Приложение
Н. Ф. Фёдоров
(1828–1903)
Николай Фёдорович Фёдоров был внебрачным сыном князя Павла Ивановича Гагарина и пленной черкешенки (по другой версии — крепостной крестьянки). Место его рождения неизвестно; по-видимому, одна из деревень Тамбовской губернии или Новороссийского края. Фамилию и отчество мальчик получил от крестного отца. Учился будущий философ сначала в Тамбовской гимназии (окончил в 1849 году), а затем в привилегированном Ришельёвском лицее в Одессе, который не окончил. Затем начинается длительный (целых 14 лет) период учительства в различных уездных училищах Липецка, Углича, Подольска и других городов, где Фёдоров преподавал историю и географию.
Николаю Фёдоровичу было уже сорок лет, когда он переехал в Москву и начал работать сначала в Чертковской библиотеке, а с 1874 года — в библиотеке Румянцевского музея (ныне Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина). Здесь Фёдоров проработал четверть века. Его называли идеальным библиотекарем, так как он знал содержание нескольких десятков тысяч книг библиотеки и каждому мог помочь найти нужную ему литературу. Фёдоров свободно читал почти на всех европейских языках и знал некоторые восточные. Лишь незадолго до смерти Фёдоров перешёл на работу в читальный зал Московского архива министерства иностранных дел.
О нетребовательности Фёдорова в личной жизни, его аскетизме и бескорыстии сложены целые легенды.
При жизни взгляды Фёдорова были известны лишь узкому кругу близких ему людей (правда, среди них были такие люди, как Л. Толстой и В. Соловьёв). Сразу после смерти учителя двое его учеников — В. Кожевников и Н. Петерсон — приступили к подготовке издания его трудов под названием «Философия общего дела». Первый том вышел в 1906 году в городе Верном (ныне Алма-Ата) тиражом в 480 экземпляров и в соответствии с мировоззрением Фёдорова не продавался, а рассылался желающим бесплатно. Правда, в связи с финансовыми трудностями второй том, вышедший в 1913 году в Москве, продавался уже на общих основаниях. Сейчас оба тома являются большой библиографической редкостью.
Всё учение Фёдорова носит характер проекта спасения человечества от «небратского состояния» и от угрожающей каждому смерти. Россия должна начать дело «всемирного воскрешения». В многочисленных фрагментах и статьях, вошедших в «Философию общего дела», Фёдоров рассматривает под углом своего мировоззрения всю современную ему культуру, подвергая её беспощадной критике. Но от утопистов типа Э. Кабэ Фёдорова отличает глубокое уважение к прошлому, к наследию отцов (отсюда его оригинальное учение о музее и музейном деле). Фёдоров хотел, чтобы «все рождённые поняли и почувствовали, что рождение есть принятие, взятие жизни от отцов, т. е. лишение отцов жизни — откуда и возникает долг воскрешения, который и сынам даёт бессмертие». В последние годы наблюдается рост интереса к философскому наследию этого оригинальнейшего русского мыслителя.
Публикуемые в сборнике отрывки из «Философии общего дела» дают представление о некоторых важнейших идеях Н. Ф. Фёдорова.
Философия общего дела
[Необходимость выхода в космос][18]
…Тот материал, из коего образовались богатырство, аскеты, прокладывавшие пути в северных лесах, казачество, беглые и т. п., — это те силы, которые проявятся ещё более в крейсерстве и, воспитанные широкими просторами суши и океана, потребуют себе необходимо выхода, иначе неизбежны перевороты и всякого рода нестроения, потрясения. Ширь Русской земли способствует образованию подобных характеров; наш простор служит переходом к простору небесного пространства, этого нового поприща для великого подвига. Постепенно, веками образовавшийся предрассудок о недоступности небесного пространства не может быть, однако, назван изначальным. Только переворот, порвавший всякие предания, отделивший резкою гранью людей мысли от людей дела, действия, может считаться началом этого предрассудка. Когда термины душевного мира имели чувственное значение (когда, например, «понимать» значило «брать»), тогда такого предрассудка быть ещё не могло. Если бы не были порваны традиции, то все исследования небесного пространства имели бы значение исследования путей, т. е. рекогносцировок, а изучение планет имело бы значение открытия новых «землиц», по выражению сибирских казаков, новых миров. ‹…› Задача человека состоит в изменении всего природного, дарового в произведённое трудом, в трудовое; небесное же пространство (распространение за пределы земли) и требует именно радикальных изменений в этом роде. В настоящее время, когда аэростаты обращены в забаву и увеселение, когда в редком городе не видали аэронавтических представлений, не будет чрезмерным желание, чтобы если не каждая община и волость, то хотя бы каждый уезд имел такой воздушный крейсер для исследования и новых опытов. (Должно заметить, как ни велики здесь замыслы, но исполнение их стоит не дороже того, что тратится на увеселения, и даже не вводится никакого нового расхода, а изменяется лишь назначение того, что прежде служило одному увеселению.) Аэростат, паря над местностью, вызывал бы отвагу и изобретательность, т. е. действовал бы образовательно; это было бы, так сказать, приглашением всех умов к открытию пути в небесное пространство. Долг воскрешения требует такого открытия, ибо без обладания небесным пространством невозможно одновременное существование поколений…
‹…› Этот великий подвиг, который предстоит совершить человеку, заключает в себе всё, что есть возвышенного в войне (отвага, самоотвержение), и исключает всё, что есть в ней ужасного (лишение жизни себе подобных).
Вопрос об участи Земли приводит нас к убеждению, что человеческая деятельность не должна ограничиваться пределами земной планеты.
‹…› Человечество должно быть не праздным пассажиром, а прислугою, экипажем нашего земного, неизвестно ещё, какою силою приводимого в движение, корабля — есть ли он фото-, термо- или электроход. Да мы и знать не будем достоверно, какою силою движется наша Земля, пока не будем управлять её ходом…
[Проект воскрешения]
Всё вещество есть прах предков, и в тех мельчайших частицах, которые могли бы быть доступны невидимым для наших глаз микроскопическим животным, и то лишь если бы они были вооружены такими микроскопами, которые расширяли бы область их зрения настолько же, насколько наши микроскопы расширяют круг нашего зрения, и там, и в этих в квадрате, в кубе и т. д. микроскопических частичках, мы можем найти следы наших предков. Каждая частица, состоящая из такого множества частичек, представляет такое же разнообразие, в каком является для нас земля. Каждая среда, чрез которую проходила эта частица, оставила на ней своё влияние, свой след. Рассматриваемая с археологической или палеонтологической стороны, частица, может быть, представляет нечто вроде слоёв, сохраняющих, быть может, отпечатки всех влияний, которым подвергалась частица, проходя разные среды, разные организмы. Как бы ни дробилась частица, новые, происшедшие от этого дробления частицы, вероятно, хранят следы разлома; они, эти частицы, подобны, может быть, тем знакам гостеприимства у древних, которые назывались символами, сфрагидами: при расставании разламывалась вещь, и куда бы ни разошлись минутные друзья, унося каждый половину разломанной вещи, при новой встрече, складывая половинки, они тотчас же узнавали друг друга. Представим же себе, что мир, вдруг или не вдруг, осветился, сделался знаем во всех своих мельчайших частицах, — не будет ли тогда для нас ясно, какие частицы были в минутной дружбе одна с другой, в каком доме или организме они гостили вместе или какого целого они составляли часть, принадлежность. И ныне даже какой-нибудь валун, лежащий в Южной России, своим составом и другими признаками не открывает ли нам, что он есть только обломок с каких-нибудь Финских гор, унесённый оттуда льдинами. Если исследование таких громадных сравнительно тел, как валуны, ещё не окончено, то какой труд и сколько времени потребуется для исследования частиц величиною в миллионную долю линии, и притом для исследования не настоящего только их состояния, строения, но всей истории каждой такой частицы? Трудно открытие способов исследования, трудно также исследование первых двух — трёх частиц, но затем работа становится доступною для многих и наконец для всех людей, освобождённых от торгово-промышленной суеты. Наконец, самое исследование так упрощается, что то, для чего требовались прежде годы труда, делается достижимым для одного взгляда, достаточно становится одного взгляда, чтобы определить место и время нахождения частиц в том или другом теле. Хотя частицы и могут сохранять следы своего пребывания в том или другом организме, в той или другой среде очень долгое время, но следы эти могут изглаживаться и исчезать, может быть; в таком случае нам нужно знать закон сохранения и исчезновения следов.
Трудность восстановления для каждого поколения того поколения, которое непосредственно ему предшествовало, совершенно одинакова; ибо отношение нынешнего поколения к своим отцам и того поколения, которое первое достигнет искусства восстановления, к его отцам точно такое же, как наших прапрадедов к их отцам. Хотя первый воскрешённый будет, по всей вероятности, воскрешён почти тотчас же после смерти, едва успев умереть, а за ним последуют те, которые менее отдались тлению, но каждый новый опыт в этом деле будет облегчать дальнейшие шаги. С каждым новым воскрешённым знание будет расти; будет оно на высоте задачи и тогда, когда род человеческий дойдёт и до первого умершего. Мало того, для наших прапрапрадедов воскрешение должно быть даже легче, несравненно легче, т. е. нашим прапраправнукам будет несравненно труднее восстановить их отцов, чем нам и нашим прапрапрадедам, ибо мы воспользуемся при воскрешении своих отцов не только всеми предыдущими в этом деле опытами, но и сотрудничеством наших воскресителей; так что первому сыну человеческому будет легче всех восстановить его отца, отца всех людей.
Для воскрешения недостаточно одного изучения молекулярного строения частиц; но так как они рассеяны в пространстве Солнечной системы, может быть, и других миров, их нужно ещё и собрать; следовательно, вопрос о воскрешении есть теллуро-солярный или даже теллуро-космический. Для науки, развившейся в торгово-промышленном организме, для науки разложения и умерщвления, такая задача недостижима, такая задача не может быть и целью подобной науки, если только наука не перерастёт торгово-промышленного организма и не перейдёт в иную среду, в среду сельскохозяйственную, где она сделается уже наукою не разложения и умерщвления, но наукою сложения и восстановления.
Супраморализм, или всеобщий синтез
‹…› Супраморализм — это долг к отцам-предкам, воскрешение, как самая высшая и безусловно всеобщая нравственность, нравственность естественная для разумных и чувствующих существ, от исполнения которой, т. е. долга воскрешения, зависит судьба человеческого рода. Называя долг к отцам-предкам, долг воскрешения, супраморализмом, мы говорим языком тех, к которым обращаемся, чтобы быть ими понятыми, для которых слова «долг к отцам-предкам», «воскрешение» совершенно непонятны, так как все они, можно сказать, иностранцы и ницшеанцы; это те, которые, удаляясь от могил отцов, не только не взяли щепотки праха их (как то делают переселенцы, чтущие своих отцов, не забывшие долга к предкам), но и отрясли даже прах отцов от ног своих…
‹…› Для нашего городского быта — в высшей степени искусственного, которым все тяготятся, — естественное дело человека, всеобщее воскрешение, должно казаться неестественным, даже, можно сказать, в высшей степени неестественным, но это не значит, что оно, дело всеобщего воскрешения, и в самом деле неестественно, это значит лишь, что мы стали уже слишком искусственны, исказили себя, свою природу. Для природы, переходящей из бессознательного состояния в сознательное, воскрешение есть такое же необходимое и самое естественное дело, как для природы слепой естественны рождение и смерть. Природа стала сознавать себя в сынах человеческих, в сынах умерших отцов, и естественным это сознание должно считаться в народах, живущих сельскою жизнью, у могил отцов, тогда как в отделившихся от отцов, в покинувших землю горожанах, как сынах блудных, естественность сознания утрачена…
‹…› Супраморализм излагается в пасхальных вопросах, которые обращаются ко всем живущим… Вопросы эти требуют, чтобы все рождённые поняли и почувствовали, что рождение есть принятие, взятие жизни от отцов, т. е. лишение отцов жизни, откуда и вытекает долг воскрешения отцов, который сынам даёт бессмертие. На переходе от истории как взаимного истребления, нами бессознательно совершаемого, к истории как исполнению проекта воскрешения, сознанием необходимо требуемого, и ставятся эти вопросы, которые должно назвать пасхальными, т. е. возвращающими к жизни…
‹…› Ради чего, на какую потребу истощаются многовековые запасы Земли? И оказывается, что всё это нужно для производства игрушек и безделушек, для забавы и игры. Приходить от этого в негодование, конечно, нельзя; нужно всегда помнить, что мы имеем дело с ещё несовершеннолетними, хотя бы они и назывались профессорами, адвокатами и т. п. …
‹…› Только регуляция естественного процесса, или слепой силы природы, есть истинное отношение разумного существа к неразумной силе; регуляция же — это значит обращение рождающей и умерщвляющей силы в воссозидающую и оживляющую. ‹…›
…У человека, как существа разумного, есть один только враг — это слепая сила природы; но и этот враг лишь временный и станет другом вечным, когда между людьми не будет вражды, а будет соединение в познавании и управлении ею, слепою силою природы, которая казнит за невежество, как казнила в настоящем 1902 году на Мартинике за неверное понимание учёными вулканического процесса…
‹…› Воля к воскрешению, — или когда вопрос о возвращении жизни ставится целью разумных существ, — приводит к морализации всех миров Вселенной, ибо тогда все миры, движимые ныне бесчувственными силами, будут управляемы братским чувством всех воскрешённых поколений; в этом и будет заключаться морализация всех миров, равно как и рационализация их, ибо тогда миры Вселенной, движимые ныне бесчувственными и слепыми силами, будут управляемы не чувством только, но и разумом воскрешённых поколений.
