Ведьмачьи легенды

Игры всерьёз Сергей Легеза

— Хоп! — сказал Арцышев, и стало так.

Володька, впрочем, качал в сомненье головою: мол, так-то и мы можем. Мол, учёны.

Володьке светил вскорости сим-чин мага, и от фокусов с цифрой он не торчал. Вот от фейерверка, пусть даже простенького, крышу ему сносило, как домик девочки Элли — прочь из Канзаса.

Володьку они получили по протекции Трояна: как боевую единицу широкого профиля. Вообще от Трояна им всем — каждому! — досталось столько, что впору было подозревать ловушку и заговор. А специалистом по заговорам, как ни крути, был тот же Арцышев, так что все его нынешние фокусы и финты вполне могли оказаться проверкой. Или передачей информации. Ну, или, с тем же успехом, банальным пробросом.

Впрочем, в сложившихся обстоятельствах никакой роли это не играло — если всё, о чём рассказал тот же Троян, было правдой.

— Слушайте! — сказал Слон. — Да слушайте же! Это как же: раз! — и нас четверо? Вот так просто, по щелчку, — он и вправду прищёлкнул пальцами

Арцышев чуть изменил последовательность каналов, развёл руки: из-под ладоней пыхнуло холодным светом. Его раздражение отчётливо дисгармонировало со щенячьим восторгом Слона.

— О! — сказал Стрый. — Не забыть бы теперь маме позвонить, порадовать.

Арцышев тихонечко заржал. Слон поглядел — на них обоих — с обидой.

Между тем по сторонам тянулись домики окраин: приплюснутые и серые. Козыч и вообще-то был городком — так себе, одно название. Такой... и слова не подберёшь сразу. Окаменелость прежних эпох в оправе стекла и металла. Копролит. Стрый помнил, как они неторопливо ехали через центр: Слон раз за разом гукал полурастерянно-полувосторженно, прилипая к окну, а пальцы подёргивались на сэлф-контактах — старина Слон всерьёз отрабатывал свой хлеб, отыгрывая грошовое их прикрытие: ну, словно хоть кто-то мог поверить в инфантерию от журналистики, стряпающую репортаж о симе на «тёплой точке», в границах местности. Он вообще очень серьёзно относился ко всему, что приходилось работать здесь и сейчас — нет, мол, ничего правдивей обмана. Фишка с репортажем была только частным случаем.

Его и прозвали-то именно за эту серьёзность и основательность.

Попадающиеся по дороге жители внимания на них не обращали: конечно, где-то среди них должен был сидеть визор «щита» — да не один! — но пытаться его отыскать казалось задачей никчемушной: план-то и состоял в нарочитой открытости входа. Бросить булыжник в пруд и глядеть, как станут расходиться волны.

Если, толкнулось от Володьки, здесь вообще было что искать — несмотря на все напутствия Трояна.

— Слушай, — гудел над ухом Слон, — а правда, что это они в такую глушь закопались? Типа реноме?

Учитывая расписанные наперёд роли, Стрыю его было даже жалко. Чуть-чуть.

— Слон, уймись, а? — попросил Арцышев, что-то прикидывая и вертя головою вправо-влево: довольно быстро, будто отслеживая шнырящую перед глазами мошкару.

Комм-фон в Козыче был никакой, под стать городу: пара-тройка толстых серых фоновых официал-линий да россыпь мусора — как местного, так и залётного. Особенно Стрыя впечатлила надпись, изгибавшаяся в нулёвке поперёк дороги: «Валяй за Черту!». Если фиксироваться на надписи, позади неё проступал силуэт лодочника в подоткнутой за пояс хламиде, с худыми голыми ногами и с веслом наперевес.

Харон этот казался настолько уместным ситуации, что Стрыя даже дёрнуло чуток.

Арцышев остановил «корону», вышел, огляделся. Остальные выгрузились следом. «Корона», покорная воле Арцышева, мигнула «стопами», покатилась неторопливо к трассе. Они стояли неподвижно, и только Слон переступал с ноги на ногу, присвистывая на выдохе.

В последних наставлениях смысла не было: слова выучены, роли назначены. Прикрытие официальное (журналистика), прикрытие неофициальное (активный поиск сим-депривированной личности; заявление родственников, данные трекинг-маршрутизации, виза «щитов»), цели первых приоритетов, цели вторых приоритетов, реальные и ложные. Задача-минимум: войти, пошуметь и, как сказано, взглянуть на расходящиеся круги. Задача вероятностная — поиск артефакта второго порядка.

Услышав это, ржал даже Слон. Однако Троян был настолько убедителен, что... Старик вообще умел добиваться своего и был, несомненно, в водах их мира даже не крупной рыбой — кашалотом. Старым, мудрым, злым кашалотом.

Ходили слухи, что он приложил руку к созданию ряда сим-миров — в том числе и этого, куда они теперь собирались.

— Туда вон, — сказал наконец Арцышев.

«Туда вон» — было в проулок с нависшими ветками: зреющая черешня блестела между листьями кровавым мясом. Володька остановился, протянул руку, но вдруг отдёрнулся, отёр пальцы о рубашку. Оглянулся растерянно:

— Ну ни фига ж себе! — сказал только.

Стрый поучающее воздел палец:

— Так отож, сынку, — произнёс — просто невозможно было удержаться.

Переулок между тем уводил от центра не прямо, а как-то изгибами, виляя вправо-влево, будто подранок. Потом, исчерпав остаток сил, упал и умер, последним броском воткнувшись в просёлок.

Становилось жарковато. Слон пыхтел так, что Стрый пожалел о «короне», усланной на автопилоте назад, к трассе. Климат-контроль Слону сейчас не помешал бы. Но две тонны холодного железа в их случае совершенно не уместны.

— Ну-ка, мальчики, — сказал Арцышев, и голос его был слегка напряжён, — ну-ка, быстренько взяли меня за руки.

Они послушались.

Пространство на миг поплыло, озарясь призрачными зеленоватыми сполохами — те были всегда за спиной, всегда на грани видимости. Потом всё снова стабилизировалось, но Стрый знал: что-то изменилось. Только не мог понять — что.

— Во-от, — сказал Арцышев, с натугой распрямляя спину. — Как бы вошли.

Стрый огляделся, понимая, что ничего особенно увидеть и не должен — тут не глазами нужно. Заученно повёл руками по воздуху, считывая золотистую вязь проступающих письмен авторизации.

Ну, значит, вошли.

— Так, — сказал. — Слон, будь добр, — в кильватер. Прикрытие — на тебе. Вольдемар, шагаешь первым. Мы на тебя надеемся.

Володька кивнул и оттёр Арцышева плечом, а вот Слон запыхтел чуть сильнее, фыркнул, затем фыркнул снова.

— Что? — Арцышев выглядел несколько измотанным, словно вход вытянул изрядную часть сил.

— Да фигня какая-то, — сказал Слон. — Канала не чувствую. И реал фонит.

Стрый мгновенно присел и, пробормотав стандартное заклинание, ткнул пальцем в пыль просёлка. Пыль вздрогнула и потекла хорошо видным концентрическим кольцом. Стрый не удержался на корточках и хлопнулся жопой в колею.

А Володька — Ангус эп Эрдилл, маг Красной Ветви — вдруг повернулся к ним, положив ладонь на перевитую красным шнуром рукоять короткого церемониального клинка. Голос его был сух, словно пустынный ветер:

— Могу ли я узнать, кого представляют милсдари в столь диком месте, как содденские пустоши?

— Курва мать, — прошипел Арцышев, и не согласиться было трудно.

Некогда, давным-давно, три жизни назад, они сидели с Трояном на открытой веранде бревенчатого домика, и стаканы были запотевшими, а стекляшки льдинок звенели о толстый хрусталь. Из близкого леса вышел единорог и прилёг в траву, а Стрый даже не поморщился на эдакую нарочито пошлую симуляцию.

Знаешь, говорил Троян, взбалтывая льдинками, а я прекрасно помню ещё те времена, когда нас пугали искусственным интеллектом и семью казнями египетскими, что станут подстерегать неосторожное человечество. Кровожадные роботы и свихнувшиеся компьютеры, представляешь? То-то для вас, «щитов», было бы занятие! Бесстрашные рыцари против кровожадных монстров, да?

Стрый неопределенно хмыкнул, не зная, что и сказать, поскольку «щитом» он и пробыл-то всего ничего. Но старику, кажется, и того не было нужно: тянул, вёл, сплетал нескончаемый разговор с самим собою, а Стрый ему был так... сопутствующий фактор. Фон.

И вот теперь, продолжал Троян, теперь мы сидим на веранде, где реал не отличить от симуляции, пьём виртуальный коктейль и глядим на настоящего единорога. Настоящего, настоящего, можешь пощупать после: у одного доброго человека передо мною серьёзный долг, вот он и не сумел отказать старику. И страшилками из прошлого нынче даже детей не напугаешь. А главную опасность мы просто не заметили. Этот ваш хвалёный социал-анархизм... Нынешнему миру крепко не хватает организованности и предсказуемости.

Закряхтел, мудрёным образом складывая поудобней свое тело в кресле.

Тебя никогда не посещала эта странная мысль: существуем мы по-настоящему или только крутим шаг за шагом скрипт в симуляции, а? Странная, старая, пошлая мысль... И, кстати, заметь, сказал, никакой уверенности, что я — не виртуальная наведёнка. И что твои воспоминания — твои. Подтверждений нет и быть не может. Как всегда — с некоторого момента технология становится неотличима от магии.

(Он вообще много говорил в тот раз, о себе, о мире, о временах, что становятся всё хуже и всё неузнаваемей, мысль его перепрыгивала с предмета на предмет, и так этот разговор и всплывал в памяти Стрыя — кусками и под случай. Но потом Троян сказал нечто, запомнившееся намертво, поскольку позже Стрый раз за разом натыкался на косвенные подтверждения.)

Помнишь, говорил Троян, историю об Иблисе? Ту самую, в которой этот чертяка отказывается поклоняться сотворённому из глины человеку? Порой мне думается, что мы теперь становимся сродни той истории — со всеми нашими сим-мирами. Осталось только понять, какая сторона — Иблис... Тут ведь даже больше: мы теперь — симбионты, создаём симуляции, чтобы те создавали нас, чтобы мы продолжали творить новые миры — и так до бесконечности... Вся эта ковка полисабов, все эти пляски вокруг «психологии текучего субъекта»... И здесь вот что: как бы вскоре не появиться и совершенно внутренним артефактам — а уж их-то создавать будут отнюдь не люди. И тот, кто сумеет этим воспользоваться, — тот сможет всё. Разрушать и создавать, быть ловцом человеков и поворачивать время вспять. Лепить историю с нуля, заново. И не только в симах. Не только.

Стрый осторожно спросил, где же такое чудо, по расчётам Трояна, должно обнаружиться. Старик безмятежно ответствовал, что не имеет ни малейшего понятия. «Зато я знаю другое: кто мне такой артефакт добудет». — «И кто же?» — решил подыграть ему Стрый, понимая уже, к чему всё выворачивается.

И вот тогда Троян поглядел на него блёклыми своими глазками и проговорил негромко: «Ты».

Как гвоздь забил.

Потом разговоры возобновились — медленно, словно расходящаяся по киселю волна. Вот она достигла последнего стола (грубого, из кривых чёрных досок), вот отразилась от стены, пошла назад — всё громче, отчетливей.

— Кажется, они говорят обо мне, — произнёс Ангус эп Эрдилл с нарочитой скукой в голосе.

— Или обо всех нас, — кивнул Арцышев. — Поскольку в здешних краях, полагаю, принято не любить не только эльфов, но и тех, кто с ними водится.

— Всё же люди умеют показать себя теми ещё дикарями, — Ангус эп Эрдилл поддёрнул манжеты.

Как и вы, эльфы, себя — теми ещё снобами и засранцами, подумалось Слону во внезапном раздражении, и Арцышев со Стрыем глянули на него почти осуждающе. Ангус эп Эрдилл если что и почуял, то виду не подал.

Что удивительно, внутренняя пластика группы после первого переброса никуда не делась: Стрый всё так же чувствовал (зрил? предощущал? найти слово было невероятно трудно, но главным оставалось не слово — суть) каждого из остальных, только и того, что место «володьки» теперь плотно занял «ангус-маг-красной-ветви»: с характерными чувствами и не менее характерными взглядами на жизнь. Например, ему активно не нравился Слон, и Стрый никак не мог понять, чем именно.

Слон на всякий случай держался от Володьки подальше.

Слон вообще сперва, как они провалились в сим, впал в прострацию: будто где-то внутри него маленький мальчик закрыл ладошками уши, зажмурился и спрятался под одеяло. Бормоча при том заклятие от темноты и стриг — куда ж без такого. Дело усложнялось тем, что Троян не уточнял заранее, во что перебросится Слон, но, зная старика, можно было ожидать чего угодно — в рамках и за рамками сеттинга.

Постоялый двор Густава Эббларда стоял чуть в стороне от идущего на Махакам тракта, но кто нужно — о нём слыхал, и недостатка в постояльцах у Эббларда Три Пятки не было даже под самыми скверными политическими ветрами.

(География сим-мира, сперва смутная и едва угадываемая, делалась всё отчётливей, насыщалась красками и смыслами; только вместо знания об актуальном политическом моменте зияла неприятная пустота, и пустоту эту надлежало заполнить как можно скорее; а постоялый двор для такого — место ничуть не хуже любого другого.)

Двое зажиточных селян покосились на их четвёрку, усевшуюся на свободные места за длинным столом, приставленным торцом к прокопчённой стене, потом встали и отошли вперевалку, унося по кружке пива и глубокую плошку остро пахнущего рыбного хлёбова.

Из-за дерюги, занавешивавшей проём в кухню, выскочил сам Густав Три Пятки, принеся кисло-острый запах мясной подливы — такой густой, что заломило скулы, рот наполнился слюной, а Слон рыкнул в лучших традициях гуляющей ганзы:

— Тащи-ка, хозяин, чего пожрать — да поживее. Пива, капусты тащи, гуляш, что там ещё у тебя есть?

— Свинину на шпикачках с тмином, — добавил Ангус, упёршись в доски запястьями и держа ладони на весу. На хозяина он, сволочь высокомерная, даже не взглянул.

Как бы нам в пиво не наплевали, подумалось Стрыю с лёгким беспокойством.

(Это тоже был симптом погружения: знакомые вещи здесь, в симе, вещи повседневные и привычные делались предельно отчётливы, становились важными и правдивыми, в их нереальности не убеждали ни знание, ни многолетний опыт; они просто существовали — и ничего с этим было не поделать.)

