Ведьмачьи легенды

Оккупанты. Александр Золотько

В Польшу я попал на самолёте. Прямо из Харькова. На Ту-154. И летал я впервые в жизни, и за границу — впервые в жизни, и так далеко от дома — тоже впервые в жизни. Всего два часа полёта, а будто на другой планете. Все другое: небо, земля, деревья — берёза, на что уж наше дерево, и то — другое.

Или это мне так тогда казалось? Если бы мне не сказали, что мы в Польшу летим, я бы, наверное, разницы и не заметил.

Нам, кстати, поначалу и не говорили, где служить будем. Привезли под Харьков в казармы, выдали форму, и почти неделю мы, восемнадцатилетние мальчишки со стриженными наголо головами, спорили — куда?

Был вариант в Афганистан. Не то чтобы это пугало, чего там... Кто из мальчишек не мечтал повоевать? Геройство, медали... Да и в тысяча девятьсот восемьдесят первом году наши в Афганистане, если верить газетам и телевизору, всё ещё строили для афганцев школы, дороги, мосты...

Это если верить. Хотя... Ведь и вправду строили. И мосты, и тоннели, и школы...

То есть мы знали, что в Афганистане что-то такое происходит, но гробов в Советский Союз ещё привезли немного, и те, что привозили... Не в бою вроде погибли парни, а от несчастного случая. Или от болезни.

Вот... А потом в газетах стали появляться сообщения о Польше. Там «Солидарность», забастовки, демонстрации, происки западных спецслужб и всё такое... Говорили- говорили-говорили... даже показывали. И вроде бы ничего такого жутко кровавого или опасного и не рассказывали, но мы-то уже привыкли между строк читать. Даже если там ничего написано и не было, мы всё равно читали.

И я точно знал, что служить буду или в Афганистане, или в Польше. Мне никто ничего не говорил, а я знал. Так бывает.

Но целую неделю нам ничего не объясняли. Только перед самолётом, когда мы уже стояли на лётном поле, офицер сказал, что служить нам выпало в Польской Народной Республике, что кого попало туда не пошлют — лучших только, и что от нас зависит... В общем, удачи вам, сказал офицер, и вид у него был такой... виноватый немного, что ли... Вроде он тут остаётся, а нас отправляет почти на войну...

Хотя, скорее всего, я это придумал. Для красоты. Чтобы как правильно. Потому что, отправляя кого-то на... нет, не на смерть, а... когда вместо себя отправляют туда, где может быть опасно, то вину, если и ощущают, не демонстрируют.

Вот как мой командир взвода в октябре восемьдесят второго.

Позвонил в караулку часовой и сказал, что стреляют. Не в него, понятное дело, но рядом. Совсем рядом, вроде как возле вокзала. А от его вышки до вокзала было метров сто, не больше. Мы вышли на крыльцо — точно, стреляют. Вначале пара-тройка выстрелов из пистолета, потом очередь из автомата.

А потом — взрыв. Вроде бы граната.

То есть если выстрелы ещё могли быть предупредительными, то вот граната... Это значит, что один поляк попытался на полном серьёзе другого поляка убить. Нет, дело, конечно, их собственное, внутреннее: пока нас не трогают — мы вмешиваться не станем.

Как там сказано: каждый народ имеет право на революцию? Точно, имеет. И каждое правительство обязано защищать себя и конституцию. Получается, что все кругом правы, каждый имеет вескую причину стрелять и гранаты бросать... Все правы, виноватых потом назначают, когда война закончится. Победитель и назначает.

Значит, рвануло возле вокзала и затихло, вроде как затаились все, перепугались, пересчитали своих, ноги-руки на комплектность проверили, а потом снова несколько рал пальнули. И снова автомат.

А часовой опять звонит, говорит, что вроде бы посторонний возле ограждения мелькнул. Или показалось, или захотелось часовому, чтобы кто-то из своих подошёл к вышке, просто побыл минуту рядом. Оно ведь неприятно, когда стреляют. Пусть не в тебя, но ведь в человека же. В живого человека.

И идти нужно было прапорщику, командиру взвода. Он был начальником караула, и по всем уставам на свете ему полагалось двигаться по вызову часового. Взять с собой двух солдат, фонарь и идти навстречу тем самым выстрелам.

А у прапорщика, между прочим, двое детей и жена. Прапорщик посмотрел на меня и сказал, что ногу вот вчера сильно ушиб... или растянул связку... в общем, болит, зараза, сил нет никаких.

А давайте я пойду, предложил я; а давай, легко согласился прапорщик, — и я пошёл. Ничего там не было, да и стрельба больше не возобновлялась — я только прогулялся немного и вернулся. Но лицо своего командира взвода я запомнил. Не было у него на лице вины. Облегчение было, да, а вины — не было.

А если бы вдруг меня там возле поста убили, то, может, на лице появилась бы радость, что не его...

Ну да ладно, чего там. Мне, в конце концов, и самому интересно было... Подвиг не подвиг, но я ведь сделал то, чего не смог совершить другой человек.

Мне было интересно.

И в самолёт тогда я поднялся с большим интересом, и все два часа полёта пытался в иллюминатор разглядывать землю, чтобы определить — вот, наша закончилась и началась чужая.

Кстати, странная штука человеческий мозг. Прекрасно знаю, что земля — чужая. Но даже на секунду в голову не пришло сомнение — если она чужая, то какого дьявола мы туда служить летим? И даже умирать там не возражаем, если что...

Ничего я в иллюминатор не разглядел. Все было одинаково — от взлёта до посадки. А вот после посадки...

Кто впервые увидел военный аэродром, тот его уже не забудет. Широченное бетонное поле, бронированные капониры, очень деловито выглядящие радары и прочие антенны... Впечатляет, чего там... А если добавить ко всему этому великолепию мысль, бьющуюся в голове, что всё, что это на два года, на семьсот тридцать дней, это — новая жизнь, и та, старая, гражданская, будто и не была вовсе...

А потом всё это отошло на задний план. Вроде как всё и осталось, никуда не делось, только стало каким-то нереальным... Всё стало нереальным.

Мы увидели два вертолёта. Два Ми двадцать четвертых не спеша летели чуть в стороне от аэродрома. Их называют «крокодилами», они, наверное, на настоящих крокодилов немного и похожи... С пятнами камуфляжа, угрюмые и недовольные на вид. И смертельно опасные.

Было на что посмотреть. Только, как бы это поточнее сказать... не на них мы все пялились. Вертолёты ведь не просто так летали, отрабатывая там какие-то боевые задачи. Они за драконом летели.

За самым обыкновенным драконом. Если драконы, конечно, бывают обыкновенными. Два хмурых «крокодила» за отливающим металлом в солнечном свете чудовищем. И дракон никуда не торопился, закладывая время от времени виражи, словно приглашая вертолёты поиграть. Или на самом деле собирался атаковать — кто его знает?

Летит треугольник: дракон впереди машет крыльями, а два вертолёта сзади хлопают лопастями. Потом дракон вдруг заваливается набок и разворачивается в лоб на один из вертолётов, тот шарахается в сторону, уклоняется, но второй быстренько заходит дракону в хвост, и крылатая тварь снова возвращается на маршрут.

Мне тогда показалось, что всё это длилось час. Может, больше. Ребята говорили — пять минут. Потом дракон и вертолёты улетели, а нас повели на общее построение, к «покупателям».

«Покупателями» называют офицеров, которые из общей толпы новобранцев выбирают людей к себе в часть. Для кого-то важно образование, кому-то — спортивный разряд. Нас отобрали по росту. В нашем батальоне были рота почётного караула — туда брали парней не ниже метр восемьдесят один, — вот нас и отобрали, посмотрев в карточках наши физические данные. Как говорится — ничего личного.

Десять человек посадили в старый автобус и повезли в Легницу по трассе Е-22. Её ещё немцы построили. Хорошо построили, качественно. Немцы вообще качественно строили. Вот нашу казарму, например. В самом центре Легницы, трёхэтажные красные здания с толстенными стенами — кирпичи лежат как по линейке, ровненько. И ни одного треснутого. До нас в казармах эсэсовский полк жил, кавалерийский. До войны, а потом — мы.

В автобусе я у прапорщика, который нас сопровождал, спросил про дракона. Наверное, все ребята хотели спросить, но я успел первым. И если бы мне прапорщик просто сказал, что, мол, секретная военная техника, радиоуправляемая игрушка, я бы поверил и замолчал. Ненадолго, конечно, потом бы всё равно узнал, но до города доехал бы спокойно. Но прапорщик повёл себя странно.

— А не твоё это дело, — сказал прапорщик с какой-то даже злостью. — Не было ничего. Вертолёты были, и больше ничего. Понял?

Я не понял — я заткнулся. Если в армии ты чего-то не понял или с чем-то не согласен — лучше замолчать. Это я уразумел сразу, в первый же день. И ребята, которые вместе со мной в автобусе ехали, тоже уразумели. Настолько хорошо осознали, что даже сержантам в учебном взводе про это не говорили.

Учились маршировать, пришивать пуговицы, терпеть и вкалывать, но о драконах — ни слова. Даже друг с другом. И это правильно, наверное: какие такие драконы, если вокруг сложная политическая обстановка, Советский Союз находится в авангарде борьбы за мир, а поляки за оградой нашего военного городка того и гляди революцию делать начнут.

Чуть позже, когда мы уже попали в обычную роту и когда нас стали готовить к тому, что придётся регулярно ходить в караул, вот тогда нам рассказали о многом...

Обычно молодняку всякую ерунду рассказывают. Чтобы припугнуть и разыграть. А нам говорили правду. И мы сразу поверили, после дракона-то — как не поверить?

Нам о девках лесных рассказали, которых ни в коем случае нельзя окликать, даже если они прямо через пост идти будут; о «живых тенях» и о том, что они боятся стали и железа и поэтому в них стрелять бессмысленно, а нужно бить штыком; о громадных ядовитых лягушках, которые могут одним ударом когтистой лапы распороть живот зазевавшемуся часовому... Много чего ещё рассказали. Не офицеры, нет, те говорили о боеготовности, о политической обстановке. О всяких невероятностях рассказывали свои ребята — солдаты и сержанты срочной службы. Ясное дело, что большинство из них всех этих тварей не видели, понятно, что и им обо всём этом поведали такие же солдаты, но помнить об этом было нужно. Правильно было помнить. Потому что...

Вот, к примеру, когда на меня из-за дерева вдруг двинулся высокий тёмный силуэт, чёрная фигура, лишь отдалённо похожая на человека, я не заорал на русском и польском «Стой, кто идёт!» и «Стой, стрелять буду!»... Я ткнул в этот силуэт штыком и не почувствовал сопротивления. Почти не почувствовал. Вот как если бы я этим самым штыком паутину рвал. Треск? Хруст? Шорох? А чёрт его знает, как это назвать. Беззвучный звук?

Тень дёрнулась, осела на землю, растеклась лужицей и исчезла. А я стоял над ней и трясся от... от страха? От неожиданности? Штык был чистым, но я его несколько раз всё равно воткнул в землю. А потом в караульном помещении ещё зачем-то вымыл под краном. Парням, естественно, рассказал, они долго матерились, но на пост всё равно часовые шли, и я выходил в положенное время... А через неделю — снова стал подрёмывать на посту, честно полагая, что проверяющий — существо гораздо более опасное, чем призрак.

Ну устроены у человека так мозги. Ну не можем мы долго бояться. Даже когда отправили Серёгу Никонова домой в цинковом гробу... Он не ответил на вызов по телефону, начальник караула прибежал на пост, а Серёга сидит на земле, прислонившись спиной к дереву, автомат на коленях, на лице — улыбка. На мёртвом лице.

Потом нам сказали, что сердце, что была у него острая сердечная недостаточность, мог в любой момент умереть. Кто-то поверил. Кто-то... Я, например, до сих пор думаю, что он просто не заметил приближения «живой тени». Проспал.

Тринадцатого декабря восемьдесят первого года я был дневальным.

Заступил в четыре часа утра. Это было воскресенье, подъём — в семь часов утра вместо шести, как в будни. Но в пять часов в роту стали приходить офицеры — с кобурами, с оружием. Что-то такое повисло в воздухе, напряжение, что ли... То есть ничего вроде не произошло, никто ничего такого не сказал, но ясно, что вот сейчас, через минуту, через секунду...

Приказали поднять роту, я крикнул: «Подъём, строиться в коридоре!» Командир роты остановился перед строем и задумался. А у меня в голове вдруг прозвучало: «Товарищи! За последние сутки обстановка в Польской Народной Республике резко обострилась»... Бывает у меня такое, вроде как дар предсказания включается. Шестое чувство. Например, я на посту просыпался за десять минут до появления проверяющего. Вот словно что-то меня толкало. Так и в то утро.

Только я проговорил про себя эту фразу, как ротный начал: «Товарищи, обстановка в Польской Народной Республике...» и так далее. Только закончил он её словами «введено военное положение».

Тринадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят первого года мы решили, что попали на войну.

Это ж понятно, если революция и всё такое, то по нам должны стрелять. Мы же оккупанты. Мне, например, об этом несколько раз говорили поляки на улице. Оккупант, проваливай домой.

Не все говорили. Нет, конечно, не все. Некоторые подходили просто потрепаться, некоторые хотели купить сигарет — с куревом у поляков было совсем плохо. Когда мы в патруле стояли возле музея боевой славы Северной группы войск, мамаши подходили, спрашивали: можно их детям по боевой технике полазить. Конечно, можно. Пусть лазят, что они могут танку сделать или пушкам?

Один раз ко мне подошёл поляк и сказал, что завтра должно что-то случиться, что будет плохо. Но ничего такого назавтра не произошло. Но он ведь на самом деле хотел предупредить, ведь так?

Поляки в нас не стреляли. Может, где и было, нам не говорили, а слухам верить... Но у нас — не стреляли. Не хотели рисковать. По их польскому телевидению крутили хронику о событиях в Венгрии в пятьдесят восьмом. Правильно делали, наверное, что крутили. Когда видишь, что пули из крупнокалиберного пулемёта творят со стенами жилого дома, когда смотришь на то, как танк давит машины на улице, а кого-то — то ли раненого, то ли убитого быстренько поволокли за угол — тут призадумаешься. Точно — призадумаешься.

