Величайшие в мире злодеи

Семья Борджа

Это был город, бесстыдно прощавший самые извращенные оргии и противоестественные отношения. Там правили тщеславные, жадные люди, добивавшиеся власти и богатства подкупом и вымогательством. Эти люди не знали жалости и уничтожали всех, кто стоял у них на пути. Нет, речь идет не о столице варварской империи, как это могло бы показаться. Эта цитадель греха находилась в самом сердце Рима, в священном для любого католика Ватикане, а властелинами ее, ставившими порок выше добродетели, богатство выше религии, власть выше сострадания, были Папа Александр VI, более известный под именем Родриго Борджа, и его внебрачный сын Чезаре.

На протяжении столетий католическая церковь оставалась единственной христианской церковью в Европе. Длительная монополия по спасению душ привела к коррупции. Под католическими знаменами совершались беспощадные убийства в период крестовых походов против ЯЗЫЧНИКОВ, ПОКЛОНЯВШИХСЯ другим богам. Католическая церковь казнила как еретиков, так и всех, кто дерзал оспаривать ее толкование любых проявлений жизни и окружающего мира. И наконец католическое духовенство приобретало огромные богатства, взимая высокую плату за отпущение грехов. Таким образом, к пятнадцатому веку Папа Римский стал не только религиозным лидером, но и могущественным политиком. Светские правители маленьких княжеств, деливших между собой Аппенинский полуостров, наперебой домогались его дружбы и поддержки. Любое желание или просьба Папы были законом для самых могущественных королей и князей, ведь в противном случае им грозило отлучение от церкви.

Родриго Борджа научился плести интриги задолго до того, как занял высочайший католический пост. В апреле 1455 года брат его матери стал Папой Ка-ликстом III. Родриго, родившийся двадцатью четырьмя годами раньше в испанской Ксативе близ Валенсии, немедленно получил сан епископа. Быстро продвигаясь по иерархической лестнице, он вскоре стал кардиналом и вице-канцлером, прослужив в курии под начальством пяти пап.

Однако, прячась за личиной благонравия и добродетели, Родриго совращал всех юных девиц, какие только попадались ему на глаза. Красивый, сексуально привлекательный, он расточал свои чары направо и налево, не в силах противостоять искушениям плоти. Одна из его дерзких неприкрытых оргий вызвала даже нарекания со стороны Папы. В 1470 году начался пылкий роман Родриго с двадцативосьмилетней красавицей Веноцей деи Катанеи. Она успела родить ему троих сыновей, Джованни (1474), Чезаре (1476), Гоффредо (1481) и дочь Лукрецию (1480), прежде чем он насытился ею и увлекся шестнадцатилетней Джулией Фарнезе. Чтобы соблюсти приличия, Родриго обвенчал девушку со своим молодым племянником, но запретил юноше прикасаться к жене.

В 1492 году, после смерти Папы Иннокентия VIII, Родриго стал одним из трех претендентов на папский престол. В первом раунде коллегия кардиналов отдала предпочтение Джуллиано делла Ровере, которого сам Иннокентий назвал своим преемником, однако Борджа принялся раздавать внушительные взятки и обещать высокие посты тем, кто ему поможет, в случае его избрания. Так, 10 августа он стал Папой, приняв имя Александр VI.

Немедленно вслед за этим Борджа осыпал своих незаконнорожденных детей всевозможными милостями. Чезаре в свои шестнадцать лет был назначен архиепископом Валенсии. Год спустя он уже стал кардиналом, но и этот титул не удовлетворял амбициозного подростка. Он злился, что старшему брату отец доверил командовать папской армией. Чезаре, вооруженный до зубов, разъезжал по Риму с презрительной гримасой на лице, в окружении любовниц с пышными формами. Он на публике недвусмысленно заигрывал со своей сестрой Лукрецией. Он соперничал со своим отцом в его скандальных любовных похождениях. Когда Санча, не особенно разборчивая юная дочь короля Неаполя, приехала в Ватикан в качестве предполагаемой невесты для Гоффредо Борджа, оба, и отец и сын, придирчиво оценили ее достоинства в своих постелях.

Правление Родриго началось с неприятности. Когда Ферранте, король Неаполя, умер, Папа признал его наследником сына короля, Альфонсо, отца любвеобильной Санчи. Но французский король Шарль VIII считал, что у него больше прав претендовать на неапольский престол, и в качестве доказательства захватил Рим. Родриго униженно явился к нему на поклон и согласился отправить своего сына Чезаре заложником Шарля в Неаполь на коронацию. Однако Чезаре по пути удалось бежать. Он возвратился в Рим и помог отцу организовать антифранцузский альянс с Испанией, Миланом и Венецией. Шарль побоялся оказаться отрезанным от дома, поспешил обратно во Францию, и Альфонсо получил неапольскую корону.

А Борджа принялись карать тех, кто помогал Шарлю. Чезаре схватил нескольких наемных швейцарских солдат, вломившихся в дом его матери во время французской оккупации, и жестоко пытал их. Родриго приказал народу Флоренции арестовать и подвергнуть пытке Джироламо Савонаролу, строгого монаха, обличавшего пороки высшего церковного духовенства и приветствовавшего приход Шарля как избавителя, призванного восстановить истинные католические ценности. Флорентийцы с энтузиазмом исполнили волю Родриго, потому что суровый монах вынудил их отменить любимое традиционное развлечение — карнавал. Савонаролу по четырнадцать раз на дню вытягивали на дыбе в течение нескольких недель, пока длилось следствие, после чего публично повесили и сожгли его тело.

Затем Папа послал своего сына Джованни во главе армии штурмовать крепость семьи Орсини, сотрудничавшей с французами. Но Джованни не оправдал возложенных на него надежд и с позором возвратился в Рим, потерпев поражение в битве с теми, кого собирался наказать. Месяц спустя, 14 июня 1497 года, он ужинал у матери вместе со своим братом Чезаре. Молодые люди уехали врозь. Оба были верхом. На следующее утро тело Джованни выловили в реке Тибр с девятью ножевыми ранениями.

Убийцу Джованни не нашли, и официально это преступление осталось нераскрытым. Но злые языки поговаривали, что был человек, которому его смерть пришлась весьма кстати. Младший брат Чезаре таким образом получил возможность сложить с себя тяготивший религиозный сан и стать сильной рукой Папы в политическом и военном отношении. Сам Папа тоже был доволен. Теперь он мог услать Чезаре подальше из Рима и пресечь таким образом связанные с ним скандальные слухи. В городе упорно поговаривали о нетрадиционной сексуальной ориентации молодого кардинала, будто юноши привлекали его не меньше, чем девушки. Но самой неприятной оказалась ставшая достоянием общественности длительная связь Чезаре со своей сестрой Лукрецией. По настоянию родственников она отправилась в монастырь после того, как ее муж сбежал, напуганный вспышками ревности Чезаре. Шесть месяцев спустя, после визитов брата и отца Лукреция забеременела. Родившийся у нее мальчик был увезен в Ватикан и назначен наследником всего состояния Борджа.

Новые обязанности Чезаре привели его в Неаполь, затем во Францию. Новый французский король Людовик XII хотел расторгнуть свой брак и жениться на любовнице. Родриго согласился при условии, что Чезаре станет герцогом Валентинуа и обручится с шестнадцатилетней сестрой короля Наваррского. Сделка состоялась. В придачу Чезаре получил французскую военную поддержку в подавлении мятежа дворян Северной Италии и выкроил себе собственное королевство Романья неподалеку от Венеции. Вторжение объединенных сил началось в 1499 году.

На военном поприще Чезаре преуспел не меньше, чем на любовном, оказавшись хитрым и изобретательным военачальником. Когда он разбил войска Катерины Сфорца и захватил ее замок в Фор-ли, ему захотелось овладеть последней цитаделью — телом графини. Вскоре Родриго получил письмо от сына с подробным описанием их занятий любовью. Позже графиня Катерина была отправлена в монастырь.

Жители города Фаенца, преданные своему восемнадцатилетнему господину Асторре Манфреди, долго и упорно оборонялись. В конце концов юноша согласился сдаться, после того как осаждавшие пообещали сохранить ему жизнь. Однако, овладев городом, Чезаре отослал Асторре в Рим, где его страшно пытали и затем убили.

Друзья и союзники Чезаре боялись его не меньше, чем своих врагов. Он обманул доверие герцога Урбино, сначала миновав его город, но затем вернувшись с неожиданной атакой. Он назначил безжалостного правителя распоряжаться своими землями в Романье, но когда невозможно стало игнорировать жалобы несчастных жителей, Чезаре повелел разрубить переусердствовавшего помощника пополам и выставил его останки на центральной площади города Сесена для всеобщего обозрения. Вскоре ужас, который внушал Чезаре своим друзьям, знакомым и врагам, распространился и на лейтенантов его армии. Многие из них испугались, что в дальнейшем их командир может потребовать назад когда-то щедро пожалованные земли. Против Чезаре начали плести заговоры, в которых активно участвовали князья, лишившиеся по его милости своих владений. Чезаре прознал о крамоле и пригласил некоторых ничего не подозревавших заговорщиков к себе на банкет в замок Сенигаллия. Едва безоружные гости переступили порог, как были схвачены. Двоих из них задушили немедленно.

Дорогостоящие военные кампании Чезаре финансировались из папской казны. Родриго продавал кардинальские шапочки состоятельным кандидатам, которые затем умирали таинственным образом, спустя всего месяц после назначения, а земли их отходили Ватикану. 1500 год Папа объявил юбилейным, а это означало, что всякий пилигрим, готовый заплатить, получал полное прощение всех своих прегрешений. Вдобавок было объявлено, что в соборе Святого Петра открылась «тайная, священная дверь», которая появляется на том же самом месте единожды в сто лет. Благодарные, доверчивые грешники жертвовали значительные суммы, чтобы удостоиться редкой чести взглянуть на дверь, незадолго до их прихода прорубленную в одной из стен собора.

Уровень смертности в Риме неизменно повышался всякий раз, когда Чезаре возвращался после очередного завоевательного похода. На любое оскорбление, реальное или вымышленное, он отвечал убийством. Многих его гомосексуальных партнеров также находили отравленными или вылавливали в Тибре со следами смертельных ножевых ран. Венецианский посол писал: «Каждую ночь обнаруживаются четыре-пять трупов епископов, прелатов и других видных людей, так что весь Рим уже трепещет от страха быть уничтоженным полностью герцогом Чезаре». В 1500 году его не угасавшая страсть к сестре Лукреции привела к новому сенсационному убийству.

По прошествии времени Родриго потихоньку аннулировал первый брак своей дочери и, во избежание скандала по поводу ее ребенка, поспешил снова выдать Лукрецию замуж, на этот раз за Альфонсо, герцога Бисчельи, брата Санчи. К несчастью, Лукреция без памяти влюбилась в нового супруга. Чезаре, по-прежнему предпочитавший объятия сестры ласкам своей жены, пришел в бешенство.

