее всего виноватее перед новым мучеником, перед сыном своим царевичем Дмитреем: терпела вору ростриге, явному злому еретику и чернокнижнику, не объявила его долго». Объяснение было бесхитростным и откровенным: «…а делалось то от бедности». Одновременно прозвучало еще одно важное признание: царица-инокиня Марфа, соглашавшаяся ранее на «воскрешение» своего сына, снова свидетельствовала, что царевича Дмитрия убили «по Борисову веленью Годунова»[201]. Но «единожды солгав»… кто же ей теперь мог верить по-настоящему?

В Москве ходили слухи, переданные в посольском дневнике Николая Олесницкого и Александра Госевского, что в Угличе произошел фарс, к тому же сопровождавшийся кровопролитием: убили некого стрелецкого сына Ромашку (Romiska), заплатив его родителям большие деньги, затем наняли людей, притворявшихся исцеленными. Когда тело царевича Дмитрия было привезено в Москву, его встретили со множеством церемоний. Царь Василий Шуйский лично свидетельствовал обретение нетленных мощей царевича, «восклицая», по свидетельству голландца Исаака Массы: «Днесь зрим мы истинного юного Димитрия, убиенного в Угличе, и Божие провидение сохранило его столь же свежим, как если бы его только положили во гроб». Однако никому не дано было перепроверить царские слова, а таких желающих, помимо самого голландского купца, набралось немало и среди русских людей. «Носилки тотчас были покрыты, — рассказывает Масса, — я бы и сам охотно посмотрел, когда бы меня допустили, также многие монахи и священники, весьма того желавшие; но, возможно, страшились, что у нас слишком длинные языки, и заботились о том, чтобы мы не осквернили святое тело, и привезли его в Москву как святого и угодника, и поставили на носилках в Архангельском соборе, но никто не смел приблизиться к нему, кроме главнейших бояр и епископов, посвященных в это дело». Исаака Массу не убедили ни оглушительный колокольный звон, ни дым от каждения, ни сами начавшиеся исцеления, в которых, как ему казалось, было «осязательно плутовство». Автор «Краткого известия о Московии» язвительно писал о тех, кто хорошо слышал и говорил, пока не заходил в церковь; «и когда выходили оттуда, то становились немыми, когда их о чем-нибудь спрашивали, и, по меньшей мере, заикались». И это даже несмотря на то, что «туда никто не входил, только те, кого впустили»[202]. Обретение мощей царевича Дмитрия, очевидно, виделось иностранцам больше «фортелем» и «фальшью». Приставы польских послов Николая Олесницкого и Александра Госевского благочестиво передавали рассказы о продолжавшихся исцелениях, не ведая, что на посольском дворе мало верят москвичам.

В Москве еще две недели звонили в колокола по всем церквам. Внешне происходившие события, кажется, убеждали русских в святости царевича, а значит, и в справедливости утверждения о его гибели. (Правда, впоследствии выяснилось, что полностью от сомнений избавиться не удалось.) Это, безусловно, укрепляло позиции только что взошедшего на престол Василия Шуйского. Признанию законности его власти должна была способствовать и интронизация нового патриарха Гермогена, произошедшая ровно месяц спустя после встречи мощей царевича Дмитрия — 3 июля 1606 года.

Первые недели царствования Василия Шуйского показали, что не только в столице, но и во всем Московском государстве произошел глубокий раскол. Внешняя форма его была понятна. Все, кто был лоялен к боярской власти, поддержали перемены и воцарение Василия Шуйского, другие же остались верны имени Дмитрия. Войско, собранное для крымского похода под Москвой, сразу распалось по своим политическим пристрастиям. Новгородские дети боярские приняли участие в московском восстании 17 мая 1606 года, и значит, тогда же присягнули царю Василию. Служилые люди северских и рязанских городов не стали принимать присягу под Москвой: «А черниговци, и путимци, и кромичи, и комарици, и вси рязанские городы за царя Василья креста не целовали и с Москвы всем войском пошли на Рязань: у нас де царевич Дмитрей Иванович жив»[203]. Надо представить себе этот поход дворян, вместо войны с Крымом двинувшихся обратно от Москвы в свои поместья. По дороге они разносили новости о перевороте, произошедшем в столице. Вместе с ними волна общего недовольства прошла по всем украинным и северским городам. Очень скоро это мятежное дворянство вернется в Москву, и судьба Московского царства будет поставлена под угрозу.

Битвы с Болотниковым

Присяга царю Василию Шуйскому из формального акта подчинения новой власти превратилась на местах в демонстрацию неповиновения: посланных им людей не слушали, отсылали обратно, а то и вовсе расправлялись с ними. В разрядных книгах упомянуто о гибели воеводы Михаила Богдановича Сабурова в Борисове-городе и князя Петра Ивановича Буйносова в Белгороде. Едва избежал смерти в Ливнах окольничий Михаил Борисович Шеин («утек душею да телом, а животы ево и дворянские пограбили»). Словом, в Разряде вынуждены были написать об усеченной присяге царю Василию Шуйскому, что «крест ему на Москве и в Замосковных городех целовали». То есть почти все окраины государства остались верны царю Дмитрию: «А как после розтриги сел на государство царь Василей, и в полских, и в украинных, и в северских городех люди смутились и заворовали, креста царю Василыо не целовали, воевод почали и ратных людей побивать и животы их грабить и затеели бутто тот вор рострига с Москвы ушол, а в его место бутто убит иной человек»[204].

Главными центрами сопротивления власти царя Василия Шуйского в июне-июле 1606 года стали Путивль и Елец. Движение в Путивле — бывшей столице царя Дмитрия в пору его борьбы с Борисом Годуновым — возглавил Иван Исаевич Болотников. В советской историографии «восстание» или «крестьянская война» под руководством Болотникова оказалась одним из самых «любимых» сюжетов. Имя Ивана Болотникова, в свою очередь, почти полностью заслонило собой и имя царя Василия Шуйского, и все остальные события его царствования. И хотя «восстание Болотникова» оказалось исследовано лучше всех других эпизодов из эпохи начала XVII века, без пересмотра традиционной темы все же не обойтись[205].