Друг в друга — ещё можно, а в советских солдат... И нам объяснили командиры — не лезть. Дерутся, бьются, стреляют — не лезть. Они там, мы тут...

К тому же — оккупанты.

Нет, я много чего мог сказать по этому поводу той девчонке, которая мне первая про оккупантов заявила. Мог ей и про шестьсот тысяч наших, которые погибли в Польше во Второй мировой, и про то, что мы-то в их дела не лезем... Только от этого ничего не изменилось бы.

Она ведь права. Как ещё назвать армию, которая освободила, но не ушла? Почти сорок лет находится на чужой земле; да, не лезет, но ведь и не уходит. Получается, оккупанты? Она права. Но то, что она — тварь неблагодарная — не помнит, что мы их спасли, тут я прав? Попробуй разберись. А мне ведь тогда только девятнадцать лет было. Девятнадцать. И понять, кто прав, кто виноват — я не мог. И уж тем более я не мог понять, что не бывает ни абсолютно правых, ни абсолютно виноватых. Не бывает в природе.

Кто был более прав в ту войну: наши, погибавшие здесь, освобождая чужую землю, или поляки, застрелившие нескольких советских офицеров в Варшаве на второй день после освобождения?

Или вот когда к тому же музею Боевой Славы подошли среди ночи двое мальчишек и девчонка лет по четырнадцать-пятнадцать, сказали, что сбежали из детского дома, вроде как из детской тюрьмы... Их туда сунули за то, что они на стенах лозунги «Солидарности» писали. Они так нам сказали, во всяком случае. Так мы с напарником правы были, когда укрыли задремавших ребят своими шинелями? Они ведь враги, поддерживали «Солидарность», а мы — оккупанты. Может, правильнее было бы позвонить в комендатуру, вызвать милицию и отправить революционеров обратно в детский дом? Прав я был?

Или прав был поляк, который выстрелил в меня из рогатки? Опять же: он борец с режимом, я — поддержка этого режима, оккупант. Он прав, когда попытался меня подстрелить шариком от подшипника, стальным закалённым шариком сантиметр в диаметре? Я даже не заметил, кто и откуда стрелял. Увидел, как этот самый шарик ударил в гранитную плиту возле моей ноги, отлетел, стукнувшись о каблук сапога, и остановился.

Я и не испугался толком. Огляделся, потом поднял шарик, подбросил на ладони. Это вечером, в казарме, ребята прикинули, что если бы стрелок-патриот не промазал, а влепил бы мне этой штукой по рёбрам — даже не по голове, а по рёбрам, — то вполне мог бы и убить. А уж ребро сломать — так нечего делать.

Он прав, этот стрелок?

Через несколько месяцев я ехал по городу в кузове грузовика. Я уже был младшим сержантом, или капралом, как нас именовали на польский манер. У меня был автомат, на голове каска, рядом со мной — ещё семь вооружённых советских солдат; мы в караул ехали, разглядывая из-под тента гражданскую жизнь и девушек в необычных брюках, которые тогда назывались странным для нас словом «штруксы».

А какой-то местный парень, мой одногодка, вдруг возьми да и прицелься в мою сторону. Нет, не из оружия, просто руками изобразил, что целится в меня, проклятого оккупанта, и что готов и будет стрелять... Конечно, он имел на это право.

Только право, оно ведь за собой и ответственность несёт. У меня как у сержанта и начальника караула есть и обязанности, и права. Но я о них не думал тогда, я просто поднял автомат и прицелился в парня. Автомат был незаряжен, но парня швырнуло к стене, будто пуля в него всё- таки попала. Я успел заметить, как его лицо побледнело, а в глазах появился страх.

Ещё бы, оккупант навёл на него оружие, угрожал. Но я даже сейчас уверен, что поступил правильно. Ты хочешь воевать? Да пожалуйста, имеешь право. Бери ружьё или автомат, стреляй, убивай, но имей в виду, что это не игрушка, что это не просто так возможность продемонстрировать лихость и гонор. Ты не забывай, что любой начальник караула, хоть советский, хоть польский, а хоть американский, имеет право стрелять на поражение в случае нападения на него или караул. Сам может стрелять или приказать открыть огонь своим бойцам.

Уже не смешно? Вот и мне — не смешно.

Хотя да, как говорят у нас, кто в армии служил, тот в цирке не смеется.

Военное положение вовсе не отменило тягу к прекрасному у командира нашего батальона. Майор решил, что под окнами штаба не хватает небольшого фонтана, обсаженного по периметру елями. Чтобы, значит, можно было посидеть в тени у прохладной струи или глянуть из кабинета и порадоваться.

В принципе, каждому из нас строго было приказано ограничить общение с поляками. Выходить за территорию без офицеров или прапорщиков — запрещёно, за такое можно было загреметь на гауптвахту, а если ещё попасться при этом, скажем, на краже — так и вообще в тюрьму. Всё понятно и ясно. Более того, все прекрасно знали, что бродить по болотам и ельникам может быть опасно не только потому, что поймает лесник или местные борцы с оккупантами. В лесу или на болоте можно наскочить на какую-нибудь тварь пострашнее, но на всё это было решено наплевать, так как командиру нашего батальона понадобились ёлки и фонтан.

И даже то, что на дворе было тринадцатое число, к сведению принято не было. Уж тринадцатое число каждого месяца мы чтили не потому, что были суеверными. Тринадцатого декабря восемьдесят первого было введено военное положение, и каждый месяц тринадцатого поляки что-то такое норовили устроить, напомнить власти и лично генералу Ярузельскому, что все всё помнят и ничего не простили. И что ничего не закончилось, а всё только начинается.

И тринадцатого ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года мне была поставлена боевая задача.

Спланирована операция была в лучших традициях стратегии и тактики. Старшина роты на грузовике доставляет нас в лес к болоту, высаживает и быстро удаляется. Мы — я и четверо солдат — героически выкапываем подходящие деревья, заворачиваем их в старые плащ-палатки и прячем возле дороги. Через два часа приезжает старшина на грузовике, мы вместе с ёлками загружаемся и с победой возвращаемся в казарму.

Ёлки мы выкопали, а машина не приехала. Ни через два часа, ни через четыре. Начало темнеть, а долгожданный «ЗИЛ-131» так и не прибыл.

Пошел дождь — мелкий, холодный, противный. И ещё более отвратительным он казался потому, что мне предстояло сделать выбор и принять решение. Правильно было бы ждать машину на месте, потерявшиеся в лесу или в городе так должны поступать — не бродить, а стоять и ждать. Но к шести часам вечера стало понятно, что ждать бессмысленно. И холодно. И мокро. У ребят закончились сигареты и терпение. Я не курю, мне проще, однако ночёвка на мокрой земле при плюс десяти под дождём меня также не устраивала. Совсем. И плюс десять было днём, перед нашим отъездом, а к ночи вполне могло похолодать до ноля.

Нет, можно было соорудить шатёр из плащ-палаток, разжечь костёр и переночевать. Не жравши и не пивши, но и без особых проблем. Я даже чуть не приказал строить лагерь. И приказал бы: прогулка на тридцать с лишним километров меня не привлекала, но Садреддин Мехтиев, которого все для простоты звали Саня, отходивший в сторону справить нужду, примчался перепуганный, даже штаны толком не застегнув, и сообщил, что в лесу бабы.

Объяснить он толком не мог — с русским языком у него были проблемы и в обычной жизни, а когда волновался, так его вообще понять было трудно. Саня прославился, когда в карауле напугал прапорщика.

Ночь, начальник караула со сменой идет менять Мехтиева, а тот, завидев с вышки делегацию, стал действовать строго по уставу. Остановил, приказал осветить лицо, потом приказал прапорщику подойти поближе к вышке, а потом свесился с неё и спросил: «Товарищ прапорщик, сейчас стрелять или после? »

Так что слова Мехтиева принимать слишком близко к сердцу не стоило, но тут он был перепуган почти до полной невменяемости.

Бабы, шепчет страшным голосом, бабы. Такие! По жестикуляции получалось — большие. И с грудью, тоже большой. И страшные. Саня пытался что-то изобразить, гримасничая, но выходило у него это не слишком понятно.

— Чёрные, — сказал Мехтиев. — Полосатые... Такие...

Чёрные, полосатые и особенно — такие, это настораживало. Согласно легендам, лесные девки выглядели именно так — будто английские коммандос, с лицом, разрисованным коричневыми и зелёными полосами. И чёрт с ними, с полосами и девками, только, по тем же легендам, девки лесные очень не любили зрителей. То есть совсем не любили. Иногда исчезали между деревьями, как бесплотные духи, а иногда могли убить слишком уж навязчивого наблюдателя. Ножом или даже стрелой из лука.

В нашем батальоне такого не было давно, собственно, наверное, никогда не было, чтобы убитые. А вот встречали их, лесных девок, неоднократно.

— Где? — спросил я.

Саня ткнул дрожащим пальцем в сторону леса, и я тихонько приказал всем забирать плащ-палатки и двигаться по дороге прочь от этих красавиц.

В конце концов, если машина за нами едет, то с ней мы и встретимся. Ёлки выкопанные, правда, тащить не стали. Спрятали за деревьями: если будет нужно, завтра заедем и заберём.

И мы пошли домой.

Пять советских солдат — сержант и четверо рядовых, при четырёх лопатах, двинулись по лесной дороге, сквозь дождь, мрак, холод и военное положение. Пять мокрых советских солдат, матерящихся беспрерывно, поминающих старшину, командира батальона, мерзкую погоду и Польшу, которая во всём происходящем виновата как раз и не была.

Тридцать километров — днём это не меньше пяти часов беспрерывной ходьбы. Днём. При условии, что командир группы знает маршрут движения. Но маршрута я как раз и не знал. Только то, что видел из кузова.

Кажется, километрах в десяти должна быть деревня. Небольшая, из тех, что образует одну улицу вдоль дороги, — домики справа, домики слева.

Как это будет выглядеть — наш визит в польский населённый пункт — я себе представлял слабо. Доберёмся мы к деревне часа через два — два с половиной, сельские жители будут спать, и ломиться в закрытую дверь мне казалось не совсем правильным. То есть абсолютно. Сельские жители вообще на многие вещи реагируют специфически, что польские, что русские, что украинские. Я представил себе, что должен был испытать обычный крестьянин, живущий возле неспокойного леса, когда посреди ночи к нему в дверь или окно начнет стучать некто, на ломаном польском пытающийся объяснить, что заблудился, что просит приюта или подвезти до города. Причём не за деньги — откуда у советских солдат деньги? — а из милости. Из сострадания и международной солидарности.

Но других вариантов всё равно не было. Может, в деревне окажется пост милиции? Это был бы лучший вариант. Церковь... костёл, наверное, тоже подошёл бы. Я был человеком совершенно не религиозным, но где-то в глубине души жила уверенность, что священник всегда должен помочь. Будь он ксёндз или мулла...

Или даже пусть будет открыт какой-нибудь кабачок. Пивная. Хоть что-нибудь. Люди, свет, помощь...

Людей мы встретили через полтора часа.

Когда мне в лицо упёрся луч света, я даже обрадовался.

Зажмурился, выругался, но обрадовался. И когда меня по-польски спросили, кто идёт, я ответил, что жолнежи радецкие. По-польски, естественно, в таких пределах большинство из нас польским языком владело. Кроме команд, предписанных уставом, типа «стуй, бо бенде стшелял!», советский солдат мог выдать, например, «пенькна кобета». И каждый с удовольствием употреблял «куррррва», демонстрируя своё знакомство с польской культурой, хотя, казалось бы, в русском и ругательств было побольше, да и сами поляки часто использовали русские крепкие выражения. Взаимное проникновение культур такое получается.

И очень нас поначалу смешило, что «магазин» по-польски звучит так же, как сооружение на кладбище по-русски, а «магазином» поляки называют журнал. Вот...

Я сказал, что мы — «жолнежи радецкие», поляк приказал стоять на месте и луч света с моего лица не убрал. Сильный такой фонарь у него был, мне даже пришлось глаза рукой прикрыть.

Мелкие капли воды светятся, попадая в луч, разлета ются в пыль, ударяясь о руку поляка, получается что-то вроде гало — круга вокруг луны в морозную ночь. Дождь стучит по моей плащ-палатке, по дороге тоже стучит, по лужам, ветер шумит, посвистывая в голых ветках где-то у нас над головой, зубы у меня уже давно выстукивают дробь, а поляк светит мне в лицо и не собирается фонарь убирать.

А я ладошкой заслоняюсь и пытаюсь рассмотреть, что же там за фонарем. Ничего толком не видно, понятно только: держит поляк фонарь в левой руке, а в правой... Я не сразу поверил своим глазам, проморгался, вытер лицо, ещё раз глянул — автомат. И если бы это был ствол, скажем, «АКМа», я бы и не испугался. Польский солдат на посту и всё такое. Курсанты школы хорунжих с «АКМа- ми» ходили в патруль, я неоднократно с ними пересекался. Рассказывал им про наши новые автоматы, про «АК- 74», в которых пули со смещённым центром тяжести и руку-ногу при попадании отрывают к свиньям собачим. И смеялся над тем, как они носят оружие, распустив автоматный ремень так, что приклад болтался возле правого каблука.

В общем, «калашников» бы меня не насторожил и не испугал, а вот то, что в меня целились из «шмайссера», немецкого пистолета-пулемёта времён войны, бросило меня в жар. Словно кто-то там, наверху, в тёмном небе, закрутил кран с холодной водой — и на меня обрушился кипяток.

Я ведь про Вторую мировую войну больше из фильмов знал, а в них со «шмайссерами», кроме немцев, ходили либо партизаны, либо бандиты. И, принимая во внимание ситуацию и время действия, для меня что партизаны, что бандиты этим вечером было одно и то же.

