Васюган-река удачи

Северная мозаика

К вершинам труда коммунисты и комсомольцы томского Севера идут в одной крепкой связке, как альпинисты, покоряющие трудные горные высоты. Именно за такое настойчивое восхождение Александровский район, его люди были награждены переходящим Красным знаменем ЦК КПСС, Совета Министров СССР, БЦСПС и ЦК ВЛКСМ.

Помнится мне конференция нефтяников в Стрежевом. Подводились итоги 1983 года. Принимался коллективный договор на четвертый год одиннадцатой пятилетки. Слово для выступления предоставили буровому мастеру Т. Г. Фаттахову, лауреату премии Ленинского комсомола. Возможно, боясь не уложиться в отведенные для выступления десять минут, мастер говорил скороговоркой и тихо. По залу пронесся шумок. Бывший тогда генеральный директор производственного объединения «Томскнефть» Леонид Иванович Филимонов пододвинул к себе установленный для президиума микрофон, отчетливо произнес:

— Тише, товарищи, тише! Прислушайтесь повнимательнее к этому человеку, — посмотрел на Фаттахова. — Он тихо говорит, но громко работает.

Много коллективов, работающих в тяжелых северных условиях, заявляют о себе громкими делами. Буровые бригады 3. X. Усманова, А. С. Репникова, В. А. Иванова, Т. Г. Фаттахова, Н. Я. Гайдая с большим опережением справляются с годовыми планами проходки скважин. Непотухающий огонь социалистического соревнования ярко горит в Стрежевском и Васюганском нефтегазодобывающих управлениях и в управлениях буровых работ. Общий километраж скважин, убегающих в глубь земли, исчисляется многими десятками и сотнями верст. Дистанции поистине марафонские. Только за один месяц буровнки-ренниковцы пробурили без малого восемь тысяч метров горных пород. Был зарегистрирован новый рекорд проходки скважин. За этим рекордом последовали новые.

Громкая слава идет о комплексной бригаде слесарей-монтажников, руководимой Владимиром Кузьмичом Огийко. Его награды — орден Ленина и орден Трудового Красного Знамени — дань признания трудовых побед, достигнутых бригадой по обустройству нефтяных месторождений.

Буровики производственного объединения «Томскнефть» упорно и уверенно идут к стотысячному рубежу годовой проходки скважин. Эта глубина, которую можно смело назвать высотой труда, тоже будет преодолена.

Киношники торопились. До обеда они успели заснять работу операторов по капитальному ремонту скважин, вышкомонтажников. Вертолет доставил их в поселок лесорубов: там проживал известный охотник— промысловик Спиридоний Терентьевич Сухушин. Спешили к нему: известный соболятник возвратился на денек из своих охотничьих угодий помыться в бане, пополнить запасы продуктов и провианта. «Буран» стоял около крыльца весь запорошенный снегом. На широкой лыжине сидела синица и проворно клевала найденную где-то крошку мяса.

Съемочная группа зашла в избу промысловика. Над тусклым зеркалом — широченные с отвилинами лосиные рога. Слева на гобелене именное двуствольное ружье, подаренное за выполнение двух сезонных планов по пушнине.

— Вы Сухушин? — спросил хозяина сухопарый, с длинной красной шеей и острым подвижным кадыком кинооператор.

— Я Сухушин, — ответил растерянно Спиридоний Терентьевич.

— Мы будем вас снимать.

— Откуда? — с ухмылкой спросил промысловик.

— Не откуда — а куда. На экран… Эх, ружьецо какое! — восхитился оператор и щелкнул длинным пальцем по вороненым стволам.

— Памятное ружьецо, — поддакнул охотник. — Вручили мне его за большую пушнину. Получал — попросили слово сказать. Говорю: «Спасибо за подарок, товарищи. В следующий охотничий сезон даю слово промышлять лучше, чтобы пулеметом наградили…».

Рассмеялись все, кроме молодой женщины из съемочной группы: она, загипнотизированная лосиными рогами, не уяснила сути рассказанной шутки.

Хозяин предложил гостям сесть.

— Где же я вам столько пар лыж найду? — озабоченно спросил Спиридоний Терентьевич. — В тайгу ведь пойдем, к моей избушке. А впрочем, я вас на снегоходе отвезу: сзади нарты — и порядок.

— Рады бы к вам в избушку съездить, да времени в обрез, — успокоил кинооператор. — Будем снимать за поселком. Шкура соболя дома найдется?

— Как не быть.

— Вот и отлично. Сделайте быстренько чучело… ну, ватой набейте, пуговки вместо глаз… и на ветку… Вы подходите на лыжах с собакой, стреляете… соболь к ногам. Вот и весь сюжет.

— Никогда по ватным соболям стрелять не приходилось. Ну раз для искусства надо — можно и такого смастерить… Маруся, — обратился он к жене, — напойка гостей чайком с медом, потом ваты из старой фуфайки надергай.

Через час Сухушин вышагивал впереди съемочной группы, неся под мышкой набитую ватой шкурку. Насаженный на медную проволоку соболий хвост вилял за согнутой рукой охотника. Взятые из бус жены два «настоящих глаза» зорко следили за накатанной дорогой, за высокими, ослепительно белыми сугробами. Оператор передал кинокамеру ассистенту, а сам нес на плечо широкие, подбитые камусом охотничьи лыжи.

Соболя посадили на сосну по всем правилам: любопытный зверек, распушив хвост, зорко глядел на сухушинскую собаку, которая не собиралась его облаивать.

— Усь, Грач, усь! — подбадривал кобеля хозяин, но лайка не понимала, что от нее хотят, не играла роль «для искусства». Грач отбежал к пеньку и без всякого конфуза поднял заднюю правую ногу. Выражение умных сургучных глаз говорило: «Ваша затея не для меня». Пес взвизгнул и слегка потявкал после того, как оператор больно потрепал его за ушами.

— Стреляйте, Терентий Спиридоныч, — перепутав имя и отчество соболятника, выкрикнул оператор, и камера застрекотала возле его виска.

Сухушин поднял тозовку, по привычке прицелился в соболий глаз, да вспомнил предостережение жены: бусину мою не пореши. «А ведь верно… жалко… хорошая бусина, под жемчуг». Но было поздно: сработал инстинкт — яркое соболье око разлетелось вдребезги. Сраженный метким выстрелом соболь упал с ветки и весь хвост, насаженный на медный каркас, утонул в рыхлом сугробе. Дважды убитый зверек воткнулся в снег стоймя. Он стоял, как вылезший из норки суслик, жалостливо подогнув передние сморщенные лапки. Теперь Грач не мог пережить собачьего волнения и азарта. Он налетел на ватного истуканчика, вдавил в рыхлый снег и победно лег на меховую бутафорию шерстистым брюхом. Камера трещала вовсю. Довольный кинооператор сглотнул скопившуюся во рту слюну.

Киносюжета промысловик не видел: охотился в своих обширных владениях. Возвратясь из тайги, встретил соседа — щуплого, горбоносого мужика. Он поведал восхищенно:

— В кино тебя, Спиря, казали — весь поселок смотрел… эк ловко ты ссадил соболька! Хотел он, шельмец, раненый удрать, да твой Грач — не промах кобель: прижучил в сугробе…

Жена зудила:

— Покупай новые бусы.

Сухушин вышел в сени, занес мешок. Вытащил крупную связку собольих, беличьих шкурок. Надел жене на шею.

— Дороже этой нитки бус я тебе, Марусенька, подарить не смогу.

Мастер Вячеслав Гайдин перед обеденным перерывом пригласил электрогазосварщика Пуховикова в вагончик-конторку. Развернул клочок бумаги и положил рядышком на узкий стол сигаретный окурок и не до конца сожженный электрод.

— Что видишь, Вася? — спросил мастер недоуменного рабочего.

Тот заморгал красными, воспаленными глазами и понял все.

— Вот так и получается: свою сигарету почти до фильтра искурил, а государственный электрод бросил «недокуренным». Как же мы собираемся два дня в году работать на сэкономленном материале?!

— Электроды сыроватые, — оправдывался сварщик.

— Ты их хоть под подушкой суши, но сжигай до конца. А швы вертикальные какие у тебя получаются?! Me шов — ров настоящий: по краям подтеки, середина шва в ложбинках и ухабах. Начнешь молотком шлак сбивать — капли металла дождем сыплются. Где можно одним электродом обойтись, у тебя полтора-два уходит.

— Научусь… какие годы…

— Тебе надо было в профучилище учиться. Здесь работа требуется. Говорят, ты в спорте преуспевал, за держатель и резак редко брался… вот и итог. Пойдем-ка со мной.

Гайдин повел сварщика на объект, где стояли близко друг от друга многокубовые прямостенные емкости. Вставил в держатель недоиспользованный электрод, поднес к глазам щиток, стал наращивать шов. Ослепительное пламя озарило сварочный аппарат, переплетение труб под высоким потолком, широкие окна цеха, брезентовую робу молодого рабочего. С минуту бесновалось это залетевшее в цех солнце. Мастер передал щиток хозяину. Оба смотрели на угол емкости, где недавно кипел металл. Рядом с рваным, некрасивым швом Пуховикова красовался хоть и короткий, но до удивления ровный и аккуратный валок, Василий не выдержал, с восхищением и завистью произнес:

— Каллиграфно получилось! У нас даже мастер производственного обучения не так красиво строчил.

— Вот смотри, Василий, ты не кусочек металла на бетонный пол бросил — пять сантиметров шва не за понюх табака швырнул… Подбери с пола все щедрые электродные окурки. Хоть и некогда мне — заботы партгрупорга одолевают, заочно в институте учусь, — но что поделаешь, буду с тобой после работы по часочку практически заниматься. Надо ведь и тебе сварочную каллиграфию вырабатывать.

Сидим в теплом, настолько затуманенном от курева балке, что не только топор можно вешать: подними колун на уровень груди и клади его смело на любой сизо-голубой ворох дыма. Бледнолицый, прыщеватый лэповец Захаренко шумным выдохом студит в кружке горячий крепкий чай. Рассуждает:

— Если археологи лет этак через пятьсот будут производить раскопки на Васюганье, они наверняка отыщут мои резиновые сапоги. Утопли они в болоте в прошлом году. Еле сам выбрался из трясины.

— Археологам, помимо твоих старых сапог, будет что искать у нас, — подключается к разговору Баландин. Его приятели называют «человеком-обезьяной» за воздушные выкрутасы на опорах и проводах. — Васюган положил «на хранение» в жидкий торф тягачи, бульдозеры, трубы, машины. Извлеки-ка все из болотных недр — будет работенка сталеплавильным заводам. Ехал как-то по зимнику, смотрю: в стороне от дороги торчит из-под неглубокого снега выхлопная труба бульдозера, как перископ «подземной лодки». Возвращаюсь — ее уже газорезкой чиркнули под корень. Парни говорят: начальство приказало. Пусть, дескать, труба глаза не мозолит. Коли похоронена техника, так нечего «крышку гроба» наружу выставлять. И верно: ведь не каждого утопленника из болота вызволишь.