У Ивана Болотникова была великолепная авантюрная биография, происшествий в которой хватило бы не на один приключенческий роман. Даже гетман Станислав Жолкевский говорил: «Надлежало бы написать длинную историю, чтобы рассказать все сделанное неким Болотниковым». Истории и романы о нем, и правда, были написаны — но после того, как из него сделали предводителя «первой крестьянской войны». Его судьба показывает, что в России с воцарением Василия Шуйского уже начинали действовать законы Смутного времени. Только в Смуту можно в одночасье превратиться из безвестного человека в исторического героя. Иван Болотников — холоп боярина князя Андрея Александровича Телятевского — по своему сословному чину был примерно равен Григорию Отрепьеву, разве что никогда не менял саблю на книжную науку и чернеческие одежды. Болотниковы — род служилых людей, а свою службу Иван Исаевич нес не в составе дворянской сотни, а во дворе одного из приближенных бояр Бориса Годунова. Как сообщал Конрад Буссов в «Московской хронике», во время какого-то похода он был взят в плен крымскими татарами «в Диком поле» и провел несколько лет на турецких «каторгах» (так назывались суда, гребцами на которых были невольники). Затем их корабль отбили в морском сражении, Ивана Болотникова освободили вместе с другими невольниками и привезли в Венецию. Есть известия о том, что он успел повоевать с турками на стороне Габсбургов в Венгрии. В 1606 году, когда война Империи с турецким султаном завершалась, Болотников решил возвратиться домой. В Речи Посполитой его дорога шла через Самбор, куда приехал из Москвы Михаил Молчанов, которого Ядвига Мнишек, жена сандомирского воеводы Юрия Мнишка и мать русской царицы Марины, стала выдавать за спасенного Дмитрия.

Это и был ключевой пункт истории. Все выходило очень удачно: Болотников, в отличие от других, никогда не видел прежнего царя Дмитрия, а Молчанов, выдавший себя за спасенного царя, был убедителен. В Самборе были готовы ухватиться за любую возможность помочь своим остававшимся в плену родственникам. Поэтому Ивана Болотникова, как опытного воина, снабдили письмом в Путивль к князю Григорию Петровичу Шаховскому и послали его воевать в Московское государство во имя царя Дмитрия. Конрад Буссов приводит напутственную речь мнимого Дмитрия — Михаила Молчанова, с которой Иван Болотников был отпущен из Самбора: «Я не могу сейчас много дать тебе, вот тебе 30 дукатов, сабля и бурка, довольствуйся на этот раз малым. Поезжай с этим письмом в Путивль к князю Шаховскому. Он выдаст тебе из моей казны достаточно денег и поставит тебя воеводой и начальником над несколькими тысячами воинов. Ты вместо меня пойдешь с ними дальше и, если Бог будет милостив к тебе, попытаешь счастья против моих клятвопреступных подданных. Скажи, что ты меня видел и со мной говорил здесь в Польше, что я таков, каким ты меня сейчас видишь воочию, и что это письмо ты получил из моих собственных рук»[206].

Иван Исаевич Болотников оказался тем вождем, которого всегда ждет возбужденная толпа. Получив полномочия от «самого» Дмитрия, он становился в глазах людей авторитетнее всех других воевод и служилых людей. В Москве очень скоро получили известия, «что вор, Московского государства изменник Ивашко Болотников, собрався с воры з донскими казаки и северскими людьми и учал северские городы заходить и приводить к крестному целованью и воровству»[207]. Переводя слова «Бельского летописца» на язык исторических реалий, можно заметить, что в этом известии очень точно обозначены те силы, которые в первую очередь стали основой будущей армии Болотникова. Это донские и прочие «вольные» казаки, а также жители Северской земли. Чтобы снова подчинить их царю Дмитрию, Иван Болотников организовал новую присягу, которая помогала формировать и обеспечивать всем необходимым его войско. Дальнейшие события вовлекли в движение и тех, кто обычно никогда не участвовал в военных походах, — крестьян и холопов. Именно о них как о враждебной силе, выступившей под знаменами Ивана Болотникова, говорил автор «Нового летописца» в специальной статье «О побое и о разорении служивым людем от холопей своих и крестьян»: «Бысть в лето 7115 (1606/07), собрахуся боярские люди и крестьяне, с ними же пристаху украинские посацкие люди и стрельцы и казаки и начаша по градом воеводы имати и сажати по темницам. Бояр же своих домы разоряху и животы грабяху, жен же их и детей позоряху и за себя имаху»[208].

Вторым центром протеста против власти царя Василия Шуйского стал Елец, военное и стратегическое значение которого неизмеримо выросло в царствование Дмитрия Ивановича. В городе были сосредоточены огромные артиллерийские, оружейные и хлебные припасы. А. В. Лаврентьев верно заметил «неслучайный» характер начавшегося движения в Ельце — «базе несостоявшегося Крымского похода»[209]. В силу этого становится понятной не только новая роль Ельца, но и то, почему еще одним вождем антиправительственного движения стал стрелецкий сотник Истома Пашков. Стрельцы и в Москве демонстрировали верность царю Дмитрию, даже в самый критический момент его свержения с престола. Командовали стрельцами приближенные к Дмитрию Ивановичу боярин Петр Федорович Басманов и окольничий Григорий Иванович Микулин. Обычно обеспечивавшие всего лишь тыл и охрану стрелецкие сотни в изменившихся условиях выходили на передний план, влияя на смену правителя. Потом эта традиция стрелецких волнений сохранится через весь «бунташный век» вплоть до Петра I. Стрельцы повернули оружие против царя Василия Шуйского и выступили под началом своего сотника, тоже получившего полномочия из Путивля от князя Григория Шаховского.

Царь Василий Шуйский понимал опасность, грозившую ему в связи с повсеместными слухами о спасении царя Дмитрия. Он сделал попытку усовестить отказавшихся от присяги новому царю жителей Ельца. К ельчанам отправляли грамоты от имени патриарха, освященного собора и «всей земли Московского государства». Но все знали, что никакого собрания выборных в Москву на царское избрание не было. Может быть, в связи с этим, чтобы «компенсировать» отсутствие территориального представительства на выборах царя, из Москвы рассылались пользовавшиеся доверием власти представители местных дворянских корпораций и посадов: «и речью с вашими елчаны приказано многижда, чтоб вы позналися и на истинный путь обратилися». Главная надежда была на боярина Григория Федоровича Нагого, посланного в августе 1606 года с письмами от царицы-инокини Марфы и «образом» нового чудотворца Дмитрия. Боярин Григорий Федорович Нагой, брат царицы и дядя царевича Дмитрия, недавно вернувшийся из Углича, куда он ездил для освидетельствования мощей царевича, должен был убедить ельчан в том, что они совершили ошибку, изменив присяге царю Василию Шуйскому в пользу якобы спасшегося царя Дмитрия. Но было поздно, словам царицы-инокини Марфы о том, что в гробе царевича оказалось «цело» то «ожерелейцо, что яз положила, низано жемчюгом», уже не верили. Поэтому втуне осталась и пламенная речь, написанная от ее имени: «И ныне яз слышу, по греху крестьянскому, многую злую смуту, по замыслу врагов наших литовских людей; а говорите деи, что тот вор был прямой царевич, сын мой, а ныне бутто жив. И вы как так шатаете — ся? Чему верите врагом нашим, литовским людем, или изменником нашим, лихим людем, которые желают о крестьянской крови, и своих злопагубных для корыстей? Как вас не уверят многочудесные мощи сына моего царевича Дмитрея Ивановича, и царские грамоты, и приказ, и наше, богомол ицы царские и вашей, всех православных крестьян, к вам грамоты и моленья». В Москве ошибочно думали, что достигнут успеха, продолжая обвинять во всем «литовских людей», однако эта карта уже была отыграна в майских событиях в Москве. В стране происходили изменения, за которыми не успели уследить ни царь Василий Шуйский, ни его советники. Началось движение, в которое люди вовлекались по собственному почину, а не по влиянию извне. Составители царских грамот думали, что достаточно будет объявить прощение всем, кто пришлет челобитчиков о своих винах, и можно ждать поголовного «обращенья» раскаявшихся. В грамоте царицы-инокини Марфы в Елец тоже содержалось упоминание такого обещания царя Василия Ивановича: «А мне то подлинно ведомо, что великий государь… вас пощадит, вины ваши покроет своим царским милосердьем, мне он то свое царское милостивое слово к вам молвил»[210]. Однако на тех, кто уже взял в руки оружие и повернул его против царских бояр, агитация не действовала.