…Сельская жизнь, как она ныне есть, хотя и высшая двух других (кочевой и городской), не есть ещё жизнь совершенная; сельская жизнь приобретёт условие к достижению совершенства, сделается способною достигнуть совершенства только тогда, когда горожане возвратятся к праху отцов и кочевые сделаются оседлыми, т. е. когда никто уже не будет удаляться от могил отцов, когда кладбища сделаются центрами собирания сынов, когда совершится объединение в деле отеческом, которое вместе будет и братским. Условие для достижения совершенной жизни будет приобретено лишь тогда, когда разрешится вопрос о двух типах людей: о сынах умерших отцов, помнящих и поминающих отцов, и о сынах, забывших отцов, о блудных сынах ‹…› и когда будет признано, что истинно высшее — это сын человеческий, — определение, заключающее в себе истинный долг всех сынов, как одного сына, ко всем отцам, как одному отцу, т. е. долг воскрешения, долг разумных существ…
‹…› Даже учёные, высшая стадия горожан, отрёкшиеся от самого имени сынов, заменившие его отвлечённым, неопределённым, ничего не говорящим словом «человек», — все они в самих себе носят своих отцов-предков и всячески, различным образом их воспроизводят, хотя и не сознают, не понимают этого… ‹…›
…Богатство, страсть к мануфактурным игрушкам обрекает человека на вечное несовершеннолетие, делает человека из сына и брата гражданином, нуждающимся в надзоре, в угрозах наказанием, ведёт к дипломатическим дрязгам, к военным шалостям. Несовершеннолетие не состоит ли в подчинении слепой эволюции, приводящей к восстанию сынов на отцов и к борьбе между братьями ‹…›, а потом к вырождению и вымиранию? Совершеннолетие же не состоит ли в братотворении для отцетворения, т. е. в объединении сынов для возвращения жизни отцам…
Супраморализм требует рая ‹…› не потустороннего, а посюстороннего, требует преображения посюсторонней, земной действительности, преображения, распространяющегося на все небесные миры и сближающего нас с неведомым нам потусторонним миром: рай, или Царство Божие, не внутри лишь нас, не мысленное только, не духовное лишь, но и видимое, осязаемое, всеощущаемое органами, произведенными психофизиологическою регуляциею (т. е. управлением душевно-телесными явлениями), органами, которым доступны не трав лишь прозябание, но и молекул и атомов всей Вселенной движение, что и сделает возможным воскрешение и всей Вселенной преображение…
‹…› Таков, можно сказать, рай для совершеннолетних; он может быть произведением лишь самих людей, произведением полноты знания, глубины чувства, могущества воли; рай может быть создан только самими людьми, во исполнение воли Божией, и не в одиночку, а всеми силами всех людей в их совокупности; и он не может заключаться в бездействии, в вечном покое, покой — это нирвана; совершенство заключается в жизни, в деятельности.
Конец сиротства; безграничное родство
День желанный, от века чаемый, необъятного неба ликование тогда только наступит, когда земля, тьмы поколений поглотившая, небесною сыновнею любовью и знанием движимая и управляемая, станет возвращать ею поглощённых и населять ими небесные, ныне бездушные, холодно и как бы печально на нас смотрящие звёздные миры; когда, собирая и оживляя прах тех, которые нам дали или — вернее — отдали свою жизнь, мы уже не будем этот прах обращать в пищу себе и потомкам, к чему вынуждались разобщением миров и необходимостью жить средствами, скоплёнными нашею небольшою планетою. Знанием вещества и его сил восстановленные прошедшие поколения, способные уже воссозидать свое тело из элементарных стихий, населят миры и уничтожат их рознь… Тогда воистину взыграет солнце, что и теперь народ думает видеть в пасхальное утро Светлого Воскресения; возрадуются тогда и многочисленные хоры звёзд. Иллюзия поэтов, олицетворявшая или отцетворявшая миры, станет истиною. Но персонификация или — точнее — патрофикация будет дана уже не мыслью, не воображением, а делом. Преждевременная же патрофикация, в народной и ненародной поэзии живущая, ясно глаголет, что день желанный есть чаяние веков и народов, спокон века ожидаемый. Сей день ‹…› будет произведён не мнимым движением солнца, не действительным движением земли, а совокупным действием сынов, возлюбивших Бога отцов и исполнившихся глубокого сострадания ко всем отшедшим. Земля станет первою звездою на небе, движимою не слепою силою падения, а разумом, восстановляющим и предупреждающим падение и смерть. Не будет ничего дальнего, когда в совокупности миров мы увидим совокупность всех прошедших поколений[19]. Всё будет родное, а не чужое; и тем не менее для всех откроется ширь, высь и глубь необъятная, но не подавляющая, не ужасающая, а способная удовлетворить безграничное желание, жизнь беспредельную, которая так пугает нынешнее истощенное, болезненное, буддийствующее поколение. Это жизнь вечно новая, несмотря на свою древность, это весна без осени, утро без вечера, юность без старости, воскресение без смерти. Однако будет и тогда не только осень и вечер, будет и тёмная ночь, как останется и ад страданий, в нынешней и прошлой жизни человеческого рода бывший, но останется он лишь в представлении, как пережитое горе, возвышающее ценность светлого дня востания. Этот день будет дивный, чудный, но не чудесный, ибо воскрешение будет делом не чуда, а знания и общего труда. ‹…›
Николай Фёдорович Фёдоров был внебрачным сыном князя Павла Ивановича Гагарина и пленной черкешенки (по другой версии — крепостной крестьянки). Место его рождения неизвестно; по-видимому, одна из деревень Тамбовской губернии или Новороссийского края. Фамилию и отчество мальчик получил от крестного отца. Учился будущий философ сначала в Тамбовской гимназии (окончил в 1849 году), а затем в привилегированном Ришельёвском лицее в Одессе, который не окончил. Затем начинается длительный (целых 14 лет) период учительства в различных уездных училищах Липецка, Углича, Подольска и других городов, где Фёдоров преподавал историю и географию.
Николаю Фёдоровичу было уже сорок лет, когда он переехал в Москву и начал работать сначала в Чертковской библиотеке, а с 1874 года — в библиотеке Румянцевского музея (ныне Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина). Здесь Фёдоров проработал четверть века. Его называли идеальным библиотекарем, так как он знал содержание нескольких десятков тысяч книг библиотеки и каждому мог помочь найти нужную ему литературу. Фёдоров свободно читал почти на всех европейских языках и знал некоторые восточные. Лишь незадолго до смерти Фёдоров перешёл на работу в читальный зал Московского архива министерства иностранных дел.
О нетребовательности Фёдорова в личной жизни, его аскетизме и бескорыстии сложены целые легенды.
При жизни взгляды Фёдорова были известны лишь узкому кругу близких ему людей (правда, среди них были такие люди, как Л. Толстой и В. Соловьёв). Сразу после смерти учителя двое его учеников — В. Кожевников и Н. Петерсон — приступили к подготовке издания его трудов под названием «Философия общего дела». Первый том вышел в 1906 году в городе Верном (ныне Алма-Ата) тиражом в 480 экземпляров и в соответствии с мировоззрением Фёдорова не продавался, а рассылался желающим бесплатно. Правда, в связи с финансовыми трудностями второй том, вышедший в 1913 году в Москве, продавался уже на общих основаниях. Сейчас оба тома являются большой библиографической редкостью.
Всё учение Фёдорова носит характер проекта спасения человечества от «небратского состояния» и от угрожающей каждому смерти. Россия должна начать дело «всемирного воскрешения». В многочисленных фрагментах и статьях, вошедших в «Философию общего дела», Фёдоров рассматривает под углом своего мировоззрения всю современную ему культуру, подвергая её беспощадной критике. Но от утопистов типа Э. Кабэ Фёдорова отличает глубокое уважение к прошлому, к наследию отцов (отсюда его оригинальное учение о музее и музейном деле). Фёдоров хотел, чтобы «все рождённые поняли и почувствовали, что рождение есть принятие, взятие жизни от отцов, т. е. лишение отцов жизни — откуда и возникает долг воскрешения, который и сынам даёт бессмертие». В последние годы наблюдается рост интереса к философскому наследию этого оригинальнейшего русского мыслителя.
Публикуемые в сборнике отрывки из «Философии общего дела» дают представление о некоторых важнейших идеях Н. Ф. Фёдорова.
Философия общего дела
[Необходимость выхода в космос][18]
…Тот материал, из коего образовались богатырство, аскеты, прокладывавшие пути в северных лесах, казачество, беглые и т. п., — это те силы, которые проявятся ещё более в крейсерстве и, воспитанные широкими просторами суши и океана, потребуют себе необходимо выхода, иначе неизбежны перевороты и всякого рода нестроения, потрясения. Ширь Русской земли способствует образованию подобных характеров; наш простор служит переходом к простору небесного пространства, этого нового поприща для великого подвига. Постепенно, веками образовавшийся предрассудок о недоступности небесного пространства не может быть, однако, назван изначальным. Только переворот, порвавший всякие предания, отделивший резкою гранью людей мысли от людей дела, действия, может считаться началом этого предрассудка. Когда термины душевного мира имели чувственное значение (когда, например, «понимать» значило «брать»), тогда такого предрассудка быть ещё не могло. Если бы не были порваны традиции, то все исследования небесного пространства имели бы значение исследования путей, т. е. рекогносцировок, а изучение планет имело бы значение открытия новых «землиц», по выражению сибирских казаков, новых миров. ‹…› Задача человека состоит в изменении всего природного, дарового в произведённое трудом, в трудовое; небесное же пространство (распространение за пределы земли) и требует именно радикальных изменений в этом роде. В настоящее время, когда аэростаты обращены в забаву и увеселение, когда в редком городе не видали аэронавтических представлений, не будет чрезмерным желание, чтобы если не каждая община и волость, то хотя бы каждый уезд имел такой воздушный крейсер для исследования и новых опытов. (Должно заметить, как ни велики здесь замыслы, но исполнение их стоит не дороже того, что тратится на увеселения, и даже не вводится никакого нового расхода, а изменяется лишь назначение того, что прежде служило одному увеселению.) Аэростат, паря над местностью, вызывал бы отвагу и изобретательность, т. е. действовал бы образовательно; это было бы, так сказать, приглашением всех умов к открытию пути в небесное пространство. Долг воскрешения требует такого открытия, ибо без обладания небесным пространством невозможно одновременное существование поколений…
‹…› Этот великий подвиг, который предстоит совершить человеку, заключает в себе всё, что есть возвышенного в войне (отвага, самоотвержение), и исключает всё, что есть в ней ужасного (лишение жизни себе подобных).
Вопрос об участи Земли приводит нас к убеждению, что человеческая деятельность не должна ограничиваться пределами земной планеты.
