Васюган-река удачи

Актированный день

Васюганская зима на постой определилась рано. С приходом октября застонали над землей жгучие ветры. Грузные тучи тушили звезды, отторгали планету людей от ледяной выси. Северян угнетало, но не пугало затяжное ненастье. Не приводила в отчаянье близость долгой зимы. Все было привычное, преодолимое, подчиненное незыблемым законам труда и человеческого терпения.

От вахтового поселка на все четыре стороны света лежали не усмиренные веками болота. Великие пустынные пространства беспрепятственно раскатились по мелколесью, среди кустарниковых полос и длинных мшистых холмов. Кругом лежал безмерный океан мхов, утихомиренный корнями невзрачных деревьев и мелкой плодовитой порослью. Встречались возвышения материковой тайги. Они походили на острова в незыблемых океанских широтах.

Люди бросили Васюганью дерзкий вызов. Посягнули на его извечное спокойствие. Наступать нефтяникам было куда. Отступать не предусматривалось бурным временем и упрямыми делами людей. По воле судьбы сокрытая под трясинами нефть диктовала только бой — великий, неотступный, долгий.

Болота являлись свидетелями человеческой неустрашимости и упорства. В необозримых мшистых пустынях дороги служили кровеносными сосудами, питающими огромное живое тело ударной стройки. Истерзанные техникой летники, вожделенные зимники, рукотворные бетонки смело вторглись в пределы болот. Протянулись к месторождениям, буровым вышкам, скважинам. Здесь было наведено множество воздушных мостов. Сновали по ним крылатые и винтокрылые машины, совершая привычный небесно-земной круговорот.

Люди ждали нашествия зимы, морозов. На главных базах Большой земли скапливались для северян горы неотложных грузов. Огромный поток машин должен был хлынуть после крепкой проморозки зимников.

Нарушая календарный устав, забесновался ранний снег. Завыли в луженые глотки ветры. Будто в обморочном состоянии пребывала напуганная природа.

Никто не знал, по какой раскладке заварит кашу новая зима. Прежние были теплые — сиротские — с частыми оттепелями и тиховейными ветрами. Кое-где оголенные трубы теплотрассы, опоясывающие вахтовый поселок, вызывающе поблескивали черными боками. На трубы садились погреться суетливые вороны. Блаженно растягивались на изолировочной ленте раскормленные собаки. Поселковая котельная весело дымила высокими трубами.

Было издано предписание утеплить надземные трубы, опоясать теплотрассу кожухом. Мистическая вера в полосу маломорозных зим притупила бдительность. Кто мог предположить, что новый декабрь крепко ударит по губительным просчетам, создаст аварийную ситуацию. За нее расхлебывались страхом, бессонными ночами тревог, нервозностью обстановки, размороженными батареями и трубами, холодрыгой в общежитиях и столовых.

В жесткий плен мороза взято все: крутоспинные ангарные склады, ровные бруски деревянных общежитий, омертвелые опоры и вся земля, рискнувшая выдержать ярый натиск лютого декабря.

Не сном — оцепенением веет от леса, вмороженного в гранитную землю. Лес избежал корчевки. Не лег в крутые завалы от бульдозерной силушки. Нынче продолжительные ветры-листобои начисто стерли с берез и осин все мазки. Глядя на оголенные деревья, теряешь всякую веру в могущество новой весны. Способна ли она воззвать к жизни эти хрупкие скелеты?

Родька Карнаухов не бросил сегодня родственного взгляда на заснеженные купола кедров и сосен. Насупленно смотрел под ноги. Пимы плющили изморозный налет на дороге, исходя назойливым скрипом. Он спал в одежде, в полушубке. Но все равно не согревали ни бойкая кровь молодости, ни общежитское одеяло, которым закутывал ноги, ни овчина. Чтобы полушубок не сползал, не падал на пол, Родька сначала привязывал его к одеялу. Вскоре от такого варианта пришлось отказаться: без полезной службы оставались рукава. Пришлось просто-напросто влезть в полушубок, укутать ноги одеялом и тонуть в омуте сна. Омут был неглубоким. Приходилось часто просыпаться от холода, ворочаться, бегать в туалет. За окном комнаты таилась ледяная ночь, напуская на парня совсем не сказочные ледяные сны.

Снился высоченный васюганский яр. К подножию подкатились матерые, манящие к себе сугробы. Родька, первый среди деревенской пацанвы, сиганул с яра в белейшую мякоть снегов. Влетел в нее не по грудь — весь с головой. Снежная пучина влекла в жуткую глубину. Великой была скорость погружения: фуфайчонка на мальчике успела измахриться, слететь с худеньких плеч. За нею исчезла залатанная рубашонка, штанишки, сшитые из груботканины. Хотелось крикнуть во всю мочь, позвать на помощь: раскрытый рот был полон снега. Как назло, не обрывался навязчивый сон, не вызволял из беды… Ага, вот, кажется, падение замедлилось… прекратилось совсем… глухо слышны голоса… принялись откапывать…

Проснулся — нет на ногах одеяла. От окна налетают холодные струи воздуха. Горит в комнате свет. Приятели сегодня встали раньше его, что случалось довольно редко. На соседних кроватях вахтовички-певички. Они еще не все припевы вьюг выучили наизусть. Один из них, молодой, но ранний сотоварищ по бригаде, внушал недавно Родиону:

— На Севере не водка — глотка в цене. На градусы крепкую узду набросили. Сухой закон здесь ввели. Но хайло твое никаким законам не подвержено. Ори, отстаивай правоту. Нынче крепко ломить языком надо, чтобы крепкую копейку добыть.

— Руками ломить надо и… головой, — возразил тогда Родион.

Так не хотелось вставать, оставлять теплую постель. Жуткий сои, летящий изо рта пар, не проходящая два дня головная боль — все было выставлено против Родькиной воли. Он даже не стал умываться. Протер полотенцем глаза, лениво позевал и скорым шагом направился в столовую.