Избежать разгоравшейся гражданской войны царю Василию Шуйскому не удалось. Он вынужден был отправить свои полки с воеводами прямо туда, где возникали основные очаги неповиновения. Повторялись события из эпохи похода царевича Дмитрия на Москву. Путивль снова стал его столицей, только на этот раз от имени Дмитрия в ней правил князь Григорий Шаховской. Кроме того, у Дмитрия появился «родственник» — царевич Петр Федорович — «вор Петрушка» (мнимый сын царя Федора Ивановича), заменивший восставшим на время своего царя. Опять все сошлось под Кромами, куда с войском были отправлены «на Северу» воеводы Большого полка князь Юрий Никитич Трубецкой, передового полка князь Борис Михайлович Лыков и сторожевого полка князь Григорий Петрович Ромодановский. Им надо было не повторить прежней ошибки и удержать дорогу на Орел — Тулу — Серпухов.

Попытались отвоевать Елец, куда направили большую рать с классическим распределением на пять полков. Во главе Большого полка был поставлен боярин князь Иван Михайлович Воротынский. Он только что успешно выполнил миссию с переносом мощей царевича Дмитрия из Углича, и его возможный успех под Ельцом давал бы ему основание занять место в самом ближнем окружении царя Василия Ивановича. Воеводой передового полка был назначен «в сход» окольничий Михаил Борисович Шеин, но тот, как мы помним, вынужден был все бросить и ретироваться из Ливен. В Елец были направлены также воеводы Григорий Федорович Нагой, князь Василий Карданукович Черкасский и князь Михаил Федорович Кашин. Все лето царские воеводы безуспешно осаждали Кромы и Елец, лишь жарче раздувая пожар междоусобной розни, о чем написал автор «Бельского летописца»: «И под Кромами и под Ельцом были с воры с ызменники многие бои, и кровь ту многая межуусобная пролилась от воровского заводу»[211]. Впрочем, у царя Василия Шуйского еще оставались основания надеяться на лучший исход: благоприятные вести о победах над царскими изменниками приходили от сеунщиков из Ельца, куда для поощрения войска был послан «з золотыми» князь Борис Андреевич Хилков[212].

Перелом все равно наступил под Кромами, когда туда «в осень» подошел со своим отрядом, собранным в Путивле, Иван Болотников. Он, по словам летописи, «государевых воевод и ратных людей от Кром отбил, а сам в Кромах стал». Почему произошел такой поворот? Война дворян, стрельцов и казаков друг с другом могла быть только источником ожесточения. В гражданской войне побеждают только те, кто больше готов к проявлению жестокости. Царским воеводам нужно было доказывать, что правда на их стороне, в то время как те, кто воевал с ними, хорошо знали, что воюют за свои интересы. Ко времени активного выступления Ивана Болотникова имя Дмитрия превратилось в знамя нового социального протеста. Борьба началась не только с воеводами царя Василия Шуйского в городах и в полках, но и со всеми теми дворянами и детьми боярскими, кто воевал на его стороне в полках сотенного строя. Даже если их находили в своих поместьях, то грабили и разоряли. Вот всего один из многих примеров, демонстрирующий методы действий повстанцев. Двигаясь к Калуге, войско Болотникова пришло в Болхов, где застало присланного царем Василием Шуйским для приведения жителей к присяге болховского же дворянина Афанасия Пальчикова. Он был известен тем, что в качестве гонца Бориса Годунова ездил в Речь Посполитую обличать Григория Отрепьева. Во время прихода болотниковцев в Болхов «обличение» было устроено уже ему самому. Позднее его племянник писал в челобитной о действиях верноподданных людей царя Дмитрия: «И как шол вор Ивашка Болотников, собрався с воры, и за та, государь, дядю моево Афанасья Пальчикова распял к городовой стене, и стоял прикован до вечерни, и потом, государь, велел з башни убити»[213]. Сбрасывание «изменников» с городовых стен стало одним из самых распространенных методов устрашения. Автор «Карамзинского хронографа» писал об этом времени: «И в тех украйных, в польских и в северских городах тамошние люди по вражию наваждению бояр и воевод и всяких людей побивали разными смертми, бросали с башен, а иных за ноги вешали и к городовым стенам распинали и многими разноличными смертьми казнили и прожиточных людей грабили, а ково побивали и грабили, и тех называли изменники, а они будто стоят за царя Дмитрия»[214]. Наводившие порядок повстанцы любили справедливость, но они понимали ее по-своему, и горе было тому, кто оказывался на их пути.

Одна из причин поражения царского войска была до банальности проста: сказалась спешка, в которой оно было собрано. Никто не думал, что война затянется, и запасы истощились быстро, а воевать осенью дворяне из «далних городов» Новгорода, Пскова, Великих Лук и Торопца не хотели. Им, а также поддерживавшим царя Василия Шуйского дворянам Замосковного края нужно было вернуться домой до начала осенней распутицы или, по крайней мере, до первых зимних холодов. Ратные люди, остававшиеся под Ельцом, «запасы столовыми велми оскудели и купили чети сухарей по 9-ти рублей и больши. И от тое скудости многие размышленья стали»[215]. Действительно, служилому человеку было о чем «поразмышлять», если все полученное перед походом жалованье он должен был потратить на свое обеспечение. Так голод вкупе с решительным походом всех «северских, полевых и зарецких городов» во имя царя Дмитрия заставил отступать полки царя Василия Шуйского.