‹…› Человечество должно быть не праздным пассажиром, а прислугою, экипажем нашего земного, неизвестно ещё, какою силою приводимого в движение, корабля — есть ли он фото-, термо- или электроход. Да мы и знать не будем достоверно, какою силою движется наша Земля, пока не будем управлять её ходом…
[Проект воскрешения]
Всё вещество есть прах предков, и в тех мельчайших частицах, которые могли бы быть доступны невидимым для наших глаз микроскопическим животным, и то лишь если бы они были вооружены такими микроскопами, которые расширяли бы область их зрения настолько же, насколько наши микроскопы расширяют круг нашего зрения, и там, и в этих в квадрате, в кубе и т. д. микроскопических частичках, мы можем найти следы наших предков. Каждая частица, состоящая из такого множества частичек, представляет такое же разнообразие, в каком является для нас земля. Каждая среда, чрез которую проходила эта частица, оставила на ней своё влияние, свой след. Рассматриваемая с археологической или палеонтологической стороны, частица, может быть, представляет нечто вроде слоёв, сохраняющих, быть может, отпечатки всех влияний, которым подвергалась частица, проходя разные среды, разные организмы. Как бы ни дробилась частица, новые, происшедшие от этого дробления частицы, вероятно, хранят следы разлома; они, эти частицы, подобны, может быть, тем знакам гостеприимства у древних, которые назывались символами, сфрагидами: при расставании разламывалась вещь, и куда бы ни разошлись минутные друзья, унося каждый половину разломанной вещи, при новой встрече, складывая половинки, они тотчас же узнавали друг друга. Представим же себе, что мир, вдруг или не вдруг, осветился, сделался знаем во всех своих мельчайших частицах, — не будет ли тогда для нас ясно, какие частицы были в минутной дружбе одна с другой, в каком доме или организме они гостили вместе или какого целого они составляли часть, принадлежность. И ныне даже какой-нибудь валун, лежащий в Южной России, своим составом и другими признаками не открывает ли нам, что он есть только обломок с каких-нибудь Финских гор, унесённый оттуда льдинами. Если исследование таких громадных сравнительно тел, как валуны, ещё не окончено, то какой труд и сколько времени потребуется для исследования частиц величиною в миллионную долю линии, и притом для исследования не настоящего только их состояния, строения, но всей истории каждой такой частицы? Трудно открытие способов исследования, трудно также исследование первых двух — трёх частиц, но затем работа становится доступною для многих и наконец для всех людей, освобождённых от торгово-промышленной суеты. Наконец, самое исследование так упрощается, что то, для чего требовались прежде годы труда, делается достижимым для одного взгляда, достаточно становится одного взгляда, чтобы определить место и время нахождения частиц в том или другом теле. Хотя частицы и могут сохранять следы своего пребывания в том или другом организме, в той или другой среде очень долгое время, но следы эти могут изглаживаться и исчезать, может быть; в таком случае нам нужно знать закон сохранения и исчезновения следов.
Трудность восстановления для каждого поколения того поколения, которое непосредственно ему предшествовало, совершенно одинакова; ибо отношение нынешнего поколения к своим отцам и того поколения, которое первое достигнет искусства восстановления, к его отцам точно такое же, как наших прапрадедов к их отцам. Хотя первый воскрешённый будет, по всей вероятности, воскрешён почти тотчас же после смерти, едва успев умереть, а за ним последуют те, которые менее отдались тлению, но каждый новый опыт в этом деле будет облегчать дальнейшие шаги. С каждым новым воскрешённым знание будет расти; будет оно на высоте задачи и тогда, когда род человеческий дойдёт и до первого умершего. Мало того, для наших прапрапрадедов воскрешение должно быть даже легче, несравненно легче, т. е. нашим прапраправнукам будет несравненно труднее восстановить их отцов, чем нам и нашим прапрапрадедам, ибо мы воспользуемся при воскрешении своих отцов не только всеми предыдущими в этом деле опытами, но и сотрудничеством наших воскресителей; так что первому сыну человеческому будет легче всех восстановить его отца, отца всех людей.
Для воскрешения недостаточно одного изучения молекулярного строения частиц; но так как они рассеяны в пространстве Солнечной системы, может быть, и других миров, их нужно ещё и собрать; следовательно, вопрос о воскрешении есть теллуро-солярный или даже теллуро-космический. Для науки, развившейся в торгово-промышленном организме, для науки разложения и умерщвления, такая задача недостижима, такая задача не может быть и целью подобной науки, если только наука не перерастёт торгово-промышленного организма и не перейдёт в иную среду, в среду сельскохозяйственную, где она сделается уже наукою не разложения и умерщвления, но наукою сложения и восстановления.
Супраморализм, или всеобщий синтез
‹…› Супраморализм — это долг к отцам-предкам, воскрешение, как самая высшая и безусловно всеобщая нравственность, нравственность естественная для разумных и чувствующих существ, от исполнения которой, т. е. долга воскрешения, зависит судьба человеческого рода. Называя долг к отцам-предкам, долг воскрешения, супраморализмом, мы говорим языком тех, к которым обращаемся, чтобы быть ими понятыми, для которых слова «долг к отцам-предкам», «воскрешение» совершенно непонятны, так как все они, можно сказать, иностранцы и ницшеанцы; это те, которые, удаляясь от могил отцов, не только не взяли щепотки праха их (как то делают переселенцы, чтущие своих отцов, не забывшие долга к предкам), но и отрясли даже прах отцов от ног своих…
‹…› Для нашего городского быта — в высшей степени искусственного, которым все тяготятся, — естественное дело человека, всеобщее воскрешение, должно казаться неестественным, даже, можно сказать, в высшей степени неестественным, но это не значит, что оно, дело всеобщего воскрешения, и в самом деле неестественно, это значит лишь, что мы стали уже слишком искусственны, исказили себя, свою природу. Для природы, переходящей из бессознательного состояния в сознательное, воскрешение есть такое же необходимое и самое естественное дело, как для природы слепой естественны рождение и смерть. Природа стала сознавать себя в сынах человеческих, в сынах умерших отцов, и естественным это сознание должно считаться в народах, живущих сельскою жизнью, у могил отцов, тогда как в отделившихся от отцов, в покинувших землю горожанах, как сынах блудных, естественность сознания утрачена…
‹…› Супраморализм излагается в пасхальных вопросах, которые обращаются ко всем живущим… Вопросы эти требуют, чтобы все рождённые поняли и почувствовали, что рождение есть принятие, взятие жизни от отцов, т. е. лишение отцов жизни, откуда и вытекает долг воскрешения отцов, который сынам даёт бессмертие. На переходе от истории как взаимного истребления, нами бессознательно совершаемого, к истории как исполнению проекта воскрешения, сознанием необходимо требуемого, и ставятся эти вопросы, которые должно назвать пасхальными, т. е. возвращающими к жизни…
‹…› Ради чего, на какую потребу истощаются многовековые запасы Земли? И оказывается, что всё это нужно для производства игрушек и безделушек, для забавы и игры. Приходить от этого в негодование, конечно, нельзя; нужно всегда помнить, что мы имеем дело с ещё несовершеннолетними, хотя бы они и назывались профессорами, адвокатами и т. п. …
‹…› Только регуляция естественного процесса, или слепой силы природы, есть истинное отношение разумного существа к неразумной силе; регуляция же — это значит обращение рождающей и умерщвляющей силы в воссозидающую и оживляющую. ‹…›
…У человека, как существа разумного, есть один только враг — это слепая сила природы; но и этот враг лишь временный и станет другом вечным, когда между людьми не будет вражды, а будет соединение в познавании и управлении ею, слепою силою природы, которая казнит за невежество, как казнила в настоящем 1902 году на Мартинике за неверное понимание учёными вулканического процесса…
‹…› Воля к воскрешению, — или когда вопрос о возвращении жизни ставится целью разумных существ, — приводит к морализации всех миров Вселенной, ибо тогда все миры, движимые ныне бесчувственными силами, будут управляемы братским чувством всех воскрешённых поколений; в этом и будет заключаться морализация всех миров, равно как и рационализация их, ибо тогда миры Вселенной, движимые ныне бесчувственными и слепыми силами, будут управляемы не чувством только, но и разумом воскрешённых поколений.
…Сельская жизнь, как она ныне есть, хотя и высшая двух других (кочевой и городской), не есть ещё жизнь совершенная; сельская жизнь приобретёт условие к достижению совершенства, сделается способною достигнуть совершенства только тогда, когда горожане возвратятся к праху отцов и кочевые сделаются оседлыми, т. е. когда никто уже не будет удаляться от могил отцов, когда кладбища сделаются центрами собирания сынов, когда совершится объединение в деле отеческом, которое вместе будет и братским. Условие для достижения совершенной жизни будет приобретено лишь тогда, когда разрешится вопрос о двух типах людей: о сынах умерших отцов, помнящих и поминающих отцов, и о сынах, забывших отцов, о блудных сынах ‹…› и когда будет признано, что истинно высшее — это сын человеческий, — определение, заключающее в себе истинный долг всех сынов, как одного сына, ко всем отцам, как одному отцу, т. е. долг воскрешения, долг разумных существ…
‹…› Даже учёные, высшая стадия горожан, отрёкшиеся от самого имени сынов, заменившие его отвлечённым, неопределённым, ничего не говорящим словом «человек», — все они в самих себе носят своих отцов-предков и всячески, различным образом их воспроизводят, хотя и не сознают, не понимают этого… ‹…›
…Богатство, страсть к мануфактурным игрушкам обрекает человека на вечное несовершеннолетие, делает человека из сына и брата гражданином, нуждающимся в надзоре, в угрозах наказанием, ведёт к дипломатическим дрязгам, к военным шалостям. Несовершеннолетие не состоит ли в подчинении слепой эволюции, приводящей к восстанию сынов на отцов и к борьбе между братьями ‹…›, а потом к вырождению и вымиранию? Совершеннолетие же не состоит ли в братотворении для отцетворения, т. е. в объединении сынов для возвращения жизни отцам…
Супраморализм требует рая ‹…› не потустороннего, а посюстороннего, требует преображения посюсторонней, земной действительности, преображения, распространяющегося на все небесные миры и сближающего нас с неведомым нам потусторонним миром: рай, или Царство Божие, не внутри лишь нас, не мысленное только, не духовное лишь, но и видимое, осязаемое, всеощущаемое органами, произведенными психофизиологическою регуляциею (т. е. управлением душевно-телесными явлениями), органами, которым доступны не трав лишь прозябание, но и молекул и атомов всей Вселенной движение, что и сделает возможным воскрешение и всей Вселенной преображение…
‹…› Таков, можно сказать, рай для совершеннолетних; он может быть произведением лишь самих людей, произведением полноты знания, глубины чувства, могущества воли; рай может быть создан только самими людьми, во исполнение воли Божией, и не в одиночку, а всеми силами всех людей в их совокупности; и он не может заключаться в бездействии, в вечном покое, покой — это нирвана; совершенство заключается в жизни, в деятельности.