В июле 1500 года Альфонсо шел по площади Святого Петра, возвращаясь с ужина, который устраивал Папа, когда на него напала банда разбойников, переодетых пилигримами. Несмотря на серьезные ножевые ранения, Альфонсо все-таки выжил, и ему отвели комнату в апартаментах самого Папы, дабы обеспечить его безопасность. Лукреция ухаживала за мужем не смыкая глаз, но однажды ночью она оставила его на короткое время. Когда молодая женщина вернулась, Альфонсо был уже мертв. Как это ни удивительно, Чезаре признался, что задушил свояка, утверждая, что герцог ранее пытался застрелить его самого из арбалета. Признание не повлекло за собой никаких ответных действий, и уже через две недели Чезаре снова принялся обхаживать убитую горем сестру. Их кровосмесительная связь продолжалась до тех пор, пока Родриго не сосватал дочери нового мужа, сына герцога Ферраро. Перед отъездом Лукреции на церемонию Чезаре закатил в Ватикане особую вечеринку. Пятьдесят представителей местного высшего общества катались по полу совершенно нагие и ловили жареные каштаны, которые кидали им их любовницы.

Однако развратные дебоши и беззакония семейства Борджа не могли длиться вечно. В августе 1503 года Родриго и Чезаре заболели малярией, подхваченной на загородной вечеринке среди виноградников одного из кардиналов. Через неделю семидесятидвухлетний Папа скончался. Чезаре знал, что вся его власть держалась на могущественном покровительстве отца, но был слишком слаб, чтобы защищать свои интересы.

Некоторое время казалось, что судьба все же благоволит распутному Чезаре. На папском престоле Родриго сменил вполне безобидный старик, не имевший ничего против отпрыска своего предшественника. Однако этот старик умер всего через месяц после вступления в должность, и, к несчастью для Чезаре, Папой стал Джулиано делла Ровере, все еще не простивший Родриго своего поражения на выборах 1492 года.

Чезаре был арестован и вынужден отказаться от прав на Романью. Оставив Рим, он бежал в Неаполь, находившийся в то время под властью испанцев, в надежде снова добиться власти. Вместо этого Чезаре снова арестовали за нарушение мира в Италии и отправили в Испанию, где он провел два года в тюрьме. В 1507 году беспокойный Борджа сбежал и укрылся у своего шурина, короля Наваррского. 12 марта 1507 года Чезаре был ранен во время осады города Виана испанцами. С ним поступили так же немилосердно, как он сам привык обходиться со своими жертвами — раздели догола и оставили умирать от жажды.

Конквистадоры

Религиозные страсти полыхали в католической Испании на протяжении всего шестнадцатого века. Инквизиция распространяла свою кровавую тиранию. Весь голландский народ был предан анафеме, испанская армада спешила к берегам Великобритании — возвращать в лоно истинной церкви обратившихся в протестантство англичан. Миссионерская мания инквизиторов не ограничивалась пределами Европы. Едва только вернулись домой корабли путешественников, привезя с собой вести о новых далеких землях, заселенных странными, несказанно богатыми народами, военные корабли снарядились в путь, чтобы насадить за Атлантикой власть короля и Папы. Коренные жители Карибских островов, Мексики, Центральной Америки были завоеваны и поставлены на колени во имя Христа. Тогда Тихий океан открыл новые горизонты.

В 1527 году испанский галеон, бороздивший новое море, захватил большой плот, битком набитые прекрасными золотыми и серебряными изделиями, украшенными драгоценными камнями. Аборигены, управлявшие плотом, стали первыми представителями неожиданной и удивительной цивилизации, процветавшей в полной изоляции от остального мира, встретившимися европейцам. Того груза, который они перевозили, вполне хватило, чтобы обречь свою ухоженную империю на полное разорение. И хотя испанские конквистадоры под командованием Франсиско Пизарро называли свое вторжение крестовым походом во имя Бога и Библии, на самом деле они совершили все грехи, описанные в священной книге, в погоне за главной своей целью — богатством.

Пизарро, незаконнорожденный сын солдата из Трухильо, тридцать лет провел в Новом Свете, покоряя «дикарей». Несмотря на важный пост в испанской общине Панамы, ему до сих пор не удавалось сколотить себе приличного состояния. Захваченный плот инков показался Пизарро тем самым шансом, которого он ждал всю жизнь. Вскоре король даровал ему разрешение исследовать и покорять Перу. Доминиканский монах Фриар Винсенте де Валверде должен был отправиться вместе с ним в качестве «защитника» индейцев.

Экспедиция покинула Панаму в декабре 1530 года. На побережье Пизарро основал опорный пункт, убив вождя местного племени для острастки. Затем отряд из 168 человек и 62 лошадей двинулся в глубь континента. Трудно было бы представить более удобное время для появления испанцев. Недавняя эпидемия унесла жизни многих высокопоставленных инков, включая самого Великого Инку, Хуайина-Капака и его наследника. Двое оставшихся сыновей, Хуаскар и Атахуалпа, развязали гражданскую войну, не желая уступать друг другу право управлять империей, протянувшейся на тридцать миль через территорию современного Чили, Боливии, Эквадора, Южной Колумбии и собственно Перу. Забираясь все выше в горы, конквистадоры встречали на своем пути разоренные города и трупы индейцев, висевшие на ветках деревьев.

Атахуалпа, контролировавший территорию, на которой высадились испанцы, не был особенно рад сообщениям своих разведчиков о странных чужаках, грабивших деревни. Тем не менее, он послал конквистадорам подарки, приглашая встретиться с ним в Кахамакре. Его армия расположилась лагерем в окрестностях города, и Атахуалпа сообщил посланникам Пизарро, что встретится с их командиром на следующий день на центральной городской площади. Но когда вождь прибыл в назначенное место на носилках, которые несли восемьдесят человек, в сопровождении тысяч безоружных индейцев, конквистадоры спрятались в зданиях, окружавших площадь. Фриар Валверде вместе с переводчиком поспешил к недоумевающему Атахуалпе с крестом и Библией в руках и принялся объяснять ему, в чем состоит его религия. Затем он вручил вождю книгу. Инка заглянул в нее, но не понял, что там написано. Инки не знали письменности. Они поклонялись Солнцу и утверждали, что его изображения говорят с ними. Страницы Библии молчали, и Атахуалпа бросил книгу на землю. Священник пришел в ярость, взывая к отмщению, и Пизарро развязал жестокую, тщательно спланированную бойню. «Испанцы начали стрелять из мушкетов и давить индейцев лошадьми, убивая их, словно муравьев», — рассказывал хроникеру знатный инка Хуаман Пома. Звуки взрывов, звон конской упряжи, удивительный вид нападавших нагоняли ужас на несчастных индейцев. Они в панике бросились бежать, и от их количества стены, окружавшие площадь, не выдержали и стали осыпаться. Массовое уничтожение местных жителей продолжалось два часа, после чего семь тысяч индейцев было убито и многие тысячи покалечены. Все восемьдесят носильщиков Атахуалпы погибли, а сам вождь захвачен в плен. Пизарро нужен был заложник, чтобы гарантировать безопасность себе и своим людям в ожидании подкрепления.

Пленный инка заметил алчный блеск в глазах конквистадоров, грабивших его лагерь, и решил воспользоваться этим наблюдением, чтобы купить себе свободу. Он предложил испанцам наполнить комнату в 22 фута (6,7 м) длиной и 17 футов (5,1 м) шириной сокровищами глубиной 8 футов (2,4 м) один раз золотом и дважды серебром. Пизарро обещал взамен восстановить Атахуалпу у власти в его крепости Квито, если он не будет чинить заговоров против испанцев. Инка рассказал захватчикам, где находятся его храмы и как добраться до его столицы, Куцко. Поисковый отряд возвратился с 285 ламами, навьюченными золотом и серебром из разоренных дворцов, могил и священных мест. Сокровища стали стекаться в лагерь испанцев со всех концов империи инков. Пизарро приказал очистить свои комнаты ото всех посторонних предметов, чтобы увеличить их вместимость. Затем конквистадоры соорудили горн, чтобы переплавлять драгоценные металлы в золотые и серебряные слитки. В конце концов у них получилось 6 тонн двадцатидвухкаратного золота и 12 тонн серебра общей стоимостью около трех миллионов фунтов.

Атахуалпа, уверенный в скором своем освобождении, тайно продолжал вести гражданскую войну. Его войска убили Хуаскара и двух его сводных братьев. Вождь не подозревал, что был всего лишь игрушкой в руках Пизарро. Все его тайные операции умаляли и без того ничтожные шансы империи индейцев противостоять захватчикам. Пизарро не собирался отпускать Великого Инку. Теперь, заполучив сокровища Атахуалпы, он собирался идти завоевывать Куцко вместе с недавно прибывшим подкреплением. Неразумно было брать вождя с собой и всю дорогу опасаться нападения идейцев, мечтавших вызволить его. Слухи о будто бы приближавшейся армии инков, намеревавшейся отбить Ата-хуалпу, послужили для Пизарро необходимым предлогом. Он послал отряд разведчиков проверить достоверность слухов, но прежде, чем они вернулись, Атахуалпа был мертв. 26 июля 1533 года его без суда и следствия признали изменником, привязали к столбу и пригрозили сжечь живьем, если он не перейдет в христианство. Вождь согласился и взял имя Франсиско, в честь Пизарро. Затем он был задушен гарротой.

Смерть Атахуалпы вызвала скандал в других колониях и в Мадриде. Испанский король прогневался, что царственную особу незаконно лишили жизни. Правитель Панамы заявил, что Атахуалпа «не причинил никакого вреда испанцам». Однако Пизарро пережил эту бурю возмущения, резонно полагая, что пятая доля всей добычи, отданная короне, успокоит праведное негодование короля.

Поход на Куцко начался немедленно после казни Атахуалпы. Путь завоевателей пролегал через земли Хуаскара, и местные жители радовались, что их вождь отмщен. Они были доверчивыми, честными людьми, их дома не имели не только замков, но и дверей. Странные пришельцы поразили их своим необыкновенным, величественным видом. Никогда прежде индейцам не приходилось видеть лошадей, и некоторые думали, что всадники составляют с животными одно целое. Ходили также благоговейные слухи, что белокожие конквистадоры — с бородами, в блестящих доспехах — являются посланцами их бога Виракочи. За наивность инкам пришлось расплачиваться своими богатствами, землями, женщинами, религией и тысячами собственных жизней.

Только семнадцать месяцев спустя на пути Пизарро попались первые вооруженные противники. Войска, верные Атахуалпе, атаковали его в Хаухе, в 250 милях к северу от Куцко. Однако, вооруженные дубинками, пращами и бронзовыми топорами, они не имели шанса на равных сражаться с кавалерией, стрелявшей из мушкетов и рубившей сплеча стальными мечами. Конквистадоры, давя индейцев копытами своих лошадей, настигали и убивали тех, кто пытался бежать. Такие тщетные засады повторялись несколько раз. Потерявший терпение Пизарро сжег заживо пленного военачальника инков Чулкучиму. Индейский генерал демонстративно отказался избавить себя от страданий, приняв перед смертью христианство.