Захаренко пьет чай, смотрит в заиндевелое окно.

— Всем зима сибирская хороша, да только век долгий: трещит-пищит, а живет аж до мая.

— Украйну милую вспомнил?!

— Эх, Баландин! Вспоминай не вспоминай, а раз взял в жены бабу жгучую — Сибирь, теперь не разведусь. Глядишь, в Стрежевом и серебряную свадьбу справлять с ней придется. Приеду на юг, погреюсь, запасусь теплом и вертаюсь.

— В прошлом году в Пицунде отдыхал?

— Ага. На озеро Рицу ездил. Пещеры осматривал.

— Шашлыков наелся, пещерный человек? — спрашивает приятель Милованов, выпуская из широких ноздрей по охапке дыма. — Или мамонтовую кость глодал?

— Шашлыки — само собой. В совокупности, наверно, барашка два приголубил… Ну и отчаянные же шофера-абхазцы! Мчатся по горным дорогам, будто перед ними широкая магистраль. Там дороги походят на приклеенные к скалам солдатские ремни. Болтаются они над пропастями, где врастяжку, где вскрутку. Вез нас молодой черноусый лихач. Поворот крутущий, внизу, как в преисподней, речушка какая-то блестит, кустарники непролазные. Нежелательно, думаю, на эту перину рухнуть… годы молодые, пожить охота… Усач на повороте скорость совсем по сбавляет. Более того — тараторит без умолку с какой-то кудрявой девахой, опустил баранку да показывает ей пальцами, какие у него в саду крупные апельсины растут.

— Это что?! — перебивает Баландин. — У нас на стройке в Ангарске монтажник был с чудной фамилией Ниппель, так он умудрялся на сорокаметровой высоте стойку на руках делать. Балка узкая, ни слева ни справа опоры нет. Встанет на руки, чуток пройдется, да еще для форсу длинными ногами в воздухе ножницы сделает. Дважды его за такие фокусы премиальных лишали, тринадцатую зарплату не начисляли, разбирали на собрании. «Ничего, — говорит, — поделать с собой не могу. Для меня риск — тот же стакан водки… так и тянет по кромочке бездны походить. Пушкина разве не знаете: «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…». Вот вам современный фаталист.

Человек-обезьяна вышел из балка, Захаренко проводил его уважительным взглядом, хмыкнул.

— Если кого надо считать рисковым человеком, так это нашего Баландина. Ведь он с одной опоры на другую по проводам перебирается. Идет по одному туго натянутому проводу, как по канату, за другой руками держится.

— Этот риск проводоходца оправдать можно, — заступается Милованов. — От нас скорейшего ввода линий электропередачи требуют. Вот и приходится иногда для сокращения минут воздушным трюкачеством заниматься. А каскадер бы из нашего Баландина отличный вышел…

Заслышав шум вертолета, мы покинули теплый прокуренный балок. К нам по морозному воздуху летела вместе с винтокрылой машиной серебристая опора.

По всему миру разносятся позывные советской «красной субботы». Не представляешь весны, апреля без этого светлого праздника труда. На Васюганье он такой же радостный, оживленный, как и в самых отдаленных уголках огромной страны. Водители многотонных самосвалов, операторы по подземному и капитальному ремонту скважин, дежурные блочно-кустовых и дожимных насосных станций — все несли в ясный день апреля самую почетную и ответственную вахту — вахту ленинского коммунистического труда.

В Пионерном напряженно работал пресс-центр. Беспрестанно звонили телефоны. Заместитель секретаря партийной организации васюганских нефтяников Надежда Ивановна Ярославская, комсомольский вожак ударной стройки Иван Канна, журналист многотиражки Ахмет Чернядьев с завидной оперативностью узнавали, в каких организациях уже прошли митинги, кто выступил, что сделано в трудовых коллективах. Скоро будет выпущена радиогазета.

Сижу в депутатской комнате, где разместился пресс-центр, и, как бывший газетчик, не перестаю удивляться быстроте и четкости, с которой получают различную информацию эти бойцы идеологического фронта. Ахмет заполняет убористым почерком свой блокнот, будет готовить специальный выпуск многотиражной газеты «Томский нефтяник на Васюгане». Иван Канна, получая по телефону различные сведения, радуется слаженной работе комсомолии и молодежи вахтового поселка, на буровых и месторождениях. Надежда Ивановна благодарит какого-то начальника цеха за проявленную инициативу.

Ярославская — ленинградка. На томском Севере — пятнадцать лет. Ветеран труда нефтегазодобывающего управления «Васюганнефть». В грозном сорок первом ей исполнилось семь лет. Родители работали на оборонном заводе. Старшая сестра ходила в третий класс. Надю оставляли с четырехлетней сестренкой. Однажды узнала, что в школе ребятам выдают по чашке супа, положила посудинку в портфель, отыскала класс, где занимались первоклашки. Учительница спросила: «Девочка, ты чья? Как фамилия?» Назвала. «А ты у нас в списках не числишься». Тогда все ребятишки хором заступились за девочку: «Наша Надя, наша. И ей суп положен!». Получила порцию, есть не стала. Принесла домой. Выхлебали жидкий военный суп с младшей сестренкой.

Фильмы о блокадном Ленинграде Надежда Ивановна смотреть не может: эта хроника въявь не один месяц крутилась перед ее детскими, все запоминающими глазами. При бомбежке девочка вместе со всеми бежала в бомбоубежище и всегда по пути заворачивала в ясли-сад. Там нянечки давали ей и подружкам по малютке, завернутой в одеяльце. Так и пережидали вражеские налеты в укрытии с ясельными ребятишками на руках.

В марте сорок второго мать с тремя дочерьми эвакуировалась к дальним родственникам в Костромскую область. Ехали по ладожской «дороге жизни». Многим она стала дорогой смерти: фашистские стервятники беспрестанно бомбили, поливали пулеметным огнем. Стояли на льду солдаты с флажками, показывали шоферам путь. Колеса машин утопали в воде, перемешанной с крошевом льда и снега. Водители стояли на подножках, наблюдая за падением бомб. Надя видела: снаряд попал в машину, идущую впереди, и та разлетелась.

Отец, отправляя семью, дал матери для обмена на еду несколько бутылок спирта и кусков мыла. Вознице, который довез их до места на костромской земле, пришлось отдать последнюю печатку мыла и бутылку спирта. Помнит Надя: тетя умиленным голосом спросила при встрече: «Что тебе, детонька, надо?». И девочка ответила тихо: «Хлеба».

О, этот бесценный, золотой хлеб войны!

Советую Ярославской:

— Надежда Ивановна, неплохо бы вам на каком-нибудь собрании или едином политдне рассказать молодежи о цене того блокадного хлеба, чтобы люди больше ценили нынешний щедрый хлеб Родины.

— Да, надо бы рассказать, — соглашается заместитель секретаря партийной организации. — Помню, мать получила неслыханное богатство — две буханки хлеба. Я видела, как тут же, у хлебораздачи, некоторые отощавшие люди съедали с голоду по большому куску и вскоре падали замертво или страшно мучились.

Ярославская — выпускница Ленинградского института культуры. Закончила библиографическое отделение. Пятнадцать лет работала библиотекарем в Кронштадтском Доме офицеров. Любуюсь ее красивым почерком — она выводит в верхнем углу папки: «В помощь пропагандисту».

— Мне приходилось заниматься оформительской работой, вот и отладился почерк.

В пресс-центре на столе — «молнии», чистые пока листы «Комсомольского прожектора». Скоро все это будет заполнено фамилиями, цифрами, фактами самого горячего трудового апрельского дня. Если этот день принять за миг истории, то он — яркий и памятный миг.

Конец мая. Лес еще не налился силой листвы. За столовой «Тайга», за коленчатыми трубами теплотрассы, опоясывающей вахтовый поселок, на фоне тонкоствольного березняка и осинника выделяются темно-зеленые мазки кедров. Деревья приземистые, ниже своих светолюбивых подруг. Природа живет ожиданием ежегодно свершаемого чуда расцвета. Даже старые сухие травы, чья песня спета еще с прошлой осени, весело шелестят на ветру, согревая под золотисто-серым пологом юную стрельчатую поросль. Обрел парусность опушенный вербняк, не уклоняется от ветра — встречает его грудь в грудь.

Мастер Семен Евстигнеев, присев на невысокий пенек, пытается запечатлеть в акварельных рисунках взросление весны. Вчера у него закончилась вахта, но он не улетел в Томск. Взял этюдник, бродит в окрестностях Пионерского, наслаждаясь музыкой майского света, яркостью заманчивых красок.

Два года назад, принимая производственный участок, Евстигнеев всплеснул руками: половина вверенной участку техники бездействовала, была неисправной, разукомплектованной. Это «недвижимое имущество» требовалось сделать движимым. Не прошло и месяца — закрутились колеса, зарокотали гусеницы.

— Любое дело надо поставить на колеса, там оно само побежит, — любимое выражение мастера.

И дело участка бежало споро.

Он долго всматривается в голубо-искристое небо, пытаясь постигнуть таинства цветовой гаммы. Солнце искусно вплело в полотно небес тончайшие золотистые нити. Не вдруг разберешь замысловатость рожденных узоров. А как передать чутко-тревожную настороженность леса? Каждая новая весна никогда не подражает весне ушедшей. Она торит свои тропы в природе самостоятельно и надежно.

— Интересное состояние в душе, — восторженно произносит художник, — хочется затоковать по-косачиному на весь этот приободренный лес… Ах ты, весна-весна — попечительница земли!.. Ведь весны не уходят, не уступают дорогу лету красному. Они незримо присутствуют в каждом из нас. Вот в этих березах и мхах, в свежем ветре и в речке Палпмке. Они неистребимы, как жизнь и природа…

Вокруг пел и смеялся хмельной, новобрачный май.

Банно-прачечный комбинат поселка Пионерный в сфере обслуживания вахтовых рабочих имеет такое же первостепенное значение, как поселковая пекарня, столовые, общежития. Бесплатная баня для вахтовиков славится отменным паром-жаром. Испытываешь великое блаженство, попав с мороза, почти из Арктики в Африку. Правда, не под палящие лучи солнца — в невидимые клубы обжигающего пара. Если в руках у тебя березовый или пихтовый веник — прощайся с радикулитом и всякими простудами.

Мужичок лет под пятьдесят стоит рядом со мной на полке, постанывая, покряхтывая, нахлестывает бока и спину крупнолистным веником. Над островком жиденьких волос парильщика, словно из примятой пожухлой травы, возвышается камнем-голышом блестящая лысина.

— Говорят, американцы какой-то пояс из шерсти придумали, будто при долгой носке он радикулит из поясницы изгоняет, — делится услышанным сообщением мой голый сосед. — Хоть заокеанцы башковитые люди, я им не верю. Вот он — лучший в мире пояс против радикулита, — парильщик поднял победно веник над головой. — Мою спинушку простреливало во всех направлениях. А я против той канонады выставил вот эту березовую артиллерию. Веники заготавливаю в Петров День. Прекрасные агрегаты получаются: за восемь заходов из строя не выведешь.

