Вдовье счастье

Глава восьмая

У меня ничего нет. Я не только в долгах, я нищая, и хорошо, если хоть что-то в доме принадлежит мне.

Петр Аркадьевич поклонился и направился к коляске, я же не понимала, как дальше быть. Мне нужно что-то сделать — что? Закричать, завыть, начать рвать на себе волосы, но чем это поможет, чему, как? Неужели никто из слуг не предполагал такого исхода, или наоборот, все все знали, и вчерашние слова Лукеи не от лукавого? Неужели это я чересчур оптимистична?

Я брела через чужие роскошные комнаты, подметая полами платья и шубы паркет и ковры. Я шла как королева на эшафот, отмечая — пианино, стол, стулья, ваза, еще одна ваза, кушетка, люстра, канделябры… Если я попытаюсь все это продать? Вот о чем говорил Ефимка — с десяток серебра… Моего добра на десяток серебра. Значит, мне придется украсть, но надо заручиться поддержкой слуг. Для дяди я свалю все на мужа, покойник стерпит.

Я остановилась на пороге детской и слушала, как Лукея бормочет что-то, покачивая кроватку Гриши. Вера назвала младшего сына как мужа. Когда она рожала детей, она сознавала, что обрекает их на нищету? Чем думала эта безмозглая красивая дура, что сразу после рождения малыша занимала на платье три тысячи?

Я нарочно громко вздохнула, Лукея обернулась, покачала головой, скрипучим шепотом с сильным сомнением спросила:

— Приняла Всевидящая?

Нетрудно догадаться, что вопрос не праздный, а из того, что я видела на поклоне, я могла заключить, что — с трудом.

— Приняла, — тихо, чтобы не разбудить детей, отозвалась я, сбросила на пол шубу и подошла к кроваткам. Все спали, и что меня особенно удивило, Лизонька и Миша, близнецы, снова устроились вместе. Лукея, заметив мои нахмуренные брови, поджала губы и принялась оправдываться:

— Плакала барышня-то, просилась к барчонку. Зато гляди, как спит сладко. А то все плачет и плачет… А день сегодня такой, что я…

— Помолчи, — оборвала ее я. — Как дети проснутся… Нас из дома гонят, Лукея. Дали два дня сроку. Как дети проснутся, пройдешь по дому с Палашкой, соберете все, что мое и барина покойного, сложите… да хоть в моей спальне на полу. Платья, драгоценности, посуда, все что найдете. Отберу самое важное, без чего мне не обойтись, прочее Ефимка продаст.

Слова давались с трудом, не выходило сосредоточиться. Была бы я одна, не колебалась — взяла все, что посчитала необходимым, отпустила прислугу и ушла. В холод, в голод, какая разница, однажды я так уже покинула родное гнездо.

Что я могу, что я умею? Шить, но мое умение не стоит ломаного гроша, портные, особенно хорошие, люди не просто зажиточные — богатые, и я могу, конечно, напроситься в обучение, но будут ли платить подмастерью так, что я смогу прокормить детей? Самостоятельно работать не получится ни в коем разе, не тот уровень, задавят конкуренты, а шила бы я хорошо, так задавили в прямом смысле слова.

Что я еще могу? Торговать книгами… сразу за мной в местной очереди за бесплатной миской похлебки программисты и генетики. Еще вариант — содержанка, но кому нужна содержанка с детьми, хотя если не останется выбора, лучше так, чем пасть настолько рискованно низко, что каждый вечер я не буду знать, вернусь ли утром домой. Я не считала положение содержанки позорным, как современницы Веры. Честная сделка, почему бы и нет, а если к доходам подходить взвешенно, можно безбедно существовать. Будут указывать пальцем? Да и черт с ними, но не так-то легко сесть на шею обеспеченному мужику, как полагают, конкуренция ого-го…

Лукея не пугала, она перечисляла, что ждет моих детей, если они осиротеют. Ладно. Есть императорский двор, а кроме двора — еще одно сытное место, тетушка, чтобы ее черти на том свете шомполами драли, о нем Вере уже напомнила, и не очень понятно, почему Вера отмела такое очевидное и легкое решение. В монастыре она была бы сыта и в тепле, и никто не потребовал избавиться от детей. Дети в монастыре обычное дело.