Вслед за войском, отступившим под ударом отрядов Ивана Болотникова и Юшки Беззубцова из-под Кром, и другая часть армии царя Василия Шуйского, воевавшая под Ельцом, тоже отошла к столице. Во время этого отхода стало выясняться, что далеко ушедшие от Москвы царские полки оказались во враждебном окружении. Проявилась «шатость орлян», державшихся только из-за присутствия в городе сотен новгородских детей боярских из Бежецкой и Шелонской пятины. Не удержался Новосиль, куда не пустили отходившего от Ельца князя Михаила Кашина, «а целовали крест вору, кой назвался царем Дмитреем». Главного воеводу елецкой рати боярина князя Ивана Михайловича Воротынского дворяне самовольно покинули в Туле («все поехали без отпуску по домом») из-за того, что там тоже «заворовали, стали крест целовать вору»[216]. У войска, уходившего от Кром и Орла, осталась одна дорога к Москве через Калугу, но и туда уже дошла агитация сторонников Дмитрия. «И как их Болотников от Кром оттолкнул, — писали составители разрядных книг, — а от Ельца князь Воротынской отшол же; а воры собрався пошли г береговым городам»[217].

Именно в калужской земле и произошло первое большое столкновение с отрядами болотниковцев, наступавшими на Москву. Положение самой Калуги было неопределенное, туда отошли дворяне замосковных служилых «городов» и новгородские дети боярские, но они не хотели воевать дальше, видя происходившую повсюду присягу Дмитрию. Царь Василий Шуйский посылал «уговаривать» их остаться на службе, но не особенно преуспел в этом. Сначала посланный в Орел воевода князь Данила Иванович Мезецкий встретил отступавшее войско уже у Лихвинской засеки. Потом в Калугу с той же целью «уговорить» уездных дворян продолжать войну были отправлены полки под командованием царского брата князя Ивана Ивановича Шуйского, боярина князя Бориса Петровича Татева и окольничего Михаила Игнатьевича Татищева (одного из главных участников майского переворота). Войско царя Василия Шуйского состояло из «дворян московских, и столников, и стряпчих, и дворовых людей», то есть в него входили самые отборные служилые люди из Государева двора, а также служилые люди дворцовых чинов. Риск царя Василия Шуйского оправдался, и с этим войском, включавшим как московские полки, так и ту часть армии, которая пришла из Кром и Орла, царские воеводы нанесли поражение «ворам» «усть Оки реки на Угре» 23 сентября 1606 года. Однако это не остановило войну с Иваном Болотниковым, который действовал «сослався с колужены». Победителям все равно пришлось оставить Калугу и отойти в Москву. Объясняя причины происшедшего, современник очень точно заметил: «А воеводы пошли к Москве, в Колуге не сели, потому что все городы украинные и береговые отложились и в людех стала смута»[218].

Война с восставшими подошла к линии городов старинного «берегового разряда»: Кашира — Серпухов — Коломна. Положение царя Василия Шуйского осложнялось еще тем, что ближайшие города «от Литовские украйны» — Вязьма и Можайск — «смутил» некий Федька Берсень. В Переславле-Рязанском собралось объединенное войско во главе с Истомой Пашковым и его «ельчанами», головою тульских дворян и детей боярских Григорием Сумбуловым и воеводой рязанского служилого «города» Прокофием Ляпуновым[219]. В отличие от другого отряда под началом Ивана Болотникова, в войске, собранном в Переславле-Рязанском, стало особенно заметным присутствие дворянской поместной конницы.

Посланный в Каширу воевода князь Данила Иванович Мезецкий ни в чем не преуспел, «и Коширы не достали же, отложилась». В Серпухов ходили осенью 1606 года с ратью «на воров» бояре князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, князь Борис Петрович Татев и Артемий Измайлов. Полководческий талант боярина князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского уже начал проявляться, и ему удалось выиграть «бой с воровскими людми на Пахре». Главной же потерей для царя Василия Шуйского оказалось падение Коломны. Укрепления Коломны были взяты с помощью хитрости. Воеводы Истома Пашков, Прокофий Ляпунов и Григорий Сумбулов, видимо, пообещали, что их войско не будет разорять город и уезд. В действительности же произошло обратное. Коломенские жители одними из первых узнали истинное лицо сторонников царя Дмитрия, а царь Василий Шуйский получил возможность использовать коломенский пример в качестве предостережения тем, кто думал ему изменить. В указной грамоте в Муром 27 октября 1606 года говорилось о событиях в Коломне: «Да чтоб вас воры и изменники не оманули и не зделали б над вами так жа, как на Коломне оманом зделали, целовав крест, монастыри и церкви все осквернили и казну пограбили, и оброзы Божьи обругали, оклады ободрали, и дворян и детей боярских, и торговых и всех лутчих людей, жены и дети опозорили нечеловечески, животы розграбили и весь город всяких людей до конца розарили; да и во всех городех, которые городы смутились, те воры також зделали»[220].

Царь Василий Шуйский послал навстречу двигавшемуся от Коломны войску свои полки, но они потерпели поражение под селом Троицким[221]. Река Ока и города «берегового разряда» оказались за спиной восставших. До Москвы оставалось пройти всего пятьдесят верст.

«После Покрова (1 октября. — В. К.) пришли под Москву северских городов люди», — писал в «Домашних записках» князь Семен Иванович Шаховской. Нет смысла вдаваться в спор о точном времени подхода отрядов под предводительством Ивана Болотникова и Истомы Пашкова к Москве, который ведется среди историков[222]. Для убедительного решения этого вопроса необходимы новые источники. Очевидно, что восставшие подходили к Москве разными отрядами, и это могло продолжаться долгое время, вплоть до 28 октября 1606 года, когда в Коломенское пришло целое войско восставших. С этой даты в Москве начали исчислять осаду столицы «разбойниками». Автор «Иного сказания» упомянул, что по возвращении из походов московских воевод «град Москву затвориша, и крепко утвердиша, и тако быша три недели, на брань противу их не исходиша, войские силы ждаху. Они же разбойницы, сие видевше, дерзновение быша, и паки на Коломенское пришедше и ту сташа, и острог в земли крепко учинивше»[223].

В Москве появление на дальних подступах к городу отрядов сторонников царя Дмитрия вызвало шок. Лучше всего об атмосфере потрясения, возникшей при царском дворе и среди самих москвичей, свидетельствует «Повесть о видении некоему мужу духовну». Некий человек пересказал свое «видение во сне» протопопу Благовещенского собора в Кремле Терентию. Тот по его «скаскам» (речам) написал «писмо» и отдал его патриарху Гермогену, рассказав также обо всем царю. Протопоп не открыл имени этого «мужа духовна», которому было видение: якобы тот «заклял деи его именем Божиим, не велел про себя сказывати». В видении рассказывалось о молении Богородицы к своему Сыну, гневавшемуся на народ «нового Израиля» за его грехи: «Понеже бо церковь Мою оскверниша злыми своими праздными беседами, и Мне ругатели бывают, вземше убо от скверных язык мерския их обычая и нравы: брады своя постригают, и содомская дела творят, и неправедный суд судят, и правым убо насилуют, и грабят чужая имения». В видении Господь только обещал пролить свой гнев: «Аз же предам их кровоядцем и немилостивым розбойником, да накажутся малодушнии и приидут в чювство, и тогда пощажу их»[224]. Царь же Василий Шуйский, его «синклит» и «воинство», слушавшие «Повесть» в Успенском соборе, с ужасом должны были понять, что наказание уже свершилось.

