Васюган-река удачи

Васюган — река удачи

Вдоль кудрявых зеленых извивов нехотя плетется к Оби подкрашенный торфяниками Васюган. В лоцманских картах темноводный приток назван тихим, спокойным. Обладая дьявольским упрямством, пробирается он по извилистому руслу, минуя редкие правобережные яры, глухие заросли кустарников, припойменные луга и мочажины.

По обе стороны реки тянутся многоверстные тонкие низины, покрытые дурманным багульником.

Материковый берег в густом разнолесье. Над лиственными породами возвышаются тонкоствольные кедры и сосны. По тонкому рямнику разбрелись сухокорые, мелкохвойные деревца. Ружейными шомполами торчит рогоз в обрамлении длинных саблевидных листьев. Тянутся бесчисленные зыбуны с окнами темной и ржавой воды. Даже застекленные морозами, они таят для тяжеловесной техники постоянную опасность.

Уже давно и упорно велись здесь разведочные работы на нефть и газ. Геофизики намечали маршруты буровым вышкам. Буры прощупывали глубины. Прошли годы и вот — есть васюганская нефть! Васюган назвали рекой удачи.

Века и века ее охраняли коварные топи. Отыскав нефть-скрытницу, люди сотворили славу себе и томской северной земле: на ней они утвердились надолго. От первых тонн нефти, добытых почти десять лет назад, до многих миллионов по теперешнему счету — таков нелегкий путь покорителей васюганских недр. Обустройство Оленьего, Первомайского, Катыльгинского, Лугинецкого месторождений, прокладка по болотным хлябям дорог с бетонным покрытием, бурение разведочных и эксплуатационных скважин, строительство вахтового поселка Пионерный потребовали от рабочих, инженерии огромных физических и духовных затрат, от государства — огромных капиталовложений.

Не скажешь про томский Север — тут непочатый край дел. Початый. Не сам по себе возник город Стрежевой — средоточие боевой юности. Не сами по себе пролегли дороги, прошагали вдоль и поперек линии электропередач. Наведены воздушные мосты, связывающие областной центр с нефтяной столицей — Стрежевым и поселком Пионерный. А сеть нефте- и газопроводов?! А миллионы тонн доставленных северянам грузов?! А заложенный на томском Севере новый город Кедровый?!

Каждое месторождение здесь можно считать отдельным фронтом. Наступающие армии рассредоточили свои силы по огромным площадям, где в основном болота, бездорожье, рассеченная просеками тайга, водные преграды.

Нефтегазодобывающее управление «Васюганнефть» за годы своей деятельности не раз находилось на гребне трудовой славы. Поучительны история становления и сегодняшний день этого коллектива.

Первым начальником управления был Фанзиль Галимзянович Гарипов. Именно ему с небольшим в то время составом сослуживцев предстояло осуществить прорыв к открытым месторождениям. Выражаясь по-фронтовому — это было направление главного удара. Все бралось с боем: строительство дорог, один километр которых иногда не укладывался в миллионную стоимость, транспортировка оборудования, материалов, монтаж станков-качалок, подстанций, возведение жилых поселков.

Товарищей по ратному труду часто брало удивление: какая энергия скрыта в их начальнике?! Бесчисленные собрания, заседания, проверки, комиссии, деловые поездки в столицу, областной центр. И в этой динамичной повседневности надо было двигать главное дело, ради которого жизнь всколыхнула тут столько человеческих судеб и страстей. Многие знали: Гарипов не отличается крепким здоровьем. Тем больше поражала его работоспособность. Взгляд у Фанзиля Галимзяновича сосредоточенный, глаза наблюдательные: чувствуется неспешная, глубинная работа мысли. Немногословен, тихоголос. Он, кажется, видит собеседника насквозь.

Начальник — ядро. Вокруг него вращается весь сложный производственный механизм с разнохарактерными людьми, их радостями, семейными неурядицами, надеждами. Ф. Г. Гарипов оказался на редкость крепким ядром. На долю первого выпала нелегкая роль по формированию коллектива. Одновременно надо было вести наступление на болота, тайгу, строить вахтовый поселок Пионерный, возводить дожимные и блочно-кустовые насосные станции. Главное — давать плановую нефть нетерпеливо ожидающим заводам, стране.

Более четырех лет возглавлял новое управление выпускник Уфимского нефтяного института Ф. Г. Гарипов. Потом — пост председателя Стрежевского горисполкома. И по-прежнему в беседах голос руководящего работника — тихий, убедительный, исключающий откованные нотки.

Проблем у горисполкома — море. Надо быть толковым штурманом, прокладывая верный, надежный путь. Возникла гаражная проблема. В молодом городе много личных машин, каждой надо искать «тепленькое местечко». Пришла в кабинет женщина с радостной вестью: коровенку купила. Лужок для сенокоса требуется. Вот и втолкуй доходчиво покупательнице буренки, что сперва надо было сенокосным угодьем обзавестись. Не так-то просто за шестьдесят второй параллелью отыскать лужок, да не один. Приходится находить, отводить участки под дачи, огороды, удовлетворять растущие потребности нашей северной столицы, поставленной волей судьбы на нефтяной меридиан.

Все для северян: хорошо налаженный быт промысловиков, комплекс теплиц, многоэтажные белокаменные дома, красиво орнаментованные красным кирпичом, детские сады, дороги из крепких бетонных плит. Центральный комитет на XXVII съезде партии особо подчеркнул: все доброе, сделанное для людей, окупится сторицей. Забота о человеке никогда не будет снята с повестки дни.

Был Ф. Г. Гарипов и начальником НГДУ «Стрежевойнефть». Стрежевское и Васюганекое нефтегазодобывающие управления соревнуются. Трудовое соперничество велось с коллективом, которому отдано много сил» энергии, времени, потраченного не зря.

Достойным преемником гариповских дел по Васюганскому управлению стал Фанис Идрисович Бадиков. Сейчас он — главный инженер объединения «Томскнефть». Он тоже отдал много плодотворных лет нефтяному краю. Немало славных сынов Башкирии трудится сегодня в многотысячной армии томских нефтяников. К их числу относится начальник Васюганского управления буровых работ Анатолий Васильевич Андриянов. Чем ценны такие люди рабочим коллективам? Они с должным уважением относятся к каждому труженику, постигли основы и тонкости своего труда. Еще тем ценны, что сами прошли путь «нефтяных пехотинцев»: работали бурильщиками, слесарями-монтажниками, дизелистами, операторами по подготовке скважин. Эти изначальные трудовые тропки выводили их постепенно на широкую дорогу, требующую иных усилий, иных способов ее преодоления.

Непроста сегодня психология рабочего человека. Разобраться в ней, найти кратчайший путь к доверию, пониманию каждой личности — дело не из легких. Вахтовый метод труда налагает на современных руководителей ряд сложных проблем, которые по причине своей новизны и злободневности не успели найти разрешения на страницах вузовских учебников. Жизнь опережает программы. Не всякий ухватит суть, увидит за многоликостью дел главное. Питомцы Уфимского нефтяного института видят. В настоящее время Ф. Г. Гарипов занимает пост генерального директора объединения «Томскнефть». Он и А. В. Андриянов недавно удостоены Государственной премии СССР.

Чуткий к русскому слову и русской душе Александр Твардовский метко сказал:

На Севере труд — бой. Именно за такой героический труд страна отливает медаль «За освоение недр и развитие нефтегазового комплекса Западной Сибири». Коммунисты Ф. Г. Гарипов, Ф. И. Бадиков, А. В. Андриянов по достоинству получили эти награды. Всех их Север давно знает в лицо, видит их большие дела.

У дружбы томичей с башкирами, татарами, казахами, людьми многих других национальностей есть свои чистые истоки. Они слиты в одну многоводную реку, имя ей — Труд. Посланцы нефтеносных земель Башкирии, Татарии находятся сегодня на важных участках партийного строительства, прокладывают новые трассы. Работают шоферами, операторами, наладчиками. Шутливые черноголовые парни спросили меня как-то в общежитии Пионерного:

— Какую республику мы покорили без единого выстрела?

Видя мое затруднение с ответом, обнажая белизну зубов, сами пояснили:

— Васюган.

Что ж, республика Васюган благодарна за такое завоевание. Многонациональная, она еще щедрее распахнула свои кладовые.

Не потому ли легко приживаются башкиры на земле нарымской, что она, как и их уральские степи, отличается широтой просторов, высоким взлетом небес, вольной волюшкой, доверительной душой природы? Великий знаток Урала, его людей, Мамин-Сибиряк устами героя из рассказа «Озорник» говорит: «… Башкирскую-то землю пьяный черт мерил после дождичка в четверг… Сколько этой земли — никто не знает…»

От одной вольной земли потянуло молодых инженеров Гарипова, Вадикова, Андриянова к другой. Плавным наплывом текут под самолетом зеленые равнины болот с замысловатыми изгибами безымянных речек. Их мерцательный свет колеблется под тенями неторопких летних облаков. Лавами разлитой ртути лежат кривоберегие озера. Кучерявятся кусты, лиственная разнопородица деревьев. Среди них темными вкраплинами крепколобые кедры, шлемовидные ели. Возникнет продавленная вездеходами колея, разрежет неплотную ткань тайги ровненькая просека, всплывут и утонут за густой дымкой увалы. И снова обманчивая гладь болот с разбросанной по сторонам стальной стружкой речушек, ручьев и проток.

