Ведьмино логово

12

«Мы пришли к заключению, – говорилось в дознании, – что смерть покойного наступила в результате...» Эти казенные слова всегда раздражали Рэмпола, повторяясь как бессмысленный рефрен. Суть их сводилась к тому, что Герберт Старберт убил своего двоюродного брата, сбросив его с балкона в кабинете смотрителя. Поскольку при вскрытии во рту и в носу покойного была обнаружена кровь, а также ушиб в основании черепа, каковые обстоятельства никак нельзя было объяснить, исходя из положения, в котором было найдено тело, доктор Маркли сделал заключение, что покойному, по всей вероятности, был нанесен сильный удар, в результате которого наступило бессознательное состояние, и уже после этого он был убит. Перелом шейных позвонков, перелом правого бедра, все остальные страшные детали перечислялись во всей своей неприглядности в равнодушном воздухе казенной комнаты, где происходило дознание.

Теперь все было позади. В лондонской прессе чаттерхэмское чудо не продержалось и девяти дней[23]. Поначалу оно расцвело пышным цветом – страницы газет пестрели фотографиями, высказывались самые разнообразные догадки и предположения, сочинялись целые истории, – а затем постепенно затерялось между объявлениями. Остался только розыск, погоня за человеком, за Гербертом, которого так и не нашли. Таинственная фигура на зеленом мотоцикле невидимо промчалась по Англии и скрылась, как в тумане. Его, конечно, видели в десятке мест, но каждый раз оказывалось, что это не Герберт Старберт. Было известно, что он ехал по направлению к Линкольну, с тем чтобы сесть там на поезд, но проследить его дальнейшие передвижения оказалось невозможным, равно как не удалось обнаружить никаких следов зеленого мотоцикла. Скотленд-Ярд действовал тихо и незаметно, его движения было так же трудно обнаружить, как и движения преступника, и из мрачного здания, высящегося над Вестминстерским молом, не поступало никаких сведений о поимке беглеца...

Прошла неделя после дознания, и Чаттерхэм погрузился в дрему. Весь день сыпал дождь, закрывая сплошной пеленой низины, он барабанил по крышам, отдельные капли попадали в трубы и шипели на раскаленных камнях каминов, где жарко пылали уголья, разгоняя сырость. Древний английский дождь воскрешает атмосферу призраков, так что черные буквы книг и гравюры на стенах кажутся более реальными, чем живые люди. Рэмпол сидел перед огнем, пылавшим в камине, в кабинете доктора Фелла. Если не считать легкого потрескивания пламени, в «Доме под тисами» царила полная тишина. Доктор и миссис Фелл отправились в Чаттерхэм, они собирались провести там весь день до обеда. Их гостю, сидевшему в покойном кресле у камина, не нужны были лампы. Он смотрел на дождь за окном, который шел все сильнее и сильнее, смотрел на огонь, различая в нем яркие картины.

Своды камина, черные и блестящие; пламя; лицо Дороти Старберт во время дознания – она ни разу не обернулась в его сторону. Слишком много было разных слухов. Скрипели стулья на посыпанном песком полу; голоса гулко отдавались в небольшой комнате. Когда все кончилось, она поехала домой в старом автомобиле, за рулем которого сидел Пейн; занавески в машине были задернуты. Он видел, как взметнулась пыль из-под колес и как потом из-за занавесок украдкой выглядывали лица. Сплетня, словно таинственный почтальон, стучалась в каждую дверь. Проклятые идиоты, думал он, и вдруг почувствовал, что ему очень скверно.

Шелест дождя стал гуще, несколько капель попали на горячие угли, шипя и разбрасывая искры. Он глядел на бумагу, лежащую у него на коленях, – бессмысленные стихи, которые он переписал в маленьком кабинете. Он говорил о них доктору Феллу, однако старый лексикограф их еще не видел. Из приличия, принимая во внимание похороны и суету, которая им предшествовала, они нашли нужным отложить эту головоломную штуку на потом.

– И пусть тело твое станет прахом... – сильные, спокойные слова, произнесенные под высоким, просторным небом. Он снова услышал, как комья земли падают на крышку гроба – точно таким же движением сеятель разбрасывает зерна. Видел пропитанные влагой ивы, которые гнулись и качались от ветра на самом горизонте, слышал монотонный распев заупокойной службы, странно напоминавший знакомую с детства старинную шотландскую песню «Споемте, старые друзья», которую обычно пели в сумерках.