Конец сиротства; безграничное родство
День желанный, от века чаемый, необъятного неба ликование тогда только наступит, когда земля, тьмы поколений поглотившая, небесною сыновнею любовью и знанием движимая и управляемая, станет возвращать ею поглощённых и населять ими небесные, ныне бездушные, холодно и как бы печально на нас смотрящие звёздные миры; когда, собирая и оживляя прах тех, которые нам дали или — вернее — отдали свою жизнь, мы уже не будем этот прах обращать в пищу себе и потомкам, к чему вынуждались разобщением миров и необходимостью жить средствами, скоплёнными нашею небольшою планетою. Знанием вещества и его сил восстановленные прошедшие поколения, способные уже воссозидать свое тело из элементарных стихий, населят миры и уничтожат их рознь… Тогда воистину взыграет солнце, что и теперь народ думает видеть в пасхальное утро Светлого Воскресения; возрадуются тогда и многочисленные хоры звёзд. Иллюзия поэтов, олицетворявшая или отцетворявшая миры, станет истиною. Но персонификация или — точнее — патрофикация будет дана уже не мыслью, не воображением, а делом. Преждевременная же патрофикация, в народной и ненародной поэзии живущая, ясно глаголет, что день желанный есть чаяние веков и народов, спокон века ожидаемый. Сей день ‹…› будет произведён не мнимым движением солнца, не действительным движением земли, а совокупным действием сынов, возлюбивших Бога отцов и исполнившихся глубокого сострадания ко всем отшедшим. Земля станет первою звездою на небе, движимою не слепою силою падения, а разумом, восстановляющим и предупреждающим падение и смерть. Не будет ничего дальнего, когда в совокупности миров мы увидим совокупность всех прошедших поколений[19]. Всё будет родное, а не чужое; и тем не менее для всех откроется ширь, высь и глубь необъятная, но не подавляющая, не ужасающая, а способная удовлетворить безграничное желание, жизнь беспредельную, которая так пугает нынешнее истощенное, болезненное, буддийствующее поколение. Это жизнь вечно новая, несмотря на свою древность, это весна без осени, утро без вечера, юность без старости, воскресение без смерти. Однако будет и тогда не только осень и вечер, будет и тёмная ночь, как останется и ад страданий, в нынешней и прошлой жизни человеческого рода бывший, но останется он лишь в представлении, как пережитое горе, возвышающее ценность светлого дня востания. Этот день будет дивный, чудный, но не чудесный, ибо воскрешение будет делом не чуда, а знания и общего труда. ‹…›
В. В. Хлебников
(1885–1922)
Виктор Владимирович Хлебников, известный под псевдонимом Велимир (то есть повелитель мира) Хлебников, родился в селе Малые Дербеты в Калмыцкой степи — в семье естествоиспытателя-орнитолога («Отец — поклонник Дарвина и Толстого. Большой знаток царства птиц, изучавший их целую жизнь», — писал Хлебников позже в автобиографии). Учился сначала в Симбирской, затем в Казанской гимназии, которую окончил в 1903 году. Поступил на физико-математический факультет Казанского университета, ректором которого когда-то был Лобачевский (идеи Лобачевского оказали немалое влияние на мировоззрение будущего поэта). Из Казанского университета перевёлся в Петербургский, сначала продолжал учёбу на физико-математическом факультете, но потом перевёлся на славяно-русское отделение историко-филологического факультета. В общем и целом, проучившись на трёх факультетах двух университетов около восьми лет, Хлебников ни одного из них не окончил и в июне 1911 года был отчислен за невнесение платы.
Сначала Хлебников сближается с поэтами-символистами, группировавшимися вокруг Вячеслава Иванова, а затем примыкает к футуристам.
В годы революции и гражданской войны Хлебников, полуголодный, дважды болевший тифом, исходил и изъездил пол-России. Харьков, Ростов, Баку, Пятигорск, Астрахань, Каспийское море, Персия (вместе с частями Красной Армии), Новгородская губерния… И повсюду Хлебников таскал похожий на наволочку мешок, набитый рукописями своих произведений.
Хлебников умер от тяжёлой болезни в селе Санталове Новгородской губернии 28 июля 1922 года в возрасте 36 лет.
В 1960 году прах Хлебникова был перенесён из деревни Ручьи Новгородской области в Москву на Новодевичье кладбище.
Хлебников — один из самых утопических писателей во всей русской и советской литературе. В 1920 году состоялся полушутовской обряд посвящения его в Председатели Земного шара, который он, однако, воспринял вполне серьёзно. Утопическая струя присутствует в той или иной форме в большинстве крупных произведений Хлебникова. В поэме «Ладомир» (1920) он предвидит время, когда дворян сменят творяне (то есть творцы) и когда станут реальностью «конские свободы и равноправие коров».
Две проблемы особенно волновали Хлебникова: смысловые функции отдельных букв и звуков (независимо от того, в какой язык они входят) и постижение цифровых закономерностей мировых исторических событий.
Печатаемые нами два наброска входят в утопический цикл из десяти произведений, объединённых под названием «Кол из будущего» (В. Хлебников. Собрание произведений. Т. 4. Л., 1931).
Мы и дома
Мы и улицетворцы
I. Черты якобы красивого города прошлецов (пращурское зодчество).
1. Город сверху. Сверху сейчас он напоминает скребницу, щётку. Это ли будет в городе крылатых жителей? В самом деле, рука времени повернет вверх ось зрения, увлекая за собой и каменное щегольство — прямой угол. На город смотрят сбоку, будут — сверху. Крыша станет главное, ось — стоячей. Потоки летунов и лицо улицы над собой город станет ревновать своими крышами, а не стенами. Крыша как таковая нежится в синеве, она далека от грязных туч пыли. Она не желает, подобно мостовой, мести себя метлой из лёгких, дыхательного горла и нежных глаз; не будет выметать пыль ресницами и смывать со своего тела грязь чёрною губкой из лёгкого. Прихорашивайте ваши крыши, уснащайте эти прически узкими булавками. Не на порочных улицах с их грязным желанием иметь человека как вещь на своем умывальнике, а на прекрасной и юной крыше будет толпиться люд, носовыми платками приветствуя отплытие облачного чудовища, со словами «до свиданья» и «прощай!» провожая близких.
Как они одевались? Они из чёрного или белого льна кроили латы, поножи, нагрудники, налокотники, горла, утюжили их и, таким образом, вечно ходили в латах цвета снега или сажи, холодных, твёрдых, но размокающих от первого дождя, доспехах из льна. Вместо пера у иных над головой курилась смола. В глазах у иных взаимное смелое, утончённое презрение. Поэтому мостовая прошла выше окон и водосточных труб. Люд столпился на крыше, а земля осталась для груза; город превратился в сеть нескольких пересекающихся мостов, положивших населённые своды на жилые башни-опоры; жилые здания служили мосту быками и стенами площадей-колодцев. Забыв ходить пешком или «ездить» на собратьях, вооружённых копытами, толпа научилась летать над городом, спуская вниз дождь взоров, падающих сверху; над городом будет стоять облако оценки труда каменщиков, грозящее стать грозой и смерчем для плохих кровель. Люд на крыше вырвет у мотыги ясную похвалу крыше и улице, проходящей над зданиями. Итак, его черты: улица над городом, и глаз толпы над улицей!
2. Город сбоку. «Будто красивые» современные города на некотором расстоянии обращаются в ящик с мусором. Они забыли правило чередования в старых постройках (греки, ислам) сгущённой природы камня с разреженной природой — воздухом (собор Воронихина), вещества с пустотой (то же отношение ударного и неударного места — сущность стиха). У улиц нет биения. Слитные улицы так же трудно смотрятся, как трудно читаются слова без промежутков и выговариваются слова без ударений. Нужна разорванная улица с ударением в высоте зданий, этим колебанием в дыхании камня. Эти дома строятся по известному правилу для пушек: взять дыру и облить чугуном. И точно, берётся чертёж и заполняется камнем. Но в чертеже имеет существование и весомость черта, отсутствующая в здании, и наоборот, весомость стен здания отсутствует в чертеже, кажется в нём пустотой; бытие чертежа приходится на небытие здания, и наоборот. Чертёжники берут чертёж и заполняют его камнем, т. е. основное соотношение камня и пустоты умножают (в течение веков не замечая) на отрицательную единицу, отчего у самых безобразных зданий самые изящные чертежи, и Мусоргский чертежа делается ящиком с мусором в здании. Этому должен быть положен конец! Чертёж годится только для проволочных домов, так как заменять черту пустотой, а пустоту камнем — то же, что переводить папу Римского знакомым римской мамы. Близкая поверхность похищена неразберихой окон, подробностями водосточных труб, мелкими глупостями узоров, дребеденью, отчего большинство зданий в лесах лучше законченных. Современный доходный дом (искусство прошлецов) растёт из за́мка; но за́мки стояли особняком, окружённые воздухом, насытив себя пустынником, походя на громкое междометие! А здесь, сплющенные общими стенами, отняв друг от друга кругозор, сдавленные в икру улицы, — чем они стали с их прыгающим узором окон, как строчки чтения в поезде! Не так ли умирают цветы, сжатые в неловкой руке, как эти дома-крысятники? (Потомки замков!)
3. Что украшает город? На пороге его красоты стоят трубы заводов. Три дымящиеся трубы Замоскворечья напоминают подсвечник и три свечи, невидимых при дневном свете. А лес труб на северном безжизненном болоте заставляет присутствовать при переходе природы от одного порядка к другому; это нежный, слабый мох леса второго порядка; сам город делается первым опытом растения высшего порядка, ещё ученическим. Эти болота — поляна шёлкового мха труб. Трубы — это прелесть золотистых волос.
4. Город внутри. Только немногие заметили, что вверить улицы союзу алчности и глупости домовладельцев и дать им право строить дома — значит без вины вести жизнь одиночного заключения (мрачный быт внутри доходных домов очень мало отличается от быта одиночного заключения); это жизнь гребца на дне ладьи, под палубой; он ежемесячно взмахивает веслом, и чудовище алчности тёмной и чужой воли идёт к сомнительным целям.
5. Так же мало замечали, что путешествия «внутри города» лишены полноты удобств и неприятны.
II. Лекарства Города Будрых.
1. Был выдуман ящик из гнутого стекла, или походная каюта, снабжённая дверью, с кольцами, на колесах, со своим обывателем внутри; она ставилась на поезд (особые колеи, площадки с местами) или пароход, и в ней её житель, не выходя из неё, совершал путешествие. Иногда раздвижной, этот стеклянный шатёр был годен для ночлега. Вместе с тем, когда было решено строить не из случайной единицы кирпича, а с помощью населённой человеком клетки, то стали строить дома-остовы, чтобы обитатели сами заполняли пустые места подвижными стеклянными хижинами, могущими быть перенесёнными из одного здания в другое. Таким образом было достигнуто великое завоевание: путешествовал не человек, а его дом на колесиках или, лучше сказать, будка, привинчиваемая то к площадке поезда, то к пароходу.
Как зимнее дерево ждёт листвы или хвои, так эти дома-остовы, подымая руки с решёткой пустых мест, свой распятый железный можжевельник, ждут стеклянных жителей, походя на ненагруженное невооружённое судно, то на дерево смерти, на заброшенный город в горах. Возникло право быть собственником такого места в неопределённо каком городе. Каждый город страны, куда прибывал в своём стеклянном ящике владелец, обязан был дать на одном из домов-остовов место для передвижной ящико-комнаты (стекло-хаты). И на цепях с визгом подымался путешественник в оболочке.
Ради этого размеры шатра во всей стране — одного и того же образца. На стеклянной поверхности чёрное число, порядок владельца. Сам он во время подъёма что-нибудь читал. Таким образом, возник владелец: 1) не на землю, а лишь на площадку в доме-остове, 2) не в каком-нибудь определённом городе, а вообще в городе страны, одном из вошедших в союз для обмена гражданами. Это было сделано для польз подвижного населения.
Строились остовы городами; они опирались на союз стекольщиков и железников Урала. Похожий на кости без мышц, чернея пустотой ячеек для вставных стеклянных ящиков, ставших деньгами объёма, в каждом городе стоял наполовину заполненный железный остов, ожидавший стеклянных жителей. Нагруженные ими же, плавали палубы и ходили поезда, носились по дорогам площадки. Такие же остовы-гостиницы строились на берегу моря, над озёрами, вблизи гор и рек. Иногда в одном владении были две или три клетки. 1) шатры в домах чередовались с гостиными, столовыми и резварнами. 2) Современные дома-крысятники строятся союзом глупости и алчности. Если прежние за́мки-особняки распространяли власть вокруг себя, то за́мки-сельди, сплющенные бочонком улиц, устанавливают власть над живущими в нём внутри его. В неравной борьбе многих обитающих в доме с одним владеющим им, многих, не сделавших ни одного яркого душегубства, но живущих в мрачной темнице, в заключении в доходном доме, под тяжёлой лапой союза алчности и глупости, на помощь многим сначала приходили отдельные союзы, а потом государство. Было признано, что город — точка узла лучей общей силы и в известной доле есть достояние всех жителей страны и что за попытку жить в нём гражданин страны не может быть брошен (одним из случайно отнявших у него город) в каменный мешок крысятника и вести там жизнь узника, пусть по приговору только быта, а не суда. Но не всё ли равно сурово наказанному, даже если он не подозревает о страшном равенстве своего жилища: суд или быт бросил его, как военного пленника, в тёмный подвал, отрезанный от всего мира?