Вчера бригада приехала к скважинам, к недвижным станкам-качалкам и просидела из-за неисправного подъемника. Агрегат был парализован, как и четыре качалки неподалеку от него. Операторы по подземному ремонту скважин без подъемника, что колодец без спускной цепи или веревки. Родька напустился на бригадира:

— Гони машиниста подъемника ко всем чертям! Тут не детсад — высшая школа труда! Он эту школу только до трех классов прошел. Опять запишем: простой бригады. Какой тут к лешему простой?! Лучше сказать — просид. Задницы онемели. Сейчас встану на лыжи, зайцев пойду ловить в петли. Они по морозцу, как ошалелые, носятся.

Вчера морозцу было сорок градусов. Сегодня оператор носом чуял: все сорок пять, если не больше. Значит, не рабочий — актированный день. Безделье. Каждая минута — резиновая. Растягивается до часа. Скоро год добежит до финишной черты. Махнет старец безнадежно рукой, скроется от надоевших забот. Бригаде никуда не скрыться. Фонд «мертвых» — простаивающих скважин на месторождениях пока велик. Кроме операторов, никто не вернет их к жизни. Руки есть. Работать хочется. Техника фокусничает. Видите ли, гидравлика не выдерживает. Кровь в жилах не густеет, а масло пасует перед морозами. Пусть в таком случае присылают сюда побольше арктического машинного масла, чтобы все сочленения подъемника, других агрегатов шевелились проворнее…

Такие мысли отрывочно крутятся в больной голове оператора, не дают покоя. Мешает мороз — ладно. Можно на стихийное бедствие списать. Но если мешают люди? Как это назовешь? Нынче для большей пользы дела в стране завод с заводом стыкуются, фабрика с фабрикой. Министерство с министерством плотненько взаимодействуют. А тут в одной небольшой бригаде работяга с работягой язык общий найти не могут. Подряд-то бригадный, да не надо под него всех подряд в рабочую цепочку включать. Не можешь умело работать, не будь обузой в коллективе — сматывайся на Большую землю, доучивайся.

Родька без аппетита съел тугую теплую котлету, запил ее светленьким чаем. В рабочей столовой несмолкаемый гул. Он болезненно отдавался в ушах. Противно гудел надтреснутым колоколом. Бывало, выходил раньше оператор из столовой — полушубок нараспашку. Мороз сторонился, дорогу уступал. Теперь запахнулся в овчину крепенько, но все равно чует спиной и грудью жесткую хватку декабря. Ишь, какую прыть набрал, как художничает — носы и щеки подбеливает. Пока торопился Родька до общаги — двоих белоносых встретил. Ясно: автобус к скважинам не пойдет. Предстоит отсидка рабочих по комнатам. Сегодня это на руку Карнаухову. Тяжела голова от подступающего гриппа. Ломит мышцы. От лопатки к лопатке пробегает скорый ток озноба. Клонит в сон, но не хочется доверяться постели. Попадись в ее мягкие лапы — вконец раскиселит болезнь, обрушит на лежачего давящий груз. Не крикнешь: «Пощади! Лежачего не бьют». И слушать не захочет.

В комнате под пыльным плафоном тускло светит электрическая лампочка. На полу сор, окурки. Валяется растрепанная книга без корочек. Парни ставили на нее чайник, сейчас не разобрать заглавие на титульном листе. Однобригадников подселили к Родьке ленивых, апатичных, зубастых. Разработали они для себя странные путаные воззрения на жизнь: работай, как можешь, по деньгу отдай сполна. Вряд ли этим операторам приходилось испытывать такую усталость, какую не раз испытывал Родька Карнаухов после полусуток честного труда. Спал однажды возле бревенчатой посадочной площадки, и его не мог разбудить опустившийся рядом вертолет. Пилот подошел к «мертвому» оператору, увидал: на лице угнездилось множество комаров, располневших от крови.

Первые месяцы вахтовой жизни выматывали Родиона. Через полгода втянулся. Бегал после долгой смены на танцы. Ложился в полночь. Вставал в шесть утра без будильника, без окрика бригадира.

В прошлом году в этой комнате даже в самый разгар зимы было тепло. Окопные щели не затыкали тряпьем. Не обклеивали бумажными полосками.

Карнаухов пошел к заведующей попросить ваты. Возле кастелянной парни кромсали в коридоре старый матрас.

— Можно мне приложиться? — попросил оператор.

— Дери! Всем хватит, — разрешил малорослый паренек.

У него Родион не усмотрел на правой руке большого пальца.

— Ну и вата — лохмата! — хихикнул беспалый, поднеся клок к носу. — Запашиста, будто хорьки в матрасе жили.

В комнате операторы играли в шахматы. Один из них — плоскощекий, угреватый — смолил сигарету без фильтра, выпуская напористый дым через полуоткрытый рот. Поиграл ладонью, скрежетнул зубами.

— …Проклять! Опять прозевал!.. Ты, Ради-вон, иди вон! Не было тебя — везло. Пришел — началась невезуха. Чеши пока в другую комнату.

От обиды у Карнаухова почему-то всегда сужались глаза. И сейчас он почти сокрыл голубые кружки. Верхний ряд зубов плотно сомкнулся с нижним, как перед дракой. Поначалу хотелось подойти к столу, пинком выбить стул из-под пахала, предложившего покинуть комнату. Салаги! Без году неделя вахтуют, а уже пузырятся, командуют. Сдержал гнев. Сказал спокойным тоном:

— Тебе, гусенок, еще надо пенку с молока слизывать. Подметай пол. Да побрызгай сперва. А мы с Вашохой окно будем заделывать. А то декабрь снегуров из нас сделает.

Вахтовики-первогодки промолчали.

Дымы из выхлопных труб машин долго не рассеивались в промороженном насквозь воздухе. Они поднимались лениво, гуртились на одном уровне сплющенным туманом. Над окоченелыми вершинами деревьев держалось боязливое, хрупкое солнце. Думалось: если упругий высокий купол сосны качнется, заденет его нечаянно, то солнце, похожее на красное стекло фонаря, дзынькнет, как от удара камнем.

Уровень воды в котельной падал. Как могло случиться, что несколько питающих артерий оказались неспособны донести земную влагу до котлов? Летом не было перебоев с водой. К зиме провели дополнительную резервную нитку от водяной скважины — и на тебе!

Пожарные машины беспрестанно днем и ночью подвозили к котельной тонны воды. Сливали по шлангам. Вновь спешили к скважине.