Что это было? Он прислушивался – вот-вот услышит – к тому, что осталось там, в далеком прошлом, как вдруг осознал, что раздаются настоящие, реальные, звуки. Кто-то стучал в наружную дверь «Дома под тисами».

Он встал, зажег лампу, стоявшую на столике возле кресла, и пошел открывать, освещая себе путь. Капли дождя упали ему на лицо, и он поднял лампу высоко над головой.

– Я пришла навестить миссис Фелл, – произнес знакомый голос. – Надеялась, что она, может быть, напоит меня чаем.

Дороти серьезно посмотрела на него из-под полей намокшей шляпки. Свет лампы как бы вырывал ее из темноты. Она говорила спокойным, извиняющимся тоном, глядя мимо него в глубину темного холла.

– Их нет дома, – сказал он. – Но, пожалуйста, пусть это вас не смущает. Я... я не знаю, сумею ли я приготовить чай так, как это полагается.

– Я сама могу это сделать, – сказала она.

Всякая неловкость сразу же исчезла. Она улыбнулась.

И вот мокрые пальто и шляпка висели на вешалке в холле, а она деловито сновала по кухне; он же пытался сделать вид, что помогает. Никогда не чувствуешь себя таким идиотом, как когда стоишь посреди кухни, в то время как там готовится пища. Все равно что смотреть, как меняют шину. Каждый раз, когда пытаешься двинуться с места, желая сделать что-то полезное, сразу же натыкаешься на настоящего работника, и тогда получается, будто ты нарочно дал ему тычка. Они особенно не разговаривали, поскольку Дороти адресовалась преимущественно к чайникам и чашкам.

Она накрыла скатертью маленький столик в кабинете доктора. Шторы были опущены, в камине полыхали только что подброшенные туда угли. Сосредоточенно наморщив брови, она намазывала маслом тосты. В золотистом свете лампы четко обозначились тени у нее под глазами. Подогретые булочки, мармелад, крепкий чай. Хруст корочки под ножом, по всей комнате разносится теплый сладковатый запах корицы.

Она вдруг посмотрела на него.

– Вы что, не собираетесь пить свой чай?

– Нет, – просто ответил он. – Расскажите мне, что происходит.

Нож звякнул о тарелку, когда она положила его на стол, очень спокойно.

– Ничего особенного, – ответила она, глядя в сторону. – Просто мне необходимо было выбраться из этого дома, я не могла там больше оставаться.

– Вы сами что-нибудь съешьте. Я не голоден.

– Господи, разве вы не видите, что мне тоже не хочется есть? – воскликнула она. – Здесь так хорошо, дождик, огонь в камине...

Она сладко потянулась, словно кошка, глядя поверх каминной полки. Между ними стояли чашки с горячим чаем, она сидела в старом, продавленном кресле, обитом темно-красной материей. На каминном коврике, текстом кверху, лежал листок с переписанными им стихами. Она указала на него кивком головы:

– Вы говорили об этом с доктором Феллом?

– Да, но только мельком. Я ничего не сказал о вашем предположении, что в них заключен тайный смысл.

Он вдруг осознал, что не имеет ни малейшего понятия о том, что произносит его язык. Повинуясь порыву, внезапному, как удар в грудь, он поднялся на ноги. Колени у него ослабли, в ушах звенело – это громко свистел чайник на огне; огибая стол, чтобы подойти к ее креслу, он видел только ее глаза, блестящие, устремленные на огонь. Она еще с минуту оставалась неподвижной, а потом повернулась к нему.

Придя в себя, он обнаружил, что его взгляд прикован к пламени камина, огонь жжет глаза, он смутно слышит, как свистит чайник и глухо шелестит дождь. На какое-то мгновение, когда он перестал ее целовать, она замерла, положив голову ему на плечо и закрыв глаза. Страх, что его отвергнут, постепенно исчез, замедлился и бешеный бег отчаянно бьющегося сердца, пришло ощущение покоя, окутавшего его, словно мягким одеялом. Он чувствовал себя безмерно счастливым и в то же время глупым. Взглянув на нее, испугался, увидев, что она смотрит в потолок широко открытыми глазами.

Собственный голос показался ему слишком громким.