В городе Куцко испанцев встретили как освободителей. Сын Хуаскара Манко был в особенности рад их приходу. Он выразил готовность стать заодно с завоевателями, если они сделают его Великим Инкой. Пизарро охотно возвел Манко на трон и организовал систематичное разграбление богатейшего города империи. Стены храма, бесценные статуи, ювелирные украшения, вазы — все было переплавлено в слитки. Молодой священник, ставший свидетелем этого варварства, с ужасом писал: «Главная их забота собрать побольше серебра и золота, чтобы стать еще богаче… То, что они уничтожили, было более прекрасно, чем все, чем они когда-либо владели и наслаждались». Но протесты людей, подобных этому юноше, не могли остановить творившихся беззаконий. Правитель Панамы сообщал королю: «Алчность испанцев всех сословий так велика, что ее невозможно насытить. Чем больше дают им местные вожди, тем больше они требуют, не прекращая пыток и убийств».

Вести о несметных богатствах в землях инков быстро распространились в других колониях, и началась золотая лихорадка. Правитель Пуэрто-Рико запретил кому-либо покидать пределы колонии. Задержав лодку, полную искателей сокровищ, он приказал высечь их и отрезать ступни ног. Но даже такие суровые меры не могли удержать отчаянных авантюристов. В Перу прибывали все новые и новые европейцы, готовые на любые зверства ради быстрого обогащения.

Педро де Альварадо нанимал сотни носильщиков на тропических северных берегах Перу, а затем наблюдал, как они гибнут от холода в ледяных Андах. Мужчины, женщины, дети гибли, их города подвергались разорению. Местных вождей вешали, сжигали или бросали на растерзание псам, когда они под пытками отказывались признаться, где спрятаны их сокровища. Себастьян де Бенальказар пытался развязать вождям языки, поджаривая им пятки. В деревне, где все мужчины бежали, чтобы присоединиться к армии инков, он вырезал всех оставшихся женщин и детей, потому что у них не нашлось достаточно богатств, чтобы удовлетворить конквистадоров. Все это были «жестокости, недостойные выходцев из Кастилии», как писал официальный хроникер перуанского покорения. Испанцы часто закапывали вождей по пояс в землю, добиваясь, чтобы они выдали местонахождение золота. Если вожди отказывались, их секли плетьми и закапывали в землю по шею, прежде чем убить.

Сообщения о жестокости нескончаемым потоком потекли в Куцко. Великий Инка Манко начал терять терпение. Помимо всего прочего, у него были личные причины сожалеть о сотрудничестве с конквистадорами. Его столица находилась под контролем братьев Пизарро — Хуана, Хернандо и Гонца-ло. Франсиско оставил их в Куцко, отправившись разыскивать новый город Лиму. Братья не оставляли Великого Инку в покое, требуя открывать все новые и новые тайники с золотом. Его мать и сестер изнасиловали. Затем Гонцало похитил жену Манко. Гордый принц не мог дальше терпеть такого унижения себя и своего народа. На совете старейшин было решено поднять мятеж. В 1535 году Манко ночью ускользнул из города, но был пойман всадниками и в цепях возвращен обратно. Испанцы мочились на него и пытали, поджигая свечой ресницы. Однако год спустя Великий Инка, преисполнившийся решимости отомстить за надругательства, снова бежал и на этот раз успешно.

Манко удалось тайно мобилизовать значительную часть индейцев, и вскоре партизанская армия начала действовать. Выманив кавалеристов из Куц-ко к самой Калке, инки позволили им захватить караван с сокровищами, и, пока испанцы подсчитывали добычу, тысячи индейцев окружили Куцко и перекрыли оросительные каналы, чтобы вода в них поднялась и затопила долину, сделав ее непригодной для передвижения на лошадях. Так началась четырехмесячная осада. Три отряда испанцев, подошедшие на подмогу, были буквально сметены сидевшими в засаде местными жителями. Они сталкивали вниз огромные камни, и, сбитые с ног, захватчики летели в пропасть. В Хаухе всех испанцев перебили во время внезапной атаки на рассвете. Однако конквистадоры отвечали хитростями еще более изощренными и в конце концов подавили мятеж со зверской жестокостью.

Четверо испанцев сбрили себе бороды и покрасили лица в более темный цвет, чтобы походить на индейцев. Затем с помощью местного предателя они проникли в неприступную крепость и открыли ворота изнутри. Войска конквистадоров ворвались в город. Сотни индейцев попрыгали в пропасть со скал, чтобы избежать смерти от испанских мечей. Морговехо де Куинонес, участвовавший в захвате Куцко, решил отомстить за гибель пятерых испанских путешественников, согнав двадцать четыре вождя и старейшины в крытую соломой хижину и спалив их заживо. Во время атаки испанцев камнем, пущенным из пращи, был убит Хуан Пизарро. Индейцы, прыгавшие со скал последними, выжили, потому что гигантская груда тел на дне пропасти смягчила удар о землю. Оставшиеся в Куцко жители, не успевшие добраться до обрыва, были изрублены кавалерийскими саблями. Конквистадоры под предводительством Гонцало Пизарро застали врасплох индейскую армию и вырезали всех мужчин. Тех, кто, спасаясь, нырял в озеро, настигали всадники и «насаживали на копья, словно рыбу».

Испанцы намеренно нагоняли ужас своими зверствами, чтобы деморализовать противников. Хер-нардо Пизарро приказал убить всех женщин, пойманных поблизости от поля битвы, потому что они все считались «женами и любовницами солдат инков». А брат Гонцало, пленив двести индейских воинов, выстроил их на площади в Куцко и отрубил всем правые руки. Затем калек отослали назад к их командирам «для острастки». Позже пленникам-мужчинам стали отрубать носы. Женщинам, избежавшим смерти, отрезали груди. Дома и поля индейцев уничтожали, мужчин и женщин сжигали или закалывали. В Куцко и ближайших окрестностях было убито шестьсот детей в возрасте до трех лет.

Когда армия индейцев под предводительством командира Квицо попыталась осадить столицу Франсиско Пизарро город Лиму, все надежды Манко были похоронены окончательно. Испанская кавалерия налетела на пеших солдат, когда они пересекали открытую равнину. Большинство инков погибло под копытами лошадей, остальных добили саблями. Бежать обратно в горы не удалось никому. Квицо погиб вместе с остальными сорока индейскими военачальниками.

Манко понял, что не сможет спасти Перу от испанцев. Более двадцати тысяч его людей уже погибло при неудачных попытках сражаться с незваными пришельцами. Великий Инка решил отступить к Вилкабамбе, укромной долине, скрытой за отвесными скалами, и спрятаться там от своих преследователей вместе с лесными индейцами. Но испанцам удалось схватить его жену, Кура Оклло. Франсиско Пизарро задумал выместить на ней свою злобу. Во время осады Лимы он уже доказал, что не испытывает никаких моральных предрассудков, убивая женщин. В Лиме его пленницей стала сестра Атахуалпы Азарпай. Подозревая, что девушка может вызвать лишние атаки местного населения, Пизарро задушил ее. Для Куры Оклло жестокий испанец уготовил еще более ужасную участь.

Несчастная женщина избежала насилия перевозивших ее солдат, вымазавшись экскрементами. В Куцко Пизарро, раздосадованный известием, что Великому Инке удалось скрыться, велел привязать его жену к столбу и немилосердно пороть плетьми. Затем Кура Оклло была застрелена из арбалета. Ес тело, обезображенное побоями, с торчащими из него стрелами, было уложено в корзину и пущено по реке, протекавшей через Вилкабамбу. Великий Инка должен был увидеть своими глазами, какая судьба постигла его супругу. Эта новая дикость ужаснула всех порядочных испанцев. Один из них назвал случившееся «деянием, совершенно недостойным христианского дворянина в здравом уме». К сожалению, подобные деяния становились все более и более обыденными в процессе покорения Перу.

Однако дни Пизарро были сочтены. Золото посеяло раздор между самими испанцами. Хернандо Пизарро вызвали в Испанию и посадили в тюрьму за удушение Диего де Альмагро, одного из первых конквистадоров, который потребовал увеличить его долю добычи. 26 июня 1541 года последователи Альмагро отомстили за своего лидера. Двадцать человек ворвались во дворец Франсиско Пизарро в Лиме и закололи хозяина кинжалами. Их следующей жертвой стал свирепый детоубийца Франсиско де Чавес. Фриар де Валверде, тот самый, который одурачил Атахуалпу, забеспокоился после смерти своего покровителя Пизарро и отправился на корабле в Панаму. На одном из прибрежных перуанских островов он попал в плен к каннибалам и был съеден.

Пизарро выполнил свою задачу. Он приобрел за свою жизнь столько золота и серебра, сколько и не снилось ни одному другому военачальнику, и современники восславили его за это, но о религии, которой Пизарро оправдывал свою жестокость, почти ни слова не сказано в эпитафии. Достижения конквистадора отразились в основном в роскошном оружии, дарованном ему королем Испании вместе с титулом маркиза. На ножнах были изображены семеро индейских вождей с цепями на шеях и закованный в кандалы Атахуалпа, погрузивший руки в сундуки с сокровищами.

Смерть Пизарро не избавила Перу от страданий, обрушившихся на эту страну. К концу шестнадцатого века от пятимиллионного населения Перу осталась лишь незначительная часть. Авторитетный писатель Джон Хемминг в своей книге «Покорение инков» выстроил целую таблицу несчастий коренных жителей Перу. Она выглядит примерно так.

Болезни: у перуанцев не было иммунитета против болезней, завезенных европейцами, таких, как оспа, корь, чума. Эпидемии свирепствовали по всей стране. Город Квито в одночасье лишился тридцати тысяч своих жителей.

Запущенность: испанцы, увлеченные погоней за серебром и золотом, не проявляли никакой заботы об оросительных каналах, сельскохозяйственных угодьях, дорогах и мостах. Некогда отлаженная система быта местных жителей постепенно пришла в упадок. В специально отведенных местах инки устраивали общие склады — хранили продукты, отложенные на черный день. Испанцы попросту разграбили все подобные хранилища.

Голод: конквистадоры отняли у инков не только драгоценные металлы, они убили или распродали по копеечной цене стада их лам. Урожаи тоже отбирались по немыслимо низким ценам.

Эксплуатация: Франсиско Пизарро разделил всю страну инков на обширные имения. Индейцы, проживавшие на их территориях, обязаны были ежегодно сдавать своим хозяевам определенное количество золота, серебра, скота, зерна, картофеля, яиц, соли, древесины, посуды, одежды, причем возможности конкретной местности не учитывались. Местные жители должны были предоставлять все, что требовалось, вне зависимости от того, произрастает ли у них лес, есть ли золотые и серебряные месторождения. Землевладельцы, стремившиеся поскорее разбогатеть, постоянно увеличивали свои запросы, так что инки работали весь год только ради того, чтобы сдать ежегодный оброк. На свои собственные семьи у них не оставалось ни времени, ни сил. Многие стали бродягами, чтобы избежать непосильных поборов.

Плантации: индейцы со снежных верховий Анд были согнаны вниз, во влажные тропические леса работать на Коковых плантациях, производить кокаин. Люди тысячами гибли от жары и от связанных с кокой болезней.