В Пионерном под кабинет Ф. И. Вадикова была отведена комната во втором общежитии. Портрет Ленина. Стулья вдоль стен. Т-образно стоящие столы. Висят различные графики, схемы: автомобильных дорог, капитального строительства и бурения васюганской группы нефтяных месторождений. Красным цветом отмечены месторождения, находящиеся в разработке, желтым — введенные в разработку до 1985 г., зеленым — те, что будут введены до 1990 года: Игольское, Таловое, Лонтынь-Яхское, Ломовое, Урманское. Внушительно смотрится карта генерального наступления на тайгу и топи. От разноцветных, оконтуренных месторождений веет какой-то необъяснимой тайной. В их замысловатых конфигурациях скрыта не одна надежда васюганской земли. Расшифрованные глубины — молчащие до поры до времени нефтеносные притоки. Их тоже вовлечет в оборот человек, направит в одно широкое русло нашей могучей индустрии.

Взгляд Ильича на портрете вопрошающий, вдумчивый. Обращал он свой прозорливый взор и «к северу от Томска». Поражаясь «дикости и полудикости» тогдашней жизни на мертвых пространствах нарымского края, вождь верил в пробуждение, рассветный час северных окраин. Вот о таких, нужных Северу людях, как Ф. И. Бадиков с его сослуживцами, мечталось когда-то Ильичу в годы Шушенской ссылки и в относительной тишине кремлевского кабинета.

От ученика слесаря-вентиляционника до начальника крупного управления и главного инженера объединения «Томскнефть» — путь долгий. Не «выбиться» в начальники ставил своей целью молодой коммунист Бадиков. Хотелось держать в руках горячее дело. А на сегодня нет горячее точки, чем нефтяное Васюганье, обустройство месторождений, добыча черного золота.

Без высокой, взыскательной требовательности руководителя, о которой говорилось на XXVII съезде КПСС, сегодня немыслимо осуществление сложнейших задач, стоящих перед нефтяниками. Некоторые считают Вадикова чрезмерно строгим. Да, он непримирим к очковтирательству, производственной неразберихе, возникающей по вине инженеров или рабочих. Осуждает кампанейщину, за которой скрывается увиливание от дел, нежелание разобраться в возникшей сложной ситуации, найти верный и кратчайший выход из трудного положения. Бадиковская строгость основана не на мелочных придирках. Она продиктована душой и сердцем коммуниста, поставленного у руля большого коллектива. Будучи членом бюро Стрежевского горкома партии, объединенного парткома васюганских предприятий, Фанис Идрисович Бадиков умело находил главные точки приложения своих способностей. Коллектив управления учился у него. Он учился у коллектива. Взаимная паука, обретенная в беспокойных буднях, помогала васюганским нефтяникам добиваться побед в социалистическом соревновании, завоевывать знамена, грамоты, премии — награды за большие деяния сравнительно молодого коллектива.

При въезде в Стрежевой, справа от автострады, идущей от аэропорта, броский лозунг: «На Севере много трудностей, но у нас есть опыт их преодолевать». Опыт преодоления. Он дается не сразу, приобретается в процессе жизни и борьбы. Есть трудности реальные. От них не уйти в стремительном круговороте будней, не победить их только плакатами и лозунгами. Но есть на Севере также трудности искусственные. Такие трудности— подводные рифы. Как часто разбиваются намеченные планы об эти рифы по вине поставщиков, проектных и подрядных организаций. Подобные рифы громоздятся межведомственной несогласованностью, соблюдением только своих интересов. Против таких трудностей, взращенных холодным примиренчеством, бесхозяйственностью, устно и печатно восстает Ф. И. Бадиков. Он умеет заглянуть не в день — в год завтрашний, слишком хорошо чувствует живое, ускользающее время. Низкие темпы капитального строительства в поселке Пионерный. Медленная прокладка дорог, связывающих вахтовый поселок с месторождениями Первомайское и Оленье, затянувшаяся выдача проекта обустройства Катыльгинкого месторождения повлекли за собой ряд значительных срывов, разрушили многие планы нефтегазодобывающего управления и Васюганского управления буровых работ, снизили темпы добычи нефти. Об этом во всеуслышание не раз заявлял начальник НГДУ «Васюганнефть» на собраниях партийно-хозяйственного актива, конференциях, совещаниях.

Развивающееся Васюганье — второй нефтяной фронт. Без должной поддержки большой земли, ее крепких тылов, нельзя вести широкозахватное наступление. Зачастую тылы подводят нефтяников. Неритмичное материально-техническое снабжение, плохие внутрипромысловые дороги, слабые производственные базы на месторождениях и в Пионерном, отсутствие своего транспортного предприятия — были мощными тормозами в работе промысловиков. Таких трудностей можно было бы избежать при дальновидной политике всех служб, запятых сферой обеспечения. Не сетью излишних проблем — сетью надежных дорог надо было заранее покрыть все подступы к месторождениям, ведь на Васюгане любую дорогу без преувеличения можно назвать дорогой жизни.

С неизбежными трудностями легче бороться. Знаешь: они слиты воедино со всем процессом работы. Гораздо труднее вести борьбу с трудностями, допущенными по чьей-то халатности, нерасторопности, нерадению.

Про нерадивых начальников говорят: им приходится работать вполсилы. Одной рукой бумаги подписывать, другой за кресло держаться. Комсомол, партия научили Фаниса Идрисовича Вадикова работать без страха, с полной отдачей сил, опыта, знаний.

Ему претят начальственная нервозность, все незначительные срывы души. Крик — не артиллерия. Громкие «снаряды» слов хоть и лягут кучно, по они обычно не приносят должного результата. Сейчас стали часто показывать в спектаклях, кинофильмах взбалмошных, крикливых руководителей. Говорят но телефону — мембраны лопаются. Распекаемые подчиненные трубку на вытянутую руку относят. На заседаниях, планерках — производственная грызня. Глядишь — план сорван, «неотложка» кого-то с инфарктом отвозит. Такая «громкоговорящая» метода приносит мало пользы.

Помнится мне один деловой разговор Вадикова с представителем Васюганского управления технологического транспорта. Казалось бы, как не «взорваться» от такого вопиющего факта: разукомплектовали еще годную технику — три подъемника для ремонта скважин и два компрессора.

Скорее всего волей, чем сигаретной затяжкой Фанис Идрисович отвоевал время на спокойное раздумье, четко, вразумительно произнес:

— Всю технику вернуть на исходную позицию! Министерство на все объединение пока один подъемник выделило, а вы?!

И производственная драма не состоялась.

Тягловая сила малых нарымских рек в полную мощь используется весной. По Чузику завозятся грузы для строящегося города Кедрового. По Васюгану для строительства Пионерного, обустройства новых месторождений.

На арочном складе управления технологического транспорта прибивали лозунг. Запрокинув красивую голову с черными волнистыми волосами, Ринат Ахметов следил, чтобы красное полотнище расположилось на торцовой части склада по ровной линии, было прибито крепко. Северные ветры напористы. Переделывать дважды работу парень не любил: ценил время товарищей и свое.

Ветер вырывал из рук полотнище. Комсомольскому секретарю пришли на память слова песни:

Отец Рината защищал Родину в Великую Отечественную. Каждая короткая весточка, полученная с фронта, дышала жизнью и верой в победу. И вот однажды пришла свинцовая весть — похоронка. А через некоторое время за этой ошибочной бумагой явился раненый, контуженый отец. Он был выходцем не с того — с этого страшного света войны.

Глаза у Рината карие. Усы с рыжинкой. Губы пухлые. Ростом и силой не обижен. Уверенность, зрелость жизни пришли к нему под северным небом и солнцем. Прямодушный парень не утаил от меня, что когда-то хотел устроиться в Уфе дворником, лишь бы жилье получить. Ходил по жилищно-коммунальным конторам, предлагал свои услуги. Не оказалось ни одной «свободной метлы». Сейчас Ринат говорит: хорошо, что не нашлось.

Кажется, только вчера переступил порог Васюганского управления буровых работ, робко вошел в кабинет начальника. Анатолий Васильевич Андриянов пристально посмотрел на крепкоплечего парня, подумал: «Этот на Севере не сплошает». Не по одежке привык Андриянов определять значимость человека.

Пройдя свои университеты на широтах тюменской и томской земель, Андриянов поднялся в «табели о рангах» от рядового труда до командира сложного производства. Его родители прожили мало — полвека на двоих. Отец погиб в сорок третьем. Мать умерла через три года. Воспитали близкие родственники. Если андрияновскую школу жизни разделить на классы, то старшие приходятся на период освоения васюганских месторождений.

Возможно, Ринат знал, что его будущий начальник начинал с дизелиста на буровой. Про таких на Севере говорят: «Хватил буровицкой жизни». Ахметов тоже хотел начать с низов. Вышкомонтажник — звучало!