– Я, – проговорил он, – я, наверное, не должен был...

Ее блуждающий взгляд, скользнув, остановился на нем. Глаза, казалось, смотрели из бездонной глубины. Рука медленно обвилась вокруг его шеи и снова притянула к себе его лицо. Нескончаемо долгое мгновение, два сердца бьются в унисон, чайник уже не свистит, сквозь густой туман слышится неясный шепот. И вдруг она оторвалась от него, судорожным движением поднялась на ноги. Походила по комнате и остановилась перед ним. Щеки ее пылали.

– Я все знаю, – задыхаясь, проговорила она. – Я – бесчувственное животное. Испорчена насквозь, вот и все. Так себя вести, когда Мартин...

Он тоже встал и обнял ее за плечи.

– Не думайте об этом. Постарайтесь больше об этом не думать, – говорил он. – Все уже кончилось, как вы не понимаете? Дороти, я люблю вас.

– Вы думаете, я вас не люблю? – сказала она. – Я никогда не полюблю, никого не смогу полюбить так, как я люблю вас. Мне даже страшно. Это первая мысль, с которой я просыпаюсь утром, ночью вижу это во сне. Но ведь ужасно, что я думаю об этом сейчас, когда...

Голос ее задрожал. Он почувствовал, что все крепче сжимает ее в своих объятиях, словно стараясь от чего-то удержать.

– Оба мы немного сошли с ума, – продолжала она. – И вы не дождетесь от меня признаний, я не буду вам говорить, что вы мне дороги. Просто нас обоих взбудоражила эта ужасная история...

– Но ведь она когда-нибудь кончится? Боже мой! Неужели вы не можете перестать об этом думать? Вы же прекрасно знаете, чего стоят все эти страхи. Ровным счетом ничего. Вы же слышали, что сказал доктор Фелл, правда?

– Не могу вам объяснить. Я знаю, что я сделаю. Я уеду. Уеду отсюда сегодня же... завтра... я забуду вас.

– И вы сможете забыть? Ведь если вы сможете...

Он увидел, что ее глаза наполнились слезами, и выругал себя. Стараясь, чтобы голос звучал спокойно, он продолжал:

– Совсем не обязательно забывать. Мы должны сделать совсем другое. Мы должны найти объяснение всей этой чертовщине – убийствам, проклятиям, словом, всей этой глупости, и тогда будем свободны. Тогда мы вместе уедем отсюда и...

– И вы захотите быть вместе со мною?

– Дурочка ты моя!

– Но ведь я... – жалобно проговорила она. – Я ведь только спросила... Боже мой, подумать только, что еще месяц назад я читала в книгах и думала, а вдруг я уже влюбилась в Уилфрида Денима и сама об этом не знаю, и не могла понять, зачем поднимать вокруг этого такой шум; а теперь думаю о себе теперешней, какая я была дура, я ведь могла сделать бог знает что.

Она яростно тряхнула головой, а потом улыбнулась. На ее лице вновь появилось шаловливое выражение. Она говорила шутливо и в то же время так, словно прикасалась к сердцу острием ножа и со страхом ждала, когда же брызнет кровь.

– Надеюсь, вы это серьезно, сударь. Я ведь могу и умереть, если вы шутите.

Рэмпол пустился в объяснения, разглагольствуя на тему о том, до какой степени он ее недостоин. Молодым людям свойственно такое поведение, и Рэмпол дошел до того, что говорил это всерьез. Эффект от его слов был несколько испорчен тем, что в самый ответственный момент своей пламенной речи он угодил рукавом в масленку с маслом, но она только посмеялась над его бедственным положением, сказав, что пусть он хоть весь вываляется в масле, ей это совершенно безразлично. Тут они решили, что надо наконец поесть. Она то и дело повторяла, что все это «просто глупо», и он беззаботно ухватился за высказанную мысль.

– Выпей ты, наконец, этого дурацкого чая, – предложил он, – положи себе идиотского лимона и soup-?on[24] кретинского сахару. Пей, пожалуйста. Странное дело, но мне ужасно хочется запустить в тебя этим идиотским тостом, именно потому, что я тебя так люблю. Мармеладу? Умственные его способности значительно ниже среднего. Весьма рекомендую. Кроме того...

– Умоляю тебя! Доктор Фелл может вернуться в любую минуту. Перестань дурачиться! И нельзя ли открыть окно? Вы обожаете духоту, американцы паршивые. Открой, сделай милость.