Виновато, растерянно чувствовал себя завпаром (так в шутку называли начальника цеха, отвечающего за пароводоснабжение вахтового поселка). Морозы, аварийная ситуация, неполадки в цехе сбили с него спесь, начальственность. Он, как провинившийся школьник, носился от управления к котельной, от ремонтных мастерских к общежитиям: кое-где мороз успел пережать трубам стальную глотку.

Дважды в сутки заседал штаб по ликвидации «маловодья». Технические умы пришли к быстрому, правильному решению: надо немедленно раскапывать траншею, где покоятся водопропускные трубы. Вернее, в данной ситуации их нужно было назвать водонепроницаемые. Догадывались, что при засыпке траншеи тяжелыми глыбами смерзшейся земли порвали трубу. Вода свернула с нужного русла. Бежала не к котельной— разливалась под землей до тех пор, пока ее не оборол мороз, не создал искусственный ледник в траншее.

Мощный японский бульдозер «Комацу» бивнем-рыхлителем вспорол гранитную твердь земли, добрался до «мякоти», которую смог черпать экскаватор.

К чести руководства нефтегазодобывающего управления, все делалось оперативно, по четко разработанному плану. Многим на сон было отведено по три-четыре часа в сутки.

На одном из заседаний штаба начальник управления спросил завпаром:

— Чего не хватает в котельной для нормальной работы, — помолчал секунду-другую, — кроме воды?

Были названы не то трубки, не то прокладки.

— Сколько надо?

— Не мешало бы… с десяток…

— Точнее?

— Ну…пять хватит.

Вот у вас всегда так, — отчитал растерянного просителя начальник управления. — Надо получить по заявке двугорбого верблюда, вы требуете четырехгорбого. Хотя заведомо знаете, что природа такого не создала.

Раскопали траншею. Нашли повреждение трубы. Всю размороженную многометровую плеть от скважины до котельной требовалось заменить на новую.

омнате операторы законопатили на совесть. Сразу потеплело. Заведующая общежитием предложила ребятам вооружиться лопатами, идти делать вокруг здания снежные завалинки. Такая обваловка хоть на градус удержит тепло — и то непропащее дело. Родька швырял снег к нижним брусовым венцам, и каждый бросок больно отзывался в висках. Уйти, лечь в постель, не бороться с гриппом. Он хитер, принимает разные мудреные формы. Бьет то по сердцу, то по рукам и ногам. Рядом лениво бросают снег приятели по комнате и бригаде.

День раскален до пятидесяти двух градусов. Еще немного, и подкрашенный спирт в градуснике может в испуге забежать в крошечную колбочку. Не проклюнется из нее тонюсенький красный лепесток.

Нетерпеливые вышкомонтажники попытались сегодня сделать передвижку буровой вышки. Сожгли много солярки, пытаясь отогреть гидравлические домкраты. Попытка закончилась неудачей. Масло в гидравлике затвердело, стало, как джем. Вышкомонтажники хотели сделать приятное буровикам — переместить вышку для зарубки новой скважины. Ведь конец года, каждый дополнительный метр проходки — это и честь, и слава, и деньги. Но проходка по управлению буровых работ упала до считанных метров. Люди делали все возможное. Не выдерживала техника.

Родька отгоняет и не может никак отогнать навязчивые мотивы песен. Мозг воспален. В нем чаще других вспыхивают слова: «Меж высоких хлебов затерялося небогатое наше село». Карнаухов сам выходец из небогатого селения. Мать-покойница часто говорила: «Не жили мы с тобой, Родя, богато, и нечего начинать». «Эх, мама-мама, — рассуждал сын, — не дожила ты до моих больших денег».

— Не-е-ет, не сломаешь, мистер Грипп, — бормочет парень под шуршание сухого сыпучего снега. — Не знаю, из какой провинции мира прилетел ты на Васюган, но не поддамся. Подожди, наш морозец пересчитает тебе ребра. Все вирусы прахом надут.

Родька был у матери нагульный ребенок. С кем слюбилась, кто отец — неведомо. Носила тайну под небом. Не раскрылась, унесла под землю. Сын ни разу не попрекнул матушку ни словом, ни взглядом. Мало ли безотцовщины кругом. Мало ли жизнь трет, мнет, обламывает семьи. На кого-то же должна судьба списывать тяжкие грехи, любые огрехи.

Мать работала уборщицей в сельмаге. Разгружала вместе с грузчиками машины с продуктами, коробки с мылом, ящики с консервированными овощами. Помогала закатывать в склад бочки с растительным маслом. Часто от матушки попахивало винцом. В те дни была услужливой, ласкала сына, ворошила волосы. Иногда, притянув за уши, пристально всматривалась в его невозмутимые голубые глазенки и резко отталкивала:

— Нне ммоя поррода!..

После смерти матери приехала ее старшая сестра. Похоронила. Справила поминки. Продала избу. Забрала пятнадцатилетнего племянника в город.

Тетка — бойкоязыкая, суетливая, с волосатой бородавкой на правой щеке — оказалась скупердяйкой. Вырученные за избу деньги положила на свой счет. На продукты и покупки тратилась неохотно. Племянник стал для нее обузой. Водрузив на цветастую клеенку мясистые руки, сытно икая после обеда, попечительница выговаривала самонадеянно:

— Не будь меня, кто бы тебя — сиротинку — пригрел? Небось, не хочешь в детдом? Не хочешь ведь, ась?!

Парнишка глядит на хозяйку исподлобья:

— Не хочу.

— Еще бы. Чего там хорошего? Отъявленное хулиганье. Шильники. Мордобойцы! Они у меня двух куриц прошлым летом съели. Купила дом на свою погибель неподалеку от их каменного дома. Каюсь, да поздно… Не хочешь ведь в детдом?