В голове сразу пронеслось и то, что сегодня тринадцатое, и то, что нас постоянно предупреждали о возможности акций, и... и жизнь пронеслась перед глазами. До «шмайссера» — метра два, в магазине у него — тридцать патронов. Любить полякам нас, в общем, не за что... С их точкой зрения — не за что — я бы, например, поспорил, привёл бы аргументы, но никто меня слушать не станет, это понятно.

Нажмут на спуск, пули вначале прошьют меня, потом уже остальных. И пришла в голову совершенно уж идиотская мысль. Стало мне вдруг интересно, а как это — когда пуля в грудь попадает? Больно или нет? А умирать больно? И долго?

Там ещё что-то в голову лезло, я уж и не упомню всего, и времени прошло немного — с минуту, может, полторы...

— Что вы делаете здесь? — по-русски спросил кто-то слева от меня.

В общем фразу чисто произнёс, только «л» прозвучало с характерным акцентом. Как краткое «у». Обычное польское произношение.

Я начал объяснять. Представился, чтобы придать всему происходящему хоть какую-то официальность.

Про ёлки говорить было неудобно, я стал что-то придумывать о том, что мы вот идём... не дождались машины... и нам нужно попасть в Легницу...

Меня слушали не перебивая. Даже когда я замолчал, никто ничего не сказал сразу, мне пришлось прибавить к своему выступлению «вот», чтобы стало понятно — выступление закончено.

— Издалека идёте?

— Уже полтора часа, — сказал я, стараясь не смотреть на ствол пистолета-пулемёта. — Без привала...

Снова пауза.

— Никого не встречали?

— Нет, — ответил я быстро.

Не рассказывать же им про лесных девок. Советские солдаты в нечисть не верят. Советские солдаты, даже если и верят в нечисть, то никому в этом не признаются. Советские солдаты стойко переносят тяготы и лишения военной службы. Может, все эти девки и тени — военная тайна?

В общем, думал я всякую ерунду. Так бывает со мной, когда волнуюсь. Мысли скачут, цепляются одна за другую... А повод нервничать у меня был, с этим не поспоришь.

— Пан, закурить не найдётся? — вдруг высунулся у меня из-за спины Лёшка Громов.

Громов не то чтобы совсем дурак. Он простой. Я до службы в армии даже не подозревал, какие простые люди встречаются на свете.

Лешка, например, мог на политзанятиях совершенно серьёзно искать на карте столицу Антарктиды, а потом и весь материк, шаря указкой по Африке, Америке, Азии и снова по Африке...

Ко всем полякам он обращался исключительно «пан!», будучи искренне уверенным, что это короткое и энергичное слово — почти оскорбление. Наши поляков панами за глаза называли, а он — в лицо. Думал, что практически унижает этим собеседника. Демонстрирует превосходство.

— Курить не дадите? — повторил вопрос Лёшка.

— Сейчас, — сказал поляк. — Пойдёмте за мной. У вас есть оружие?

— Четыре лопаты, — сказал я.

- Хорошо, — одобрил поляк, и я не понял: хорошо, что не автоматы, или то, что у нас лопаты — и в самом деле его обрадовало. — За мной. Тут рядом.

Мы пошли за ним, автоматчик двинулся следом, освещая дорогу и немного спину идущего впереди поляка.

Тот был в плаще, блестевшем в свете фонаря. Такой клеенчатый чёрный плащ с пелериной, я таких в обычной жизни не видел, но в кино именно в таких ходили шпионы и убийцы. А ещё — эсэсовцы. И рук из-под плаща видно не было, так что в них мог быть хоть топор, а хоть автомат.

Мы свернули с дороги на какую-то тропинку, луч выхватывал из темноты справа и слева голые ветки кустарника, покрытые светящимися каплями воды. Под ногами хлюпала грязь.

— И пожрать бы... — сказал Лёшка, который шёл сразу за мной.

Ему было хорошо, он автомата не видел. А я только об автомате и думал. И прикидывал, а не сигануть ли в сторону, не рвануть ли через кустарник в глубь леса, ведь не попадут же, точно не попадут. Деревья пулю не пропустят дальше чем метра на четыре-пять. Если бежать, пригибаясь и петляя, то промажут. Точно — промажут. Влепят мне вдогонку, но не достанут.

А вот в ребят — попадут. И это значило, что я никуда не побегу. Хотя это, наверное, был вовсе не героизм, а глупость. Если нас собирались убить, то ребят всё равно убьют, а для меня — шанс. Зачем погибать с остальными, если есть возможность выжить?

Мне и сейчас противно вспоминать те свои мысли. И я до сих пор горжусь, что не поддался им тогда. Наверное, это самый храбрый мой поступок за всю жизнь. Или даже единственный по-настоящему смелый.

Минут через десять мы пришли.

Вначале я увидел свет фонаря.

Фонарь висел над воротами — высокими, деревянными, со здоровенными железными петлями. Ворота были открыты.

Дождевые капли вылетали из темноты и бились о пузырящуюся лужу. Могло показаться, что вода льётся из-под жестяного абажура, как из здоровенного душа.

Вправо и влево от ворот тянулся забор из толстых широких досок. Забор терялся в темноте, как будто, не сворачивая, перегораживал всю землю — от края до края.

Вот сам не знаю почему, но в голове мелькнуло — замок. Хотя с детства знал, что замок — это высокое, каменное, на вершине горы или, в крайнем случае, холми. А тут — деревянный забор и ворота, но всё равно — замок.

Ну, словно повеяло чем-то древним. Не дряхлым, нет, а именно древним.

Двор, между прочим, был вымощен крупным булыжником, отливавшим в свете фонарей воронёной сталью. Широкий двор. Справа и слева стояли какие-то хозяйственные сооружения, может, сараи или склады. В глубине двора притаился дом. Все постройки были сложены из брёвен в обхват толщиной. Из старых брёвен, потрескавшихся, но не истлевших.

Дом был двухэтажный, с небольшими, словно прищуренными, окнами. И с высокой пирамидой крыши.

Поляк в чёрном плаще поднялся на крыльцо, постучал в дверь.

— Замёрз как собака, — сказал Лёшка. — Слышь, пан, пожрать что-то будет? Горячего чего-нибудь...

Открылась дверь, поляк что-то сказал, потом оглянулся на нас, но лица я не увидел — капюшон был глубоким.

— Проходите в дом, — прозвучало из темноты под капюшоном.

В доме было тепло. Пряно пахло какими-то травами. И, кажется, лекарствами. А ещё чем-то незнакомым и неприятным.

Я остановился на пороге, но Лёшка подтолкнул меня в спину, и я вошёл. За мной — остальные.

Ноги мы кое-как вытерли на крыльце, но мокрые следы всё равно оставались.

— Стоять, — приказал я. — Дом загадим.

— Могу снять сапоги, — тут же предложил Лёшка. — Слышь, пан, а сапоги снять?

— Ты портянки давно менял? — спросил я.

Лучше уж пачкать, чем вонять.

Наверное, об этом подумал и поляк, поэтому сказал, что мы можем ходить так, обутыми.

— Вот туда входите, — указал он на дверь сбоку. — А вы, товарищ сержант, проходите за мной.

Я вполголоса предупредил Лёшку, чтобы без глупостей. Вот чтобы вошел, сел или стал в углу и не дёргался. И ничего чтобы не клянчил. И чтобы, упаси бог, ничего не вздумал стащить, хоть еду, хоть посуду. Предупредил, что если он что-то такое затеет... Или кто-то ещё что-то такое удумает, то дело даже до трибунала не дойдёт. Я лично, своими руками...

Парни кивали, не спорили и обещали себя вести в рамках, вроде бы даже искренне обещали, особенно Лёшка.

В его искренность я не верил ни грамма, но выбирать всё равно было не из чего. Рядовых приказано — налево, а товарища сержанта — прямо. В зал, наверное.

Я ещё успел подумать, что «товарищ сержант» прозвучало без иронии и подколки, спокойно прозвучало, ровно. И, может, всё ещё закончится по-доброму. Нас выведут, например, на дорогу и отправят дальше. А если тут есть телефон, то просто позвонят в город, в милицию, а те — к нам в комендатуру, а те — либо пришлют свою машину, либо сообщат в батальон. Будет, конечно, скандал, но лучше уж он, чем и дальше топать пешком.

Про «шмайссер» я старательно не думал. Оставил мысли о нём за дверью. Здесь оружия нет, подумал я, и ладно...

Но оказалось, что неладно.

За дверью, в небольшой комнате, оружие как раз было. Первым в глаза бросился пулемёт. Он стоял на столе, раскорячившись сошками, и, наклонив в сторону коробчатый магазин, смотрел на дверь. То есть на меня, стоявшего на пороге. Пулемёт был старый, тоже времён войны, магазин к нему крепился сверху, выглядело всё сооружение древним, но надёжным. И смертоносным, что ли...

Несколько винтовок стояло у стола, на столешнице — россыпью патроны, штук пять гранат — наших, советских «лимонок».

— Проходите, товарищ сержант, присаживайтесь, — сказал поляк и снял с себя плащ. — Присаживайтесь на скамейку, вот к стене...

Было поляку лет сорок — старик, по моему тогдашнему мнению, но старик крепкий. Такой... обветренный, что ли. В куртке, брюки заправлены в сапоги, на поясе — кобура. Чёрная, потёртая. И, кажется, с немецким пистолетом внутри. В кино, во всяком случае, в таких немцы носили «парабеллумы».

— Нам бы в город... — сказал я. — Нас уже, наверное, ищут... Как бы не разминуться с машиной...

— Не разминётесь, — успокоил меня поляк. — До утра по дороге никто ездить не будет. И ходить.

«И ходить» — это он специально для меня добавил, чтобы вопросы снять напрочь. Что-то вроде — никто вас никуда не выпустит.

Я подошёл к лавке — толстенная, в ладонь толщиной доска на чурках вместо ножек, сел. Даже плащ-палатку не снял. Вода капала на пол, а я не обращал на это внимания. Шапку с головы стащил, отряхнул кое-как — и всё. Сидел и думал.

Вопрос-то ведь простой — что будет дальше. Машины не ездят — плохо, но ладно. Люди не ходят — тоже пережить можно. И до утра — понятно. А что будет потом?

Для чего всё это оружие? И почему его мне показывают, чёрт побери? Мы же молчать не будем, когда к нашим попадём. Даже если пообещаем. Даже если и соберёмся в самом деле молчать, то кто нам поверит? Я бы — не поверил.

А дальше... Мы сообщаем о группе вооружённых поляков, сюда присылают милицию... Или как там у них называется местный КГБ... Что, тут много таких домов в округе? Характерный домик, ничего не скажешь.

Или до утра они все уйдут? Все — это не те двое, которых я уже видел. Оружия тут хватит человек на двадцать как минимум. Выходит, тут кого-то ждут? И до утра все соберутся и двинутся... Куда? На Варшаву? Коммунистическую диктатуру свергать? Или за кордон? Тут граница не очень далеко, но это граница с братской Чехословакией и не менее братской Германией. Демократической притом. Там вооружённую группу встретят неласково.

Особенно если я про неё сообщу.

Значит, нужно сделать так, чтобы я никому ничего не сообщил. Как? Я знаю — как. А уж они-то тем более знают.

Лицо у поляка было симпатичное. Такое — располaгающее. И знакомое. Я сразу не понял почему, но потом сообразил — похож был на польского актёра, который в «Четырех танкистах» Густлика играл. У него ещё смешное имя было. Точнее, не имя, а фамилия. Имя у него было Франтишек, а фамилия — Печка. Вот поляк был на этого Франтишека Печку похож. Такой же высокий лоб с залысинами, вьющиеся волосы, глубоко посаженные глаза. В кино Густлик был очень добрый и отзывчивый парень. В книге — тоже. Я книгу читал. И фильм видел. А кто у нас его не видел? У нас всех собак потом Шариками звали. Такой весёлый был танкист. Немцев, правда, убивал тоже легко и весело.

Со скрипом открылась дверь, вошёл старик.

Значит, если этот, Густлик, мне тогда показался старым, то вошедший был совсем уж древним. Лет семьдесят, не меньше. Но крепкий. Высокий, когда входил в дверь, даже голову наклонил. Не громоздкий, покрытый мускулами, а такой, как из веревок скрученный. Жилистый. Седой, морщинистый, но глаза светились молодо.

И без огнестрельного оружия, что меня в тот момент порадовало. Меховая безрукавка поверх вязаного свитера, брюки заправлены в тёплые вязаные носки. На ногах кожаные тапочки, похожие на индейские мокасины.

— Кто такой? — спросил старик у Густлика.

По-польски спросил, а тот по-польски ему и ответил, что пять парней шли по дороге. Я не понял сразу, почему он не сказал, что солдаты с сержантом, а потом сообразил — выбирает Густлик такие слова, чтобы на русские не были похожи, чтобы русский его не понял. Солдаты и сержант — любой бы понял, а хлопаков — нет.

То есть он уверен, что сможет разговаривать в моём присутствии свободно. И это значило, что мне лучше помалкивать о том, что я — украинец и что польский как- нибудь, а разберу. За полтора года привык и к темпу, и к произношению, телевизор понимал свободно. Говорить не решусь, не получается отличать украинские слова от польских, а на слух понять могу... Но хозяевам об этом знать не стоило.

— Москали... — протянул старик, задумчиво глядя на меня. — А ЭТИ не приехали?

— Погода какая... — пожал плечами Густлик. — На машине сильно не разгонишься... Приедут, никуда не денутся. Как там Болеслав?

— Умирает Болеслав, — ответил старик. — Старуха возле него, только что она сделает? Глаза закроет? И он мучается, и она...

Старик сел к столу, отодвинул небрежно патроны и гранаты, одна «лимонка» покатилась к краю, я затаил дыхание, но Густлик гранату ловко подхватил и сунул в карман куртки.

— Что ты делал в лесу, парень? — спросил старик.

— Шёл, — ответил я.

