Вечные мгновения

Когда — в ночи — века являют

всей красоты своей сиянье,

земли глубинное единство

объемлет своды мирозданья.

И наша жизнь постичь разгадку

существования стремится:

мы все — равны, мы все — царями

земли. Она одна — царица.

Ее бескрайний слышим голос,

огромный лоб ее над нами,

и собраны мы воедино

ее могучими руками.

И плоть людская — твердь земная,

и кровь людская — океан,

всех нас ее огонь сжигает,

всем нам единый воздух дан.

Она — навеки — вместе с нами,

и мы — навеки — вместе с ней;

за кратость жизни позволяет

узнать о вечности своей.

И нас высоким озареньем

земная одаряет твердь.

И нам надеждой: остаемся

в ней, что не знает слова «смерть».

Что за яркий обман —

золотом и темнотою!

(В этой плоскости света

можно ли существовать?)

Что за игры азартные

у солнца со скалою!

(В той излучине мглы —

умирать?)

Все вечера

и с вечера до утра

пели птицы о птичьих красках.

(Не о раскраске

утренних крыльев ясных

в брызгах солнечного серебра.

Не о раскраске

вечерних грудок атласных

в искрах солнечного костра.

Не о раскраске

полдневных клювов алмазных,

которые вместе с цветами гаснут,

лишь придет ночная пора,

и — как мишура —

не зажигаются до утра.)

Воспевали иные краски —

рай первозданный,

который люди ищут напрасно,

тот рай,

что знают прекрасно

птицы, цветы и ветра.

Птицы, цветы и ветра —

благоухающие соцветья,

радужные веера…

Иные краски —

краски немеркнущей сказки,

сновидений цветная игра.

Все вечера

и с вечера до утра

пели птицы о птичьих красках.

Иные краски —

ночные тайны птичьего царства,

цветные тайны радужного пера.

Неземные краски —

наяву я увидел чудо —

никому не известные колера.

Я знаю, откуда

птицы приносят сказку

и о чем поют до утра.

Я знаю, из этой сказки

мои певучие краски

мне принесут ветра.

И снова — море, лишь море

со мною.

(Там не звезда ли

блестит серебром неверным

из дымно-лиловой дали?)

А мне темнота сродни

(души не прельстить звездою),

лицом к необъятной мгле

придвинут я вечной мглою.

Там, в волнах, — воля моя,

в пустыне морской — надежда,

таинственно населены

темнеющие побережья.

Я — больше моря, но ум

ничтожество мне пророчит,

и в мире я одинок

темнейшим из одиночеств.

Лишь мгла, единая мгла

довлеет хляби и тверди,

земля одна и вода одна

для жизни. Или для смерти.

Сосне посылает пальма

трепетный свет,

и трепетно пальме сосна

шлет свой ответ.

Смугло-зеленая ночь

была голубой и зеленой;

«надейся», — мне говорит

лик луны просветленный.

Но вера — всегда одна,

неизменно только одно:

в нашей душе живет

то, что свыше дано.

Голубизна голубых глубин —

в запредельность душа стремится!

Бог лазурный подголубил

все земное своей десницей.

Вышина, сошедшая с вышины,

в ладони мои струится;

собака по улицам тишины

проходит Богом лазурнолицым.

Однако не сон ли приснился мне?

И эта собака, быть может, снится…

Или я видел ее в вышине,

с Богом лазурным желая слиться?..

Манит меня игра

на арфе в недвижных тучах,

музыка золота и серебра

над вечным сияньем жгучим.

В скрещенье этих лучей двойных

я бы думы свои озвучил:

высокую облачность дней моих

с радугой на небесной круче;

тебя, негаснущий окоем, —

виденье ночей летучих,

твое отраженье в сердце моем,

мое устремленье к тучам.

Последние вспышки заката,

за собой вы что увели? —

все мое, что исчезло в небе,

все мое, что взяла земля,

все мои затонувшие корабли?..

Что за далью, в этой дали —

дальше моря и неба,

дальше предельных пределов земли?

Дальше веков, что во мрак ушли,

дальше грядущих эпох,

дальше смертей и рождений,

распыленных в звездной пыли?

Дальше меня и моих озарений,

дальше снов, что быльем поросли,

дальше предбытия и небытия

моего — дальше моей неземли?