Экспедиции: алчные испанцы жадно ловили любые слухи о новых «Эльдорадо» и отправлялись туда, как бы далеко они не были расположены. Сотни местных жителей принуждали становиться носильщиками. Они умирали от истощения, от неблагоприятного климата и от жесткого обращения.

Принудительный труд: испанцы создали в Перу гигантские серебряные и ртутные рудники. Индейцев, проживавших в радиусе тысячи километров, заставили на них работать. Они долбили камень в узких, незащищенных разрезах по шесть дней в неделю, спали в зловонных галереях, пропитанных едким дымом сальных свечей, недоедали. В довершение всего прочего, люди ежедневно дышали ядовитыми газами, содержащими мышьяк. Монах Доминго де Санто Томас назвал рудники «вратами ада, в которые каждый год входят огромные массы народа и приносятся алчными испанцами в жертву своему богу». Но дело было слишком выгодным, чтобы его прекращать. Традиционная королевская пятая часть от ежегодной выработки одной только серебряной копи Потоси составляла в среднем четыре с половиной тонны драгоценного металла.

Однако, согласно Джону Хеммингу, ни одно из этих зол нельзя назвать главным убийцей инков. Основной причиной большинства смертей стал «глубокий культурный шок». До прихода испанцев народ инков не знал денег. Они жили в доброжелательном, процветающем государстве, которое заботилось о них. Теперь, после десятилетий борьбы, новое правительство заставляло их работать за непонятные кусочки металла и не обращало внимания на их нужды. Хемминг цитирует старейшину инков: «Индейцы увидели, что их обобрали, они умирают, оставив все свои занятия времен Великих Инков». Они потеряли волю к жизни и воспроизводству. Уровень рождаемости падал так же стремительно, как поднимался уровень смертности. Мадридские власти пытались внедрить в колонии либеральные законы, но испанские поселенцы под предводительством Гонцало Пизарро всячески им противились. Не желая рисковать неиссякаемым потоком сокровищ, поступавшим из Нового Света, король уступил. Эксплуатация продолжалась.

Последний гвоздь в гроб цивилизации инков забил Франсиско Толедо, прибывший в Перу в 1569 году в качестве вице-короля. За два года его правления полтора миллиона индейцев с дальних уединенных ферм были насильственно переселены в города, где их легче было контролировать. Затем церковь начала преследовать местные религиозные культы, сажать в тюрьмы их руководителей, разбивать реликвии и запрещать совершение обрядов. Последний Великий Инка был схвачен и казнен.

Убийство испанского гонца, везшего письма новому Великому Инке, Тупаку Амару, послужило для Толедо необходимым поводом захвата Вилка-бамбу, овеянного таинственностью, последнего прибежища царствующей перуанской династии. Палки и камни, с помощью которых местные жители пытались защищаться, не могли тягаться с пушками и мушкетами испанских войск. Великий Инка и его военачальники были схвачены при попытке скрыться в лесах. В Куцко их приволокли в цепях. Тупака Амару обвинили в руководстве языческим государством и покровительстве языческим культам на территории испанского Перу. Кроме того, Великому Инке был приписан ряд преднамеренных убийств, включая смерть гонца. Невзирая на мольбы о пощаде, поступавшие со всех концов страны, и на всеобщее признание ложности солнце-поклоннической религии инков, Тупак Амару был обезглавлен на глазах у эмоционально настроенной толпы. Это событие произошло сорок лет спустя после казни его двоюродного деда Атахуалпы.

Толедо хотел искоренить влияние династии Великих Инков в Перу, ради чего насильно выдал замуж за испанцев несколько перуанских принцесс и выслал родственников Тупака Амару в изгнание в Мексику, повинуясь решению, продиктованному Мадридом. Но все усилия вице-короля оказались тщетными. Через двести лет перуанцы одержали победу в борьбе с испанцами за независимость. Одним из героев новой республики стал Хосе Габриэль Кондорканкуи Тупак Амару — прапраправнук последнего Великого Инки.

Пираты: зло на морских просторах

В 1603 году венецианский посол в Лондоне Джованни Скарамелли писал дожу и сенату своего города: «Как справедлива ненависть, которую народы питают к англичанам, нарушающим покой всего мира. Мощь и слава целой нации покоится на многочисленных корсарах. Это несчастное королевство пало с величественных религиозных вершин в бездну безбожия». Скарамелли пришел в смятение, узнав, что могущественная нация выдает лицензии на совершение преступлений, дабы оберегать гра-ницы своих дальних колоний и выкачивать из них прибыль. Преступники, получавшие эти лицензии, называли себя по-разному: корсарами, каперами, джентльменами удачи, и уж совсем поэтически «береговыми братьями». На самом же деле эти люди были не более чем пираты. Находясь на службе у английской короны, они получали неограниченные полномочия и вскоре превратились в морских торговцев смертью.

С начала шестнадцатого века дезертиров, уголовников и контрабандистов отвозили на некоторые Карибские острова, в основном на Кубу, Испаньолу и Ямайку, и бросали там на произвол судьбы. Изгои общества разводили стада диких свиней, мясо которых затем разрезали на длинные полосы и высушивали над кострами из хвороста и помета. Мясо, приготовленное таким способом, получило известность под названием букан, а одичавших жителей островов нарекли буканьерами.

Торгуя с проходившими мимо их берегов кораблями, островитяне приобрели оружие, которое использовали при набегах на скверно охраняемые колониальные владения, в основном испанские, располагавшиеся на их островах. Они пили страшную смесь рома и пороха, носили брюки из сыромятной кожи и рубашки, вымазанные свиной кровью. Должно быть, от них отвратительно пахло и вид у них был совершенно одичавший, вселявший ужас в сердца испанцев. И недаром.

В начале семнадцатого века эти буканьеры выбрались на морские просторы. Сначала они воровали небольшие лодки или сами изготавливали каноэ, выдалбливая изнутри древесные стволы, и нападали на испанские корабли. На своих маленьких, вертких суденышках буканьеры маневрировали за линией досягаемости испанских ружей, а затем под прикрытием безостановочного огня они устремлялись вперед и брали на абордаж огромные испанские галеоны. Захваченные корабли подвергались разграблению, а некоторые из них поступали в распоряжение новых хозяев. Так начался век пиратства.

Имена Рошс Бразильяно, Гривз Красные Ноги, Пьер ле Гранд, Монтбарз Истребитель быстро приобрели известность. Пираты грабили испанские флотилии, перевозившие сокровища, снова и снова совершали набеги на колониальные аванпосты на Панамском перешейке, безжалостно пытая их обитателей до тех пор, пока тс не отдавали все свои сбережения. Наибольший ужас внушал бретонский капитан Франсуа Лолонуа.

Во главе семисот человек Лолонуа сровнял с землей Маракайбо и опустошил большую часть территории, принадлежащей сегодня Никарагуа. Он выстраивал перед собой испанских солдат и убивал их дюжинами, получая от этого удовольствие. По свидетельству одного из хроникеров, «Лолонуа однажды настолько рассвирепел, что, выхватив кинжал, вскрыл грудь одного из несчастных солдат, вырвал оттуда сердце и принялся поедать его, приговаривая, что всех пленников разделает точно так же, если они не заговорят». Одной из любимых забав Лолонуа было последовательно отрезать людям части тела — сперва он срезал немного мяса, затем отхватывал своей жертве руку по локоть, затем по плечо, затем ногу. А еще он любил обвязывать голову пленника веревкой, просовывать под нее палку и закручивать до тех пор, пока у того не вываливались глаза. Эта операция называлась вулдингом. В конечном итоге самого Лолонуа постигла столь же незавидная участь. Индейцы разорвали его на две части за ноги.

Буканьеры с легкостью «освобождали» испанцев от золота, украденного у коренных жителей Центральной и Южной Америки. Великобритания немало способствовала им, объявив крестовый поход против папства. Таким образом она развязала руки своим подданным, устремившимся грабить соседние колонии, не трудясь даже объявлять им войну. Морские разбойники получили от Англии полномочия, которые представляли собой настоящую лицензию на убийства.

Одним из наиболее усердных подданных британской короны был Генри Морган, сын фермера из Лланрхимни в Гламоргане. Каким ветром его занесло в Вест-Индию, неизвестно. Он мог быть сослан туда властями или уехать работать по контракту, мог в 1655 году прибыть вместе с армией Оливера Кромвеля. В 1663 году его дядя сэр Эдвард Морган был назначен генерал-губернатором Ямайки. Хотя никаких доказательств не сохранилось, нетрудно предположить, что столь влиятельное родство помогло молодому уроженцу Уэльса в его пиратской карьере. Буканьеры открыто состояли на службе у правительства Ямайки и выполняли исходившие оттуда приказы. По официальной версии, они охраняли колонию от испанского «вторжения». В награду за предоставленные полномочия правитель Ямайки, известный мздоимец, плантатор сэр Томас Модифорд получал свою долю добычи, захваченной во время «охранных» рейдов пиратов.

Первые свидетельства деятельности Моргана относятся к 1665 году. Его имя упоминается по поводу стычки с испанцами в Коста-Рике. Двумя годами позже, несмотря на мирное соглашение, подписанное с Испанией, Модифорд поручает Генри Моргану захватить флотилию из двенадцати кораблей и отобрать у испанцев всю колониальную добычу.

Морган быстро приобрел себе репутацию варварски жестокого человека. В Пуэрто-дель-Принсипе на Кубе он методично пытал горожан до тех пор, пока в городе не осталось ни одного тайника с сокровищами. Затем Морган отправился на Панамский перешеек и самонадеянно атаковал хорошо укрепленный город Портобелло. Его люди одолели городские стены благодаря пленным монахам и монахиням, которых они толкали перед собой по лестницам как живой щит.

Зверские буйства Моргана едва не закончились прежде времени, когда он созвал всех своих капитанов на флагмане «Оксфорд» в бухте Порт-Рояль, чтобы обсудить план военных действий. В разгар дискуссии раздался оглушительный грохот и «Оксфорд» буквально развалился на части. Это внезапно взорвался пороховой склад. Двести человек, включая пятерых капитанов, погибли. Морган оказался в числе двадцати пяти уцелевших членов военного совета, которые в ужасе наблюдали, как их коллег, сидевших на противоположном конце стола, разорвало на части. Сам Морган не пострадал, зато его репутации был нанесен значительный ущерб.

На следующий год Морган преисполнился решимости восстановить подпорченный престиж и обеспечить себе безбедную старость, совершив впечатляющий набег на один из богатейших городов Запада. Молодой пират задумал посягнуть на «Золотую Чашу» — на саму Панаму-Сити.

В 1670 году, проигнорировав новое мирное соглашение между Испанией и Британией, Генри Морган собрал более двух тысяч человек на тридцати шести кораблях, опустошил для начала около дюжины окрестных поместий, а затем взял курс на Панаму. По пути он сделал остановку на острове Провидения, губернатор которого согласился сдаться в том случае, если люди Моргана будут стрелять холостыми патронами во время атаки. Пират согласился и, разграбив таким образом пограничный город, повернул свои корабли в устье реки Чагрес, разрезавшей Дарьенский перешеек, и захватил дозорный форт Сан-Лоренцо, потеряв при этом сто буканьеров.