А что я ещё мог сказать? Про то, что ёлки воровал? Смешно всё это выглядело бы на фоне пулемёта и гранат. Пошёл сержант за ёлками да в плен попал.

— Шёл, значит... — старик говорил по-русски чисто, с лёгким акцентом, который вроде и был, но толком расслышать его не получалось. — Не очень удачно ты выбрал время для прогулки, москаль... И с тобой ещё четверо?

— Четверо.

— Есть, наверное, хотите?

— Я солдат на кухню отправил, — сказал Густлик. — Там Люцина и Ежи, они накормят...

— Ну так пусть и начальник их идёт, — кивнул старик. — По званию кто?

— Сержант, — я встал со скамьи.

— Сержант, — без выражения повторил старик. — Ладно, иди.

— А что потом? — не выдержал я. — Потом что будем делать?

— Не знаю, — старик посмотрел на Густлика. — Что будем делать, Стефан?

Густлика, оказывается, звали Стефан.

Стефан молча развёл руками и усмехнулся невесело.

— Что улыбаетесь? — Если честно, мне в тот момент уже было всё равно — прямо сейчас меня убьют или накормят перед смертью. — Какого беса вы нас сюда притащили?

— Поесть, попить, обсохнуть, — объяснил Стефан. — Вы же этого хотели? Ваш солдат так и сказал — пожрать горячего. Вот и пожрете горячего...

— А всё это для чего? — я указал на оружие. Глупо, конечно, получалось, я лез не в своё дело там, где стоило просто помолчать и подождать, но терпение у меня кончилось, даже не начавшись. Как говорил один мой приятель, когда скромность давали, я в очереди за наглостью стоял. — Приятного аппетита мне пожелать?

— Вот знаешь, Стефан, — задумчиво проговорил старик, глядя куда-то сквозь меня, — сколько я москалей знаю, все они норовят вопросы задавать. Пожрать-попить- поспать... и вопросы.

Все это старик сказал по-русски, специально для меня.

И Стефан ответил по-русски, что я — парень молодой, любопытный.

А я им сказал, что парень я молодой, но не дурак. И хочу знать — кто они такие и что нас ждёт.

И я хотел бы знать, что нас ждёт, сказал Стефан, а старик кивнул, подтверждая, что и он хотел бы знать. Хоть криком ори, хоть плачь — никто ничего не собирается объяснять. Возник у меня в тот момент соблазн схватить со стола гранату, рвануть с неё кольцо и сказать, что если они немедленно нас не отпустят, то я... Соблазн возник и пропал. Во-первых, я никогда в жизни гранату в руках не держал. Во-вторых, я не хотел умирать, я хотел домой.

Мне оставалось сто тридцать пять дней до приказа об увольнения. Нужно было только дотерпеть. Сто тридцать пять — и всё. А завтра — сто тридцать четыре. Потом — сто тридцать три... И я понимал, что даже если я гранату со стола схвачу и сорву кольцо, то разжать руку не смогу. Такие дела.

Я вышел из комнаты и даже дверь за собой не захлопнул — мягко прикрыл. Чего тут психовать? Тут ждать нужно и жить. Как там сформулировал старик основные принципы москаля? Пожрать-попить-поспать?

Что-то в этом было правильное. Оставалось только эти принципы воплотить в жизнь.

Я пошёл на кухню.

Парни уже ели. Сидели вокруг большого стола и домолачивали ложками из глиняных тарелок что-то вроде рагу. Пахло вкусно. В печке горел живой огонь.

Девушка в джинсах и свитере молча поставила на стол тарелку для меня, парень — мой ровесник или чуть старше — отрезал от круглого хлеба толстый кусок и протянул мне. Тоже молча.

Я взял хлеб, сказал «спасибо» и сел к столу.

— Я спрашивал, что это за бурда, а они не говорят, — сказал Лёшка. — Понятно, что из капусты и с ветчиной, а что именно... Но вкусно.

— Бигус, наверное, — предположил я. — Только не тот, что у нас в столовой, а настоящий.

— Да? Я наших поваров давно собирался в котёл головой сунуть. — Лёшка остатками хлеба почистил миску. — Теперь точно — вернусь, накажу. Уроды.

— А мы когда дальше пойдём? — спросил Мехтиев. Ему девушка уже подала чашку, он отхлебнул и блаженно зажмурился. — Может, тут останемся?

— И попросим политического убежища, — подхватил Лёшка и засмеялся. — Слышь, сержант, тебе говорил писарь из штаба, что тобой в особом отделе интересовались? Не рассказываешь ли политические анекдоты? Не клевещешь ли на социалистическую эту... действительность?

Мне писарь про это рассказывал. И про то, что его вызывали в особый отдел, и про то, что подробно расспрашивали обо мне. Только мне было наплевать. Анекдотов политических я кому попало не рассказывал, на социалистаческую действительность мне было наплевать. Да и всем было наплевать.

Десятого числа умер Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев. Мы были в карауле, когда раздался звонок и офицер из комендатуры сообщил про смерть и приказал, чтобы мы усилили бдительность. Начальник караула, который как раз спал в этот момент, высунул голову из-под шинели и сказал недовольным тоном: «Звонят тут из-за всякой ерунды, спать мешают». Такая вот эпитафия.

Такая социалистическая действительность. А наш особист меня просто невзлюбил с тех пор, как я ещё рядовым отказался писать доносы. Всё просто и от меня не зависит. Накопает — попытается сделать мне гадость. Не накопает...

Сто тридцать пять дней, напомнил я себе. И всё. И домой.

Еда была вкусная, чай, хоть и не настоящий, а травяной, был горячим, сладким и ароматным. Я даже снял плащ-палатку и расстегнул бушлат.

Багдасарян о чём-то разговаривал с Галимовым, Саня Мехтиев снова начал свою бесконечную историю про то как был водителем у заместителя министра внутренних дел Азербайджана и как ему секретарши на день рождения подарили лайковый костюм... Врал Саня бесталанно, но с подробностями и деталями, костюм всегда был лайковый и белого цвета, никто из нас даже представить себе такого не мог. Но слушали, иногда подшучивая. Вроде как выполняли ритуал.

Девушка собрала посуду и стала её мыть.

Фигурка у неё была весьма и весьма, джинсы — в обтяжку, ещё она и наклонилась так удачно, что брючки очень честно подчеркнули всё, что нужно. Классная попка. Я про это подумал. Подумал, а Лёшка, дурак, ляпнул вслух.

Если перевести на приличный язык, то сказал он, что с удовольствием вступил бы с девушкой в интимные отношения, и даже два раза. При этом он наверняка ничего плохого в виду не имел, на его языке это означало только комплимент, высокая оценка лица противоположного пола. Но балбес не учёл одного обстоятельства. Понятие «вступить в интимные отношения» у нас в батальоне обычно передавалось польским термином. Вот его Лёшка по привычке и употребил.

Я бы ее... ну и так далее.

Парень, который резал для нас хлеб, человеком был спокойным и даже, возможно, благородным. Он вначале отложил в сторону нож, а уж потом врезал Лёшке в ухо.

Лёшка слетел с табурета, растянулся на полу, парень — навалился сверху и принялся старательно обрабатывать дурака кулаками. Справа и слева, справа и слева... Лёшка не сразу понял, что происходит.

Это поляк думал, что ещё секунда — и Лёшка вырубится, но Лёшка только разогревался. Он рассказывал мне как-то о драках в его родном селе на танцах и хвастался, что был там из первых. Нравилось ему это дело — в морду дать и получить, если что.

Вот он несколько ударов пропустил, потекла кровь из разбитой губы, я вмешаться не успел, девушка что-то кричала своему кавалеру, чтобы он прекратил, что русская свинья недостойна... и всё такое прочее, упал с грохотом табурет, что-то заорал Мехтиев, от волнения переключившись на родной азербайджанский... И тут Лёша начал работать.

Он перехватил руку парня, потом ударил головой в лицо, потом отбросил беднягу в сторону, потом вскочили наподдал ему ногой, потом ещё раз, потом рывком поднял на ноги и ударил коленом в пах, потом удержал того а вертикальном положении и ударил снова лбом в лицо и только потом толчком отправил парня в другой конец кухни.

Конец боя. Казалось бы.

Лёшка даже не успел ничего поучительного поляку сказать. Я заметить толком ничего не успел. А Багдасарян успел. Как он умудрился выбить у прыгнувшей девушки нож из руки — я не знаю. Он и сам, наверное, не знает. Но выбил. Девушка ему — с ходу по лицу ногтями, сразу с обеих рук. И к Лёшке.

Я бросился между ними, вовсе не защищая этого придурка из-под Ново-Куйбышевска. Наоборот. Лёшка свободно мог врезать девушке — неоднократно ведь сообщил мне о своём специфическом взгляде на равноправие полов. Так что я девушку спасал, но она-то этого не знала, попыталась меня оттолкнуть. Лицо располосовать, как Арарату Багдасаряну, и оттолкнуть.

Только я уже видел, как она дерётся, поэтому смог перехватить обе руки и увернуться от её колена. Удар в результате пришелся в бедро, а не туда, куда целилась девушка.

Подскочили Галимов с Мехтиевым, схватили её за руки. Я пытался хоть как-то удержать её ноги, чтобы не била; Лёшка матерился, парень с окровавленным лицом возился возле стены, пытаясь встать, в общем, картинка — одно загляденье. Группа озверевших солдат собирается насиловать несчастную девушку.

Я до сих пор удивляюсь, как Стефан не перестрелял нас прямо с порога?

Может, услышал, что кричит девчонка.

А там было что послушать!

И про русских свиней, и про оккупантов, и просто перечисление ругательств, как польских, так и русских...

Стефан стрелять не стал. Он даже за пистолет не схватился.

Сказал тихо Люцине успокоиться. И та — успокоилась. И пошла вытирать кровь с лица своего Ежика.

— Значит, — сказал Стефан, — поужинали? И это — вместо благодарности?

Серьезно так спросил, без угрозы, но с нажимом.

— Они первые начали, — тут же заявил Лёшка. — Я сижу, никого не трогаю, а он меня в морду...

Стефан посмотрел на Люцину, приподнял бровь. Люцина кивнула.

— Вот, — обрадовался Лёшка и ладонью попытался вытереть кровь со своего лица. — А потом она...

Улыбка с Лёшкиного лица исчезла — он увидел расстёгнутую кобуру. И ещё двух сердитого вида мужиков за спиной у Стефана. У одного мужика в руках был «шмайссер», у второго — карабин. И смотрели эти карабин и автомат в нашу сторону.

— Это они чего? — спросил Лёшка.

И ведь даже не испугался, придурок. Просто поинтересовался. Если бы я ему сказал, что расстреливать нас будут, наверное, кивнул бы и сказал «ага». Чего тут не понять — расстреливать так расстреливать. Главное, что Лёшке объяснили. И, между прочим, это его «ага» вовсе не означает, что Лёшка не просто понял, но ещё и принял ситуацию. Что последует за этим, что он сделает в результате — даже Лёшка наверняка не знал.

— Что там с Ежи? — по-русски спросил Стефан у Люцины.

Он, похоже, всё время старался держать нас в курсе происходящего, чтобы мы понимали, как развиваются события.

— Они сломали ему нос, — сказала девушка.

— Не они, а я один, — возразил Лёшка и высморкался кровью прямо на пол. — А он врезал мне...

Ежи встал, держась одной рукой за стену, а другой — за плечо Люцины. От этого движения его свитер приподнялся, открывая небольшую кобуру на ремне. И зачем тогда в драку бросился, если мог просто дурную Лёшкину башку прострелить?

— Вообще-то нужно вас под замок посадить, — в задумчивости произнёс Стефан. — Только у нас подвал в доме один, и он немного занят...

— В подвал? — переспросил Лёшка. — Это с каких таких...

— Рот закрой, — посоветовал я, но он сразу не мог остановиться. Ему нужно было немного покричать. Выразить праведный гнев. Он даже на командира роты как-то орать стал.

— Кто он такой, чтобы меня в подвал сажать? Да знаешь, что с тобой наши сделают, когда я им скажу... — начал закипать Лёшка.

— Если скажешь, — недобро и многозначительно улыбнулся Стефан. — Никто ведь не знает, что вы здесь. Рядом болота, все пятеро там и...

Угрожать — это он неправильно придумал. Угрожать Лёшке нельзя. От этого Лёшка совсем беситься начинает. Чтобы, наверное, никто не подумал, что он может струсить. Дурак, что с него возьмёшь?

— Да пошел ты! — заорал Лёшка. — Да ты... Да я...

Обычно хитрый татарин Галимов в Лёшкины скандалы не вмешивался. В них, кроме Лёшки, вообще никто по своей воле не лез. Вот и Галимов обычно стоял себе в стороне и потихоньку ждал, когда шум закончится. Но на этот раз Галимов правильно понял намёк и верно оценил фразу «если скажешь». И не стал дожидаться близкого знакомства с болотом, тем более что автомат и карабин смотрели на Лёшку не отрываясь.

На вооружённых поляков Лёшка броситься не успел - получил удар по ногам, грохнулся на пол, сверху на него навалился Галимов, потом подключились Мехтиев и Багдасарян. Лёшку прижали к полу и завернули руки за спину. Потом посмотрели на меня. Мое мнение как сержанта значило в этой ситуации много. Им потом с Лёшкой в казарме объясняться, если мы вообще в казарму попадём. Но если в экзекуции принимал участие я, то всё могло обойтись для них не так болезненно.

Я не торопясь наклонился к орущему от возмущения Лёшке, вытащил ремень у него из брюк, связал руки.

— И ты с ними, сержант! — проорал Громов. — С этими чурками на своих?!

Лёшка не был националистом, упаси бог. Но не назвать татарина, азербайджанца и армянина чурками в такую минуту он, естественно, не мог. Хоть как-то уязвить. Если, кстати, принять во внимание, что он, если уж совсем честно, не русский, а мордва, то этот его крик про чурок вообще был бессмысленным.

— Мы его в угол положим, — сказал я Стефану. Стефан посмотрел на ручные часы и покачал головой.