Дальше, чем я и мое ничто,

дальше, чем я в ничто — на мели

всех никуда, никогда и нигде,

дальше дали самой… и — дальше — вдали?

На запоздалом рассвете

скоро и я в синеву,

за корабельную рощу,

к вечной сосне уплыву.

Нет, не под парусом белым.

Вынесет тело волной,

той молчаливой, что сменит

мертвую зыбь тишиной.

Там, где свидания вечны,

с солнцем сойдется звезда

и не пришедшего встретит

тот, от кого ни следа.

Будет нас пятеро равных

в сетке теней на свету.

Равенства голая сущность

все подведет под черту.

Из бесконечного вычесть

так же нельзя, как причесть.

Раз несущественна разность,

все остается как есть.

И чтоб душа не смолкала

в их отголоске морском,

вечные сосны сомкнутся

над первозданным песком.

Этот кармин не иссякнет,

кармин вечерних долин,

карминовая кантата

из глубины глубин.

В лиловой ночи необъятной

горит заката кармин;

рядом с рассветом красным

горит заката кармин;

рядом с лазурным полднем

горит заката кармин.

Заката карминные волны,

стойкой сосны рубин —

беспредельное умиранье

пламени средь руин.

В сердце, тоской объятом,

горит заката кармин;

в сердце карминно-красном

горит заката кармин;

в сердце бесстрастном

горит заката кармин.

Никогда не погаснет

небесный костер-исполин,

вечности яркая ясность

за пределом земных долин.

Я успокаивал долго

и убаюкал как мог,

а соловей за стеною

даже к утру не замолк.

И над постелью звенели,

тая, как вешние льды,

самые синие звезды,

все переливы воды.

«Слышишь?» — я спрашивал. «Слышу, —

голос, как дальний отлет,

сник и приблизился снова:

— Как хорошо он поет!»

Можно ли было иначе

слышать разбуженный сад,

если душа отлетала,

силясь вернуться назад,

если с последним усильем

стало светлей и больней

видеть последнюю правду

и потерять себя в ней?

Можно ли было иначе

там, на исходе своем,

слышать уже ниоткуда

слитно со всем бытием?

С волнами мглы

пройдя сквозь густой шиповник

(были цветы нежны и круглы),

я прокрался под вечер

туда, где застыли стволы.

Одиночество было извечным,

был бесконечным немой простор.

Я деревом стал меж деревьев

и услышал их разговор.

Улетела последняя птица

из моего тайника,

только я остался в укрытье,

где клубились темные облака.

Я собой не хотел становиться —

я боялся вызвать их гнев,

как дерево чуждой породы

средь народа вольных дерев.

И они позабыли мой облик —

облик блуждающего ствола,

и, безликий, я долго слушал,

как беседа деревьев текла.

Я первой звезды дождался

и вышел на берег реки,

где играли лунные блики,

невесомые, как светляки.

Когда я к реке спускался,

деревья смотрели издалека.

Они обо мне догадались,

и меня забрала тоска.

Они обо мне говорили —

сквозь опаловый зыбкий туман

я слышал их добрый шепот…

Как же им объяснить обман?

Как сказать, что я только путник,

что им совсем не родня?

И не смог я предать деревья,

что поверили вдруг в меня.

Знает полночная тишина,

как я с ними беседовал допоздна.

Как голос самой судьбы,

зовут петухи тоскливо,

и, сон раздвигая, люди

встают, как на край обрыва,

Когда обожгло зарею

разломы в сосновой кроне,

глаза он один не поднял,

далекий и посторонний.

Стихали слова вошедших,

и кротко сопели звери,

по-женски дохнуло дымом,

и даль распахнули двери.

И колос, вода и птица

яснели как на ладони,

но он не взглянул ни разу,

далекий и посторонний.

(Где видел теперь он воду

и птичий полет над нею,

откуда глядел он — навзничь,

как желтый сноп, цепенея?)

Но так и не подняв веки,

но так и не подав вести,

далекий и посторонний,

теперь на своем он месте.

(Он там начеку, простертый,

стоит, как река на шлюзе,

и жажда водою стала,

правдивейшей из иллюзий.)

Глаза он один не поднял

и, счеты сведя с судьбою,

навеки в себе остался

и стал наконец собою.