Было понято, что постройка жилищ должна быть делом тех, кто их будет населять. Сначала отдельные улицы объединялись в товарищества на паях, чтобы строить, чередуя громады с пустотой, общие замкоулицы и заменить грязный ящик улицы одним прекрасным улочертогом; в основу лег порядок древнего Новгорода. Вот вид большой улицы Тверской. Высокий избоул окружался площадью.
Тонкая башня соединялась мостом с соседним замкоулом. Дома-стены стояли рядом, как три книги, стоящие ребром.
Жилая башня двумя висячими мостами соединялась с другой такой же, высокой, тонкой. Ещё один дворцеул. Всё походило на сад. Дома соединялись мостами, верхними улицами градоула.
Так были избегнуты ужасы произвола частного зодчества. Растительный яд стал караться наравне с зодческим мышьяком. За частными лицами осталось право строить дома: 1) вне города, 2) на окраинах его, в деревнях, пустынях, но и то для своего личного пользования. Позднее к улицетворству перешла государственная власть. Это были казённые улочертоги.
Присвоив права улицетворца и очертив кругом своих забот жиании, и жиянство (от жить, словопроизводство по словам: пианство и пианиц), власть стала старшим каменщиком страны и на развалинах частного зодчества опёрлась о щит благодарности умученных в современных крысятниках.
Нашли, что черпать средства из постройки стеклянных жилищ нравственно. Измученные равнодушным ответом: «пущай дохнут, пущай живут», ушли под крыло государства-зодчего.
Запрет на частное зодчество не распространялся на избы, хаты, усадьбы и жилища семей. Война велась с крысятниками. Занятая избоулом земля оставалась во владении прежних собственников. Житеул 1) сдавался обществам городов, врачей, путешествий, улиц, приходам; 2) оставался у строителя; 3) продавался на условиях, ограничивающих алчность правосодержания. Это был могучий источник доходов. Градоулы, построенные на берегах моря и в живописных местах, оживили её высокими стеклянными замками. Итак, основным строителем стало государство; впрочем, оно стало таким в силу превосходства своих средств, как самое могучее частное общество.
3. Что строилось? Теперь внимание. Здесь рассказывается про чудовища будетлянского воображения, заменившие современные площади, грязные, как душа Измайлова.
a) Дома-мосты; в этих домах и дуги моста, и опорные сваи были населёнными зданиями. Одни стекло-железные соты служили соседям частями моста. Это был мостоул. Башни-сваи и полушария дуг. (Корень ул от слов улица, улей, улика, улыбка, Ульяна.) Мостоулы нередко воздвигались над рекой.
b) Дом-тополь. Состоял из узкой башни, сверху донизу обвитой кольцами из стеклянных кают. Подъём был в башне; у каждой светёлки особый выход в башню, напоминавшую высокую колокольню (100–200 сажен). Наверху площадка для верхнего движения. Кольца светёлок тесно следовали одно за другим на большую высоту. Стеклянный плащ и тёмный остов придавали ему вид тополя.
c) Подводные дворцы; для говорилен строились подводные дворцы из стеклянных глыб, среди рыб, с видом на море и подводным выходом на сушу. Среди морской тишины давались уроки красноречия.
d) Дома-пароходы. На большой высоте искусственный водоём заполнялся водой, и в нём на волнах качался настоящий пароход, населённый главным образом моряками.
e) Дом-плёнка. Состоял из комнатной ткани, в один ряд натянутой между двумя башнями. Размеры 3×100×100 сажен. Много света! мало места. Тысяча жителей. Очень удобен для гостиниц, лечебниц, на гребне гор, берегу моря. Просвечивая стеклянными светёлками, казался плёнкой. Красив ночью, когда казался костром пламени среди чёрных и угрюмых башен-игл. Строится на бугре холмов. Служит хорошим домом-остовом.
f) Тот же, с двойной тканью комнат.
g) Дом-шахматы. Пустые комнаты отсутствовали в шахматном порядке.
i) Дом-качели. Между двумя заводскими трубами привешивалась цепь, а на ней привешивалась избушка. Мыслителям, морякам, будетлянам.
k) Дом-волос. Состоит из боковой оси и волоса комнат будетлянских, подымающихся рядом с нею на высоту 100–200 сажен. Иногда три волоса вьются вдоль железной иглы.
l) Дом-чаша; железный стебель, 5—200 сажен вышиной, подымает на себе стеклянный купол для 4–5 комнат. Особняк для ушедших от земли; на ножке железных брусьев.
m) Дом-трубка. Состоял из двойного комнатного листа, свёрнутого в трубку, с широким двором внутри, орошённым водопадом.
1) Порядок развёрнутой книги; состоит из каменных стен, под углом, и стеклянных листов комнатной ткани, веером расположенной внутри этих стен. Это дом-книга, размеры стен 200–100 сажен.
2) Дом-поле; в нём полы служат опорой пустынным покоям, лишённым внутренних стен, где в живописном беспорядке раскинуты стеклянные хижины, шалаши, не достающие потолка, особо запирающиеся вигвамы и чумы; на стенах грубо сколоченные природой оленьи рога придавали вид каждому ярусу охотничьего становища; в углах домашние купанья. Нередко полы подымаются один над другим в виде пирамиды.
3) Дом на колесах; на длинном маслоеде одна или несколько кают; гостиная, светская ульская для цыган 20 века.
Начала:
1. Оседлый остов дома, бродячая каюта.
2. Человек ездит по поезду, не выходя из своей комнаты.
3. Право собственности на жилище в неопределённо каком городе.
4. Казна — строитель.
5. Правило построек особняков; гибель улиц; удары замкоулов, междометия башен.
Прогулка: читая изящное стихотворение из 4‑х слов «гоум, моум, суум, туум» и вдумываясь в его смысл, казавшийся прекраснее больших созвучьерубных приборов, я, не выходя из шатра, был донесён поездом через материк к морю, где надеялся увидеть сестру. Я почувствовал скрип и покачивание. Это железная цепь подымала меня вдоль дома-тополя; мелькали клетки стеклянного плаща и лица. Остановка; здесь в пустой ячейке дома я оставил своё жилище; зайдя к водопаду и надев стиль одежд дома, я вышел на мостик. Изящный, тонкий, он на высоте 80 сажен соединял два дома-тополя. Я наклонился и вычислил себя, что я должен делать, чтобы исполнить волю его в себе. Вдали, между двух железных игл, стоял дом-плёнка. 1000 стеклянных жилищ, соединённых висячей тележкой с башнями, блестели стеклом. Там жили художники, любуясь двойным видом на море, так как дом иглой-башней выдвинулся к морю. Он был прекрасен по вечерам. Рядом на недосягаемую высоту вился дом-цветок, с красновато-матовым стеклом купола, кружевом изгороди чашки и стройным железом лестниц ножки. Здесь жили И и Э. Железные иголки дома-плёнки и полотно стеклянных сот озарялись закатом. У угловой башни начинался другой, протянутый в поперечном направлении, дом. Два дома-волоса вились рядом, один около другого. Там дом-шахматы… Я задумался. Роща стеклянных тополей сторожила море. Между тем четыре «Чайки № 11» несли по воздуху сеть, в которой сидели купальщики, и положили её на море. Это был час купанья. Сами они качались на волнах рядом. Я думал про сивок-каурок, ковры-самолеты и думал: сказки, — память старца или нет? Иль детское ясновидение? Другими словами, я думал: потоп и гибель Атлантиды была или будет? Скорее, я склонен думать — будет.
Я был на мостике и задумался.
1914–1915 гг.
Лебедия будущего
Небокниги
На площадях, около садов, где отдыхали рабочие, или творцы, как они стали себя называть, подымались высокие белые стены, похожие на белые книги, развёрнутые на чёрном небе. Здесь толпились толпы народа, и здесь творецкая община, тенепечатью на тенекнигах сообщала последние новости, бросая из блистающего глаза-светоча нужные тенеписьмена. Новинки Земного шара, дела Соединённых Станов Азии, этого великого союза трудовых общин, стихи, внезапное вдохновение своих членов, научные новинки, извещения родных своих родственников, приказы советов. Некоторые, вдохновлённые надписями тенекниг, удалялись на время, записывали своё вдохновение, и через полчаса, брошенное световым стеклом, оно, теневыми глаголами, показывалось на стене. В туманную погоду пользовались для этого облаками, печатая на них последние новости. Некоторые, умирая, просили, чтобы весть о их смерти была напечатана на облаках.
В праздники устраивалась «живопись пальбой». Снарядами разноцветного дыма стреляли в разные точки неба. Например, глаза — вспышкой синего дыма, губы — выстрелом алого дыма, волосы — серебряного. Среди безоблачной синевы неба знакомое лицо, вдруг выступившее на небе, означало чествование населением своего вождя.
Земледелие. Пахарь в облаках
Весною можно было видеть, как два облакохода, ползая мухами по сонной щеке облаков, трудолюбиво боронили поля, вспахивая землю прикреплёнными к ним боронами. Иногда небоходы скрывались. Когда туча скрывала их из виду, казалось, что борону везут трудолюбивые облака, запряжённые в ярмо, как волы. Позднее неболёты пролетали, как величественные лейки, спрятанные облаками, чтобы оросить пашню искусственным дождём и бросить оттуда целые потоки семян. Пахарь переселился в облака и сразу возделывал целые поля, земли всей задруги. Земли многих семей возделывались одним пахарем, закрытым весенними облаками.
Пути сообщения. Искрописьма
Подводная дорога со стеклянными стенами местами соединяла оба берега Волги. Степь ещё более стала походить на море. Летом по бесконечной степи двигались сухопутные суда, бегая на колесах с помощью ветра и парусов. Грозоходы, коньки и парусные сани соединяли сёла. Каждый ловецкий поселок обзаводился своим полем для спуска воздушных челнов и своим приёмником для лучистой беседы со всем земным шаром. Услышанные искровые голоса, поданные с другого конца земли, тотчас же печатались на тенекнигах.
Лечение глазами
Засев полей из облаков, тенекниги, сообщающие научную общину со всей звездой, паруса сухопутных судов, покрывавшие степь, точно море, стены площадей, как великие учителя молодости, сильно изменили Лебедию за два года. В теневых читальнях дети сразу читали одну и ту же книгу, страница за страницей перевёртываемую перед ними человеком сзади них. Но храмы всё-таки остались. Лучшим храмом считалось священное место пустынного бога, где в отгороженном месте получали право жить, умирать и расти растения, птицы и черепахи. Было поставлено правилом, что ни одно животное не должно исчезнуть. Лучшие врачи нашли, что глаза живых зверей излучают особые токи, целебно действующие на душевно расстроенных людей. Врачи предписывали лечение духа простым созерцанием глаз зверей, будут ли это кроткие глаза жабы, или каменный взгляд змеи, или отважные — льва, и приписывали им такое же значение, какое настройщик имеет для расстроенных струн. Лечение глазами использовалось в таких размерах, как теперь лечебные воды.
Деревня стала научной задругой, управляемой облачным пахарем. Крылатый творец твёрдо шёл к общине не только людей, но и вообще живых существ земного шара.
И он услышал стук в двери своего дома крохотного кулака обезьяны.
1915–1916 гг.
Виктор Владимирович Хлебников, известный под псевдонимом Велимир (то есть повелитель мира) Хлебников, родился в селе Малые Дербеты в Калмыцкой степи — в семье естествоиспытателя-орнитолога («Отец — поклонник Дарвина и Толстого. Большой знаток царства птиц, изучавший их целую жизнь», — писал Хлебников позже в автобиографии). Учился сначала в Симбирской, затем в Казанской гимназии, которую окончил в 1903 году. Поступил на физико-математический факультет Казанского университета, ректором которого когда-то был Лобачевский (идеи Лобачевского оказали немалое влияние на мировоззрение будущего поэта). Из Казанского университета перевёлся в Петербургский, сначала продолжал учёбу на физико-математическом факультете, но потом перевёлся на славяно-русское отделение историко-филологического факультета. В общем и целом, проучившись на трёх факультетах двух университетов около восьми лет, Хлебников ни одного из них не окончил и в июне 1911 года был отчислен за невнесение платы.
Сначала Хлебников сближается с поэтами-символистами, группировавшимися вокруг Вячеслава Иванова, а затем примыкает к футуристам.