— Вы же, молодой человек, педагог по образованию. Наверно, болта от гайки не отличите? — с необидной усмешкой спросил Андриянов.

— Осилю эту науку.

«Верно, осилит», — окончательно поверил в пария начальник управления, подписывая заявление.

Выходя из кабинета, Ринат вновь мысленно отметил: «Легко имя, отчество начальника запомнить — Луначарского так звали».

Ребята-вышкомонтажники охотно приняли в свои ряды новую «рабсилу». Производили демонтаж, передвижку и монтаж буровых станков на Оленьем месторождении. Через полгода Рината выбрали звеньевым. Потом бригадиром в вышкомонтажном цехе. Был прорабом на буровой. Однажды зимой передвигали сорокатонный блок очистки раствора от шлама. Махина покоилась на трубчатых полозьях. Они просели, вмерзли в кремневую от морозов землю. Думалось: нет силы вырвать, освободить установку из плена. Доставили сюда две передвижные паровые установки. Включили. Блок очистки, покрытый кусками льда, раствора, снега, утонул в клубящихся парах. Над полозьями образовалась лава. Под мощным напором паровых струй пенилась и бурлила вода.

Наготове стояла упряжка из десяти тракторов. Были припасены тросы, бревна. У Рината от изморози подковка усов стала серебряной. От схватки пара с морозом вокруг неумолкающих установок все было покрыто махристым куржаком. Под блоком образовалась яма, наполненная ледяной водой. Вода клокотала. Оттуда вырывались тягучие брызги, летели на робы, красные лица парией. Скоро кому-то надо будет погрузиться в «горячую» водичку, зацепить блок очистки тросом. Ринат знал: скажи любому из бригады — «сделай» и отговорки не будет, несмотря на то, что кого-то донимает радикулит, у кого-то сердчишко слабое. Хотя, честно говоря, кому охота принимать «грязевую ванну», когда столбик термометра скатился под отметку сорок.

Ринат был не из тех, кого надоумить надо. Вода опалила. Извивался в руках тугой трос. Парни шутили:

— Смотрите — сталь судорогой свело, Ринату все нипочем.

— Смелее, командир! Готова третья паровая установка — баня!

— Она с тебя весь ледяной панцирь снимет…

Ах банька-спасительница! Ринат подбадривал каменку кипятком. С улицы доносилось дружное рычание тракторов. Успели по каткам-бревнам вызволить из ямины многотонную тушу блока очистки.

Слаженный повседневный труд, ощущение своей пригодности северной земле приносили Ахметову светлые чувства. Коллектив был для него братским трудовым сообществом, где ценится все: дружба, взаимовыручка, юмор, щедрота сердец. С горячностью молодости брался Ринат за дела, но делал их не наскоком, обстоятельно. Стрежевскому горкому комсомола нельзя было не заметить такого парня. Он стал секретарем комсомольской организации одного из крупных васюганских предприятий— управления технологического транспорта. Коллектив комсомольско-молодежный, выполняющий важную задачу по доставке грузов, транспортировке оборудования на месторождения, отсыпке полотна дорог.

Васюганье — часть огромного нефтегазодобывающего региона Западной Сибири — отнесено к разряду Всесоюзных ударных строек. Во время, когда создавался этот очерк, в двадцати комсомольско-молодежных коллективах насчитывалось восемьсот комсомольцев. Председателем совета секретарей комсомольских организаций Васюганья был Иван Канна. Внешне он немного похож на юного Свердлова. Был водителем «Татры». Возглавлял комсомолию в управлении технологического транспорта. Совет многонациональный: Иван — украинец, Ринат — татарин. Есть кореец, чечен, калмычка.

Вахтовый метод труда нефтедобытчиков, водителей, дорожников, работников сферы обслуживания заставляет совет проявлять особую оперативность, боевитость, организаторские способности. Стрежевской горком ВЛКСМ направляет, контролирует работу, оказывая постоянную действенную помощь комсомольско-молодежным коллективам ударной стройки. Жизнь, время, условия работы потребовали создания внештатного комсомольского отделения милиции. Про оперативный комсомольский отряд — ОКО — в Пионерном идет добрая слава. ОКО видит зорко и далеко. Оперативниками «первого призыва» были Александр Моисеев, крановщик базы производственно-технологического обслуживания и комплектации, Сергей Кизилов, мастер холодильных установок орса, Мухамед Исхаков, водитель, Татьяна Канна, работавшая ранее поваром, потом диспетчером в аэропорту Пионерного. Командиром объединенного оперативного отряда является Иван Каниа. Однажды жена услышала в автобусе разговор двух вахтовиков:

— Есть в Пионерном милиция?

— Тут грознее любого милиционера парень в кожаном пальто.

Татьяна улыбнулась, внимая информации о муже — «грозе».

Сами отремонтировали вагончик-штаб в Катыльге, где имеются причалы, куда поступают все доставляемые грузы. В навигацию — по Васюгану. Когда морозы сковывают болота и реки — по дорогам-зимникам. Оперативники вплотную занялись проверкой работы транспорта, следили за сохранностью материалов и оборудования, соблюдением паспортного режима, порядком в общежитиях и общественных местах.

У молодежи нефтяного Васюганья немало и других забот.

Томский Север получает от страны самое современное оборудование, машины новейших марок, добротные строительные материалы. Не из сказочного мешка изобилия сыплются они — произведены на отечественных заводах и фабриках, куплены за большие деньги у иностранных фирм. Далекий, кружной путь проделывают грузы, чтобы осесть на базах Васюганья, пойти по назначению к буровикам, лэповцам, нефтедобытчикам, строителям. Только от Томска до Катыльгинских причалов водная дорога по трем рекам составляет более тысячи километров. На Севере ввели термин — зимняя навигация. Да, поток грузов набирает силу с вводом дорог-зимников. Он увеличивается с каждым годом. Ведь с каждым годом возрастает добыча нефти, властно требующая притока рабочей силы, падежной материально-технической базы.

На щедроту страны нефтяники отвечают щедрым трудом. Встречаются, правда, случаи пренебрежительного отношения к государственному добру. Под маркой «север спишет» гибнут многие тонны цемента, горюче-смазочных материалов, железобетонные плиты. Валяются, ржавеют брошенные трубы, бездействует оборудование, разукомплектовывается техника.

Постоянные рейды «Комсомольского прожектора» направлены на то, чтобы хозяйственная политика руководителей предприятий, рабочих строилась по жесткому принципу экономии, бережливости. Проходил как-то рейд по проверке использования насосно-компрессорных труб — НКТ. Стоимость десятка так необходимых скважинам труб — шестьсот пятьдесят рублей. Импортные, доставленные из Японии и Бельгии, ценятся и того дороже. Прожектористы выявили около полутора тысяч НКТ, используемых не по назначению. Они применялись 58 для строительства эстакад, стеллажей, для ограждения территорий, для паро-водоводов при обустройстве кустов, жилых поселков. Поврежденные трубы валялись по кюветам. НКТ плохо складировались на базах. Рейдовые бригады не просто высвечивают какие-то стороны бесхозяйственности, терпеливо добиваются их устранения.

Пионерный — поселок особый. Не встретишь в нем школьников, стариков, бабушек с колясками. Здесь сильный сгусток молодого рабочего класса Васюганья. Поток труда непрерывный, как непрерывно течение Васюгана. В усталые струи рабочей силы вливаются новые, отдохнувшие за двухнедельный срок. Это нужное обновление помогают совершать услужливые самолеты и вертолеты.

Несведущий человек, прочтя в газете или услышав из чьих-то уст всего четыре слова — васюганская группа нефтяных месторождений, — не вообразит, каких неимоверных трудов потребовалось, чтобы запульсировали тут нефтяные глубины, ожили станки-качалки, встали на искусственных островках буровые вышки, появилась взлетно-посадочная полоса неподалеку от Пионерного, возник поселок с теплыми, уютными общежитиями, столовыми, гостиницей, пекарней. Пионерный растет, набирает силу.

Невдалеке от поселка производственные службы: строительно-монтажный цех для ремонта и восстановления бурового и нефтепромыслового оборудования, управление технологического транспорта, котельные. Действует установка подготовки нефти. Это лабиринт из хитроумно изогнутых труб, серебристых резервуаров, различных сепарирующих агрегатов, где поступающая с месторождений нефть проходит сложный процесс очистки и облагораживании. Оборудование, сработанное на заводах ГДР, смонтировано нашими специалистами при техническом содействии немецких коллег. На самой высокой отметке установки символом мира и дружбы полощется огненно-красный флаг.

Васюганские топи называют непроходимыми. Люди не только прошли болота, они прошили их суровыми нитками дорог, отсыпали площадки, установили дожимные и блочно-кустовые насосные станции. Пробурили множество скважин, связав их линиями нефтепроводов и водоводов. Тут приходится биться в трудовом бою не за каждую высотку — за каждую низинку. Природа словно нарочно упрятала нефть во глубину васюганских нелепо-мшистых морей, полагаясь на ее недостижимость. Не все нарымские болота можно перейти вброд. В иные ухнешь и ахнешь, если успеешь. Крепкие гнезда из бревен, песка и гравия надо вить для буровых вышек при разбуривании так называемых кустов. Непросто «вырастить» такой куст на торфяной жиже, пустить от него отводки труб.