— Обитель, — обронила я, и Лукея вскочила, едва не опрокинув скамеечку, зажала рот руками, чтобы не заорать, и уставилась на меня выпученными глазами. В моем мире в прежние времена для вдов монастырь был нормой, дворянки быстро осваивались, занимали выгодные чистенькие посты, становились настоятельницами. Что так ужаснуло Лукею — неясно.

Но она махнула рукой, как-то слишком спокойно, как мне показалось, села на скамеечку, заботливо поправила одеяльце на малыше. То ли подлизывалась ко мне, то ли жалела.

— Знаю, — проворчала она, складывая руки на груди, — то старая барыня тебя подбивает. Как же, слышала, что она каркала, когда ты у одра смертного слезами заливалась. А, ворона кудлатая только и ждет, чтобы ты, барыня, сгинула.

Замечательно она приложила тетку моего покойного мужа, мне нравится. Все еще непонятно, что в местной обители страшного.

— Я тебе что скажу? — сурово продолжала Лукея. Сложенные руки беседе не помогали, она опять подергала одеяльце и под моим недовольным взглядом отстранилась. — Я Григория Митрича с двенадцати лет ненькала. Ох, барыня, барыня… как чуяла я, что кончит он погано. Что, поди, гроб-то тонул?

Она сверкнула глазами, полными жажды подробностей, но я лишь кивнула.

— То-то, — довольно подняла палец вверх Лукея и прикрыла глаза. — Любила ты его, барыня, дура потому что, а я как тебя увидала, так поняла: сгубит он и тебя, и себя, окаянный. Ты же барчат нарожала, а ума не нажила, да и откуда он в тебе будет, как ты сюда осьмнадцати лет вошла, а к зиме я уже Сергея Григорича качала, а опосля вон, барышня да барчонок… А уж как я барина бранила, когда ты выкинула! Ты, поди, и не помнишь, в горячке была!

У Веры были еще и выкидыши? Возможно, как раз между рождением близнецов и младшего Гриши, но я боялась прерывать откровения Лукеи вопросами, пусть наводящими. Старуха много видела, много знала и сейчас в крайне уместном порыве делилась со мной наболевшим, на самом деле — бесценнейшей информацией.

— Ты по барину глаза выплакала, а я скажу — то и добро, что зла не имет. Кутила и брендер, и плакать не по кому, а ты и не плачь.

Брендер? Это так она соединила «бретер» и «фрондер», но была ли здесь фронда, и если да, то не был ли мой покойный супруг, чтобы ему на том свете икалось, еще и революционером, и тогда я счастливица, потерявшая придворную должность, а не свободу или жизнь, а вот бретер, пожалуй, звучит однозначно.

— Что Гришка, что Леонидушка, тьфу, прости Всевидящая! — сплюнула Лукея и выругалась так, что у меня дар речи пропал. — Мать-то их тоже… — Но про мать она распространяться не стала, умолчала и об отце. — Амператора прогневали. Храни его Всевидящая, — спохватилась она и приложила пальцы ко лбу. Жест, наверное, был религиозный, старуха сочла, что грех замолила. — Такие деньги потратил, чтобы твое платье в точь как амператское было. Скандалу, скандалу! А он и рад.

Это проступок серьезный, в эту эпоху трепетно относились к нарядам. И Вера на такое пошла?

— Ты, барыня, как знать не знала, а радовалась, что платье как апмератское да что от двора отошла! Как есть потому что дура, — припечатала меня Лукея. Раз барыня не огрызается, душу можно и отвести.

Я переводила ее слова, надеясь, что все поняла верно: муж Веры за огромные деньги пошил для жены, по-видимому, тогда уже статс-дамы, платье такое же, как шили для самой императрицы. Не обошлось без промышленного шпионажа и подкупа, насколько я себе представляла портновское дело этого времени и болезненное отношение светских львиц к тряпкам и цацкам. Такой плевок не мог обрадовать императора, и тогда и Вера, и ее муж легко отделались — всего-то отлучением от двора, и то, судя по предложению Леонида, временным. Да, оскорбление велико, но он полагал, что я могу покаяться, и успешно. Вера о замысле мужа то ли знала, то ли нет, но тому, что ей запретили появляться при дворе, обрадовалась.