— Нельзя. Вас ещё можно оставить, а связанный советский солдат мне всю картину испортит... Отведите его за мной. Ничего с ним не случится... Успокоится...

Отвести Лёшку не получилось, он брыкался, пытался достать хоть кого-нибудь ногой, даже плевался в поляков и один раз попал. Пришлось связать ему ещё и ноги, потом поднять и отнести в подвал.

Стефан пошёл вперёд, показывая дорогу.

Всё-таки я был прав, когда решил, что мы попали в замок. Когда Стефан поднял деревянную крышку люка, окованную железом, под ним оказались каменные истёртые ступени. И стены были каменные. Такое у меня возникло ощущение, что деревянный дом поставили на чужой фундамент. На останки древней крепости.

Пока мы тащили притихшего Лёшку, я успел рассмотреть кольца для факелов на стене и, глянув под лестницу, обнаружил, что она по спирали спускается ещё глубже —виток за витком. Но далеко вниз мы не пошли, Стефан двинулся по первому же коридору.

— Сюда, — сказал Стефан и с лязгом отодвинул засов на двери в конце коридора, открыл дверь и сказал, заглянув вовнутрь: — Это мы, не стреляй.

И я подумал, что у поляков тут всё очень серьёзно.

Как-то даже слишком серьёзно. Подвал был не очень большой, но и не крохотный. Метров десять в длину и почти столько же — в ширину. Перед самой дверью стоял массивный деревянный стол, за ним, на табурете, сидел пожилой дядька в тулупе. На лице у дядьки были печальные вислые усы, а на столе перед ним — автомат «ППШ» и керосиновая лампа. Свет с трудом дотягивался до дальнего конца комнаты.

— Мы тебе ещё одного пленного привели, — сказал Стефан по-польски. — Но его не к ЭТИМ. Его мы на лавку посадим. Только ты смотри, он дерётся. Ты уж его не убивай...

И добавил, чуть понизив голос: «Если получится...»

И я сделал вид, что ничего не услышал. А что я мог еще сказать? Начать возмущаться и оказаться рядом с Лёшкой? Нет, спасибо.

Мы с ребятами усадили Лёшку на лавку, стоявшую вдоль стены, и собрались выходить.

— Сержант, — позвал Стефан. — Посмотри, пожалуй. Может, пригодится...

Я не сразу понял, на что посмотреть. Потом сообразил, что Стефан указывает в дальний конец комнаты, и не пальцем, а стволом пистолета. «Парабеллумом» тычет. И когда только достать успел?

— Ты только близко к решётке не подходи, — предупредил Стефан. — Опасно.

Там была решётка, от пола и до потолка. Частые прутья в два пальца толщиной — от стены до стены. Мне вначале показалось, что двери в решетке нет, но потом я рассмотрел возле стены дверь с громадным замком. Почти с человеческую голову, честное слово.

И клетка мне поначалу показалась пустой, свет от керосиновой лампы не доставал до задней стены. Но когда в руке Стефана зажёгся фонарь, я понял, что клетка пустой не была. В глубине, в нескольких метрах от решётки сидели люди. Четверо в каких-то серых плащах сбились в кучу, чтобы не замёрзнуть, наверное. Я не сразу и понял, что это были люди, поначалу подумал, что просто какая- то куча тряпья. Но потом один из них повернул лицо в нашу сторону, и свет фонаря отразился в его глазах.

— Кто это? — спросил я.

— Лесные, — ответил Стефан.

— Лесные девки?

— Вы их так называете?

— Ну...

— Нет, это не девки. Дриад бы сюда старики не затащили. Это Лесные. Их ещё называют ушастые. Ночные убийцы. Твари. По-разному их называют... — Стефан поводил лучом, словно что-то рассматривая, потом выключил фонарь, быстрым шагом вернулся к двери и что-то тихо сказал охраннику. Дядька ответил тоже тихо, положил зачем-то руку на автомат.

— Пойдём! — приказал мне Стефан и почти побежал по ступеням наверх.

Чем-то он был взволнован. И даже, кажется, разозлён.

Я поднялся за ним следом.

— На кухне посидите, — бросил мне Стефан и ушёл в комнату, где был старик и пулемёт.

Мои парни сидели возле стола и горестно молчали, переглядываясь. Теперь они уже сожалели о своём героическом поступке, уже представили себе, как их будет наказывать Лёшка, когда вырвется на свободу.

Как ни странно, но девушка и парень тоже были здесь. Кровь с лица Ежи уже смыл, сидел бледный, запрокинув голову, а Люцина хлопотала вокруг, прикладывая какие- то примочки ему к лицу.

Я попытался извиниться, но девушка молча дёрнула плечом, и я замолчал. Не очень и хотелось, между прочим. Если бы Арарат её не остановил, сейчас бы Лёшка не связанный лежал, а зарезанный. Очень решительно двигалась девушка. И физиономию она Аре располосовала очень живописно. Четыре кровавые полосы от правого уха ко рту, четыре — от левого. Получилась такая забавная диагональная решётка. То-то разговоров будет в батальоне...

Я бы не стал больше пытаться с Люциной разговаривать, но она снова про оккупантов что-то сказала. Русские оккупанты, мол, убирались бы вы в свою дерьмовую Россию... По-русски сказала, чтобы мы, значит, поняли.

— Ты кого русскими называешь? — спросил я, не вы держав. — Армянина, азербайджанца, татарина и украинца?

— Это всё равно... всё равно... Русские всех заражают своим... ядом заражают, вот... Вы рабы, вы делаете то, что они прикажут... Вы хуже, чем русские. Они иначе не могут, они всегда были палачами, а вы... вы — прихвостни этих палачей...

Парни переглянулись и промолчали.

— Что вам нужно здесь, у нас? — спросила Люцина. Мы вас звали сюда?

— Не звали, — сказал я. — Так вы нас и в сорок четвертом не звали.

— И не нужно было бы приходить... Мы бы сами... С союзниками... А если вы пришли немцев бить, то почему здесь остались? Разбили, взяли Берлин и ушли к себе... Но русские вам сказали, чтобы вы остались, вы и остались... Вы — рабы. Вы в Афганистан полезли вслед за русскими... Зачем, что вы там не видели? Что вам нужно в Афганистане? Вы убиваете женщин и детей. Вы все — русские, украинцы, армяне и азербайджанцы. И татары, — добавила Люцина, глянув на Галимова. — У вас не хватает мужества и гордости, чтобы выгнать русских со своей земли. Вот и платите дань кровью, своей и чужой... Я вас презираю... Всех вас!

— А ваши не такие? — спросил я.

— Нет, не такие! Поляки никогда не были захватчиками! Мы бы никогда не пошли в Афганистан только потому, что кто-то так решил... Никогда!

Глупый получался разговор. Я это сейчас понимаю и тогда понимал, но удержаться не смог. Обидно получалось. Хотелось сказать девчонке, что она дура, что всё ею сказанное — ерунда, но ведь я прекрасно понимал, что не всё... Только ведь и права она была не во всём.

Я мог ей сказать, что они с Наполеоном в Россию в восемьсот двенадцатом шли не на прогулку, а она бы мне в ответ — про раздел Польши и подавление Польского восстания. Мне как-то попался в руки польский учебник истории, так там очень живо было про казаков, которые младенцев на пики насаживали. И про польский город Львов — тоже.

А я ей о польских панах на Украине. А она — про удар в спину в тридцать девятом. А я — про то, как они уничтожили украинские республики в девятнадцатом году, а она — про Варшаву в тысяча девятьсот двадцатом... И что толку, что вначале поляки заняли Киев, и только потом уж вся эта радость переместилась к Варшаве...

Я много читал до армии, историей увлекался.

Но что я мог ей возразить на слова об Афганистане?

Их там не было. Наши их с собой не позвали или все социалистические страны отказались — откуда мне знать? И говорила она с такой уверенностью, что верилось сразу — она не пойдёт. И парень ее не пойдёт воевать на чужой земле.

Нет, я хотел что-то сказать, но тут открылась дверь, на кухню заглянул Стефан, и Люцина замолчала.

— Товарищ сержант, — сказал Стефан. — Не могли бы вы уделить мне немного вашего времени...

Конечно, я мог. У него был пистолет, а у меня пистолета не было. Всё в порядке, всё честно.

— Значит так, товарищ сержант, — тихо произнёс Стефан, когда дверь на кухню закрылась. — Сейчас ты станешь участником одного важного события. Твоя задача — сидеть и молчать. Молчать и сидеть. Справишься?

— Попробую, — сказал я. — Молчать — это меня учили. А потом?

— Потом, возможно, мы вас отпустим. Или не отпустим.

— Небогатый выбор.

— Если честно — я бы отпустил. Но не всё зависит от меня. И даже от деда Петра не всё зависит. У нас гости, вот по результатам разговора...

Распахнулась входная дверь — потянуло холодным воздухом и влагой. Дождь на дворе всё ещё шёл. И уже не шуршал по булыжникам, а лупил изо всех сил. Словно во что бы то ни стало решил эти булыжники раздробить — в щебень, а потом и в песок. И смыть куда-нибудь.

В дом вошли четверо, один за другим. Первым — парень со «шмайссером», вроде тот самый, что нас на дороге остановил. Парень отступил в сторону и пропустил троих, что шли за ним.

В плащах с капюшонами они были похожи на каких-то приблудных гномов. Но когда капюшоны были отброшены, сходство со сказочными персонажами исчезло полностью. Сразу стало понятно, что пришли не праздные странники, а серьёзные люди. Полностью сознающие свою значимость и то, что остальные эту значимость должны признавать и принимать. Во всяком случае — двое из трёх. Третий, пониже ростом, хоть и держался уверенно, но без наглости в движениях. Поправил усы, вытер стёкла очков и с интересом обвёл взглядом помещёние.

Все трое были почти ровесники, всем — около сорока, может, чуть меньше, все трое были одеты в костюмы — добротные, строгие; но мне почему-то сразу же показалось, что третий, тот, что в очках и с усами, из другой компании. Первые два — уверенные, преисполненные важности и многозначительности. Я таких видел много и до, и после. Начальнички. Не НАЧАЛЬНИКИ, совсем главные, а такие, небольшие, районного масштаба. Эти всегда и во все времена требовали к себе особого отношения. Большой начальник мог позволить себе быть демократом и даже пошутить с простым народом, а эти — нет. Эти всегда в борьбе за свой имидж. Кстати, когда грянуло и СССР развалился, эти вот и не пострадали совсем. Как были начальничками, так и остались. Партию сменили — и остались. А то, что они коммунистами были... Я, например, сейчас уверен, что если бы на высокие должности ставили не коммунистов, а, скажем, евнухов, то в очередь на кастрацию стояли бы тысячи. Точно вам говорю — тысячи и десятки тысяч.

А вот третий...

Невысокий, ничего выдающегося не было ни в фигуре, ни в лице. Светлые усы, здоровенные очки... Но было в глазах за стёклами очков какое-то странное выражение. Будто он примерялся к окружающим, что ли. Прикидывал, как врезать, если кто-то вдруг позволит себе несерьёзное отношение к его особе. Вот если представить себе пана Володыевского из трилогии, если выпереть пана с военной службы, отобрать саблю и предупредить, что драться нельзя, — получилось бы именно то самое. Именно так смотрел и смотрелся бы «маленький рыцарь» в наше время.

То есть двое были спокойны за своё место в этом мире, а третий — готов был это место отстаивать в драке, если придётся. Мне так показалось тогда. Может быть — просто показалось. В ту ночь многое могло примерещиться.

— Что это значит? — возмущённым голосом спросил один из вошедших, тот, что появился в доме первым. — Вы тут что, с ума сошли? Что за баррикада на дороге? Что за вооружённые люди? Я даю вам десять минут на то, чтобы освободить дорогу, сдать оружие и всё объяснить...

Он даже на часы попытался взглянуть, неторопливым, преисполненным уверенности жестом поднял запястье к лицу... попытался поднять.

Стефан вдруг шагнул к нему и приставил «парабеллум» начальничку ко лбу.

— Курва-мать... — хрипло выдохнул начальничек.

Второй сделал какой-то неопределённый жест, словно собирался сунуть правую руку себе под пиджак, но парень со «шмайссером» поцокал языком и неодобрительно покачал головой.

— Есть оружие у пана? — вежливо спросил Стефан, надавливая пистолетом пану на лоб.

— Н-нет...

— А у его товарища?..

— Не знаю... Войцех, у тебя есть оружие? — спросил начальничек.

— Ты же знаешь, Хенрик... — ответил Войцех, бледнея на глазах.

— Откуда я могу это знать? — по лицу Хенрика стекали капли, то ли дождевая вода, то ли вспотел господин начальничек. — Я к твоей службе отношения не имею...

— У меня — пистолет... Достать? — Войцех сглотнул.

— Не нужно. — Стефан левой рукой ощупал карманы вначале Хенрика, потом Войцеха, достал у того из-за пазухи небольшой пистолет и, не глядя, сунул в карман брюк.

— Что всё это значит? — спросил Хенрик.

Если я всё правильно понял, то он был начальничком по партийной линии, а второй, Войцех, скорее, из польского аналога КГБ. Поэтому Хенрик вел себя свободнее. Его, если что, пристрелить должны были не в первую очередь.

— У меня нет оружия, — сказал «Володыевский» с таким видом, что стало понятно даже мне — обыскивать он себя не позволит. Скорее согласится с пулей в лоб, чем разрешит кому-либо лазить в свои карманы. — Я даю слово чести...

— Слово чести? — с улыбкой переспросил Стефан.

Автоматчик тоже заулыбался, услышав такой несерьёзный аргумент.

— Пан Анджей!.. — Хенрик повысил голос, пытаясь поставить «Володыевского» на место. Кому понравится, что попутчик начинает вести себя вызывающе под прицелом. Мне вот, например, не понравилось бы.

— Ну, если слово чести — тогда ладно, — кивнул Стефан. — Как не поверить?

— Я вам задал вопрос, — сказал Хенрик. — А вы...