— Прошли спинные прострелы?

— Напрочь… так, покалывает чуток… А шерсть, хоть и бизонью, носить бы не стал на пояснице.

И он с повой силой принялся опоясывать себя привезенным из Томска агрегатом.

Замолк пронзительный свист вертолета, принялись истошно кричать кедровки, спеша воспользоваться короткой тишиной. Они хозяйственно расселись на макушках деревьев, долбили крепкими клювами еще неспелые шишки. Устав от утомительной кузнечной работы, оповещали тайгу о своем присутствии.

Бульдозерист Сергей Силантьев бежал в балок, доставал из-под кровати тозовку. Целился в кедровку долго, почти всегда мазал, и повариха Раиса потешалась над парнем:

— Эх ты! Тебе в бульдозер с трех шагов не попасть.

— Молчи, Раюха-краюха! А то задам тебе я сегодня баню!

— Девчонки тебя даже к балку нашему не подпустят.

— В трубу залечу — я такой.

— Твой кулачина в трубу не пролезет, не то что сам.

Силантьев забыл о кедровках. Рая радовалась: заговорила бульдозериста. Зачем убивать кедровок, птицы пользу приносят.

Сергей носил кличку Гулливер. После вахты приходил измазюканный, видя его грязное широкоскулое лицо, совсем почерневшую ложбинку под носом, парни потешались:

— Серега, отгадай: что такое нечистая сила?

— Ее нет. Они только в сказках.

— Как нет?! Нечистая сила — неумытый Силантьев.

— Ну вас к шутам, — отмахивался парень и шел к умывальнику.

Рая, проходя мимо, вскидывала густые ресницы, улыбалась, отчего ямочки на щеках делались еще глубже и округлее. Ей не хотелось уходить от парня. Стояла и крошила сухую былинку. Бульдозерист умылся, направился к балку. Девушка чуть-чуть придержала его за локоть, спросила:

— Ты откуда прилетел на Север?

— Мичуринск слышала? Я там покупаю яблоки по рублю ведро. В Стрежевом залетным ловкачам по десятке за кило помидоров выкладываю. Это разве дело?

— Уезжал бы на родину.

— Зачем?! Нарым мне по душе и по карману… да и причина есть, почему я тут.

— Какая, если не секрет?

Много, Раюха, будешь знать, скоро старухой сделаешься… Ты помнишь свой первый день приезда сюда?

Забыла что-то, — усмехнулась повариха. — Я же здешняя.

— А-а-а… А мне хорошо помнится тот день. Приземлился, пошел в деревянный аэропортик. Какой-то бородач долбанул по плечу.

— Здорово, кирюха! — сказал борода.

— Привет, коль не шутишь

— По портрету вижу: бич… работенку калымную ищешь.

— Ты телепат или придурок? Шустряк какой: по лицам о желании угадываешь.

Слово за слово. Разговорились. Три года отработал я в горячем цехе, сталь варил. Для закалки души и тела прикатил в холодный цех — нарымский край… Что это я разоткровенничался с тобой, Рая?

— Раз начал — рассказывай о своем первом дне. Чем же он был примечателен?

— Он так засел в моей башке, что теперь этот сгусток памяти ни за что не вытравит время… Моего нового знакомого звали Ярославом. О себе он помалкивал, меня пытал. Борода у него была — в беремя не заберешь. Ярослав прятал в нее слова, она от них точно косматилась и разбухала. Что-то долго мне втолковывал, я долго не мог уяснить — что. Думал о том, зачем приехал в Томскую область. От мыслей сделалось на душе жарко. Испугался, что выболтаю бородачу тайну. Зубы крепче сжал, кончик языка прикусил, глаза зажмурил — исчезло бородатое видение. Пошли в зал, заставленный чемоданами, рюкзаками, забитый людьми. На улице пуржило. Так гудело, выло, улюлюкало, точно ведьмы в белом отплясывали дикий танец. Слушал пургу и уносился в мыслях далеко-далеко.

— Почему ты молчишь? — рассердился тогда Ярослав. — На вопросы мои не отвечаешь?

— Ты разве их задаешь?

Буровик любил покрасоваться. Скажет слово — долго не закрывает рот: смотрите — какие белые зубы. Я своими похвастаться не мог. На них желтый налет, словно в царапины на эмали въелась ржавчина.

— Ярослав, ты северянин? Долго дырки в земле сверлишь?.. Натыкаетесь на что-нибудь?

— Скажи, Серега, честно: ведь ты ищешь работу?

— Угадал. Коплю сразу на «Волгу», кооперативную квартиру и на жену. Отхвачу какую-нибудь кандидатшу паук нестарую. Триста рэ в месяц — не мал золотник… Шучу, борода.

— Сергей! Дубина! Неужели ты веришь в любовь?

— Верю не верю — не твоя забота. Любовь — вещь неосязаемая. Она в груди и имеет форму сердца… Каждому она дана. Слышишь ты, борода, каждому. Ухвати! Без любви человек нищий… О чем мы с тобой толкуем? Ведь ты не понимаешь меня… Послушай, зачем ты торчишь в порту?

— В Пензу лечу. Северу ручкой делаю. Прощаюсь с ним.

— Вот те раз! А зовешь в свою бригаду. Сейчас порву твою записку к какому-то Сейфуллину. Сам устроюсь, если захочу.

Прилетел — пурги не было. Теперь за окнами колобродил такой ветрище, просто — ах! Интересно было видеть такое ожесточение ветра и снега. Рая, я уважаю любую силу, пусть в человеке или природе. Помнится, сказал я тогда Ярославу: «Тебя сегодня не унесут крылья». Экспромт ему выдал:

— Борода, — сказал я беглецу с Севера, — мне сегодня же надо попасть в Таежное. Сколько до него километров? Всего-то восемь?! Вот здорово! Поставь меня лицом к нему, только точно до градуса. Не бойся, не заблужусь. Или пойду сейчас шофера какого-нибудь уговорю. Суну в лапы четвертак — баранку в бараний рог согнет.

Ярослав поинтересовался:

У тебя в Таежном родия или любовь?

— Угадал. Иду к девушке. Дурак был, поссорился когда-то с ней… уехала… вот теперь расхлебываюсь за глупость… Нет, больше ни слова не скажу…

Борода тоже проговорился: уезжал с Севера из-за женщины. Не знаю, может, и верно поступал. Ведь есть женщины, от которых надо бежать без оглядки. Я сначала хотел рассказать буровику о своей любви, о сложностях наших отношений. Но не стал открывать душу.

— Где же, Сережа, сейчас твоя любовь?

— Там же — в Таежном. Напрасно летел к ней… Спросил шофера, который вез меня в поселок: знает ли он Нину Королеву? Он округлил голубые глаза: «Как же Нинку. не знать?! Мой братень на ней женат. Только теперь она Евстигнеева».

— Давно ли свадьбу сыграли?

— Не очень. Голова еще толком в поправку не вошла.

— Слушай, браток, — сказал я тогда шоферу, — поворачивай оглобли… я бумажник забыл в гостинице…

— Мочи нет жить неподалеку от Нины… жить и мучиться…

— Уезжал бы к своим яблокам в Мичуринск.

— Нельзя. Мечтал на стройке большой поработать… Любовь потерял, нефтепровод оставлю — совсем тошно жить будет. Подожду, может, рассосется в груди… Возьму вот с тобой с тоски задружу.

— С тоски, Сереженька, не надо. Заболею еще я от тебя тоской, кто вылечит от такой напасти?!

Они поднялись с валежины, пошли к городку, не слыша ни крика кедровок, ни гудения антенны, ни порывов ветра, шумящего в кронах. Углубленный каждый в себя, может быть, думая друг о друге, они медленно проходили по узкой песчаной дорожке. Перед балком Сергей тронул девушку за плечо, попросил:

— Ты не рассказывай никому… ведь тебе первой поведал…

Собирает бабушка на берегу Пасола травку с желтыми цветочками, похожую на зверобой. Срежет ножичком и в матерчатый белый мешочек складывает.

Спрашиваю:

— От какой болезни травушка?

Поправила снежок волос под простеньким платком в горошек, посмотрела испытующе. Дескать, можно ли тайну доверить незнакомому человеку? Промолчала.

Сорвал несколько трудноломких цветоножек, подаю скрытнице. Отмякла взглядом, произнесла почти шепотом:

— От сглазу травка… душелюбка называется.

Не слыхал про такую. Зимолюбку знаю, помогает при больных почках.

— Отвар пить надо или под подушку класть?

— Над изголовьем молодых пучок должен висеть.

— Пожилых разве сглаз не берет?

— Дурной глаз больше юных да малолетних портит… Я в Стрежевой ко внучке замужней приехала. Год с мужем душа в душу жили. Раздор не брал. Деньги не делили. Степан ее из Томска приехал. На химбинате робил. Потом завахтил. Он у внучки-то второй. Первый был вахлак, не приведи господь. Псих. Напьется, пластинки крошить начинает. Так Зыкину искусал, Райкина, эту, как-е — Пу… Пу…

— Пугачеву?

— Во-во. Хорошая такая пластинка, про розы. Машенька песню эту слушать любила. Степан попервости был самостоятельный. Пил не до донышка. Чего бы не жить, правнучка моего Ванятку не ростить?! А все змея заоконная виновата. Живет спроть их дома на четвертом этаже разведенка длинноволосая. Есть у ней страстишка— в биноклю окна чужие разглядывать. Догляделась. Сглазила парня. Маша его от окна отгоняет, он нарочно круть-верть, круть-верть. Да в трусах, да грудь колесом. Жена шторы начнет закрывать, муж рычит: «Ты чего солнце уворовываешь? На Севере и так тепло по карточкам выдают, пусть лучи гостями у нас будут». Говорю внучке: «Иди, разбей биноклю у бабенки. Нечего чужое счастье через стекло к себе приближать». Смеется, отмахивается… Вот душелюбку собираю. Поможет, нет ли — бог весть. Может, Степка-то вином зашибать меньше будеть да перестанет, негодник такой, у окна крутиться.

Передаю бабушке пучок душелюбки. Насобирал во время ее короткого рассказа.

— Ты себе возьми. Мало ли что — авось, пригодится.

— Ведь она молодых спасает.

— Не спеши в старики записываться. Приходит и в твои лета любовная маята. Маленькие-то вы все за подол материн держитесь. После бабий подол вас держит.

Пытаюсь заглянуть в ее глаза, где иногда скрываются призраки былых страстей. Травница умело маскирует взгляд, старается стоять ко мне в профиль, наклоняет голову к душистому, разнотравью. Вижу нос орлицы, щеку почти без морщин, большие разомкнутые губы.

Собираюсь уходить. Желаю крепкого здоровья.