Город Панама располагался всего лишь в восьмидесяти километрах к северо-востоку, но это были восемьдесят километров малярийных болот и дремучих джунглей, населенных враждебно настроенными индейцами. После пяти дней пути люди Моргана, мучимые голодом и умирающие от индейских стрел, стали уговаривать своего капитана вернуться и начать новую атаку, прихватив побольше запасов. Морган отказался. Испанцы, отступая, сжигали все деревни на своем пути, и пиратам негде было достать еды и свежей воды. Захватчики принялись есть кошек, собак и свои кожаные мешки. На десятый день они достигли Панамы, выгнали защитников на окрестные поля и сожгли город дотла.

Награбленное в Панаме добро и припрятанное имущество жителей, выданное захватчикам под пытками, составило несметные богатства, но люди, прошедшие с Морганом через настоящий ад, получили ничтожную долю от всей добычи. Командир заявил, что выручка оказалась куда более скромной, чем он рассчитывал, и поэтому даже тем, кто пошел ради этого предприятия на большие жертвы, придется довольствоваться малым. Вдовы, чьи мужья погибли во время похода, ничего не получили от Моргана. Удовлетворены своей долей оказались только ближайшие помощники Моргана, некоторые капитаны… и сам предводитель.

Вскоре разбогатевший и приобретший популярность Морган получил приказ от короля Чарльза II вернуться в Англию в связи с так называемым «панамским преступлением». На самом деле это был не более чем трюк для отвода глаз, призванный задобрить разгневанных испанцев. Морган провел в Лондоне два года. Общество чествовало его как героя, и на Ямайку он вернулся уже сэром Генри Морганом, вице-губернатором, мировым судьей и владельцем обширных плантаций. В своей новой должности он упрятал за решетку и послал на казнь немало пиратов, в то же время продолжая активное финансовое участие в пиратском бизнесе. Он умер в 1688 году богатым человеком.

Многие пираты последующих поколений прекрасно усвоили уроки устрашения и жестокости, преподанные Франсуа Лолонуа и Генри Морганом. В начале восемнадцатого века своей чудовищной свирепостью прославился Эдвард Тич, более известный под кличкой Черная Борода. Это был настоящий психопат-садист, разграбивший все побережье Вест-Индии и Восточной Америки под покровительством коррумпированного правительства Северной Королины. Эффектный денди Бартоломью «Черный Барт» Робертс приобрел известность варварским обращением со своими пленниками. Одних он приказывал пороть до смерти, другим отрезал уши или привязывал к нок-рее и поджигал как факел.

Однако преступления пиратов меркнут в тени деятельности более коварных злодеев — продажных чиновников, алчных представителей правительства, которые не только терпели, но и покровительствовали пиратской деятельности…

Ярким примером королевской двуличности может служить история знаменитого пирата Капитана Кидда. Наследником Чарльза II, осыпавшего милостями своего верного слугу Генри Моргана, стал Уильям III. В 1695 году он выдал нью-йоркскому приватьеру, «нашему доверенному и возлюбленному Уильяму Кидду», два поручения. Во-первых, он должен был объявить войну французскому флоту, а во-вторых, бороться с пиратством, то есть отбирать добычу у других приватьеров. Король, в свою очередь, рассчитывал на десятую часть от его трофеев. Кроме короля и самого Кидда, в долю вошли банкиры из банковского синдиката и политики — лорд канцлер и Первый лорд Адмиралтейства.

Кидду не нужны были ни деньги, ни приключения. Он был родом из Гринока, происходил из семьи пресвитерианского священника и уже приобрел себе известность и состояние, грабя французские корабли у берегов Вест-Индии. Осев в Нью-Йорке, он женился на богатой вдове и купил себе дом на Уолл-стрит. Кидд согласился участвовать в новом предприятии только ради того, чтобы добыть компрометирующие сведения о деятельности своего заклятого врага, губернатора Нью-Йорка Бенджамина Флетчера и представить их Британскому Департаменту торговли. Именно это заставило Кидда прибыть в Лондон и встретиться с королем.

В 1696 году Кидд, наделенный широкими полномочиями, отправился из Англии обратно в Нью-Йорк, где набрал себе команду пиратов, некогда работавших на Флетчера. Затем они поплыли на юг, обогнули мыс Доброй Надежды и вышли в Индийский океан, грабя все встречные суда и прибрежные поселения. Бесчинства Кидда вызвали протесты почти во всех морских державах, и британское правительство вынуждено было нарушить заключенное с Киддом соглашение и издать приказ о его аресте. Услышав об этом, обескураженный капитан бежал в Вест-Индию, оставив большую часть награбленного своей ненасытной команде, и окончил свои дни в Бостоне, сдавшись на милость властей.

Человеком, во власти которого оказалась жизнь Кидда, стал новый губернатор Нью-Йорка, герцог Белломонт. Благородный герцог занял свой пост благодаря доказательствам, обличавшим его вороватого предшественника, добытым капитаном Киддом. Кроме того, высокий чиновник был одним из тайных покровителей последней экспедиции знаменитого буканьера. И тем не менее Белломонт заковал его в железо и бросил в темницу на шесть месяцев, прежде чем отослать в Британию, где Кидд предстал перед судом. Белломонту же достались четырнадцать тысяч фунтов — все, что осталось от добычи, награбленной Киддом в южных морях.

23 мая 1701 года напившегося до бесчувствия Уильяма Кидда повесили в Уоппине. После казни его тело в цепях вывесили на всеобщее обозрение, «к пущему ужасу тех, кто совершил подобные преступления».

Франсуа Лолонуа и Генри Морган были одними из самых безжалостных и кровожадных пиратов, когда-либо промышлявших на морских просторах, но капитан Кидд был не таким. Вне всяких сомнений, он был преступником, но настоящее зло исходило от тех, кто ради собственных кошельков тайно и лицемерно поддерживал пиратство… от тех, кто немедленно отрекся от своего неудобного сообщника, когда заговор стал тяготить их. Среди них был двуличный губернатор Нью-Йорка и пэр Ирландии герцог Белломонт, лорд-канцлер сэр Джон Сомерс, Первый лорд Адмиралтейства Эдвард Расселл, герцог Оксфордский, начальник артиллерии герцог Ромни, государственный секретарь герцог Шрюсбери и сам король Уилльям III.

Кидд сказал на суде: «Вы вынесли мне слишком суровый приговор. Я самый невинный из них, да только меня оговорили и подставили клятвопреступники». Это было его последнее обращение к высокопоставленным злодеям, и прошло оно незамеченным.

Марат и Робеспьер: зло во имя свободы

Прославляя практически бескровное начало французской революции, Оноре Габриэль Рикети, граф де Мирабо писал в мае 1789 года: «История знает множество действий, совершенных дикими зверями… Теперь же у нас появилась надежда, что начинается новая история — история людей». Однако всего через пять лет от этой надежды не осталось и следа. Она была растоптана начавшимся массовым уничтожением людей, одним из самых жестоких в истории. Французы, освободившиеся от феодальной тирании, превратились в грубых варваров, оправдывавших свои нелицеприятные поступки борьбой за свободу, равенство и братство. Наиболее горькой эпитафией мечте Мирабо стал полный муки крик бывшего революционера, ведомого на гильотину: «О свобода, какие преступления совершаются во имя тебя!»

Революция разразилась, когда король, наделенный абсолютной властью, ввел новые налоги и законы. У народа кончилось терпение. Людовик XVI и высшая знать вынуждены были пойти на уступки, признав демократию и свободу личности. Но каждая их уступка побуждала ненасытную толпу, влияние которой неуклонно росло, требовать большего. «Главная сложность состоит не в том, чтобы начать революцию, а в том, чтобы держать ее после этого под контролем», — сказал Мирабо незадолго до своей смерти в 1791 году. Как только народ понял, что к нему перешла полная власть, дипломатические переговоры уступили место грубой силе. После штурма Бастилии, символа старого режима, голоса революционеров, выступавших в защиту постепенного прогресса, потонули в реве голосов более радикальной фракции, призывавшей объявить войну соседним государствам и своим отечественным диссидентам. Затем раздался еще более зловещий призыв к массовой резне.

Жан-Поль Марат даже не был французом. Его отец приехал из Сардинии, а мать из Швейцарии. Но когда началась революция, он оставил карьеру врача и ученого, чтобы сделаться самым едким парижским памфлетистом. Его преждевременный экстремизм поначалу не встречал поддержки, и несколько раз Марат вынужден был скрываться. Однажды, спасаясь бегством, он вынужден был спуститься в канализационные лабиринты под парижской мостовой и там подхватил мучительную кожную болезнь, усугубившую его острую манию преследования. Когда народ начал проявлять недовольство по поводу революции, ничего не предпринимавшей, чтобы унять разбушевавшуюся инфляцию и ликвидировать нехватку продовольствия, тогда как ее лидеры вели бесконечные споры о судьбе Людовика и его ненавистной народу супруги, австрийки Марии-Антуанетты, суровые послания Марата стали находить поддержку аудитории. Он высказывался с леденящей кровь определенностью. «Для того чтобы обеспечить спокойствие в обществе, — писал он, — необходимо отрубить двести голов».

10 августа 1791 года двадцать тысяч вооруженных парижан устремились к воротам королевской резиденции в Тюильри. Король и королева вместе с двумя детьми были тайно перевезены под защиту стен здания Национальной Ассамблеи. Швейцарские гвардейцы, охранявшие дворец, сдались, когда у них кончились пули, но толпа не была расположена к милосердию. Более пятисот солдат погибли под ударами копий, сабель и дубинок. Еще шестьдесят зарезали, после того как торжественно увели в качестве пленников. Вся дворцовая прислуга — включая поваров, служанок и гувернеров королевских детей — была изрублена на куски вошедшими в раж парижанами. Трупы валялись во всех залах и Комнатах, даже на лестницах. Одного очевидца стошнило, когда он увидел детей, игравших с отрубленными головами. Женщины, потерявшие всякий стыд, совершали самые недостойные надругательства над мертвыми телами, из которых они выдирали куски мяса и с триумфом несли их домой.

Участники массовых кровавых оргий жили в постоянном страхе, что в результате нового переворота к власти могут прийти роялисты или контрреволюционеры. Марат не скрывал, что знает средство устранить эту опасность. Многие противники революции уже сидели в парижских тюрьмах. Не исключена была возможность, что они вырвутся на свободу и начнут мстить. «Пустить кровь предателям, — писал Марат, — вот единственный способ спасти страну». Атмосфера всеобщей истерии подогревалась памфлетами, предупреждающими о готовящемся заговоре с целью убить всех честных граждан в их же постелях. В сентябре честные граждане предприняли ряд мер, чтобы этого никогда не произошло.