— А я вам на него не ответил. И не собираюсь отвечать. Вы приехали, чтобы переговорить с Лесными? Так ведь?

Хенрик быстро глянул на Войцеха, тот еле заметно пожал плечами.

— Я знаю, что вы с ними разговаривали вчера, но сегодня днём вам позвонили и сообщили, что Лесные ещё о чём-то хотят говорить...

— Откуда?..

— Откуда я знаю? Это я звонил, — сказал Стефан.

«Парабеллум» он уже спрятал в кобуру, а на лбу Хенрика остался кружок от пистолетного дула. Калибр девять миллиметров.

— Нет, откуда вы знаете пароль? — спросил Хенрик.

— Это хороший вопрос, пан Хенрик. Очень хороший. Пароль знали вы и Войцех. О пароле с Лесными вы договорились при последней встрече, так что получается, они его мне рассказали. И получается, что они мне рассказали обо всём. И о том, что вы им обещали, и о том, что они потребовали... Кстати, забыл вам представить товарища сержанта Советской армии... — Стефан кивнул в мою сторону.

— При чём здесь...

— Просто так. Чтобы немного оживить обстановку. Чтобы стало понятно — договориться с нами, как вы это сделали с Лесными, у вас не получится. Либо тогда придётся сержанта убить, чтобы он не разболтал своим подробностей.

Пан Хенрик посмотрел на меня, и я прочитал в его глазах «убить». Вот как в книге прочитал, ясно и недвусмысленно.

— Но об этом — позже. Сейчас вы немного подождёте, я схожу к Лесорубу... — когда Стефан произнёс «Лесорубу», оба начальничка вздрогнули и напряглись, — и черен несколько минут мы сможем продолжить.

Стефан шагнул к двери, открыл её, но остановился на пороге, словно вспомнив что-то важное.

— Чтобы не получилось глупости — вот этот паренёк с автоматом стреляет очень хорошо. И ему разрешили убить любого, кто попытается выйти из дома без разрешения. Это понятно?

— А курить можно? — спросил «Володыевский».

— Можно, — разрешил Стефан и закрыл за собой дверь.

— Пан Анджей, вы ведёте себя... — Хенрик задохнулся от возмущения. — Вы понимаете...

— А меня здесь вообще нет, — — сказал пан Анджей. — Я сейчас вообще в Канаде, по торговым делам. Меня нет, я фикция. Иллюзия. Взмахни рукой, и я развеюсь...

«Володыевский» помахал в воздухе рукой, разгоняя облачко сигаретного дыма.

Курил пан Анджей «Мальборо», а не какие-то польские или советские сигареты. Коробочку спрятал в карман, не предложив начальничкам закурить.

— Я же вам сказал — нет смысла в этих переговорах. Даже если Лесные вам что-то пообещают, то имеется ещё много участников в этой игре. Тот же Лесоруб...

— Не нужно об этом...

— Но вы же ещё недавно сказали, что нет никакого Лесоруба, что всё это легенда. Лесным вы не возразили, но после беседы высказались однозначно. И даже на пана Войцеха прикрикнули, когда он возразил и сказал, что по агентурным сведениям... Как он сказал, пан Войцех? Засуньте свои сведения себе куда?..

Войцех не ответил.

— А теперь...

— Мне кажется, пан Анджей, что вы немного забываетесь... — прошипел Хенрик. — Вы забыли...

— Это вы забыли, пан Хенрик. Вы забыли, как я вас отговаривал от этой аферы. Как я говорил вам, что есть ещё люди, живущие возле Ворот, и им вовсе не понравится... И вы тогда мне заявили, что моё дело — переводить. Что я не человек, а машина для переводов. И что моё мнение я могу засунуть туда же, куда пан Войцех свои агентурные данные. Вы вообще очень уверены в себе, товарищ Хенрик. И, боюсь, слишком уверены. По бумагам — я нахожусь далеко отсюда. Меня здесь нет. И вы, только вы будете отвечать...

— Не пугайте меня! — крикнул товарищ Хенрик. — Я...

Открылась дверь.

— Входите! — сказал Стефан. — И вы, товарищ сержант, тоже...

То своё ощущение я помню до сих пор — пустота. Внутри меня — пустота. Я, как надувной шарик, лечу по ветру. А вокруг, курва, множество иголок, булавок, колючек всяческих. И чуть что не так, лопну я, разлечусь в мелкие клочочки-тряпочки...

Мы прошли через комнату с оружием — ни пулемёта, ни винтовок никто не убрал. Или посчитали ненужным, или решили, что это продемонстрирует серьёзность их намерений. Но товарищ Хенрик с товарищем Войцехом на огнестрельное оружие внимания не обратили. Зато уставились на то, чего я даже со второго раза не заметил. В углу комнаты стояло несколько копий с длинными широкими лезвиями вместо наконечников.

Товарищи переглянулись.

Пан Анджей даже подошёл к копьям, потрогал. Покачал головой удивлённо.

— Лезвие не трогайте, — сказал Стефан.

Пан Анджей привстал на носках, пригляделся к лезвиям.

— Даже так... — пробормотал он. — Быстрая смерть?

— Нет, — возразил Стефан. — Медленная. Очень медленная и мучительная. Ушастые и дриады в этих местах пользуются только медленным ядом. Им так больше нравится. Рана — человек начинает умирать... Может даже появиться иллюзия того, что удастся выпросить у Лесных противоядие, они даже не возражают сразу. Думают, советуются. Потом требуют что-нибудь в обмен... Пустячок. Как правило, десяток детей, не старше пяти лет, лучше девочек. Вы не слышали о таком?

— Слышал, — тихо сказал пан Анджей и отошёл от копий.

— Ладно, прошу... — Стефан открыл следующую дверь, сделал приглашающий жест рукой. — Проходите в зал.

И это действительно был зал. Только был он словно слепленный из двух половинок. Пол был мраморный из белых и чёрных квадратов со стороной чуть меньше метра. Сделав шаг вперёд, я почувствовал себя шахматной фигурой. А сделав второй, — понял, что выше чем на пешку я не тяну.

Вдоль стен стояли короли и королевы. Из мрамора, тоже чёрного и белого. Фигуры были сделаны очень натуралистично, с мельчайшими подробностями — складками ткани, завитками волос, морщинками. Рыцари в доспехах, дамы в длинных до пола платьях.

Только голов не было ни у дам, ни у рыцарей. Наверное, раньше были они разного роста, мужчины повыше, женщины — пониже, но теперь их кто-то уравнял. Словно гигантское лезвие срезало верхнюю часть фигур. У женщин — голову. У рыцарей — вместе с плечами.

Колонны из мрамора тоже были обрезаны, и стены — остатки стен. На полтора метра от пола — мрамор, выше — дерево. Лежащие горизонтально толстые брёвна. И колонны продолжаются брёвнами, стоящими вертикально.

Кто-то гигантский громадным мечом срезал верхушку зала, как кончик яйца, сваренного всмятку. А потом кто- то попроще надстроил остатки стен брёвнами.

— Нравится? — спросил Стефан. — Меня — до сих пор впечатляет. Вы, пан Анджей, как я понял, историю Ворот и всего, что с ними связано, изучали?

— И даже язык Лесных, — сказал пан Анджей. — Это, как я понимаю, замок Рубежа? То, что от него осталось?

— Совершенно точно. Линия разрыва прошла вот так... — Стефан указал рукой на край мраморной стены. — И не исключено, что где-то стоит верхняя часть замка. В каком-то ином мире...

— Или за Воротами, — задумчиво произнёс пан Анджей. — В пятнадцатом веке кто-то высказал предположение, что мир не раскололся, а сдвинулся, одна часть соскользнула с другой. А замку Рубежа досталось уже на излёте...

— Может быть, — Стефан подошёл к массивному деревянному столу посреди зала.

Метра три в диаметре. И, как мне показалось, из одного куска. Срез какого-то громадного дерева. За таким свободно могли сидеть рыцари... Да, может, и сидели раньше. На этих самых деревянных креслах с высокими резными спинками.

— Присаживайтесь, — сказал Стефан.

Я не удержался и, прежде чем сесть, рассмотрел резьбу на спинке кресла. Там был орёл, но не польский. Скорее немецкий, с короной, как бы не императорской, на голове. На груди — опрокинутый полумесяц с крестом, водружённым на нём точно посреди, между острыми краями. И две фигуры по бокам. Рыцарь в полном турнирном доспехе и голый мускулистый мужчина, прикрытый дубовыми листьями. Оба держали в руках копья с флагами.

— Интересно? — спросил Стефан, усаживаясь в кресло.

— Красиво.

— Это герб провинции Шлезиен. Вы, товарищ сержант, обратили внимание на лесного человека?

— Это... — я зачем-то потрогал пальцем этого самого лесного человека. — Это что — тот самый Лесной?

— Я думаю — да. Они здесь были издавна. Были частью этих мест, особой приметой, если хотите. Но кто-то видит в нем мифического Оберона...

— А кто-то в мифическом Обероне видит представителя Древних, — закончил за него пан Анджей.

— Может быть, — кивнул Стефан.

В зал вошёл старик, тот самый, что называл меня москалем.

Звучит это, наверное, высокопарно: вошёл в зал, подразумевается — торжественно ступая, прошествовал к своему креслу. Старик просто вошёл. Как в комнату. Или как в стойло. И вместе с тем старик смотрелся на фоне всех этих обрубленных скульптур и колонн очень уместно, естественно, что ли... Пока он шёл к столу, мне вдруг при мерещилось, что он — одна из статуй этого зала. Только он не поддался тому невидимому лезвию, смог устоять, оказался крепче мрамора и гранита. И лет этому старику не семьдесят, как мне показалось вначале, а семьсот. Или даже тысяча.

Потом наваждение рассеялось.

— Меня зовут Пётр, — сказал старик. — И ещё меня называют Лесорубом.

Хенрик с Войцехом переглянулись. Войцех приподнял бровь, будто говоря: я же предупреждал. А по губам Хенрика скользнула... нет, не улыбка, гримаса... Брезгливости, что ли...

— Мы узнали, что Лесные пригласили вас на переговоры... — сказал старик.

Он не сел в кресло, стоял возле стола, чуть наклонившись, опершись кулаками о столешницу. Теперь он был похож на старую птицу. Не орла или грифа, а на ворона — громадного старого ворона.

— Это не ваше дело, — сказал Хенрик. — Это государственная тайна...

— Впервые за всё время Лесные разговаривали не с советскими, а с вами. С представителями польской власти. Партия, естественно, поспешила возглавить переговоры, — старик усмехнулся. — А что бы сказали русские, если бы узнали об этом?

— А это...

Стефан молча положил пистолет на стол перед собой.

— Вы слышали, товарищ Хенрик, — с самым безмятежным видом поинтересовался пан Анджей, — что пистолеты «парабеллум» имеют скверную привычку стрелять ни с того ни с сего. Лежит, никого не трогает, а потом вдруг, от малейшего сотрясения... или даже взгляда — бабах! У нас в Лодзи был случай... А пистолет, кажется, направлен именно в вашу сторону, товарищ Хенрик.

— То есть вы русских уже не собираетесь принимать во внимание? — спросил старик. — То есть вы уверены, что...

— Они уверены, что, договорившись с Лесными, получают защиту от всех возможных невзгод. Русские, американцы, «Солидарность», коммунисты — все будут с ними вести переговоры, все будут в них заинтересованы... — с усмешкой сказал Стефан. — Им это Лесные твёрдо обещали... Так ведь? Что они ещё обещали? Или что-то уже выполнили? Они всем что-то обещают. Всем и каждому. И всегда нарушают свои обещания. Русским они обещали бессмертие. Эликсир долголетия... И что? Сталин не дождался, потому что Лесные договорились с его возможными преемниками, Брежнев верил до последней минуты, что получит его... Получил? Или Лесные опять уже успели с кем-то договориться? С кем? С кем-то из русского Центрального Комитета? Послезавтра похороны, если я не ошибаюсь, будет объявлен преемник. Все знают, что это будет Андропов... С ним договорились Лесные? Или с кем-то из наших? Время такое пришло — договариваться. Не сразу, не делая резких движений, но договариваться- договариваться-договариваться... Мы замерли над самой пропастью. Польша замерла — и все вдруг поняли, что любая мелочь может сбросить её вниз. Коммунисты поняли и антикоммунисты поняли... Договариваться, а не стрелять. Упаси бог, если на выстрелы обратят внимание наши советские браться. Начнется каша, кровавая каша... Мы можем ненавидеть русских... советских, но мы понимаем, что сейчас только они не дают нам резать друг друга. Поэтому, как бы мы ни договаривались, нам нужно принимать к сведению русские танки, самолёты, пушки... вот этого сержанта мы тоже должны принимать к сведению...

Стефан посмотрел на меня — я не отвёл взгляд.

Пусть говорит. Может, он прав, может — врёт, мне наплевать. У меня дома — сестра и мама. Я не хочу никого убивать и никого ни к чему принуждать. Я хочу вовремя уехать домой. Но если кто-то, хоть Стефан, хоть Лесные, хоть «Солидарность» или местные коммунисты попытаются убить меня или моих друзей... Я буду воевать не за победу коммунизма, не за мир во всём мире, а за себя и своих друзей.

В этом фокус всех правителей земли. Нужно взять обычных, нормальных людей и отправить их в чужие земли. Их не нужно натравливать на местных, зачем? Всё произойдёт само собой. Местные будут ненавидеть пришлых, которые, между прочим, и сами-то не слишком хорошо относятся к своему правительству. Рано или поздно ненависть превратится во что-нибудь реальное. Кто-то вроде бы прицелится вдогонку проезжающей машине, а кто-то из неё возьмет да и выстрелит... Или чей-то стальной шарик из рогатки проломит лоб одному из оккупантов...

Никто и оглянуться не успеет, никто толком и вспомнить не сможет, с чего всё началось и как развивалось... И я буду драться за себя, за друзей, а получится, что за ту сволочь, которая меня сюда послала.

— Мы не уйдём отсюда, — сказал старик. — Никто из нас отсюда не уйдёт. Это наша земля, что бы вы там ни предлагали...

