Вдовье счастье

Глава тридцать пятая

У Вышеградского был чертовски обиженный взгляд, хотя он винил мою неловкость.

— Я не дозволяла вольностей, — скривилась я и от повторных домогательств сбежала в узкое кресло. Юбка издала вызывающее шуршание, словно меня завернули в фольгу, и вспучилась кисейными буграми. Вышеградского вдова в конфетной обертке не смущала, он кружил вокруг как голодный кот, слегка от телесных повреждений косолапя.

— Я предлагаю вам стать моей женой. Вы вернетесь ко двору как княгиня Вышеградская. — Я была невозмутима, князь долбился будто о стену. — Торговля, извоз… Вам нет нужды пятнать себя недостойными занятиями.

— Нет.

— Нет — ваш ответ?

— Вам не приходило в голову, князь, что мне нравится то, что я делаю? Торговля, извоз, вот это вот все? Что это куда увлекательней, чем выделывать па, шуршать фантиками, крутить веерами?

Отказ — неприятно, твое сиятельство. Неприятно, когда отказывает нищая вдова, не позволяя себя облагодетельствовать, и неприятно, когда отказ следует потому, что ты родился байстрюком. С Вершкова можно что-нибудь поиметь за то, что я за него отомстила.

— Я не собираюсь вступать в новый брак и возвращаться к прежнему образу жизни, — продолжала я, упиваясь замешательством Вышеградского. — Забудьте про кокетство, про шансы, которые женщина обязана вам давать, про чувства, на которые она непременно должна ответить, хотя какие чувства, о чем я, князь, по чувствам вам только что чувствительно прилетело, вы до сих пор бледны. Нет это нет, у меня перед вами нет обязательств, а если решите требовать долг — купцы, которым я должна денег намного больше, дали отсрочки. Суд будет на моей стороне, решают первые кредиторы.

Трифон Кузьмич объяснял, что требования предъявляются по дате выдачи векселя, Вышеградский в этой очереди находился ближе к концу.

— Не поздно ли вы задумали мстить Григорию?

— Вы понимаете все превратно, Вера Андреевна, — поморщился Вышеградский, но сдался, его внезапно вспыхнувшую страсть я доконала своей расчетливостью. — Вы понимаете все как… Расписки, я и не думал о них.

Ну, это пока. Я полагала, что без посторонней помощи не встану, но мне мало того что удалось, я еще и поднялась в известной степени грациозно.

— Вернемся к этому разговору, — обнадежила я. — К распискам. Купчиха третьей гильдии Апраксина платит по счетам, но всему свое время. Дождитесь, князь.

Уйти я рассчитывала красиво. Дверь в соседнюю комнату могла быть заперта, но она подалась, и грузный мужчина замер и вытаращился на меня, не подумав прикрыться юбкой распластанной на столе дамы.

— Прошу прощения, — осклабилась я, бесцеремонно рассматривая парочку, и величаво прошествовала к следующей двери. Меня разбирал нервный смех — так задумано для уединения страждущих, кары не следует никому? Высокие, высокие отношения, а Вышеградский разочарован и выйдет в бальный зал не раньше, чем все забудут, что он в комнату заходил.

Одно из негласных правил света — молчок, и не удивляет, что мой покойный супруг наладил контакт с покойной графиней Вышеградской. Не хвастайся своими пороками, и свет закроет на них глаза. У всех рыльце в одном и том же пушку, в любой из этих комнат любая юная дщерь может потерять самое дорогое, и максимум, что грозит совратителю — брак. Если он уже не женат, разумеется.

Следующая комната к моему вящему огорчению оказалась пустой, из нее вела одна-единственная дверь, и я вышла в коридор, тот самый, которым меня вели сперва на казнь, затем к подножию трона.

Со светской жизнью пора кончать, но второй плевок в лицо самодержице мне не простят, и я сама не собираюсь поступать с собой настолько глупо. Как Вышеградский назвал того придворного?.. По коридору шел слуга, и я рванула к нему, подхватив юбки.

— Где мне найти князя Илларионова? — выпалила я, и бедняга чуть не выронил поднос с пустыми бокалами. Всевидящая, он глухой или я сморозила глупость? — Любезный, ты меня вообще слышишь?

Руки у слуги впечатляюще затряслись, бокалы зазвенели, я устало потерла мокрый висок. За всю карьеру холуя к нему впервые обратилась гостья, но я в гробу видела не нужный мне этикет.