Видение это случилось 12 октября 1606 года[225], а уже с 14 по 19 октября царь Василий Шуйский немедленно распорядился установить недельный пост и прочесть видение «миру» в Успенском соборе. В одном из списков «Повести» протопопа Терентия сохранилась запись о ее чтении 16 октября «пред всеми государевы князи, и бояры, и дворяны, и гостьми, и торговыми людьми, и всего Московского государства православными християнами»[226].

Присутствие «разбойников» под Москвой заставляло действовать правительство царя Василия Шуйского. Оно стремилось удержать за собой те города, которые не изменили присяге, и призывало под Москву служилых людей из замосковных, смоленских, новгородских городов. В грамоте, пришедшей в Ярославль 18 октября, убеждали, «чтобы не верили, что Дмитрий мог остаться живым». Жителей города просили остерегаться «загонных людей того разбойничьего войска, которое стоит под Москвою» (пересказ этого документа сохранился в так называемом «Дневнике Марины Мнишек»)[227]. Грамота в Муром 27 октября тоже содержала призыв биться «с ызменники» и уверения, что Дмитрия «жива нет нигде». Между тем положение царя Василия Шуйского становилось все хуже. Пример Переславля-Рязанского, перешедшего на сторону воскресшего царя Дмитрия, повлиял на дальнейшее распространение восстания против Шуйского на востоке государства — в Шацке, Темникове, Кадоме, Касимове, Елатьме, Алатыре и Арзамасе. Ожидали падения Мурома, куда, по сведениям Разрядного приказа, «воры» хотели «придти войною». После создания такого «фронта» Муром действительно на короткое время оказался в «воровстве». Многое поэтому зависело от позиции Нижнего Новгорода, тоже осажденного восставшими. Дальше «измена» Шуйскому распространялась в низовья Волги к Казани и Астрахани.

Но одно дело было договариваться о новой присяге царю Дмитрию и другое — собирать людей в поход и силою принуждать их делать свой выбор в пользу того, о ком даже неизвестно было, где он находится. Не случайно ходили слухи, что царь Дмитрий сидел в Калуге и ждал, пока его воеводы завоюют ему Москву. Касимовский царь Ураз-Магмет посылал туда «проведывати» разных «вестей» о спасшемся царе[228]. Расправы с несогласными присягать тени царя Дмитрия сопровождались убийствами и грабежами, и со временем это стало главной целью восставших. Под Москвой они попытались привлечь на свою сторону столичный посад, но ничего кроме обычной разбойничьей программы предложить ему не могли. Конечно, нельзя не учитывать то, что агитационные письма болотниковцев дошли не в подлинных текстах, а в пересказе в грамотах патриарха Гермогена. Хотя даже в этом случае можно получить представление о накале противостояния сторонников царя Василия Шуйского и тех, кто агитировал за царя Дмитрия. Патриарх Гермоген писал во второй половине ноября 1606 года о характере движения и его призывах: «Окопясь разбойники и тати, и бояр и детей боярских беглые холопи, в той же прежепогибшей и оскверненной Северской украйне, и сговорясь с воры казаки, которыя отступили от Бога и от православныя веры и повинулись сатане и дьявольским четам, и оскверня всякими злыми делы Северские городы, и пришли в Рязанскую землю и в прочая городы, и тамо тако же святыя иконы обесчестиша, церкви святыя конечно обругаша, и жены и девы безстудно блудом осрамиша, и домы их розграбиша, и многих смерти предаша». Именно из патриаршей грамоты известно об обращениях восставших к жителям московского посада, рассылавшихся из Коломенского: «А стоят те воры под Москвою, в Коломенском, и пишут к Москве проклятые свои листы, и велят боярским холопем побивати своих бояр, и жены их и вотчины и поместья им сулят, и шпыням и безъимянником вором велят гостей и всех торговых людей побивати и животы их грабити, и призывают их воров к себе, и хотят им давати боярство, и воеводство, и околничество, и дьячество»[229]. Словом, при всех смысловых искажениях вполне очевидно, что к этим призывам вполне может быть применима классическая формула революционного переворота — «кто был ничем, тот станет всем».

Тем, кто действительно поверил, что воюет во имя спасшегося царя Дмитрия, со временем приходилось делать выбор. Ключевым событием подмосковного противостояния с Болотниковым в Коломенском стал отъезд к царю Василию Шуйскому отрядов рязанских дворян во главе с Григорием Сумбуловым и Прокофием Ляпуновым 15 ноября 1606 года. В советской историографии, неслучайно видевшей в Иване Болотникове «социально близкого» человека, очень много писалось о так называемых «дворянских попутчиках» — они якобы своею «изменою» украли победу в крестьянской войне. Такое представление о событиях возникло в классовой парадигме, воспринимавшей Смуту как крестьянскую войну. Ведь изначально люди из разных чинов объединялись по принципу не социального, а политического протеста по поводу переворота, устроенного царем Василием Шуйским. Но те, кто отказался от присяги царю Шуйскому, были обмануты слухами о спасении царя Дмитрия. Когда это стало выясняться со всей очевидностью, пришло время других решений. Немало дворян и детей боярских по-прежнему оставалось в лагере под Коломенским. Интересно, что Григорий Сумбулов пришел когда-то «в сход» в Рязань во главе тульского служилого «города». В грамотах же сообщалось о приезде к царю Василию Шуйскому одних рязанцев Григория Сумбулова да Прокофия Ляпунова, «а с ними многия дворяня и дети боярские»[230]. Из войска Истомы Пашкова и Ивана Болотникова отъезжали в Москву и стрельцы. Они видели, как в Коломне сторонники царя Дмитрия разграбили город, и решили, пока не поздно, вернуться на службу к царю Василию Ивановичу. О переходе пятисот рязанцев и пятидесяти стрельцов на царскую сторону сообщал также находившийся в Москве Андрей Стадницкий, отослав с оказией на Белоозеро письмо брату Мартину Стадницкому и другим польским пленникам (оно было запрятано в томик «итальянского Петрарки», не заинтересовавший приставов)[231].