Он широким шагом подошел к окну и раздвинул шторы, продолжая свой монолог и стараясь подражать ее манере речи. Дождь поутих. Распахнув створки окна, он высунул голову наружу и невольно посмотрел в сторону Чаттерхэмской тюрьмы. То, что он увидел, не вызвало в нем ни страха, ни удивления, а только спокойное, торжествующее удовлетворение.

– На этот раз он от меня не уйдет, – решительно заявил Рэмпол. – Я поймаю этого су...

Продолжая говорить, он обернулся к девушке и протянул руку, указывая в даль, скрытую потоками дождя. В кабинете смотрителя Чаттерхэмской тюрьмы снова горел свет.

Вероятно, это была свеча – крохотный мерцающий огонек, чуть пробивающий темноту. Едва взглянув в сторону тюрьмы, она схватила Рэмпола за плечо.

– Что ты собираешься делать?

– Я же сказал. Само небо так решило, – быстро проговорил он. – Вздуть его так, чтобы ввек не забыл.

– Неужели ты туда пойдешь?

– Неужели нет? Вот увидишь. Посмотри и увидишь.

– Я тебя не пущу. Нет, я серьезно, серьезно тебя прошу. Это невозможно!

Рэмпол рассмеялся демоническим смехом – именно так смеются опереточные негодяи. Он взял со стола лампу и быстро пошел по направлению к холлу, так что ей пришлось за ним бежать. Казалось, что она кружится, вьется вокруг него.

– Я ведь просила тебя не ходить!

– Просила, – ответил он, натягивая пальто. – Лучше помоги мне, я не могу попасть в рукава. Вот так, молодец. А теперь мне нужна, – добавил он, осматривая стойку для зонтов, – хорошая палка. И потяжелее. Эта как раз подойдет. «У вас есть оружие, Лестрейд[25]?» – «Да, я вооружен». И вполне достаточно.

– Предупреждаю, я пойду вместе с тобой, – заявила она таким тоном, как будто он был в чем-то виноват.

– В таком случае надень пальто. Я не знаю, сколько времени этот шутник заставит нас ждать. Я вот думаю, не взять ли мне фонарик? Насколько я помню, доктор вчера оставил свой фонарик на столе. Итак?

– Родной мой! – воскликнула Дороти Старберт. – Я так и знала, только не верила, что ты разрешишь мне пойти с тобой.

Промокшие насквозь, шлепая по грязи, они перебежали через лужайку и оказались в луговине. Дороти никак не могла перелезть через ограду, ей мешало длинное пальто; подсаживая ее, он ощутил на своей мокрой щеке поцелуй, и радость от предвкушения встречи с этим господином в кабинете смотрителя несколько померкла. Это не игрушки. Это опасное, неприятное дело. Он всмотрелся в темноту.

– Послушай, – сказал он, – шла бы ты лучше назад в дом. Это нешуточное дело, и я совсем не хочу подвергать тебя опасности.

В наступившем молчании было слышно, как дождь барабанит по его шляпе. Ничего не было видно. Сквозь струи дождя, хлеставшего по траве луга, пробивался только этот одинокий огонек.

– Мне это известно не хуже, чем тебе, – ответила она; голос ее звучал холодно и твердо. – Но я должна узнать, в чем дело, и ты должен взять меня с собой. Да ты и дороги не найдешь, тебя нужно проводить. Вот тебе! Шах и мат, дорогой мой.

Она стала подниматься по склону, разбрызгивая лужи. Он шел следом, раздвигая мокрую траву своей тростью.

Оба они молчали, когда дошли до ворот тюрьмы, Дороти тяжело дышала. Вдали от уютного камелька нужно было постоянно твердить себе, что в этом старинном здании, где некогда царили кнут и виселица, нет ничего сверхъестественного. Рэмпол нажал кнопку фонарика. Белый луч света прошил насквозь заросший травой узкий проход, на минуту там задержался и двинулся дальше.

– Как ты думаешь, – прошептала девушка, – там действительно тот человек, который...

– Говорю тебе, возвращайся назад!

– Как здесь все разрушается, – слабым голосом проговорила она. – Я боюсь. Только назад идти еще страшнее. Можно, я за тебя подержусь? Осторожно! Как ты думаешь, что он там делает? Надо быть сумасшедшим, чтобы так рисковать.