Группу священников, отказавшихся перейти в новую веру и сохранивших верность Риму, перевозили в тюрьму в шести каретах. Толпа окружила их. Многие пихали сабли в окна карет, норовя поранить тех, кто находился внутри. У ворот тюрьмы их поджидала другая толпа. Когда священники вылезли из карет и попытались скрыться внутри, их всех убили. Вскоре после этого кучка негодяев ворвалась в крепость, где содержались еще несколько священников и архиепископ. Его закололи первым. Затем убили остальных и бросили тела в колодец.

В течение последовавших недель воинственно настроенные банды вламывались в тюрьмы, в тюремные больницы и сумасшедшие дома по всему Парижу, рубили заключенных саблями, топорами и железными прутьями. Щадили только тех, кто попал в тюрьму за проституцию. Женщины были весьма кстати, когда требовалось принести палачам поесть или выпить. Пьяные убийцы устраивали шутовские суды над своими жертвами. Одной женщине, ожидавшей суда за нанесение увечья своему любовнику, отрезали груди и ноги прибили к полу гвоздями, прежде чем сжечь ее заживо. Мари Тереза де Савуа-Кариньян, принцесса Ламбальская, подруга Марии-Антуанетты, была раздета догола и изнасилована. Затем ее тело разорвали на части. Ноги зарядили в пушку, голову насадили на длинный шест, а сердце вырезали, зажарили и съели.

Хроникеры описывают ужасающие сцены отвратительного ликования народа по поводу растущих гор трупов. Пьяные женщины, сидя вокруг, наблюдали, как ловко орудуют убийцы, смеялись и аплодировали каждому новому оригинальному извращению. Одни прикалывали отрезанные уши как сувениры к своим юбкам, другие пили кровь аристократов, пускавшуюся убийцами по кругу, или макали в нее кусочки хлеба. Мужчины присаживались на окровавленные тела, курили и шутили, отдыхая от своих трудов. За шесть дней, в течение которых покраснела вода в сточных канавах, половина заключенных, содержавшихся в тюрьмах, что составляло около тысячи двухсот человек, были убиты. Тем, кто отпрашивался с работы, чтобы принять участие в расправах, выплатили соответствующую компенсацию.

Разгул насилия ужаснул многих радикально настроенных революционеров, но Марат оставался невозмутим. Он подписал письмо от имени Республики к своим представителям в провинциальных городах, объясняя, что «акты справедливости» были «необходимы, для того чтобы сдерживать путем устрашения тысячи изменников, содержащихся сейчас в наших тюрьмах… Мы не сомневаемся, что весь народ со вниманием отнесется к этим неотложным мерам, призванным обеспечить общественную безопасность; и все французы воскликнут вместе с парижанами: «Мы уйдем сражаться с врагами, но не оставим в тылу этих бандитов, чтобы они глотки перегрызли нашим детям и женам». Республиканцы во многих городах восприняли это письмо как призыв организовать у себя на местах такие же зверства, какие творятся в столице, и уничтожить заключенных собственных тюрем.

В январе 1793 года революция подошла к рубежу, после которого пути назад уже не существовало. Избранное народом национальное собрание, переименованное в конвент, единогласно приговорило Людовика XVI к смерти за попытку «восстановить тиранию на руинах свободы». Он был казнен на площади Революции, именовавшейся прежде площадью Людовика XV. В течение последовавшей недели главы всех европейских стран объявили войну Франции, на территории которой уже разразилась гражданская война — крестьяне сопротивлялись принудительной военной мобилизации.

Министр юстиции Шарль Дантон учредил революционный тибунал, пытаясь водворить в стране порядок и не допустить повторения сентябрьской резни. «Давайте сами будем ужасными, для того чтобы ужасным не стал наш народ», — призывал он. Умеренно настроенные члены конвента считали, что народ будет оставаться ужасным до тех пор, пока их подстрекает Марат. Они настояли, чтобы он предстал перед трибуналом. К их разочарованию, Марата оправдали. Восторженная толпа на руках унесла его домой. Очень скоро ему удалось протолкнуть в конвенте декрет об аресте двадцати двух своих обвинителей.

Однако Марат недолго наслаждался своей победой. 13 июля 1793 года он сидел дома с полотенцем на голове в медной ванне, облегчавшей кожный зуд. К нему вошла девушка, утверждавшая, что знает, кто из умеренных состоит в заговоре против партии Марата. «Скоро они все будут гильотинированы», — пообещал Марат, аккуратно записав все имена. Однако девушка, Шарлотта Корде, оказалась не той, за кого себя выдавала. Неожиданно она выхватила из сумочки нож и ударила Марата в спину. Умирающий революционер упал, в то время как набежавшие помощники повалили Шарлотту на пол. Казалось, она не чувствовала их ударов. «Дело сделано, — выкрикнула девушка. — Монстр мертв».

Однако и здесь умеренные просчитались. Мертвый монстр Марат немедленно прослыл мучеником в народной среде. По всей Франции в его честь называли улицы и площади. Более тридцати городов отказались от прежних названий и взяли себе его имя. Смерть Марата не помешала революции следовать по кровавому пути, который она для себя избрала. Напротив, во главе экстремистского правительства встал еще более коварный и жестокий человек, готовый принести на алтарь собственного тщеславия даже родителей своего крестника.

Максимилиана Робеспьера, холодного, сухого барристера из Арраса, презирали многие соратники по партии за повышенное внимание к собственной внешности и боязнь крови. Тем не менее, к 1793 году щеголеватый адвокат, избегавший публичных казней, дабы не развращать человеческие души, стал самым страшным человеком во Франции. Стоя во главе организации с ироническим названием «Комитет Общественной Безопасности», он вверг страну в пучину едва ли не самого безжалостного террора в истории.

Комитет Робеспьера приказал революционному трибуналу безжалостно искоренять врагов Республики. Над Францией по-прежнему нависала угроза вторжения европейских соседей, оправдывавшая излишнюю жестокость Робеспьера. Робеспьер издал указ, что все иностранцы, не проживавшие на французской территории до 14 июля 1789 года — другими словами до дня взятия Бастилии, — должны быть арестованы. Он казнил самую знаменитую во Франции иностранку — австрийку Марию-Антуанетту. Ей было предъявлено обвинение в тайном сговоре со своим братом, австрийским императором, и в кровосмесительных отношениях со своим сыном. Королева отрицала подобные обвинения, но и ее постигла участь мужа. Она окончила свои дни на гильотине 16 октября 1793 года.

Вскоре зловещая повозка для осужденных на казнь стала почти ежедневно подвозить к эшафоту на площади Революции все новых и новых «врагов Республики». Пьер Верньян, бывший президент Революционного парламента, предупреждал: «Берегитесь! Революция, как Сатурн, пожирает своих детей». Теперь его пророчество сбывалось. Сам Верньян оказался в числе двадцати умеренных, представших перед судом на показательном процессе и осужденных на смерть. Один из них заколол себя прямо в зале суда тайно пронесенным кинжалом. Однако его безжизненное тело на следующий день постигла та же участь, что и его несчастных коллег. Все они были обезглавлены.

Болес трех тысяч парижан следовало за их повозкой до самой гильотины. Среди осужденных была бывшая королевская любовница мадам Дю Барри, обвиненная в соблюдении траура по казненному королю во время своего пребывания в Лондоне; генерал, «окруживший себя офицерами-аристократами и не допускавший в свой штаб ни одного доброго республиканца»; хозяин гостиницы, который «подал защитникам страны кислое вино, вредное для здоровья»; заядлый картежник, оскорбивший патриотов во время спора, возникшего из-за карт; человек, который опрометчиво выкрикнул: «Да здравствует король!» — когда суд приговорил его к двенадцати годам заключения за другое преступление. Писатель Кристофер Хибберт пишет в своей книге «Французская революция», что спекулянты умирали за то, что народ голодает, а один человек даже понес наказание за то, что «неправильно давал свидетельские показания».

Обширные толпы наблюдали за казнями, ели, пили, держали пари о порядке, в котором будет обезглавлена каждая новая партия обреченных. По словам английского писателя Уильяма Хэзлитта, «предсмертные крики жертв смешивались с возгласами убийц и смехом улюлюкающих зевак. На эшафот поднимались целые семьи, чья единственная вина состояла в их взаимоотношениях — сестры осуждались на смерть за оплакивание погибших братьев, жены за траур по участи мужа, невинные крестьянские девушки за танцы с прусскими солдатами, а одна женщина пострадала за то, что сказала, когда группу заключенных вели на эшафот: «Как много пролито крови из-за пустяков».

Гильотина на площади Революции работала в таком напряженном режиме, что проживавшие в ближайших окрестностях улицы Сент-Оноре — по иронии судьбы, дом Робеспьера тоже находился там — жаловались, что запах крови вредит их здоровью и понижает стоимость их недвижимости.

За пределами Парижа дела обстояли еще хуже. «Казалось, что вся страна превратилась в сплошной очаг мятежа и насилия», — писал Хэзлитт. Четырнадцать тысяч человек погибло от рук садистов и мясников, оказавшихся у власти в провинции и рьяно выполнявших большинство предписаний Робеспьера. Руководители, менее кровожадные по натуре, тоже старались не отставать, не желая прослыть слабыми или контрреволюционерами. В Лионе Комитет Общественной Безопасности расстрелял из пушек триста заключенных. В Бордо жен-тцину, заплакавшую, когда гильотинировали ее мужа, заставили сесть под лезвием, чтобы его кровь стекла на нее. Затем ее также обезглавили.

В Нанте Жан-Батист Каррье усердно старался стать самым безжалостным из подлецов и негодяев. Массовый убийца Каррье, так же, как и Робеспьер, бывший некогда адвокатом, счел гильотину слишком медленной для размаха своей деятельности. Он погрузил заключенных на баржи, приказал оттащить их на середину Луары и утопить. Некоторые пары раздели догола и связали вместе лицом к лицу. Люди, вооруженные топорами, ждали на берегу, чтобы убедиться, что ни одному из осужденных не удалось спастись. В реке погибло более двух тысяч человек. Якорями кораблей, поднимавших паруса, вытаскивали со дна трупы. Вода настолько засорилась, что в ней запретили ловить рыбу.

Каррье любил убивать детей. Гильотина в этом случае также оказалась неэффективной — крошечные головки раскраивались пополам, потому что их шеи были слишком маленькой целью для грубого ножа. Один палач упал замертво прямо на эшафоте, после того как ему пришлось обезглавить четверо малюток-сестер. Тогда Каррье вывез пятьсот детей в поле за пределы города, и там их расстреляли, добивая дубинками. Неожиданная эпидемия отчасти лишила Каррье его добычи, унеся жизни трех тысяч заключенных, томившихся в переполненных камерах.

Миллионы французов жили в страхе услышать стук в дверь посреди ночи, означавший арест. Шпионы Робеспьера были повсюду, а его помощники заставляли думать, что кошмар, в котором погрязла Франция, не закончится никогда. «Свобода должна победить любой ценой, — заявлял Луи де Сен-Жюст, прозванный Робеспьеровским Ангелом Смерти. — Мы должны применять железо, чтобы править теми, кем нельзя править при помощи правосудия, — прибавлял он. — Нужно наказывать не только изменников, но также и равнодушных».