— Крепкое-то прошло. Изнашиваю остатнее… Зрение садиться стало. Пришла нонешней весной в полклинику, прошу: «Пропишите очки». — «Ваша карточка?» Не поняла, глаза таращу. «Скажите номер вашей карточки?»— спрашивает молодайка. «Не знаю, — говорю, — впервые у вас». «Сколько вам лет?». — «Ко второму Спасу семьдесят семь жахнет». Разулыбалась девочка, зубик золотой блеснул. Повела меня к очному врачу.

Подобрали стекла. Теперь библию читаю — буквы с тараканов…

Эх, если бы у всех было такое остатнее здоровье!

У приземистого вагончика-диспетчерской, где проводится оформление заявок, запись вахтовых рабочих, стоит худощавый парень в потертом плаще. Курит. Выходит молодая женщина, сообщает ему: записалась на Вах. Ей лет тридцать. Нос вздернут. Губы тонкие в малиновой помаде. Поправляет плотную шерстяную кофту ручной вязки, трет кулачком маленький подбородок. Подошли к газетному киоску, напротив здания Стрежевского аэропорта.

— Надь?!

— Че, Сереженька?

— Сколько так можно? Ты на Вах, я в Пионерный.

— Устраивайся в наше управление.

— Нет, Васюган не оставлю.

— Замкнутый круг.

— Давай разомкнем: поженимся. Тебя к нам переведут. Узнавал — операторы нужны.

Прищурилась, посмотрела на парня с обворожительной улыбкой, положила руку на его плечо.

— Зрение от электросварки не потерял? Не видишь разницу лет? Да ты еще и для мужа не созрел…

— Не обижай, начальник! Я к тебе по-серьезному.

— И я по-серьезному говорю: нажилась замужем. Раз судьба на волю выпустила, дай полетать, свежим воздухом подышать. Деньгами не бедствую. Приданое у меня большое…

— О чем речь?! И я к тебе не с пустыми руками явлюсь. На книжке четыре тыщи восемьсот. Твое приданое да мое — капитал целый.

— Где, Сережа, таких наивных делают? У меня ведь особое приданое: двое детей. Не говорила тебе о них раньше. Напоследок берегла снаряд.

Парень поперхнулся дымом. Швырнул окурок в траву.

— Задала ты мне задачку… с двумя неизвестными. За пятнадцать дней вахты, может, решу.

— Решить-то решишь, да с ответом моим не сойдется…

Объявили посадку на Вах.

На строительной площадке стоял бездействующий автокран, сиротливо опустив длинную стрелу. Перевернутым вопросительным знаком висел на тросу стальной гак. Крановщик второй день не мог устранить поломку. Кто-то набил травой его старую мазутную робу, вздернул на гак. Пришел из ремонтной мастерской, увидал — озлился. Сорвал чучело, вытряхнул траву. Изорвал робу на обтирки.

Прораб Перегудов, счищая сапогом с сапога комья грязи, спросил крановщика:

— Когда оживишь машину?

— Деталь точат, — буркнул сухощавый мужичок, проверяя пинком переднее колесо.

Перегудов собрал бригаду. Расселись в бытовке на почерневшие скамейки.

— Вижу, без песни у вас дело плохо идет. Лениво брус, кирпичи вручную перетаскиваете. Я попросил машинистку отпечатать десять экземпляров «Дубинушки». Разучите сегодня же русскую народную песню. Чтоб все без исключения знали наизусть. Это известный гимн ручному груду. Получим, крановщику — первый экземпляр. Приказываю вместе с плотниками и каменщиками исполнять, когда техника простаивать будет. Есть и музыкальное сопровождение.

Включил принесенный магнитофон. Горным потоком грянул мощный шаляпинский голос:

…Ээй, дубинушкаа уухнем!..

— …Ухнете сегодня на второй этаж пачку бруса. Крановщик подсоблять будет. На один ведь наряд работаете…

Через два часа кран бегал по стройплощадке рысью. Первый экземпляр «Дубинушки» прикрепили в бытовке рядом с годовыми обязательствами. Там, в седьмом пункте, говорилось: «Сократить до минимума ручной труд».

Такая наколка была на руке водителя «Татры» Еременко. Когда надевал рубашку с короткими рукавами, синие слова походили на свисающую с кромки материи бахрому. Парни язвили:

Возьми карманный фонарик, поищи свое счастье.

— Тебе какую надо фортуну — денежную или женскую?

Еременко просили сказать: «Я получил в месяц четыреста пятьдесят рэ». Рэ у него походило на «ррр», будто он рычал на заработанную сумму. Ребята хохотали: «Хохла большим заработком не испугаешь».

Наколке он был не рад. Навел ее один «бродячий художник» за пять пачек сигарет и три кружки пива. Согласился сглупа. Терпеливо переносил «укусы» трех связанных иголок. Лакнет жало синюю тушь, вонзится в тело. Парень, переживающий тогда щенячий возраст, пробовал для храбрости кривить улыбку. Противна теперь ему эта наколка, содержание ее, потому что пришлось испытать и семейное счастье, и счастье сурового северного труда.

Принялся потихоньку срезать наколку лезвием бритвы. Выжигал горючей серой. Вытравливал кислотой. Чуть-чуть не получил заражение крови.

Теперь на месте наколки бугристый продолговатый шрам. Сквозь него проступают упрямые синие точки. С опозданием надоумили парня: «Чего дурака свалял, руку изуродовал?! Говорят, сейчас в косметическом салоне легко наколки сводят».

Всем, имеющим различные «художества» на теле: выколотые перстни, звездочки, имена, годы, якоря, солнечные полудиски с лучами, «глубокие» изречения, могилы с крестами, Еременко хочет сказать так:

— Братцы! К чему все это?! Чистая кровь не нуждается в красителях. Человеческое тело должно быть телом — не доской объявлений, не рисовальной бумагой. Предостерегаю: берегитесь ядовитого жала обмакнутых в тушь иголок! Наколки въедаются в кожу, в душу. В минуты раскаянья не сбросишь, не сотрешь их. Тяжела и утомительна постоянная носка ненужных, ветхих «нарядов».

Братцы! К чему все это?!

В шестьдесят восьмом общежитии Стрежевого свободные от вахты парни пили дрянненькое винцо «Агдам». Сухопарый, с большим кадыком Авдюхин имел сиротское выражение лица. Собутыльника Фасеева от ужина всухомятку мучила икота. На столе — крупно нарезанный хлеб, открытая консервная байка ставриды, плавленый сыр, пачка «Беломора», зажигалка, растрепанный журнал, пущенный на «салфетки». Парни забавлялись. Авдюхин запускал под стол длинную руку, стучал по столешнице козонками пальцев. Приговаривал:

— Тук-тук!

Подавив икоту, напарник спрашивал весело:

— Кто там?

— Агдам.

— Сколько грамм?

— Восемьсот.

— Впустить! Налить!

Из-под стола извлекалась новая зеленотелая бутылка.

В комнату постучали. Фасеев хотел по привычке спросить: «Кто там?» — но опомнился, пробасил:

— Вваливайся!

Вошла застенчивая молодая женщина, представилась:

— Учительница вечерней школы — Гаврилова.

Растерянные сотрапезники вскочили, пододвинули гостье стул.

— Чем можем быть полезны? — Авдюхин прикрыл газетой следы пиршества.

— Записываю молодых рабочих в вечернюю школу.

— Не по адресу… ик-ик… обратились. У нас с Федькой Авдюхиным шестнадцать классов… ик-ик… на двоих.

— Или восемь на одного? — улыбнулась учительница.

— Знаете арифметику, — осклабился Федор. — Нам хватает образования, чтобы получать в месяц по четыре сотенных… чистыми. Нынче с дипломами в рабочие бегут. Ромбик есть, денег нема… припирает…

— Мне ли вам, ребята, говорить, что не все рублем измеряется. Знания возвышают душу, вырывают ее из плена скучной обыденщины…

«Скорее бы ушла. Выпить хочется», — сверлила обоих мыслишка.

— … Вы сейчас ходите по околице. Неужели нет желания заглянуть в открывающийся за горизонтом мир?

— Нагляделись с вертолетов на все миры и горизонты…

— Я, между прочим, ик-ик, в Анапе и в Болгарии был…

— Напрасная агитация.

— Ну что ж, приятного аппетита! На всякий случай оставляю адрес школы и телефон директора. Если надумаете…

После ухода учительницы парии повертели в руках лощеную бумажку, придавили ее бутылкой вина.

— Нашлась тоже… ик-ик… горизонты, наука…

— Молчи! Она права, — Авдюхин шумно сдунул пепел с папиросы. — Кто тебя за язык тянул: шестнадцать на двоих. Ишь уравнял! У меня девять. У тебя семь. Заимей в мозгах две новые извилины, потом равняй..

Прошло два месяца. То же общежитие. Та же комната на третьем этаже. Те же действующие лица. Декорация переменилась.

На столе — стопка общих тетрадей, книги, атлас мира, логарифмическая линейка.

Авдюхин морщит красный лоб, «вгрызаясь» в какую-то двухэтажную формулу. Изредка для отдыха мыслей стучит козонками по столешнице.

— Тук-тук!

Дружок, не отрывая взгляда от книги, спрашивает:

— Кто там?

— Агдам.

— Пошел вон!

И снова вдумчивое чтение, полет к иным, не вертолетным горизонтам.

Нефтегазодобывающие управления Стрежевское и Васюганское находятся в одном здании. У крыльца двое мужчин лет сорока ведут неторопливый разговор:

— В какое НГДУ махнем?

— Давай на Васюган. Говорят, в Пионерном житуха хорошая. Горячая вода в общежитиях. Бильярд. Цветные телевизоры. В столовых мясо постоянно. Хлеб в пекарне вкуснющий выпекают — кореш угощал.

— А на Вахе рыбалка хорошая.

— Из Пионерного в Томск самолеты напрямую летают.

— До Ваха дорога хорошая: сто верст и все плитами.

— Закрывай глаза. Крути пальцы. Сойдутся два раза — выбираем Васюган.

Не сошлись. Пошли устраиваться в Стрежевское НГДУ. Каждый нащупывал в кармане свои «корочки». Специальностей много: сварщики, слесари, монтажники, трактористы.

К великому огорчению, обоих не приняли на работу ни в одном управлении. В отделе кадров, полистав трудовые книжки, разбухшие от вкладышей, ставили безошибочный диагноз: летуны.

— Ваши рабочие не летуны, что ли?! — напирали обладатели «корочек». — Тоже во все концы летают — вахты из Томска, Новосибирска, Целинограда, Павлодара, Омска, Донецка…

— Наши летуны особые — стрежевского неба, — отвечали им. — А вы весь Союз облетали, не нашли себе постоянного рабочего места.

— Обещаем по три года не срываться с якоря.

Но якорь у томских нефтяников брошен не был.

Идут молодые вахтовики в сберкассу, переводить в Фонд мира добровольные денежные взносы.

— Внесу 25,— говорит коренастый Семенов, неуклюже переставляя по бетонным плитам великоватые резиновые сапоги.