Разговоры меж тем докатывались, сливаясь в ровный гул, расчерченный, как молниями, стаккато повышенных тонов:

— ...та брешешь!

— ...грю, милсдарь лекарь, жжёть, грю, — мочи нету. А он грит, а не надоть, грит, тыкать корешком в кого ни попадя.

— ...морда — во, в дверь не пролазит, руки — что окорока, да окорок теми окороками ещё и сжимает, и чавкает, и грызёт, что твой гуль на погосте.

— ...нет такого закона, чтобы честного трудягу с земли гнать батогами! А он — что мне закон, ежели-де я могу любого в бараний рог согнуть. Ну и натравил на нас своих гридней.

— ...и что вы, темерийцы, сделаете, коли Подменыш и за вас возьмётся?

Ну вот, с некоторым удовлетворением подумалось им, похоже, как раз то, что нужно. Арцышев повёл руками, и разговор о темерийцах и Подменыше сделался слышен каждому из их четвёрки (Ангус хмыкнул над своей свининой на шпикачках, но не сказал ничего).

Говорили трое: двое темерийцев и коротконогий, пузатый, широкоплечий местный, похожий на краснолюда- переростка. Бородища его воинственно торчала вперёд, а голос перекатывался так, что раз за разом заглушал кабацкую песню, гремевшую от стола гуртовщиков у самых дверей. Темерийцы были — постарше и помоложе, схожие друг с другом, словно орен, обрезанный одной и той же рукою, только рука эта, похоже, единожды дрогнула — через щёку младшего, оттягивая вниз веко и уголок рта, бугрился кривой шрам.

Одежда на этой двоице была с серебряным шитьём, но не новая. Мягкий проблеск кольчужных колец под кафтанами. Благородные, судя по всему.

— ...и мы могли бы обещать, что девочка получит всё необходимое.

— При дворе-то Фольтеста? Ха!

— Господин барон, — было заметно, что эти двое едва сдерживаются. — Мы пришли, потому что до нас дошёл слух о вас и о вашей... воспитаннице. Не мне вам рассказывать о том, что происходит в Темерии. Проблемы у купцов. Проблемы у ремесленников. Погоды становятся всё холоднее, а урожаи всё меньше. Чёрная смерть едва-едва ушла из наших стран, и неизвестно, не вернётся ли снова. Люди не желают заселять покинутые деревни — до сих пор. Приток дешёвых товаров из Нильфгаарда без малого уничтожил ремёсла, а потом нильфы и сами втянулись в гражданскую войну. А теперь ещё и эти замки...

— А хто ж виноватый? Может, Мэва с Демавендом?

— Может, и они, — голос старшего был преисполнен жара. Младший темериец выглядел куда сдержанней. — Может, и они. Потому что нечего было Демавенду привечать «белок».

— Ну, кому «белки», а кому — состоятельные подданные и кусок хлеба. Вы хоть знаете, сколько король получает мыта с торговли с Дол Блатанном? А вот мы здесь, в Соддене, знаем. Потому что мыто это — с наших денег и с нашего пота и крови.

— Нечеловеческим отродьям не место в землях свободных людей. Сохранять эльфийское королевство было непростительной ошибкой.

Бородатый шумно высморкался под ноги темерийцам.

— Вот просто интересно, — сказал в пространство между теми двумя, — а коли б ваш Фольтест таки сумел удержать краснолюдский Махакам у себя под пятою, то что б вы пели нынче, ась? Эльфье королевство им, вишь, не по душе.

— Если бы тогда, двадцать лет назад, Север прислушался к голосу разума...

— Это как когда? Как тогда, когда Подменыш с новиградскими святошами решил поджарить чародеек и начал с той, хто стояла здесь, на Содденском Холме, на Холме Магов? С той, хто спасла Север от нильфов в Битве за Содден? Или чуть раньше, когда чародеек из Темерии гнал ваш Фольтест?

— Чародейки — проклятущие отродья, — набычившись, вёл старший темериец.

— А что ж вы ко мне пришли тогда с предложением своим, ась? И что ж просите меня о том, о чём просите? Да и не подданным Фольтеста говорить об отродьях: сам-то он, королёк ваш, бают, со сеструхой выблядка сострогал. Так может, стоило б начать с собственной семейки? Или он теперь и дочурку свою объезжает, как раньше мамашу ейную, его высокородное трахарьное величество?

Оба темерийца вскочили на ноги, хватаясь за мечи:

— Как ты назвал Его Величество?! — младший, наконец подавший голос, говорил, словно заржавленным ножом по камню царапал.

Толстопузый подвигал бородой:

— Это он у вас там, в Темерии, «величество», а мы кровью своей и отцов своих выстрадали право называть любую жопу — жопой! И ручки с цацек своих уберите, вы-то здесь сами-четвёртые, а со мной — десяток моих будет. Да и сам барон Кроах ас-Сотер, я сиречь, сумел бы, пожалуй, нашинковать обоих вас, милсдари, не вынимая пальца из ноздри. В общем, хрен вам, а не девчонку. Хорошо б вышвырнуть вас, да уж ладненько, так и быть, посидите здеся, погрызите каплунов в меду — за мой грошик.

Сказав так, пузан с самым оскорбительным видом бросил на стол золотую крону да и отошёл прочь.

Темерийцы так и остались стоять, вращая глазами: младший покраснел так, что, пожалуй, впору было звать лекаря — отворять кровь. А потом старший заметил Ангуса эп Эрдилла.

Заметил и шагнул в их сторону, выпятив челюсть.

— Что ж, милсдари, — сказал Ангус, не отрывая, казалось, взгляда от своей миски со свининой, — кажется, вам представится возможность показать, чего нынче стоят человечьи бойцы.

— Эй, хозяин, сколько мы должны за стол и посуду? — позвал Стрый Густава Эббларда, посасывая оцарапанную ладонь: младший оказался достаточно проворен, чтобы успеть выхватить кинжал — но недостаточно, чтобы воспользоваться им с толком.

— Позвольте, милсдари, заплатить мне. — Ангус говорил медленно, проталкивая слова сквозь всё ещё перехваченное горячим бешенством горло. Плащ его был в соломе и грязи, а на треснувшей столешнице, там, куда он ткнулся ладонью, когда Слон ударил его под колени, выбивая из заклинательного транса, остался выжженный отпечаток.

Густав Три Пятки осмотрелся взглядом столь философическим, что впору б в Королевском Совете заседать.

— Отчего-то думается мне, вашести, что после того, что вы здеся устроили, деньги ваши мне могут и не понадобиться. Вы хоть знаете, кого вы макнули в нужник?

Слон, едва вернувшись со двора и теперь брезгливо отряхивая ладони, пожал плечами.

— Говнюков темерийских, — сказал меланхолично.

В зале кто-то нервно гоготнул — и тут же снова затих. Народец и вообще среагировал на драку странно: ни криков, ни советов; словно выключили — мгновенно — звук и забыли после включить.

И это было странно, поскольку темерийцев — здесь, в Соддене, и сейчас, через двадцать лет после Большой Войны, — любить не мог никто.

(«Темерия», «Содден», «Дол Блатанн» — названия заняли отведённое им место, перестали быть просто набором знаков. За ними проявился смысл, трагедии и успехи. Проявились люди. И проявилась история — медленные ритмы климатических изменений, холода, приходящие слишком рано и слишком надолго, изгибы и вывихи отношений людей и Старших Народов, страны — воплощения своих государей, и самодержцы — воплощения глубинных инстинктов сим-игроков. Всё это соединялось в странных пропорциях в их головах, становилось из смеси сплавом, плавя одновременно и их самих, превращая из игроков в Игрока, верша ту высшую алхимию духа, ради которой и вылепляли сим-реальности.)

Стрый обводил взглядом их, сидящих здесь: лесорубы, гуртовщики, несколько наёмников, аэдирнский купец — из тех, что приторговывает мелочишкой и не лезет под ноги большим людям. Ни одного представителя Старшего Народа, понял он вдруг. Только люди.

Их четвёрка — купно с Ангусом — бросалась в глаза, как прыщ на лбу.

Что-то такое пришло в голову и Арцышеву. Смотрел он в сторону, но Стрый отчётливо услышал: уходим!

— Уходить бы вам нужно, вашести, — эхом откликнулся кабатчик.

Стрый кивнул. Ангус же положил на край стола две золотые кроны — хозяин как раз сметал тряпкой черепки и остатки пищи, — монеты исчезли как по волшебству.

Вечер оказался странно тёплым для стоявших даже в разгар лета холодов. Лес подступал к корчме вплотную, потому, хотя солнце ещё не закатилось, тьма повисала за плечами. И они шли, шагали, скользя между тьмою и светом, — вперёд, вперёд, по лесной дороге, по мокрому от вечерней росы подлеску, по мясистому папоротнику и хрусткому сухостою. Но от теней всё равно было не сбежать.

— А вот насчёт лошадей мы не подумали, — сказал, посапывая, Слон.

— Не подумали, — согласился Стрый.

Арцышев поиграл пальцами:

— До местечка Айн Адан, Танцующий Огонёк, с десяток миль. Ночь пути. А там, на рынке, полагаю, найдутся и лошади, и шорник с упряжью.

— А ещё плётки и кожаные костюмы, — проворчал Слон.

— У вашего друга очень странное чувство юмора, — сказал Ангус, а Слон произнёс внутри отчётливо: «Это не хвост» — и нервно потёр ладони на короткий хохоток Арцышева.

— И где же этот Айн Адан? — Стрый остался совершенно спокоен.

— К северу, держа на Ось Мира.

— Тогда двинули.

И они двинули. Слон всё такой же встопорщенный — Стрый попытался пригладить ему эмофон, но тот пыхнул жаром и яростью, пришлось отступить. А вот от Ангуса расходились волны ледяного спокойствия, почти безразличия, во что Стрый, конечно же, не верил, учитывая обстоятельства, ни на ноготь.

«Не сократить ли нам?» — спросил немо.

Арцышев кивнул и зашевелил пальцами, будто гонял на виртуальной такте. Определённая соматика визуализировалась уж очень чётко.

А потом Арцышев остановился, напрягся, быстро растёр ладонями лицо и напрягся снова.

— Вот же ж мать, — произнёс потерянно.

И добавил:

— Стрый, кажись, конячка сдохла, а мы — в самую масть вошли.

И сразу же вскинул голову Ангус.

— Милсдари, — произнёс все тем же холодным безразличным тоном. — Сдаётся мне, за нами погоня.

И тогда — на самом пределе восприятия — остальные тоже услышали топот копыт.

Случается так: ты открываешь глаза и понимаешь, что находишься неизвестно где и когда. Ты поднимаешься — ты лежишь в постели, или на куче соломе, или подле прогорающего костра, укрытый попоной, или кожухом, или звериным мехом, — ты осматриваешься и осматриваешь себя. Ты видишь старые шрамы, мозоли на руках, грязные, неровные, ороговевшие ногти или, напротив, ногти ухоженные и чистые. Всякая вещь, на которую ты глядишь, означает нечто с тобою произошедшее — намедни, недавно, когда-то, давным-давно, но, кроме вещей, в памяти твоей сперва нет ничего, словно ты и есть только эти вещи и ничего более. Вещи — это профессия, это положение в обществе, это то место, которое ты занимаешь, и то место, на которое ты можешь претендовать. Ты дотрагиваешься до грубой глиняной посуды, до вытертых ремешков на рукояти меча, до кольчуги с побуревшими кольцами или до бархата плаща. Ты чувствуешь тяжесть и грубость этого мира, его конкретность и угловатость. Его, как тебе кажется, неизбежность. И постепенно контуры этого мира накладываются на тебя, из их пересечения проступает твоя собственная самость, из них являешься в мир ты. В лесу кричит сова, во дворе брешут собаки, кто-то ходит этажом ниже, поскрипывая досками пола, фыркает стреноженная лошадь — и твоё прошлое обрушивается на тебя, словно оно — хищник, а ты — жертва. Оно грубое, словно насильник, и оно же ластится, будто верный пёс. Оно знает тебя, как знала бы тебя старая любовница, оно изысканно и вычурно в своих претензиях на тебя, и оно же просто и конкретно, словно вытертые ремешки на рукояти меча, словно шероховатость глиняной посуды, словно бархат плаща. Оно входит в тебя, заполняет тебя, становится тобою. И только где-то глубоко-глубоко, под спудом этого заполонившего тебя грубого, конкретного прошлого, этих вещёй, этой реальности мира тлеет память о мире другом, под другими небесами. Он, этот мир, не лучше и не хуже, он просто — другой. И теперь, где бы ты ни был, куда бы ни отправлялся, в каких схватках и пирах ни участвовал бы, это чувство — отныне и навсегда — поселяется в тебе, живёт в тебе, движет тобою. Заставляет совершать подвиги и безумия, поскольку — раз за разом — всё кажется, будто она, эта другая жизнь и другие небеса, значат что-то большее, что-то важнейшее, чем конкретная, грубая реальность тебя, проснувшегося в постели, на куче соломы, подле прогорающего костра, укрытого попоной, или кожухом, или звериным мехом. Что там — лучший ты и там — лучший мир. Твой мир.

Потом — однажды, когда-нибудь, если повезёт — ты встречаешь и иных, таких же, идущих по жизни с памятью о другом мире и других небесах. И вас притягивает друг к другу: может — судьба, может — память, может — сны о том небе и о том мире. Ты вдруг начинаешь чувствовать, что чувствуют те люди, предугадывать их поступки и их слова. Ты сумеешь действовать — вы сумеете действовать — как один человек, как пальцы на одной руке. Двое, трое, пятеро — редко когда больше. Порой это может изменить твою жизнь, порой — нет, но когда ты найдёшь их, других людей, ты уже никогда не сможешь оставаться прежним. Никто из вас не сможет оставаться прежним, потому что все вы — станете одним.

Потом — однажды, когда-нибудь — ты уйдёшь: погибнешь в бою, утонешь в море, рухнешь, оступившись, со скал. Или, как бывает, просто уйдёшь, когда тебе надоест просыпаться в постели или на куче соломы, подле прогорающего костра, укрытым попоной, или кожухом, или звериным мехом. Ты уйдёшь, потому что вспомнишь, где находятся другое небо и другой мир.

Ты уйдёшь, а тело твое — цифровая копия — продолжит жить: без цели, без смысла, на сформированном — пока ты был жив и был здесь — скрипте. Вот только оказавшись по ту сторону, вернувшись (уходя — как ты думал), выйдя в другой мир и под другое небо, ты снова начинаешь вспоминать небо и мир — отличные от тех, где ты оказался.

И тогда ты вдруг многое поймёшь о сути реальности.