— Вы уже спрашивали…

— Не груби. И второй раз ответь — не облысеешь. Ишь, моду взял огрызаться. Ты у меня смотри, не заговаривайся. Тоже… родственничек! Тетка тебя худому не научит. Уважай меня, и я научу тебя копейку беречь. Добытый рубль разменивать не спеши. Без денег человек — бездельник. Многие пасуют перед бедностью, не могут из нужды выкарабкаться. Я всю жизнь рубль с рублем сливаю. Одеваюсь простенько, сам видишь. Но пищей по миру не пойду. Господь не позволит. На земле всем отставка будет. Никому не перехитрить смерть. Пока живешь — уважай грош. Каждую вещь до износу носи. Хлебной крошке не говори брысь. Не сметай со стола на пол. Даже спичка без головки годна в хозяйстве — можно в зубах поковырять. Мне однажды кум подарил пять зубочисток, так я одной ковырялкой год пользовалась. Промою ее с мыльцем в горячей воде и снова тычу в зубы. Вот ты норовишь масла на ломоть толще хлеба намазать. Зачем? Мне врач сказывал: вредно много жиров трескать. Рак может от них заползти в нутро.

Матуха твоя мотовкой была. Какие сбережения тебе оставила? Семнадцать с полтиной в карманах наскребли. Ее похороны мне в двадцать раз дороже стали. Поминки. Девятины. Сороковины. Все по-христиански справила.

— Вы же, тетя, из моих избяных денег тратили, — боязливо вставляет племянник. — Избу-то за сколько продали? Мне соседи наши сказывали — за три тыщи.

— Ври! — гневно обрывает тетка. — Еле полторы с покупщика выбила. Крыша, крыльцо — все ветхое.

— Баня новая была…

— Баня?! Пусть о ней вшивый думает… Ты о деньгах за избу не заикайся больше. Стол, кров, одежда — все мое. Выучишься, авось, мне помогать будешь. На старость лет кусок хлеба поднесешь?

— Мне не жалко. Заработаю — буду кормить.

— То-то: кормить… Без тебя прокормлюсь. Ты после восьмого класса в ремеслуху настраивайся. Одежда, питание бесплатные. Еще какие-то деньги приплачивают. Чем раньше забуришься в работу — тем лучше. Где работа — там деньги. Главное — корень пусти, врасти в труд. Листья-денежки сами зашелестят.

От таких попреков, внушений, назиданий тошно делалось на душе паренька. Он не раз подумывал сбежать от сварливой тетки. Толстуха была богомольной. Перепродавала вещи. Церковь и городская барахолка были двумя мирами ее жизни. По пятницам являлись к ней гости, оставляли свертки. В воскресенье вечером приходили за расчетом. Родя слышал из-за перегородки горячий шепот хозяйки: «Побойся бога, не грабь… ведь выгодно сбыла… прибавь десяточку… свечки в церкви дорогие стали…» Грубый мужской голос перебивал торговку: «Молись рублю — не богу. И свечки не потребуются».

Субботним вечером Родька учил физику за большим шатким столом. К нему за перегородку заглянул кучерявый, большеголовый детина:

— Здорово, академик!

— Зд-расте.

Мальчик не оторвался от книги.

— Неприлично вот так… к гостю спиной.

— Не мешайте учить уроки.

Тетка, слыша неласковое обращение племянника, зыкнула от газовой плиты:

— Встань, когда с тобой старшие говорят!

— Я не помешаю тебе. Я на минутку, — извинительно начал кучерявый. — Хочешь в спортклуб записаться?

Волосы у гостя густые, цвета просмоленной дратвы. Лицо гладкое, смуглое, словно отшлифовано и пропитано олифой. Глаза въедливые, примагничивающие. Глянул в них Родька и не хватило силенок отвести свои — ясные, доверчивые. Верхняя губа незнакомца почти по центру раскроена надвое. Срослась аккуратно, не портила лица, только придавала ему уморительное заячье выражение.

— Ты, парень, про каратэ что-нибудь слышал?

— Это когда кирпичи пополам ладошкой бьют?

— Грамотный. Знаешь. Сдерни рубашку.

— Зачем?

— Проверю пригодность к жизни и судьбе.

Уверенный, грубоватый голос мужчины, требовательный тон, загадочное словечко «каратэ», рыцарский разлет крутых плеч, давящий, властный взгляд заставили паренька беспрекословно выполнить просьбу. Он стянул с себя рубашку, простенькую майку.

Бросив на Родьку беглый, оценивающий взгляд, детинушка довольно хмыкнул и слегка щелкнул своего пациента по пупу.

— Меня зовут дядя Саша. Тренер. Вливаю в кулаки силу обуха. Научу тебя рукой загонять гвозди в доску. Любой твой палец превратится по крепости в железнодорожный костыль. Обучу великим приемам. Они заменят нож, кастет, шило, велосипедную цепь, тяжелую пряжку ремня. Моим ученикам они не нужны в драках. Две руки, две ноги — вот твое четырехствольное орудие. В упор будешь из него лупить.

Тренер сеял усыпляющие слова. Чугунными пальцами ощупал ключицы, ребра, чашечки ног на сгибе. Так больно стиснул шейные позвонки, что у Родьки невольно выкатились слезы. Не пискнул. Стоял, как на врачебном осмотре, и улавливал жар от трех каленых золотых зубов своего властелина. Он, оставшись доволен проверкой, изрек:

— Всегда считал: деревня поставляет стоящий товар. С городскими хлюпиками больше возни. В драках ты как?

— Не люблю драться.

— Напрасно. Параллельно с атомным веком неотлучно идет век ножа и кулака. Слабых ожидает кара. Добавь к этому словечку «-тэ» и получишь антикару. Кара-тэ — великая самозащита и самовыручка. Не жди, когда тебе в драке скособочат нос или вот так размозжат губу, как мне когда-то. Я выпускаю из своего спортклуба орлов бесстрашных. Военную тайну хранить умеешь?

— Умею.

— Добре! О нашем разговоре никому ни словечка. Я готовлю каратистов по секретной программе ДОСААФ. Захочешь — приму в клуб. У тебя есть все бойцовские данные. Соглашайся. Приму ради уважения к твоей хорошей, доброй тете.

И в небе, и на земле жуткая белая стынь. Не отогреться Васюганью за сотню лет. Сбудется ли мечта природы, подарит ли когда-нибудь весну тягучее время? Расшевелит ли семена трав? Нальет ли соком деревья?

Представляется Родиону: время установилось на одной мерке, солнце вмерзло в льдистое небо. Раздался короткий резкий треск. Не понять — лопнул ли от стужи стенной брус или порвалась, рассыпалась гирлянда на макушке заиндевелой опоры.

По ночам не наблюдается даже привычная паданица звезд: золотые гвоздочки вколочены по шляпку.

