Вечные мгновения

Гвоздь потоньше, гвоздь потолще…

Что с того, какой войдет?

Как ни бейся, мое сердце,

а картина упадет.

Тебя, как розу,

я растерзал, отыскивая душу,

и не нашел ее.

Но все вокруг,

весь окоем и все за окоемом —

и море, и земля —

все налилось

живительным и смутным ароматом.

Ни разу до этой минуты

так тяжко не падало слово

«молчи» —

словно рот забивая

землею…

До этой минуты,

когда так напрасно я ждал,

что ты мне ответишь,

болтунья!

Луна, еще не снятая с мели,

слепит

ночную половину моря,

темно-лилового, где, полные норд-вестом,

темно-лиловые разбухли паруса,

отсвечивая розою востока…

Посеребревший маленький маяк

выкрикивает трижды:

— Земля! Земля! Земля!

Опять земли.

Последняя. И первая. Моя.

Земля!

Камень вчерашнего дня

брось и усни. И опять

он возвратится к тебе

утренним солнцем сиять.

Впервые она предстала

в одеждах белее снега, —

я, словно мальчишка, влюбился.

Менять принялась наряды:

один роскошней другого,

я стал ее ненавидеть.

Затем предстала царицей

в сверканье камней драгоценных, —

я был вне себя от гнева.

…Но стала она раздеваться.

И я тогда улыбнулся.

Осталась она в тунике —

прекрасна и непорочна.

И вновь я в нее влюбился.

Но вот сняла и тунику,

она впервые — нагая…

О страсть моей жизни, поэзия —

нагая, моя — навеки!

Сегодняшняя правда

была настолько ложью,

что так и не смогла осуществиться.

Я снова у мостá любви,

соединяющего скалы,

свиданье вечно, тени алы —

забудься, сердце, и плыви.

— Мне за подругу вода речная:

не изменяясь, не изменяя,

она проходит, и век не минет,

и покидает, и не покинет.

Твой сон — как мост в ночных просторах,

ты по нему бредешь в тиши.

Внизу — как сновиденье — шорох

не то воды, не то души.

Я узнал его, след на тропинке,

по тому, как заныло сердце,

на которое лег он печатью.

И весь день я искал и плакал,

как покинутая собака.

Ты исчезла… И в дальнем бегстве

каждый шаг твой ложился на сердце,

словно было оно дорóгой,

уводившей тебя навеки.

Не торопись, поскольку все дороги

тебя ведут единственно к себе.

Не торопись, иначе будет поздно,

иначе твое собственное «я»,

ребенок, что ни миг — новорожденный

и вечный,

не догонит никогда!

— Хотя бы отзвук птицы,

заглохший на лету!

— Забытый запах розы

в заботливых глазах!

— И синий отсвет неба,

погасший на слезах!

Явилась черная дума,

как будто бы птица ночи

в окно среди дня влетела.

Как выгнать ее — не знаю!

Сидит неподвижно, молча,

цветам и ручьям чуждая.

Мимо иду — тополя

песню поют под ветром;

и каждый, и каждый, когда прохожу, —

о любовь! — забвенье

и воскрешенье другого.

Один только тополь, один — о любовь! —

поющий!

Душу мне солнце заката

озолотило вчера.

Золото вынул я ночью,

глянул. Одна мишура!

Сердцу луна на рассвете

бросила горсть серебра.

Двери я запер наутро,

глянул. Одна мишура!

Остановились чаши на весах:

одна в земле,

другая в небесах.

Я знаю, наверно, —

я вечности древо

и кровью моею

накормлены звезды,

а птицы в листве —

мои сны и мечты.

И если паду я,

подрубленный смертью, —

обрушится небо.

Я не я.

Это кто-то иной,

с кем иду и кого я не вижу

и порой почти различаю,

а порой совсем забываю.

Кто смолкает, когда суесловлю,

кто прощает, когда ненавижу,

кто ступает, когда отступаюсь,

и кто устоит, когда я упаду.

Я как бедный ребенок,

которого за руку водят

по ярмарке мира.

Глаза разбежались

и столько мне, грустные, дарят…

И горше всего, что уводят ни с чем!

О да! С усилием густую крону

природы лбом раздвинуть пред собой.

И, дав своим раздумьям больше света,

навеки заключить их в круг иной,

расширенный!..

Чтоб бесконечность эта,

оставшаяся вне, была такой,

как улица пустая в день воскресный:

безмолвной, неживой, неинтересной

и духу озаренному —

чужой.

Давно уже созрело мое сердце,

и для него — что петь,

что умирать.

Как чистая страница

для дум и сновидений,

раскрыта книга жизни,

раскрыта книга смерти.

И в той, и в этой — вечность, мое сердце.

Одна и та же. Пой и умирай.