В годы революции и гражданской войны Хлебников, полуголодный, дважды болевший тифом, исходил и изъездил пол-России. Харьков, Ростов, Баку, Пятигорск, Астрахань, Каспийское море, Персия (вместе с частями Красной Армии), Новгородская губерния… И повсюду Хлебников таскал похожий на наволочку мешок, набитый рукописями своих произведений.
Хлебников умер от тяжёлой болезни в селе Санталове Новгородской губернии 28 июля 1922 года в возрасте 36 лет.
В 1960 году прах Хлебникова был перенесён из деревни Ручьи Новгородской области в Москву на Новодевичье кладбище.
Хлебников — один из самых утопических писателей во всей русской и советской литературе. В 1920 году состоялся полушутовской обряд посвящения его в Председатели Земного шара, который он, однако, воспринял вполне серьёзно. Утопическая струя присутствует в той или иной форме в большинстве крупных произведений Хлебникова. В поэме «Ладомир» (1920) он предвидит время, когда дворян сменят творяне (то есть творцы) и когда станут реальностью «конские свободы и равноправие коров».
Две проблемы особенно волновали Хлебникова: смысловые функции отдельных букв и звуков (независимо от того, в какой язык они входят) и постижение цифровых закономерностей мировых исторических событий.
Печатаемые нами два наброска входят в утопический цикл из десяти произведений, объединённых под названием «Кол из будущего» (В. Хлебников. Собрание произведений. Т. 4. Л., 1931).
Мы и дома
I. Черты якобы красивого города прошлецов (пращурское зодчество).
1. Город сверху. Сверху сейчас он напоминает скребницу, щётку. Это ли будет в городе крылатых жителей? В самом деле, рука времени повернет вверх ось зрения, увлекая за собой и каменное щегольство — прямой угол. На город смотрят сбоку, будут — сверху. Крыша станет главное, ось — стоячей. Потоки летунов и лицо улицы над собой город станет ревновать своими крышами, а не стенами. Крыша как таковая нежится в синеве, она далека от грязных туч пыли. Она не желает, подобно мостовой, мести себя метлой из лёгких, дыхательного горла и нежных глаз; не будет выметать пыль ресницами и смывать со своего тела грязь чёрною губкой из лёгкого. Прихорашивайте ваши крыши, уснащайте эти прически узкими булавками. Не на порочных улицах с их грязным желанием иметь человека как вещь на своем умывальнике, а на прекрасной и юной крыше будет толпиться люд, носовыми платками приветствуя отплытие облачного чудовища, со словами «до свиданья» и «прощай!» провожая близких.
Как они одевались? Они из чёрного или белого льна кроили латы, поножи, нагрудники, налокотники, горла, утюжили их и, таким образом, вечно ходили в латах цвета снега или сажи, холодных, твёрдых, но размокающих от первого дождя, доспехах из льна. Вместо пера у иных над головой курилась смола. В глазах у иных взаимное смелое, утончённое презрение. Поэтому мостовая прошла выше окон и водосточных труб. Люд столпился на крыше, а земля осталась для груза; город превратился в сеть нескольких пересекающихся мостов, положивших населённые своды на жилые башни-опоры; жилые здания служили мосту быками и стенами площадей-колодцев. Забыв ходить пешком или «ездить» на собратьях, вооружённых копытами, толпа научилась летать над городом, спуская вниз дождь взоров, падающих сверху; над городом будет стоять облако оценки труда каменщиков, грозящее стать грозой и смерчем для плохих кровель. Люд на крыше вырвет у мотыги ясную похвалу крыше и улице, проходящей над зданиями. Итак, его черты: улица над городом, и глаз толпы над улицей!
2. Город сбоку. «Будто красивые» современные города на некотором расстоянии обращаются в ящик с мусором. Они забыли правило чередования в старых постройках (греки, ислам) сгущённой природы камня с разреженной природой — воздухом (собор Воронихина), вещества с пустотой (то же отношение ударного и неударного места — сущность стиха). У улиц нет биения. Слитные улицы так же трудно смотрятся, как трудно читаются слова без промежутков и выговариваются слова без ударений. Нужна разорванная улица с ударением в высоте зданий, этим колебанием в дыхании камня. Эти дома строятся по известному правилу для пушек: взять дыру и облить чугуном. И точно, берётся чертёж и заполняется камнем. Но в чертеже имеет существование и весомость черта, отсутствующая в здании, и наоборот, весомость стен здания отсутствует в чертеже, кажется в нём пустотой; бытие чертежа приходится на небытие здания, и наоборот. Чертёжники берут чертёж и заполняют его камнем, т. е. основное соотношение камня и пустоты умножают (в течение веков не замечая) на отрицательную единицу, отчего у самых безобразных зданий самые изящные чертежи, и Мусоргский чертежа делается ящиком с мусором в здании. Этому должен быть положен конец! Чертёж годится только для проволочных домов, так как заменять черту пустотой, а пустоту камнем — то же, что переводить папу Римского знакомым римской мамы. Близкая поверхность похищена неразберихой окон, подробностями водосточных труб, мелкими глупостями узоров, дребеденью, отчего большинство зданий в лесах лучше законченных. Современный доходный дом (искусство прошлецов) растёт из за́мка; но за́мки стояли особняком, окружённые воздухом, насытив себя пустынником, походя на громкое междометие! А здесь, сплющенные общими стенами, отняв друг от друга кругозор, сдавленные в икру улицы, — чем они стали с их прыгающим узором окон, как строчки чтения в поезде! Не так ли умирают цветы, сжатые в неловкой руке, как эти дома-крысятники? (Потомки замков!)
3. Что украшает город? На пороге его красоты стоят трубы заводов. Три дымящиеся трубы Замоскворечья напоминают подсвечник и три свечи, невидимых при дневном свете. А лес труб на северном безжизненном болоте заставляет присутствовать при переходе природы от одного порядка к другому; это нежный, слабый мох леса второго порядка; сам город делается первым опытом растения высшего порядка, ещё ученическим. Эти болота — поляна шёлкового мха труб. Трубы — это прелесть золотистых волос.
4. Город внутри. Только немногие заметили, что вверить улицы союзу алчности и глупости домовладельцев и дать им право строить дома — значит без вины вести жизнь одиночного заключения (мрачный быт внутри доходных домов очень мало отличается от быта одиночного заключения); это жизнь гребца на дне ладьи, под палубой; он ежемесячно взмахивает веслом, и чудовище алчности тёмной и чужой воли идёт к сомнительным целям.
5. Так же мало замечали, что путешествия «внутри города» лишены полноты удобств и неприятны.
II. Лекарства Города Будрых.
1. Был выдуман ящик из гнутого стекла, или походная каюта, снабжённая дверью, с кольцами, на колесах, со своим обывателем внутри; она ставилась на поезд (особые колеи, площадки с местами) или пароход, и в ней её житель, не выходя из неё, совершал путешествие. Иногда раздвижной, этот стеклянный шатёр был годен для ночлега. Вместе с тем, когда было решено строить не из случайной единицы кирпича, а с помощью населённой человеком клетки, то стали строить дома-остовы, чтобы обитатели сами заполняли пустые места подвижными стеклянными хижинами, могущими быть перенесёнными из одного здания в другое. Таким образом было достигнуто великое завоевание: путешествовал не человек, а его дом на колесиках или, лучше сказать, будка, привинчиваемая то к площадке поезда, то к пароходу.
Как зимнее дерево ждёт листвы или хвои, так эти дома-остовы, подымая руки с решёткой пустых мест, свой распятый железный можжевельник, ждут стеклянных жителей, походя на ненагруженное невооружённое судно, то на дерево смерти, на заброшенный город в горах. Возникло право быть собственником такого места в неопределённо каком городе. Каждый город страны, куда прибывал в своём стеклянном ящике владелец, обязан был дать на одном из домов-остовов место для передвижной ящико-комнаты (стекло-хаты). И на цепях с визгом подымался путешественник в оболочке.
Ради этого размеры шатра во всей стране — одного и того же образца. На стеклянной поверхности чёрное число, порядок владельца. Сам он во время подъёма что-нибудь читал. Таким образом, возник владелец: 1) не на землю, а лишь на площадку в доме-остове, 2) не в каком-нибудь определённом городе, а вообще в городе страны, одном из вошедших в союз для обмена гражданами. Это было сделано для польз подвижного населения.
Строились остовы городами; они опирались на союз стекольщиков и железников Урала. Похожий на кости без мышц, чернея пустотой ячеек для вставных стеклянных ящиков, ставших деньгами объёма, в каждом городе стоял наполовину заполненный железный остов, ожидавший стеклянных жителей. Нагруженные ими же, плавали палубы и ходили поезда, носились по дорогам площадки. Такие же остовы-гостиницы строились на берегу моря, над озёрами, вблизи гор и рек. Иногда в одном владении были две или три клетки. 1) шатры в домах чередовались с гостиными, столовыми и резварнами. 2) Современные дома-крысятники строятся союзом глупости и алчности. Если прежние за́мки-особняки распространяли власть вокруг себя, то за́мки-сельди, сплющенные бочонком улиц, устанавливают власть над живущими в нём внутри его. В неравной борьбе многих обитающих в доме с одним владеющим им, многих, не сделавших ни одного яркого душегубства, но живущих в мрачной темнице, в заключении в доходном доме, под тяжёлой лапой союза алчности и глупости, на помощь многим сначала приходили отдельные союзы, а потом государство. Было признано, что город — точка узла лучей общей силы и в известной доле есть достояние всех жителей страны и что за попытку жить в нём гражданин страны не может быть брошен (одним из случайно отнявших у него город) в каменный мешок крысятника и вести там жизнь узника, пусть по приговору только быта, а не суда. Но не всё ли равно сурово наказанному, даже если он не подозревает о страшном равенстве своего жилища: суд или быт бросил его, как военного пленника, в тёмный подвал, отрезанный от всего мира?
Было понято, что постройка жилищ должна быть делом тех, кто их будет населять. Сначала отдельные улицы объединялись в товарищества на паях, чтобы строить, чередуя громады с пустотой, общие замкоулицы и заменить грязный ящик улицы одним прекрасным улочертогом; в основу лег порядок древнего Новгорода. Вот вид большой улицы Тверской. Высокий избоул окружался площадью.
Тонкая башня соединялась мостом с соседним замкоулом. Дома-стены стояли рядом, как три книги, стоящие ребром.
Жилая башня двумя висячими мостами соединялась с другой такой же, высокой, тонкой. Ещё один дворцеул. Всё походило на сад. Дома соединялись мостами, верхними улицами градоула.
Так были избегнуты ужасы произвола частного зодчества. Растительный яд стал караться наравне с зодческим мышьяком. За частными лицами осталось право строить дома: 1) вне города, 2) на окраинах его, в деревнях, пустынях, но и то для своего личного пользования. Позднее к улицетворству перешла государственная власть. Это были казённые улочертоги.
Присвоив права улицетворца и очертив кругом своих забот жиании, и жиянство (от жить, словопроизводство по словам: пианство и пианиц), власть стала старшим каменщиком страны и на развалинах частного зодчества опёрлась о щит благодарности умученных в современных крысятниках.
Нашли, что черпать средства из постройки стеклянных жилищ нравственно. Измученные равнодушным ответом: «пущай дохнут, пущай живут», ушли под крыло государства-зодчего.
Запрет на частное зодчество не распространялся на избы, хаты, усадьбы и жилища семей. Война велась с крысятниками. Занятая избоулом земля оставалась во владении прежних собственников. Житеул 1) сдавался обществам городов, врачей, путешествий, улиц, приходам; 2) оставался у строителя; 3) продавался на условиях, ограничивающих алчность правосодержания. Это был могучий источник доходов. Градоулы, построенные на берегах моря и в живописных местах, оживили её высокими стеклянными замками. Итак, основным строителем стало государство; впрочем, оно стало таким в силу превосходства своих средств, как самое могучее частное общество.