Бежать по лесу в сим-реальности — зная, что не осталось различий между цифрой и телом, — оказалось делом непривычно изматывающим. Ноги заплетались, а воздух комом вставал в глотке. Всё вокруг сделалось настоящим. Истинным.

Значит, ловушка захлопнулась. Оставалось только дождаться охотника. И при этом — продолжая бежать, поскольку топот копыт за спиною становился всё отчётливей.

Конечно, никакого сюрприза: на том и строился весь замысел, неожиданным оказался разве что выбранный момент. То, что всё так совпало — если, конечно, считать совпадения в симе равными совпадениям в реале. Поскольку с точки зрения сценографии получалось изрядно драматично.

Впрочем, давно замечено, что сценарность сим-реальности порядка на два выше, чем в мире-ноль, в реале.

Стрый споткнулся о корень и полетел головой вперёд, на вытянутые руки, обдирая ладони. И вдруг оказалось, что слева от них топь, справа — заросли терновника, а за спиною — такой бурелом, что и змея не проползёт.

И, как ни странно, это тоже вписывалось в обострённую сценарность сим-мира, где чудом считается, лишь когда подброшенная монета раз за разом будет становиться на ребро, а не когда орёл выпадет двадцать раз кряду.

И вот тут они посыпались. Заметались, словно зайцы в свете фар. Кроме Ангуса эп Эрдилла. Эльф остановился, сбросил под ноги заплечный мешок и опустил плечи, набычившись. Сжимал и разжимал пальцы. Щуплый и нескладный, он тем не менее казался в этот миг настолько угрожающим, что Стрый, Слон и Арцышев перестали дёргаться и бестолково тыкаться в колючие заросли.

Звякнули извлекаемые мечи.

Смешно может получиться, -подумалось мельком Стрыю.

Что у нас вообще осталось? — спросилось внутрь. Совмещёние симов и субъектов, откликнулся Арцышев. Несколько тропок к информ-пакетам. Стоп-ключ. Ну и всякого по мелочи.

Топот копыт близился.

— Ар, влево, Слон — прикрываешь. Без пиротехники, — повернулся Стрый к Ангусу. — Сначала смотрим - кто. Остальное — потом.

Эльф, кажется, скривился, но не ответил ничего. Между пальцами его пульсировала краснота.

А топот стих. Заржал конь. Звякнул металл.

— Эй! — раздалось вдруг из темноты, и кто-то закашлялся — отчаянно, с хрипами и рычанием. — От твою ж мать... Эй, там, слышьте, давайте только легонько. Без рук, огня и железа. Уж больно мне погутарить охота с теми, хто фольтестовых псов в нужник макнул.

Ангус даже не заворчал — зашкворчал нутряно. Тихо, сказал ему немо Стрый — и Ангус пригасил внутреннее пламя. Это оказалось неожиданно и нежданно, но отвлекаться было уже некогда.

Потому что из темноты к ним шагнул — толстопузый и бородатый — барон Кроах ас-Сотер: с руками на поясе, косолапо выворачивая ноги. За спиной его продолжали пофыркивать кони и звенеть железо. Прибыл барон явно не в одиночестве.

Увидел их, четверых, и остановился.

— Ага, — сказал. — Значится, угадал я, хто среди ночи да пешим ходом попёрся по северной дороге. Я тут вот что подумал, милсдари: а не завернуть ли вам ко мне в гости? Два бочонка ривийского вопиют о компании, а вы, ежели верить, что те двое говноедов кричали, компания куда как справная. Что скажете? Да и темерийской мерзоте кукиш под нос лишний раз ткнём!

Стрый даже не стал советоваться с остальными: сюжет завёртывал так, что сказать «нет» было невозможно. Даже и подумать про то, чтобы сказать «нет». Если в волшебной стране события вдруг сплетаются в такие совпадения — волей-неволей приходится заглатывать наживку и отыгрывать сценарий.

В конце концов, подумалось ему, чем мы рискуем? Разве что бессмертием цифровой души...

И, видимо, что-то такое отобразилось на его лице, поскольку барон Кроах ас-Сотер расплылся в самодовольной улыбке:

— Вот и добре, — сказал и, оглянувшись, сунув два пальца в чёрную свою бороду, коротко и оглушительно свистнул.

Потом повернулся к ним, сделал шаг, другой, остановившись рядом. Пахло от него кожей и лошадьми.

— Вот только не обессудьте, милсдари, за вашего дружка, — сказал, и даже Слон, со всей его хвалёной реакцией, поделать ничего не успел. Просто стоял и смотрел на легшего под ноги Ангуса эп Эрдилла, как и остальные трое. Просто стояли и смотрели. На лбу эльфа наливалась багровая шишка.

— Не люблю магов, — сказал барон. — А уж эльфьих магов — и того меньше. Просто чтоб спокойней было.

И махнул своим солдатам, чтобы связали Ангусу руки.

Сим-миры создают так: берут плотную основу и простёгивают её насквозь даже не сюжетом — его обещанием. Хорошие парни, плохие парни. Пророчества. Магия. Драконы и подземелья. Иногда хватает и намёка на интригу, иногда приходится выстраивать серьёзную предысторию. Порой, чтобы колёса фантазии завертелись, требуется Великий Тёмный Властелин. Чаще хватает и этической неоднозначности кровавой взвеси мира, шагающего за грань стабильности.

Единороги, кстати, отклика в сердцах игроков так и не нашли. Как и исторический хардкор.

Несколько раз, правда, пытались взять за основу реальную эпоху. Крестовые походы. Русь под игом Орды. Конкистадоры. Но окончательность и инерционность реальной истории пришлись по вкусу лишь самым отчаянным одержимцам. Остальные предпочитали хотя бы маленький, но шанс сделаться героями придуманного мира. Даже такого, где троим из четырёх приходится всю жизнь копаться в навозе. Или воевать — что, как оказалось, тоже занятие тяжёлое и неблагодарное.

Иной раз игроку предоставляли больше свободы, порой — жёстко ограничивали отсутствием социальных лифтов и такими барьерами для роста внутри сима, что тяга к приключениям становилась сродни тяжёлым формам мазохизма.

И никогда, никогда ключевые для сим-мира роли не отдавали игрокам — насколько бы долго те ни играли и какие бы заслуги ни накопили. Это просто не зашивалось в сим-ткань. Случай «Бактрии» и полугодичная головная боль «щитов», пытавшихся вывести из суб-игровой «наведёнки» пару тысяч игроков, превращённых в рабов местного Тамерлана, в «шкурку» которого перебросился корейский подросток, сформировал предельно жёсткие стандарты сим-роста. Игрок может претендовать на средний уровень. Никаких монархов. Никаких революций. Никаких заговоров ради свержения власти. Чистые приключения тела — или духа, если так уж совпало. И отработка, тщательная отработка психопластики — как дополнительный бонус для игрока и, похоже, главный — для всех остальных заинтересованных лиц.

Психопластика — благословенье и проклятие сим- миров. Единственной среды, где возможно ненасильственное (а значит, куда более действенное, чем при работе психопластов) создание полисабов, пространственно-разделённых многосубъектных личностей. А отсюда — полшага до новых утопических проектов: горизонтально-однородное общество, «третья природа» и «пятая волна». Всё что угодно — для всех, кому угодно.

Именно ради отработки стратегии и тактики создания «многочленов» сим-миры продолжают прорастать и меняться.

И никто не спрашивает, куда это изменение может привести.

Из-за серого обомшелого вяза шагах в тридцати впереди высунулось тупое рыльце в зеленоватой шерсти: дёрнулось вверх-вниз. Рванулась вверх по стволу размытая тень, отчётливо хлестнул по коре хвост. Но уж на маников внимания можно было не обращать. Служебные клир-контроллеры, навредить активной «шкурке» они не могли, а форму принимали, исходя из сим-метафизики. Кажется, игроки их толком и не видели — если, конечно, не обладали подарками от старика Трояна.

— Вот никак не могу взять в толк, милсдари, хто вы да откуда. С эльфом — а значит, не Редания и не Каэдвен, там-то нынче и эльфам, и приятелям их не рады. По- нашему говорите чисто, а стало быть — не нильфы. Темерийцев, опять же, в говно макнули. А для ривийцев — больно рожи у вас честные и не вороватые. Цинтрийцы разве что, изгнанники? Ладно, ваше право, не желаете говорить — не говорите.

Верного ответа на такие вот закидоны Стрый не знал, однако решил слушаться не интуиции даже, а чувства восьмого, если не девятого.

— Да мы от тех, у кого сердце за Содден болит, скрываться не станем. Другое дело, для такого разговора предпочтительней четыре глаза и стены вокруг.

— Н-да? — барон глядел с прищуром. — И чего ж вы, милсдари, так боитесь?

— Подменыша, — только и сказал Стрый.

Но — хватило. Кроах ас-Сотер сгреб бороду в горсть, дёрнул пару раз, словно испытывая её на прочность.

— Вот, значится, как, — сказал. — Значится, вот так вот оно... Стало быть, сучонок всё же зашевелился... Ну ладно, чему быть — тому не миновать.

Какое-то время он ехал молча — на свой, конечно, манер: сморкался, кашлял, шумно чесался под кольчугой. Покряхтывал и бормотал что-то совершенно невнятное.

Потом всё же не выдержал, повернулся к Стрыю.

— Я-то когда ещё говорил, что добром это не кончится! Ещё Радовид сопляком оставался, года через три, что ли, после Великого Мира, едва Черная Смерть по первому разу откатилась. Ещё тогда я им: на ножи, говорю, надо щенка, не может добрый человек такое вытворять, что пацан этот в Редании чудит. Мы здесь в войну всякого навидались, потому и готовы были Фольтеста просить двинуться на Реданию да купно с тамошними дворянами щенку голову скрутить. Теперь-то, небось, козлина старый, жалеет, что не внял голосу разума. Эх...

Ангус эп Эрдилл вдруг закашлялся и попытался ухватиться связанными руками за голову. Не получилось: запястья накоротко были привязаны к луке седла, потому эльфу, чтобы отереть лицо, пришлось наклоняться вниз и вперёд. Он покачнулся и застонал снова.

Кроах ас-Сотер эльфа освобождать не торопился, оставаясь глух к любым аргументам их, троих. Слон сгоряча даже порывался навалять господину барону, но, к счастью, дальше слов — и внутрь группы — дело не пошло. На объяснения же барон реагировал исключительно по- баронски. «Откуда-откуда, говорите, он заявился? Тир-на-Фо? Это что ж за хрень такая? Зерриканская пустыня? Да иди ты!» — и реготал, откидываясь в седле всем телом.

А ещё никак не удавалось установить контакт с самим Ангусом — как тогда, перед прибытием Кроаха ас-Сотера. Они продолжали его чувствовать: эмоциональный фон, телесные неудобства, немеющие ноги и впивающуюся в запястье верёвку. Но слова и образы, направленные к нему, падали словно в бездну. Для группы, едва вот только обретшей целостность, это было как ослепнуть на один глаз.

— Я всё хотел спросить, милсдарь барон, отчего вы Радовида кличете Подменышем? — Арцышев оставался сосредоточен, пытаясь найти хоть какую-то слабину в бароне.

И, кажется, преуспел: Кроах ас-Сотер аж вскинулся, осмотрелся воинственно, выставил вперёд пузо:

— А его, сучонка, у нас в Соддене никто иначе-то и не называет. Потому что знают: не зря его сватали за Цириллу Чёрную. Про ту же теперь точно известно: кровь проклятой Фальки, хлад и зараза по её следам на Север пришли. А матерью Подменыша была вовсе не Хедвиг, а одна из северных княжон, ну, тех, что родились под Чёрным Солнцем. А королевича подменили на выблядка — тогда уже хотели соединить их с кровью Фальки. Правда, разное болтают: то ли нильфы за всем стояли, то ли новиградские святоши. То ли эльфы. Только в последнее я не верю: с чего бы им такое устраивать, да и не сумели б они. Верно говорю, мелкозубый? — ткнул черенком плети в бок Ангусу.

Красный дёрнулся, щерясь. И вдруг выпрямился, не обращая больше внимания на тычущую в бок плеть. Задёргал связанными руками.

— Он близится, — сказал вдруг, громко и отчётливо. — Он близится, и хорошо бы вам, мессиры, быть готовыми.

И они — все — почувствовали. Все трое. И это были не ощущения Ангуса эп Эрдилла, это пришло извне: мокрое и перехватывающее горло, будто зола после лесного пала. С тяжёлым сернистым духом.

Барон и присные завертели головами. Заржали кони, затрясли башками, мышастый жеребчик встал на дыбы, лошадка Ангуса пошла, фыркая, боком. Кто-то из бароновых людей кувыркнулся через круп. Остальные встали, пытаясь успокоить коней. Слон сошёл с седла и вдруг не удержался на ногах, рухнул кулаками в землю. Вскинулся, вцепляясь в стремя лошадки Ангуса.

Выкрашенные в багрянец кожаные накладки по груди эльфа повыцвели и запылились, а бронзовая бляха на поясе стала тусклой до зелени. Но рыжие нити, крест- накрест оплетавшие большие пальцы рук, сверкали, будто кровли новиградских храмов.

— Развяжите меня, — сказал Ангус эп Эрдилл. — Развяжите.

— Это... — сказал растерянно Слон. — У него ножик греется.

И как был, с кулаками в землю, отдёрнулся подальше от церемониального клинка мага Красной Ветви из Тир- на-Фо: над ножнами отчётливо завились усики рыжего дымка.

— Развяжите меня! Быстро! — Ангус дёргался, словно рыба на крючке, пытаясь вскинуть руки. — Пока не поздно, прошу вас, мессиры!

Слон, не спрашивая, поддел остриём ножа верёвку, волокна затрещали, лопаясь, эльф растопырил пальцы над путами, перехватывавшими его бёдра, пыхнуло жаром, лошадь заржала, сшибив Слона.

Но, наверное, было поздно: потянуло душным холодом — будто ноги по колено воткнулись в талый снег. Стало тяжело дышать, и вокруг словно зашумели тысячи вороньих крыльев. Дохнуло смрадом тухлого мяса. Стрый такого скрипта не помнил, да и некогда было искать. Хотелось упасть и закрыть голову руками. И только Арцышев рычал, припадая к шее коня, и под ладонями его дрожали серебряные сполохи.

Потом отчётливо хлопнуло — с резким кожистым звуком наполняющегося ветром паруса: трёпаный плащ Ангуса эп Эрдилла развёртывался крыльями, парусом выгибался под волной холода, а Стрый с остальными оказались аккурат в его тени, учетверившегося в размере, обведенного по контуру слабой опалесценцией.