Актированный бездельный день тягучее резины. Читать, валяться в постели не хочется. Кореши смолят сигареты — дым в комнате не висит, лежит вечерними синеватыми сугробами.

Ванюха нравится Родиону больше, чем его угреватый приятель. Он некрасив. Лицо худое, сильно шелушится, будто парень рассыхается. Работал в приобском совхозе механизатором. По его словам, «расслоился с женой». Оставил избу, коровенку. Выпил напоследок кружку рассолу за неимением другого питья и махнул на Васюган.

В совхозе его выбирали редактором стенной газеты. Дружок-дояр подсунул стихи в майский номер:

Редактор принялся отчитывать «стихоплета»:

— Ишь, индивидуй какой! Один на дорогу выходит, без бригады. И какой у тебя тут затесался путь кремнистый?! Кремень-то за уши притянул? Им уже давненько огонь не высекают — спички, зажигалки есть. Брось ты эти штучки! Давай так напишем:

— Чуешь — современное, в ногу с Продовольственной программой.

Дояр, сдерживая смех, сказал невозмутимо:

— Ох и намял бы тебе, Ванька, бока Михаил Юрьевич.

— Кто это — инструктор, что ли, из райкома? Дудки! Я тебе правильно стих стесал.

И сам Ванюшка казался нагрубо стесанным: уши торчали двумя неопавшими щепками. Подглазья глубокие, желтоватые. Щеки бугристые. Шея в крутых жилах. На подбородке ямка с дынное семечко. Между ключицами и шеей глубокие впадины. Пахло от Ванюхи подгорелой кашей, будто век в армейских поварах прослужил.

Проигрывал он в шахматы спокойно, с зевотой. Но временами накатывала на него волна злости: подозревал приятеля в краже пешек. Колотил по столу кулаком, кричал на плоскощекого оператора:

— Подделка ты — не человек! Ни у скважины, ни за шахматной доской трудиться честно не хочешь… Родион, рассуди!

Карнаухов отмахивался, натягивая полушубок:

— Рассужу, когда у вас в башке булькать перестанет, масса загустеет.

Вышел из общежития. Направился в сторону котельной.

Вдалеке неяркими сполохами северного сияния разлетались отсветы электросварки. Парень охотно пошел на знакомый огонек: четыре года согревал он его на гидроузле. И по сей день не раздружился бы с электродами, держателем, щитком — зрение плошать стало. Склей-ка все горизонтальные, вертикальные, потолочные швы бывшего сварщика Родиона Карнаухова — длинная реченька получится. Вытекала она из-под держателя и электродов упрямая, без пузырей-пустот. Кроил металл газорезкой экономно, расчетливо. Не позволял «лоскуточкам» валяться, тонуть в грязи.

Справа тянется снежная горушка и свежая траншея. За земляным валом лежат подвезенные водопроводные трубы. Много их еще несостыкованных.

Родион подошел к ближнему сварщику, похожему в покоробленной неуклюжей брсзентухе на пингвина. Он только что потушил высокотемпературный костерок, менял электрод в держателе. Морозище докрасна натер кирпичом круглое лицо сварщика. Под еле заметными ресницами часто смаргивали воспаленные усталостью и огнем глаза.

— Помощь нужна? — спросил Карнаухов.

— Начальство прислало?

— Нет. Самолично. Имею пятый разряд сварщика. Сейчас из-за глаз оператором на скважинах.

Мужик протянул коллеге уважительно сперва руку, потом, как эстафету, вручил держатель.

— Хоть перекурю, разомнусь… спина свинцовая.

Вот она знакомая пляска огня и металла за светозащитным стеклом. Беснуются крошечные волны. Шуршит стальная шуга под электродом. Сечет снег мелкая звездынь искр. Родион вслушивается в размеренный говор огня. Всматривается в его ровную, чистую плавку. Струя твердеет быстро. Кромки шва идут аккуратные, нерваные. Карнаухов не без гордости сознает: не разучился «портновскому искусству», игла-электрод не подводит. Прошив такой — ни один отдел технического контроля не придерется.

До последней минуты ощущались непроходимая боль в голове, неотвязный звон в ушах. Теперь, при виде бунтующего огня, разжиженного металла, его адской температуры на плотном стыке, куда-то ушла совсем, растворилась высокая температура тела. Жар головы слился с жаром огненного труда. Не успел электрод опомниться, как превратился из стройного, бравого молодца в крошечного младенца, уцепившегося за развилку держателя.

Родион опустил щиток. Сварщик торопливо прикурил от коротышки-электрода вторую сигарету, бросил секундный взгляд на трубный стык. Почти не раскрывая рта, не впуская в него немую стужу, пробасил:

— А ты мо-гёшь… очень даже мо-гёшь.

Не впервые ухитрялся Карнаухов отвлечь болезнь каким-нибудь делом. Почти всегда удавалось обойти ее недалекой сторонкой. Так случилось и теперь…

После смерти матери Родьке стало невыносимо тяжело и горько. Вместе с родным человеком ушли ласки, улетучились тихие, светлые сны. Мальчик думал, что он никому теперь не нужен, всеми забыт. Весь большой мир, куда он рассчитывал войти смело и гордо, сузился до пределов его клоповного закутка в чужой избе.

Заглянет за перегородку тетка, нашвыряет обидных, несправедливых слов, обзовет лентяем, лежебокой. Еще горше станет на душе. Ведь он не ленив. Приносит дрова. Таскает воду. Расчищает снег у дома и за воротами. Ходит в магазин за продуктами. Даже моет полы. Тетка-маклачка редко когда похвалит. Год назад от нее сбежал сожитель, завербовался в какой-то северный леспромхоз. Лютая тетка не раз выгоняла сожителя на ночевку в сарай. Швыряла в него скалкой и поварешкой. Тихой, кроткой была хозяйка только в церкви и у домашних икон. Делилась с богом вечными обидами, постоянно канючила: «Помоги… вразуми… направь… не забудь вдову бедную…»

В закутке, где поместился Родька, квартировала раньше студентка. Ей пришлось отказать. Пропала ежемесячная двадцатка. И это тоже прибавляло озлобленности еще нестарой барахольщице. За столом на племянника сыпались упреки:

— Сидишь на моей шее. Пить надо было меньше твоей матухе — жила бы еще. Весьма здорово она поступила — сбыла сестре такое сокровище. В детдом, небось, не хочешь? — в бесчетный раз пытала ворчунья.