Когда Илларионов вел меня к императрице, я не считала двери, а зря, и показалось, что эта нужная. Я постояла, прислушалась, стукнула пару раз, толкнула тяжелое полотно — и промахнулась. Кабинет или библиотека, здесь пахло недавней жаркой страстью, одеколоном и потом, наличествовали опустошенный графин, два бокала и липкая лужица, в подсвечнике горела одна свеча из шести, и я сразу же подошла и сделала свет ярче.

Я дня не проживу, если уйду, я напишу Илларионову записку и попрошу слугу ее передать. Сошлюсь на нездоровье, детей, дела, принесу извинения и…

Переписывать пришлось трижды — пером я все еще владела не лучше моего старшего сына и первые два письма уляпала так, что разобрать на них не получалось ни слова. Закончив, я утерла лоб рукавом, обругала пустой графин, потрясла послание, чтобы чернила просохли, выскочила в коридор и вздрогнула от звука затрещины.

Из комнаты напротив долетел женский стон, распахнулась соседняя дверь, пронеслась в слезах княжна Вышеградская. Безразличный лакей с подносом, обогнув меня, просочился в кабинет.

Невозмутимость обслуги доведена до совершенства, впрочем, чем больше ты притворяешься глухим и слепым, тем выше твоя цена, это общее правило. А еще есть правило золотого.

— Любезный, передай это князю Илларионову! — едва лакей вышел, я сунула ему в руку записку и полезла в поясной кошелек. — Отыщи его сию же минуту, я подожду его здесь.

Монетка исчезла, словно я подрядила в посыльные фокусника, я скрылась в своем убежище и подошла к спасительному графину. Один бокал не утолил жажду, я налила еще.

— Снова строчите доносы, Вера Андреевна? По старой памяти?

Графин звякнул, я поставила бокал на стол. Вера была осведомительницей?.. Чьей? В порядке вещей для придворных дам стучать на любого, кто косо смотрит, неважно на кого и почему, тайная канцелярия разберется?

— На кого в этот раз?

Вот почему она была рада авантюре с платьем. Это заговор, и завидны их с мужем единение и любовь.

— Донос на Вышеградского, полагаю? — щурился Вершков, на его щеке отпечаталась маленькая женская ладонь — княжна способна на оборону? Он не просто закрыл за собой дверь, а перекрыл мне пути к бегству. — Что он хотел от вас? Что вы молчите, Вера Андреевна? Боитесь?

Я не боялась. На столе среди писчих принадлежностей лежал перочинный нож, оружие так себе… если не знать, куда бить, но я знала.

Вершков в высшем обществе притворялся своим, у него получалось, но я видела жесткий взгляд, добела сжатые губы, прямую спину — портрет человека, пришедшего взять свое, и это свое подразумевало не нежное тело или ранимую душу. Он пришел забрать что-то, что ему могло бы принадлежать, но не принадлежало, и в этом была виновата не я, а то, что он даже с титулом был изгоем.

Яркий свет падал на его лицо и отбрасывал огромную тень на стену, свечи дергали языками, тень плясала как демон, вырвавшийся из преисподней. Я села за стол. Зачем бы Вершков ни преследовал меня, он не догадывается, что я добыча нелегкая.

— Вы же все еще живы, Вера Андреевна, — дружески, что не вязалось с его словами, усмехнулся Вершков, садясь напротив. Нас разделял поднос, он сдвинул его на край стола. — Потому что держите рот на замке. Это в память о муже? Похвально и благоразумно.

Он наклонился вперед, и тень расползлась. Почти жутко.

— Удивлены? — Кто бы знал, как страшно мне было, когда в первый раз ко мне подошли негласные хозяева рынка — и хозяева жизни. — А вы пришли закончить однажды начатое?

Что если…

— Ну, что вы так побледнели, князь? Так боялись, что я возьму и выдам вас… по старой своей привычке, что приказали меня убить, но поверьте, крепостную бабу много чем можно напугать. Я напугала.

Вершков положил на стол обе ладони. Он силен, в прямой схватке у меня шансов против него нет, но до схватки когда еще дойдет дело.

Вера, все ты сложила правильно, по верной картинке, со всеми деталями, но пазл держала вверх ногами.

— А еще Леонид, — прибавила я, и выдержка Вершкова подвела, руки дрогнули. — Он написал записку от вашего имени, ему было важно, чтобы я вернулась ко двору… но если бы все удалось вам или, скорее, ему, а Леонид оказался ближе к цели, записка выдала бы вас с головой, и долго бы вы эту голову не носили.