Волна холода ударила в этот парус и исчезла, докатившись до Стрыя только знобкой свежестью. А эльф тяжело рухнул на колено и воткнул костистую руку в траву. Плащ на миг словно вспыхнул, обведённый алым, потом потускнел, а трава там, куда ударила ладонь Ангуса, почернела, словно битая не то жаром, не то морозом.

— Во имя Предсущего... в три господа бога душу мать... слушай, Стрый, это же... это же... —Арцьшева шатало, и он сполз с седла и опустился на корточки, чтобы не упасть. — Какая же хрень! — закончил без пафоса.

Ангус лежал навзничь, и кадык его дёргался, словно эльф крупными глотками пил воду. Кажется, «красного» начинала колотить дрожь — и не от холода, надо полагать.

— Так близко от Тол Братанна, — отчётливо проговорил, не раскрывая глаз. — Так близко. Зло нынче ходит тёмными путями.

— А хто это был? — спросил барон Кроах ас-Сотер почти нормальным голосом. — Если мне, милсдари, будет, конечно, дозволено спросить...

А лёгкая паника, Слоном овладевшая, отразилась от паники Ангуса эп Эрдилла, и Стрыю пришлось перехватывать эмоции, чтобы группа не пошла вразнос.

— Зато теперь все знают обо мне, — печально (так показалось Стрыю) произнёс эльф, пытаясь подняться на ноги.

Он запахнул плащ и сделался похожим на высокого сутулого старика.

И тут на поляну повалили невысокие коротконогие копейщики, довольно зловеще потрясая оружием, а барон Кроах ас-Сотер, найдя в себе силы приподняться на локте, вглядывался в них с изрядным облегчением. Помахал им рукою.

— Уж не знаю, все ли вы в том своём Тир-на-Фо такие, но не дай Праматерь нам с вами воевать, — сказал барон в спину эльфу. — А вот руки-то я тебе, Ангус-как-там-тебя, не зря, получается, связывал.

— Ничто не подтверждает, будто ведьмаки существовали на самом деле.

— Уж куда уж! — взревел барон, и с ближайшего дерева с шумом снялись галки. — Да я лично говорил с людьми, которые знали тех, кто был знаком с Геральтом Проклятым. Да и о других ведьмаках рассказывают столько...

— Об этом-то я и говорю, — Арнольд ван Гаал, доктор гонориус кауза в изгнании, близоруко щурился на кружащих по небу галок. — Именно об этом. Всегда только сведения из третьих и четвёртых рук. Всегда только сказки, которые... э-э... информантам рассказывали странствующие деды в годы их... э-э... информантов, детства. Ни одного портрета. Ни одного документированного свидетельства. Ни одного материального остатка — ни мечей, ни медальонов, ни рецептуры их хвалёных декоктов. Да и сюжеты с приключениями ведьмаков — вы же и сами знаете, что за это сюжеты! В них же без труда угадываются переделанные сказки селян. Хотя бы та, о заколдованном Чудовище и спасающей его Красавице!

— Ну, — пожал плечами Ангус эп Эрдилл, — я слышал, что не сохранилось ни одного портрета и Цириллы Чёрной, однако это не повод ставить под сомнение её существование.

Доктора гонорис кауза оксенфуртского университета они повстречали за полмили от замка, у торчащего двумя чёртовыми пальцами останца. «О! — сказал барон. — А это мой мозгляк! Несчастье Оксенфурта, гроза местных хозяек. Видали б вы, милсдари, сколь истов господин Арнольд до исследования крынок моих селян! Ни черепка не пропустит». Арцышев, почти не ухмыляясь, поинтересовался, откуда же подобная одержимость. Оказалось, что привеченный Кроахом ас-Сотером беглец из Редании (мол, из-за чисток в рядах учёных мужей, затеянных Подменышем) носился с идеей исконной древности человеческого рода, Двух Волн переселенцев. Люди-де и есть изначальные насельники здешних мест, эльфы же и краснолюды — случайные пришлецы и не более. Для подтвержденья своих идей Арнольд ван Гаал искал эти древнейшие поселения и частенько вспоминал наскальные рисунки под Горгоной, Горой Дьявола. Мол, это и есть следы первых поселенцев, и восходят они к временам даже более ранним, чем появление краснолюдских городов в Махакаме.

В Ангуса эп Эрдилла доктор вцепился словно клещ. Эльф, прямиком из поселений, почти не имевших контакта с людьми — мог ли кто представлять для учёного человека больший интерес?

— Вы, милсдарь эльф, зрите в самый корень проблемы, — радостно кивал Арнольд ван Гаал на слова Ангуса. — У меня есть теория, что большинство рассказов о Цирилле Чёрной — лишь пересказ древних сказаний, фальсификат. Попытка осознать события Великой Войны, используя устойчивые сюжеты. Ну, понимаете, в народном сознании — если, конечно, принять, что народ обладает сознанием, — всегда содержатся фантазии, скроенные по привычным образцам. Полагаю, это потому, что знакомые сюжеты легче запоминать и проще сохранять от поколения к поколению. Именно потому в памяти людей Вторая Волна полностью наложилась на Волну Первую, исконную и начальную.

Барон замотал головою.

— Вот однажды доведёшь ты меня, докторишка, своими рассказами, и устрою я тебе сюжет, знакомый всякому селянину в моих землях. Тот, что называют «ярость барона Кроаха ас-Сотера, обозлённого дуростью, которую пытаются ему скормить». Это ж надо, в Цириллу не верить! Может, ты ещё и Великую Войну станешь отрицать?

— Отчего же, — пожал плечами Арнольд ван Гаал. — Войну я отрицать не стану...

— Слава богам! — воздел барон руки.

— ...однако же, — не сумел остановиться доктор гонориус кауза, — однако же смешно было б предполагать, что вся военная машина Нильфгаардской империи была занята поиском и захватом одной-единственной несовершеннолетней девчонки сомнительного происхождения.

— Девочки девочкам рознь, — проворчал барон.

— Однако, — проговорил Стрый, включившись в беседу, — однако не менее логично полагать, что если есть чудовища, то есть и те, кто на чудовищ охотится. Профессионально. А ведь вы, мэтр, не ставите под сомнение реальность каких-нибудь стриг или василисков?

— Но в последние годы чудовищ всё больше, а ведьмаков всё так же не видать.

— А вам самому не хотелось побывать в развалинах Каэр-Морхена?

— А ещё — в Заокраинных Землях. Человек, милсдарь, стремится к недостижимому, но опирается-то он на возможное. К тому же я полагаю, что умножение чудовищ говорит о близости событий куда более важных, чем все Пророчества Итлинны.

— Вот же язык что помело, — проворчал барон и сплюнул себе под ноги.

Но Ангус внезапно заинтересовался словами доктора.

— И о чём вы, доктор ван Гаал, говорите? Что владыки Севера правы и чародеи не только пытались захватить власть, но и полностью презрели Великий Договор и снова, как встарь, плодят чудовищ?

Арнольд ван Гаал снисходительно усмехнулся:

— Право, я и подумать не мог, что и среди эльфов механизм производства памяти о прошлом настолько сходен с механизмом человеческим. Словно бы мы происходим от одного корня, — и замолчал, вдруг задумавшись.

Да уж, подумалось Стрыю. Сим-миры, если глядеть изнутри, всегда преисполнены глубоким смыслом и величайшими открытиями. Жаль, что логику и закономерности их формирует не какой-нибудь там исторический детерминизм, а всего лишь последовательность программных скриптов.

— И что же вы имеете в виду? — голос Ангуса сделался чопорен.

— Что? Ах да, — пришёл в себя беглый доктор. — Я о том, как обстояли дела с появлением чудовищ на самом деле.

— И как же? — спросил Арцышев. — Была другая причина? Эльфийский заговор?

— Нет, с чего бы? Я вовсе не это имею в виду. — Арнольд ван Гаал покосился на эльфа и остальных. — Вы ведь, полагаю, знакомы с легендами о появлении чудовищ, милсдари?

— Маги-отступники, — кивнул Арцышев.

— Верно. Только вот всегда забывают, что монструозные результаты опытов первых магов были не причиной, но следствием. Появление первых мутаций вызвало уникальное событие: Сопряжение Сфер. То самое, которое якобы позволило первым родам прибыть в устье Яруги. Я уверен, что Волна Переселения была на самом деле Второй, но дело даже не в этом. Сопряжение Сфер ослабило скрепы природных законов — и стали возможны все те гибриды и мутации, благодаря которым магов проклинают.

— И значит, число чудовищ нынче увеличивается, потому что...

— Именно, — возликовал ван Гаал. — Именно! Новое Сопряжение! Полагаю, мы стоим на пороге небывалых свершений. Новые расы, невиданные создания, дверь в иные миры... Да что там: когда Сопряжение случится, я бы не стал исключать и возможность того, что на землю ступят новые — или пусть даже старые! — боги. Вот и у господина барона...

Тут господин барон трубно высморкался и отёр пальцы о голенище сапога.

— Вот за что и не любят вашего брата-учёного, — сказал, — так это как раз за то, что простые вещи вы, мозгляки, норовите сделать сложными. А я так скажу: всё куда проще. Сперва маги принялись лупить друг дружку на том своём острове, а потом изо всех щелей попёрла разнообразная мерзость. Вот и весь сказ, и вся, значится, вековая мудрость.

— Но то землетрясение на юге, в самом конце Великой Войны...

— Ты ещё скажи, что только из-за этого мы нильфов и победили — так я сам тебе головешку-то с плеч скручу. Пришёл Нильфгаард, мы ему наваляли — вот и весь сказ.

А придут снова — они ли, или какая другая сволота — наваляем и им.

И надо сказать, отметил про себя не без иронии Стрый, что версия господина барона отличается всё же немалым изяществом и простотой.

Мясо, как на вкус Стрыя, было пережаренным, суп излишне солоноват, но вот пиво — не подкачало. Не подкачало настолько, что и задумываться не хотелось, сим оно или основа всё же в реале.

— Слушай, — шепнул ему в ухо Арцышев, — я прогнал по протоколам — ну, в силу возможностей и моих мышиных норок, — так вот: зацепить их я не могу. И не смогу. То есть совершенно. А значит...

Продолжать не стал, но Стрый едва сохранил лицо: если уж Арцышев не может отличить сим от реала, значит, всё не просто так, как говорил Троян, — всё ещё хуже.

Кроах ас-Сотер между тем пил с Ангусом эп Эрдиллом братину: изрядного, надо сказать, размера. И — кажется, это была третья братина. Не потерять бы нам наше вундерваффе, подумалось с лёгким беспокойством.

Фон, впрочем, от Ангуса шёл устойчиво позитивный. От происходящего он получал непритворное удовольствие. Эльф и вообще любил простые вещи — и Стрый это знал, как знал и то, что Ангус эп Эрдилл не любит петрушку в мясе, что Слон — всё ещё не может успокоиться после приключений в лесу, а Арцышев — опасается поворачиваться спиною к зеркалам в тёмной комнате.

И знал, что каждый из их четвёрки тоже знает. В этом — суть группы. Быть целым, действовать как целое. Теперь почти не верилось, что бывали времена без психопластики, что всякий тогда оставался чужаком в чужой стране, не человеком даже, а функцией, винтиком больших социальных машин. Лихими, наверное, они были, те времена богатырей и героев. Эти годы помнил Троян — и всё ещё любил власть и силу государственной машины, ими порождённой, — но Троян, по разумении Стрыя, был пережитком настолько древним, что принимать в расчёт его воспоминания и любови было бессмысленно. Мы ведь с памятниками не разговариваем, верно?

Но Стрый помнил, как Троян сказал ему, изложив, что желает получить от их группы: «А больше мне некого посылать, Лёша. Просто некого. Да и вообще «быть щитом», ты ведь помнишь, да?» Стрый помнил — и ценил, хотя от такого доверия раз за разом выпадала только дальняя дорога и крепкая головная боль.

Кроах ас-Сотер продолжал буйствовать: теперь требовал, чтобы братину с ним распил Слон. Медлительный и суровый, Слон глядел сумрачно и сверху вниз, а плотный Кроах ас-Сотер, барон замка Длинная Стена, напрыгивал на него, выпятив пузо и воинственно тряся бородою.

Арцышев прогнал образ через доступные базы сразу после встречи, но Стрый знал и без того: Кроаха ас-Сотера отживал в своё время один из пропавших, Милош Богушан, девятнадцать лет, корпоративный аналитик корейских «красных барабанщиков». Так сказать, цель третьих приоритетов. И — как для «шкурки» — Кроах ас-Сотер оставался невыносимо активен. Что просто обязано было запускать паранойю Арцышева. Но вот же не запускало.

А это было странностью. Возможно, не наибольшей, но — дёргающей. Мелким поводом к подозрениям.

Как, впрочем, и «шкурка», в которую перекинулся в симе Володька: особенно если принимать во внимание всё то вуду, вшитое им по настоянию того же Трояна. Ведь тот, в кого перекинулся Володька, оказался далеко не стандартом в сеттинге «Сапковии», а какой-то небывальщиной. Как бы не экспромтом. Хотя — какие могут быть экспромты в фиксированном сим-мире у группы, посланной человеком уровня Трояна? Даже не смешно.

И что ж теперь? Биться в припадках подозрительности? Хватать и тащить? Рвать стоп-ключ и сваливать? И того не смешнее.

На самом деле по-настоящему Стрыя пока беспокоило одно: проблемы с реалом. И Стрый хорошо помнил, как Троян, формируя версию прикрытия, метал перед ним — словно карты из колоды — оперативные ориентировки: «Трофим «Грымза» Липонов, соло, двадцать три года, дизайнер динамических систем, местонахождение неизвестно... Милош Богушан и Милена Арно, дуалы, девятнадцать лет средних, корпоративный аналитик, местонахождение неизвестно... Группа Алконост, пента, заглавный Валентин Хорошев, двадцать три средних, шестнадцать минимальных, местонахождение неизвестно... То есть — как в пропасть, бесследно совершенно. Тут много ещё всего такого, Лёша. Столько, что звоночки должны и у «щитов» звенеть. И здесь вопрос: почему я посылаю тебя, а от них не видно никого? И — не видно ли? Хороший вопрос, да?» — «С другой стороны, — ответил тогда он, Стрый, — не бывает бывших «щитов», верно»? И Троян хмыкнул, не прокомментировав никак.

Этих вот игроков, растворившихся в цифре и словно стёртых из реала, было полтора десятка полисабов из двадцати двух человек. Все, насколько можно судить, обживали именно сим-мир «Сапковия» — высшие места в чартах, миллион активных игроков, около четырёх — сим-шкурок. Если верить официальной статистике, конечно.

Их поиск был хорошим прикрытием.