Не умна. За личиком в очереди стояла, пока Всевидящая была щедра на мозги. Возле трона всегда серпентарий, тянула ли Вера там выживать — вряд ли, но портить отношения с правящей семьей надо быть клиническим идиотом.

С одним я разобралась, и — да, в мое время все можно было перевести в неудачную шутку. Здесь императрица могла быть злопамятной, не обязательно по своему убеждению. Если об этот случай долго чесали языки, мне припомнят.

— То мелочь такая, платье, двор, — проговорила я, опуская глазки долу. На мне были аккуратные сапожки, сейчас намокшие, но не промокшие насквозь. Пусть неудобные, но дорогие. Обувь вся шилась на заказ, удастся ли продать хоть что-то? — Не о дворе мне думать надо.

— Какой двор, матушка? — взвыла Лукея так, что я испугалась — детей разбудит, но нет. То ли они привыкли спать под ее стон, то ли дом сейчас, после смерти барина, был необычно тих, и малышей могла потревожить скорее мертвая тишина, чем крики. — Сиди тише воды, ниже травы и ко двору даже не суйся! Князь Вышеградский за Гришкину выходку с тобой еще ой сквитается!

Князь Вышеградский? Я замерла. Кредитор и мой таинственный отправитель. Отравитель… может статься, в перспективе, так стоит ли мне встречаться с ним один на один?

Я не знала, что меня страшит больше: что проснутся дети или что Лукея замолчит. Не то чтобы она была надежнейшим из информаторов, скорее пересказывала мне последние сплетни через пятые руки, ее задача была сидеть с детьми, пока Вера рыдала у постели мужа, но что-то подсказывало, что ушлая старуха знает намного больше, чем даже прежняя Вера.

Что-то — это недоверчивая гримаса, проступающее понимание, скривившиеся губы. Лукея умела держать за зубами язык, но мимика выдавала.

— Матушка, да ты так и мнишь, что князь с Гришкой все друзья? А за что князь Гришку на вертел насадил, что, не знаешь?

На вертел? На саблю, на шпагу? Мне помогала растерянность, которую я не считала нужным скрывать, и на красивом кукольном личике Веры она, бесспорно, смотрелась беспроигрышно. Я расширила глазки, замотала головой, Лукея удовлетворенно прищурилась.

— Князь Гришку почитай всю дорогу вытаскивал. Купцу Епифанову заплатил, чтобы тот за лавку, напрочь разбитую, в околоток не побег. А ту бабу… а, — Лукея скривилась, словно ей лимон сунули, — не то, не то… Ты в столе-то у него поищи, поищи, — посоветовала она, — посмотри, грамоте обучена, не все стишки Гришкины читать!

Я кивнула. Губы у меня дрожали натурально, без малейшей наигранности, а стоило вспомнить приговор Петра Аркадьевича, слезы наворачивались на глаза, и это было совсем не моей реакцией, но! Во мне просыпается Вера, и это неплохо, но хорошо бы не только слезами и прыгающими губками, мне бы еще хоть немного памяти этой рыбки золотой, если память у нее и впрямь не рыбья.

Муж разгромил купеческую лавку, князь вмешался на правах друга; что произошло с какой-то бабой — неведомо, и вот этот случай до Веры точно не дошел, раз Лукея так быстро свернула тему. Мне как любящей вдове надо бы за эту бабу ухватиться, но несмотря на то, что я рисковала выбиться из характера окончательно, князь занимал меня больше, чем обесчещенная баба.

Лукею устроило, что я пропустила ее оплошность мимо ушей, и она опять завела шарманку про бумаги, я же, предположив, что за оставшееся время успею вскрыть любой запертый ящик, даже если ключ не найду, доверчиво ухватила ее за руку.