По коридору кто-то прошел, ни я, ни Вершков не отвели друг от друга взгляда.

— Сукин сын, — сквозь зубы выдохнул Вершков. — Оба они сукиных сына.

Нет повода не согласиться. Я не знала, какую роль играл Леонид, что должен был сделать мой муж, кто закрыл заслонку, кто крался с подушкой — и закрывал ли, крался ли.

А роль Григория? Вершков хотел жениться на княжне Вышеградской.

— Я знаю причину своего вдовства. Вы рассчитывали, что мой муж убьет Вышеградского на дуэли, еще бы, у Григория такой опыт, но увы, ваши чаяния не оправдались.

Григорий мог многое рассказать Вере на смертном одре, быть может, и рассказал, кто знает, свидетели мертвы все, кроме Лукеи. Княжна — молодая влюбленная дура, я пропахала ее мечту крестьянским плугом, добавив битой по розовым очкам. За что она влепила Вершкову пощечину, за подсчет слоев кисеи?

— Вышеградский не давал согласия на ваш брак с княжной, вы нашли гениальное решение. Но что должен был получить Григорий, ведь денег у вас тоже нет?

Я никогда так не блефовала, но вместо паники кровь будоражил адреналин. Я балдела от ощущения власти, а это опасно, это затягивает. Вершков не отвечал мне ни да ни нет, смотрел на свои огромные руки, и мне казалось, что тонкий лед под моими ногами уже потрескивает.

— Дочь, — коротко бросил он, не поднимая головы. — Княжну Марию.

Как Григорий собирался обосновать опеку? Вышеградский, зная, кто настоящий отец Марии, оставил распоряжения? Перед дуэлью он их, вероятно, отменил, но также он мог надеяться, что поединок не состоится

— Вам одна княжна, моему мужу другая, вам доверенность от жены, ему состояние подопечной. Изобретательно, а Леонид?

А Леонид изобретательный план Вершкова переделал под себя. Меня и мою мать в могилу, а Петр Аркадьевич на порог не пускал безалаберного племянника, что спасло ему жизнь. Опека над моими детьми — и вот они, деньги, но сам Леонид ни за что бы до этого не додумался.

— Вы все разболтали Леониду? Изумительно глупо.

Ну, кто-то же должен был отдать Лукее приказ закрыть заслонку.

— Ваша баба слишком строптива, — проворчал Вершков, вертя шеей в жестком воротничке и потирая подбородок, я воспользовалась этим и как бы случайно переместила руку поближе к ножу и почти положила на него пальцы. — Взяла бы деньги и не сделала ничего, она слушала одного барина. — Он помолчал, я следила за каждым его движением, он — за моим, мы квиты, забавно, что он опасается меня. — Нам, Вера Андреевна, аукаются наши ошибки. Если бы я лучше вас знал, но я считал, что знаю достаточно, я не связывался бы с Григорием, я сделал бы вас вдовой, а после подсунул Вышеградскому. А может…

На хрустальных гранях графина играли отблески пламени, в комнате было жарко как в аду, Вершков встал и взял бокал, щелкнув перстнем и звякнув им об отполированное стекло.

— А может быть, я сделал все правильно, — задумчиво произнес он и широко улыбнулся. В лице его не было никакой фальши, в глазах стоял полумрак. — Вас же спасли, но вы не утерпели, взялись за старое. Выпейте лимонад, Вера Андреевна, и расскажите, когда вы узнали, что Мария дочь Григория, неужели он сам вам об этом сказал?

Он держал бокал в руке — не дотянуться, а если я откажусь, он напоит меня силой. Ему ничего не стоит схватить меня за горло, но когда он вцепится, я ужалю. Правая рука его сцапает меня за шею, большой палец надавит на подбородок, и мне станет открыто его запястье. Я сжала нож, главное, чтобы Вершков подобрался ближе.

— Что? — переспросила я, хлопая глазами и поднимаясь. — Что вы сказали?..

— Пустое, Вера Андреевна, сядьте и пейте. Вы бледны.

— Мой муж мне изменял.

Сгорел сарай, гори и хата, но артистизма не достает. Вершков перегнулся через стол, толкнул меня в кресло, но ему нужно обогнуть стол, так пусть считает, что я покорилась. «Бей, когда противник решит, что ты сломалась, — наставлял меня мой заботливый куратор-«браток». — Бей всегда только наверняка».