Правительство царя Василия Шуйского смогло собрать под Москвой силы для войны с восставшими. Большое значение имели события в Твери, где, благодаря твердой позиции архиепископа Феоктиста, удалось удержать город и уезд от присяги царю Дмитрию и даже нанести поражение «разбойникам» под Тверью. Остальные тверские города — Ржева, Зубцов, Старица, Погорелое городище, согласно правительственным грамотам, «на тех проклятых богоотступников пришли к Москве вооружився». В соседнюю смоленскую землю, на Можайск, была отправлена рать воеводы князя Данилы Ивановича Мезецкого и Ивана Никитича Ржевского. Другой воевода, окольничий Иван Федорович Крюк-Колычев, «очистил от воров» Волок и Иосифо-Волоцкий монастырь[232]. Оба полка отправлялись «на смольяны», а вернулись «со смольяны». Сам Смоленск оставался верен присяге царю Василию Шуйскому. Там, по сообщению «Повести о победах Московского государства», собрались вместе «дворяне и земцы и все ратные люди совет совещати, как бы им государю царю помощи подати, и государство Московское очистити от тех воров, и от Москвы отгнати»[233]. Смоленский архиепископ Феодосий тоже благословил их на поход на Москву, и они пошли к Москве через Царево-Займище. По уникальному свидетельству «Повести», смоленские дворяне и дети боярские (земцы — часть служилого «города») не только освободили Царево-Займище, но и поймали там одного из вождей начала болотниковского движения Юшку Беззубцева и привезли его к Москве. Автор «Нового летописца» писал, что смольняне во главе с их «старейшиной», воеводой Григорием Полтевым, «грады очистиша Дорогобуж и Вязьму»[234]. Смоленское войско помогло сделать то, для чего отправлялись князь Данила Иванович Мезецкий и окольничий Иван Федорович Крюк-Колычев. Все вместе они сошлись под Можайском 15 ноября и освободили смоленскую дорогу. В Москву дворяне и дети боярские из Смоленска, Вязьмы, Дорогобужа и Серпейска пришли 28 ноября[235]. Потом в разрядных книгах даже писали, что Москва была едва ли не освобождена от осады благодаря этому походу смольнян. Но это не совсем верно. Приход смоленской рати прибавил уверенности осажденным, но и без этого в Москве в течение ноября были сосредоточены значительные силы как из замосковных городов, так и из Великого Новгорода[236]. Подмога царю Василию Шуйскому шла также в виде посохи («лучников») с Ваги и стрельцов с Двины и Холмогор. В «Ином сказании» приводится полулегендарная история о том, как подход такого отряда Двинской рати в двести человек перепугал стоявших в Красном селе сторонников Ивана Болотникова и Истомы Пашкова. «Разбойницы» хотели захватить ярославскую и вологодскую дорогу, но увидели стрельцов на марше, и «показася им сила велика и страшна зело, яко тысящ за пять и боле»[237].

Со второй половины ноября шли уже постоянные бои с войском, стоявшим в Коломенском и Заборье. В Москве были расписаны осадные воеводы, а «на выласку» был назначен полк под командованием одного из самых лучших и талантливых воевод Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Автор «Повести о победах Московского государства» был одним из тех смольнян, кто воевал под Москвой в полку князя Скопина-Шуйского. Он оставил о нем прочувствованную запись: «Той бо государев воевода князь Михайло Васильевич благочестив и многомыслен, и доброумен, и разсуден, и многою мудростию от Бога одарен к ратному делу, стройством и храбростию и красотою, приветом и милостию ко всем сияя, яко милосердый отец и чадолюбивый»[238]. С конца ноября подмосковные бои шли уже беспрестанно.

Решающая битва в Коломенском произошла 2 декабря 1606 года. Уже во время боя на сторону царя Василия Шуйского перешел Истома Пашков. Его хотя и простили, но в победных грамотах об этом сражении продолжали именовать предводителем «воров»: «И мы, прося у Бога милости, декабря в 2 день, послали на всех воров бояр своих и воевод со многими людми, и Божиею милостию и Пречистыя Богородицы молитвою, и великих московских чудотворцов и всех святых молитвами, и новоявленного страстотерпца Христова благоверного царевича Дмитрея помощью, бояре наши и воеводы тех воров всех побили наголову, а Истомку Пашкова да Митьку Беззубцова и многих атаманов и казаков живых поимали и к нам привели, а иные воры с того бою утекли, побежали розными дорогами; а дворяне и дети боярские рязанцы и коширяне, туляне и коломничи, олексинцы, колужане, козличи, мещане, лихвинцы, белевцы, медынцы, Ярославца Малого, боровичи, ружане и иные многие украинные городы нам добили челом и к нам все приехали, а в городех у себя многих людей побили и живых к нам привели и городы очистили»[239]. Так виделась картина поражения восставших болотниковцев из Москвы. Как обычно, в этих агитационных грамотах есть определенная доля лукавства: победа царя Василия Шуйского не была такой безусловной, как писали по городам. 2 декабря царские бояре и воеводы, в одном полку — князь Иван Иванович Шуйский, князь Иван Васильевич Голицын и Михаил Борисович Шеин, а в другом — князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, князь Андрей Васильевич Голицын и князь Борис Петрович Татев, решили главную задачу, отогнав войско повстанцев от Москвы[240]. Кроме Коломенского, бои велись с казаками, стоявшими в Заборье у Даниловского монастыря, и те присягнули на верность царю Шуйскому. Был устроен специальный «разбор» или смотр «заборских» казаков, части которых выдали жалованье и послали их на службу, а других вернули тем владельцам, от которых они ушли казаковать[241]. Однако значительное число мятежников, в том числе и сам Иван Болотников, продолжали борьбу и, отойдя от Москвы, встали в Туле и Калуге.

Боярская дума и воеводы перехватили инициативу. Упор был сделан на том, что с ними воюют только «украйных городов воры казаки и стрельцы и боярские холопи и мужики», то есть служилые люди «по прибору», а не «по отечеству», к которым принадлежали дворяне и дети боярские. «Ворам», не подчинявшимся власти царя Василия Шуйского, было предъявлено самое серьезное обвинение в порушении веры и церкви. Доходило до того, что казанский митрополит Ефрем запрещал «отцем духовным» принимать «приношения к церквам Божиим» у тех свияжан, которые изменили царю Василию Шуйскому. Потом потребовалось соборное определение и прощение фактически отлученных от церкви жителей Свияжска. Патриарх Гермоген, написавший такую разрешительную грамоту свияжанам «дворянам и детям боярским и всяким людем», очень похвалил усердие казанского митрополита Ефрема[242]. Уже 5 декабря 1606 года в Тулу посылались грамоты к «дворяном, и к детем боярским, и к посадцким, и ко всяким чорным людем… чтоб они государю обратились и вины свои к государю принесли». Такие же грамоты посылали в Венев, Епифань, Ряжск. Агитация распространилась на все мятежные украинные и северские города, в том числе Брянск, Почеп, Стародуб, Новгород-Северский, Комарицкую волость и Кромы, откуда начиналось движение Ивана Болотникова. Тех же, кто уже отказался от поддержки царя Дмитрия, щедро награждали. Так, 12 декабря «на Коломну, к посадцким старостам, и к целовальникам, и ко всем посадцким людем» было послано «государева жалованья за службу… 1000 денег золоченых». Эту награду жители коломенского посада получили «за то, что они, добив челом государю, воров в город не пустили и воров побили». Аналогичными наградными золотыми и золочеными деньгами были вознаграждены в Переславле-Рязанском дворяне и дети боярские, стрелецкие сотники и стрельцы[243]. Прокофий Ляпунов получил чин думного дворянина и был отправлен на воеводство в Рязань[244].