Первый

С корнем внутренним рожден ты,

проходящий по каменьям?

Со своею почвой сплавлен

так же ты, как я с моею?

Странствующий вместе с ветром,

у тебя наружный корень?

Сон к тебе слетает, точно

к средоточью и опоре?

Второй

И тебе громады-тучи

груз свой на плечи кладут?

Солнце гасит головешки

также и в твоем саду?

Ни во что ты тоже ставишь

всю нездешнюю тщету?

Третий

(соснам-людям)

Вы и здесь и там? Об этом

нам вы, людям, говорите?

Бесконечность ваши корни

одинаково магнитит?

Ваш доносится ветрами

этот тихий шум подзвездный?

Бор — единственный? И всякий —

тот и этот — только сосны?

Четвертый

От свинца глухих небес

ты скрываешься в дому?

Ждешь дня завтрашнего, чтобы

отослать его во тьму?

Родины своей не знать

даже в вечности ему?

Пятый

Краешек какого рая

перья облачков в кармине?

С упованием каким

ждешь конца, следя за ними?

Соскользнет ступня — в каком

море взгляд твой захлебнется?

Распадение дыханья

с верой! Гаснущие солнца!

Какая музыка в закате,

как полнозвучна и легка —

от необъятности покоя

она уходит в облака!

Я ухожу легко и твердо,

легко и твердо, вместе с ней,

как по волнам песка ступаю

во сне — в своем ребячьем сне.

Селенье белое, в пожаре

заката, ждет вдали меня,

селение, где все застыло

в последнем отблеске огня,

где крик над площадью распластан,

пронзительный застывший крик,

последний крик, который в туче,

в закатном пламени возник.

И в центре, в самом сердце крика, —

все, что ребенок увидал,

все, что хотел бы он увидеть,

все, что не видел никогда.

Все человечество — ребенок,

и я: ребенок ли, старик, —

я все ребенок, о найденыш,

потерянный мной — в тот же миг.

Море было огромнее неба.

Но огромней ли моря небо сейчас?

Море вышло навстречу — всей ширью,

и сужается — сзади нас.

То, что нас уносит, — не море?

Нас к лазури оно вознесет!

(То есть — к нам?) В моем сердце трепещущем

мироздания сердце живет.

(И становится море — черным,

одиночеством волн полно;

снова море — от края до края,

всюду море — и только оно.)

Высь, ты нас в небеса поднимаешь,

низвергаешь в пучину опять, —

бесконечное это круженье

суждено ли кому осознать?

Мирозданье, меня окружившее,

закружившее шар земной, —

что ты нам подаешь на ладони,

что ты просишь своей немотой?

Необъятность, глухая, слепая,

в моем сердце всегда трепещи

и в круженье своем непрерывном

цельность жизни и цель отыщи!

…Знаю, стала ты светом,

но не ведаю, где ты,

и не знаю, где свет.

Цвета, в которые свет одевает тело,

бодрят, будоражат, уводят от небытия;

идеи, в которые тень одевает душу,

гнетут, будоражат, мне не дают житья.

Зачем нам эти цвета, зачем нам идеи эти,

перемешавшие тень и свет?

Они существуют?

Или их нет?..

Их судьба, быть может, — светотени небытия?

Небытие меж светом и тенью — это судьба моя?

Нет, не Венера, ты —

одна, навсегда:

моя звезда вечерняя,

моя утренняя звезда.

Вспомни мои зеркала,

где отражалось тогда

все, что река унесла…

Не постарела вода.

Бездна одиночества одна.

И один идешь к ней издалека

одиноко, как одна волна

в одиноком море одинока.

Тебя цéлую, — солнца яркий свет

сливается с листвой, что им прогрета,

в поток единый; половодье света —

моя любовь, в которой смерти нет.

Но ни зеленый цвет, ни белый свет

не донесут мне от тебя привета;

прощаясь, миру оставляет лето

цвет солнца — темно-золотой: твой цвет.

Он — цвет твоей души; в твоих глазах

огонь струится, золотом мерцая;

день светозарный гаснет, в небесах

цвет золота на красный цвет меняя;

ты угасаешь; Но в твоих глазах —

мой мир и вера: жизнь моя земная!