Дверь открылась, впустив звуки бала и воздух, Вершков остановился на полпути, безмятежно кивнул князю Илларионову, повернулся ко мне, выпил лимонад залпом, и бесконечно долгие доли секунды мы смотрели друг другу в глаза последний раз в жизни.

Я встала, Вершков поклонился и вышел. Гофмейстер озабоченно покачал головой, полез за пазуху, протянул запечатанное письмо.

— Эти вопросы, Вера Андреевна, — пояснил он, — вам зададут, когда вы явитесь на заседание сената. Прошу отнестись к ним внимательно, часть вопросов возникла у его императорского величества лично. Ваши прожекты значительны для империи, от того, насколько вы будете убедительны, зависит многое, в том числе и для вас. Позволите спросить деликатное?

А если я не позволю, что тогда? Но любопытство пересилило даже досаду от того, что Вышеградский наобещал мне невозможное.

— Спрашивайте, ваше превосходительство.

— Ко двору вы возвращаться не намерены? — Илларионов посунулся вперед, глаза блеснули азартом профессионального шпика. — Было жаль лишиться ваших наблюдений. Выводы не ваша сильная сторона, но детали… нет?

Я помотала головой. И орден бы не помог, я не хочу вариться в придворном котле даже за все золото мира. Я сунула письмо под манжету, посмотрела на дверь поверх плеча Илларионова.

— Не смею задерживать, Вера Андреевна. Я провожу вас к экипажу, — предложил он, подавая мне руку, и едва мы вышли, кликнул лакея и что-то негромко ему приказал. — Сюда, верно, вы не желаете, чтобы видели вас. Скромность похвальная.

Мы прошли мимо открытой настежь комнаты, где состоялась моя встреча с императрицей, я не дошла всего три двери, но к лучшему. В соседнем помещении несколько лакеев сновали у стола и расставляли яства.

Из бального зала донесся крик, потом еще, музыка стихла, хлопнула дверь, кто-то понесся по коридору. Илларионов ухом не повел, обычный обморок, мало ли глупых дам затягивают в корсет живот на шестом месяце.

Не обвинят ли меня в убийстве Вершкова? Скольким людям Вера сломала жизнь? Какими были ее поступки? Каждый день принесет немало открытий, но останется исправлять ошибки или усугублять… смотря что лучше. Считаться со мной не будут, наоборот, чем выше я поднимусь, тем больше подножек подставят, но не впервой, прорвемся, я знаю как.

Неожиданно теплой была весенняя ночь, возле расписного экипажа с гербами прохаживался холеный кучер. Кусты поодаль размеренно шевелились — страстям человеческим не преграда ничто, но нравы, какие же нравы! Мой век называли распущенным и приговаривали, с тоской глядя на календарь — вот в старые добрые времена!

Старые добрые времена, возвышенные, с удушливым ароматом балов, с деревянным выражением лиц презирающих всех лакеев, с дворянками, способными на кражи, с дворянами, готовыми даже убить из самых высоких побуждений — из-за денег. С витиеватой литературой, с щедростью нищих рук, с долгами и разорившимся имениями, с вежливостью королей и губительной почтительностью прислуги. С гордыней, со жребием — дуэль или яд, с уязвимостью каждого, будь то монарх, дворянин, купец, крепостной… Романтизация несовершенств и плач по утраченным недостаткам.

Переругивался с кем-то Ефим, Илларионов откланялся, лакей закрыл за ним дверь. Гофмейстера поджидает много открытий, интересно — отправятся гости за стол или Вершков им отобьет аппетит? Я завтра узнаю.

Я завтра… придумаю еще что-нибудь. Утро брызнет розовым на облака, туман над рекой поднимется и растает, поползут по столичным улицам, проникая во все дома, наисвежайшие светские сплетни, мое имя, не исключено, еще прополощут, и не один раз. Но прежняя Вера отплатила сполна тем, от чего мечтала отмыться. Если бы не ее всем известная связь с Илларионовым, Вершков не признал бы, что проиграл. А так… Я могу спать спокойно наконец.

Снять бальную мишуру, забраться под одеяло, обнять детей, закрыть глаза. Я приняла второй шанс, каким безысходным он поначалу бы ни казался, и мне есть за что быть благодарной. За молодость и красоту, за ум, за мою хватку, за то, что я умею говорить нет, за мое будущее, за эту ночь, за то, что я выжила — а значит, буду жить долго.

За маленькое бесконечное счастье, которое ждет, когда я вернусь домой.