В начале 1794 года Робеспьер арестовал более двадцати членов конвента, подозреваемых в критическом отношении к ходу революции. Одним из них был Камиль Демулен. Робеспьер некогда стал крестным отцом его сына, но это ничего не меняло. Демулен сказал: «Любовь страны не может возникнуть, когда человек не имеет ни сострадания, ни любви к своим соотечественникам, а только лишь высохшую и увядшую от самовосхваления душу». Он не назвал имен, но всем было понятно, кто имеется в виду. Сен-Жюст парировал: «Человек виновен в преступлении против Республики, когда испытывает сострадание к преступникам. Он виновен, потому что не желает торжества добродетели». Демулен умер, как и его двадцатитрехлетняя жена, которую казнили за то, что она молила Робеспьера о помиловании мужа.

Дантон тоже попал в число злосчастных детей, которых породила и поглотила революция. Робеспьер счел, что знаменитый любитель женщин никогда не сможет стать достойным борцом за свободу. Дантон признался друзьям, что не станет сражаться со своим обвинителем, «потому что и так уже пролилось слишком много крови». «Я учредил революционный трибунал, — добавил он. — Теперь я молю Бога и людей, чтобы они простили меня за это».

Покончив со своими главными потенциальными противниками, Робеспьер снова принялся за расправы. Комитет Общественного Спасения провозгласил, что отныне единственной мерой наказания, выносимой им, будет смертная казнь. Адвокаты, свидетели и предварительные расследования были упразднены. Официальные лица заявили: «Для того чтобы гражданин стал подозреваемым, достаточно, чтобы его обвинили». Новые сотни аристократов взошли на эшафот. В одном Париже погибло тысяча триста человек. «Если мы остановимся слишком рано, мы погибнем, — провозгласил Робеспьер с трибуны конвента. — Свобода будет завтра же задушена».

Однако все больше и больше делегатов конвента разделяли запоздалое отвращение Дантона к убийствам, и в конце концов у них хватило мужества открыто выступить против Робеспьера. На двадцать четыре часа конвент раскололся. Обе стороны конфликта издали постановления об аресте оппонентов. Окончательное голосование оказалось не в пользу Робеспьера, Сен-Жюста и восемнадцати их ближайших помощников. Но в образовавшейся суматохе войска, получившие приказ сопровождать Робеспьера в тюрьму, оказались верны ему и укрыли своего опального лидера в безопасном месте. Конвент командировал других солдат, чтобы взять Робеспьера под стражу. Когда они ворвались к нему в комнату, завязалась перестрелка и Робеспьер был ранен в щеку. На следующий день, 28 июля 1794 года, когда революционный трибунал вынес ему смертный приговор, бывший диктатор был в агонии. Несколько часов спустя повозка повезла арестованных к гильотине, ненадолго притормозив около дома Робеспьера, дожидаясь, пока мальчик густо вымажет дверь кровью из мясной лавки. Робеспьер умер последним. Когда подошла его очередь, одна женщина выкрикнула из толпы: «Ты — чудовище, восставшее из ада! Отправляйся назад в могилу, и пусть придавит тебя покрепче проклятье жен и матерей Франции».

Революционный режим отомстил сам себе смертью Робеспьера и его последователей. Многие предстали перед судом и были казнены. 16 ноября Каррье отправился на гильотину. Сотни палачей, оказавшиеся в тюрьмах, стали жертвами судов линча по всей стране. Народная революция завершилась.

Франция дорогой ценой расплатилась за то, что позволила людям, подобным Марату и Робеспьеру, вести себя к светлой мечте о свободе, равенстве и братстве.

Преподобный Джим Джонс

Вполне возможно, что преподобный Джим Джонс поначалу действительно был внимательным, искренним религиозным лидером, защищавшим бедных и униженных. Тысячи верующих, вдохновленных проповедями отца Джима о братстве и справедливости, становились его преданной паствой. Политические и гражданские лидеры прославляли Джонса как самозабвенного, неустанного труженика, жертвовавшего своими личными интересами ради построения лучшего общества для миллионов жителей Соединенных Штатов.

Но в какой-то момент произошел перелом и все изменилось.

Из доброго пастыря Джонс превратился в тирана, из священника — в извращенного палача. В конечном итоге он обрек около тысячи человек своей паствы на кошмарное существование в тропических джунглях Южной Америки, пообещав построить для них рай на земле. Когда обеспокоенные родственники стали наводить справки о судьбе, постигшей их близких в поселении Джонстаун, отцу Джиму пришлось убить любопытных визитеров, чтобы они не смогли поведать миру правду о том аде, который он устроил во имя прогресса и гуманности.

Когда его религиозная империя рухнула под грузом ужасных страданий, свалившихся на последователей преподобного Джима Джонса, он приказал всем совершить массовое самоубийство.

Распевая гимны, пожилые женщины и молодожены радостно пили отравленную мышьяком «святую воду». Заботливые родители поили своих детей сладкой смесью из яда и лимонада. А тем, у кого не выдерживали нервы, старейшины церкви Джонса услужливо перерезали горло или пускали в голову пули тридцать восьмого калибра. Вся община погибла.

Джим Уоррен Джонс родился 13 мая 1931 года в маленьком фермерском городке Линн в штате Индиана. Он рос несчастным, одиноким ребенком. Его отец был ветераном первой мировой войны, страдавшим неизлечимой легочной болезнью, который не мог предложить своей семье ничего, кроме скромной правительственной пенсии. Обозленный и частично изувеченный, он отдавал все силы на поддержку своей любимой политической организации — расистского Клу-клукс-клана.

Мать Джонса, Линетта, вынуждена была пойти работать на фабрику, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Будучи уже взрослым человеком, Джонс утверждал, что его мать была чистокровной индианкой из племени Чероки. Скорее всего, именно от нее он унаследовал смуглую кожу и приятные черты лица. С ранних лет он проявлял тягу к проповедничеству идей, противоположных расистской философии отца. В школе он не отличался успеваемостью и учился вполне посредственно, однако выказывал недюжинный интерес к изучению Библии. Пока его школьные товарищи тратили свою энергию на футбольных полях, маленький Джонс на крылечке обветшавшего родительского домика читал проповеди прохожим.

В 1949 году, восемнадцати лет от роду, он устроился работать санитаром в соседнем Ричмонде, чтобы заработать себе на учебу в университете Индианы. Вскоре он женился на Марселин Болдуин, медсестре, бывшей на четыре года старше его. На следующий год, не будучи еще посвященным в духовный сан, Джим Джонс стал пастором церкви в Индианаполисе и взял на себя заботу о многонациональном молодежном центре.

В течение последующих четырех лет Джонс подвергался преследованиям со стороны расистских фанатиков Индианы. Многие консервативные прихожане церкви, в которой служил Джонс, выступали против его планов допустить негров к участию в богослужениях наравне с ними. В конце концов Джонс вынужден был уйти, получив, однако, ценный урок человеческой психологии. Члены его общины, прохладно относившиеся к своему молодому пастору, тем не менее стояли за него горой, когда на Джонса нападали посторонние люди. Вывод был ясен: даже те люди, которые без энтузиазма разделяют веру других, могут сплотиться перед лицом общего врага.

На пожертвования последователей Джонс основал свою собственную церковь в нищенском квартале Индианаполиса, превратившемся из бедного района для белых в негритянское гетто. Новая церковь получила высокопарное название Народный Храм. Молодой священник проповедовал объединение представителей разных наций, но не потому, что это было модно, а потому что верил в это.

Они с женой усыновили семеро детей, среди которых были белые, негры и азиаты. Гордясь своим полуиндейским происхождением, Джонс называл себя «бинациональным».

Теперь, когда его паства состояла в основном из чернокожих верующих, он принялся изучать стили и технику негритянских проповедников, которым удавалось внушить молитвенный экстаз своим слушателям. В Филадельфии он видел чернокожего проповедника, чья паства буквально впадала в гипнотическое состояние, стоило ему только раскрыть рот. Святой отец метал гром и молнии с алтаря, а в миру жил в роскоши, которую обеспечивали ему преданные последователи, верившие, что ему под силу даже воскрешать мертвецов. Джонс был покорен и решился испытать глубины преданности собственной паствы.

Всего за одну ночь расистская кампания против него таинственным образом достигла своего апогея. Джонс утверждал, что получил сотрясение мозга, после того как член Клу-клукс-клана ударил его по голове бутылкой у дверей дома. Репортажи в газетах, основываясь в основном на информации, поступившей от самого Джонса, сообщали, как смело он противостоял угрозам себе и своей семье.

В знак признания его мужества мэр Индианаполиса принял Джонса на работу с окладом в три тысячи фунтов в год в городской Комитет по правам человека. Его прихожане, сознавая, что их пастору угрожает опасность, стали относиться к нему с еще большей преданностью. Джонс решил, что подошло время крепче сплотить ряды своих последователей угрозой поссрьезнес, чем расизм.

В 1960 году Соединенные Штаты переживали «ядсрную лихорадку». Миллионы обеспокоенных американцев строили подземные убежища на задворках своих домов. Популярный журнал поместил на своих страницах полусерьезную заметку, утверждая, что ученые выделили на нашей планете «десять мест, наиболее защищенных от радиации в случае ядерной войны». Заметка натолкнула Джонса на мысль, как он может полностью подчинить себе жизни своих последователей. Две самые безопасные зоны, названные в журнале, находились в Белу-Оризонти в Бразилии и в калифорнийских лесах Укиа в двухстах километрах к северу от Сан-Франциско.

Преподобный Джонс неожиданно объявил прихожанам, что ему было «видение ядерной катастрофы», и посоветовал приготовиться следовать за ним туда, куда он укажет, чтобы спастись. Затем на деньги церкви он поехал вместе с семьей в Бразилию на разведку, наказав перед отъездом пастве продать свои дома и снять деньги с банковских счетов.

Бразилия не понравилась Джонсу, однако маленькая, недавно образованная южноамериканская страна Гвиана, в которой он останавливался на несколько дней, произвела на пастора большое впечатление. Бывшая британская колония стала крайне левой социалистической республикой, воплощавшей многие мечты Джонса о социальной справедливости, которые он проповедовал своей пастве. Вернувшись из Южной Америки, он поведал своим последователям об увиденном и добавил, что его страшное предчувствие ядерной катастрофы на время отступило.

Польщенный и приободренный количеством прихожан, уже выставивших свои дома на продажу только из-за его «предчувствия», Джонс решил приберечь вариант бегства от цивилизации на черный день. Если они настолько верят ему, что позволяют его фантазиям управлять своими жизнями, то поверят любой выдумке, которую он сочинит. Теперь же было самое время заняться целительством.

Обряды исцеления представляли собой красочные, очень выгодные в финансовом отношении и несложные при исполнении шоу. Джонс проходил между рядами «страждущих» в религиозном экстазе и время от времени возлагал на них руки. После этого подсадные пациенты радостно вскакивали на ноги, утверждая, что их болезни полностью исчезли.

Однако когда приближенные помощники Джонса заявили, что их учитель воскресил из мертвых сорок своих последователей, газеты и Государственный Совет по психологии всерьез заинтересовались их словами.