– Как по-твоему, он нас слышит? Слышит, как мы тут пробираемся?

– О, конечно, нет. Нам еще идти да идти.

Судя по чавкающему звуку шагов, они теперь шли по жидкой грязи. Фонарик в руке Рэмпола дрогнул. Со всех сторон на них смотрели блестящие маленькие глазки, мгновенно исчезая, когда свет проникал в темные углы. Вокруг жужжали комары, а где-то неподалеку были, должно быть, водоемы, так как в ушах звенело от дружного хора лягушачьих голосов. Они снова кружили бесконечными коридорами, проходили сквозь ржавые ворота, спускались по ступенькам, снова поднимались по крутым винтовым лестницам. Когда луч света коснулся Железной девы, послышался свист разрезающих воздух крыльев...

Летучие мыши. Девушка отпрянула назад, а Рэмпол с яростью взмахнул палкой. Не рассчитав, он задел кандалы, и оглушительный лязг железа отозвался гулким эхом под сводами комнаты. Громкий писк изнутри трепещущего крыльями облака был ему ответом. Рэмпол почувствовал, как дрожат пальцы, вцепившиеся в его руку.

– Мы спугнули его, – прошептала Дороти. – Я боюсь. Мы его предупредили. Нет-нет, не оставляй меня здесь! Я должна все время быть с тобой. Если не будет света... Эти мерзкие твари... Мне кажется, они уже шевелятся у меня в волосах...

Он успокоил ее, хотя его собственное сердце колотилось как бешеное. Если действительно мертвецы бродят по этой каменной темнице, где они умерли, лица у них должны быть точно такими же, как это пустое, затканное паутиной лицо Железной девы. Запах пота несчастных, которых пытали в этой комнате, все еще держался в воздухе. Он сжал зубы, словно закусывая пулю, как это делали солдаты во времена Энтони, чтобы можно было стерпеть боль, когда им ампутировали руку или ногу.

Энтони...

Впереди показался свет. Они увидели этот еле заметный огонек на верхней площадке лестницы, ведущей в коридор, где находился кабинет смотрителя. Кто-то шел там со свечой.

Рэмпол выключил фонарик. Чувствуя, как дрожит в темноте Дороти, он встал так, чтобы она оказалась у него за спиной, и стал подниматься по лестнице вдоль левой стены, держа палку наготове. Он знал, ощущал с холодной ясностью, что не боится убийцы. Он бы даже испытал удовольствие, если бы пришлось огреть этого негодяя палкой по черепу. Но почему дрожат и прыгают маленькие проволочки в мускулах ног, отчего в животе холод, словно там шевелится противная мокрая тряпка? Это страх. Страх, что он увидит не убийцу, а нечто совсем другое.

Он боялся, что Дороти, которая шла за ним следом, закричит. Он прекрасно сознавал и то, что сам готов закричать, если вдруг позади свечи покажется тень и на голове у этой тени будет треугольная шляпа. Наверху послышались шаги. По-видимому, человек услышал, как они идут, а потом решил, что он, наверное, ошибся, так как звук шагов двинулся в обратном направлении, к кабинету смотрителя.

Шаги сопровождались характерным постукиванием – идущий опирался на палку.

Тишина.

Медленно, нескончаемо долго поднимался Рэмпол по лестнице. Тусклый свет сочился из открытой двери в кабинет смотрителя. Сунув фонарик в карман, он взял Дороти за руку – холодную как лед и влажную. Ботинки его скрипели, однако скрипа почти не было слышно из-за громкой возни и писка крыс. Он подошел по коридору к двери и заглянул внутрь.

На столе посреди комнаты горела свеча в подсвечнике. За столом неподвижно сидел доктор Фелл, подперев голову ладонью; палка его стояла рядом, прислоненная к колену. Его тень, которую свеча отбрасывала на стену, странным образом напоминала статую Родена. А на кровати старого Энтони, выглядывая из-под балдахина, стояла торчком, опершись на задние лапы, и смотрела на доктора блестящими насмешливыми глазками огромная серая крыса.

– Заходите, дети мои, – пригласил доктор Фелл, едва взглянув в сторону двери. – Признаться, мне стало гораздо спокойнее, когда я убедился в том, что это именно вы.