— Гри-и-ша! Ведь у тебя дед погиб под Варшавой, — напоминает приятель, перекладывая сетку со свежими огурцами из правой в левую руку. — Деду-то всего двадцать восемь было…

— Переведу сорок, — после короткого раздумья и глубокого вздоха повысил сумму Семенов.

— Гри-и-ша! У бригадира нашего отца убило.

— Ладно. 60 и точка!

— А сколько наших земляков-сибиряков полегло?!

— 80!

— Про двадцать миллионов погибших соотечественников не забудь. Мы же, считай, сейчас в фонд Жизни пойдем переводить деньги.

Семенов воодушевился.

— Давай по 120! Чего нам мелочиться?! Это же сумма премиальных за два месяца.

— Округляй до 150. Будет мир — будут у нас новые деньги.

Тщательно вытерли сапоги.

Торжественно зашли в сберкассу.

Два праздника — добычу миллионной тонны васюганской нефти и стомиллионной стрежевской — водитель КрАЗа Андрей Сухоруков отмечал в ресторане «Сказка». В общежитии улыбался до ушей и ворчал на ребят, почему они равнодушны к таким важным событиям.

Сосед но комнате Горкасспко, родом с Полтавщины, скосив на шофера маленькие зеленоватые глаза, ехидничал:

— Дурак ты, Аидрюха! Радуешься невесть чему. Что, тебе богатая тетка миллион в наследство оставила?!

— Ничего ты не понимаешь! — не теряя веселого расположения духа, совестил черноусого пария Сухоруков. — Если ты землю теткой считаешь, то она и тебе кое-что припасла в наследство. Оставила она всем нам хитрое завещание: возьмите, дескать, мои миллионы нефтяные из-под болот и тайги. А-а-а? Уяснил?!

— Спи, миллионер!

— Нет, вдумайся в цифру, захолустная твоя душа! Первый миллион васюганской нефти! Родился он 20 мая 1982 года. Даже время точнейшее зафиксировано — 16 часов 50 минут. Миллион?! Потом их будет много, но первый! Это же единица и шесть нолей по соседству!

— Ты единица или ноль? — гнул свою линию Горкасенко, доставая пальцами из стеклянной банки консервированную сливу.

— Я-то?

— Да, ты-то.

— Я, может, точка после этой цифры. Высыпал последний самосвал песка на площадке под новую буровую вышку — и поставил этим точку.

— Ро-ман-тик!

— Хочешь, врежу?! — соскочив с кровати, подступился к скептику Андрей. — Не додай тебе копейку в получку— бухгалтерию передушишь. Приехал со своим безразмерным аршином северные рубли мерить. У одной

«Татры» душу вытряс. За другую примялся. Крутить баранку и осла можно научить. Эта машина знаний требует. Сам ты ноль пустостенный!..

Напуганный неожиданным оборотом дела, Горкасенко молчал, выпучив на водителя боязливые глазки. От волнения он не мог выдавить зубами и языком косточку из сливы. Она торчала за щекой большим бугристым нарывом.

— Ты мой миллион не трожь! — ворчал, укладываясь в постель, шофер. — Мне его не тетка — мать-земля дала… там их еще много… да, много… все наши.

Бывший таксист Ефремов везет меня на КрАЗе из Катыльгинского песчаного карьера в Пионерный. Разговорились.

— Я «Волгу» на Васюган променял. Не жалею. В городе светофоры, клиенты, гаишники замучили. До сих пор дверцы в голове хлопают… Выполнял раз необычный заказ: привозил для церкви три ящика кагора. Это вино у церковников за кровь господнюю сходит во время причащения. Подают его к обедне с кусочком просвиры… Ладно. Везу. На первом сидении заказчик в черном одеянии. Глаз со счетчика не сводит, вздыхает. Думаю: «Ах ты, церковная крыса, копейки считаешь! Или приход обнищал? Пузо-то у тебя, чай, не воздухом накачано?!». Ладно. Приехали.

Помог из багажника ящики выгрузить.

— Можно, — басит служитель, — с тобой кагорчиком рассчитаться?! После работы «причастишься» с устатку.

Отвечаю:

— Завтра на Север еду. Там васюганской нефтью причащусь. Господняя кровь жиже земной… Плати по счетчику и прощай!

Мимо с коротким рыком проносятся порожние «Татры», КрАЗы, трубовозы.

Смотрю на кованые, в рыжей шерсти, руки водителя. Думаю: они по крепости не уступят тому материалу, из которого отлита черная отполированная баранка. Везем песок для отсыпки дороги на Оленье месторождение.

— … Вот еще случай был, — вспоминает Ефремов, гуднув встречной машине. — Вез морского офицера. Стал он рассчитываться полусотенной бумажкой. Я ему всю выручку на сдачу сбагрил. Новая такая денежка, хрустит, как лист капустный. Стал после смены ее из кармана вынимать: вместо одной — две ассигнации в руках. Так плотно притиснуты были раньше. От тряски машинной разошлись. По забывчивости клиенты оставляют в такси зонтики, перчатки, книги, авоськи с фруктами. Но чтобы полста рубликов?! Сдал в стол находок. Самое интересное — офицер не хватился полусотенной. Видно, денег куры не клюют…

Бетонка от Пионерного повернула круто направо.

Супруги В-вы при разводе делили все: мебель, посуду — все, вплоть до постельного белья. Никто не хотел отдавать «живьем» другому узорчатый палас. Он занимал в квартире почти весь пол большой комнаты. Жена предлагала за него японский сервиз, пылесос «Буран», набор позолоченных ложек. Муж не уступал. Пришлось ровно по линейке разрезать палас надвое опасной бритвой.

Прошло полтора года.

Ни он, ни она не смогли порознь устроить свое новое семейное счастье. Злая или добрая судьба свела их снова под одну крышу. Опять стопками легло в шифоньер белье. Сервиз замял привычное место в буфете. Пылесос усердно вдыхал в себя общую пыль двухкомнатной квартиры.

В одно из воскресений супруги сшивали палас. Жена плотно притискивала ворсистые борта. Муж, заправив в большую иглу толстую капроновую нитку, вел аккуратную стежку. Протыкая кривым шилом очередную дырочку, пробовал шутить:

— Ничего, роднуля! Сшитое-то счастье прочнее.

Соседи, приглашенные на свадьбу, судачили меж собой:

— Идем в гости… к молодоженам…

— Разведенка-сведенка больно грустная…

Живите мирно, люди сшитого счастья!

Буровик Гавриил Ненашев давно «прижег» две язвы— вино и курево. Не играл в карты даже в «дурачка». Любил разводить аквариумных рыбок. Занимался спортом. Коллекционировал значки и монеты.

Брови у него лохматые, чернущие. Перешейка между ними нет, будто над носом висит третья бровь. Пышной продолговатой сайкой надежно уместились усы. Любит Ненашев рассказы о таинствах природы. Вычитал где-то о шаровой молнии, вылетевшей из телефонной трубки во время разговора. Друзья не верят, потешаются:

— Этак из мясорубки может выскочить огненный шар.

— В одно ухо влетит, из другого деру даст.

— Недаром ты, Гаврила, от гориллы произошел — всему веришь.

Парень необидчив.

— Объясни, почему нефтя черные? — пытают его.

— Полежи-ка в бездне земли века — и ты почернеешь, — деловито объясняет Ненашев, перелистывая общую тетрадь в коричневом коленкоровом переплете. Туда он записывает различные изречения. — Теперь ты, мудрец, ответь, чьи это слова: «…если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода…».

— Из сельхозпособия.

— Сам ты — пособие. В евангелии от Иоанна сказана сия великая истина. Множество существ умирало на протяжении миллионов лет, и родился плод подземный — нефть.

— Грешно молодому коммунисту библию да евангелие читать.

— Ничего не грешно. Грех не знать, о чем люди до тебя думали, чем жили. Я вот верующего своими доводами сражу, докажу: бога нет. А тебе он как дважды два четыре втолкует, что есть, и ты его не припрешь к стенке убийственными доводами.

— Кулаками припру… Ты блюдцем духов не вызывал в полночь? А зря. Мы под Новый год вызывали на откровенный разговорчик духа нефти. Он изрек таинственно:

— Бууриитее глубжее! — На палеозой намекал… Витал по комнате дух стальной в образе нефтевышки и кричал: «Пррреммиальные! Пррреммиальные!» Год благополучный был: план перекрыли.

Ненашеву не хочется оспаривать парней. Не стальной дух предсказывал им успех. У васюганских буровиков есть свой могучий Дух — дух соревнования, дух борьбы за скоростную проходку скважин, за безаварийность работ, за строгое соблюдение технологии бурения. Без своего доморощенного духа управление буровых работ не занимало бы по министерству призовые места.

Гавриил терпеливо выслушал весь надуманный рассказ про. ночное гадание, подытожил:

— На духов надейся, буровик, а духом не плошай!

Самолет вылетел из Томска в Стрежевой с большим опозданием. Со мной рядом сидит пышноволосая девушка. Глаза — васильки в росе: плакала или недавно смеялась до слез. Такое мое состояние: хочется заговорить, и боишься быть навязчивым.

Первой нарушила молчание соседка:

— В Стрижах живете?

— В Академгородке под Томском.

— А-а-а…

— Почему Стрежевой в Стрижи перекрестили? Лично мне птичка нравится, а переименование города нет.

— И мне не нравится… так… все: Стрижи да Стрижи… сократили. Вахтовики — перелетные птицы. Прижилось сокращение.

Глядя на сильно загорелое пухлощекое лицо, спросил:

— С моря возвращаетесь?

— Ага. Южных кровей стала. Надолго ли?! Север скоренько обесцветит… В Гаграх отдыхала. Девчонкам чемодан подарков и фруктов везу… Марина. На насосной станции работаю… Ох, и дурачились на юге! В карты на спор играли. Проиграешь, накрутишь три любые цифры по телефону — у каждого в номерах были аппараты — кто ответит, гавкнешь — и трубку на место. Больше почему-то на мужчин попадали. Однажды во втором часу ночи я проиграла. Набираю трехзначную цифру наугад. Голос мужской спросонья ответил: «Алло? Это ты, милая?». Так мне тембр голоса поправился. Спокойный, красивый. Видно, ждал ночного звонка жены. Разговориться с ним хотелось, а тут гавкать надо. Я: «Гав!». Он: «Не понял!». Я еще: «Гав-гав!» — и скорее трубку на рычаг… Девки визжат от хохота… Долго не спала потом, себя корила: «Дура!

Почему номер не запомнила…».

Быстро пронеслась воздушная дорога.

Пригласили к выходу.

— Вы мне поможете чемодан поднести к автобусной остановке?

— Конечно. И в городе до общежития донесу.

— Вот спасибочки. В Домодедове за семь лишних килограммов груза доплачивала.

От черного пузатого чемодана несло запахом осеннего сада.

Автобус остановился на проспекте Нефтяников. На подходе к общежитию попутчица предложила:

— Можно, я вас девчонкам как мужа своего представлю?

— Зачем?

— Нуу… для сенсации. Девки в обморок упадут!

— Обязательно упадут, подсчитав в уме разницу наших лет.