— Хочу!

— Чего хочешь? — не поняла сразу хозяйка.

— В детдом хочу. К ворью, хулиганью. Лучше с ними, чем с тобой… Там не воруют ребята. Дружно живут. Узнавал.

Толстые теткины губы раскрылись, задрожали. Рука поднялась над головой ослушника для подзатыльника, но надломленно опустилась. На макушку племянника был нацелен цепкий взгляд Христа. Не хотелось призывать его во свидетели скорой расправы.

— Хоррош, братец, хоррош! — негодовала тетка. — Так за хлеб-соль благодаришь? За приют?..

Не лезли в голову школьные уроки. Все сильнее под свою властную руку брала Родьку улица. Приходили дружки по спортклубу. Шли гурьбой на горку. Перемывали дорогой косточки тренеру.

— Черт фиксатый!

— Что за жизнь — не покури, не выпей, не подерись на улице.

— А если, — говорит, — в детскую комнату милиции кто попадет — башку сверну.

— Он свернет. У него не заржавеет — в тюрьме сидел.

Родька сразу невзлюбил «секретный спортклуб». Ходил потому, что некуда было податься. Противная тетка надоела. Уголок за перегородкой тоже.

Каратисты занимались в подвальном помещении полузаброшенного дома. Под облупленным потолком сняла яркая лампочка, высвечивая убожество стен, грязные матрасы-маты, две штанги, гантели, эспандеры. На веревке болталась рваная боксерская груша.

К углу был прислонен брезентовый, набитый сырыми опилками макет рослого человека.

Безустальный тренер изнурял ребят многочасовыми тренировками. Рассевшись на скамейки, каратисты колотили об их грани торцами ладоней. Колотили до онемения рук, до синяков на мякоти.

Родиона, других ребят сразу стал тревожить вопрос: почему дядя Саша делает тайну из их спортклуба. О какой секретной программе подготовки говорит? В школах такие отличные спортивные залы, а тут приходится по-кротовьи спускаться под старый, предназначенный на снос дом, барахтаться на противных вонючих матрасах.

Несколько раз тренер водил свою небольшую паству на кинофильм «Спартак». Просил обратить особое внимание на тренировки и бои гладиаторов.

— Они умели любить свободу. Я вас тоже научу любить свободу и… силу.

Фиксатый тренер крошил своей поистине гранитной рукой кирпичи, паркетную плитку. Отсекал у бутылок горлышки. Ребята пребывали под гипнозом его силы, всесокрушающих рук.

— Хотите ходить по жизни козырем — потейте тут. Ваши руки должны быть крепче хоккейных клюшек.

— Вы куда нас готовите? — спросил как-то Родион.

— Заткнись! И не задавай глупых вопросов! — Из-под заячьей губы тренера сверкнула золотая молния.

— Где шляешься? — набрасывалась тетка, когда племянник, обессиленный от тренировки, поздно вечером являлся домой.

— В школьном спортзале… к соревнованиям готовимся.

— Снег кто расчистит?

— Я утречком.

— То-то: утречком. Совсем от дома, от рук моих отбился.

Все противнее становилось Родьке подвальное логовище каратистов. Тренер распределил ребят попарно, заставлял вступать друг с другом почти в настоящую драку. Шли в дело кулаки, локти, колени, голова — ею приходилось бить напарника в подбородок. Вступали в схватку ногами без помощи рук и руками без помощи ног. Синяков, ссадин, царапин на Родькином теле было меньше, чем у других, но все же гладиаторская выучка злила, угнетала, унижала, настораживала. Раздумывал: «Тренер-ловкач заманил нас в ловушку. Подозрительный. Носит тетке какие-то вещи. Пугает: не явится кто на тренировку — башку с плеч».

Темным вечером, когда сыпался нудный снежок-бусенец, заявился к тетке дядя Саша. Пошептался о чем-то с ней.

— Попей чайку, — предложила хозяйка.

— Некогда, моя хорошая. Академик дома?

— Уроки учит.

— Родьк, а Родьк? К тебе пришли.

Вышел из-за перегородки, мельком взглянул на гостя. Он сейчас показался ему страшноватым, с какой-то большой, недоброй тайной на лице.

— Родион, помощь твоя нужна.

Ехали на «Жигулях» по темным, кривым улочкам.

— Куда мы, дядя Саша?

— На кудыкины горы, где живут воры. Не бойся.

К сестре заеду деньжат занять. Она мне дверь не открывает, боится. Сидел в тюрьме, ну и что? Разве можно теперь за родственника не считать? Подъедем. Взойдем на крыльцо. Постучим. Спросит: «Кто?». Ответишь: «Тетя Даша, вам записка от брата». Откроет. Я в дверь. Возможно, даст взаймы. Она сегодня три тыщи с книжки сняла. Шубу дорогую покупать хочет.

Подождет. Мне на «Волгу» монет не хватает. «Жигуленок» стар. Мотор плохо тянет. Машину добрую предлагают. А то утечет «Волга» и не догонишь. Пока с сестрой буду переговоры вести — стой на крыльце, смотри в оба… Так. На всякий случаи. Возьму в долг, тебе перепадет на гостинцы. Растрясется сегодня сестра-куркульша… ишь, в мехах ходить захотела…

Тренер был болтлив, весел. От него разило вином.

Подъехали к большой добротной избе. Минуты три не выходили из машины. Вокруг теплого машинного мирка выл и гудел сырой, пронизывающий ветер. На лобовое стекло сыпался липкий снег.

Свет в машине выключен. Паренек не заметил, когда тренер успел надеть вместо вязаной шапочки шляпу, напялить темные очки и приклеить пышные усы, прикрывающие раздвоенную верхнюю губу.

На Родьку глядел совсем другой человек. Скорое превращение дяди Саши в кого-то иного, незнакомого, страшного, загадочного, заставило паренька вздрогнуть.

— Не трусь, герой! — успокоил тренер незнакомым голосом. — Маленький маскарад устрою сестре. Она моей рожи пугается, авось, сейчас сговорчивее будет.