— За что Гришу князь убил? — негромко воскликнула я и едва удержалась, чтобы не закатить глаза. Актерского таланта у меня на погорелый театр, и если я так буду лицедействовать при публике более искушенной…

— Убил! — крикнула Лукея и снова осеклась. Я зашикала на нее, но дети не проснулись. Возможно, причиной их крепкого сна были нормальные, энергичные детские игры, положенные для их возраста, а не имитация чинного чаепития.

Я приложила палец к губам, Лукея понятливо закивала.

— Убил сразу. Ты, барыня, посуди, какое же то убивство? Все по-барски, как у них там задумано, — зашептала она. — Вона, сколько бар тут терлось, все Гришке говорили — повинись перед князем да повинись. Я тебе скажу: господа ножкой шаркают, раскланиваются, а когда моей матушке суседка патлы за курей повыдергала, батька вышел с батогом, и делов! Полдеревни перебилось, барин опосля батьку до смерти засек, а меня зато вон, барчонка ненькать взяли. А то ходят, шаркают…

Лукея пылала гордостью за свершения предка и была переполнена презрением к барским причудам. Глаза ее сверкали, она подбоченилась — нет, рановато я списала ее со счетов. С нее станется без чьего-либо приказа сделать то, что она посчитает нужным. Заслонку закрыть, к примеру… Легко.

Между моим мужем и князем, давними друзьями, проскочила черная кошка. Мой муж ее запустил, может быть, полагая, что избавится от крупного кредитора, но просчитался. Несмотря на славу бретера, победителем в поединке вышел не он. Князь, вероятно, до этой ссоры не рассчитывал на возвращение долгов, и тогда Лукея права: нужно найти расписки. Леонид предупредил, что князь готовится предъявить векселя, но причиной была не смерть мужа, как я решила изначально, а дуэль, вернее, ее повод.

Как я ни напрягала память, ничего, что пережила Вера, не вспоминалось. Я представляла визиты секундантов и примирителей, наверняка шум вышел большой, но дуэль была законной, раз князь намерен выбивать из меня деньги, а не собираться на каторгу. Я могла прикинуть, как моего мужа увещевали попросить у князя прощения, как тот уперся и ни в какую. Звуки, споры, звон бокалов в этих стенах, даже собственные слезы — все я могла вообразить, но не слова.

Лукея вздохнула. Я пощупала грудь — Гриша проснется, и я смогу его покормить.

— Поешь, поешь поди, матушка, — посоветовала Лукея. — Там репа осталась да каша с утра, Ефимкина мать пирогов напекла, душа у нее добрая… Поешь, когда-то еще сподобишься. А платья да прочее я тебе соберу, как барчата проснутся.

Мне хотелось спросить, чем ее так пугает обитель, что за причина была у ссоры моего мужа и князя, мне же не миновать встречи с этим человеком. Но время, отпущенное мне дядей мужа, стремительно утекало, быстрее некуда.

Я посмотрела на личики спящих детей. Сейчас важно выяснить суммы долга и имена кредиторов, быстро продать то, что можно продать, украсть то, что можно украсть, и отправить Ефимку поискать нам жилье. Я улыбнулась Лукее и вышла из детской.

Соседняя комната была то ли библиотекой, то ли гостевой спальней — точное ее назначение я определить затруднялась. Кровать узкая и короткая, чтобы на ней спать, но застелена; книжный шкаф; рабочий стол, но бумаг нет — я проверила ящики; на стене непонятного назначения роскошно расшитая лента сантиметров десять шириной и длиной от самого потолка почти до пола.

Я очень хочу быть честной, добропорядочной, законопослушной, но не могу. Вера бы ушла, оплакивая супруга, ведя за ручку детей, изображая оскорбленную невинность, я же подумала, стащила с кушетки тряпку — слишком маленькую для пледа, слишком нелепую для украшения, и, подойдя к письменному столу, поболтала в руке серебряную чернильницу.

Пустая. Оно и хорошо.

Письменный прибор. Женщина с крыльями — похожа на пресс-папье, скупщик разберется. Нож для резки бумаги. В соседней комнате — часы… тяжелые, черт, главное, чтобы Ефимку не остановил ретивый городовой с этим мешком. А дядя как специально не держал в доме ничего, что можно продать незаметно. Новой добычей стал еще один серебряный письменный прибор и еще одни часы, и волочить импровизированный мешок я уже не могла и сама над собой посмеялась: детей я поднимала, даже старшего Сережу, хотя весил он явно больше, чем беззастенчиво украденное барахло.