— Но послушайте... — Хенрик откашлялся и встал с кресла, как на партийном собрании. — Вы не понимаете...

— А что тут понимать? Есть Ворота. Есть Дьявольский Край за ними. Есть Лесные и дриады, которые живут в Дьявольском Краю, сразу за Воротами, на границе с нашей землёй. А ещё за Воротами есть чудовища и есть магия с волшебством... Лесные и Дриады вроде как охраняют нашу землю, останавливают чудовищ, чтобы они не проникли сюда... Так?

— Если в общих чертах, то да... — сказал Хенрик. — Так. Вас что-то не устраивает?

— Меня не устраивает, когда мне врут, — спокойно произнёс старик. — Меня это злит.

— Кто вам врёт?

— Лесные. И наши врут, и советские врут... Все помалкивают о том, что тут вообще есть Ворота. Молчат. Если кто-то пытается об этом рассказать, то... Вот ты, парень, — старик указал на переводчика. — Откуда ты знаешь язык Лесных? Ведь не сам выучил?

— Мне предложили, — сказал пан Анджей. — У меня способности к языкам, вот мне и предложили. Собирались, как я потом понял, торговать с Древними.

— А потом — передумали?

— А потом русские сказали, чтобы наши сюда не лезли. Что не по званию претензии, — недобро усмехнулся Войцех. — Для русских — это возможность получать нечто интересное в обмен на продукты и всякую разную мелочь. Для русских — это прекрасное место базирования. Дьявольский Край за Воротами не виден из космоса, шпионские спутники его не засекают, туда можно спрятать хоть миллион танков, построить сотни тысяч аэродромов. Там можно даже спрятаться, если начнётся ядерная война. Прекрасное место. Только один вход — через Ворота. Его можно оборонять бесконечно.

— Накипело, да? — почти с сочувствием спросил Стефан. — Даже у нашей тайной полиции есть чувство патриотизма?

— Представьте себе, — с вызовом выкрикнул Войцех. — Есть. И мы сделаем всё, чтобы Ворота принадлежали нам, нашей стране...

— И да, чтобы страна была от моря до моря, — тихо сказал пан Анджей.

Войцех бросил на него злой взгляд, но ничего не сказал. Перевёл дыхание.

— И значит, Лесные пообещали, что будут с вами дружить искреннее, чем со стариками из советского ЦК? Стефан развёл руками. — И вы поверили? А да, Брежнев три дня назад умер, теперь всё будет по-другому...

— Теперь их старцы будут вымирать, — тихо сказал Хенрик. — Один за другим. И что бы они ни делали, все скоро развалится. Пять лет — и всё. Ну — десять... Они уже готовы уйти отсюда, их только нужно подтолкнуть.

— А Лесные — прекрасные союзники. Надёжные. И Брежнева они, считай, убили... И просят малости — что бы им тутошние земли вернули. Чтобы они своих женщин и детей здесь спрятали, а сами, конечно, будет сдерживать нечисть с той стороны. Надёжно, как всегда... — провозгласил Стефан. — Так?

— Так, — кивнул Хенрик.

— Нет, не так! — крикнул старик и ударил ладонью гю столу. — Не так! Они не охраняют наши земли: твари с той стороны свободно ползут сюда и уже давно бы здесь всё за полонили, если бы не мы... Хотите, я свожу вас в кладовую, покажу чучела? Нет? Мы ловим и уничтожаем чудовищ. Мы даже туда ходим, за Ворота... И знаете что? Лесные там для нас опаснее, чем монстры. Лесные убивают всякого, кто приходит в их земли. Лесные и Дриады.

Мы ходим в Дьявольский Край только тогда, когда уже нет другого выхода. Когда пропадают дети... Мы же регулярно обращаемся к властям, сообщаем, что пропала девочка. Каждый год — по нескольку раз. Что нам отвечают? Что? Тут болота, тут дикие звери. Это наши отвечают, люди. А Лесные смеются нам в лицо. А теперь вы договорились с ними, что мы должны оставить наши дома и поля, отправиться в другие сёла и города... Почему?

— Потому что каждый имеет право на жизнь, — уверенно сказал Хенрик. — И если тысячи разумных существ просят о помощи, то...

— Существ? Живых существ? Подождите, давайте разберёмся. С точки зрения науки — их нет. Не может быть. Драконов не может быть, призраков не может быть, Лесных не может быть. Не так? С коммунистической позиции — тоже не может. Это мистика, все эти ведьмы, колдуны, привидения... А мистика — это вымысел, порождение религиозного мрака. Нет? — Стефан усмехнулся. — А сточки зрения церкви — кто эти твари? Ушастые — люди? У них есть душа? Знаете, как с ними поступали в Средние века? Знаете? Правильно — на костёр. Их травили, как диких зверей, потому что они были не лучше диких зверей. Они убивали, пытали, уничтожали деревни и сёла...

— Они дрались за...

— Да за что угодно пусть дерутся, за что угодно... — махнул рукой Стефан. — Но они дерутся за землю, которую вот пан Пётр считает своей. И ещё тысячи поляков считают своей. Они не имеют права на свою землю?

— Это демагогия! Чистой воды демагогия, — отмахнулся уверенно Хенрик. — Тысячи поляков... Мы же их не в пустыню предлагаем переселить. Мы их поселим в гораздо лучшие условия. Кто захочет — в отдельные коттеджи, кто захочет — в городские квартиры. Мы...

— А если я не хочу? — прищурился старик. — Я не хочу уходить отсюда. Вы меня будете выселять насильно? Войска приведёте? Будет война. И она таки будет. Вы сможете объяснить остальным, что воюете не за продление жизни коммунистическому режиму, а с кучкой людей, не желающих уступать свою землю чужакам? И вы знаете, что произойдёт, если Ушастые переселятся сюда, если граница с их землёй станет длиннее, не сотня метров, как сей час, а многие километры. Представляете, что будет дальше? Твари придут за ними. И станут расползаться вокруг. Всё больше и больше. И никто этих тварей не будет сдерживать. Да и не сможет. Смок прилетит во Вроцлав, например. Или доберётся до Варшавы... Или в Краков, чтобы отомстить за своего дальнего родственника. В реках и болотах появятся монстры... Оборотней давно не видели на побережье?

— Их остановят Лесные, мы говорили с ними об этом...

— Так чего же они сейчас этого не делают? Почему наших охотников перехватывают и уничтожают? Им вся эта земля нужна, они не остановятся... Я знаю — не остановятся. Будут расползаться всё дальше и дальше...

— Но иначе они погибнут, — тихо сказал пан Анджей.

— Да? Это они пану сказали? — осведомился старик. - А что ещё они вам сказали...

— Вы не хотите понять, — Хенрик сел в кресло и снова вскочил. — Там же тысячи людей...

— Лесных, — поправил старик. — Они не люди.

— Ну и что? Они живые, они страдают. Их нужно спасти...

— Так переселите их по одному, по два... Вам же всё равно придётся рассказать людям о новых соседях... да они и сами не будут скрываться. Это сейчас мы их убиваем, как только они оказываются возле наших домов, а там они скрываться не станут. Так вы их расселяйте по одному на деревню, по двое... Мужа с женой, в крайнем случае с детьми... — старик при каждом слове ударял кулаком по столу. — Если они хотят выжить, то...

— Они не могут так поступить. Они должны сохранить свою культуру. — Хенрик снова добрался до привычной темы и заговорил уверенно. — Они хотят остаться народом, сохранить тысячелетнюю культуру. И кто, как не поляки, могут их понять? Мы, столько лет прожившие под чужеземным гнётом, но сохранившие свое польское сердце... разве нам не понятны такие чувства у другого разумного существа?

Старик захохотал.

Это выглядело жутковато — старика согнуло вдвое, тело дёргалось, как в припадке.

— Что такого смешного я сказал? — осведомился Хенрик.

— Пан забыл, в каком месте находится... — сквозь приступы хохота выдавил из себя старик.

— В замке?

— Нет, в Силезии. В Силезии. Вы помните операцию «Висла»? Как отсюда выселяли немцев? Просто выгоняли из домов или оставляли на несколько лет отрабатывать преступления... Помните? А помните, что сюда переселяли с восточной границы украинцев? Тех, что решили жить в Польше, а не в Советском Союзе. И нас никто не спрашивал: хотим мы сохранить свою культуру и национальные чувства? Нас сюда привезли и поселили по одному, по два человека в польских деревнях. Знаете, как на меня смотрели соседи? Как на бандита. Я ведь помогал украинским националистам. И я таки помогал им, продуктами, вещами... Даже вместе с ними воевал против большевиков и против ваших... Но когда встал вопрос — жить или подохнуть, я выбрал, ясное дело, жить... Я стал поляком. И дети мои стали поляками, они даже не знают украинского. Я их не учил, потому что... потому что они живут в Польше, значит — поляки. Мой младший живет в Гданьске и одним из первых вышел на улицу. Мои внуки учатся в Варшаве, в университете, и они носят в петлицах эти радиодетали, как они там называются... сопротивления. Называют русских оккупантами и ненавидят коммунистов... И я ни слова не возразил. Они имеют право. Только когда внук приехал сюда оружие просить, я его выпорол. Потому что нельзя баловаться огнём в родном доме. Нельзя, мать его так! Русские здесь? Стрелять в них? Так ведь они уйдут, рано или поздно. Они мозолят нам глаза, они вроде бы поддерживают наших коммунистов... Но ведь нас-то они из дома не выгоняют, в наши дела не лезут... Поэтому я внука выпорол, а он не обиделся — понял... Мы знаем, что это наша земля. Знаем. И они знают, всё знают. И мне наплевать, что раньше тут жили немцы, мне наплевать, что мы их отсюда вышвырнули, как хлам. Это моя земля, и никто не смеет мне указывать, как на ней жить! Когда ко мне явились молодчики из города с толстыми кошельками, осмотрели моё поле и спросили, сколько я заработал бы на урожае, что я им сказал? Я спросил, зачем им это? Они ответили — что заплатят мне столько, сколько я планировал заработать, но только пусть пшеница сгниёт на корню. Они даже сверху хотели добавить, чтобы я не убирал свой хлеб на своей земле... Чтобы в магазинах не было хлеба, это поможет Польше обрести свободу. Я их выгнал. Я их вышвырнул прочь со своей земли... А теперь вы хотите, чтобы я ушёл отсюда? Там, в соседней комнате умирает мой сын, Болеслав. И будет умирать ещё много дней, если я не решусь взять грех на душу и своей рукой...

Старик замолчал, пытаясь совладать с собой.

И все в зале молчали. Хенрик бесшумно сел в кресло. Стефан убрал пистолет со стола в кобуру, опустил голову.

— И таких здесь — сотни. Таких, как я. Поляков. Жителей этой земли. И мы не уйдём отсюда. Мы будем драться с ними и с вами, если вы попытаетесь... и с русскими тоже будем драться, даже если из-за этого полыхнёт всё вокруг... Лучше я сгорю в своём доме, чем отдам его кому бы то ни было, тем более... — старик медленно сел. — Мы воюем с ними уже десятки лет. Мы защищаем вас, мы защищаем всех людей, живущих в этой стране... весь мир защищаем...

— Не много ли на себя берёте? — глядя на свои руки, спросил Войцех. — Такая непосильная ноша... А вы не боитесь, что русские перестанут охранять Ворота, пропустят Лесных сюда, и это будут не маленькие отряды, а все они, все их воины. И не только ваш сын — сотни чьих-то сыновей погибнут в этой войне... Этого вы не боитесь?

— А давай попробуем, — просто сказал старик. — Может, когда русские перестанут охранять Ворота, мы войдём в них? И это нас будут тысячи и десятки тысяч? И мы выжжем наконец гнёзда, из которых выползают монстры, не будем отлавливать их здесь по одному, а уничтожим источник этих тварей? И найдём наконец тех, кто поднимает призраков, узнаем, что там на самом деле, за Воротами?

— Вас туда не пустят. Ни русские не пустят, ни наши не пустят. Там...

— Мы знаем, — сказал Стефан. — Там — край невиданных возможностей. Там — сокровища и волшебство. И кто бы ни был у власти, он вначале попытается прибрать всё это к своим рукам. Завтра в Варшаве сменится власть — и что, люди станут другими? Там, в креслах, вдруг откуда ни возьмись появятся святые бессребреники и самаритяне? Там будут такие, как вы, успевшие подсуетиться и договориться. Вы уже наверняка начинаете договариваться. Завтра-послезавтра начнёте выпускать тех, кого посадили после Радома... Нужно только подождать — и старики в ЦК вымрут, а молодые захотят перемен, ведь при переменах так удобно обустраивать свои делишки... Но только мы не хотим быть фишками на столе. Мы знаем, что нас ожидает, если мы позволим... если мы согласимся отсюда уехать...

— Но вы поймите!..

— Мы ничего не хотим понимать, — отрезал старик. Мы уже приняли решение. И это решение ничто уже не изменит.

— Зачем вы тогда позвали нас? Ну, начинали бы свою партизанскую войнуI — выкрикнул Хенрик. — Или всё таки у вас не хватает смелости, и вы решили договориться с нами? Выставить свои условия в переговорах, стать третьей стороной? И вы полагаете, что у вас это получится?

— Нет, конечно, не получится, — сказал пан Анджей. — Ты всё ещё не понял? Они вызвали нас, чтобы сообщить о своём решении. А то, что они знали пароль и то, о чём вы договаривались, тебе ничего не поясняет? Ты не понял, что они...

Раздался оглушительный свист, даже я вздрогнул. Я сосредоточился на том, чтобы понимать их разговор. Никто больше не говорил по-русски, кричали, выплёвывая слова быстро-быстро, но я всё равно понимал их. Меня словно волокло по камням, зацепило и волокло. Я слушал слушал-слушал, я понимал, что они говорят, но не всегда — о чем. Тогда — не понимал.

Старик свистнул в четыре пальца, открылась дверь в дальней стене зала, и кто-то втолкнул человека. Мне так показалось вначале.