— Дядя Саша, я чего-то боюсь…

Потом все было для Родьки как в страшном, неотвязном сне. Стук в дверь. Бряканье открываемой щеколды. Тихий, резкий прием, проделанный сильным мужчиной над обезумевшей моложавой женщиной.

Парень лихорадочно дрожал на крыльце. Озирался по сторонам. Пытался убежать — ноги не повиновались.

Машина была предусмотрительно развернута в сторону, откуда пришла. Родьку поразило хладнокровие дяди Саши, когда он, снова в спортивной шапочке, без усов и очков крутил оплетенную голубым шнуром баранку.

— Вот и все… раскошелилась сестрица — отвалила деньжат. Ишь, крик хотела поднять в сенях. Пришлось стукнуть по сонной артерии. Держи! Тебе на мороженое.

Широкая зеленая бумажка сама залетела пареньку в руку.

«Вот тебе и кара-тэ! — терзался в тяжелых раздумьях Родька, лежа за перегородкой на узкой железной кровати. — Ведь я теперь соучастник грабежа. Влип в историю по дурости и доверчивости».

Ждал каждую минуту — нагрянет милиция. Начнутся расспросы. Тренер припугнул напоследок: «Вякнешь кому про дело — кишки вон. «Пытать будут — молчи».

Нет мамы — все рассказал бы ей, излил душу.

Храпит тетка. Беснуется за окнами ветер. Родя протягивает к столику руку. Берет из стопки учебников верхний. Физика. В ней среди страниц хранится злосчастная пятидесятирублевка. Никогда не было у паренька столько денег. «Эх, дядя Саша, навьючил ты на меня страшную муку. Муторно на душе».

Около месяца не было занятий в спортклубе. Тренер распустил ребят на отдых. А когда в назначенный срок явились на тренировку — того дома с глубоким, сырым подвалом не существовало. Два бульдозера ровняли площадку, перемещая груды битых кирпичей, сломанных рам и кусков бетонного фундамента. В стороне валялась погнутая штанга. Из кучи мусора, словно моля о спасении, торчала изуродованная рука макета: из большой дыры виднелись опилки, и в них купался воробей.

— Разорили наше гнездышко, — вздохнул тренер. — Ничего, новое совьем.

Но свить его не пришлось. На барахолке «застукали» тетку с крадеными вещами. Потянулась ниточка с клубочка. Добрались и до тренера. Ученики-каратисты участвовали в кражах. Сбивали с голов меховые шапки. Опустошали карманы прохожих. В ход пускались приемы, переданные кучерявым учителем. О набеге на «сестреницу» дяди Саши в деле не упоминалось. Но Родька после долгих сомнений и долгой борьбы самого с собой повинился и рассказал все на допросе. Он так и не израсходовал зеленую кредитку. Перекладывал из одного учебника в другой и всегда на пятидесятую страницу. Оставался в избе один, доставал полусотенную. Внимательно рассматривал на свет матовый профиль Ильича. Удивлялся тому искусству, с каким ухитрились люди скрыть в глубине белой полоски портрет вождя. И хотя великий человек смотрел в сторону, не в глаза Родьке Карнаухову, он стыдил, осуждал, клеймил его позором. Мучительно было выдерживать такой всеосуждающий взгляд. Обманутый тренером, парень мог бы найти оправдание, но не искал его. Ни в ремесленном училище, ни на гидроузле он не раскрывал никому печальную тайну. С той поры Карнаухов никогда не рассматривал на свет крупные деньги. Через его руки прошли тысячи — честные, трудовые, добытые потом и мозолями. Дядя Саша показал черную изнанку денег, дружбы и спорта. Позже все — и деньги, и дружба, и спорт — обернулись настоящей, чистой стороной. Родька стал заниматься боксом и тяжелой атлетикой. Накапливал силу в светлых, просторных спортзалах. На беговых дорожках стадионов.

Нерастворимым осадком в душе оставалось давнишнее знакомство с тренером-каратистом. Не покидала мысль, что судьба когда-нибудь сведет их вновь не на узенькой — на широкой дороге жизни, куда Карнаухов вышел благодаря силе воли, житейскому прозрению.

Их пути пересеклись на васюганекой земле.

Не вдруг узнал Родион давнишнего знакомца. Тюрьма проиграла по нему железным смычком печальный мотив. Годы вкривь и вкось исхлестали лицо, шею резко обозначенными морщинами. Потушенный взгляд теперь не примагничивающих глаз делал выражение лица грустным и от всего отрешенным. Он прилетел на вахту из большого города. Родион с комсомольским оперативным отрядом производил досмотр вещей в аэропорту. Некоторые вахтовики пытались провезти спиртное в грелках, хитроумно сшитых поясах и жилетах.

Дядя Саша сразу узнал бывшего ученика. Злобно скривил губы. Во рту теперь сверкнуло не золото — блеснула сталь вставных зубов. Просипел в лицо Родиона:

— Давно в сыщики записался?

— Развяжи рюкзак для проверки, — хладнокровно произнес Карнаухов, словно ни к нему был обращен обидный вопрос.

— Развязывай сам…. По твоей милости я лишних два года отбухал. Взыщу с тебя за уворованную свободу.

Родион проверял содержимое рюкзака. Резиновые сапоги. Свитер. Байковые портянки. Электробритва. Детективный роман. Магнитофон.

— Что, дядя Саша, после каратэ на музыку потянуло? Высоцкий, поди, в записях?

— Голубь мира поет, воркует.

Карнаухов нажал на кнопку включения. Магнитофон молчал — кассета даже не шевельнулась.

— Да он неисправный. Кореши обещали починить здесь.

Встряхнув магнитофон, Родион услышал бульканье.

— В нем детали в жидком состоянии? По какой схеме собраны?

— Попробуй только вылей, — с хрипом пригрозил вахтовик.

Открыв крышку, члены оперативного отряда увидели вставленную в нутро магнитофона аккуратную каин-строчку, спаянную из нержавеющей стали.

— Выливай сам.

— Еще срок отсижу — не совершу такое злодеяние.

«Не вытерпел дурак, чеколдыкнул дорогой. Вот и сгубила жадность фраера, — терзал себя мужик. — Будь канистра полненька, не булькнул бы спирт, не выдал».

На землю потекла тугая струя.