3. Что строилось? Теперь внимание. Здесь рассказывается про чудовища будетлянского воображения, заменившие современные площади, грязные, как душа Измайлова.
a) Дома-мосты; в этих домах и дуги моста, и опорные сваи были населёнными зданиями. Одни стекло-железные соты служили соседям частями моста. Это был мостоул. Башни-сваи и полушария дуг. (Корень ул от слов улица, улей, улика, улыбка, Ульяна.) Мостоулы нередко воздвигались над рекой.
b) Дом-тополь. Состоял из узкой башни, сверху донизу обвитой кольцами из стеклянных кают. Подъём был в башне; у каждой светёлки особый выход в башню, напоминавшую высокую колокольню (100–200 сажен). Наверху площадка для верхнего движения. Кольца светёлок тесно следовали одно за другим на большую высоту. Стеклянный плащ и тёмный остов придавали ему вид тополя.
c) Подводные дворцы; для говорилен строились подводные дворцы из стеклянных глыб, среди рыб, с видом на море и подводным выходом на сушу. Среди морской тишины давались уроки красноречия.
d) Дома-пароходы. На большой высоте искусственный водоём заполнялся водой, и в нём на волнах качался настоящий пароход, населённый главным образом моряками.
e) Дом-плёнка. Состоял из комнатной ткани, в один ряд натянутой между двумя башнями. Размеры 3×100×100 сажен. Много света! мало места. Тысяча жителей. Очень удобен для гостиниц, лечебниц, на гребне гор, берегу моря. Просвечивая стеклянными светёлками, казался плёнкой. Красив ночью, когда казался костром пламени среди чёрных и угрюмых башен-игл. Строится на бугре холмов. Служит хорошим домом-остовом.
f) Тот же, с двойной тканью комнат.
g) Дом-шахматы. Пустые комнаты отсутствовали в шахматном порядке.
i) Дом-качели. Между двумя заводскими трубами привешивалась цепь, а на ней привешивалась избушка. Мыслителям, морякам, будетлянам.
k) Дом-волос. Состоит из боковой оси и волоса комнат будетлянских, подымающихся рядом с нею на высоту 100–200 сажен. Иногда три волоса вьются вдоль железной иглы.
l) Дом-чаша; железный стебель, 5—200 сажен вышиной, подымает на себе стеклянный купол для 4–5 комнат. Особняк для ушедших от земли; на ножке железных брусьев.
m) Дом-трубка. Состоял из двойного комнатного листа, свёрнутого в трубку, с широким двором внутри, орошённым водопадом.
1) Порядок развёрнутой книги; состоит из каменных стен, под углом, и стеклянных листов комнатной ткани, веером расположенной внутри этих стен. Это дом-книга, размеры стен 200–100 сажен.
2) Дом-поле; в нём полы служат опорой пустынным покоям, лишённым внутренних стен, где в живописном беспорядке раскинуты стеклянные хижины, шалаши, не достающие потолка, особо запирающиеся вигвамы и чумы; на стенах грубо сколоченные природой оленьи рога придавали вид каждому ярусу охотничьего становища; в углах домашние купанья. Нередко полы подымаются один над другим в виде пирамиды.
3) Дом на колесах; на длинном маслоеде одна или несколько кают; гостиная, светская ульская для цыган 20 века.
Начала:
1. Оседлый остов дома, бродячая каюта.
2. Человек ездит по поезду, не выходя из своей комнаты.
3. Право собственности на жилище в неопределённо каком городе.
4. Казна — строитель.
5. Правило построек особняков; гибель улиц; удары замкоулов, междометия башен.
Прогулка: читая изящное стихотворение из 4‑х слов «гоум, моум, суум, туум» и вдумываясь в его смысл, казавшийся прекраснее больших созвучьерубных приборов, я, не выходя из шатра, был донесён поездом через материк к морю, где надеялся увидеть сестру. Я почувствовал скрип и покачивание. Это железная цепь подымала меня вдоль дома-тополя; мелькали клетки стеклянного плаща и лица. Остановка; здесь в пустой ячейке дома я оставил своё жилище; зайдя к водопаду и надев стиль одежд дома, я вышел на мостик. Изящный, тонкий, он на высоте 80 сажен соединял два дома-тополя. Я наклонился и вычислил себя, что я должен делать, чтобы исполнить волю его в себе. Вдали, между двух железных игл, стоял дом-плёнка. 1000 стеклянных жилищ, соединённых висячей тележкой с башнями, блестели стеклом. Там жили художники, любуясь двойным видом на море, так как дом иглой-башней выдвинулся к морю. Он был прекрасен по вечерам. Рядом на недосягаемую высоту вился дом-цветок, с красновато-матовым стеклом купола, кружевом изгороди чашки и стройным железом лестниц ножки. Здесь жили И и Э. Железные иголки дома-плёнки и полотно стеклянных сот озарялись закатом. У угловой башни начинался другой, протянутый в поперечном направлении, дом. Два дома-волоса вились рядом, один около другого. Там дом-шахматы… Я задумался. Роща стеклянных тополей сторожила море. Между тем четыре «Чайки № 11» несли по воздуху сеть, в которой сидели купальщики, и положили её на море. Это был час купанья. Сами они качались на волнах рядом. Я думал про сивок-каурок, ковры-самолеты и думал: сказки, — память старца или нет? Иль детское ясновидение? Другими словами, я думал: потоп и гибель Атлантиды была или будет? Скорее, я склонен думать — будет.
Я был на мостике и задумался.
1914–1915 гг.
Лебедия будущего
Небокниги
На площадях, около садов, где отдыхали рабочие, или творцы, как они стали себя называть, подымались высокие белые стены, похожие на белые книги, развёрнутые на чёрном небе. Здесь толпились толпы народа, и здесь творецкая община, тенепечатью на тенекнигах сообщала последние новости, бросая из блистающего глаза-светоча нужные тенеписьмена. Новинки Земного шара, дела Соединённых Станов Азии, этого великого союза трудовых общин, стихи, внезапное вдохновение своих членов, научные новинки, извещения родных своих родственников, приказы советов. Некоторые, вдохновлённые надписями тенекниг, удалялись на время, записывали своё вдохновение, и через полчаса, брошенное световым стеклом, оно, теневыми глаголами, показывалось на стене. В туманную погоду пользовались для этого облаками, печатая на них последние новости. Некоторые, умирая, просили, чтобы весть о их смерти была напечатана на облаках.
В праздники устраивалась «живопись пальбой». Снарядами разноцветного дыма стреляли в разные точки неба. Например, глаза — вспышкой синего дыма, губы — выстрелом алого дыма, волосы — серебряного. Среди безоблачной синевы неба знакомое лицо, вдруг выступившее на небе, означало чествование населением своего вождя.
Земледелие. Пахарь в облаках
Весною можно было видеть, как два облакохода, ползая мухами по сонной щеке облаков, трудолюбиво боронили поля, вспахивая землю прикреплёнными к ним боронами. Иногда небоходы скрывались. Когда туча скрывала их из виду, казалось, что борону везут трудолюбивые облака, запряжённые в ярмо, как волы. Позднее неболёты пролетали, как величественные лейки, спрятанные облаками, чтобы оросить пашню искусственным дождём и бросить оттуда целые потоки семян. Пахарь переселился в облака и сразу возделывал целые поля, земли всей задруги. Земли многих семей возделывались одним пахарем, закрытым весенними облаками.
Пути сообщения. Искрописьма
Подводная дорога со стеклянными стенами местами соединяла оба берега Волги. Степь ещё более стала походить на море. Летом по бесконечной степи двигались сухопутные суда, бегая на колесах с помощью ветра и парусов. Грозоходы, коньки и парусные сани соединяли сёла. Каждый ловецкий поселок обзаводился своим полем для спуска воздушных челнов и своим приёмником для лучистой беседы со всем земным шаром. Услышанные искровые голоса, поданные с другого конца земли, тотчас же печатались на тенекнигах.
Лечение глазами
Засев полей из облаков, тенекниги, сообщающие научную общину со всей звездой, паруса сухопутных судов, покрывавшие степь, точно море, стены площадей, как великие учителя молодости, сильно изменили Лебедию за два года. В теневых читальнях дети сразу читали одну и ту же книгу, страница за страницей перевёртываемую перед ними человеком сзади них. Но храмы всё-таки остались. Лучшим храмом считалось священное место пустынного бога, где в отгороженном месте получали право жить, умирать и расти растения, птицы и черепахи. Было поставлено правилом, что ни одно животное не должно исчезнуть. Лучшие врачи нашли, что глаза живых зверей излучают особые токи, целебно действующие на душевно расстроенных людей. Врачи предписывали лечение духа простым созерцанием глаз зверей, будут ли это кроткие глаза жабы, или каменный взгляд змеи, или отважные — льва, и приписывали им такое же значение, какое настройщик имеет для расстроенных струн. Лечение глазами использовалось в таких размерах, как теперь лечебные воды.
Деревня стала научной задругой, управляемой облачным пахарем. Крылатый творец твёрдо шёл к общине не только людей, но и вообще живых существ земного шара.
И он услышал стук в двери своего дома крохотного кулака обезьяны.
1915–1916 гг.
К. Э. Циолковский
(1857–1935)
Основоположник современной космонавтики Константин Эдуардович Циолковский родился в селе Ижевском (ныне Рязанской обл.) в семье лесничего. Ещё в детстве в результате осложнения после скарлатины на всю жизнь почти полностью потерял слух. По этой причине учёбу в школе пришлось бросить и перейти на самообразование. В течение трёх лет (с 1873 по 1876 год) юноша Циолковский живёт в Москве, усиленно занимаясь самообразованием. Тогда-то и состоялась его встреча с замечательным русским философом Н. Ф. Фёдоровым. Позже Циолковский вспоминал: «В лице Фёдорова судьба послала мне человека, считавшего, как и я, что люди непременно завоюют космос». Фёдоров, по словам Циолковского, заменил ему университетских профессоров, лекции которых он не мог посещать.
В 1879 году 22‑летний Циолковский сдал экстерном экзамены на звание учителя и в следующем году стал учителем арифметики и геометрии в одном из уездных училищ Калужской губернии.
В 1892 году Циолковский переезжает в Калугу. Калуга стала, по существу, родным городом учёного. Здесь он прожил более сорока лет, до самой смерти. Преподавание физики и математики в гимназии он совмещал с самостоятельными исследованиями по созданию летательных аппаратов тяжелее воздуха.
В 1903 году была опубликована (не полностью) работа «Исследование мировых пространств реактивными приборами», где обосновывается их применение для межпланетных полётов. К этой важнейшей работе Циолковский написал два продолжения в 1911 и 1914 годах (отрывки из первого из них даны в нашей антологии). В советские годы Циолковский разрабатывает теорию многоступенчатых ракет, изучает различные виды ракетного топлива, исследует медико-биологические проблемы, связанные с пребыванием человека в космосе.
Среди многочисленных работ Циолковского целый ряд посвящён вопросам философии, этики, социологии. Наиболее приближается к жанру утопии работа «Горе и гений» (1916). Мировоззрение Циолковского обобщённо и полно изложено в работе «Научная этика» (Калуга, 1930).
В Калуге и Москве поставлены памятники Циолковскому. На Луне один из кратеров назван именем Циолковского.
Циолковский оставил также целый ряд научно-фантастических произведений, в которых, впрочем, беллетристическая сторона резко ослаблена за счёт популяризации разнообразных астрономических и физических сведений, отражающих состояние этих наук в начале XX века. Среди произведений такого рода можно назвать: «Грёзы о Земле и небе. Эффекты всемирного тяготения» (1‑е изд. М., 1895. Переиздано Изд‑вом Академии наук СССР. М., 1959), «Вне Земли» (1‑е изд. Калуга, 1920; 2‑е изд. — «Советская Россия». М., 1958), «Жизнь в межзвёздной среде» (написана в 1919–1920 гг., первая публикация — «Наука». М., 1964). Наиболее полно научно-фантастические произведения Циолковского собраны в его сборнике «Путь к звёздам» (М., 1960).
Исследование мировых пространств реактивными приборами
Невозможное сегодня станет возможным завтра
…Было время — и очень недавнее, когда идея о возможности узнать состав небесных тел считалась даже и у знаменитых учёных и мыслителей безрассудной. Теперь это время прошло. Мысль о возможности более близкого, непосредственного изучения вселенной, я думаю, в настоящее время покажется ещё более дикой. Стать ногой на почву астероидов, поднять рукой камень с Луны, устроить движущиеся станции в эфирном пространстве, образовать живые кольца вокруг Земли, Луны, Солнца, наблюдать Марс на расстоянии нескольких десятков вёрст, спуститься на его спутники или даже на самую его поверхность, что, по-видимому, может быть сумасброднее! Однако только с момента применения реактивных приборов начнётся новая, великая эра в астрономии — эпоха более пристального изучения неба. Устрашающая нас громадная сила тяготения не пугает ли нас более, чем следует?