Летим на Первомайское месторождение. За годы странствий по тюменскому и томскому Северу насмотрелся на холодную землю из вездеходов, вертолетов, машин, при пешей ходьбе. Все равно каждый раз тянет к вертолетному окошку. Спешу обозреть мою великую васюганскую пустыню с некрутыми «барханами» мшистых грядин, искривленными полосами леса, гладью затерянных в топях озерушек и речек: им ни за что не выпутаться из лабиринта заболоченных равнин, кустарниковых островков. От иных озер отходят щупальца нешироких ручьев, отчего они походят на омертвевших спрутов.

Под нами заторфяненное море. Кто-то назвал месторождение, куда мы летим, — Первомайская лава. Не первый год опоражнивают нефтяники эту перспективную лыву.

Со мной в гулком чреве вертолета те, кто изучил всю васюганскую группу нефтяных месторождений «от и до». Ремонтная — служба недремная. Вызовы к насосам, станкам-качалкам, нефтепромысловому оборудованию частые. Хотя у всех агрегатов «железное здоровье», но и оно подводит при изнурительной работе на износ. Вся лекарская деятельность падает в основном на центральную базу производственного обслуживания и прокатно-ремонтный цех эксплуатационного оборудования. Механик этого цеха Владимир Дмитриевич Хохлов — душа речная. Многие лоцманские карты прочитал от корочки до корочки, прежде чем замкнул путь речника на нефтяном Васюгане. Самолетно-вертолетная навигация для него круглый год. На вахту летает из-под Томска. Живет в Моряковке, где находится известный затон.

Под гудение вертолета вспоминаю его рассказ из детских лет. Нашли они с приятелем громадные кости, понесли сдавать в «утильсырье». Идут, рассуждают дорогой: теперь озолотимся, тут их пуда два будет. Дяденька из «утильсырья» огорошил известием: не приму кости, животина какая-то незнакомая — лось не лось, медведь не медведь. Толкнитесь, хлопчики, в музей, авось, там определят, что это за зверь. Животина оказалась редчайшая. На теперешних лугах, в любой лесной глухомани не встретишь такую — мамонт. Лишил утильщик ребят первого «самостоятельного» заработка. Зато потом у Хохлова этих самостоятельных было не счесть.

Справа от меня сидит слесарь но ремонту нефтепромыслового оборудования Анатолий Васильевич Брагин.

Чуть сутуловат. Нос крупный. Говорит приглушенным баском. Время успело набросить на лицо крупноячейную сетку морщин. Нисколько не удивился, узнав, что у Брагина имеется диплом о высшем техническом образовании. Инженер-конструктор. Имеет патенты на свои изобретения.

На многих ударных стройках страны встречал среди рабочей гвардии разнообразный люд — полковники в отставке, чемпионы, по разным причинам бросившие большой спорт, бывшие летчики, педагоги, артисты даже… Сцена жизни огромная, без намалеванных декораций. Не всякий до конца выдерживает отведенную роль.

У Брагина крепкие руки слесаря-ремонтника, светлая голова конструктора и рационализатора. До сих пор, возможно, работал бы в прежней фирме — умолчу название, — да встретились люди, умеющие скоренько прибирать к рукам чужие изобретения.

Свободное от вахт время Анатолий Васильевич не теряет даром. Работает на полставки конструктором на Томском заводе резиновой обуви. Занят разработкой специального штампа для облегчения нудного ручного труда. Штамп будет действовать заодно с пресс-формой, производящей резиновые подошвы, станет выбивать их автоматически и складывать стопкой.

— О моей жизни книгу можно написать.

Не раз приходилось мне слышать подобное высказывание собеседников.

Прилетели на месторождение. Пробираемся по тягучей грязи к блочно-кустовой насосной станции. Ремонтников давно поджидают Валерий Тимофеевич Шегай, заместитель начальника базы производственного обслуживания, и Марат Габдулловнч Тахавов, начальник цеха поддержания пластового давления. По их перепачканным рукам видно, что они уже «добирались до души» 62 подпорного насоса, не желающего гнать сеноманскую воду с должным усердием. На металлическом полу клубками серых змей лежит веревочная сальниковая набивка. Механик Хохлов поясняет:

— Для насосов с малыми оборотами вращения идет пеньковая сальниковая набивка. Для высокооборотных насосов, да вдобавок работающих в горячих средах, применяют асбесто-графитовую.

Шегай широкоскулый. При улыбке и без того узкие щелки глаз почти закрываются. Шляпа не может пригнуть его дегтярно-черные кучерявые волосы. Они пружинисто встают на крупной голове, сбегают на крепкую короткую шею. На светло-коричневом лице между гладких лоснящихся щек — некрупный приплюснутый пос. Во время туристической поездки по Японии Шегая признавали «за своего», заговаривали с ним по-японски. Несколько раз через переводчика приходилось разубеждать желтолицых островитян: я не японец — советский кореец. Хозяева страны недоуменно смотрели на туриста.

Родился Валерий Тимофеевич в Узбекистане. Детство и отрочество провел в Казахстане, три года учился там в корейской школе. В Сибири с шестнадцати лет. Как тесен все же мир! Узнаю, что Шегай закончил одно из старейших ремесленных училищ Сибири — Томское горнопромышленное — ныне СПТУ № 1. В нем учился и я, овладевая специальностью слесаря по ремонту промышленного оборудования. На одном заводе — Томском электромеханическом — проходили практику. Позже на этом заводе Шегай был начальником пятого цеха. Вот я-то имею полное право принять Шегая «за своего».

Произвели в подпорном насосе уплотнение сальников. Включили. Смотрим на манометр. Давление поднялось до шести атмосфер. Минут пять стрелка дрожит на этом делении и начинает уклоняться влево. Давление падает. Сальниковую набивку выдавливает. Веером разбрызгивает воду.

Пришлось делать разборку капризного насоса. Позже механик Хохлов в рабочем журнале запишет: «При вскрытии насоса подпорного обнаружено: вал насоса лопнул со стороны муфты в районе шейки сальника». Обнаружили трещину — заводской дефект. Надо производить замену вала.

«Консилиум» специалистов решает: можно ли без подпорного насоса включить главный. По рации из Пионерного центральная инженерно-технологическая служба торопит: включайте! Шегай и оператор станции Марина против. Девушка, видно, любит ловить свое изображение в зеркальцах: одно на маленьком подоконнике возле гаечного ключа и трехгранного напильника, другое— на рации.

Все собрались около технологической схемы насосной станции. Выясняют, какие вентили надо перекрыть. В большом насосе не так давно была произведена сборка зубчатой муфты и кожуха, центровка индикатором. При включении сработала автоматика, указывая на перегрузки. Мастер из цеха автоматизации производства — длинный, сутуловатый мужчина — торопливо бегал от щитка к щитку, следил за лампочками, показаниями многих приборов. Видно было, что он остался доволен всей сложной службой охраны и контроля работы центробежного насоса. Приборы не подводили. Своевременно срабатывало реле защиты. Пришлось воспользоваться запасным насосом. Резервный не подвел. Все меньше и меньше стало выплескиваться сеноманской воды через горловины многокубовых емкостей-булитов.

Блочно-кустовая насосная станция с гудящим агрегатом, вздрагивающим полом, короткими крутыми лестницами, вентилями, оплеткой труб, поручнями по бокам узких коридорчиков, походила на речное судно, невесть как попавшее на земную твердь. В трубах шла напряженная работа воды. Большая туша центробежного насоса хотя и дышала ритмично, но надо было скорее сменить вал подпорного — его меньшого брата.

Я помогал держать на весу диск. Шегай меткими сильными ударами кувалды бил по короткому стальному пруту, поставленному на торец вала. Удары наносились точнейшие. Ни разу инструмент не пошел юзом. Смотрел на «чистую» работу Валерия Тимофеевича и думал: не вдруг найдешь такого молотобойца для кузницы. Он слесарничал на томской ГРЭС-2 и, видно, успел «набить руку», обучиться меткости ударов. На той электростанции несколькими годами раньше мне довелось работать монтажником-верхолазом. Наши жизненные дороги пересекались.

В горнопромышленном училище, из стен которого мы вышли, мастера производственного обучения давали дельные навыки, учили не робеть перед металлом, по-свойски расправляться с ним при помощи напильника, ножовки, сверла и зубила. Учебник предлагал: на зубило надо надевать резиновую предохранительную накладку. Но мы на практических занятиях не пользовались охранным резиновым кругляшком. Заживали одни ссадины, появлялись другие. Но с каждым днем вернее и метче были наши удары. Нас вели к истокам слесарного мастерства, надеясь, что мы не спасуем впоследствии в заводских, фабричных цехах.

Сейчас была аварийная ситуация. Не без удовольствия наблюдал, как мастерски, деловито выходили из нее командиры производства и слесари-ремонтники. Надо было скорее ликвидировать разрыв в цепочке труда, наладить ритмичную работу насосов. В настоящее время ремонтниками были все: А. Е. Береговой, старший мастер центральной базы производственного обслуживания, М. Г. Тахавов, возглавляющий цех поддержания пластового давления, мастер Хохлов и заместитель начальника базы производственного обслуживания В. Т. Шегай. Проворнее всех «шаманил» над насосом А. В. Брагин. Казалось, в небольшом, слаженном оркестре, где хорошо сыгрались музыканты, Брагин был и за дирижера, и успевал управлять ударным инструментом. Барабанными палочками мелькали в его широких мускулистых руках молоток, гаечный ключ.

К ночи запустили подпорный насос. Давление показывало заданное число атмосфер. Со спокойной совестью возвращались в поселок, расходились на ночлег по вагончикам.

Утром на вертолетной площадке шли разговоры, далекие от ремонта. Вспоминали начало строительства Пионерного. На стрелы крапов, столбы ЛЭП, крыши балков садились глухари и куропатки. В жаркую пору в ремонтные цеха заползали змеи, искали прохладу в углах, под станками…

Вертолета все нет.

— Вот так, случается, сидишь часами, — рассказывает Хохлов, — считаешь на вертолетке от безделья бревна, скобы. Однажды пять часов ждал вертолет возле разведочной скважины. Ягода рядом, наелся досыта. Из-под бревен ящерица выползла. На первое ее комарами накормил. На второе жука разорвал. Надоело мерять бревна вертолетки ногами, на руках по ним прошелся. Тогда легкой атлетикой, гимнастикой занимался… Безделье тяжелее любой самой нудной работы.

Тема разговора меняется почти каждую минуту. Не помню кто, кажется, Брагин, вспомнил, как наше изречение: «Кто старое помянет, тому глаз вон», англичане перевели: «Феноменальная память ухудшает зрение». Добавляю:

— Французы тоже умеют творить «чудеса перевода». «Ах вы сени, мои сени» перевели: «Вестибюль мой, вестибюль». Слова из песни «И кто его знает, чего он моргает» — «Никто не знает, что у него с глазом».

Шутки шутим, как видите…

Получаем последнее сообщение: вертолет прилетит через час. Идем по протоптанной тропинке к факелу. Справа остается недавно смонтированная дожимная насосная станция.

Явственно начинаем различать гудение пламени. Вот за леском показался большой гривастый огонь. Он кажется распятым на высокой Т-образной трубе. Бьётся, старается отделиться от своего черного креста, не в силах преодолеть его адского притяжения. Вокруг метров на сорок обгоревшая земля, обрызганная густыми выбросами липкой сажи.

Не могу без глубокой сердечной грусти смотреть на подобное зрелище. Видел много раз, как понапрасну сжигают газ на тюменщине и на томской земле. Слишком медленно у нас строятся газопроводы для его утилизации. Мы не выводим на широкую дорогу отечественной индустрии этих многочисленных «попутчиков», позволяем им денно и нощно самосжигаться, улетучиваться миллионами рублей.

Вокруг факела свой микроклимат. В большом радиусе постоянного тепла мы наблюдали пришедшее в мае лето: поднялась трава, зеленели хвощи, кипрей. Собирался зацвести шиповник. Низкорослые березки успели покрыться листочками с ноготок…

Потом, когда под вертолетом проносились сухие гривки леса, станки-качалки, плотностоящие домики-вагончики, опоры ЛЭП, я неотрывно смотрел на привораживающий огонь факела. Он походил на широкую оранжево-красную ладонь, посылающую всем нам, сидящим у окошек ревущей машины, земной прощальный привет.

Летим в сторону Васюгана — счастливой, удачливой реки.

Весна надвигалась споро и неотвратимо, как старость на человека, которому перевалило за шестьдесят. Короткие пригревы марта не могли расшевелить дремотную землю. Зато апрель отсалютовал крупной капелью, рьяно набросился на снега, давил их, уплотнял, сплошь покрывая ломкими проточинами. Недавно грузные, стерильно-белые сугробы стали войлочно-грязными, но не настолько, чтобы не разглядеть на них занесенные ветрами семена припольных сорняков и трав.

Тонюсенькими ручейками марева переливчато текла с пригорков измельченная в пар дорогая влага полей. На клочках подсохшей соломы сидело суетливое с вес ной воронье, усердно выискивая разбухшие зернинки. Густо-синее небо отпрянуло от земных пределов, раздвинув призрачные горизонты.

Нежданная распутица скоренько распустила на свободу большие и малые дороги. Расползлись они по черной земле с нетерпеливой порывистостью отпущенных на волю пленниц.

Пока взрывчатая сила тепла всколыхнет на деревьях, кустарниках почки, пройдет недели две-три. Незаметно и молча весна будит их для повой жизни. Вербняк по краям петлястой околопольной дороги стоит облитый матовым светом красиво нанизанных на ветки лампочек— верб. Апрельское напористое солнце поднимает с коленей сухую, пригнутую недавно снегами траву, она шевелится над кудлатыми кочками. По стеблям вяло ползают букашки, стараясь попасть на солнечную сторону.

Справа, метрах в двухстах, вздутая водой Томь. Изредка средь оживленных деревьев мелькнет сероватая чистина плеса, противоположный пойменный берег с пятнами живучих тальников. И снова перед глазами тонкоствольный лесок, раскидистый чернокорый черемушник, иглистый боярышник, заросли желтой акации с сухими крылышками раскрытых тонких стручков.

Хочется во все глаза смотреть на лес, на широкое море полевой земли, перепаханной с осени, лежащей графитовыми пятнами среди спрессованных ноздреватых сугробов. Свету вдосталь и мир открыт беспредельно, по в голову лезут неотвязные мысли: вдруг это твоя последняя весна… всякое может случиться… уходят близкие люди и быстро уходят… кого рак валит, кого инфаркты, схватывая сердце цепкими клешнями… для кого-то автомобиль горем стал… Мало ли что каждодневно случается на бесчисленных житейских перекрестках. Вот и гляжу жадно, ненасытно на каждую земную складку, на всякую гибкотелую травинку, склоненную под шильцами сосулек. Много еще будет разлито по земле неучтенного запаса света, но тот свет будет предназначен для других глаз. Сегодня он твой, поэтому снова потянуло испытать наслаждение от манящей дороги, от разгонных ливневых потоков солнца. Ему, неведомо когда и кем коронованному, долго править неспокойным миром, раздумчивой природой. Оно никогда не бывает во гневе, всесильно, мудро и работяще.

Вышел в путь с рассветом. Тонкие льдинки, окантованные по краям белыми трещиноватыми полосами, стеклянно крошились под крупной насечкой кирзовых сапог. По армейской привычке ношу обувь на размер больше. В тесные сапоги разве втиснешь ноги, запеленатые в мягкие байковые портянки? В рюкзаке румяный каравай, завернутый в чистую тряпицу, термос с густым чаем, брусочек вынутого из тузлука сала, морковные пироги и несколько луковиц.

С наступлением весны плохо работалось. Не было на сердце тяжелой неизбывной тоски. Но и не светилось особой радости. Просто с движением соков двинулась упругими толчками кровь. Удары сердца передались ногам. Зудко сделалось им от предчувствия скорой дороги.

Из всех существующих на земле скоростей предпочитаю шестикилометровую в час: мой пеший ход. Каждый шаг преодоления земного пути достоин благословения, того истинно русского, возвышенного, коим благословляли и посох, и степную былинку, и алмазную крошку-звезду. Не всякий идущий осиливал путь. Но всякий, осиливший его, прибавлял что-то миру и своей душе.

Вчера останавливался на ночлег в деревне Бобровке у знакомого вахтовика — скуластого, большебрового парня. Глаза у него маленькие, зеленоватые, прыткие, по-крестьянски все видящие и понимающие. Левый слегка обесцвечен полукруглым бельмом. Испещренные мелкими, радужными точками зрачки почти не блестят, придавая лицу мертвенное выражение. Но когда, окаймленные плотными, прямыми ресницами, глаза начинают торопливый бег, кажется, они собираются взлететь на крепких изогнутых крыльях землистых бровей.

Звали вахтовика Тарасом. Носил он редкую фамилию Комель. Она подходила к его плотно сбитой комлеватой фигуре. Поставьте на попа тугой, наполненный мукой или сахаром куль, приладьте к нему короткие моги в штанах из черного сукна, водрузите глобусообразную, давно не стриженную голову, опустите по бокам волосатые руки — и можете мысленно представить великого знатока совхозной техники.

Редко кому в деревне не пристанет сургучно-цепкая кличка. Приштамповали ее и к степенному Тарасу, хотя при его фамилии можно бы обойтись и без прозвища. По веселой прихоти деревенских остроумов Комель стал Сутунком, жена, соответственно, — Сутуниха, а два их чада — Сутунятами.

Жена Анна — совхозная доярка — полная противоположность главе семейства: суетлива, длинна, худосочна. Обладает той отличительной сухостью деревенской работницы, которая дает право предположить: отпущенный природой телесный материал был неэкономно употреблен на кожу, жилы и кости. Если Анна спешит за водой, крашеное коромысло и ведра несет порознь, особенно при ветре. Пробовала носить пустые посудины на дужках, но от резких воздушных порывов чуть не проплыла мимо колодца под железными гремучими парусами ведер. Осердясь, Тарас Иванович называет ее сухостоиной, оглоблей, дылдой, выструганной из корабельной сосны. Под тяжестью воды Анна скрипит и гнется, как мачта в бурю. Коромысло сильно пружинит, заставляя пританцовывать наполненные до краев ведра. Если вы подумаете, что женщина малосильна — ошибетесь. Тяжелые бачки с вареной картошкой и распаренным комбикормом для двух упитанных свиней Сутуниха ворочает с завидным проворством, успевая поддать гранитной коленкой любому из подвернувшихся сынков, если тот зазевается и не вовремя откроет дверь.

Она не сутула. Красивую голову вскидывает высоко и гордо, отчего сухая желтоватая кожа на горле натягивается до барабанной упругости. Лицо не бледно и не румяно, его словно подсвечивает слабонакальная лампочка. В Анне таится неиспользованный запас прочности и неучтенной бабьей силы. Если стукнет наотмашь похмельного Тараса Ивановича — подобное случается редко — то примерно одинаковое время муж чешет ушибленный бок, а Сутуниха — отбитый кулак.

Мальчишки в отца: стоят рядком, как бабки на кону — крепенькие, малорослые, с гладкими лоснящимися пузцами. Материнского в них — уши: круглые, оттопыренные, со странной конфигурацией ушных раковин, будто раскололи пополам грецкий орех, вынули хрустящую мякоть и прилепили пустые дольки на стриженные виски.

Когда цветасто и безвкусно одетая Анна ведет под руку в кино своего благоверного, обмундированного в хромовые начищенные сапоги, синий с широким поясом плащ и велюровую коричневую шляпу, то рядышком парочка походит на заглавную букву Ю из детской раскрашенной книжки. Вторая половина чуть ниже первой, но высокая тулья комковато сидящей шляпы слегка скрадывает подобный изъян.

В их высокопотолочной избе есть все: цветной телевизор, саморазмораживающийся холодильник, стиральная машина и «швейка». На крашеном полу горницы от стены до стены — малиновый палас. Ковры в сельских избах редко где увидишь брошенными под ноги, они покоятся на побеленных стенах. Это вам не какая-нибудь дерюжка, одного ворсу набито килограммов двадцать. По ворсу мастера ткацких дел пустили замысловатые узоры — один краше другого. Комели живут с обильным достатком. В избе кроме паласов и гобеленов у детских кроватей три матерых ковра. Под потолком самой большой комнаты — четырехступенчатая люстра с пластмассовыми, под хрусталь, висюльками. Случается, баловники-детки запустят нечаянно в люстру мячом, она не звенит — шуршит, как крошево льда по заберегам.

На пухлых подушках, под наклонно повешенным зеркалом, на коврах и гобеленчиках — произведения вышивальщицы Анны. Особенно удаются ей на рисунках кошки. Ничего, что вместо продолговатых кошачьих глаз по два бордовых или голубых крестика, пипетка носа искривлена от нитяной набивки, хвост походит на беличий. Кошку все же можно принять за кошку — не за волчонка или пуделя. Есть на рисунках девочка с мухомором в руке, подобие космической ракеты и олень, почесывающий отвилину рога о высокий пень.

Двор в хозяйстве Тараса Ивановича образцовый, чистый, просторный. Не будь покрыт новеньким смолистым тесом, сюда смело мог бы сесть вертолет. У бревенчатых стен бани, гаража, длинной стайки — тугие поленницы осиновых, березовых и сосновых дров. Причем каждая древесная порода занимает свое место в многокубатурном скопище печного топлива. К бане и стайке ведут неширокие, но без щелей, крепкие тротуары. Доски прибиты к поперечинам аккуратно — шляпки идут ровненько, словно дырки по ремню. Гвозди в дерево приглублены миллиметра на три, потому что Тарас Иванович снимал шероховатости рубанком, купленным в деревенском магазине, над дверью которого висит облупленная вывеска «Товары повседневного спроса». Нынче деревня повседневно запрашивает много. Кооперация зачастую бессильна перед натиском требовательных емких слов «надо… где взять?» Комель знает, где. Под навесом несколько рулонов рубероида, солидные стопы шиферных листов и оцинкованного железа, уложен на ребро силикатный кирпич. На седле сенокосилки пачка импортных электродов. Дышло сенокосилки оседлала расписанная самим Тарасом Ивановичем дуга. Слева от крыльца, на избяной стене, висят связки тонких и толстых веревок, ременные вожжи и неимоверно большой хомут. Если, конечно, позаимствовать лошадь у Ильи Муромца или Добрыми, этот хомутище подойдет к вые. На колхозных и совхозных лошадках, которые с годами выродились, такой экземпляр шорной работы повернется на шее, как бублик на пальце.

Поинтересовался у Комеля: применима ли в его хозяйстве подобная амуниция? Ухмыльнулся, хитро почесал за ухом и, взбодрив на кирпичном лице шустрые глазки, заметил:

— У всякой иголки свое ушко.

Столь мудрое высказывание требовало расшифровки. Сообразительный Тарас Иванович понял это но моему молчанию и вдумчивому выражению лица.

— Если у иголки ушко с пылинку, не буду же я туда дратву вдевать. В это ушко — он ткнул кургузым нальнем в войлочную окантовку хомута — надо вдеть добрую шею. Вопрос: есть ли такая шея в хозяйстве Комеля? Ответ: есть. Вечером сынишка-старшак пригонит с посева хозяина этой хомутины.

Впервые я познакомился с Тарасом Ивановичем два года назад. Стоял июнь — жаркий, с сухими, частыми грозами. С лесной стороны наплывал на поля, на деревню Бобровку едкий слоистый дым пожаров. Томительно-напряженное сухогрозье продержалось недели две. Травы почти прекратили рост. Хлеба стояли вялыми. По земле ветвисто расползлись глубокие трещины.

В страшной духотище дня таилась взрывчато-опасная мощь. Казалось, голубо-серые небеса, как огромный купол стратостата, уже до отказа наполнились сжатыми газами, они вот-вот поднимут иссушенную землю и унесут ее невесть куда.

Душным вечером, сидя с Комелем на широком крашеном крыльце, я услышал за воротами тяжелый топот. В легком застиранном трико, без рубашки, хозяин в предвкушении радостной минуты улыбался и усердно чесал налитую барашковую грудь.

Он попросил меня зажмуриться, схватил за руку и, как слепого, вывел за ворота.

— Открой глаза.

На траве, будто вкопанное, стояло густогривое, большеголовое, большетелое, длиннохвостое чудовище лошадиного происхождения. На широкой — со столешницу — спине восседал довольнющий мальчишка, держа в руках похожую на вожжи, новую, сшитую на заказ, узду.

— Федюнька, поставь Малыша боком, — приказал сынку-первородку Тарас Иванович, не переставая любоваться мохноногим исполином и его личным пастухом.

Старшак исполнил желание отца. Неуклюжая шерстистая сила развернулась вдоль улицы и предстала во всей своей натуральной плоти. Толстенький Федюнька величественно смотрел в нашу сторону. Если бы Малыш не имел короткие, тумбообразные ноги, неохватную руками шею и туловище цистерну, он, слитый с седоком, походил бы на одногорбого верблюда. Вот горб зашевелился, сполз, как по круче, на землю и пролепетал сконфуженно «здрасьте».

Федюнька — ясноглазый парнишонок — покосолапил к отцу и передал ему узду-вожжину, вверяя сытую лошадиную силу.

— Каков, а? — восхищался тихим битюгом Комель, запуская пятерню под длинную рыжую челку. — Федюнька лестницу подставляет, когда скребницей его чистит. Любит, шельмец, почесуху, ох любит.

— Где вы откопали такое сокровище?

— Длинная история… в Салехарде… Я его в тракторную телегу пробовал запрягать — тянет. Пристроил к тележке оглобли, хомуток напялил. За милую душу топну кукурузной резки вывез. Управляющий говорит: давай его в тракторную бригаду определим, овса в совхозе вволю…

— Он у меня и от травы справненький.

Справненький стоял смирно, пошевеливая мясистыми ушами, отгоняя бойких паутов.

— Насколько мне известно, за Полярным кругом тяжеловозов не разводят.

На мое замечание Комель отреагировал тихой ухмылкой. Его огнеупорное лицо так и полыхало явным удовольствием от созерцания приобретенного битюга, сплошь покрытого густой мамонтовой шерстью.

— Одно меня гнетет, — посерьезнел Тарас Иванович, — пары ему для любви не находится. Такой ухажер любой нашей кобыленке вмиг хребет раскрошит.

Скрипнула калитка. Вошла Дина, видимо, слышавшая последние слова мужа.

— Внушала дурню: продай этакую гориллу. Вся польза — сенокосилку Малыш один таскает, пашет ли хо. Зато жрет за пятерых. Лучше бы нам вторую корову купить.

— Ладно, не ной, — миролюбиво перебил муж. — Будешь плакаться, сведу красавца в татарскую деревню, на колбасу перегонят. Одного ливера полбочки выйдет.

— Стой уж, — Анна так и произнесла стой, — колбаса, ливер. Две тыщи ухлопал на гориллу. Вот и вышло: телушка — не полушка и перевоз в триста рубчиков стал.

Хозяйка посмотрела осуждающе на мужа, полустрого — на меня: призывала во свидетели своих обличительных слов.

— Судовая инспекция два раза на самоходку наведывалась, — словно чему-то обрадовавшись продолжал, осклабясь, Комель. — По какому, грят, праву животину такую гигантскую везете вместе с едовым грузом?! Самоходка до Нижневартовска продукты доставляла. Пристроил я Малыша на другую посудину. Мы уже не по тюменской — по томской воде ехали. Сколотил Малышу громадный ящик-стойло, кузбаслаком с нижнего до верхнего угла написал — не кантовать! За нефтяное оборудование сошел работничек мой. Днем стоит в стойле, не мозолит глаза инспекторам речным, овес хрумкает. Ночью выведу его под звезды, любуюсь коньком, не налюбуюсь. Ночи северные куцые, отбеленные. Чем ближе к дому, тем сильнее отемнение стало на небеса находить. Хоть на час-два, да ночка… Еду, значит, дуюсь с командой в домино. По обским берегам бурлили уже сенокосы. На ярных, продуваемых местах — станы покосников: шалаши, палатки, тракторы, кони. Малыш в ящике дневал, не видел, но чуял своих сородичей за версту. Таким, бывало, громовым ржанием зайдется! Капитан даже сирену включал, глушил.

Анна ушла хлопотать по хозяйству. Тарас Иванович на время прервал рассказ, распахнул ворота, завел коня во двор. Шарахнулись испуганные кудахтающие курицы. Франт-петух, как и подобает настоящему рыцарю со шпорами, торопливо, но степенно удалялся от мохнатой громадины, следя за ней агатовой горошиной глаза.

Хозяин достал из погреба холодного, терпкого квасу — бесценный напиток в адскую духоту и жару, ощущаемую даже вечером.

— Он мне дороже машины, конек мой былинный, — прервав молчание, продолжил Комель. — От любого богатыря спина не прогнется. Сена, овса много ест — экий упрек! Да в наших поймах травы — певпрокос. Кошу на нем — сенокосилка гудит. Гребу — конные грабли порхают над кошениной. Пашу огород — лемех плуга, как весло воду рассекает… Спрашиваешь — почему в Салехарде тяжеловоз оказался? Сначала надо рассказать, какой черт меня в Заполярье занес. Я раньше дальше Томска никуда не выбирался. Приду на базар, расфугую мясо, накуплю в универмаге подарков и вертаюсь. Такой крестьянский мужичий характер: боишься землицу без присмотра оставить. От страды до страды — труды и труды. Совхозные. Свои. Помочи разные. Дело деревенское, почти семейное. Куму баню поможешь построить, свату погреб выкопать, сестре огород вспахать. Колесом работы, катом дела.

Давно нудил наш профсоюз: поезжай, Иваныч, на курорт. Большой выбор: Ессентуки, Сочи, Белокуриха. Ты, грят, пахарь-передовик, путевку бесплатную получишь. Вот горящая есть — в Гагры. Отвечаю: догорай она синеньким огоньком, путевка ваша, у меня поросята болеют, колодец чистить надо. Погреешь пузо на юге, зимой в нем черноморские валы ходуном заходят, если продуктами не запасешься. Профсоюз не отступает. Спрашивает: должен ты свой край родной знать? Отвечаю: должен. Тогда садись на прекрасный белый теплоход и ехай туристом до Салехарда. Двадцать ден все удовольствие займет. Кормят хорошо. Барышни в шляпках будут. Барышни, говорю, — это замечательно, только с моей ли рожей ущелкивать за ними?! Анька терпит, и то слава богу.

Уговорили все же. Двинулся родной край изучать. Сел в Томске в каюту теплоходную. Чистенько. Зеркала. Рукомойничек с патефонную головку. Повернешь — оттуда струйки тоненькие в раковину бегут. Хожу по палубе, пялю на все глаза. Никогда туристом не был. Такая тягота вскоре от безделья одолела, хоть в воду прыгай и по берегу домой шпарь. Хожу, об Аньке думаю. Вот она комбикорм запаривает. Вот пол подметает. Поехала в пионерский лагерь навестить ребятишек. Пригласила ветеринара к больным поросятам… Э-э-э, черт, — подумал запоздало, — ветеринар-то моложавый, холостой… ну, да ладно, поди, обойдется…

Последний десяток слов Комель произнес шепотом, заговорщицки, прикрыв плотнее сенную дверь.

— Услышит моя сухостоина — озлится. Она при людях смирная. С глазу на глаз боксануть может, если не по ней что… Так вот — жму в Заполярье. Не думал, что Обь такая бесконечная река. День за днем — вода и вода. Под Ханты-Мансийском обнажения скальные пошли. Потом лесотундра потянулась. Деревья угрюмые, будто в сиротстве росли… Ладно. Вот и Салехард — деревянный град. Расползлись туристы: кто рыбу покупать, кто меховые изделия. Деньжат я захватил порядком: песцов хотел купить жене на шапку и воротник или собольков. Наговорили мне, что этого добра в Салехарде — хоть пруд пруди. Вранье. Армяне, эти, правда, попадались часто. На базаре ранними помидорами торговали: по червонцу кило. «Креста на вас нет», — шептались люди, искоса поглядывая на смуглявых, и все же покупали золотую овощь.

Битюга я увидел возле водокачки. Парень-верзила подставил огромную сварную бочку, укрепленную на такой же огромной телеге, под черную гофрированную трубу. Стукнул в пыльное окошко водокачки. Из трубы с шумом засверкала струища. Долго лилась она в нутро безразмерной посудины.

— В какую артель водицу возишь? — спросил я парня.

— В самтрест. Не понял?

— Нет.

— Пить захочешь — поймешь.

Водовоз снова стукнул кулаком в раму оконца. Река так же быстро исчезла, как и появилась.

Стоял, примагниченный к великану-коню, к телеге-платформе и неимоверно вместительной бочке. Пошел следом за парнем, вспоминая начало крыловской басни: «По улице слона водили, как будто напоказ…»

Проезжали по глухому грязному переулку. Возле изб стояли большие и маленькие бочки, кадушки, фляги, бачки. Водовоз открывал кран, приваренный к торцу своей громадины, наполнял пустую тару.

— Вот и вся артель, — объяснил он. — Турист?

— Ага. Узнал как?

— Просто. В нашем городе таких полоротых не сыщешь.

— Конек твой больно приглянулся. Тепловоз — не конь.

— Конь мировой, да сенов ему не напасусь. Дорогонько столование обходится. Что заработаешь, почти все на прожор уходит. Пять копеек ведро воды. Можно бы жить, харчиться, но север рубли как из глотки кусок рвет.

И рассказал парень все. Как купил тяжеловоза на Дону. Как доставлял его. Заготовленное в первое лето сено по злобе сожгли. Бочку ломом пробивали. Раздумаешься так — что за народ?! Живет человек, пользу приносит, ему же пакостят.

Тарас Иванович усердно почесал крепкое, выгорбленное брюхо битюга.

— Вот у меня справа, в соседях, семейка живет. Молодые. Детей что-то бог не дает. Может, видел на улице парня: толстогубый, чернолицый, небритый, большеголовый? Его башкой можно тазики медные штамповать. Жена детинушку горячим раз в день кормит. И то не всегда. Чаще сам варит. Женушку от книжки не оторвешь. Раз Димка подсунул ей роман про Обломова. Она корочки книжные об его голову обломала. И все по-прежнему: жена в книжку глядит, муж кастрюлями гремит. Говорю соседу: подавайся на Север, там хоть в столовых будешь по-человечески питаться. А то баба-язва, да еще язву желудка наживешь.

Заглянул как-то Димка ко мне на огонек, плачется: «Жена — социально-опасный для меня человек: бьет. Сварит щи — рот полощи. Мне внушает: у тебя ума — тю-тю, всухомятку проживешь… А-а-а? Скажи, Тарас, верно это?»

— В каком месте лень в человеке отростки пускает? Моя жизнь тоже написана корявым почерком. Грамотешки— пуп заткнуть не хватит. По в работе! — Комель до покраснения сжал кулак, потряс в воздухе. — В работе, браток, меня не всяк переплюнет. Что тут в деревне было, когда узнали, что на свой Север подаюсь! Директор совхоза на газике прикатил. Издалека пошел в наступление.

— Тарас Иванович, ты «Ниву» не хотел бы иметь?

Смеюсь:

— У нас и так эти нивы кругом. Куда мне еще! Каждую зорюшку работы вволюшку.

— «Жигуленка» продашь, — клонит к своему директор. — Машину высокой проходимости купишь. Ведущие— все четыре колеса.

— Иван Степаныч, не темни! Вахтовиком скоро стану. Мои колеса тоже все ведущие, — показал ему на ноги, — в Пионерный ведут — в столицу Васюганья.