Главным событием начала 1607 года стало торжественное посольство в Старицу к патриарху Иову. 2 февраля 1607 года царь Василий Шуйский пригласил к себе патриарха и весь освященный собор «для своего государева и земского дела». Обычно так обозначались самые важные дела, требовавшие участия соборного представительства[245]. Выяснилось, что царь хотел, чтобы церковные власти привезли в Москву патриарха Иова «для того, чтоб Иеву патриарху, приехав к Москве, простити и разрешити всех православных крестьян в их преступлении крестного целованья и во многих клятвах». 5 февраля в Старицу были отправлены крутицкий митрополит Пафнутий, архимандрит Симонова монастыря Пимен, патриарший архидьякон Алимпий и дьяк Григорий Елизаров. В посланной с ними грамоте патриарха Иова просили «учинить подвиг» и приехать в столицу. 14 февраля Иов вернулся из своей ссылки к тем, при чьем молчаливом согласии случилось когда-то его сведение с престола. Оба патриарха — нынешний Гермоген и бывший Иов — должны были в Москве «разрешить» народ от произошедшего нарушения клятв и «Утвержденной грамоты», выданной царю Борису Годунову и его роду.

В период острой политической борьбы по воцарении Василия Шуйского прозвучали прямые обвинения царя Бориса Годунова в смерти царевича Дмитрия. Однако царь Василий Иванович вынужден был подумать о преемственности своей власти от Годунова, минуя «Расстригу». Именно этим объясняется перезахоронение останков царя Бориса Годунова, его царицы Марии Григорьевны и царевича Федора Борисовича в Троице-Сергиевом монастыре осенью 1606 года. После подмосковных боев царь Василий Шуйский решил окончательно очиститься от последствий клятвопреступления, случившегося «по злодейской ростригине прелести, начаялися (то есть про которого думали. — В. К.) царевичу Дмитрею Ивановичу». Для современников это был первый и главный грех, наказанием за который стало все происшедшее. Дьяк Иван Тимофеев писал во «Временнике», перечисляя, «от ких разлияся грех земля наша»: «Крестопреступления беспоученную дерзость в клятвах первее предреку»[246]. Царь Василий Шуйский хотел добиться того, чтобы ему присягнули все подданные, но для этого надо было вернуть сакральное значение клятвы, порушенное после истории с «царевичем Дмитрием».

Ранним утром, «в другом часу дни», в пятницу первой недели Великого поста 20 февраля 1607 года «посадские и мастеровые и всякие люди» из Москвы и ее слобод были созваны в Успенский собор в Кремле. Конечно, церковь не вместила всех собравшихся «гостей, торговых и черных всяких людей», и они запрудили площадь перед собором. Потрясенные жители города должны были увидеть, как в храм прошествовал тот, кого они сами свергали в угаре борьбы с Годуновыми. По совершении молебна москвичи «просили прощения, с великим плачем и неутешным воплем», припадая «к стопам» патриарха Иова. От имени «гостей и торговых людей» ему была подана покаянная челобитная, прочтенная с амвона архидьяконом соборной церкви Алимпием. Потом была прочтена «прощальная и разрешительная» грамота. Сам патриарх Иов говорил с собравшимися: «Чада духовная! В сих клятвах и крестного целования преступлении, надеяся на щедроты Божия, прощаем вас и разрешаем соборне, да приимите благословение Господне на главах ваших»[247]. Так произошло новое воссоединение с отвергнутой традицией, восходившей к временам правления Бориса Годунова.

Уложение о крестьянах и холопах

Царь Василий Шуйский и Боярская дума приняли новое законодательство о крестьянах и холопах, измененное сначала в голодные годы, а потом «подправленное» в царствование Дмитрия. Новый царь должен был высказать свое отношение к этому ключевому вопросу тогдашней политики, тем более что именно «боярские холопи» и «мужики», записавшиеся в вольные казаки, стояли недавно под стенами Москвы. Сохранился царский указ 7 марта 1607 года о добровольных холопах, поступивших на службу, а не родившихся в холопстве. Он показывает, что с восставшими боролись не одними репрессиями, их пытались вернуть в свой «чин» и другими мерами. Указ подтверждал добровольный характер службы в холопстве для тех, кто сам выбирал такой путь, даже если они уже прослужили «полгода, или год, или болше». Раньше, по Уложению 1 февраля 1597 года, «холопьи имена и на них крепости всякие» должны были записываться «безсрочно». Десять лет спустя добровольным холопам дали возможность выбирать — оформлять или нет на себя служилую кабалу: «ино тех доброволных холопей в неволю давати не велеть». Те же владельцы холопов, кто раньше принял на службу холопа и не оформил на него запись, оказались в проигрыше. Их, как когда-то во времена царя Дмитрия, поучали в этом указе: «Не держи холопа без кабалы ни одново дни; а держал безкабално и кормил, и то у себя сам потерял»[248]. Следовательно, у тех добровольных холопов, кто по каким-либо причинам попал в кабальную зависимость, появлялась возможность вернуться туда, откуда чаще всего они могли уходить, избывая посадского или крестьянского тягла.

Другое Уложение 9 марта 1607 года окончательно прикрепляло крестьян к своим владельцам: «Которые крестиане от сего числа пред сим за 15 лет в книгах 101-го (1592/93) году положены, и тем быти за теми, за кем писаны». Согласно этому документу, устанавливался 15-летний срок давности судебных исков о беглых крестьянах: «…и впредь за пятнадцать лет о крестьянех суда не давати и крестьян не вывозити». Помимо этого было принято несколько указов, регламентировавших уплату штрафа-«пожилого» за прием крестьянина («не принимай чужого»), порядок перехода крестьянок по «отпускным» в связи с выходом замуж и контроль за перемещением людей. Старосты, сотские и священники обязаны были докладывать властям, «нет ли где пришлых вновь».

Изучение Уложения вызвало громадный шлейф исследовательской литературы. И все по причине недоверия к известиям Василия Никитича Татищева, получившего единственный список этого документа из «Чердынской архивы». Уложение так было передано Татищевым, что в его тексте документальная основа «закона царя Василия Шуйского», возможно, смешалась с переработкой историографа XVIII века. Поэтому мнения историков разделились. Одни принимали, а другие не принимали это Уложение. Третьи отделяли кажущуюся им сомнительной вводную часть Уложения, где рассказывается предыстория крестьянского закрепощения во времена царя Федора Ивановича, от действительно введенной в 1607 году нормы о 15-летнем сроке сыска беглых крестьян. У составителей академического издания «Законодательных актов Русского государства», например, «подлинность нормативной части Уложения» сомнений не вызывала.