Пушечное ядро, вылетающее со скоростью 2 км в 1 секунду, не кажется нам изумительным. Почему же снаряд, летящий со скоростью 16 км в 1 секунду и удаляющийся навеки от Солнечной системы в бездны вселенной, одолевающий силу тяготения Земли, Солнца и всей его системы, должен повергать нас в ужас! Разве такая пропасть между числами 2 и 16! Всего только одно больше другого в 8 раз.
Если возможна единица скорости, то почему невозможна скорость с поражающей наш ум быстротой? Давно ли десятивёрстная скорость передвижения по Земле казалась нашим бабушкам невероятной, головоломной; а теперь автомобили делают 100–200 вёрст в час, т. е. в 20 раз быстрее, чем ездили при Ньютоне. Давно ли казалось странным пользоваться иною силою, кроме силы мускулов, ветра и воды! Говоря на эту тему, можно никогда не кончить.
В настоящее время передовые слои человечества стремятся ставить свою жизнь всё более и более в искусственные рамки, и не в этом ли заключается прогресс? Борьба с непогодой, с высокой и низкой температурой, с силой тяжести, с зверями, вредными насекомыми и бактериями не создаёт ли и теперь вокруг человека обстановку чисто искусственную!
В эфирном пространстве эта искусственность только дойдёт до своего крайнего предела, но зато и человек будет находиться в условиях, наиболее благоприятных для себя.
С течением веков новые условия создадут и новую породу существ, и окружающая их искусственность будет ослаблена и, может быть, понемногу сойдёт на нет. Не так ли водные животные некогда выползали на сушу и мало-помалу превратились в земноводных, а потом и в сухопутных; последние же дали начало животным воздушным, т. е. летающим, например: птицам, насекомым, летучим мышам. За победой над воздухом не последует ли победа над эфирным пространством: воздушное существо не превратится ли в эфирное!
Тогда эти существа будут уже как бы прирождёнными гражданами эфира, чистых солнечных лучей и бесконечных бездн космоса.
‹…› Что достижение других солнц возможно, это видно из следующих соображений: положим, что реактивный прибор движется равномерно только со скоростью 30 километров в 1 секунду, т. е. в 10 000 раз медленнее света.
Такова скорость Земли вокруг Солнца; с такой же скоростью нередко двигаются и аэролиты, из чего видно, что эта скорость возможна (без ослабления) и для малых тел.
Так как луч света от ближайших звёзд доходит до нас в течение нескольких лет, то реактивные поезда дойдут до них в течение нескольких десятков тысяч лет.
Для жизни одного человека этот период времени, конечно, велик, но для целого человечества, так же как и для световой жизни нашего Солнца, он ничтожен.
В течение десятков тысяч лет путешествия к другому светилу людской род, летя в искусственной обстановке, будет жить запасами потенциальной энергии, заимствованной от нашего Солнца.
Если же возможно переселение человечества к другому Солнцу, то при чём наши страхи относительно световой жизненности нашего блестящего теперь светила? Пускай оно меркнет и потухает! В течение сотен миллионов лет его славы и блеска люди сумеют сделать запасы энергии и переселиться с ними к другому очагу жизни.
Мрачные взгляды учёных о неизбежном конце всего живого на Земле от её охлаждения вследствие гибели солнечной теплоты не должны иметь теперь в наших глазах достоинства непреложной истины.
Лучшая часть человечества, по всей вероятности, никогда не погибнет, но будет переселяться от Солнца к Солнцу по мере их погасания. Через многие дециллионы лет мы, может быть, будем жить у Солнца, которое ещё теперь не возгорелось, а существует лишь в зачатке, в виде туманной материи, предназначенной от века к высшим целям.
Если мы уже теперь имеем возможность немного верить в бесконечность человечества, то что будет через несколько тысяч лет, когда возрастут наши знания и разум!
Итак, нет конца жизни, конца разуму и совершенствованию человечества. Прогресс его вечен. А если это так, то невозможно сомневаться и в достижении бессмертия.
Смело же идите вперёд, великие и малые труженики земного рода, и знайте, что ни одна черта из ваших трудов не исчезнет бесследно, но принесёт вам в бесконечности великий плод.
1911 г.
Основоположник современной космонавтики Константин Эдуардович Циолковский родился в селе Ижевском (ныне Рязанской обл.) в семье лесничего. Ещё в детстве в результате осложнения после скарлатины на всю жизнь почти полностью потерял слух. По этой причине учёбу в школе пришлось бросить и перейти на самообразование. В течение трёх лет (с 1873 по 1876 год) юноша Циолковский живёт в Москве, усиленно занимаясь самообразованием. Тогда-то и состоялась его встреча с замечательным русским философом Н. Ф. Фёдоровым. Позже Циолковский вспоминал: «В лице Фёдорова судьба послала мне человека, считавшего, как и я, что люди непременно завоюют космос». Фёдоров, по словам Циолковского, заменил ему университетских профессоров, лекции которых он не мог посещать.
В 1879 году 22‑летний Циолковский сдал экстерном экзамены на звание учителя и в следующем году стал учителем арифметики и геометрии в одном из уездных училищ Калужской губернии.
В 1892 году Циолковский переезжает в Калугу. Калуга стала, по существу, родным городом учёного. Здесь он прожил более сорока лет, до самой смерти. Преподавание физики и математики в гимназии он совмещал с самостоятельными исследованиями по созданию летательных аппаратов тяжелее воздуха.
В 1903 году была опубликована (не полностью) работа «Исследование мировых пространств реактивными приборами», где обосновывается их применение для межпланетных полётов. К этой важнейшей работе Циолковский написал два продолжения в 1911 и 1914 годах (отрывки из первого из них даны в нашей антологии). В советские годы Циолковский разрабатывает теорию многоступенчатых ракет, изучает различные виды ракетного топлива, исследует медико-биологические проблемы, связанные с пребыванием человека в космосе.
Среди многочисленных работ Циолковского целый ряд посвящён вопросам философии, этики, социологии. Наиболее приближается к жанру утопии работа «Горе и гений» (1916). Мировоззрение Циолковского обобщённо и полно изложено в работе «Научная этика» (Калуга, 1930).
В Калуге и Москве поставлены памятники Циолковскому. На Луне один из кратеров назван именем Циолковского.
Циолковский оставил также целый ряд научно-фантастических произведений, в которых, впрочем, беллетристическая сторона резко ослаблена за счёт популяризации разнообразных астрономических и физических сведений, отражающих состояние этих наук в начале XX века. Среди произведений такого рода можно назвать: «Грёзы о Земле и небе. Эффекты всемирного тяготения» (1‑е изд. М., 1895. Переиздано Изд‑вом Академии наук СССР. М., 1959), «Вне Земли» (1‑е изд. Калуга, 1920; 2‑е изд. — «Советская Россия». М., 1958), «Жизнь в межзвёздной среде» (написана в 1919–1920 гг., первая публикация — «Наука». М., 1964). Наиболее полно научно-фантастические произведения Циолковского собраны в его сборнике «Путь к звёздам» (М., 1960).
Исследование мировых пространств реактивными приборами
…Было время — и очень недавнее, когда идея о возможности узнать состав небесных тел считалась даже и у знаменитых учёных и мыслителей безрассудной. Теперь это время прошло. Мысль о возможности более близкого, непосредственного изучения вселенной, я думаю, в настоящее время покажется ещё более дикой. Стать ногой на почву астероидов, поднять рукой камень с Луны, устроить движущиеся станции в эфирном пространстве, образовать живые кольца вокруг Земли, Луны, Солнца, наблюдать Марс на расстоянии нескольких десятков вёрст, спуститься на его спутники или даже на самую его поверхность, что, по-видимому, может быть сумасброднее! Однако только с момента применения реактивных приборов начнётся новая, великая эра в астрономии — эпоха более пристального изучения неба. Устрашающая нас громадная сила тяготения не пугает ли нас более, чем следует?
Пушечное ядро, вылетающее со скоростью 2 км в 1 секунду, не кажется нам изумительным. Почему же снаряд, летящий со скоростью 16 км в 1 секунду и удаляющийся навеки от Солнечной системы в бездны вселенной, одолевающий силу тяготения Земли, Солнца и всей его системы, должен повергать нас в ужас! Разве такая пропасть между числами 2 и 16! Всего только одно больше другого в 8 раз.
Если возможна единица скорости, то почему невозможна скорость с поражающей наш ум быстротой? Давно ли десятивёрстная скорость передвижения по Земле казалась нашим бабушкам невероятной, головоломной; а теперь автомобили делают 100–200 вёрст в час, т. е. в 20 раз быстрее, чем ездили при Ньютоне. Давно ли казалось странным пользоваться иною силою, кроме силы мускулов, ветра и воды! Говоря на эту тему, можно никогда не кончить.
В настоящее время передовые слои человечества стремятся ставить свою жизнь всё более и более в искусственные рамки, и не в этом ли заключается прогресс? Борьба с непогодой, с высокой и низкой температурой, с силой тяжести, с зверями, вредными насекомыми и бактериями не создаёт ли и теперь вокруг человека обстановку чисто искусственную!
В эфирном пространстве эта искусственность только дойдёт до своего крайнего предела, но зато и человек будет находиться в условиях, наиболее благоприятных для себя.
С течением веков новые условия создадут и новую породу существ, и окружающая их искусственность будет ослаблена и, может быть, понемногу сойдёт на нет. Не так ли водные животные некогда выползали на сушу и мало-помалу превратились в земноводных, а потом и в сухопутных; последние же дали начало животным воздушным, т. е. летающим, например: птицам, насекомым, летучим мышам. За победой над воздухом не последует ли победа над эфирным пространством: воздушное существо не превратится ли в эфирное!
Тогда эти существа будут уже как бы прирождёнными гражданами эфира, чистых солнечных лучей и бесконечных бездн космоса.
‹…› Что достижение других солнц возможно, это видно из следующих соображений: положим, что реактивный прибор движется равномерно только со скоростью 30 километров в 1 секунду, т. е. в 10 000 раз медленнее света.
Такова скорость Земли вокруг Солнца; с такой же скоростью нередко двигаются и аэролиты, из чего видно, что эта скорость возможна (без ослабления) и для малых тел.
Так как луч света от ближайших звёзд доходит до нас в течение нескольких лет, то реактивные поезда дойдут до них в течение нескольких десятков тысяч лет.
Для жизни одного человека этот период времени, конечно, велик, но для целого человечества, так же как и для световой жизни нашего Солнца, он ничтожен.
В течение десятков тысяч лет путешествия к другому светилу людской род, летя в искусственной обстановке, будет жить запасами потенциальной энергии, заимствованной от нашего Солнца.
Если же возможно переселение человечества к другому Солнцу, то при чём наши страхи относительно световой жизненности нашего блестящего теперь светила? Пускай оно меркнет и потухает! В течение сотен миллионов лет его славы и блеска люди сумеют сделать запасы энергии и переселиться с ними к другому очагу жизни.
Мрачные взгляды учёных о неизбежном конце всего живого на Земле от её охлаждения вследствие гибели солнечной теплоты не должны иметь теперь в наших глазах достоинства непреложной истины.
Лучшая часть человечества, по всей вероятности, никогда не погибнет, но будет переселяться от Солнца к Солнцу по мере их погасания. Через многие дециллионы лет мы, может быть, будем жить у Солнца, которое ещё теперь не возгорелось, а существует лишь в зачатке, в виде туманной материи, предназначенной от века к высшим целям.
Если мы уже теперь имеем возможность немного верить в бесконечность человечества, то что будет через несколько тысяч лет, когда возрастут наши знания и разум!
Итак, нет конца жизни, конца разуму и совершенствованию человечества. Прогресс его вечен. А если это так, то невозможно сомневаться и в достижении бессмертия.
Смело же идите вперёд, великие и малые труженики земного рода, и знайте, что ни одна черта из ваших трудов не исчезнет бесследно, но принесёт вам в бесконечности великий плод.
1911 г.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги