Века и поколения: Этнографические этюды

ГЛАВА 1. ПЕРВЫЕ ЗЕМЛЕПРОХОДЦЫ

Огромное пространство Старого Света от Атлантического до Тихоокеанского побережья, ограниченное примерно 50º северной широты и 20º южной, как свидетельствуют антропологи и археологи, было заселено нашими далекими предками еще более 100 тысяч лет назад.

Проходили тысячелетия, десятки тысячелетий, и в эпоху верхнего, или позднего, палеолита, как называют археологи последний период древнекаменного века, когда людям не были известны шлифованные орудия труда и керамика, завершился процесс формирования самого человека. В результате длительной биологической эволюции приспособления к окружающей среде возник человек современного вида — человек разумный, несущий основные признаки современного человечества. Это случилось на основной территории первоначального расселения наших предков примерно 40 тысяч лет назад. В ряде районов Старого Света (особенно приполярных) эпоха верхнего палеолита задержалась на 20–30 тысяч лет, и памятники ее датируются 13–8-м тысячелетиями до н. э.

Антропология и археология в эпоху верхнего палеолита находят по всему Старому Свету (исключая Австралию, Океанию, Японские острова) свидетельства пребывания человека. Человек разумный давным-давно начал свой поход за освоение новых земель. Около 20–25 тысяч лет назад он достиг Нового Света и Австралии, тогда же он появился на Японских островах и Курилах и только в начале нашей эры — на островах Полинезии и Микронезии.

Расселение человека по островам Полинезии и Микронезии происходило «совсем недавно» — тысячу или несколько сот лет назад. Оно было осуществлено людьми, располагавшими иными средствами и возможностями, чем первопроходцы Нового Света или Австралии и других островов Океании.

Человек начал осваивать Землю. Многие причины заставляли людей покидать родные просторы. Люди, понуждаемые голодом, природной стихией и набегами воинственных соседей, а много позднее и жаждой наживы, становились первыми землепроходцами. Не простое любопытство, не стремление познать мир толкали в прошлом людей в неведомые страны, к неведомым землям, а суровая жестокая необходимость искать и найти саму возможность жить и выжить.

Из всех местных и глобальных катаклизмов, изменивших географию планеты, особое значение в этнической истории имели два грандиозных события: подъем уровня Океана и термический максимум. Океан затопил сухопутные мосты, связывавшие континенты, отделил Америку от Чукотки, Индонезию от Индокитая, а термический максимум вызвал резкое увеличение потока солнечного тепла, выжег растительность, высушил водоемы и реки, образовав на обширных пространствах великие пустыни. По данным специальных наук, первое событие произошло 10–12, второе — 7–4 тысячелетия тому назад. И эти события тоже вынуждали нашего предка покидать родные края.

Человек эпохи верхнего палеолита обладал более совершенными орудиями труда, чем его более ранние предки, умел сравнительно легко добывать огонь, делать удобную одежду из шкур и растений, мог строить примитивные жилища, а не искать убежища лишь в естественных укрытиях — пещерах или дуплах деревьев. Легкое копье и лук со стрелой сделали доступной добычу и крупного и мелкого зверя, знание природы позволило увеличить сбор дикорастущих плодов, кореньев и трав. Но вслед за относительным достатком пропитания начался рост численности племен охотников и собирателей, и прежняя племенная территория, где количество добываемой пищи всецело зависело от прихотей природы, не могла прокормить всех.

Отступил далеко на север ледник, и вслед за ним ушли крупные виды животных, бывшие главной добычей охотника. На некогда обширной территории племени охотники часто не находили добычи, так как из века в век уничтожалось животное царство, а оставшиеся звери по инстинкту самосохранения покидали опасные тропы. Жизненная необходимость заставляла охотников предпринимать походы вослед ушедшим крупным животным на север, а в иных местах — на юг, восток и запад. Человек пошел открывать новые земли, которые должны были дать пищу, а следовательно, и жизнь потомкам.

Чтобы прокормить тысячу человек с помощью продуктов земледелия и связанного с ним животноводства, достаточно (расчеты, конечно, примерные) 100 гектаров пашни и раза в три-четыре больше гектаров лугов; чтобы прокормить ту же тысячу продуктами кочевого скотоводства, уже надо несколько тысяч гектаров пастбищ, а чтобы добыть пищу для тысячи соплеменников, охотникам и собирателям нужна территория, равная таким современным государствам, как Франция или Испания. Во всяком случае охотничья тропа кета — представителя народности, населяющей сегодня Туруханский район Красноярского края, еще в начале века измерялась за один сезон 300 километрами.

В каком направлении в конце эпохи верхнего палеолита двинулись охотничьи племена Африки, Европы, Южной и Передней Азии и двинулись ли они с насиженных мест, где еще хватало пищи, — об этом нам мало что известно. Известно лишь, что к концу верхнего палеолита все эти области до их береговых океанических окраин были заселены и что в Передней Азии и Северной Африке раньше всего — в кратковременную, переходную от древнекаменного (палеолита) к новокаменному (неолиту) веку мезолитическую эпоху — возникло земледелие.

Какова же была ситуация в восточноазиатской и юговосточноазиатской частях Старого Света? Еще в эпоху нижнего палеолита здесь, на просторах современной Монголии, в долинах Амура и Хуанхэ, на островах Индонезии и Индокитайском полуострове, появились древнейшие предки Человека Разумного. В эпоху верхнего палеолита и мезолита представители монголоидной расы из Восточной и Центральной Азии и представители австралоидной расы из Юго-Восточной Азии встретились на путях своих передвижений в районах к югу от реки Янцзы.

Эта встреча изменила физический облик предков многих современных народов Восточной и Юго-Восточной Азии, привела к формированию малой расы — тихоокеанских монголоидов. Однако самым главным результатом такой встречи стало осознание монголоидными охотниками и собирателями невозможности продвижения в южном направлении, где территории были заняты австралоидами, а для австралоидов — движения на север.

И все же отдельные группы австралоидов проникли и на север вплоть до острова Хоккайдо, и даже на Тихоокеанское побережье Нового Света (древние австралоидные черепа найдены в Калифорнии).

Итак, монголоидным охотникам и собирателям из пределов Восточной Азии путь на юг был закрыт. Путь на запад преграждали горы безлюдного тогда Тибета, а по удобному проходу через Таримскую впадину из Средней Азии в северо-западные районы Восточной и Центральной Азии проникали многочисленные группы европеоидов, которые препятствовали монголоидному продвижению на запад. Восточные пределы кончались безбрежным океаном, и оставался один путь — на север, куда вослед отступающему леднику уходили крупные животные.

Древние монголоиды из пределов Восточной Азии начали беспримерный подвиг — освоение самых суровых, приарктических, таежных и арктических просторов Сибири и Севера и открытие Нового Света. Тогда, 30 тысяч лет назад, не было Охотского моря и существовала сухопутная связь между низовьями Амура, Сахалином, Японскими островами и Камчаткой. Тогда не было морей Берингова, Чукотского и Восточно-Сибирского, а была Берингия — тысячекилометровый сухопутный мост между Старым и Новым Светом.

На этом великом пути землепроходцы преодолевали тысячи невзгод и препятствий, на этом пути рождались и гибли десятки поколений, но потомки продолжали движение, начатое предками. Все ближе к северным широтам подходили костры первопроходцев, все решительнее становились идущие по океаническому побережью люди. Дорога на север от долины Хуанхэ или степей Монголии до Берингии была дорогой в пять тысячелетий. Над северным краем Берингии нависали ледовые громады, зловещим было дыхание Ледовитого океана, и первопришельцы устремились по сухопутному мосту в Новый Свет в надежде на спасение. Никто не мог знать и никто не знал, что ожидает их впереди.

Советский ученый, первооткрыватель древнекаменных культур на Чукотке и Камчатке Николай Николаевич Диков так описывает приход первых людей в Америку:

Такова гипотеза Н. Н. Дикова, которая в своих основных чертах совпадает с общепринятой точкой зрения о первоначальном заселении Америки людьми о Азиатского континента.

Ни в Америке, ни в Австралии не было высших приматов, на основе которых самостоятельно мог бы возникнуть человек. Значит, люди здесь могли появиться с других материков, а точнее, с самого ближайшего и связанного сухопутными мостами Азиатского континента.

Подъем уровня Мирового океана отделил Новый Свет и Австралию от Азии, и они оказались практически в полной естественной изоляции. В Старом Свете на смену охоте, рыболовству пришло ручное земледелие и чуть позже скотоводство, что создало новые условия для жизни древних народов, позволило им лучше освоить ойкумену. В процессе освоения земель Старого Света происходило столкновение и смешение племен, образовывались новые этносы.

Открытая же первопроходцами Старого Света Америка оказалась на многие тысячелетия «закрытой», а Австралия превратилась в таинственную землю — «терра инкогнита».

Первопоселенцы Америки и их потомки освоили огромные просторы Нового Света, который во многом повторял географические зоны Старого Света, создававшие условия для самостоятельного перехода населения от присвоения продуктов природы к их производству. Здесь, на Американском континенте, росли дикорастущие сорта кукурузы, картофеля, томата и многих других корнеплодных и клубнеплодных растений. Здесь водились дикие лама и альпака, которых можно было одомашнить. Вот почему в Центральной и Южной Америке возникли не только самостоятельные очаги земледелия и животноводства, но и самобытные цивилизации, поразившие европейцев, открывших Новый Свет.

Иначе обстояло дело в Австралии. Группы пеших охотников и собирателей, пришедшие сюда задолго до подъема океана, оказались в абсолютной изоляции от своих прежних соседей и не могли установить связь в ними из-за отсутствия мореходных навыков.

«Заповедная» третичная флора и фауна, Австралийского континента привели к закреплению в условиях возникшей изоляции первого хозяйственно-культурного типа — охотника и собирателя. Этот тип мог в конкретных австралийских условиях лишь усовершенствоваться, но не преобразоваться в более прогрессивный. Охотники не могли стать скотоводами, так как не было животных, которых можно было приручить. Собиратели не могли стать мотыжными земледельцами при отсутствии более или менее оседлого образа жизни, при ограниченности дикорастущих сортов культурных растений.

Временная оседлость, когда фауна и флора были достаточно богаты и разнообразны, возможно, существовала в первое тысячелетие после обособления континента. Тогда же, если судить по данным археологии, росло население, существовали крупные коллективы людей типа племенных объединений. Однако древним австралийцам пришлось столкнуться с новой крупной катастрофой — термическим максимумом, который уничтожил 7–4 тысячи лет назад гигантских представителей древней фауны, нарушил флористическую картину, превратил цветущие равнины в пустыню с пересыхающими летом реками и озерами. Несомненно, что в процессе приспособления к новым условиям слишком значительными были людские потери.

В сложившихся условиях выжить могли лишь небольшие по численности группы людей, ибо для крупных не хватало добычи. Быт стал кочевым, обусловленным поисками пищи, и вся материальная культура приспособилась к нему. Разрушились племена, появился новый тип организации — локальная группа. Она стала основной социальной ячейкой. В духовной же сфере сохранились прежние, ставшие с течением веков для австралийцев новых поколений непонятными традиции и представления, которые нельзя было объяснить и сформировавшимся уровнем социально-экономического развития. На большей части земного шара человечество, объединяя усилия, шло по ступеням развития, а в Австралии аборигены были один на один с природой и даже не могли добиться объединения своих мелких локальных групп.

В пору открытия европейцами континента потомки первопроходцев Австралии предстали перед ними обществом с особой духовной культурой, усложненной напластованиями памяти прошлых поколений, и с примитивной, сугубо архаичной материальной жизнью.

На самом деле, австралийские аборигены, знавшие и бумеранг, и копье с копьеметалкой (что с успехом заменяло лук со стрелой), пользовались вместе с тем весьма примитивными орудиями труда. Однако в местах их обитания на плоских гранитных стенах скал присутствовал необычный мир живописных сцен охоты и быта, портретов реальных и фантастических существ. Яркие краски, стремительные линии, реальность и условность уживались на этих вечных картинах. Образы, рожденные художником, не увязывались с бытием аборигенов, и очень многим хотелось приписать эти творения иным, даже «звездолетным» мастерам. Бывало так, что сами аборигены забывали о творении своих предков и приписывали рисунки таинственным иноплеменникам. Советский ученый Владимир Кабо, видный специалист по культуре и быту австралийцев, пишет в своем капитальном труде «Происхождение и ранняя история аборигенов Австралии»: «В Кимберли наскальная живопись представлена двумя основными разновидностями. Первая и наиболее ранняя — изящные человеческие фигуры в натуральную величину, с необычными прическами, вооруженные копьями и бумерангами… Аборигены убеждены, что эти изображения сделаны народом карликов гиро-гиро, который населял эти места в прошлом… Мы знаем, однако, что для такого предположения нет никаких оснований… Австралийский художник берет из многообразной действительности то, что жизненно важно для него, для прошлых и грядущих поколений».

Австралийский художник изображал предков своих, животных и духов в магических целях, дабы получить их защиту от врагов и помощь на трудном жизненном пути. Образный мир искусства первопоселенцев Австралии по-настоящему прекрасен и задорен.

Термический максимум послужил причиной важных событий и в районах Старого Света, где он, однако, не привел к столь трагическим последствиям в культурном развитии, но тем не менее вызвал изменения этнической ситуации.

Вспомним замечательные фрески Тассили-н-Анджер, исследованные Анри Лотом. В безжизненной или почти безжизненной величайшей пустыне мира Сахаре было найдено несколько тысяч наскальных рисунков. Это вещественная память о тех, кто обитал на плодородных сахарских землях до испепеляющей жары, это автографы древних представителей семито-хамитских и бантуских народов. В образах, запечатленных на поверхности скал, ученые различают сейчас четыре исторические эпохи — эпоху охотников на дикого буйвола, которую датируют 8–6-м тысячелетиями до н. э.; эпоху скотоводов — середина 4-го тысячелетия до н. э.; эпоху лошади — середина 2-го тысячелетия до н. э. и эпоху верблюда — начало нашей эры.

В результате термического максимума пересохли крупные реки, которые текли по Сахаре, высохли многочисленные озера, стал исчезать травяной покров и разнообразный животный мир покинул некогда благодатную землю. На фресках Тассили как бы запечатлены постепенные этапы изменения жизни на сахарских просторах, завершающиеся появлением верблюда, способного пересекать безводные пески. Уходили животные, уходила жизнь, и прежние обитатели Сахары двинулись на север, юг и восток. В последнем случае путь их лежал в Переднюю Азию.

Передвижение древнего населения Сахары на юг привело к своеобразному натиску кочевников-скотоводов на земледельческие бантуские народы, которые вынуждены были двинуться также на юг, в Тропическую Африку, и вытеснить или ассимилировать первопоселенцев — пигмеев, бушменов и готтентотов. Сегодня в южной половине Африки преимущественно обитают родственные по языку и культуре народы, объединяемые именем «банту»; они потомки тех племен, которые пришли в южные районы и принесли навыки тропического земледелия.

Не исключено, если принять гипотезу о древнем пребывании индоарийской (индоиранской) ветви носителей индоевропейских языков в Средней Азии, что появление индоарийцев в долине Ганга после XIII в. до н. э. было вызвано образованием пустыни Каракум. Изменение климата, исчезновение животных — объекта охоты, вторжение иноплеменников заставляли предков многих современных народов, то есть наших предков, становиться первопроходцами и вторгаться в уже освоенные, но чаще всего редкозаселенные районы мира.

Человек, отмеряя в тысячелетия километры и тысячи километров, постепенно познавал Землю, открывал ее, нередко давал жизнь безжизненным островам и атоллам, горным областям и заболоченным долинам, но он же своей хозяйственной деятельностью разрушал природные водоемы, изводил леса и пастбища, предоставляя простор ветрам и пескам.

Древнейшие первопроходцы шли пешком, у них еще не было ни коня, ни верблюда, ни яка, ни оленя. У них не было надежного средства, чтобы преодолеть водную преграду. Они буквально ногами мерили землю и за тысячи лет преодолевали расстояния, которые современный воздушный лайнер покрывает за несколько минут или часов. У наших предков в запасе было огромное время, отмеренное историей. В этом их временном измерении не ощущалось резких климатических перемен, так как люди постепенно, от поколения к поколению привыкали к новым условиям..

Когда же по сухопутью были отмерены многие тысячи километров, когда произошел революционный переход от присваивающего к производящему хозяйству, перед человечеством встала задача освоить новые просторы, освоить те области, которые были прежде недоступны и находились в безбрежных далях океанов, за горными цепями, за широкими лентами бурных рек, за бесконечной вереницей барханов.

Жизнь на огромных островах Индонезии, некогда бывших частью Азиатского материка, в приморских районах Восточной Азии породила великолепных строителей катамаранов — лодок, способных преодолевать океанические просторы, и великолепных мореплавателей, рискнувших на этих лодках выйти навстречу неизвестному.

Каду родился на острове Улле (Улен), принадлежащем к Каролинским островам и отдаленном от группы островов Аур по крайней мере на 1500 английских миль к западу. Он с Эдоком и двумя другими дикарями оставил Улле на снабженной парусом лодке, намереваясь заняться рыбной ловлей у одного отдаленного острова; жестокий шторм занес этих несчастных в неизвестные места; они целых 8 месяцев блуждали по морю и наконец в самом жалком положении привалили к острову Аур. Самое замечательное в этом путешествии то, что оно совершено против северо-восточного пассата и поэтому должно обратить на себя особое внимание тех, кто полагает, что заселение островов Южного моря шло от запада к востоку. Каду рассказывал, что они все время шли под парусами, как только позволял ветер, и лавировали против северо-восточного пассата, полагая, что находятся под ветром своего острова; поэтому понятно, что они этим способом прибыли к Ауру. Время они исчисляли по луне, завязывая при каждом новолунии узел на предназначенной для того веревке. Так как море изобилует рыбой, а у них имелись нужные для рыбной ловли снасти, то они менее страдали от голода, чем от жажды; хотя они не упускали ни одного случая собрать про запас дождевую воду, однако часто терпели недостаток в пресной воде. В таких случаях посылали Каду, как искусного водолаза, с кокосовой скорлупой, имевшей малое отверстие, на глубину моря, где вода менее солона; но если это средство и смягчало нужду в воде, то, вероятно, было причиной крайнего истощения людей.

Когда они увидели остров Аур, то вид берега уже не радовал их: до такой степени притупились их чувства. Давно уже не имели они паруса, лодка была предоставлена на произвол ветра и валов, и они спокойно ожидали смерти, когда жители Аура поспешили на нескольких лодках на помощь несчастным и перетащили умирающих на берег…

Так описал историю вынужденного плавания микронезийца Каду и его товарищей к островам Полинезии выдающийся русский путешественник Отто Евстафьевич Коцебу в отчете о своем кругосветном плавании на бриге «Рюрик» в 1815–1818 гг. Несколькими страницами ниже он замечал: «Удивительно, каким образом дикари проплывают 56 миль против пассата к такому пункту, как Мяди, который видим едва на расстоянии 6 миль. Поскольку они лавируют, то на переход тратят два дня и одну ночь, направляя свой курс только по видимым простым глазом звездам; такого искусства не достигли и европейцы».

Да, первооткрывателями Океании, ее бесчисленных островов были полинезийские мореходы, искусством которых восторгались знаменитые путешественники XVIII и XIX вв., открывшие необычную островную культуру в безбрежных просторах Тихого океана.

На ближайшей к Австралии группе островов, включающей и Новую Гвинею, обитают меланезийцы и папуасы — представители австралоидной расы; на вулканических и коралловых островах Микронезии первопоселенцами были микронезийцы. Это их предкам обязаны острова современным растительным и животным миром: все, что растет здесь, что живет здесь, привезено или выращено первопроходцами и их потомками. Большую часть Океании занимает Полинезия. Полинезийские острова протянулись в океане с севера на юг почти на 8 тысяч километров, с запада на восток — на 6 тысяч километров. Среди них самые большие острова Полинезии — Новая Зеландия и Гавайские и самый удаленный на запад в направлении к берегам Южной Америки — «загадочный» Рапануи, или остров Пасхи, где береговую линию охраняют огромные каменные идолы-моаи с длинными ушами.

Полинезийцы и микронезийцы принадлежат к полинезийско-микронезийской антропологической группе, переходной между монголоидной и экваториальной расами, но ближе стоящей к монголоидам. Полинезийцы, микронезийцы и меланезийцы принадлежат к одной малайско-полинезийской языковой семье.

Значит, если меланезийцы отличаются от полинезийцев и микронезийцев антропологически, то, возможно, их предки — аборигены материковых островов Меланезии — были когда-то в языковом отношении ассимилированы малайе-полинезийцами, начавшими в 1-м тысячелетии н. э. осваивать Океанию.

Огромны расстояния между островами Полинезии, но поразительна языковая близость между гавайцами на севере, маори Новой Зеландии на юге и рапануйцами — жителями острова Пасхи на юго-западе. Подобная близость может объясняться только тем, что полинезийская колонизация островов началась в исторически недавнем прошлом (не ранее 1000–1200 лет назад) и носила не случайный, а целенаправленный характер.

Не единицы и десятки Каду, оказавшиеся во власти стихии волн, были выброшены к необитаемым прежде островам, а десятки и сотни предков полинезийцев на совершенных даже для современности лодках-долбленках с балансиром, лодках-катамаранах покидали родину в надежде найти новые земли. Они, ориентируясь по звездам, достигали островов, приносили свою культуру и указывали путь тем, кто шел за ними следом.

В Океании до европейской колонизации культура достигла высокого уровня развития, хотя полинезийцы и микронезийцы не знали металла и вынуждены были оставить известное им до освоения Океании керамическое производство: на островах не было природного материала. Необычная на европейский взгляд социальная и духовная жизнь островитян, их своеобразный быт воспринимались как свидетельство крайней отсталости, дикости. Поэтому открытие исполинских статуй на острове Пасхи, таинственного иероглифического письма рапануйцев давало пищу для построения гипотез не о местной, а привнесенной извне «высокоразвитыми существами» океанийской цивилизации.

Сторонниками внеазиатского происхождения культуры острова Пасхи сознательно игнорировались очевидные антропологические и языковые связи полинезийцев с Юго-Восточной Азией, которая теми же европейцами рассматривалась как область обитания «примитивных» народов.

Несмотря на замечания великих мореплавателей о мореходных способностях народов Океании, островитянам отказывали в праве считать себя первооткрывателями островов. Предполагалось, что их предки пришли сюда в то время, когда Азию и Америку соединял сухопутный мост — материк Пацифида. Только когда было доказано, что этот мост мог существовать лишь за много миллионов лет до появления человечества, вновь начались поиски «высокоразвитых существ». Сторонники этих поисков выдвинули идею связи острова Пасхи с цивилизациями Южной Америки через океан.

Первопроходцы, первооткрыватели, пионеры, пускавшиеся в тысячекилометровый путь, — такими были наши далекие предки; их воле и упорству в борьбе с природой мы обязаны своим существованием, своим уровнем цивилизации.

Они были самыми первыми. Проходили века, и вновь появлялись первооткрыватели. Они открывали забытые страны и их население — потомков самых первых землепроходцев.

В наш век, который давно опоясал Землю радио- и телелучами, перекрыл трассами воздушных и морских лайнеров, нет больше на Земле «белых пятен», таинственных неведомых земель, но есть еще загадочные племена и народы. Накопленные знания, расширяя наши представления, помогают решать одни задачи и ставят другие. Углубляется в землю рабочий инструмент археолога, и где-нибудь на давно покинутой территории обнаруживаются развалины городов и храмов. Кто их создатели? Кто потомки этих создателей?

Лингвисты больше узнают о языковом разнообразии мира и больше ставят вопросов о родстве языков и народов. Они обнаруживают новые данные, которые не позволяют по старинке объявить язык, не укладывающийся в генеалогическую схему, либо древним, либо изолированным. Ведь говорящие на нем — наши современники и живут в соседстве с нами.

Полтора века существует в науке «кетская проблема». Кеты — древние обитатели Туруханского края Сибири. Многим этот народ, наверное, известен лишь понаслышке или по трудам таких видных исследователей, как М. А. Кастрен и Г. Ф. Миллер. Они называли их енисейскими остяками, но правильно называть так, как они сами называют себя, — кеты, от слова «кет», что на языке этого народа означает «человек».

Откуда пришли предки кетов, чей язык не имеет близких параллелей с языками соседних народов, чей быт кажется нам не приспособленным к суровым условиям Севера?

На самом деле, представьте себе кета-охотника, который уходит на промысел туруханской белки с начала зимы и до начала декабря, повязывая голову ситцевым платком (на вопрос: «Почему без зимней шапки?» — обычный ответ: «В шапке беличий шорох не услышу»), в распашной верхней оленьей парке (распашную одежду обычно носят на юге Азии, на севере традиционной является глухая одежда типа кухлянки или малицы). Иными словами, кет-охотник выглядит в приполярной тайге экстравагантно, как южанин. Когда нам однажды пришлось вскрыть древние кетские могилы, чтобы собрать первую в мире коллекцию кетских черепов, мы обнаружили неожиданно глубокие захоронения. Обычно в условиях вечной мерзлоты народы Сибири хоронят либо на поверхности на оленьих санках, либо на специальных помостах, либо в землю, но копают не глубже чем на полметра. Древние могилы кетов были на глубине до двух метров от поверхности земли. Все собственно кетские жилища сооружаются на поверхности, тогда как многие северные народы предпочитают выкапывать землянки и полуземлянки.

Сказанное свидетельствует о том, что кеты, несомненно, пришлое население на нашем Туруханском Севере, причем материальная культура дает основание искать их древнюю прародину значительно южнее современного района обитания. В то же время топонимика современных мест их обитания, да и само название Енисея — кетские. Следовательно, хотя кеты и пришли на Туруханский Север и расселились на огромных просторах (северная группа кетов от южной обитает на расстоянии до двух тысяч километров), они были первопроходцами в этих местах.

Еще в XIX в. Кастрен считал, что предки кетов обитали в Минусинской котловине, откуда их вытеснили кочевые тюркские народы Саяно-Алтая. Кочевникам в связи с ростом населения и ростом поголовья скота нужны были новые пастбища. Тюркские народы Сибири выходили на степные просторы Алтая, Средней Азии и вступали в соприкосновение с таежными охотниками и оленеводами. По-разному кончались такие встречи — то войной, то миром. Привыкшие к просторам южных степей, отдельные тюркские племена, которые дали современным якутам язык и навыки коневодства, проникали до берегов Ледовитого океана. В своем движении они восприняли культуру таежных оленеводов, охотников и рыболовов.

Справедливо говорят антропологи, что, за очень редким исключением, вызванным особыми обстоятельствами жесткой естественной изоляции, нет сегодня на Земле народа, который представлял бы чистую расовую однородность. Антропологи любят приводить пример из этнической истории Саяно-Алтая, где столетиями длились процессы расово-этнических смешений различных антропологических типов европеоидов и монголоидов.

Для истории формирования наших сибирских народов — бурят и якутов выдающееся значение имела состоявшаяся где-то тысячелетие назад встреча курыкан и тюрков в таежных просторах Прибайкалья. Об этой встрече первопроходцев с пришельцами поведала уникальная находка в антропологической байкальской серии, петроглифы — рисунки на скалах, археологические памятники и письменные источники…

…Дует несильный восточный ветер. Степенно раскачиваются верхушки прямоствольных кедров. На жесткие листья осин выпадает роса. Прозрачны летние вечера в Прибайкалье. Каким бы ни был жарким день, как бы ни источала зной терпкая и влажная в таежных зарослях земля, ветер за много километров доносит холодное сумеречное дыхание Байкала. Разгоряченное тело чуть знобит, дышится легко и свободно.

Трещат сучья в разгорающемся костре. Отблески его освещают широкую поляну, вывороченную землю и очертания могильника. Тревожное зрелище — деревянные колоды, скелеты, оружие: пики, луки, стрелы, ножи. Тут же останки боевых коней. Кто эти всадники?

Во всех могилах ни одной безделушки, ни одной обыденной вещи, только оружие.

Пятьдесят костяков обнаружили археологи в большом могильнике. Пятьдесят сердец перестало биться в прибайкальских просторах где-то на рубеже I и II тысячелетий н. э. Кто эти воины? Какая дорога войны привела их сюда?

И лишь один воин захоронен по-особому. Останки его лежат под небольшой конической юртой, сложенной из плит гнейса. Так хоронили древних обитателей Прибайкалья — предков якутов и бурят — курыканов.

Но этот воин покоится в общем могильнике, там, где остальные его спутники по военной дороге похоронены по обрядам древних тюрок. Кто этот воин?

Его лук и колчан отделаны серебряными пластинами с орнаментом, напоминающим облака. Рядом с доспехами — скелет коня. Еще сохранились остатки богатой сбруи с мелкими круглыми золотыми бляхами. Хозяин коня и оружия смотрит из могилы пустыми глазницами, а белые длинные фаланги пальцев еще продолжают сжимать древко стрелы.

Закончились археологические раскопки. Военные доспехи остались в местном музее, а останки воинов прибыли в Ленинград, в отдел антропологии Института этнографии АН СССР.

Исследуя останки воинов, антропологи пытаются дать ответ, к какому антропологическому типу могли они относиться, предками каких народов могли быть.

Тот, кому принадлежало оружие, отделанное серебром, имеет такой же облик, как и другие воины. Лишь одна деталь привлекает пристальное внимание: позвонок со стороны грудной клетки (почти у ключицы) поражен стрелой. Наконечник стрелы торчит в позвонке. Но странно и невероятно — не эта стрела принесла воину смерть!

Антропологи вновь исследуют поврежденные временем кости, советуются с анатомами. Вывод один: с наконечником стрелы, торчащим в позвонке, человек жил месяцы или годы, пока смерть вновь не настигла его — в грудной части скелета торчал наконечник копья.

Так кто же этот воин, дважды встретивший смерть?

Стрела летит к низко бегущим облакам, а тонкий пронзительный свист, сопровождающий ее полет, растекается над притихшей степью. Причудливо изрезанные ветром каменные утесы громоздятся на гребне горы. Она высится на западной стороне долины и делит ее на две части: чужую — горную, с высоченными кедрами, бурными речными потоками и свою — степную, ровную, покрытую густой травой. Зеленая по весне трава в засушливое лето быстро желтеет, но сохраняет питательные соки.

Черные войлочные кибитки на четырех колесах, большие круглые юрты разбросаны в излучине Великой реки. С раннего утра и кибитки и юрты покрывает серой пеленой пыль, поднятая стадами овец и верблюдов, табунами лошадей и мелькающими то здесь, то там группами всадников. Порывистый ветер подхватывает пыль с выбитых пастбищ и пригоршнями бросает в лицо. Пыль и яркое степное солнце заставляют прищуривать глаза.

Посвист сигнальной стрелы будит лагерь. Над видимым южным краем степи поднимается дым, и вскоре вспыхивает, соперничая с солнцем, яркое пламя. Сигнал предупреждения об опасности бежит по степи от одного костра к другому. Ближние караулы седлают коней. Раннее утро лагерь встречает поднятым по тревоге.

В лагере три сотни юрт, шесть сотен кибиток, две тысячи всадников, но еще больше детей и женщин, стариков и старух. Скот топчет траву, осушает мелкие водоемы. Люди снимаются с обжитого места и вслед за стадами переходят на новые земли.

Племя кочует. Впереди скачут его всадники. Какая сила преградит им путь? Слабые отступают, мужественные сопротивляются, сильные теснят слабых.

Три сотни юрт, шестьсот кибиток у племени, но уже много месяцев оно вынуждено, покинув родные просторы, уходить все дальше и дальше на север. С юга движутся полчища кыргызов.

Тревога гонит прочь беспокойный сон. Неужели опять в путь? За последние месяцы люди не успевают хоронить убитых. Тени их идут следом. Женщины льют слезы, а дети торопятся стать взрослыми, чтобы с натянутым луком верхом на низкорослых лохматых скакунах мчаться по степи навстречу врагам.

Поколения рождаются для войны, которая длится десятилетиями. Суровая безысходная судьба!

Тревога будит племя. Только белая юрта стоит с наглухо затянутым пологом. Стражники стоят у входа. Стражники стерегут сон правителя — кагана. Племя смотрит на сигнальные костры и каганский шатер. Племя ждет.

Не разбирая дороги, мчится всадник. Он осадил скакуна перед белой юртой и легко соскочил на землю. Неестественная сутулость безобразит рослого воина. Голова низко опущена, а плечи высоко подняты. Он смотрит исподлобья, в его черных глазах пыльные слезинки. Большими руками он трет глаза и размашистым шагом идет к юрте. Широкая грудь, широкая спина. Как это не вяжется со склоненной головой. Кажется, что человек что-то ищет на земле. Вот-вот он поднимет голову… но воин идет согбенным.

Полог белой юрты откидывается, и каган выходит навстречу. Ни приветствий, ни поклонов. Воин смотрит на встревоженное лицо повелителя и улыбается.

— Что скажешь, Секал? — нетерпеливо бросает каган.

Секал — от этого имени, словно от пощечины, заливаются краской запыленные, обожженные солнцем и ветром щеки. Улыбка исчезает. Воин еще ниже склоняет голову.

— Идет Киби-каган! — говорит воин и отходит прочь. Ему больше нечего добавить.

Секал! Даже каган забыл его настоящее имя. Все забыли, а прошел всего месяц. Воин идет за юрту, а следом за ним медленно бредет его конь.

Обидное имя, но теперь все знают только его.

Пять лун, пять месяцев назад он, первый военачальник кагана, возвращался с донесением пограничной стражи. С ним был небольшой отряд. Они ехали по степи и ничего не опасались. Они даже не успели изготовиться к бою, когда туча стрел обрушилась на их отряд. Каганский военачальник резко повернул коня, чтобы встать лицом к врагу, и в тот же миг почувствовал сильный удар в грудь. Опустив поводья, он поднял руку к горлу и схватился за древко стрелы. Дернул стрелу, сломал древко и ощутил тонкие струйки крови. Нестерпимая боль. Голова поникла. Конь, почуяв неладное, прибавил ходу. Воин больше ничего не помнил.

Очнувшись, он подумал, что вернулся из страны мертвых. Он начал новую жизнь, у него появилось и новое имя. Месяц, как военачальник опять среди своих воинов, в своем племени. Глаза его постоянно слезятся, а голова всегда опущена на грудь: наконечник стрелы так и остался в теле. Воин вынужден теперь смотреть исподлобья, и никто не называет его иначе как Секал — «согбенный».

Месяц назад Секал вернулся к жизни, а в прошлом осталось не только имя, но и несбывшиеся желания.

Из юрты послышался тихий голос. Секал вздрогнул, схватил повод коня, вскочил в седло и с ходу взял в галоп. От юрты донесся хриплый зов кагана:

— Секал!

И за ним голос девушки, дважды повторивший его имя:

— Секал! Секал!

Всадника как будто подхлестнули, он резко ударил скакуна. Девичий голос — голос из его прошлой жизни.

Девушка в ярком халате, красной шапочке с широкими полями долго смотрела вслед удаляющемуся всаднику. В ее глазах мелькнула и пропала грусть. Шум литавр, радостный гомон отвлек ее внимание.

К лагерю приближалось племя Киби-кагана — большого друга ее отца. Девушка радовалась встрече и восторженно смотрела на подходившие отряды.

— Аза, — позвал каган девушку, — уйди в юрту.

Красива дочь кагана Аза. Она не похожа на своих сверстниц. Ее мать была курыканкой, дочерью предводителя народа, бывшего северным соседом тюрок. Желая положить конец многолетним распрям, курыканы предложили заключить союз, связав его женитьбой кагана на курыканской принцессе. Принцесса долго тосковала по своей родине, где было озеро, похожее на море. Ничто не веселило ее, печаль иссушила душу. После ее смерти у кагана осталась дочь и грустная песня о судьбе принцессы:

Похоронив жену, каган сохранил к ней любовь. И, оставаясь наедине с маленькой Азой, пел ей песню матери на непонятном для девочки языке.

Властный и жестокий, каган для Азы оставался добрым отцом. Для других у него не было места в сердце, но к Секалу он был явно расположен. Каган сам приблизил к себе смелого, статного и красивого воина. Никто в племени не знал, откуда появился Секал. Старики говорили, что его четырехлетним нашли отряды, ходившие походом на север. Но еще два года назад была жива женщина, которую Секал считал своей матерью. Как бы там ни было, воина храбрее и искуснее Секала каган найти не мог. Секал приглянулся повелителю еще и тем, что очертаниями лица напоминал мать Азы. Много думал о будущей судьбе Азы и Секала каган, видя их привязанность друг к другу, а теперь…

Было отчего задуматься кагану. Вот уже месяц, как Аза, радостно встречавшая прежде приход юноши, избегает встречи с ним, боясь его уродства. Каган помнит, что еще год назад Киби-каган просил руки дочери, но получил отказ. Аза была предназначена тому, кого она сама избрала. Что же делать сейчас?

Каган с трудом разыскал в степи удаляющуюся точку — ускакавшего Секала — и вздохнул.

Весь день Секал провел в степи, вдали от своих юрт и кибиток. Он был так далеко, что даже печальные звуки труб и плачущие голоса, внезапно сменившие радостный шум литавр, не достигали его.

Солнце скатилось за причудливый гребень горы. Секал направил коня в сторону лагеря. Чем ближе он подъезжал к нему, тем тревожнее становилось на душе. С трудом приподнимая голову, воин вглядывался вдаль. Свет костров выхватывал очертания юрт и скачущих всадников. Что случилось в племени?

Утром, когда Секал умчался в степь, с юга подошли люди Киби-кагана. Отчетливо различив передних, встречавшие медленно приглушили литавры, опустили знамена. Из рядов кибинцев вырвался всадник и, высоко подняв сломанное копье — символ смерти, поскакал к белой юрте. Всадник держал копье Киби-кагана!

Воины потеряли своего военачальника, племя осталось без кагана, отец Азы потерял друга. Два племени соединила смерть. Вожди и старейшины племени кибинцев привели своих людей, чтобы жить одной ордой, чтобы их повелителем стал отец Азы, их военачальником — бесстрашный Секал. Горе пришедших разделили все.

Киби-каган был родом из южных степей. Обычаи этого тюркского племени были иными, нежели у племени, породившего отца Азы. Киби-кагана хоронили так, как принято на его родине. Воины соорудили огромный костер. Затем другой, третий… Всю степь меж юрт и кибиток покрыли костры. Тело Киби-кагана положили в выдолбленную колоду и поставили на кучу хвороста.

Мерцающий луч луны, вышедшей из-за тучи, упал на безжизненное лицо Киби, и в тот же миг поднесенный факел запалил костер. Пламя взметнулось и скрыло мертвое тело. Гигантский огненный язык рванулся к луне и тучам. Запрокинув головы, женщины с распущенными волосами запели протяжные песни.

Секал подъехал к лагерю. Увиденное было непонятно и тревожно.

Он осторожно тронул стражника, пристально смотревшего на костры.

— Что это за люди? — Секал показал на всадников, круживших у костров.

— Люди Киби-кагана, Киби-каган умер! — Стражник показал на гигантский костер.

Крики отчаяния раздавались в степи. Воины, подхлестывая коней, кружились вокруг костра, криками возвещая о постигшем их горе. Они рассекали лица, грудь, руки ударами острых ножей. Становилось нестерпимо жутко, горло перехватывал густой комок. Секал превозмог себя и, направив коня через дым костров, вновь умчался прочь от людей. Вернулся он лишь на рассвете.

Три дня кибинцы справляли тризну. На четвертый собрали пепел умершего в глиняный сосуд, выехали за пределы лагеря, выкопали небольшую яму. В нее опустили урну, засыпали ее землей, устроили вокруг оградку из ровных каменных плит. В центре оградки водрузили каменное изваяние. На темно-сером граните высечены усы, прямой нос, впалые глаза и руки, скрещенные на поясе. Камень был не очень похож на Улогуту, врага Киби-кагана, но изображал именно его. Улогуту был самым сильным врагом, убитым покойным в последней битве. От каменного Улогуту в разные стороны отходили большие и маленькие камни — враги, убитые Киби-каганом в боях и походах.

Орда снимала лагерь. Молодые воины, проезжая мимо каменного Улогуту, натягивали луки, и стрелы царапали твердыми наконечниками изваяние. Воины тренировали глаза и руки, ведь никто не знал, как долго продлится их дорога войны.

В ту ночь, когда горели костры, отец Азы так и не смог дождаться Секала, и большой совет старшин двух племен прошел без него. С тех пор два племени соединились в одну орду и на плечи согбенного воина пала забота о всех тех, кто доверился ему и встал под его защиту.

Секал не знал всего, о чем до утра говорили самые мудрые вожди кибинцев с его повелителем. Правда, ему казалось, что каган как-то по-особому присматривается к нему, но спрашивать о чем-либо не хотелось. Перед смертью Киби-каган просил передать отцу Азы совет — уйти дальше на север и в землях союзных курыканов найти мир для обоих племен и поддержку от могущественных кыргызов.

Прошло много месяцев с тех пор, как орда покинула долину Великой реки. Горы остались позади. Пройдя сначала на север, воины затем повернули на запад. Там за большой водой должны быть пастбища, богатые травами, и свободные, незаселенные земли!

Секал все время впереди орды. Он редко видит кагана, он совсем не видит Азы. Только один раз за время похода, проезжая мимо кибиток, он услышал ее тихий и печальный голос. Она звала, но Секал, боясь проявления жалости к себе, даже не оглянулся.

Зима отстала в горах. Люди шли на запад, радостно встречая весну. Уже давно их не преследуют отряды кыргызов. Они одни в этих просторах. Видимо, чужие племена боятся воинов Секала: их много и они самые сильные в этих краях.

День ото дня Аза становится старше, ей пора заводить семью. Кагана — а он помнит, что говорили ему вожди кибинцев, — мучают мысли о ее будущем.

Однажды поздно вечером каган вошел в шатер Секала.

— Ты не забыл моего обещания?

— А ты, каган?

— Я помню. Но почему ты не бываешь в моем шатре? Ты чем-то недоволен?

— Нет, каган! Я доволен своими воинами, твоей дружбой. Разве ты не понимаешь, почему я не бываю у тебя?

Молчание. Снова начинает разговор каган:

— Так не хочешь ли ты вернуть мое слово?

Секал вздрагивает и исподлобья смотрит на кагана.

— Нет, каган, тебе я не верну слова. Я верну его Азе, а она пусть вернет его тебе.

Секал резко поднимается и тяжело шагает по кошмам и коврам. Каган вздохнул и горестно покачал головой:

— Она, как и ты, не хочет его вернуть. Но теперь сдержать слово невозможно.

Секал остановился в недоумении.

— Но почему же?

— Сядь и слушай! — каган пристально посмотрел на своего военачальника. — В ту ночь, когда ты метался по степи, самые мудрые и старые вожди кибинцев, которые просили взять их воинов под твое начало, сказали мне то, о чем не знали ни ты, ни я. О чем знал один лишь Киби-каган. Он поведал им тайну перед самой кончиной. Он не зря просил руки Азы. Ты не должен был на него обижаться, но я не знал правды, не знал ее и ты. Маленьким мальчиком тебя привезли с северных границ наши воины. Ты не очень похож на соплеменников, и ты замечал это. Это замечал и я, но не придавал значения. Послушай, Кунчи, — каган назвал Секала его прежним именем, — ты курыканец. Больше того, твоя мать была сестрой моей жены! Кунчи, ведь ты брат Азы!

— Брат Азы? — Секал закрыл лицо руками. Каган молчал. — Брат Азы? Но почему ты ничего не сказал раньше?

— Завтра, Кунчи, ты уйдешь с передовым отрядом дальше всех нас. Мы будем идти следом. Мы встретимся только в месте, что находится за три дневных перехода от большой воды. Там земли твоего племени, племени курыканов. Мы идем туда, но никто не знает, что мы идем с миром. Там твой родной край! Вожди не советовали говорить тебе правду, пока мы еще в походе. Они боялись, что, зная правду, ты забудешь о племени, которое только воспитало тебя. Но я верю тебе, Кунчи! Ты понял меня?

— Да, каган! Спасибо за прошлое имя, каган. Но не называй меня так. Для меня это имя из другой жизни. Зови меня, как все, как зовет Аза. Спасибо за правду, каган. Твое племя — мое племя; я выполню свой долг, ведь я не только курыканец, но и брат Азы, а она твоя дочь!

Секал опустился на ковер. Каган тихо вышел из шатра.

Передовой отряд далеко ушел вперед. У большой воды Секал дал отдых воинам. Он отошел от костров, чтобы оглядеться вокруг. Столько воды он никогда не видел. Озеро, окруженное горами, огромно, как степь. Секал один на его берегу. Воины, сгрудились в расщелине, поставили шатер и разложили костер. Становится сумеречно. Над водой стелются белесые волны тумана. Набежавший ветер пахнул холодом и донес запах конского пота, горелого мяса и дым костра. Секал ежится и тихо свистит. Конь, где-то рядом щипавший траву, уткнулся мордой в плечо хозяина. Секал треплет его по холке.

Нет, никогда он не думал прийти в эту страну, оказавшуюся его родиной. Страну, которая должна стать последней на его дороге войны. Долго ли будут люди, не понимая друг друга, при встрече вместо приветствия обнажать мечи?

Сегодня был трудный день. Из трех сотен воинов — лучших воинов передового отряда орды — осталось немногим больше сотни. Остальные полегли там, на подступах к озеру, сраженные мечами и стрелами неожиданно появившихся наездников, не менее ловких, чем его воины.

Неужели нападавшие были его сородичами?

Секал вскочил на коня и поехал к костру. Через два дня сюда придет орда, а он с отрядом должен на рассвете идти дальше. Он не может здесь ждать своих. Он должен, хотя бы один, уйти за три дневных перехода от озера. Еще три дня, а там Секал подождет своих и сможет увидеть сестру.

Рассвет застает всадников в пути. Секал опасается незнакомой местности, но первый день заканчивается благополучно.

Наступает второй.

К полудню всадники обогнули близко подступившую к долине тайгу. Секал ехал впереди. В густой траве кони шли легкой рысцой. Пели неизвестные жителям степей птицы. Их пение заглушали мерный топот копыт, стук длинных луков и мечей.

Было необычайно спокойно. Хотелось петь о том, что видишь. Петь самим сердцем, когда из горла вылетают не слова, а только мелодия. Кто-то запел.

Секал резко осадил коня, развернулся и с трудом посмотрел на певца, осмелившегося нарушить тишину.

Секал знал голоса своих воинов и безошибочно послал стрелу.

На мгновение наступила тишина. Только на мгновение. Град стрел вылетел из тайги. Казалось, стреляли деревья.

Не видя врага, Секал устремился прочь от леса, дальше в долину. Он не испугался. Он только хотел вызвать врага на бой в открытом месте.

Секал мчался, увлекая своих воинов. Вот стрелы уже не настигают их. Воины остановились, но как мало их осталось! А из лесу на таких же низкорослых лошадках появились всадники. Сколько их? Секал прикидывал: сотня, две сотни. Расстояние сокращалось. Из лесу мчались новые и новые отряды.

Через несколько часов бой затих.

С рассветом в долине показались первые отряды самой орды. Подхлестываемые жаждой мести, ее воины помчались дальше. Они не остановились над Секалом. Пронзенный копьем, он лежал на спине, крепко сжимая стрелу, и смотрел открытыми глазами в небо.

К вечеру, когда подъехали кибитки, в долину, где был разбит лагерь, вернулись воины, умчавшиеся вперед. Кибитки остановились на поляне, окруженной с трех сторон мрачным густым лесом. Зазвучал плач женщин и тут же затих…

На опушку из лесу выезжали серой массой чужие воины. Они уже подняли свои луки, и в этот миг ввысь взметнулся сильный голос Азы. Она шла, распустив волосы, к лесу и пела песню на незнакомом ей языке, песню своей матери. Чужие воины опустили луки, убрали мечи в ножны. Воины кагана замерли, готовые к битве. А девушка шла к лесу и пела о покинутой родине…

Из рядов врагов выехал седовласый всадник. Он соскочил с коня, снял лук и колчан, отстегнул пояс с мечом и положил оружие на траву. Высоко подняв правую руку, седой воин пошел навстречу Азе.

Так и шли, приближаясь друг к другу, воин и девушка. А когда расстояние между ними сократилось до двух шагов, над лесом зазвучала песня на два голоса. Отзвучала последняя нота, и старый воин склонился перед Азой в поклоне. Он или узнал, или признал в ней дочь курыканской принцессы.

Песня из глубины лет вызвала воспоминания и остановила кровопролитие. Вожди курыканов дали приют тюркам. Здесь, на поле битвы, стали побратимами люди, чьи воины еще в полдень были врагами.

Курыканские воины высоко подняли колоду с телом Секала — своего сородича, военачальника тюрок — и медленно понесли к могильной яме. Орда закончила долгий путь войны. Она похоронила своих воинов по своим обычаям. Но над могилой Секала, как над могилами курыканских бойцов, Аза сложила коническую юрту из тонких каменных плит…

С той поры как человечество освоило всю ойкумену — территорию, населенную людьми, его ветви вступили в длительные исторические контакты между собой, что позволяет каждому из нас считать себя потомком первопроходцев.

На долгих и длинных дорогах истории встречи племен и народов нередко приводили к рождению нового единства — нового этноса, как это произошло у сородичей Секала. Но бывало и так, что в столкновениях этносов погибал какой-то один из них или даже оба, обескровленные во взаимных битвах и неспособные противостоять нашествию иных народов или стихиям природы. И все же стремление расширить просторы обитания, даже если встречались природные или социальные препятствия, было неистребимым, и наши предки, появившись в разных районах Земли, положили начало истории человечества — его географической главы и тем самым неизбежно открыли его другую, этнографическую главу. Люди стали накапливать знания о самих себе и себе подобных. Так начинался сбор первичных этнографических знаний, начиналась этнография.