Вечерний звон

Глава случайная

Уже давно оставил я бесплодные попытки что-нибудь определенное сказать о пошлости, уже писал я вовсе о другом, а тема эта настоятельно тревожила меня. Как будто я чего-то не договорил. Я понимал, что это область бесконечная, что это просто разновидность жизни, а ввиду отсутствия любых критериев – пуста надежда изловить и как-то обозначить пошлость. Ну, о вкусах принято не спорить, но бывает ведь и пакостное послевкусие от облака одеколонного дыхания. И это тоже область личных ощущений. А хотелось уловить ее не только чувством, но и внятно передать приметы к опознанию. Я сел припоминать и вдруг сообразил, что в разные эпохи совершенно был различен ее облик. Пошлое безоблачное прозябание клеймил когда-то буревестник революции: «Им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни, гром ударов их пугает». А как торжествует пошлый Уж над победительным паденьем гордого Сокола! Мы в школе всю эту романтику учили наизусть и не заметили, как постепенно стала она пошлостью расхожей. Нашествия именно пошлого грядущего Хама ожидал (и не без оснований) Мережковский. А во времена позднесоветские именовалось пошлостью существование, далекое от пафоса великих строек коммунизма. И отзывчивые быстрые поэты даже рифмовали, противопоставляя «торшер» и «Тайшет», но это как-то мерзко даже обсуждать. Еще я вспомнил, как газетные статьи клеймили словом «пошлость» песни Окуджавы. Словом, это темное понятие всегда было удобным поношением.

И тут с обидой, снова вспыхнувшей (спустя лет сорок), вспомнил я, как забежал в редакцию газеты, где поэзией тогда заведовал мой близкий и любимый друг, поэт Саша Аронов. Но сотрудники сказали мне, что он ушел в райком, поскольку принят в партию, и через полчаса вернется с партбилетом. Он об этом мне не говорил, и я решил не упускать такой прекрасный случай поглумиться. Я попросил найти большой бумажный лист, и возвратившийся мой друг увидел пламенный плакат, исполненный коряво, но весьма большими буквами:

Еще вчера бы Сашка (чувство юмора его и по стихам заметно сразу) – только громко засмеялся от нехитрой этой шутки, но теперь он холодно и неприязненно сказал:

– Ты, как всегда, без пошлости не можешь.

И я тогда обиженно ушел. Сейчас эту историю я вспомнил просто походя, раздумывая вовсе о другом: бывают ведь немыслимо смешны и пошлы – ситуации житейские, в которые порой мы попадаем. Нет, не только выспренние (плюс елей с повидлом) юбилеи и натужные занудливые торжества по некоему (часто – уважительному) поводу. Пошлость ситуаций, о которых я подумал, вся проистекает из того, что уже много раз они бывали с разными людьми, воспроизведены в бесчисленных комедиях и водевилях, и внезапно мы оказываемся внутри избитого и древнего сюжета. У меня такое было вследствие одной скоропалительной и краткой увлеченности. В далекой и прекрасной молодости это было. Когда выпивку закусывали мы весенним ветром. А сюжет, обшарпанный, истертый и засаленный, вы опознаете в конце истории. Я как-то познакомился в гостях с киноактрисой, произведшей на меня – ну, сокрушительное, прямо скажем, впечатление. Звали ее – Роза, а фамилию ввиду известности (ее) и деликатности (моей) я называть не буду. А была она без спутника, ввиду чего назавтра я послал ей через общего приятеля подметное письмо – чтобы разрыхлить почву, как теперь я понимаю. Много лет спустя ко мне вернулся (обнаружился, вернее) черновик того письма, и мне его сейчас приятно привести, хотя от темы я немного отвлекаюсь.

«Здравствуйте, много уважаемая мной Роза, не сочтите наглостью, что я не знаю, как по Батюшке. А это пишет с извинением, что помешал Вашей красивой быстрой жизни, бывший только что военнослужащий, сержант запаса Игорь Бесфамильный. Понимаю, Роза, что мое само образование не позволяет мне надеяться на Вашу склонность, только я на службе в армии один раз видел Ваш большой смеющийся автопортрет в журнале «Советский экран». И это фото Ваше потрясло меня до глубины души и до корней волос. Хотя из нашей роты многие смотрели так на это фото, будто они вечером в казарме и уже на койке и никто не видит, чем они там занимаются. А вчера я Вас увидел на экране и опять немало пережил. Роза, неужели Вы такая же и в жизни, или это все парик из грима? Если Вы такая же, то я бы взял Вас на руки и нес, не покладая рук, куда глядят наши с тобой глаза. Я после службы в армии живу в столице нашей Родины, где я работаю вахтером на заводе оборонного значения. А вечером я очень хорошо играю на баяне, и поэтому если Вы мне ответите, то, может быть, и Вам со мной немного будет интересно. Я хотя живу тоже в Москве, но посылаю Вам письмо авиапочтой, чтоб дошло скорее. А еще могу прислать Вам фотографию свою размером шесть на Девять. Остаюсь с надеждой, Игорь Бесфамильный».

Не прошло недели, как меня приятель отыскал в библиотеке, чтобы сообщить отменно радостную новость: клюнула рыбешка, так письмо это сыграло, что я зван на день рождения, который состоится завтра. И не просто зван, а Роза нынче в ссоре со своим давнишним хахалем, и легкая надежда есть, что приглашение мне послано не зря.

Как я летел на этот день рождения! Но почему-то опоздал почти на час, и вся компания уже довольно крепко выпила. Мне предложили тост произнести, а он был загодя и очень тонко мною подготовлен. Только здесь придется мне назвать фамилию того, с кем Роза находилась в ссоре, мы знакомы не были, однако же фамилию я знал. Мой тост был краток, но красноречив:

Все довольно дружно засмеялись, только как-то странно: глядя на человека, сидевшего в углу дивана. Кажется, он тоже засмеялся. Это был как раз Куксо, с которым накануне ночью Роза помирилась.

Так попал я внутрь сюжета тривиального донельзя, водевильного, однако же еще минут пятнадцать высидел из чистого упрямства. На меня старались не смотреть, и налитую самому себе вторую рюмку я украдкой выпил.

Есть еще одно необозримое пространство пошлости. Вам не встречался бюст Шопена, отлитый из парафина, с фитилем на макушке? И есть Наполеон такой, и даже Иисус Христос.

Еще забыл упомянуть я пошлость нынешних бесчисленных тусовок, презентаций и фуршетов по любому поводу. Но тут у пошлости примета есть: висящая над этим скука (если не нашел себе случайно собеседника). Однако же могу себя легко я опровергнуть. С помощью истории одной (судите сами).

В некоем большом российском городе все это было. К моему приятелю-врачу повадилась ходить лечиться дружная компания каких-то мелких бизнесменов (а возможно – и бандитов, это нынче трудно различить). Шестеро их было, если память мне не изменяет. И один однажды заявился с общей просьбою от всех. Им необходим был срочно венеролог, только непременно – свой, надежный человек. Поскольку только что все шестеро одновременно подхватили триппер, а еще успели передать его и женам. И не только вылечить их всех был должен врач, но и шепнуть их женам, что не гнусный это триппер, а обычный вирус, часто попадающийся в банях – даже в самых фешенебельных и чистых. Мой приятель им немедленно врача сыскал, но любопытства удержать не мог и с осторожностью спросил, как ухитрились заразиться они вместе и одновременно. И посланец снисходительно ответил:

– Презентация, профессор!

А еще бывают пошлыми – причины, по которым совершаются прекрасные на первый взгляд поступки, только, если присмотреться к их истокам, восхищение сникает. У меня такое тоже тесно связано с Сашей Ароновым, которого я преданно любил. Одна из его давних жен была немыслимо слаба на передок. При этом волновали ее – только творческие личности. Похоже, это качество она ценила много выше остальных мужских достоинств. Те, на кого падало ее недолгое внимание, о нем нисколько не болтали, проявляя деликатность и сочувствие. И вдруг узнал я, что один поэт повсюду хвалится своим успехом у любвеобильной этой дамы. Так за Сашку стало мне обидно! До поры, пока в Молчании все это протекало, мне настолько не было обидно. И когда мне сообщили (мы сидели где-то, выпивая), что в кафе неподалеку обретается этот болтун с приятелем, немедленно и я туда помчался. И дождался я, покуда они вышли, и влепил пощечину хвастливому поэту. Но за те минуты, что он делал вид, как будто порывается ответить тем же (аккуратно позволяя своему приятелю удерживать его), настолько я себя конфузно чувствовал, что помню это до сих пор. Чью честь я защищал? О легковейности порывов Сашкиной жены все знали и без этого злосчастного поэта, и ужасно пошлой (а ничуть не рыцарской) теперь мне виделась сама пощечина моя. Заметить еще надо, что поэт был невысок, телосложения изящного, и риска, что побьют, у меня не было. Поэтому еще слегка паскудным было явленное действо. Только это пронеслось в башке моей, когда я свою глупость уже сделал. Я много лет спустя перед поэтом извинился, кстати – он пожал плечами и сказал, что ничего не помнит. И опять я молча мудаком себя назвал.

Я сейчас подряд любое вспоминаю, чтобы оттянуть то главное, ради чего я, собственно, главу эту затеял. В собранном мной перечне той пошлости, с которой мы все время сталкиваемся по жизни, оказалось нечто, чем я сам давно грешил с огромным удовольствием. Когда приходит в голову какое-нибудь значимое имя, то ужасно тянет изречение к нему пришпилить. Не цитату, нет, избави Господи, а что-нибудь пустяшное, банальное и бытовое. Такое нечто, напрочь приземленное. И это совмещение высокого и низкого (звучащего для слуха имени – с расхожим пустозвонством) становится забавным и читабельным. И более того – становится игрой. На этом я попался и немедленно втянулся. Сочинить хотел один-единственный пример, а провалился – в зыбкую и дивную пучину. Я подряд два дня как будто бы отсутствовал: я ел и пил, чинил машину, был в гостях и принимал участие в каких-то разговорах, но на самом деле – непрерывно сочинял четверостишия. И я бы даже вдохновением назвал эту блаженную отключку, но не поднимается рука на святотатство. Всю скоропалительно возникшую продукцию вставлять в текущие стихи – никак не получалось. И решил я поместить отдельно краткий опыт обращения с почтенной древностью. Случился, дескать, у порывистого автора недолгий приступ неоклассицизма. Изысканная будет у меня прокладка между главами, подумал я конфузливо и нагло.

А прокладка эта – и название имела: «Грецкие огрехи». Но по ходу вольных измышлений властно вклинились мыслители других народов. И название пришлось переменить.