Нужно было действовать решительно и быстро, пока пресса и местные официальные лица не начали копать слишком глубоко. Идеальным убежищем для секты оказалась калифорнийская долина Редвуд близ Укиа, так называемая «безопасная ядерная зона».

Калифорния середины шестидесятых представляла собой прекрасный камуфляж для Народного Храма. Три сотни вновь прибывших религиозных энтузиастов быстро смешались с распространенными в те годы «детьми цветов», пацифистами и хипповыми коммунами.

Для беспрепятственного процветания Народного Храма Джонсу необходимо было превратить в союзников двух потенциальных оппонентов: прессу и городских чиновников. Это удалось ему почти сразу же. Члены Храма, которые сразу по прибытии поступили на самые непопулярные должности помощников продавцов в магазинах и чернорабочих, всегда были в числе первых добровольцев, готовых бесплатно работать многие часы на местные благотворительные организации. Многие прихожане преподобного Джонса становились приемными родителями для детей из сиротских приютов. Сам отец Джонс усердно обхаживал местных политиков до тех пор, пока его не избрали директором бесплатной службы помощи.

У Джонса появились сотни новых последователей, присоединившихся к церкви из уважения к его признанным заслугам, а также из бездумного, слепого доверия общественному мнению. Джонс объяснял своей пастве, что сможет сделать общество более справедливым, если они будут неустанно трудиться во время избирательных кампаний и помогать ему добиваться большей политической власти.

Доллары бесперебойно поступали на его счета, Народный Храм стал уважаемой, официально зарегистрированной религиозной организацией с чистыми идеалами. Джим Джонс был готов к большой игре.

Вскоре он переселил свою паству из лесов на залитые огнями улицы Сан-Франциско. Репутация людей, творящих добро повсюду, где бы они ни появлялись, сопровождала общину. Джонс построил новый храм в престижном районе города. Количество членов секты возросло до семи с половиной тысяч.

Городские власти, восхищенные неуемной энергией Джонса и его талантом организатора, обратились к нему за помощью в осуществлении своей благотворительной программы. Храм взял на себя обязанность ежедневно раздавать бесплатные горячие обеды в своей столовой. Никто не подозревал, что многие из тех, кто с благодарностью пользовался щедростью городской администрации, сами принадлежали к церкви преподобного Джима Джонса, отдавая своему пастору все деньги вплоть до страховых выплат.

В 1976 году наивные местные политики, опасавшиеся, что на встречу с Розалин Картер, женой кандидата в президенты Джимми Картера, не придет достаточное число народа, попросили Джонса помочь им увеличить аудиторию. Последователи Джонса до отказа заполнили огромный зрительный зал и устроили своему лидеру бурную овацию. На следующий день в газетах появились фотографии, запечатлевшие Джонса рядом с Розалин Картер. Когда Джимми со скрипом победил на выборах, Джим Джонс получил приглашение на церемонию президентской инаугурации в Вашингтоне.

В глазах калифорнийского общества глава Народного Храма был столпом респектабельности. Он открыто хвастал, что пожертвовал сотни тысяч долларов из фонда Храма голодающим детям Гвианы.

Однако стали появляться люди, ушедшие из Храма. Они рассказывали совершенно иные истории. По их словам, Джонс много говорил о сексе во время своих проповедей и требовал, чтобы счастливые супружеские пары были насильно разведены и сочетались браком с теми людьми, которых выберет он сам из круга своих приближенных старейшин. Более того, Джонс настаивал, что, являясь духовным наставником своей паствы, имеет право на сексуальные отношения с любой женщиной или девушкой общины, и заставлял их заниматься с ним любовью.

Стали известны подробности внутренней жизни Храма. Джонс бил членов общины, чтобы они публично признавались в грехах, которых на самом деле не совершали, в том числе в гомосексуальности. Маленькие дети жестоко избивались на алтаре Храма. Так Джонс заставлял их «проявлять уважение». Девочек заставляли принимать участие в «боксерских поединках» с более сильными противниками, которые избивали их до бесчувствия. Некоторые дети исчезали на какое-то время в маленькой комнате, где встречались с «голубоглазым монстром». Из этой комнатки не доносилось ударов. Были слышны только пронзительные детские крики и треск электричества, которое под высоким напряжением пропускалось через их тела.

И все это время в фонд Храма бесконечным потоком поступали деньги.

Многие газеты Сан-Франциско являлись гордыми обладателями круглых сумм наличными, которые Джонс выдавал в качестве премий от своего Храма за «выдающиеся вклады журналистов в дело мира и общественного просвещения». Даже местный департамент полиции удостоился щедрой дотации на помощь вдовам и сиротам офицеров, погибших при исполнении служебного долга.

Официальные круги вплоть до президента Картера в Белом Домс пережили горькое разочарование в герое Джиме Джонсе.

Мыльный пузырь начал лопаться, и преподобный пастор понял, что наступило время приводить в действие план бегства. Миллионы долларов, переведенные им в Гвиану, были уже вложены в покупку двадцати акров джунглей и болот близ порта Кайума на карибском берегу. Там был возведен павильон, призванный стать штабом нового поселения Джонстаун, и спальные помещения, готовые принять Джонса и его последователей, грезивших созданием «нового социалистического общества». В ноябре 1977 года в Джонстаун переселились тысячи добровольцев, и политики Сан-Франциско вздохнули с облегчением, довольные, что готовый разразиться скандал убрался сам собой на расстояние в три с половиной тысячи километров от их города. Однако один независимый конгрессмен не пожелал оставлять этот скандал неразъясненным.

Пятидссятитрехлетний Лео Райан был из числа политиков, предпочитавших встречаться с проблемами лицом к лицу. Оставив однажды свой комфортабельный и безопасный кабинет в Конгрессе, он добровольно заключил себя в одиночную камеру тюрьмы строгого режима Фолсом, самого надежно охраняемого исправительного учреждения Калифорнии, чтобы лично проверить, как персонал обращается с заключенными. Затем он работал инкогнито учителем в школах гетто, чтобы выявить недочеты в образовательной системе.

Когда избиратели высказали ему опасения, что многие близкие им люди — мужья, жены, сыновья и дочери — узнали правду о Джонсе в Гвиане, но удерживаются там насильно, Райан убедил Государственный департамент США заставить гвианское правительство разрешить ему посетить Джонстаун и лично поговорить с членами Храма.

17 ноября 1978 года в сопровождении группы репортеров из газет и с телевидения он чартерным рейсом прилетел в поселение и вошел в логово льва. Джим Джонс жил в центральном павильоне Джонстауна. В дальней комнате под замком он держал тысячу американских паспортов, отобранных у своих последователей. Вооруженная охрана патрулировала границы уединенного поселения, «чтобы отпугивать бандитов», объяснил Джонс конгрессмену. Поселенцы выглядели исхудавшими и голодными, но большинство из них все же казались фанатически преданными Джонсу.

Райан пришел в недоумение. Обратившись к собранию верующих, проходившему под наблюдением вооруженной охраны Джонстауна, он сказал: «Я уверен, что многие из вас считают, что приезд сюда — это лучшее, что когда-либо случалось с вами в жизни». Его голос потонул в шуме радостных одобряющих голосов. «Но я обещаю вам, что если кто-то из вас хочет уехать, он может сделать это вместе со мной, под моей личной защитой».

В зале наступила напряженная тишина.

Джонса охватила ярость и растерянность. Любой, кто сбежит отсюда вместе с конгрессменом и вырвется из-под злых чар своего пастора, расскажет всему миру правду о Джонстауне. Ряды собравшихся дрогнули, и один доброволец шагнул вперед.

Райану было позволено остаться в Джонстауне на ночь и поговорить с поселенцами. Группу журналистов отослали в порт Кайума, расположенный в десяти километрах от поселения. Когда они добрались туда, телерепортер Дон Харрис нашел у себя в кармане незаметно подброшенную в Джонстауне записку. В ней значилось несколько имен, за которыми следовала мольба о помощи: «Пожалуйста, вытащите нас отсюда, прежде чем Джонс всех убьет».

На следующий день, когда журналисты вернулись, Райан уже дожидался их вместе с двадцатью перепуганными верующими, пожелавшими уехать. Джонс обнял их одного за другим, когда они выстроились перед землеройным грузовиком, чтобы ехать через джунгли к взлетной полосе. Однако людей оказалось слишком много для маленького самолета, и Райан мужественно решил подождать второго рейса вместе с оставшимися.

Неожиданно возникла потасовка и брызнул фонтан крови, встреченный леденящими душу одобрительными возгласами. Один из старейшин Джонса выхватил нож и нечаянно ранил себя, целясь в Райана. Журналисты втащили забрызганного кровью конгрессмена на грузовик и устремились к взлетной полосе. Дрожа от волнения, они вкратце стали рассказывать о случившемся пилоту, когда вслед за ними на бетонную полосу выехал трактор и люди, приехавшие на нем, открыли стрельбу по беглецам. Райан умер в то же мгновение — ему разнесло голову. Телерепортер Дон Харрис погиб, прошитый автоматной очередью. Его оператора убили, когда он снимал происходящее на пленку. Молодой фотограф из «Сан-Франциско Экзаминер» был сражен наповал. В него разрядили всю ружейную обойму.

В довершение всего один из мнимых «беженцев» из Джонстауна выхватил пистолет из кармана брюк и принялся стрелять в пилота. Это была настоящая бойня.

А в поселении преподобный Джим Джонс в последний раз собрал вокруг себя свою возлюбленную паству. «Я предупреждал вас, что это случится, — всхлипывая, обратился он к ним. — Мы слишком хороши для этого мира. Теперь идемте со мной, я отведу вас в лучшее место».

Когда старейшины Народного Храма отделились от центрального павильона, неся в руках огромные баки с ядом, разбавленным сладким напитком Кул-Эйд, послышались отдельные рыдания и молитвы. Последователи Джонса, словно зачарованные, выстраивались в очередь за смертоносным зельем, затягивая песнопения.

Первыми погибли младенцы, высосав яд из бутылочек, засунутых взрослыми в их беспомощные рты. Затем последовали дети постарше и наконец их родители.

Когда в Джонстаун прибыли гвианские войска, они обнаружили бездыханные тела целых семей, слившиеся в предсмертных объятиях.

Сам Джонс лежал мертвый с пулей в голове. В Народном Храме проходило последнее общее собрание.

Один из фанатиков, прежде чем лишить себя жизни, написал записку, адресованную Джиму Джонсу. В ней значилось: «Отец, я не вижу выхода и согласен с твоим решением. Без тебя мир, возможно, не придет к коммунизму. Я более чем устал от этой жалкой и безжалостной планеты и того ада, который она уготовила для многих и многих прекрасных людей. Спасибо тебе за единственную жизнь, которая у меня была».

Конгрессмен Лео Райан оставил более подходящую для Джонса эпитафию. Накануне своей гибели он давал интервью тележурналистам. Его последние слова сохранились на пленке диктофона, найденного под грудой тел. «Джим Джонс много говорит о любви, братстве и человечности, о своей вере и о силе религии, — сказал он. — Однако я ни разу не слышал, чтобы он упомянул Бога».