— Ну, чем ты недоволен? Кто обидел? Управляющий? Да я его…

— Управляющий толковый. Душа моя простору запросила. Думал сперва — весь белый свет клинышком в Бобровку уперся… Зачем вы меня в путешествие по Оби отправили? Поезжай, край родной посмотри, поизучай, засиделся… Поехал. Посмотрел. Изучил. Жизнь-то какая, Иван Степаныч, на берегах?! Да ты не переживай! Я пятнадцать дней буду вахту нефтяную нести, пятнадцать полевую. Сено буду к фермам подвозить. И на комбайн сяду.

— Тебя что, деньги большие прельстили?

— Обижаешь, дорогой!

— Ну, а если в твое отсутствие тут Анька начнет… того…

— Тогда я ей вот этого!

Тарас Иванович сделал такой выразительный жест кулаком, что не оставалось никаких сомнений — он сотрет бабу в порошок, ежели что.

Вызвали в райком партии. Там говорили другим, не упрашивающим тоном.

— Выбрось дурь из головы. Нефть нефтью. Хлеб хлебом.

— Знаете что? Солнышко — оно всем угождает. Человек — не всем. Я — рабочий совхоза. Считают меня передовиком, орден это подтвердит. Пятнадцать лет одному классу — рабочему — принадлежу. Не сидел сложа руки. Позвольте мне перейти в другой класс — тоже рабочий, только нефтяной.

— Продовольственную программу на какой класс оставляешь?

— На всю трудовую школу страны. У нас там, на Севере, все программы сошлись — энергетическая, топливная, продовольственная. Нефтяники свои подсобные хозяйства организовывают. Заготавливают сено, витаминно-травяную муку, веточный корм. И нефть успевают качать. Новые скважины бурят. И палеозойскую нефть ищут. Нефть-то золотом становится, когда в трубу попадет, к заводам прибежит. А в земле она — суррогат, ее из пластов-то за шиворот вытащить надо…

— Видим: ты политически и хозяйственно подкован.

— Я не только единые политдни посещаю. Политучеба — не сезонное мероприятие. Я в этой пауке крепко затвердел.

Комель разгорячился, словно был перед ним не гость-путник, а тот, райкомовский представитель, который совестил, распекал, отговаривал.

Но решительный шаг был сделан. В одном и том же рабочем классе Тарас Иванович словно пересел с одной парты за другую. Вернее, пересел с машины на машину.

Жена Анна отнеслась к вахтовику спокойно. Муж привозил такую замазученную робу, что проще было ее выбросить и купить новую.

— Испытывают меня, Аня. Машину дали нервнобольную. Закаляю. Не будь я Тарасом, если ее по силе и крепости духа Бульбой не сделаю. Себя на запчасти разберу, но ее до ума доведу.

— Сманил бы ты с собой Димку, соседа. Жалко смотреть на него. Ходит с синяком под глазом. «Че, — говорю, — с глазом?» — «Да, — отмахнулся Димка, — моча в голову ударила». «При чем же тут синяк?» «Так моча без горшка не летает»… Встретила Верку, стыжу: «Че, мол, ты с мужем вытворяешь?» Хихикнула, крутнула бедром: «Я ему не фонарь — прибор ночного виденья подвесила. Пусть, выходя на двор, свет не зажигает, мне не мешает спать…».

Тарас глянул на жену заискивающе.

— Редко бывает каша без пригари, а баба без придури. У Верки от книг потемнение мозгов произошло. Я не Димку на Север сманивать буду — тебя. В Пионерном небольшой свинокомплекс построили. Вот бы тебя туда свинарочкой. Будем летать попеременке. За ребятней всегда пригляд будет.

— И не заикайся. Никуда из Бобровки не поеду. Ты и так меня дома закабанил — вон каких двух кабанов поднимаю. Да гориллу твою кормлю. Продай Малыша совхозу.

— Подумать надо.

Малыша все же совхозу продал. Сказал директору:

— Сам уволился, три лошадиных силы в одной шкуре оставил. Берегите Малыша. Если позволите — буду его напрокат брать во время сенокоса.

Тарас Иванович, пожалуй, легче переносил перебои в своем больном сердце — по этой причине не служил в армии, — чем в автомобильном моторе.

— Не знаю, что у меня за организм, — сокрушался он, — КрАЗ забарахлит — давление повышается. Бегает нормально — давление сто двадцать на восемьдесят: как у космонавтов.

Сменщику по машине внушает:

— Браток, ты мне баранку черствой не передавай. Горячую получаешь, такую и мне изволь вручить.

В Пионерном водителей обслуживает столовая «Лайнер». В мае встретил возле нее Тараса Ивановича. Стоит, уныло смотрит на жирных, лоснящихся ворон. Те расселись по вершинам деревьев, бродят за трубами теплотрассы. Их называют здесь «орсовскими косачами». Столовых отходов много, их пока не используют: сдача свинокомплекса затянулась. «Косачи» плодятся, тучнеют, перелетая с места на место большими стаями.

— О чем грустишь, Тарас Иванович? — спрашиваю водителя. — Машина поломалась?

Пет… Сев на бобровскпх полях идет. Перевахтовка через неделю. Может, успею чем помочь механизаторам.

— Болит сердечко по полю?

— Колотится. Храбрился тогда — сменю сельский рабочий класс на нефтяной… Сменил. Здесь — золотая целина. Там — черная пашня, давно поднятая плугом. Приеду в деревню, на меня, как на отступленца смотрят. От многих вместо «здравствуй» «бур-бур» слышу. Я что здесь, песенки пою?! До обеда три ходки из карьера сделал. Во сне плиты бетонные перед глазами бегут. Крутишь баранку полсуток — руки в крюки. Вечно под напряжением, как провод высоковольтки. За машину трясусь. Есть шофера-ухорезы. Не углядишь — обчистят. Зеркало сняли, ключи утащили. Я бы таких монтировкой крестил, по чарке солярки подносил: испей крови машинной, дизельной, коли своя рыбьей стала. Устами старины тоже истина глаголет. Дедок мой говорил: у каждого вора своя свора. Вольно в степи, да тесно на цепи — на тюрьму намекал.

Комель ел без аппетита. Лениво ткнул вилкой в желтый глаз яичницы, поддел, опустил на тарелку.

— Над полями сейчас марево сеется… дых у земли ровный, приятный… Приду с сева, Федюнька-старшак за руку в баньку тащит. Успел натопить, веник распарить… Деревня моя, деревенька-колхозница…

Вышли из столовой. Вахтовик ковырял в зубах спич кой, икал.

— Аннушка вспоминает. Мет, не поедет сюда свинаркой. Была бы незаменимой работницей. Несколько раз ходил смотреть наш свинокомплекс. Помещение хорошее, клетки просторные. Вот денничок мал. Отгородили бы им вольерной сеткой полгектара. Ходи, ковыряйся рылом в земле, выкапывай коренья. Свинья и в торфе болотном найдет себе витамин. Допусти — весь кочкарник рылом снесет…

Долго удивлялся я, глядя на Тараса Ивановича, как при его «приземленности» отважился он сделаться вахтовиком. Неужели действительно путешествие по Оби натолкнуло его на мысль «понюхать Север»? Или утомило напряжение крестьянского труда? Но здесь он выматывался больше. Дорога из Катыльги в Пионерный — не пряник. Местами плиты волнами идут. Замучишься тормозить возле каждой выбоины. Навстречу несутся самосвалы. Зазеваешься — протаранят. Тут не игра в кубик Рубика. Тут надо живые кубики грунта перевозить, тоннаж множить, километраж накручивать. Водители из Целинограда, Павлодара, Новосибирска, Донецка, Томска. Не с бору по сосенке — крепкими вахтами летают. У всех тысячи путей-дорог за плечами. Кто целину поднимал. Кто на Байконур вел дороги. Кто БАМ строил. Поселок Пионерный можно считать побратимом со многими населенными пунктами страны. Здесь свое братство — северное, васюганское. Тарас считает: Бобровка — тоже родня Пионерному. Один он из деревин, но вахтовый поселок принял его с горячими объятиями, посчитал кровным братом, членом большой семьи.

В тот апрель по холодку я уходил из Бобровки дальше по весям родной земли. За поскотину меня провожал Комель. На вахту ему надо было лететь через четыре дня. Шли крепкой обочиной. Тарас Иванович рассказывал:

— Вчера общежитие приснилось. Комната наша трехкоечная. Сосед мой, Игната Булкин, говорит: «Скучаем без тебя, Комель. Вертайся скорее». И захотелось опять в Пионерный. Так между двух огней и живу. Правда, огни яркие. Ты думаешь, я тут отдыхаю? Весь свой полумесячный срок в ремонтной мастерской провел. Ишь, землица торопит…

Поле лежало широкое, вольное. Вблизи дороги между двух жирных пластов земли лопотал ручеек. Он подтверждал слова пахаря и вахтовика.

Бобровские петухи выявляли друг перед другом незаурядные певческие способности.

Прими меня вновь, светлый мир весенней земли…