Знаменитая преамбула Уложения о крестьянах 1607 года все же может быть «реабилитирована». Ее текст верно передает смысл и историю политики закрепощения крестьян: «Лета 7115 марта в 9 день государь царь и великий князь Василий Ивановичь всеа Руси с отцом своим Гермогеном патриархом, со всем освяченным собором и со своим царским сигклитом, слушав доклада Поместной избы бояр и дияков, что де переходом крестьян причинилися великиа кромолы, ябеды и насилия немосчным от сильных, чего де при царе Иване Васильевиче не было, потому что крестьяне выход имели волный; а царь Федор Иоаннович, по наговору Бориса Годунова, не слушая советов старейших бояр, выход крестьяном заказал и, у кого колико тогда крестьян где было, книги учинил, и после от того началися многие вражды, кромолы и тяжи; царь Борис Федоровичь, видя в народе волнение велие, те книги отставил и переход крестьяном дал, да не совсем, что судии не знали, как по тому суды вершити; и ныне чинятся в том великиа разпри и насилия, многим разорения и убивства смертные, и многим разбои и по путем граблениа содеяшася и содеваются. Сего ради приговорили есми и уложили по святым вселенским собором и по правилом святых отец»[249].

Из преамбулы к Уложению следует, что в 1607 году решили «подправить» законодательство о крестьянах, чтобы ликвидировать последствия вынужденного разрешения крестьянского перехода в голодные годы при царе Борисе Годунове. Смущающее исследователей упоминание «освясченного собора и царского сигклита» во введении объясняется обстоятельствами принятия Уложения вслед за чрезвычайной церемонией — «прощением и разрешением» жителей Москвы от их клятвопреступления, когда снова усилилась роль и значение власти патриарха[250]. Скорее всего Уложение сохранилось в составе патриаршей грамоты в Чердынь, и касалось оно только «домовой вотчины» патриарха Гермогена, других церковных, а также дворцовых и черносошных владений[251]. Речь в нем шла о переходах и «вывозе» крестьян, а не вообще о беглых крестьянах. Впоследствии в указе 1641 года 15-летний исковой срок сыска встречается применительно к спорам служилых людей с духовными властями по поводу одних «вывозных крестьян»[252]. Когда возникла необходимость увеличить срок сыска и выдачи беглых крестьян дворянам и детям боярским разных городов, то светских землевладельцев уравняли в правах с властями Троице-Сергиева монастыря. «А о указных летех» велено было «справитца во Дворце и на Патриарше дворе»[253]. Именно к суду на Патриаршем дворе и применима формула «по святым вселенским собором и по правилом святых отец», которой заканчивается преамбула Уложения[254]. Этот суд имел свои особенности, защищавшие церковные власти от претензий служилых людей, он вершился «по жеребью», а не по крестному целованью[255]. Поэтому несомненные следы обработки B. Н. Татищевым Уложения 1607 года следует искать в экстраполяции его содержания на всех крестьян и холопов.

Уложение удачно вписывается в правительственную программу мер по отношению к мятежным «мужикам».

C. Ф. Платонов писал о его «точном соответствии обстоятельствам той минуты, к которой оно приурочено». Автор «Очерков по истории Смуты в Московском государстве» справедливо подчеркивал, что «царь Василий желал укрепить на месте и подвергнуть регистрации и надзору тот общественный слой, который производил смуту и искал перемен»[256].

Уложение о крестьянах 1607 года соответствовало по своему содержанию одной важной тенденции, начинавшей проявляться в царствование Василия Шуйского. Очень условно ее можно определить как попытку «реставрации» порядков удельной старины, близкой по духу суздальским князьям. Царь Василий Шуйский и начинал править по-старинному, по-вотчинному, устанавливая правила своего справедливого, почти домашнего суда во всем Московском государстве. Когда в Москву потянулись церковные власти переписывать на царское имя «Ростригины» грамоты, оказалось, что монастырям возвращают многие владения и льготы, которые они потеряли по приговорам 1580 и 1584 годов. Подтверждались ружные грамоты городским соборам, уставные и таможенные грамоты, например, не чужих для царского рода Шуи и Суздаля. Одними из первых еще в августе 1606 года возобновили свои тарханы суздальские и нижегородские монастыри. Потом, в связи с осадой Москвы, эта работа замедлилась, а уже в декабре 1606 года снова возобновилась. Известны случаи представления к подписке на царское имя даже грамот удельных князей, как это сделали власти Солотчинского Рождественского монастыря под Рязанью. 28 апреля 1607 года они подтвердили свое старинное право на владение бортными угодьями и рыбными ловлями: «А те де их старые грамоты писаны на великого князя Ивана Васильевича всеа Русии, и на великого князя Василья Ивановича всеа Русии, а на мое царское имя не подписаны». Значит ли это, что по воцарении других царей эти грамоты не утверждались обычным порядком? Трудно сказать. Остается неясным вопрос и с тем, почему они были извлечены из монастырской ризницы только в правление Василия Шуйского. Игуменья Суздальского Покровского монастыря просила «подписать» грамоты царя Ивана Грозного «59-го» (1551) года[257]. Конечно, не следует думать, что возвращались старинные порядки времен волостелей и наместников, потому что подписание грамот было еще и необходимым элементом символической присяги новому царю. Однако возобновление льгот монастырям, другие послабления в уплате податей в связи с «воровским разорением» ряда обителей[258] явно свидетельствуют о стремлении поощрить «священнический чин» за его поддержку новой власти.

Возвращение Рюриковичей оказалось совсем не таким, как на это можно было рассчитывать. Острый кризис затронул все слои русского общества, от боярина до крестьянина, и всех их вовлек в воронку Смутного времени. Кажется, царь Василий Иванович делал все, «как надо», а иногда даже больше того, принимая присягу перед своими подданными. Но чем дальше он стремился к уступкам, тем больше это воспринималось как проявление слабости. Опасная идея самозванства тоже никуда не исчезла с перезахоронением мощей царевича Дмитрия. Прежние клятвы Василия Шуйского в том, что царевича убили в Угличе, а на Москву идет расстрига, крестоцелование царю Дмитрию Ивановичу и затем свержение его с трона не прошли бесследно. Старой веры ко всем боярам, не исключая князей Шуйских, больше не было. При своем воцарении без «совета с землею» Василий Шуйский больше смотрел «назад», а не «вперед». Стремясь быстрее воссесть на опустевший трон, он думал о том, как подчинить Боярскую думу, забыв, что уже не только она одна решала, кому править Московским государством. Отвергнутая «земля» скоро напомнила о своих правах отрядами болотниковского войска под Москвой. Царю Василию Шуйскому удалось удержаться на троне после первого приступа «междоусобной брани». Но примирения не произошло. Все ждали нового самозванца, и он явился.