— Нет, не то. Сейчас модно за «старичков» выходить. Просто мы их ошарашим известием.

В Марине еще не перебродили курортные шалости.

Был поздний вечер. Во многих окнах горел свет. Не спали и в двадцать восьмой комнате. «Жена» постучала.

— Дево-о-очки-и! Ау!

За дверью — радостный визг. Подруги стиснули путешественницу в коридоре, не обращая на меня никакого внимания.

— Ну будет, будет лизаться! — остановила она девчонок. Взяв меня за руку, ввела в комнату.

— Знакомьтесь: мой муж! Прошу его не любить — я ревнива, — но жаловать! — объявила громко курортница, когда я поставил тяжелый кожаный чемодан возле встроенного шкафа.

Все, кроме радости, выразили девичьи лица: недоумение, растерянность, огорчение, иронию, недоверие. Они, наверно, приняли меня за носильщика, которому их подруга дала заранее на магарыч.

Сенсации не получилось. Никто не упал в обморок: нервы у северянок оказались крепкими.

— Дуры! Не верите, что ли?! — подогревала их души Марина. — Все! Распрощаюсь с общагой. В Сочи жить будем…

— Без тебя насосы захандрили, — виновато проговорила простоволосая подруга, машинально разглаживая голубенькую шелковую скатерть на столе.

— Ах вы, уродки! Довели их до ручки! Что с ними?!

В голосе слышался неподдельный испуг, осуждение «уродок», точно речь шла о ее родных детях, попавших в беду.

Я, хорошо сыгравший роль носильщика, но плохо играющий роль мужа, сидел на стуле, долго слушал «технический отчет» о водяных насосах. Ждал окончания спектакля, начатого и забытого «капитаншей» насосной станции.

У штукатура-маляра Ирины Голубевой сегодня меланхолическое настроение. Неторопливо водила она терочкой по известково-песчаному раствору, нанесенному на стену. В такт тихой работе пела:

Мастер, наблюдающий за тихоней, хотел отчитать ее гневливо, да передумал. Вспомнил о своей воспитательной роли, успокоил учащенно бьющееся сердце. Подошел к отделочнице.

— Поешь?

— Пою.

— Какое сегодня число?

— Тридцатое.

— Какой у нас объект?

— Пусковой.

— Так будешь трудиться, Ира, свою судьбу долго искать придется. Чародейка-девушка, а зачем грустное ноешь? Смени пластинку. Ты в начале месяца можешь себе такую тягучую песню позволить. Дай-ка терочку.

Принялся быстро и ловко производить затирку раствора. Согласуясь с темпом отделки, запел:

Или сегодня вот эту песню можешь петь:

Ирина отвернулась, прыснула со смеху.

— Повеселела?

— Ага.

— Оказывается, могу работать в службе веселого настроения.

— Вполне. У нас всегда так: конец месяца — и начинается погоня, будто объект малярия болотная трясет.

Заработала быстрее, замазывая тощие ребра дранки.

Довольный уроком мастер ушел в «погоню» за другими объектами.

Через минуту терочка снова лениво елозила по стене. В пустой гулкой комнате раздавалось:

На улице во всеуслышание заявляла о себе напористая васюганская весна — виновница грустного настроения Ирины.

Недавно демобилизованный ефрейтор Григорий Степаненко служил в десантных войсках. Приехал по комсомольской путевке осваивать богатства Васюганья. Сказать про него «верзила» нельзя. Высокий, но весь такой складный, подобранный. Силу в работе проявляет умно, расчетливо, без пустых лишних движений. Надо перенести баллон с кислородом — товарища звать не будет: взвалит на плечо и не крякнет. Шаги крупные, метровые, особенно когда спешит в столовую занимать очередь на обед. Неплохой рассказчик. Бурлит в нем еще армейская жизнь, свежи воспоминания.

— Был у нас в роте Ваня-Небоскреб. Ростом два ноль пять. Плечи хоть рулеткой мерь. Из сибирской староверческой семьи: крестился двухпудовкой, так гиря широко вокруг груди летала. «Газик» мог на бок положить. Мы говорили силачу: «Ваня, в любой организации, где будешь работать на гражданке, требуй смело трехкратную зарплату». Дружил он с парнем смоленским, знающим много фокусов. Особенно ловко узлы развязывал. Свяжут за спиной руки ремнем или веревкой, скоренько от пут освободится. Ваня ему раз и предлагает:

— Спорим, ты мой самый простой узел не развяжешь?

— Развяжу.

— А вот нет. Проспоришь — покупаешь три блока жевательной резники. У меня племянницы есть, каждой надо гостинец послать.

Дружок заложил руки за спину, ждет. Мы окружили, наблюдаем. Небоскреб заранее обмотал изолентой прут арматурной стали, чтобы кожу фокусника не повредить. Легко, точно это были концы косынки, стянул арматуру на кистях рук. «Узелок» был завязан туго и по всем правилам. Такого фокуса-покуса друг не ожидал.

— Развязывай, Ванек, перехитрил меня. Проспорил я вчистую. За сообразительность твоим племянницам кило шоколадных конфет прикуплю.

Не дай бог обучить Ваню приемам каратэ: наверно, пальцем стену проткнет…

Очередь в столовой «Синильга» продвигалась быстро. Григорий держал на языке привычную фразу:

— Два первых, три вторых и… море компота.

Просеки, бетонные дороги, нефтяные и газовые реки разграфили болота, тайгу, прошли по вековым владеньям лосей и медведей, урезали территорию берендеева царства.

Живут среди северян рассказы о встречах с рысями, медведями, лисицами.

Поехал любитель природы на мотоцикле по новой бетонке, что ведут до Пионерного дорожники Казахстана. Облюбовал в сторонке кедр. Рюкзак у дерева бросил, приготовился лезть. Вдруг шишка упала. Вторая, третья. «Кедровка старается», — проговорил шишкарь, собираясь обхватить ствол кедра. С вышины как рявкнет «кедровочка». Если бы судьи включили в тот момент секундомеры, был бы наверняка зарегистрирован новый олимпийский рекорд в беге на… энное количество километров: заготовитель орехов, забыв про мотоцикл, очухался неизвестно где, пропустив под собой множество бетонных плит.

Вечером поехал вызволять мотоцикл. Предполагал: мишенька его в лепешку расшиб. Нет. Целехонький «Иж» лежал на боку, только зеркало было снято. Неизвестно, на каком пне установил его косолапый и любуется иногда на свою сытую мохнатую морду.

Второе приключение произошло с женщиной, собирающей малину. По раскорчевкам, вдоль просек и трасс густые заросли малинника. Насобирала женщина почти полное пластмассовое ведерко ягоды, идти домой собралась, да встретилась носом к носу с хозяином тайги, а значит, и этого малинника. Он объедал ягоду со своей лесной стороны.

Ягодница от страха онемела, села на мох. Закрыла лицо правой рукой, левой мертво за дужку ведра держит. Подошел сластена, обнюхал ни живую ни мертвую сборщицу, принялся за даровое угощение. Ведерко скоренько опустело. Пришла в себя женщина — ни медведя, ни ягоды. Можно было бы все это за сон принять, да на ведерной дужке черные шерстинки остались.

Месяца два заикалась баба и лечилась от нервного потрясения.

Оленье месторождение по числу медвежьих визитов держит первенство. Слесарь, обслуживающий буровую, нес ночное дежурство на насосно-компрессорной станции. Михайло Иваныч ввалился в дверь по-хозяйски. Встал на дыбы, удивленно рассматривая диковинное оборудование, которое, как ни странно, ревело сильнее его.

С легкостью серны рабочий забрался на резервуар, нажал на ручной клапан для сброса воздуха. Раздался оглушительный шум, принудивший ночного гостя убраться восвояси.

В Катыльге от прежнего большого поселения осталось несколько изб. Имеется метеостанция. Улицы «балковые» и «вагончиковые». Разгрузочные причалы. База производственно-технологического обслуживания и комплектации оборудованием.

В балках и вагончиках, естественно, проживает молодой рабочий класс.

Делая ночной обход владений, медведь забрел и в Катыльгу. Подошел к балку, почесался об угол. Парень, вышедший с полминуты назад по своему делу, увидав пришельца, с испугу вполз в узкий собачий лаз под полом балка. Если бы ночной визитер, просунув лапу, захотел вытащить на белый свет скрывшегося человека, то он бы, пожалуй, только оторвал ногу — так туго «запыжил» себя находчивый малый между землей и полом. Так туго, что часом позже пришлось подгонять автокран и приподнимать балок.

Однажды ягодник возвращался из лесу с рюкзаком клюквы. Присел у тропы, закурил. Неожиданно подкатился к нему медвежонок, принялся обнюхивать носки резиновых сапог. Где-то поблизости была медведица. Человек знал это и испуганно озирался по сторонам.

Струей папиросного дыма, направленной медвежонку в нос, вахтовик хотел отогнать малыша. Тот чихал, отмахивался лапой от вонючего облачка и не отходил. Губы у сборщика клюквы тряслись, дымовая струя получалась ломаной.

Минуты три медвежонок крутился около человека, потом покосолапил к нетерпеливой матери, подавшей ему призывной сигнал.

Нет, что ни говорите, а деликатными стали нарымские медведи.

Расшалились апрельские вьюги. Ни единой прогалинки над томским аэропортом. Трубно гудит в дверных тамбурах ветер, сбивает пепел с сигарет курящих пассажиров. Нефтяники, улетающие вахтовым самолетом в Пионерный, держатся особняком. На обзаведение бород Север отпустил им добротный материал. Некоторые бородищи настолько роскошны, что походят на пристроенные к щекам и скулам шиньоны. Черные. Аккуратные. Кудлатые. Цвета махорки. С рыжинкой. В бородах еще «не звенит» серебро седины.

— Пионерный открыт? — спрашивает словно всех сразу горбоносый парень в меховых сапогах с застежками поверх тугих голенищ.

— Открыт, Олег, открыт! — успокаивает мужчина лет сорока, гоняя вверх-вниз язычок молнии на синей куртке. — Позаимствуй у Бабы-Яги метлу, ступу и шуруй. Этим летательным аппаратам никакие метеоусловия не страшны.

Олег низкорослый, приземистый. Глаза большие, простодушные. На тыльной стороне рыжеволосой ладони татуировка — якорь, обогнутый цепью. Посмотрев исподлобья на сказавшего про метлу и ступу, вахтовик с ноткой обиды в голосе ответил:

— Одному-то, граф Нулин, скучно лететь. Ведь почти семьсот верст небесным пёхом надо добираться. Не полетишь ли со мной?

— Сугрев дорогой будет?

— Свой вези. Денег зашибаешь — сберкасса трещит.

— В Пионерном «сухой закон».

— Размочим… не впервой. И к чему ввели сухозаконие? В Америке оно не прижилось.

— Тут тебе не штаты — звонкая стройка. Вахты по двенадцать часов. Работа без вина пьянит, с ног валит.

— Тоже мне — звонкая стройка!