Настолько хорошим, что отлично затемнял главную цель: контакт с новоделом — одним из тех, что, если верить игрокам, открывались в глухих местах «Сапковии». Открывались, никак при этом не отображаясь в трекинге ситуации: информация из вторых рук, ни одного прямого свидетеля, но рассказы всегда красочны и фантастичны.

По каким-то своим резонам Троян был уверен, что в треугольнике Козыч-Репнинка-Оскорицы стоит полёвка одного из модов — не то Цинтры, не то Новиграда. И что где-то поблизости недавно явил себя такой вот новодел.

Собственно, затем группа Стрыя и прибыла сюда: удостовериться. Или наоборот, но в таком деле отрицательный результат порой важнее результата положительного.

И вот они прибыли — и нос к носу столкнулись со «шкуркой» одного из пропавших. И стоило бы собраться и сосредоточиться, «подавить мозгом на четверых», как говаривал Слон. Оставалось только вырвать из лап Кроаха ас-Сотера их мага Красной Ветви, путешественника из Зеррикании, небывалого эльфа с юга, чтоб ему быть здоровым и трезвым.

Кроах ас-Сотер меж тем уже отплясывал, высоко вскидывая колени, и свирели вопили так пронзительно, что у Стрыя мурашки бежали по коже.

А потом он понял, что это не мурашки: Ангус эп Эрдилл что-то почувствовал, как умеют чувствовать эльфийские маги из-за зерриканских пустынь.

И Стрый ощутил азарт — уж и не понять чей. Да и какая разница, если рыбка, по всему, повела блесну?

В принципе, всё и всегда можно свести к сухим строкам, резюмирующим годы и десятилетия, к последовательностям нолей и единиц, где от человека остаётся лишь слабый след, а от мыслей и чувств его — и того меньше. И, наверное, в этом тоже будет высшая справедливость. Потому что и люди эти слишком часто — не более чем наборы нолей и единиц; по крайней мере, в их «здесь-и-сейчас», которое становится всё важнее мяса и крови. А возможно, кровь и мясо — тоже лишь сухие строки в записях иного порядка, доступа к которому у нас, в нашем «здесь-и сейчас», нет. «Ещё» или «никогда». И разницы между двумя этими залогами существования меньше, чем могло бы показаться на первый взгляд.

К сухим строкам можно свести всё.

Громоздкие аппараты времён, когда «железо» означало — железо. Первые робкие попытки не просто развлекаться в сетях, но — взаимодействовать. Тигры и буйволы, которые, как оказалось, скрыты в каждом из нас. Ловкачи, купцы и герои. Экономика и психология, через которые реал все сильнее переплетался с тогдашними подобиями симов. Первые легенды и первые мифы. Времена и обстоятельства Трояна со товарищи. Злых и могущественных стариков. Времена и обстоятельства титанов духа и соли земли. Как обычно — мифические и непредставимые. Тогда многим казалось, что это — бегство. Ретретизм. Нежелание жить в реальном мире с реальными проблемами. С исламской угрозой. С экономическими кризисами. С глобализмом. Теми угрозами, что оказались лишь пузырями земли. И пузырями другими, но лопнувшими столь же громко — едва только переменились обстоятельства. Едва только — незаметно для самого себя — мир сделался другим. Не лучше. Не хуже. Просто другим. И целый ряд — да что там ряд: род! — ограничителей исчезли. Как авторское право. Как привычная система денежных расчётов. Как нефтяная экономика. И на всё про всё — хватило пары гениев, скачка биотеха и нескольких хороших парней. По крайней мере, новый миф и новые легенды говорили именно об этом. Потому что именно такие рассказы сюда включили. Например — тот же Троян. Но Троян ещё и говорил: не важно, что истинная правда. Важно — что правдой считают.

А правдой стали импланты третьего поколения и открытые алгоритм-пространства сим-миров. Как сказал один человек в конце прошлой эры, мы не создаём миры, мы их творим. Вбрасываем сюжетные схемы в пространство коллективного бессознательного — и глядим, как прорастают кристаллы.

И тогда же вспомнили старый девиз, давший контурам нового мира определённость. «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был господином?»

Господа, впрочем, раз за разом находились, являясь из ниоткуда и так же быстро исчезая в никуда. Не их время. «Пока» или «никогда» — оставалось неясным.

А ещё стало ясно: человек — никогда не конец и не начало этой цепочки. Никогда не был и никогда не будет. В этих водах плавают монстры куда большие и ужаснейшие. В эти воды может сойти бог. Или — бог может из них выйти.

Мы же, человеки, — всего лишь играем. То есть — живём.

Луна сияла бело и беспощадно: пятно на полу было словно врата в другой мир. Затем быстрая тень встала перед окошком, и врата захлопнулись: только рыжая ржавчина посыпалась с петель.

Трудней всего оказалось растолкать Ангуса эп Эрдилла, мага: «красный» был совсем зелёным с лица после вчерашних братин, и пришлось накладывать простенькое слово и чистить регистр — насколько Арцышеву удалось (а удавалось всё хуже и хуже; Арцышева это крепко напрягало). Наконец Ангус эп Эрдилл сел на постели, обвёл их мутными, но отчаянно трезвыми глазами.

— Но пинту вы мне теперь всяко должны, — сказал хрипло.

Именно эльф вчера, когда их гостеприимный хозяин наплясался, подошёл неслышно и вбросил:

— Кроах ас-Сотер недавно посещал замок Каэр Лок в Каэд Мюрквиде, в Тусанте. И кого-то оттуда привёз, какую-то девчонку, а сам — изменился, хотя я и не понял, как именно. Люди, отправившиеся с ним, не вернулись. Об этом не говорят, но укрыть свои мысли от мага Красной Ветви могут немногие. И вот я говорю: он посетил замок Каэр Лок, а остальные теперь — боятся. И боятся, как ни странно, не его, не барона, не изменённого.

Стрый поглядел на Арцышева, тот сосредоточился, дёрнул плечом:

— След, ага, — сказал. — Тут вот что интересно: остальные фигуранты в том замке точно не бывали — я проверил, замок проявился в симе совсем недавно, просто б не успели. Но! Это же тот самый новодел, ребятки. Так что — придётся щупать.

И чувствовалось, что уж это-то совпадение Арцышеву совершенно не нравится. Попахивало оно серой, а не кровавым поносом, что было бы несколько привычней.

И вот теперь они вышли на разведку. Ткнуть палкой в осиное гнездо и поглядеть, что случится.

(«Знаешь, — спросил Арцышев позже, лёжа у форта Видорт, меж ломкими чёрными кустами, когда ничего уже было не изменить, — чем там занимаются, в таких новоделах?» — «Колдуют небось», — сказал Стрый. «А что значит — колдовать здесь?» — не унимался Арцышев и только бледно усмехнулся, когда Стрый хлопнул себя по лбу. «Осталось узнать, куда они денут такое количество агнцев и как поступят с козлищами», — сказал. Идея о чём-то подобном была старой, только Стрый не помнил, чтобы её хоть раз отыграли всерьёз. Точно так же раньше болтали, что в симах отрабатывают психотехники глубинной корректировки поведения. А ещё раньше — что здесь есть сим-тюрьмы для социопатов. Обычный трёп, вроде баек о «чёрном сервере» — так он всегда считал. А потом Троян предложил им то, что предложил.)

Ночью жилище Кроаха ас-Сотера выглядело мрачнее некуда. Отчаянно хотелось стряхнуть наваждение и оказаться в реале — вот только уверенности, что — реал, а что — сим, уже не было.

И снова выползали сомнения.

Для них, привычных, казалось, почти ко всему, это оказалось серьёзной проблемой. Сим-мир обостряет пики логичного и нелогичного; он всегда — как остриё меча, всё в нём «да-да — нет-нет», случайностей здесь куда меньше предопределенностей. В полусгнившем сундуке в пещере, где ты случайно укрылся от непогоды, обнаруживается древняя карта сокровищ твоего рода, а группа искателей приключений всегда выходит к цели в тот единственный день, когда дрозд укажет вход в тайный лаз. Именно потому сим-личности — как, кстати, и «шкурки» — почти не ведают сомнений. И то, что их — всех четверых, вместе с Ангусом эп Эрдиллом, — так теперь корячило от неуверенности в себе и своих действиях, не могло не настораживать.

Учитывая же слабый информационный шлейф, на который наткнулся Арцышев, тот самый, по которому они и намеревались теперь пройти, задача не становилась проще. «Не бывает такого, — сказал Слон, когда Арцышев кинул внутрь, что наскрёб. — Просто не бывает».

Но след был: уводил к левому крылу замка, на подземные уровни. И туда-то они теперь и собирались прошмыгнуть.

За дверью, ведшей на галерею, вдруг заскрипело, затрещало: будто там крался чугунный, чёрный от окалины божок. У Слона, который стоял у окна, от таких звуков свело короткой судорогой плечи.

Однако в коридоре никого не оказалось — только плавал над ступенями лестницы лёгкий зеленоватый отсвет: будто гнилушки раскрошили в воздухе. Не было никого ни на лестницах, ни в переходах, словно замок не просто уснул, но вымер. (Арцышев, впрочем, обронил, что за дверьми, в цифре, чувствуются люди — но не то спящие, не то одуревшие после пира; эльф мрачно кивал, соглашаясь.)

Пока сходили вниз, казалось, что спину им сверлит недобрый взгляд, но крепость стояла в паре дней от пущи друидов, определявшей судьбу здешних земель вот уже несколько столетий, и потому ничего удивительного в таких ощущениях не было. Позже они разве что удивлялись, что учуяли тогда вообще хоть что-то; и прикидывали, что не будь с ними Ангуса эп Эрдилла, всё, наверное, сложилось бы по-другому. Но Ангус эп Эрдилл — был, и Стрыю оставалось только снова и снова спрашивать, в чём здесь причина, а в чём — следствия.

Ангус эп Эрдилл, шедший впереди, остановился и поднял ладонь: кровью пахнет, произнёс он отчётливо внутрь группы. И тут же, не дав им удивиться, в тенях вздохнули, переступая с ноги на ногу. Двое. Кнехты. И — вовсе не кнехты Кроаха ас-Сотера.

— А ещё говорят, что на западных склонах видели короля-оленя, — сказал один, а второй шумно вздохнул. Почесался, погромыхивая оружием.

— Не нашего ума дело, — сказал наконец. И добавил: — А нашего ума — стоять и ждать. Только вот как-то боязно здесь.

Голос второго был — на слух — изрядно старше голоса первого.

Стрый оглянулся на эльфа, и тот сосредоточился, вытянулся в струнку и исчез. Тотчас внизу приглушённо лязгнуло, зазвенело о камень железо.

— Можно, — выглянул из ниши Ангус.

Оба воина теперь сидели, приваленные к стене. Арбалеты прислонены к камню, шлемы сбились. У того, что постарше, с уголка рта свисала ниточка слюны.

Темерийцы, присвистнул Стрый. Бля, отозвался Слон. Вздохнул. Работаем? — спросил ещё. Какой риторический в своей бессмысленности вопрос, ответил Арцышев — неожиданно зло. Потом, пожалуй, я расспрошу вас, милсдари, как такое у вас получается, хмуро проронил — тоже внутрь — Ангус эп Эрдилл. И тут же принялся набрасывать план: куда и как идти.

Коридор раздваивался: влево вёл короткий отнорок, и каменные плиты до самой приоткрытой двери измазаны были кровавыми пятнами. Оттуда тянуло смертью, и заглядывать внутрь совершенно не хотелось. Прямо же и чуть вниз уводили волглые стены с бородами седого мха — даже странно, сколько и откуда такое взялось. Когда к нему приближали пальцы, мох шёл медленными волнами, но не в стороны, а к центру, словно намереваясь прихватить неосторожную ладонь.

Коридор заканчивался кованой дверкой в три четверти человеческого роста, накрепко, как на глаз, впаянную в каменные глыбы стены. Три полосы светлого металла бежали в нижней её части, и угадывались на них руны Старшей Речи, причём даже не эльфийские, а краснолюдовы.

Ангус эп Эрдилл уже сидел у той двери: нагнувшись, вёл руками, не приближая их слишком близко.

— Там что-то есть, — сказал. — Что-то... Нет, не пойму. Незнакомое.

— Ну-ка, — Слон присел рядом, смело (слишком смело, подумалось Стрыю, но Слон только отмахнулся небрежно) положил ладони между светлыми полосами.

Дверь скрипнула и отворилась внутрь.

Было это так неожиданно, что Яггрен Фолли, прозванный друзьями и родичами-краснолюдами по когдатошнему дурному молодому делу Звоночком, не успел среагировать и, не поймай его эльф, кувыркнулся бы вперёд головою.

(Момента перехода Стрый опять не уловил, да и не старался, если честно; было странно, что Слон вообще продержался так долго — обычно кризис вызревал быстро, и он перекидывался в несколько первых часов.)

А из-за распахнувшихся дверей выкатилось: мохнатое, приземистое, раскоряченное. Лязгнули о нагрудник Звоночка когти — тот не успел даже отмахнуться, опрокинулся на спину. Но две тонкие, раскалённые до солнечной желтизны нити захлестнули тварь, та взвизгнула, пахнуло жжёной шерстью и горелой плотью. Топор Яггрена Фолли с хрупаньем врубился боболаку в спину, сразу за кудлатой головой.

Наверное, на дверь наложено было что-то ещё, какое-то скрадывающее звуки заклинание: впереди и внизу раздавались теперь крики и лязг стали.

— Вперёд! — скомандовал Стрый. Сыгранность группы сделалась почти неимоверной, восьмируким и четырёхголовым существом скатились они ступенями в самый низ, где за лестницей коридор расширялся в круглый зальчик (ломаная мебель, пара чадящих факелов, трупы под стеной — человеческие, в цветах барона, и другие, с серебряными нитями по чёрно-зелёному шитью, и ещё боболачьи, вроде напавшей на них твари). Коридор тёк и дальше, в зал больший, где между сводчатыми арками метались тени и звенела сталь. Под дальней стеной роилось от боболаков, и из кучи их ударил вдруг рёв, который нельзя было спутать ни с чем иным. Нет, Кроах ас-Сотер не звал на подмогу — Кроах ас-Сотер, похоже, бросал вызов самой судьбе. И то, что они — четырёхголовое и восьмирукое — пришли на помощь, можно было считать актом её, судьбы, капитуляции.

Когда всё завершилось, а немногие уцелевшие воины господина барона закончили докалывать нашинкованных пластами боболаков и темерийцев, оставшихся прикрывать отход основного отряда, Кроах ас-Сотер, так и не стёрший ещё кровь с волосатых лапищ, коротко поклонился им и сказал:

— Милсдари, вам может показаться это смешным, но я прошу вашу ганзу помочь мне ещё разок.

И тогда Арцышев сказал за всех их, так и не утративших ещё боевой целостности и слитности:

— Почтём за честь, господин барон. Но и нам бы хотелось узнать чуть побольше о замке Каэр Лок и о том, что вы оттуда привезли.

Барон смерил их тяжёлым, нехорошим взглядом, потом закряхтел, сплюнул в сторону.

— Вернее было бы сказать не «что», а «кого».

Третий оказался крепче предыдущих: рычал, тряс головой, плевался, но Арцышев с эльфом насели с двух сторон, и что слабая цифровая плоть сумела бы противопоставить совместному напору программера и мага?

Потом пленник обвис, словно перчаточная кукла, оставленная манипулятором: стал лишь «шкуркой», голой плотью. А Ангус эп Эрдилл напрягся, чуть подавшись вперёд и цепляясь за колени. Лицо его сделалось багровым, словно под кожей пылало пламя.

— Спрашивайте, — сказал сквозь зубы и кивнул на Арцышева.

У того же в лице проявились несвойственные ему черты, мелкая мускулатура вокруг рта и глаз сложилась в непривычный узор, изменилось, кажется, даже дыхание, даже мелкая моторика.

Стрый этот фокус знал («линька», как называл такое Троян), но не любил. Всё чудилось потом, что на него глядит не совсем уже Арцышев — насколько бы это «совсем уже Арцышев» сохраняло смысл, имея в виду его, Ара, обстоятельства.

Кроах ас-Сотер присел, почти явственно скрипнув коленями, вгляделся в лицо новому, изменившемуся Арцышеву. Оглянулся на Стрыя. Хмыкнул.

— Зачем вы её похитили? — спросил.

Арцышев ухмыльнулся: коротко и страшно.

— Ты взял то, что тебе не принадлежит. Что не может принадлежать тебе.

Кроах ас-Сотер сжал кулачище. Хрустнули суставы.

— И никому другому, — проворчал.

— Но ты — взял.

Барон посидел, тяжело дыша. Сжимал и разжимал кулаки.

— Кто вас послал? — попробовал снова. — Фольтест?

— Фольтест нас не посылал. Мы вызвались сами.

— Куда её повезли?

— Думаю, на Видорт. Не знаю точно.

— Там же одни руины.

— Там устроен лагерь.

— Зачем вам в Видорт?

— Мы должны встретиться с остальными Братьями.

— А после?

— Междуречьем Хотлы и Травы на Марибор. Там, в эльфьих подземельях, вроде бы недавно нашли что-то важное. Что-то, куда мы и должны доставить...

— С-суки, — процедил барон. Тяжело повёл головой.

— Но ты не спросил ещё одного, — сказал вдруг Арцышев всё тем же чуть сдавленным голосом. Тем же, но каким-то другим, едва-едва, но изменённым.

Стрый встрепенулся и стал слушать внимательней.

— И чего же?

— Кто мы такие.

— И кто вы такие?

— Те, кто знает, что ты нашёл в замке Каэр Лок.

— Этого не знает никто, — тряхнул Кроах ас-Сотер головой.

— Потому что ты убил всех, кто был там с тобой?

— Потому что все они остались там.

— Они живы?

— Это не имеет никакого значения. Уже — не имеет.

— Они могут вернуться?

— Если он захочет. И если захотят они. Но они — не захотят.

— Почему?

— Потому что теперь они служат.

— А тебе они не служили?

— Этого не сравнить.

— Зачем же ты забрал оттуда ее?

— Она сама попросила меня.

— И зачем?

— Она мне не говорила.

— Но как ты думаешь?

— Думаю, она хотела увидеть, как живут другие люди.

— А он, тот, к кому ты ездил в замок Каэр Лок, он остался там?

— Да. Но ему нет нужды куда-то идти. Скоро он будет с нами везде.

— И как же его называют?

— Его называют по-разному. Едущий-в-Тумане. Зиждитель Вселенной. Питающий Истоки. Второй Сущий.

— Интересные имена.

— Это — всего лишь имена, ничего большего.

— А как бы назвал его ты?

— Бог.

— Я досчитаю до трёх, — сказал Арцышев, — и ты очнёшься. И не будешь помнить, как отвечал на мои вопросы — запомнишь лишь свои ко мне. Раз. Два. Три.

Слон задел ногой шлем, и тот загремел по каменному полу. Кроах ас-Сотер встрепенулся и заозирался, словно вот-вот только очнувшись ото сна. И где-то так оно и было: хитрец Арцышев, похоже, сумел выжать из ситуации максимум.

«Братство Белой Розы, темерийцы, полурелигиозный орден, — развёртывал между тем перед ними выцеженное — выдавленное — из поддавшегося налётчика Арцышев. — С Фольтестом не связаны — по крайней мере напрямую. Здесь был отряд братьев (в смысле родственников) Борлахов, Петера и Богарда по прозвищу Косоротый. Те самые, из корчмы. За чем они пришли — отцедить не могу. Барон зовёт это «ею» и считает живой. Остальное вы слышали».

Так они и узнали: в замке Каэр Лок барон повстречал бога. Оставалось решить, что с этим знанием делать.

Но сперва надо было догнать темерийцев. И теперь — не потому, что об этом попросил Кроах ас-Сотер. Вернее, не только потому.

Бог — это отсутствие выбора, говорит Арнольд ван Гаал. Он, Арнольд, бледен, рассеян в движениях, обведён по челюсти не щетиной даже — тенью щетины; в ночном налёте людей Братства Света у него погиб слуга, а второй — был сильно ранен. Стрый так и не понял, для чего доктор увязался за ними. Вернее, не поверил, хотя для логики сим-мира желание доктора гонорис кауза увидать развалины эльфийских подземелий в Мариборе — учитывая двигающие оным доктором идеи Двух Волн — звучало куда как естественно. Бог — это отсутствие выбора, говорит Арнольд ван Гаал и крепче вцепляется в луку седла. Это высшая предопределённость. Это конец свободной воли человека. Если есть он — создатель мира, давший тому закон и сообразность, то что в этой законности и сообразности остаётся человеку? В чём его воля и в чём его самость? Разве что в стремленье ко злу. И вот уж не хотел бы я стать свидетелем такого бога и такого выбора человека.

А если мир — не результат, а исток? — спрашивает Кроах ас-Сотер. Он хмур и сосредоточен, и даже борода его торчит вперёд без обычного задора. Если то, что мы называем «бог» — всего лишь финал запутанной драмы, а то и комедии? И все мы, что пляшем на этих подмостках, люди, эльфы, краснолюды — все мы лишь ступени к чему- то большему. Или просто — к чему-то идущему нам вослед. Что, если вся предопределённость именно в том и состоит, чтобы из переплетенья судеб нас, живущих, возникла сущность высшего порядка? Что, если бог — это будущее?

Будущее? — холодно усмехается Ангус эп Эрдилл. Значит, вся история упадка великих цивилизаций Старших Народов под напором новых пришлецов, многочисленных и жадных людишек, всё превосходство которых — в неограниченной временем и природой плодовитости их самок и в жадности и жестокости самцов, вся трагическая история непонимания, гибели и смерти рас несказанно более мудрых — всё это лишь комедия положений, выводящая на сцену... кого? существо ещё более человеческое во всех сомнительных проявлениях этой человечности? существо, стало быть, сверхчеловеческое? Тогда я скорее предпочту поверить в упадок как в двигатель мира, и пусть бог тогда окажется лишь компенсацией всем слабостям человеческой натуры. Так сказать, победитель, который, увы, получает всё, пусть даже победа достаётся ему количеством, а не качеством.

Вы, эльфы, бурчит Звоночек, слишком привыкли кичиться своим превосходством в возрасте и своим превосходством в магии. То-то вас вставило, когда пришли люди и оказалось, что не одни Долгоживущие горазды на магические штучки! А мы, кто кропотливо подрывает корни гор, кто знаком с трудом ручным настолько же хорошо, как и с трудом умственным, мы сказали бы так: бог — это упорство, неизменность в изменчивости. Медленные ритмы, меняющие лицо земли, — уйдём мы, уйдут эльфы, даже время людей завершится холодом и Белым Мором, а земля не заметит этого, и руины городов порастут вереском, и на камнях фундаментов взойдут молодые деревца, и новые существа займут освободившееся место: может — боболаки, может — крысы. Мы все отчего-то помещаем в центр мира самих себя, но там всегда находится именно мир и ничего больше. Бог — равнодушен и холоден к нашим потугам.

Вы просто не видели — его — ее — их, почти стонет, не разжимая губ, Кроах ас-Сотер. Вы просто не видели. В мире просто нет такого совершенства, не с чем сравнить. Вся магия мира не способна на такое. Так что же, спрашивает Арнольд ван Гаал, что же, магия — шаг к божественному совершенству? Или, может, она — просто костыли, которые нужно отбросить, чтобы переступить порог? Порог, ворчит Ангус эп Эрдилл. Да нет никакого порога, что за глупости. Не бывает движения только вперёд или назад. Жизнь — вечное кружение, зигзаги, возвращения и пляски на месте. Вы, живущие коротко и быстро, просто не успеваете этого заметить. Жизнь — повторение нескольких сюжетов, движение по кругу, вариации неизменного. Если это не доказательство сотворённости нашего здесь и сейчас, нашего мира — и любого другого возможного из миров, — то я даже не знаю... Повторяемость как признак сотворённости, тянет Стрый (потому что нельзя, невозможно, нереально удержаться и не сказать, промолчать). Даже не смешно. Просто нашему персональному сумасшествию необходима площадка договора с сумасшествиями других. А то, что повторяется, — легче становится привычкой. То, что становится привычкой, — стремится к воспроизводству. Мы просто так видим, такова особенность нашего восприятия. А бог — окажись он сущим — проявлялся бы, думаю, именно в разрыве привычного, в изменчивости, а не регулярности. Бог — это несовпадение. Тем более, если... — и замолкает, понимая вдруг, что значит это его «если».

А Арцышев молчит, потому что уж он-то — точно знает, что такое бог в сим-мире.

Бог — это хаотическая система с непредсказуемыми пиковыми флуктуациями: нечто, чья логика превосходит наше понимание.

— Нильфы, — проскрипел Яггрен Фолли.

— Этого только не хватало, — господин барон забрал бороду в горсть, подёргал задумчиво. Похоже было, что ожидал он увидать здесь кого угодно — но только не солдат в чёрных плащах.

И Стрый его понимал: в сим-логике «Сапковии» совместные действия отрядов из двух вражеских стран на территории, лежащей между вольными городами краснолюдов и лесом Брокилон, были не то что невозможны, но — сомнительны. Слишком серьёзными могли бы оказаться последствия такого для раскладов в сим-политике. Хотя...

И в этом его «хотя...» была вся проблема.

Нильфгаардцев — человек пять. И до десятка северян. То есть два к трём, когда дойдёт до дела. Нормальный расклад. Если, конечно, позабыть о боболаках в подвалах замка. И если, конечно, позабыть, что с людьми барона им, четверым, по пути только до момента, пока не станет ясным, что именно Кроах ас-Сотер обрёл в замке Каэр Лок. И — зачем это «что именно» понадобилось темерийцам, а теперь ещё и Нильфгаарду.

Тогда-то Арнольд ван Гаал и предложил свой план, а барон посмотрел на него, прищурившись.

— Вот уж не думал, — сказал наконец, — что чернильные душонки такие вот крепкие ребята. Как ты верхом-то ездишь с такими яйцами? — и тихонько заржал, тряся бородою.

Но с планом согласился.

А доктор гонорис кауза дал им немного времени перед тем, как выехать — в одиночестве — на тропинку, ведущую к обомшелым развалинам старого форта Видорт, сожжённого поколение назад, в Великую Войну.

Он поехал тропкой, а пятеро баронских людей зашли низиной, со стороны старых вырубок. Барон же, сам- второй, со старым жилистым капитаном надомной стражи и вместе с ними четырьмя — пошёл поверху, где крепкие молодые деревца и сплетенья кустарника подбирались под самый пролом в прогнившем частоколе.

Дорога отсюда, сверху, просматривалась будто на ладони, но почти невидными оставались остатки строений форта в глубине подворья.

— Серебряный медведь, — пробормотал вдруг Кроах ас-Сотер. — Командир сотни, выходит. И что же, их всего пятеро? Слабо верится. Как бы не встрять нам носом в говно, милсдари.

И ткнул пальцем в высокого нильфгаардца, что переговаривался тихонько с другими чёрными в проёме ворот. На наплечнике его и вправду серебрился медведь.

Стрый вспомнил, как Троян, вводя его в обстоятельства дела, поинтересовался мельком, в курсе ли его подопечный, как география сим-мира накладывается на мир- ноль. «Симы ведь, Лёша, — говорил, глядя мечтательно куда-то за голову Стрыя, — симы — это такая штука, с которой легко стать Даниилом, Нострадамусом и фатимскими пророками в одном флаконе — главное, знать, куда смотреть. Ты заметил, как наши северные соседи снова вцепились в старое словечко «держава» — на уровне разговоров за жизнь, фенечек и детских своих секретиков? Забывая, кстати, обо всём этом нынешнем социал-анархизме. А симы — всегда чувствительны к тонким токам. Мне недавно мальчики делали выборочную статистику по нескольким параметрам... Есть там, в «Сапковии», такая страна: Нильфгаард. Проигравшая империя, рвущаяся на части после смерти гениального самодержца. Так вот: две трети воплощений её «шкурок» — на наших северных соседях. И вот и пойми: то ли очарование зла, то ли что-то такое бродит в головах и по земле... Представляешь, — сказал, — если докрутить к такому обратную связь?»

Говорил Троян с ухмылкой, как о чём-то необязательном и без малого смешном. И только теперь какие-то колёсики вдруг провернулись, куски мозаики соединились, сделались видны тонкие, почти незаметные струнки, общая картинка вдруг выплыла из туманного небытия не отдельными частями, а во всей своей сложной сопряжённости. Казалось, вот-вот — и он (они!) сумеет ухватить что-то важное настолько, что...

— А ещё не вижу нигде этих сучонков, Борлахов, — сказал вдруг Кроах ас-Сотер и сплюнул себе под ноги.

Сейчас, сказал Ангус эп Эрдилл, а Арцышев аккуратно шевельнул пальцами, фильтруя потоки.

Что ж, давайте сделаем тёмное — светлым.

— Кстати, барон, — произнёс Стрый тоном предельно легкомысленным. — А почему вы не согласись на цену, которую вам предлагали братья?

Удивление Кроаха ас-Сотера было настолько же чистым и незамутнённым, как и охватившая его — мигом позже — ярость.

— Это что ж, ты меня обвиняешь, словно я...

Капитан стражи подался вперёд, но Яггрен Фолли покачал головой и взвесил в ладони топор.

— Вот только не нужно ничего... — начал, глядя между капитаном и господином бароном, словно лесоруб на сосенку: в два ли удара сумеет срубить, или понадобится третий.

Но Ангус эп Эрдилл вдруг сказал (немо, внутрь): не он. Это не он. Это доктор.

Но было, конечно, уже поздно.

— Да ты... — задёргался Кроах ас-Сотер, и ниточка кровавой слюны повисла в бороде.

— И всё же я надеюсь, господин барон, что вы поймёте мои резоны. Знаю, что не простите, но — поймёте.

Темерийцы затащили на заросшее травой подворье последнего из пяти бароновых людей, посланных низом, под противоположную сторону частокола. Из горла солдата торчала, чуть покачиваясь, арбалетная стрела: влево- вправо, словно безумный метроном. Интересно, здесь есть метрономы? Не о том думаю, оборвал он себя (или кого другого? Арцышева? Наверное, Арцышева, ведь откуда о метрономе знать Яггрену Фолли по прозвищу Звоночек?).

Нильф-офицер стоял, заложив ладони за спину, и делал вид, что ему совершенно безразлично, о чём говорят предатель и преданный. И ещё — Стрый чувствовал это очень отчётливо — офицер был взбешён бегством Ангуса эп Эрдилла. Учитывая же, что двое из его «чёрных» были эльфами, Стрый почти видел мороки подозрения, встающие в душе сотника.

Ну и шестеро мёртвых — двое нильфов и четверо кнехтов Белой Розы — нисколько не поднимали его настроения.

— ...просто, — продолжал Арнольд ван Галл, словно ничего и не произошло, — просто, и я в этом уверен, только в Нильфгаарде и возможно найти подтверждения моей теории. А если я сумею доказать, что человеческий род прибыл в мир раньше прочих Старших Народов, если теория Двух Волн верна... И мне пообещали: я помогаю с девочкой — они помогают мне.

— Да вертел я твои резоны, — рыкнул Кроах ас- Сотер. — И тебя самого вместе с твоей мамашей-потаскухой, чтоб её и в посмертии пользовали во все те дыры, что и при жизни!

Самым скверным было то, что эльфийского мага Стрый не ощущал. Может, и вправду шальная стрела?

Борлах Косоротый подошёл поближе к барону и отвесил ему пощёчину: тяжело мотнулась кудлатая голова.

— Я ведь говорил тебе, милсдарь барон: нужно соглашаться на предложенную цену.

Повернулся к нильфгаардцу.

— Кончаем?

— Вот же вы, северяне, дикий народец, — покачал тот головой (смешной у них акцент, подумалось Арцышеву сквозь звон в ушах). — К тому же, господин Борлах, вы, кажется, только сегодня жаловались на проблемы в общении с... сами знаете кем. На вашем месте я бы попытался использовать представившуюся возможность более... экономно. Кстати, где она? Полагаю, имело бы смысл привести девочку сюда.

Старший Борлах кивнул одному из своих кнехтов: тот нырнул за уцелевшую стену в глубине форта. «Чёрный» между тем всё смотрел, не отрываясь, на Кроаха ас- Сотера.

— Вы так ничего и не желаете мне сказать, милсдарь барон?

— С тобой, нильф, мне говорить неохота. Мало, что ли, мы вас били да резали?

Сотник склонился к барону.

— Уверяю вас, милсдарь Кроах, это ненадолго. Мы ведь тоже прекрасно понимаем, кто именно оказался в ваших руках. И чем она может стать — и для нас, и для ваших стран.

Интересно, подумалось Стрыю, а он-то что думает о сущности бога? Тьфу ты, откуда вообще эти мысли и эти разговоры в стране, где богов давно и плотно заменила магия? Что за сюжет, почему он завязывается исключительно на новоделы? Да ладно тебе, утешил его Арцышев, палец ведь — на кнопке, если нам повезёт, сдёрнем, хотя бы глазком глянув на то, за чем приходили. Или — если не повезёт, сумрачно проворчал Звоночек (ему досталось крепче прочих: конституция краснолюдов всегда склоняла людей применять чрезмерную силу).

Нильф же повернулся к ним — словно подслушав.

— А вы, милсдари, как оказались в такой компании?

— Да ветром придуло, — произнёс, ухмыляясь окровавленным ртом, Яггрен Фолли. Похоже, нильфгаардцев он не любил почти так же сильно, как и господин барон.

— Краснолюд, якшающийся с эльфом. Не часто такое встретишь. А ещё, знаешь, — произнёс сотник, доверительно склонившись к Звоночку, — братья Борлахи оч-чень желали бы потолковать с тобой наедине.

— Да наедине со мной они и руку себе в ширинку запустить не смогут, поверь, уж я-то знаю. Я их в выгребной яме видывал разок — жалкое зрелище, — осклабился краснолюд снова, и Кроах ас-Сотер грохнул, не сдержавшись, смехом и тут же застонал от боли в сломанных рёбрах.

(Пластичность сим-мира, то, как плотно встраиваются в него перебросившиеся, интрузы в сменной шкурке сим-атрибуции, поражало; но куда более поразительными были выстраиваемые — постфактум, задом наперед — объяснения поступков сим-субъектов: отчаянная жестокость Борлахов при нападении на баронов замок становилась теперь, когда макнувший их в говно Слон превратился в краснолюда с развесёлым прозвищем Звоночек, лишь актом мести тому, кто приветил оскорбителя-нелюдя; то, что было до некоторого предела извинительным для человека, теперь требовало немедленного — и преувеличено жестокого — наказания. Но по-настоящему дёргало то, что двое из них четверых в этом сим-мире со вплетённой в повсед- нев ноткой расизма оказались как раз расовым меньшинством: это-то никак не могло быть случайностью.)

— Вы очень смелы, милсдарь краснолюд, — в свою очередь растянул губы в улыбке нильфгаардский сотник. — Просто нечеловечески смелы.

— Таков уж, видать, удел нас, нелюдей, — быть нечеловечески смелыми.

Эльфы из отряда сотника смотрели на них, не мигая.

Звякнула уздечка лошади. Где-то за обомшелыми стенами закашлялся и смолк, словно поперхнувшись, кнехт Белой Розы — посланный за загадочной «нею». Подул ветерок — неожиданно припахивая гарью, хотя, казалось бы, через столько-то лет после войны...

Потом нильф, всё так же внимательно глядя на Звоночка, распрямил пальцы и повёл ими в воздухе, словно разминающий пальцы пианист. Всё же соматика впрессовывается намертво, что ты ни делай, мелькнуло в голове Стрыя. Вот только соматика эта была — из другого мира. А значит, и нильфы, и ночной налёт...

— Твою же мать! — произнёс с чувством Арцышев — и, кажется, вслух.

Сотник поднял на них растерянный взгляд.

Из-за горелой щелястой стены вышла девочка лет десяти... (нет, не девочка, «девочка» было лишь кажимостью, оболочкой, сим-шкуркой, как сим-шкуркой был каждый из них); оттуда выплыло... Стрый растерялся, не зная, как назвать то, что видит. Звезда? Но свет её был живым, а сама она, казалось, медленно меняет форму, будто выворачиваясь всякий миг наизнанку: снова — и снова — и снова — и снова.

Нельзя было отвести взгляд.

— Хоп! — сказал Арцышев, широко разводя связанные миг назад руки.

Дальше всё случилось почти сразу.

Выстрелило огнём дерево справа от просевшего частокола. Один из двух эльфов в чёрном доспехе переломился, словно марионетка с обрезанными ниточками, свалился бесформенной чёрной кучей. Из загривка его торчала арбалетная стрела. Заржали кони — много, больше десятка. Звякало железо. Младший Борлах присел, рот, оттянутый вниз шрамом, перекосило ещё больше. Кроах ас-Сотер задёргался, пытаясь освободиться. Позади девочки — звезды — невозможного — нечто — встал Ангус эп Эрдилл, протянул вперёд руку, собираясь прикоснуться...

...над развалинами форта — сразу, вдруг, стеной — встал туман, мгла, пелена, но словно иссечённый свивающимися в косы и полосы, будто вывернутыми наизнанку солнечными лучами. Причём казалось, что солнц несколько. И, одновременно, что — ни одного, что мир не просто затянут пеленой, но что пелена эта теперь — весь их мир.

Уходим, обронил он в эту пелену, ощущая, как шевельнулся Арцышев, как выпрямляется во весь рост Яггрен Фолли, как Ангус...

Потом обрушилась тьма, и не стало ничего.

То, что на первый взгляд кажется лишь тьмой, имеет структуру: оно пронизано мириадами нитей, и каждая шепчет, поёт, шелестит, рассказывает истории, любую из которых стоит выслушать. Но останавливаться нельзя: только вперёд, вниз, скользя между плоскостями тьмы и кружась в хороводе шепчущих нитей. Здесь нет памяти, однако есть всеведенье. Здесь нет слов, однако мир уступает силе твоей мысли; кажется, его можно лепить, словно горячий воск: вот волк, вот сосна, вот ворон. Здесь ничего не помнят, но и ничего не забывают. Здесь ты чувствуешь себя уместным именно потому, что ты — гость, странник, и стоишь, опираясь на посох. Здесь месса стоит царства, царства превращаются в танец пыли на свету, а слова утрачивают смысл, чтобы стать нитями, пронизывающими темноту. Здесь нельзя сказать: «я есть!», потому что некому такое услыхать. И здесь нельзя промолчать, потому что тот, кто молчит, — не существует (и не «пока», а «навсегда»).

И вот ты, утративший имя и суть, но обретший глубину и понимание, падаешь и возносишься всё ниже и глубже, паришь, обрушиваясь снизу вверх, и последняя преграда — всегда только ты сам.

Тебе не выйти за эту преграду, не одолеть её, не разрушить. Не стать выше. Но — как нашёптывают нити, память и всеведенье — можно сбежать. Любой может сбежать. Нужно только сделаться другим. Изменить: себя или мир. Не просто скатать в тугой горячий восковый шар, не просто сменить маску, одежду, лицо, но изменить и измениться. Сотворить заново — мир или себя. Обрести новую форму и обжечь её в печи, выжигая бывшее и переплавляя возможное. Но как назвать того, кто смог бы такое сделать? Бог? Демиург? Творец? И — нужно ли становиться богом и творцом тебе лично, или достаточно — падая и возносясь — подслушать, подсмотреть, ощутить: как гремит его пульс, как скользят под кожей и в костях слова, ещё не ставшие местом и временем? И так уж оно выходит, что здесь, в безвременье, в шепчущей свои истории тьме, между волком, вороном и сосной, ты сможешь повстречать бога.

Бог мерно дышит, бог хлопает в ладоши, бог говорит: голос его отчётлив, а от его песен кости рассыпаются песком и красное становится зелёным. Песни его не значат для тебя ничего, но ты прислушиваешься, стараясь запомнить: может — слово, может — знаки, может — мелодию; столько, сколько сумеешь. И от каждого услышанного слова перед тобой, внизу, в невообразимой дали, в точке, где солнце встречается с облаками, меняется мир: густеют вены рек, встают дыбом волосы лесов, хрустят, изламываясь, кости гор. И ещё там проявляются люди, много людей. Они стоят, будто куклы, но то один, то другой вдруг оживает, пускается в пляс и в путь, совершает поступки и прыжки, и когда люди оживают, с этим ничего уже не поделать, как не поделать со своею собственной пяткой, или локтем, или затылком.

А люди вдруг поворачивают свои лица к небу, к солнцу, к тебе, парящему в глубине божественного разума, и лица их словно пульсируют, меняясь, задавая некую мелодию, и нужно поймать ритм, поймать то движение, что делает мир — миром. И вот если это удастся, тогда многое займёт новое место, а многие со своих мест уйдут. И останется лишь понять — кто и зачем сказал то самое слово.

Но слово — звучит, оно ширится, оно охватывает всё бывшее и ставшее, всю явь и навь, все миры и всех насельников, всех людей и всю материю мысли, и движений, и поступков — и ты становишься, и осуществляешься, и делаешься сущим; и ты есть.

Теперь — есть.

Пелена рассеивалась.

Вот он разлепил глаза и понял, что лежит в траве: пыльной и высушенной летним солнцем. Солнце тоже было здесь — вернее, там, наверху, повиснув в небе золотой расплавленной монеткой. Солнце было настоящим.

Наверняка их выкинуло в реаль, и теперь они где-то неподалёку от Козыча: в игровой зоне, но целые и здоровые.

Интересно, подумалось вяло, Ангус успел прихватить артефакт? В том, что им попался именно артефакт, о котором когда-то — когда же? — давным-давно — говорил Троян, Стрый не сомневался. Сейчас вообще всё казалось таким ясным, таким отчётливым, таким... Вплоть до того, что именно этот артефакт и был ответственен за исчезновение всех тех, информацию на которых закачивал в него Троян накануне их инфильтрации. И за блэк-аут в Скандинавии. И за вымирание карликовых пингвинов. И за...

Надо же, подумал он, тяжело перекатываясь на спину и раскидывая руки крестом, надо же, мы нашли настоящий артефакт. Система, которая производит систему, причём далеко за рамками всего того, что мог бы придумать для неё человек. Пора, как видно, устанавливать контакты третьего рода: мол, хай, братья по разуму.

Стрый захихикал и хихикал ровно до того момента, как над ним склонилось лицо: заросшее, с запутавшимися в бороде завязками шлема и с кривым, плохо сросшимся шрамом через всю щеку и нос.

— Живой, — сказал человек. — Эй, сотник, этот тоже живой!

И, коротко замахнувшись, ударил Стрыя в голову кованым сапогом.

— А подвалы у них — дрянь.

И это тоже было правдой.

Удивительно не то, что их не выбросило в реал: они не чувствовали теперь и сима, оставшись при том самими собой. Это было невозможным — но было же.

По всему, проклятое место, чего уж там. Новодел. Куда шли — туда и попали.

И ещё: Стрый никак не мог восстановить в памяти события в Видорте, то, что случилось, прежде чем люди Подменыша ворвались в форт и повязали их всех, правых и виноватых. Он помнил, как они крались к развалинам. Помнил цвет неба в просветах наверху. Помнил Арнольда ван Гаала, доктора гонорис кауза и херова иуду. Помнил сотника-нильфа с серебряным медведем на оплечье. Но потом был даже не провал: глухая гладкая стеклянная стена. Непрозрачная притом.

И что-то росло у него внутри, какая-то... искра? промельк? дыхание?

Нет, не понять. Не понять.

— О, — сказал Арцышев. — Крыска...

Красный маг, высокий эльф Ангус эп Эрдилл скривился с отвращением и швырнул во вставшую столбиком крысу пучком соломы. Крыс Ангус эп Эрдилл не любил.

Та, впрочем, проигнорировала человека, высокомерно потрусив к хлебному огрызку посредине камеры. Встала на задние лапы, подёргивая мордой. Посыпались крошки.

Ангус эп Эрдилл заскрипел зубами и отвернулся: эльфийская, да и любая другая, как подозревал Стрый, магия оставалась здесь недоступна — что-то там со стенами, какое-то старое заклятие. Оставалось надеяться лишь на Яггрена Фолли: в подземелье их было трое, без краснолюда, что давало маленький шанс, что взявшие их реданцы сплоховали. Это, конечно, если считать шансом возможность вырваться из виртуальной тюрьмы прямиком в виртуальный сим-мир. Впрочем, упование — основа сим- миров. Чудо, которое случается здесь и сейчас. Потому уповать можно всегда. На Звоночка. На Трояна. На кавалерию из-за холмов и волшебный серебряный рожок.

Вот уж дурацкая размерность сим-сюжетов: всегда что- то должно в подземельях начинаться, а что-то — заканчиваться.

Хуже было другое: Стрый чувствовал, как плывёт сам контекст: ещё совсем недавно чёткие и прозрачные названия стран и имена, за которыми стояли люди, места и события, теперь мутнели, выцветали, слипались так, что и не разорвать, не разделить. Цинтродден — Темерания — Новигаард — Радольтест... Содденпонтарадолблатанн... Вместо них — вдруг, кусками, словно вклеенные аппликации, — проступало странное: белые плащи с чёрными крестами под жарким солнцем и над раскалённым песком, змий о семи головах, двенадцати хоботах, бесконечная ледяная стена от горизонта до горизонта. Всё это теснилось где-то ниже уровня осознания, требовало, чтобы ему дали имя и жизнь. Но это имя и эту жизнь можно было дать, только взяв, вычерпав откуда-то. Вычерпав из самого себя. Самого себя — растратив.

Я — Алексей Строев, по прозвищу Стрый, бывший «щит», «кватра», единый-в-четырёх, хороший человек, повторял он, твердил по кругу, проговаривал, делая реальное явным, рядом — моя группа, мы в сим-реальности, мы можем, мы должны отсюда выйти, это лишь видимость, программа, последовательность единиц и нулей, сюжет, то, что придумывают, то, о чём говорят. Говорят...

Говорят, в графствах, в самой глуши Старых пущ, растёт чуй-дерево. На его ветвях гнездятся семь птиц, а у корней цветут девять трав. Если сесть под его ветвями и представить что-то, что желаешь больше всего, то, если древняя кровь поёт в тебе, все становится по твоему слову.

Он закрыл глаза, представив, что сидит под тёмным обомшелым стволом, птица-ясыть сидит слева на ветви, а птица-латырь сидит справа, а у ног тянется к зыбкому свету кропарь-трава, и нужно представить, что помощь в пути, и вот-вот ты окажешься дома, и солнце...

Стрый, сказали совсем рядом. Стрый, ты это чего? Милсдарь эльф, пните-ка его. И покрепче, будьте добреньки.

Мир провернулся и больно ударил Стрыя в спину и бок.

— Лёха, — сказал Арцышев. — Ты совсем было уплыл, Лёха. То есть и в реале, и в цифре.

— Это как? — спросил Стрый. В голове всё ещё двоилось, странная пригрезившаяся реальность (или — сим?) маячила где-то на периферии не то сознания, не то зрения.

— Да как-то так, — Арцышев для наглядности прищелкнул пальцами. — И ещё... — он поколебался, но всё же продолжил: — Ещё мне показалось, что изменился код. Даже нет, не изменился — стал. Превратился. Вывернулся наизнанку.

— То есть...

— Ну я ж говорю: как-то так.

— И подтверждений, что мы — это мы...

Арцышев только пренебрежительно фыркнул. Не помню, подумалось Стрыю, он всегда был таким, с ноткой издёвки, или это результат... результат...

Ангус снова толкнул его в бедро, приводя в сознание.

— Боюсь, милсдари, мы так долго не продержимся. Я слышал о таких местах, они выпивают не жизнь — они выпивают душу. И это очень старые места, милсдари.

— Или очень новые, — проворчал Арцышев. — И я в такие совпадения не верю.

Да, подумалось Стрыю (и он всё искал — и не мог нащупать ни одного из остальных трёх своих, при том, что двое сидели напротив). Да. Исчезновения игроков, Троян, все его дары и отмычки, все его одержимости и проговорки, то, во что перекинулись Слон и Володька, барон Кроах ас-Сотер, переставший быть Милошем Богушаном, но что- то обретший взамен в замке Каэр Лок, сплетенье темерийских, реданских и нильфгаардских интересов — и их отражение в географии и политике реала, сотник-нильф с жестами сим-оператора, загадочная девочка-недевочка, и теперь это подземелье, где ты перестаёшь быть собой...

— Кстати, милсдари, а вам не кажется... — начал Ангус эп Эрдилл, но не успел закончить.

Скрипнула дверь, и через порог, чуть нагнув голову, шагнул русобородый мужчина с реданским серебряным орлом на полупанцире.

— Приветствую вас, милсдари маги, — сказал — и повёл рукою, словно разминающий пальцы пианист.

— Темерийцы. Нильфы. Редания. Кто следующий? Зерриканцы?

— Зерриканцы никогда бы...

— Милсдарь эльф, я иронизировал.

— Погоди, Стрый, я всё равно никак не возьму в толк...

— А что неясного? Мы не одни — расклад прозрачен.

— Нет, это понятно. Идея стара. Большая Игра, «играй реально», обратная связь и всё такое. Но почему сейчас и здесь? Артефакт?

— В точку. А старикан всё волновался: отчего «щиты» сидят на жопе ровно, а не роют землю.

— Милсдари, я всё равно не...

— Боюсь, милсдарь Ангус, у меня не получится объяснить вам в подробностях.

— Мне бы хватило и в общих чертах...

— Девочка, которую похитили у господина барона. Мы думаем, что она может изменять мир.

— Хм. Вторая Цирилла Чёрная?

— Что?

— Ключ, милсдари. Пророчество Итлинны, Старшая Кровь. Верите ли, кое-что слышали и мы, в нашей глуши.

— Кстати, Стрый, в этом есть смысл. Ну, Арнольд ван Гаал. Второе Сопряжение Сфер. Стены — всё тоньше.

Стрый нахмурился.

— Всё равно не вижу картинки. Ну вот — пропадают люди...

— А они пропадают? Ты — старый ходок и «щит» со стажем. Тебе приходилось видеть такую активную «шкурку», как наш барон? И ещё: у исчезнувших был контакт с новоделами. Мы сидим в явном новоделе, и — что? Снова девочка?

— Да, снова девочка. И — смотри: с одной стороны нильфы, и общий расклад там не радует. Эти рушащиеся империи, вспомнившие о славе отцов... Отыгрывают их, если верить Трояну, преимущественно северные соседи. С другой стороны — белый орёл, Редания с её Подменышем... Хрен редьки...

— А альтернатива? Старшие Народы, гонимые и презираемые? Я себе представляю. Но — Троян? Эти его заморочки... Повернуть время вспять и всё такое... То есть пусть так, но — механизм?

— А что — механизм? Ты ж в курсе: форма всегда зависит от сим-мифологии. И — вот же тебе: девочка.

— Да только у новой Цириллы не будет своего Геральта.

— Угу. И заметь: их, ведьмаков, исключили из «Сапковии» программно. Одни легенды и воспоминания.

— Слушай, — сказал Арцышев и хихикнул. — А ты ещё чувствуешь себя — собой?

Стрый заржал, представив, как срабатывает триггер, и он, Стрый, становится эдаким зомби из постапокалиптических симов.

Ангус эп Эрдилл тяжело мотнул головой:

— Хотелось бы мне понимать, милсдари, о чём вы...

— Хотелось бы и нам понимать, милсдарь Ангус. Ох, хотелось бы!

С потолка посыпалось мелкое крошево, а стены ощутимо качнулись. Лязгнула дверь, будто кто-то впечатался в неё со всего маху, затем лязгнула снова. Медленно отворилась. Спиной вперёд шагнул давешний псевдореданец. Ноги его заплетались, но он сумел спуститься на пять ступеней, прежде чем опрокинулся навзничь: вместо лица была кровавая каша.

Перепуганная крыска с писком рванулась под стену, нырнула в щель между каменными блоками.

А в дверь уже втекали люди в чёрных одеждах и с оружием, а где-то за спинами их маячил высокий силуэт сухого сгорбленного старика. Потом воины расступились, старик сделался виден отчётливо: он опирался на плечо девочки, та стояла — светлая и сияющая. По ступеням спустился плотный, почти квадратный Яггрен Фолли, Звоночек. Рухнул на колено в грязную солому, вбив кулак в затоптанный пол.

Склонил голову перед Арцыше... перед молодым человеком в чёрном потрёпанном кафтане.

— С возвращением, ваше высочество, — сказал.

Внутри Стрыя будто взорвался холодный безжалостный огонь, выжигая старое и высвечивая новое: имя, воспоминания, самую жизнь. Он даже будто бы увидал его, этот огонь: странная живая звезда, сияющая приглушённым светом и всякий момент меняющая форму.

А принц Иоанн Кальвейт, противник Морврана Воориса, «узурпатора трона» и всё ещё императора, милостиво кивнул, будто стоял он не в заплёванном подземелье замка в пограничных землях, но в тронном зале Города Золотых Башен над Альбой.

— И хорошо бы расковать мне руки, — сказал негромко.

Эльфийский маг, попавший в плен вместе с принцем, тоже стоял со склонённой головой, а второй человек — невысокий полноватый блондин — глядел непонимающе, и принц никак не мог его вспомнить, хотя подозревал, знал, был уверен, что ему известно, кто он, этот человек. И вдруг — будто пали стены, и сделалось даже странным, как это он не различил в полутьме подземелья мастера Орлога, высокого, огненно-рыжего, не растерявшего своего шарма даже в плену. На груди его болтался медальон в виде головы грифона.

Принц повернулся к старику.

— Я так понимаю, что хотя бы теперь у вас всё получилось, Ватье, — даже не спросил — сказал.

Старик склонился в поклоне:

— Получилось, ваше высочество. И простите, что мы не успели там, в Видорте, с изменниками...

Иоанн Кальвейт тряхнул головой:

— Напомни мне об этом, когда я сяду на трон, Ватье. А теперь — не покажешь ли мне, ради чего мы всё это затевали? И выпить бы вина, — сказал ещё.

И улыбнулся счастливо.

— А я ведь тоже никогда не видел. Ни его, ни её. Не довелось. Потом столько всего наврали...

Девочка играла во дворе. Было в ней что-то... Орлогу всё казалось, что стоит девочке повернуться, присесть, взмахнуть рукою, кружась по выгоревшей траве, и что-то скрытое, невиданное, небывалое вдруг откроется — ему, старику Ватье, всем и каждому.

— Значит... — Он ощутил сухость в горле, откашлялся и начал снова: — Значит, всё это...

И снова не сумел закончить.

— Вероятно, нам снова понадобятся охотники на монстров. Тот доктор... ван Гаал, верно? Странные идеи, но насчёт Сопряжения Сфер, я уверен, он был совершенно прав. И если у нас получится...

— Вы его убили...

— Ван Гаала? Нет, не успели. Постарались реданцы. Откуда только взялись. Чувствую, с Подменышем ещё будут проблемы, слишком уж он горяч и твёрд...

— Я о бароне.

— О ком?

— О бароне Кроахе ас-Сотере. Он мёртв?

— С чего бы? — пожал плечами старик. — Скорее, пьян. Впрочем, не знаю.

— Он нам верил. И я обещал ему помочь.

Старик раздражённо пожал плечами.

— Знаешь, что меня всегда злило в вашем брате? Ваша непомерная гордыня. Жизнь на самом деле полна обстоятельств, которые всегда будут выше ваших дурацких принципов. Это необходимо принять — и смириться. Или перестать жить. Умеешь убивать чудовищ — убивай, зачем раз за разом ломать свою и чужую судьбу, пытаясь играть на поле, которое тебе не предназначено. Всё и так сплелось слишком плотно: этот дурацкий мир и эти дурацкие представления о чести и честности. Я слишком стар, чтобы ждать, пока всё случится само собой. Я старый человек, и я мыслю старыми категориями. Я родился две страны назад, а люди не живут, не могут жить, не должны жить сами по себе, все эти ваши слюнявые утопии о государстве без государства, всё это ваше... «Когда Адам пахал...» — процедил ядовито. — И если уж открывается шанс — для меня, для страны, для всех...

Девочка повернулась к ним, стоящим у окна, и робко улыбнулась Орлогу. Чуть махнула рукою.

У неё были пронзительно зелёные глаза.

Старик раздражённо фыркнул:

— Да приходи же ты в себя, Лёша, что ты, в самом деле! Это ведь программа, последовательность нолей и единиц, пустая видимость. Простой инструмент, чтобы нечто улучшить и ещё что-то — создать с нуля, — повёл руками, перебрал пальцами в воздухе, словно разминающий руки пианист.

Стрый всё смотрел на девчонку во дворе заброшенной крепости сим-мира, на последовательность нолей и единиц, зелёные глаза, чёрные, неровно остриженные волосы. Интересно, она и вправду богиня, или то, что одно её присутствие меняет привычные правила игры, — простое совпадение? Впрочем, это-то как раз совершенно неважно. Просто есть чудовища и есть, кто защищает от них людей.

А у него, Стрыя, мастера Орлонга, шумного рыжего ведьмака школы Грифона, у него есть меч.

Стражник, стоявший справа, умер первым: Стрый достал его в шею серединой клинка. Крутанулся, потянув за собой меч, рубанул наискось, через грудь, второго из ниль- фов. Тот рухнул на колени, словно из него вынули все кости. Оставшийся успел выхватить широкий палаш и даже парировал два удара — прежде чем Орлонг в широком замахе перерубил ему руку у локтя и рассёк обратным движением висок.

Повернулся к старику. Тот стоял, не в силах промолвить ни слова: только поводил перед собой пальцами вытянутой правой руки — будто пианист.

Вот только это ему теперь не помогло бы.

— Ты прав, — сказал Стрый, неторопливо шагая вперёд и поднимая меч. — Ты прав, Троян. Я умею убивать чудовищ.