Шуба еще в детской валяется, но я вернусь за ней потом.

Я оставила все посреди небольшого зала и принялась вспоминать, где комната мужа. Недалеко от моей? Я прошла через помещение, где пастырь всю ночь колдовал над гробом, заглянула в гостевую… Поживиться нечем, хотя вон та вазочка подойдет. Уже видна моя дверь, где-то здесь…

Память Веры все-таки просыпалась. Увы, не так, как я наивно надеялась, но хотя бы дом не путал меня. Мой супруг обустроил себе гнездо с такой же помпой, как и Вера, пусть золота не было и в помине и мебели меньше, зато я сразу увидела шкатулку и рванула к ней. Часы, перстни, цепочки… отлично, надо осмотреть все, но в первую очередь — стол.

Взгляд задержался на кровати. Все еще в пятнах крови, темные потеки на полу, но, насколько я понимала, умер мой муж не от кровотечения, а от повреждений внутренних органов, при текущем развитии медицины у него не было ни малейшего шанса. Что же была за причина, по которой князь так вспылил?

Да любая могла быть причина, вяло подумала я, если Вере указали на дверь императорского дворца из-за платья. Да, выходка, да, дерзкая, мерзкая, да, справедливо, я не знала, насколько можно доверять историческим романам, но поводом для дуэли могло стать что угодно, толку гадать. Одно понятно, оскорбление было серьезным и намеренным, таким, чтобы князь не посчитал его пустяком.

Ящик я дернула больше для порядка, судорожно шаря взглядом по открытым маленьким полочкам бюро в поисках ключей, но ящик открылся. Я рассыпала по столу кипу бумаг…

Я не знала, как выглядели векселя в моем мире, но здесь они представляли собой большой лист с отрывной частью, которая и оставалась у должника. Я смотрела на суммы и даже не плюсовала их, тем более не вчитывалась пока в фамилии кредиторов. Я их все равно не запомню слету, почерки разные, муж занимал везде, где была возможность, и у всех, кто был готов давать в долг.

Полторы тысячи. Семь тысяч. Дикая сумма — одиннадцать тысяч семьсот двенадцать золотом. Я просмотрела документ — это ложа. Театральная ложа, черт возьми, на год! Каким нужно быть идиотом, чтобы тратить огромные деньги на подобную чушь, особенно когда денег нет совершенно?

Я раскладывала квитанции отдельно от векселей, отдельно счета и то, что я назвала чеками, хотя не была уверена, что правильно поняла, что оплачено, что нет. Лукея мне не помощница, может быть, Леонид? Он в курсе дел брата, выглядит преуспевающим, и либо он такой же проныра весь в долгах, либо, если я найду к нему подход, поможет мне если не выпутаться, то разобраться.

Следующая бумага привела меня в замешательство. Это был договор на аренду здания театра, и хотя его стоимость на год была меньше, чем проклятая ложа, я взбеленилась. Если бы я попала в тело Веры при жизни покойного и наткнулась на архив, то собственноручно повесила этого театрала на шнурке занавеса, прилюдно, и это был бы лучший спектакль десятилетия. Я бы на бис повторяла, пока шея не оторвалась.

Дети проснулись. Мысли сразу смешались, грудь потянуло, но я заставила себя закончить дела. В других ящиках нашлись еще счета и квитанции, я придавила стопки разной канцелярией и быстро произвела в уме подсчет.

Почти сто пятьдесят тысяч, но я не различала суммы в золоте и серебре и плюсовала все как есть. Может, меньше, но все равно выходило сто пятьдесят миллионов рублей на привычные мне деньги, и я с трудом могла предположить — или не так, я точно знала, что в моем мире невозможно получить такие кредиты, если ты не долларовый миллионер.

Полтора миллиона долларов ссудили человеку, у которого нет ни черта. Немыслимо. Экономика этого мира держится на соплях.