— Чем она тебе не по душе, Авдотьин?

— Захудалого ресторанчика в поселке нет.

— Неужели тебе городских мало?

— Негусто. Раньше стиль барокко был, теперь «баракко».

— Слушай, старик, наши общежития — далеко не бараки. Подведенная горячая и холодная вода. Душевые комнаты. Парикмахерская. Швейная мастерская есть. Цветные телевизоры. Бильярд. Постельное белье у нас регулярно меняют. В поселке три столовые, четвертую кирпичную скоро сдадут. Пожил бы ты, как мы, в палатках, когда Стрежевой строили.

— Исчезнувшая романтика.

— Романтика, Олег, видоизменяется, но никогда не исчезнет. Она вечна, как материя мира.

Тот, кого назвали графом Нулиным, разгорячился. На лбу, в мелких морщинах скопился пот. Какой-то салажонок, залетающий на вахту всего третий раз, будет спорить с первостроителем Нефтеграда Сергеем Нулиным?! Он замолкает, уносясь памятью почти к двадцатилетней давности. О чем-то болтает с вахтовиками скептик. Сергей не слушает его. Насмотрелся он всяких летунов-говорунов. Захлебывались такие Севером от нескольких глотков ледяного воздуха. Первые жгучие ветры продували мозги насквозь. Никакие надбавки не удерживали. Мчались, сломя голову, до дома, до хаты, вили гнезда на других, не головокружительных параллелях. Чует Нулин: не привьётся этот дичок к северному молодому древу жизни.

— …В Прокопьевске дело было, — балаболит Авдотьин. — Лектор у нас в цехе выступал. Скажет десяток слов о космосе и к графинчику с водой руку тянет. Кончил скучную речь, спрашивает: «Вопросы будут?».

«Будет, — говорю, — товарищ лектор, вопросик».—

— «Какой?» — «Стаканчик когда освободишь?».

— Если бы ты, парень, так же руками ломил, как языком, — упрекнул Нулин, запивая чаем из термоса бутерброд с колбасой. — Твой ручной якорь, — Сергей с ехидцей посмотрел на наколку, — видно, долго на одном месте не держит. Легок он, да и цепь коротка…

Вылетели в Пионерный под вечер. Многие дремали под львиное всхрапывание моторов.

Сергей был прав. На следующую вахту Авдотьин уже не летел.

В нефтегазодобывающем управлении «Васюган-нефть» борьба с прогульщиками, пьяницами жестокая, непримиримая. Партийная, комсомольская, профсоюзная организации — триединая сила в этой планомерной целенаправленной борьбе и работе. Профком управления разработал специальную «памятку прогульщика». Очень мудро поступили составители памятки, назвав первым главным пунктом по отношению нарушителей трудовой дисциплины неуважение товарищей. Ниже идут сведения, как прогул повлияет на заработную плату, сколько будет отторгнуто дней от отпуска.

Лишиться уважения, доброго товарищеского отношения — значит окружить себя страшно холодной атмосферой коллектива. Трудно бывает потом растопить лед недоверия.

Из Стрежевого в Пионерный отлетала вахта. Сильно захмелевший парень еле удерживал потрепанный рюкзак на плече. Шатался, несколько раз пробовал запевать «Звенит морзянка…». Больше двух слов вспомнить не мог. Его отстранили от полета. Сухощавый, с жидкой бородкой вахтовик резко сорвал с рюкзачной лямки бирку «ручная кладь», прицепил за ухо гуляки:

— Иди сдайся в камеру хранения!.. Кладь двуногая!

— Гриша… бригадир., да я… да прости… — бубнил виновный.

— Ты не патрон в нашей обойме — гильза пустая, — судил Григорий, отстраняя от себя притихшего пария. — Второе пятно на бригаду садишь…

Вахтовики направились к самолету. Никто не подал на прощание «гильзе» руки. Никто не оглянулся на жалкую фигуру. Парень как-то мгновенно отрезвел, грохнулся на колени перед сотрудницей милиции, производящей досмотр вещей:

— Милая! Пропусти!

— Выходи, дверь открыта!

Забыв сдернуть с уха бирку, «двуногая кладь» поплелась к автобусной остановке. Так отрешенно и понуро выходят осужденные из зала суда.

Водитель «Татры» Павел Азимов служил в Морфлоте — на Балтике. Видно, оттуда прихватил с собой две крутые волны плеч и «штормовой» взрывчатый характер. Он резко проявлялся по отношению к шоферам, гробящим технику из-за нерадения и плохого знания ее устройства.

— Баранку медведи и обезьяны умеют крутить, — напускался он на какого-нибудь «татриста» или «кразиста», не ухаживающего за машиной. — Тут тебе не цирк — работа. Неужели не чуешь — топливная аппаратура барахлит? Лишний расход горючки. Гонишь свои тонно-километры, а сменщик твой будет лапу сосать на ремонте… Нагар с клапанов снять можно, с души — трудно…

— Катись ты! — бросят ему в сердцах.

— Я-то покачусь. Дорога прямая. Мотор как часы… А ты снимай насос да в цех неси.

Сидим с Павлом в его комнате. По коридору общежития раздаются частые шаги. Со стены, оклеенной обоями салатного цвета, смотрит грустноватый портрет Анны Герман, любимой певицы Азимова. Рядом белый динамик. Идет передача о скорой стыковке на трассе БАМа.

— Везде стыковки: в космосе, в Забайкалье, в политике, у нас на Васюгане.

— У нас где?

— А нефтепроводы, газопроводы. А при бурении — труба к трубе. Потом вся колонна к нефтеносным пластам… И пошла на-гора нефть…

Призадумался, глубоко вздохнул.

— …Душа с душой тоже стыкуются. Хорошую к хорошей тянет. Дрянь с дрянью роднится. Все о своей шоферне думаю. Если бы ее не через отдел кадров — через Луговского Николая Васильевича пропускали, больше оседало бы на Васюгане толковых ребят. Давали бы каждому испытательный срок месяца на два. Начальник наш любой орешек раскусит. Откалибрует, пустостенные выявит. А то доверят человеку новую технику, а у него старые рваческие замашки не изжиты. Встречал здесь таких. Побичуют месячишка три-четыре, сматывают удочки. Управлению технологического транспорта нет большой потери, что с крючка такая «рыбка» сорвалась. Потеря в другом — успела эта рыбка много воды намутить, технику испортить. Наша водительская фирма — не богадельня. Начальник — не нянька. Прижал ханыг, бездельников, пьяниц — не взбрыкнутся.

Был у нас один бородач по кличке Семинарист. Рожа широкая, вся конопухами вымощена. Мужиковатый. Злоязыкий. Говорю ему на собрании: «В тебе градус вкорененный, оставляй баранку — беду натворишь». С месяц держался. Потом снова «кадык шлифовать» стал. Поймал я однажды гадюшку в горельнике. Посадил в зеленоватую бутылку из-под вермути. Пробкой заткнул. Положил на сидение машины Семинариста. Под бутылкой оставил записку: «Приползла к тебе по поручению Зеленого Змия с приказом: бросай пить!

Дыхни на меня — заспиртуй. А по сему — аминь».

Увольнялся, спросил:

— Ты удружил гадюку?

Я, ваше преосвященство!.. Драться будем?

— Можно бы, да шатуны у тебя пароходные.

Дал ему последний дружеский совет:

— Не будь тучкой небесной, гонимой ветром туда-сюда. Правь парусом своей судьбы сам. Морюшко жизни велико и бурливо. Как бывший балтиец тебе говорю. Верь!

Неподалеку от Катыльгинского причала земснаряд намыл многие холмы васюганского песка. Они походили на маленькую пустыню среди огромных оазисов тайги, болот и кустарниковых гряди и.

День и ночь многотонные самосвалы перевозили искусственные барханы для отсыпки строящихся дорог на Оленье и Первомайское месторождения. Вода из буртов успела высочиться. Песок стал плотным, на нем оставались следы от зубьев ковша экскаватора. Отвесные стены выработанных карьеров походили на крутые речные берега. Когда песчаные яры освещало солнце, они золотились и сверкали ослепительным слюдянистым блеском.

С приходом тепла возвратились на васюганскую родину суетливые ласточки-береговушки. С рождения утреннего света до его исчезновения они носились над широко разлитой рекой, осматривали и заселяли свои старые жилища-норки, спешно рыли новые узкие тоннелики. Клювики служили им при строительстве дорог-подземок отбойными молоточками. Крылышки и лапки заменяли лопаточки.

В это время из Катыльгинского карьера на время перестали возить гидронамывной песок. Скорым налетом колония стрижей заселила всю верхнюю часть выработанного экскаватором яра. Его направление совпадало с курсом васюганских берегов. Птички не ошиблись в выборе, облюбовав такую прекрасно сложенную береговую кручу.

Когда экскаваторщик приехал в карьер, береговушки успели справить новоселье. Они опасливо и недоуменно разглядывали человека, копошащегося в своей огромной неуклюжей машине. Машинист экскаватора часто поднимал голову, оглядывал панораму гнезд-проточин и, светло улыбаясь, бормотал:

— Ишь ты! Ну и ну! И разрешения не спросили. Без прописки живете.

Завел экскаватор. Впервые за все годы работы на нем недовольно проворчал:

— Черт! Гремишь-то как!

Тихим ходом увел машину в другое место, оставив ласточек в покое. Холмов было еще много.

У стрижей вскоре появилась главная забота их птичьей жизни: выводили птенцов.

Говорят, длиннохвостые ласточки привязывают своих птенцов к гнезду за лапки конским волосом, смоченным клепкой слюной. Такая мера предосторожности продиктована родительской заботой. Сиди до поры до времени на привязи. Птенец не выпадет из гнезда. Не подползет к его выходу, где может подкараулить хищная птица.

Вряд ли ласточки-береговушки прибегают к такой технике безопасности. Кто-нибудь из старших почти неотлучно дежурит в норке, охраняет потомство, вылетая попеременно на кормежку и за «обедами» для малышей.

Шло время. Сменялись вахты экскаваторщиков. Пробегали мимо нового стрижиного поселения порожние и груженые самосвалы.

Пришел час, и чистый песчаный «берег» карьера огласился звонкой пискотней. Многочисленные выводки птичьего сада проносились над исполосованной шинами дорогой, «Татрами» и «КрАЗами». Улетали к Васюгану, ловили на лету комаров и мошек. Механизаторы, как дети, радовались бесплатному кино. На широком экране яра, испещренного норками, шла озвученная картина из бытия природы.

Экскаваторщики вместе с лобастой сильной машиной передавали по вахте друг другу веселый птичий сад.

— Живы ребятки?

— Живы! Шустрыми очень стали: чуть ли не с носа комаров ловят.

Наступила осень. Подули холодные ветры. Начались предотлетные птичьи хлопоты.

Пришел грустный день: умолк птичий сад. Осиротелым смотрелся карьер, где недавно шла такая задорная жизнь ласточек-береговушек.

А вот в другом карьере — Развил — они не поселились: гам в гидронамывном грунте было много глины, илистого песка.