Глядя на нее со стороны, хозяин магнитофона твердо порешил расправиться в скором времени с Карнауховым.

Огромным удавом ползет к котельной плеть сваренных труб: они уже откипели в огненных котлах электросварки. До позднего вечера вспыхивали над траншеей, земляным валом дивные сполохи. Родион подменял уставших сварщиков, давал им возможность поспать.

Мороз не ослабевал. Карнаухов спешил к своему временному пристанищу. Общежития, мимо которых он проходил, казались ему бесприютными айсбергами, занесенными течением в васюганские широты. Ночь давно зажгла сигнальные огни Вселенной.

Улетучилось, растворилось болезненное состояние. Парень радовался, что и на этот раз пересилил, оборол нежданно пришедший грипп. Может, он отступил, затих на время? Навалится ночью на спящего, свяжет по рукам и ногам.

Операторы в комнате спали. Дым от вонючих дешевых сигарет не улетучился. Пришлось открыть настежь дверь. После улицы, адского мороза тепло расслабило тело. Постель желанно приняла уставшего человека, по ночь не насылала на него сон.

Теснились в голове разрозненные воспоминания. Прорисовывались знакомые лица. Мелькали трубы, станки-качалки, звезды, буровые, сугробы, болота, машины — все, что изо дня в день, из вахты в вахту попадалось на глаза, запечатлевалось в мозгу.

Много больших и малых обид перегорело в душе Родиона за его двадцатисемилетнюю жизнь. И унижали. И обижали. Обманывали и обворовывали. Исчезала из кармана последняя пятерка. Но не исчезала из человека вера, что честных и добрых людей все же больше.

Он знал: сила рук будет его союзницей в жизни. Накапливал ее в себе, как накапливает влагу весенний снег.

С дядей Сашей встреча произошла за ремонтными мастерскими.

Волосы у него уже не кучерявились, свисали нечесаными космами. Смуглое когда-то лицо почернело, покрылось крупными угрями. Подошел вразвалочку с растопыренными для драки руками. Родион напряг мышцы, стал в боксерскую позу. Годы, спорт, работа сделали его крепким удальцом. Он полыхал силой. Не мог не усмотреть ее в сбитом, рослом парне бывший рецидивист. Карнаухов видел, как неуверенно, робко подходил он к нему. Остановился в метре, оценивающе посмотрел на молодого вахтовика. Неужели он ощупывал когда-то его слабые ключицы и ребра, сжимал мягкие шейные позвонки. Сейчас этот малый может сам так нажать на позвонки — шея захрустит.

— Давай сперва объяснимся, — явно тушуясь, начал дядя Саша. — Ты зачем меня выдал?

— Не хотел из-за такого подонка, как ты, в колонию попадать. Ограбил женщину. Кольца, серьги прихватил.

— Не вспоминай про дело. Что схлопотал за него — все мое было. Жил и буду жить не по библейской истине. У меня своя библия. Свой устав: рука берущего да не оскудеет. Рука дающего нынче скупа. А мне крохи денежные не нужны.

— Ты врал нам про секретный спортклуб. Школой воров — вот как надо было окрестить твое логово. Трое в колонию угодили из-за тебя. Твердил нам: кара-тэ, кара-тэ. Кара — ты. Каратист-садист. Вот кто.

— Хочешь, я тебе всего лишь одним пальцем кишки выпущу.

— Подходи! Жду! Поглядим: перешибет ли твоя плеть мой обух. — Показал крупный литой кулак.

— Зачем мой спирт вылил?

— Так ударная стройка распорядилась.

Мужик чуял нутром: начинать драку рискованно. Тюрьма, прошедшие годы, убавили в нем силенку и ранешний пыл. «Этот комсомольчик, — думал он, — так изметелит, что угри повыскакивают». Однако посчитал нужным вновь припугнуть парня:

— Ну что ж, ударник труда, ходи пока живой. Разрешаю.

— И ты ходи… пока земля носит…

Ворочается в постели Родион, вздыхает, вытирает полотенцем потный лоб. Вновь из глубины тела выплыл грипп, начинает с лежащим расправляться. Пляшет перед глазами, булькает металл. Искры мельтешат над глазницами, улетают к темному потолку комнаты. Значит, работа, мороз не отсекли болезнь — приглушили ее.

Надо думать о чем-то хорошем. Не заводить мысли в глухие тупики. В городе Стрежевом жена, пятилетний сын Лешка: лучше этих светлых дум жизнь не изобретет. Отец представил тугое, белое пузцо мальчонки. Захотелось домой. Там напоили бы его сейчас крепким чаем с малиновым вареньем. Остудили лоб нежной ладонью.

Оператор Ванюха раздражает больного негромким, но затяжным храпением, словно несмазанные шестеренки притираются друг к другу. Парень носит на шее для форса маленький алюминиевый крестик. «Спаси и помилуй» написано на нем. Тетка Родиона тоже носила крестик, даже золотой. Однако господь не спас ее, не помиловал — попала под машину. Поговаривали: сбили ее. Человек под могильным холмиком молчалив… ставится крест над судьбой и над многими тайнами.

«Спаси и помилуй». Карнаухов видел в этих словах не божественное — человеческое начало. Люди спасают себя и других от бед и напастей. Люди и никто другой. Человек — истинный служитель Земли и мира… Только он может спасти и помиловать сегодня современный, усложненный мир. Людям под силу не ввергнуть планету в жуткую бездну. Для Вселенной Земля — слободка. Уголок общей людской надежды. Другое, самое отдаленное время не сделает подобный слепок нашей Земли…

Карнаухов силится представить огромный мир без себя, своего Лешки, без доброй любящей жены. Без этой ударной стройки, где обрел много настоящих друзей и крепкую уверенность в жизни. Нет, невозможно исчезновение этого мира миров, окутанного сейчас сугробами, звездами, неимоверным холодом.

По придет же когда-нибудь весна. Перехитрит долгую сибирскую зиму. Сплавит по рекам снега и льды. В содружестве с вечным солнцем спасет и помилует новые цветы и новые травы. Помилует все людские души, заблудшие в пути, на перепутьях сложной жизни.

И с этой горячей, выстраданной надеждой Родька стал неспешно уходить из повиновения яви, погружаться в тихое, отрадное забытье.