Дверь захлопнулась, человек не удержался на ногах и упал. Лицом на мраморный пол — руки у человека были связаны за спиной.

— Какого чёрта?! — Хенрик и Войцех вскочили на ноги.

— Сидеть! — приказал Стефан, а когда начальнички не послушались, взмахнул рукой.

Автоматчик, о котором все уже забыли, выпустил очередь в стену. По брёвнам. Полетели щепки, запахло сгоревшим порохом.

— Сидеть! — повторил Стефан, вставая с кресла. — Я вам всё покажу.

Он подошёл к лежащему и рывком, двумя руками, поставил его на ноги. Заставил подойти к столу.

Это была женщина. Была женщина, потому что осталось от неё не очень много. У неё не было глаза — пустая глазница была заполнена запёкшейся кровью. Её уши... Тошнота подкатилась к моему горлу — я отвернулся.

— Вы с ума сошли, — почти простонал Хенрик. — Вы понимаете, что...

— А вы знаете, что они делают с охотниками, когда ловят их за Воротами? — вопросом ответил старик. — Вы знаете, что они творили здесь в сороковых... вместе с немцами? Как жгли посёлки переселенцев?

— Когда это было? Вы будете мстить за преступления прошлого... За чужие...

— Почему за чужие? — спросил Стефан. — Эта тварь получила за то, что совершила сама. Они долго живут, вы разве забыли?

Стефан, наверное, повернул жертву лицом к свету — я не видел, только услышал, как он сказал: вот, посмотрите.

— В сорок пятом её называли Белой Смертью. И заочно приговорили к смертной казни. Я сам видел фотографии в архиве. Она — потрошит детей. Она — рубит на куски польского милиционера. Она сжигает польскую школу возле Легницы...

А потом я услышал её голос — глубокий, звенящий, невыразимо прекрасный. Я чуть не обернулся на его звук, но вовремя сдержался.

— Я убивала... Мы убивали... — сказала женщина. — Вместе с немцами. Потому что и они, и мы хотели остаться здесь, на родине... Это трудно понять?

— Скольких ты убила?

— Я не считала... Сотню... тысячу... Я убивала так долго, что уже и не запоминала. А ты помнишь, сколько люди убили наших? Вы, живущие считаные годы, отнимали у нас века... Когда произошло Пересечение Миров, вы стали нас убивать. Вы пришли в наши леса, рубили деревья, а заодно и нас... Просто чтобы мы не путались под ногами. И вы убивали нас во все времена... Вначале как просто чужаков, потом — жгли, как порождения дьявола... вы могли сражаться друг с другом, но нас старались убивать в любом случае. Когда сюда пришли люди из Чехии, сражающиеся против католиков, они не погасили костров. Они жгли нас... И мы поняли, что победить вас можно только в союзе с вами же... И мы научились заключать союзы... И мы...

Я смотрел на стену. Вернее, на обезглавленную статую возле стены. Ещё вчера мир был таким простым и прозрачным. Даже живые призраки были только досадным дефектом на кристалле повседневности.

Теперь передо мной распахнулась дверь... даже не в иной мир, нет, в преисподнюю распахнулась дверь. И знаете, я был, наверное, даже рад, что не мне придётся искать выход в этом кровавом лабиринте. Мне осталось всего сто тридцать пять дней.

Это их дело. Их проблема. Не моя. Возле моего дома нет таких Ворот. Мне повезло. И ладно.

— Послушайте, — сказал Хенрик. — Вы же знаете, кто она. Вы же понимаете, что Лесные не простят её смерти ни мне, ни вам, никому из ваших людей...

— Я знаю, — сказал старик.

— Отпустите её, — попросил Войцех. — Вам всё равно нечего терять, о Лесорубе знают они, Лесоруба и так ждёт смерть. Но если погибнет она, то больше не будет переговоров... Будут только смерти...

Грохнул выстрел.

Звякнула гильза об пол. Глухо ударилось тело.

— Будут только смерти, — сказал Стефан. — Нам придётся их уничтожить, если мы захотим прекратить смерти. Не так ли?

— Будь ты проклят... — простонал Хенрик. — Будь ты проклят...

— Я уже давно проклят, — сказал Стефан. — С того самого момента, когда пропали мои дочери и погибла моя жена. Сержант!

Ему пришлось повторить ещё дважды, прежде чем я понял, что это он ко мне обращается.

— Сходи в подвал, забери своего солдата.

— Да, хорошо.

— Постучи в двери, прежде чем входить. Скажи, что от меня. Иначе он...

Я встал.

И пан Анджей встал.

И вышел вслед за мной.

Мы спустились в подвал, я постучал в дверь, крикнул, что меня прислал Стефан, потом отодвинул засов.

Лёшка уже был развязан. И уже успел немного выпить — бутылка какого-то мутного пойла стояла между ним и часовым.

— О! — заорал Лёшка, увидев меня. — Явился... А мы тут с Мацеем за польско-советскую дружбу немного... Он классный мужик. Только дурак. Песню пел, про дивечку до лясечка... Так припев — у нас стырили... Где эта улица, где этот дом — это ж наша песня. Она ещё в фильме «Юность Максима»... её там поют. Я ему объясняю, а он не понимает... ни бельмеса не понимает человеческий язык... Скажи, почему он не понимает, когда я ему по-русски объясняю...

— Ладно, Лёшка, пойдём... — сказал я. — Нам пора...

— Ну, пора так пора, ты сержант — тебе виднее... — Лёшка встал с лавки. — Ты хороший человек, хоть и сволочь... Все вы, хохлы, — сволочи... Хорошие люди, но сволочи...

Пан Анджей медленно подошёл к решётке.

— Не нужно туда, — сказал охранник, поднимаясь из- за стола. — Опасно это... Они вчера Михала убили. Он подошёл, а они ему горло вырвали. Рукой... вот так, просто...

Охранник взял в левую руку фонарь со стола, в правую — автомат. Подошёл к клетке.

— Вы идите себе, пан, — охранник толкнул легонько плечом пана Анджея. — Я так понимаю, что наверху уже закончили?

— Да.

— Значит, и тут нужно... Чтобы каждый... — охранник поставил фонарь на пол, передёрнул затвор автомата.

— Вы что собираетесь делать? — спросил переводчик.

— А на что это похоже? Им ведь руки не связали, когда сюда втащили. Мы сразу не сообразили, а теперь — поздно. Думаете, они просто так выйдут? — охранник вздохнул. — Хочешь не хочешь, а придётся... Идите себе, зачем оно вам...

Пан Анджей повернулся и вышел из комнаты. Я вывел Лёшку следом.

Мы успели подняться по лестнице до половины, когда за спиной у нас прогремела автоматная очередь. Потом ещё одна. И несколько одиночных выстрелов.

Наверху у люка стояли все мои парни. И Люцина с Ежи. Стояли и смотрели на нас.

Пан Анджей закурил сигарету, Лёшка тут же попросил и для себя. Переводчик угостил всех.

— Их убили? — спросила Люцина.

— Да, — сказал я, — а что?

Люцина не ответила. Я хотел сказать что-то обидное, спросить, не хотела ли она сама это сделать, но посмотрел на её побледневшее лицо и промолчал.

— Это наша земля, — сказала Люцина. — И мы с нее не уйдем... Никогда...

— Это их земля, — сказал пан Анджей. — Они не из-за Ворот, они отсюда. И твари, которые живут там, — они тоже наши, просто здесь их уничтожили. А там они выжили... И монстры, и чудовища...

Он докурил сигарету, достал другую, прикурил от окурка.

— Они поначалу даже обрадовались, когда открылись Ворота. Думали, смогут там от людей спрятаться, выжить... — пан Анджей глубоко затянулся. — Они и выжили, только... Оказалось, что там их женщины рожать не могут. Ни забеременеть, ни рожать... Только здесь.

— Что? — тихо спросила Люцина.

— Они потому сюда и рвутся. Потому детей похищают... Они выжить хотят. Живут они долго, очень долго, а вот дети... Они и здесь-то редко рожали, а так... Они с прежними хозяевами договорились, что их молодым парам здесь разрешат некоторое время жить, пока ребёнок не родится. За это им служили. И поэтому воевали здесь даже тогда, когда немцы ушли... А потом... Они молчали об этом, понимая, что иначе их будут шантажировать. Вы нам — это, а мы вам — возможность иметь детей...

— Это неправда, — сказала Люцина.

— К сожалению, — сказал пан Анджей. — Я говорил этим... что переговоры — глупость. Переговоры — ловушка. Лесные хотят стравить русских и поляков, чтобы как минимум отомстить. Но мне никто не верил. Если мы договоримся с Лесными, то русские просто отойдут в сторону, ясное дело... Это так просто — отойти в сторону. Особенно если отойти должен не ты, а твой сосед.

— Все здесь... — Стефан подошёл к нам, вздохнул.

У него за спиной маячил автоматчик, так что — ничего ещё не кончилось. Может, они о чём-то договорились с товарищами из руководства? И нас выведут из дому и...

— Знаете, товарищ сержант, а вам повезло... — сказал Стефан. — Вас решили отпустить. Чтобы вы своим рассказали о том, что произошло. Дьявольский Край останется у них, у ваших. Наши власти к Воротам не полезут... Ну, пока советские будут тут, разумеется. А потом... Мы найдём, что с этим богатством делать. Может, себе оставим, может...

Напрасно Стефан пытался выглядеть весёлым и уверенным в себе. Руки у него тряслись, это точно. И губы. Он, конечно, за детей и жену мстил, свою землю родную защищал, но ведь он не палач. Точно — не палач, я по глазам видел.

— Чаю на дорожку никто не хочет? — спросил Стефан. Мы хотели поскорее убраться отсюда.

— Напрасно вы так торопитесь, всё равно ещё несколько часов придётся либо ждать, либо идти пешком вдоль дороги.

— Баррикада? — спросил я.

— Нет уже баррикады. Но дорога занята. Мне позвонили парни — советские товарищи, оказывается, чутко держали руку на пульсе у польских братьев.

Когда открылась дверь на двор, я услышал глухой низкий рёв. Я поначалу даже испугался, что это какой-нибудь дракон, которого пригнали Лесные, чтобы отомстить. Но потом сообразил, что это ревут двигатели. Много мощных двигателей.

Мы забрали свои лопаты и пошли на рёв. С нами пошёл Стефан. Шёл молча, держа руки в карманах куртки. Дождь закончился, только с веток капало. Тучи, правда, всё ещё висели над самыми верхушками деревьев.

По дороге шла советская военная техника.

Танки и боевые машины пехоты. «Шилки» настороженно пялились своими автоматическими пушками в небо, высматривая, наверное, драконов

Один за другим над самыми головами пронеслись «крокодилы» — четыре штуки.

Интересно, подумал я, а что сказали ребятам, сидящим в машинах, куда они идут и с чем им там придётся иметь дело? Им всё так же будут читать политинформации, рассказывать о прогрессивной роли Советского Союза или скажут, что мир всё-таки гораздо сложнее, чем следует из учебников? Предупредят о «призраках» и о том, что оружие Лесных смазано медленной смертью?

— Извини, сержант, — прокричал Стефан, наклоняясь к самому моему уху. — Теперь вашим парням придётся умирать в Дьявольском Краю...

— Ага, — сказал я. — А потом — вашим. Мы ведь когда-нибудь уйдём, сами ведь говорили. Из Польши уйдём, из Афганистана — тоже уйдём. А вы — придёте после нас. Для вас тоже придумают что-то красивое и возвышенное.

Я говорил уверенно — на меня словно озарение нашло, словно я и в самом деле видел будущее. Такое со мной иногда бывает.

— А ты как объяснишь деду, что можно было ничего этого не затевать? — спросил я со злостью. — Нужно было просто подождать, и Лесные ненавидели бы только нас? Или мы вывозили бы их на курорт для размножения. А сын старика, Болеслав, да? Он бы остался жив. Сколько ему ещё дней мучиться?

— Отмучился, — тихо сказал Стефан, так тихо, что я прочитал это слово только по его губам.

Не прощаясь, мы ушли. Через несколько километров нас остановил патруль. Потом отвезли прямо в штаб Северной группы войск. Долго там расспрашивали. Мы ничего не скрывали.

Собственно, рассказывал я, ребята ничего толком не видели, а если видели, то не поняли.

Вот, в общем-то, и вся история. Я до сих пор не знаю, что потом произошло в замке Рубежа, как там всё обернулось у наших ребят, ушедших в Дьявольский Край. Мне не удалось найти никого, кто там служил. Что это значит?

Никто не вернулся? Или никто не хочет рассказывать, что именно там видел? Может быть. Я, в конце концов, тоже ведь не болтаю о том, что видел живого дракона и своей рукой убил «живую тень»? Даже с сослуживцами мы об этом не говорим.

Однажды я разговаривал с парнем, служившим в Афганистане. Он упомянул легенду о змее, которая спасла солдата, и сказал, что там ещё и не такое бывало. Я попытался его разговорить, но он словно спохватился и дальше говорил только о засадах, душманах и о своей ране. А я не настаивал.

Прошло уже тридцать лет.

Мне иногда становится страшно от мысли об этой глыбе времени. Я так и не решился съездить в те места, где служил. Была возможность, а я не поехал. Наверное, испугался.

Сейчас я твёрдо знаю, что человеческая жизнь состоит из знания, веры и надежды.

Вначале человек знает, что всё будет хорошо.

Потом — верит, что всё ещё наладится.

А потом — надеется, что его дети будут жить лучше и правильнее, чем он.

Вот и я надеюсь, что Мехтиеву не пришлось перестреливаться с Багдасаряном, когда рушился Союз и Армения делила с Азербайджаном земли. Я надеюсь, что Лёшка не умер от цирроза печени, и надеюсь, что его сын не воевал в Чечне. Я очень надеюсь, что моим внукам не придётся драться с внуками Галимова за Крым, а дети Люцины и Ежи не попали и не попадут в Афганистан.

Я не знаю, не верю.

Мне осталась только надежда.

Июль, 2012 г.