Возвращайтесь, стрижики, с новой весной!

Филиалом Стрежевского учебно-курсового комбината заведует в Пионерном Николай Ильич Черняков. Фронтовик. Старший лейтенант запаса. Мастер производственного обучения. Вахтовики без отрыва от производства повышают свою квалификацию, приобретают специальности операторов, стропальщиков, трактористов, машинистов бурильно-промысловых агрегатов.

В свободное время Н. И. Черняков любит бродить в окрестностях вахтового поселка. Собирает лекарственные растения, брусничный лист, колбу, ягоду, грибы. Страдает фронтовик стенокардией, поэтому в путь без сердечных таблеток не выходит.

Любимое его выражение: соображает. Положил на стол компас, видя, как конец стрелки, напав на след, упорно «ищет» север, изрек:

— Соображает, чертовка!

Его выводы, отзывы о «житейщине», политике, искусстве строгие, категоричные.

— Однажды в Новосибирском Академгородке вы ставку абстракционистов посетил. Подошел к полотну и так на него смотрю, и этак. На нем будто приклеен кусок материи, как от кальсон старых, пуговка даже при лоскутке. Все это выдается за извержение вулкана. Другие визжат от восторга. Я говорю: мазня, шарлатанство!

— Наверно, новое течение в искусстве, — робко вставляет его приятель Василий Федорович Бирюков, старший инженер по технике безопасности.

— Это не течение — сорный водоворот… типа. Реализм в живописи, вообще в искусстве, всегда был, есть и будет коренником. Прилипал всяких и раньше хватало. Ими и сейчас хоть пруд пруди. Во всех сферах культуры. Вот и выдают грязные кальсоны за вулкан.

Разговорились о политике, о скорых выборах президента в штатах. Николай Ильич достал пластмассовый пенальчик, извлек ватную затычку. Выкатил на ладонь три крошечные белые таблетки. Проглотил.

— Штатам не повезло: Рейган — ковбой, не президент. Сначала стреляет, потом думает. Политическая шельма! Ратует вроде за мир, а сам пальцем на кнопку войны нажимает. Фашисты тоже нажимали. Чем кончилось — планета знает.

О Чернякове можно сказать его любимым изречением: соображает. Себе на уме. Не терпит зазнайства, обмана, взяточничества, чинобоязни. Ценит в людях простоту, деловые качества.

Приезжал к нам министр пищевой промышленности. Не стал отдельно от рабочих есть. Из общего котла пищу отведал. Вот это по-нашему, по-человечески.

Предложили как-то Николаю Ильичу:

— Хотите, по гороскопу вам погадаем?

Хмыкнул. Вздохнул. Около сердца руку положил.

— Без гороскопа знаю: скоро в ящик сбрякаю.

Такие минуты хандры редкие. Он весел, общителен, бодр.

В одно из воскресений мы выходили с ним с клюквенного болота. До ЛЭП, до бетонной дороги, идущей на Первомайское месторождение от Пионерного, надо было пройти чуть побольше километра. Видно, леший водил нас в тот вечер: дважды возвращались к болоту, хотя оно должно было оставаться у нас за спиной.

— Левишь сильно, Анисимыч, — упрекнул меня попутчик.

Повел сам.

— Ильич, правишь очень.

Пыхтит, идет своим курсом.

ЛЭП таинственно ускользала от нас. Небо хмурое. Ни лучика на нем. Вокруг однообразный пейзаж: тонкостволые кедры, хилый березняк, бурелом, заросли багульника, мхи.

Действительно, мы справили: вместо десятого километра вышли на бетонку почти к одиннадцатому.

— Главное дошли, — изрек Черняков, тяжело дыша. — Мне хоть через Пензу, лишь бы до дома скорее добраться.

Самое смешное — о компасе вспомнили на дороге, не догадались посмотреть на сообразительную стрелку, взять направление на юго-восток.

Кто мог предположить, что при выходе с болота в воскресный день лесовику придет в голову забава поиграть часа два с усталыми людьми.

Электрик Велимир Абросимов — щуплый, низкорослый. Голова маленькая, слегка согнутая.

— Тебя, Велька, в ножны можно вкладывать! — шутят парни.

— А вас в футляры от виолончелей, — отбояривается он. — Разъелись на вахтовских харчах: по три глазуньи, четыре гуляша за одни присест умолачиваете.

Прозвище его — Тиходум.

— Над твоей головой надо станок-качалку устанавливать — мысли выуживать из подземелья души.

— Спешка при экзекуции блох нужна… Вот вы за зубрили призыв: экономика должна быть экономной, а сами добро топчете. Провода, изоляторы валяются — вам и дела нет. Школу конкретной экономики посещаете. К чему тогда учеба? Попугайство одно! Когда Козьма Прутков говорил «зри в корень», он не только корни грибов имел в виду. Зри в корень — гляди в душу человека. Привыкли душу потемками считать. Дескать, впотьмах сам черт не разберет, что в ней творится

Был бы жив Козьма Мудрый, он бы добавку ввернул к своему изречению: зри под ноги. Что только не валяется: трубы, шестерни, гвозди, электроды, кирпичи. Работаете при дневном и электрическом свете, а во тьму кромешную государственные деньги бросаете.

— Разговорился Белька! — усмехнулся взъерошенный напарник Пупко, щелчком большого пальца выбивая сигарету из пачки.

— С вами разговоришься… подними предохранитель… сюда положи. Его бы не в распределительное устройство — в тебя вставить надо. Чтобы предохранял от прогулов, расточительности, пустозвонства.

— Слушай, хватит, а?! У нас бригадир агитатором числится.

— Я не выборный. Я от себя… Числится? Скоро начнем по описи бумажной общественные нагрузки передавать. Агитатор. Политинформатор… Вот ты, Пунко, бога или человека больше любишь?

— Богу свечку поставишь, хоть премиальных не лишит.

— О ближнем будешь заботиться — надежнее. Сегодня твой самый близкий родственник — план. Или вы его в родию не берете?

— Гоним ведь его.

— Именно гоним. Он в гоньбе не нуждается. Ты его веди умело, на колдобины не направляй.

— Тиходум, ты чего сегодня взъерепенился?

Долго думал, для разговора созревал… Посмотри-ка на левый карман комбинезона.

— Ну… посмотрел.

— Засунь руку.

— Засунул.

— Что нащупал?

— Изоленту. Медную проволоку. Сигареты.

— Еще?

— А-а-а — дыра! Так она давнишняя. Я через нее, паразитку, пассатижи потерял.

— Эти? — Абросимов держал на ладони новенькие пассатижи. На их ручки были надеты пластмассовые токозащитные насадки.

— Велька! Друг! Они самые. Ах вы, черти! Да я вас!

— Не ты их, они тебя высечь должны.

— «Ладно, давай находку.

— Зашей карман — получишь.

— Сегодня же в общаге зашью.

— Сейчас.

Тиходум снял шапку, достал из-за козырька большую иголку с черной ниткой, подал товарищу.

Когда карман комбинезона был зашит, Велимир, передавая пассатижи, внушил:

— Ты через конкретную дырку конкретный инструмент потерял. Говоришь: бог в свечке нуждается. Не экономике ставить не надо, хотя она и является на сегодня нашей богиней. Не темная наука — не заблудится в пашем огромном государстве.

Пупко слушал с хитрым прищуром и чесал пятерней шею.

Сидим на поваленной сосне. Смотрим на срез пня: он медленно покрывается каплями клейкого сока. Застыли обнаженные годовые кольца дерева, потому что застыла сама сосна, упав вершиной по направлению к широкой многокилометровой просеке.

Глазастый теодолит следит, чтобы просека была прямехонькой, ни на шаг не метнулась ни влево, ни вправо. Вальщик Аркаша Банников, хмурый, сиплоголосый парень, докурил «беломорину», потушил окурок о голенище резинового сапога. Для верности поплевал на черный торец папиросы, швырнул на сухой мох.

— Дай закурить, — просит Евстигнеев, водитель трелевочного трактора, заглушив его в двух метрах от поверженной сосны.

— Попроси хорошенько!

— Аркадий Васильевич, пардон. Не изволите ли папиросочку.

— То-то.

Сидят, дружелюбно смотрят друг на друга.

Чувствую: от бензопилы исходит тепло. К бачку, моторчику «Дружбы» прилипли опилки, крошево коры. Многозубая цепь блестит на солнце начищенным серебром.

— Расскажи человеку, — Евстигнеев кивнул на меня. — как твоя кормилица от медведя спасла.

— От медведицы. Давнишняя история… В леспромхозе вальщиком работал. На сухой гриве сосняк пластал. Воды кругом нет, жажду брусникой утолял. Ну и наткнулся на мамку с медвежонком. Она за мной, я к бензопиле драть. Подскочил, завел. Медведица уже в воинственную позу встала, на меня надвигается. Я со своим «пулеметом» на нее пошел. Думаю: кедры в два обхвата валю, тебя-то, голубушка, хоть страхом пройму. Цепь ревет. Медведица тоже. Не выдержала поединка, развернулась, отстрелялась пометом в мою сторону и к малышу убежала.

— Не заела она тебя, но уела сильно! — ухмыльнулся тракторист. — «Дружбе» спасибо скажи. Не заведись она с маху — не трудился бы сейчас на нефть.

— Моя пила осечки не дает.

— Что верно, то верно, — подтвердил Евстигнеев и таким же манером потушил окурок, как это сделал вальщик.

Аркадий ласково посмотрел на бензопилу, похлопал ее по верху бачка, как по холке лошадь.

— В майские праздники дело было— ко мне домой нагрянули леспромхозовские парни. Подзадоривают: не соберешь «Дружбу» с завязанными глазами. Кореши успели пилу до винтика разобрать… Натянули мне на голову две вязаные шапочки, глаза закрыли… «Поехали!», как сказал Гагарин… Я в армии карабин и автомат, не глядя, быстрее других солдат собирал. Верите ли — все детали, как на свету, вижу…

— Сова! — похвалил водитель трелевочника.

— …Собираю, значит, припеваючи. Все ладненько подходит. Слышу: кореши шушукаются. Что-то звякнуло на брезентушке, где детали «Дружбы» лежали. Позже выяснилось, они мне подбросили курок от ружья, шпонку от винта подвесного мотора, пружинки, шайбочки, шурупы разные, еще какую-то мелюзгу металлическую… Собрал кормилицу, спрашиваю: «В бачок песку не сыпанули?»

— «Нет, Аркаша, до этого не додумались». Завел с первого раза. Сдернул с глаз шапочки. Смотрю: на брезенте подброшенные лишние «запчасти» лежат. Взял шуруп, говорю: «Ну, сознавайтесь, кто удружил, с курса сбить хотел? Кому завернуть кой-куда?».

Молчат. Качать меня, подбрасывать принялись.

Перед нашими глазами тянулась голубая чистина просеки. За нашими спинами стояла зеленая стена тайги. Ей предстояло вскоре рухнуть, открыть взору новую даль.