Великий зверь Кафуэ

Эден Филлпотс. Бесконечная история

Стоял прекрасный день кембрийского периода, и яркое солнце заливало лучший из пейзажей, каким могла похвастаться старушка Земля в те далекие времена. Громадные илистые топи простирались на тысячи миль во все стороны, а между ними блестели мелководные океаны. Скромная растительность тянулась к солнцу, и над всем висел тяжелый, густой как пар воздух. Благородно посверкивали радуги — вероятно, самое красивое явление эпохи кембрия.

Царила полнейшая тишина. Ни единое перо не пело в небе, ни единый плавник не разрезал водную гладь; и никакие звери, никакие стада не бродили по суше: одним словом, ничто не нарушало поразительную монотонность этой доисторической картины.

Но вот на горячую илистую корку болота выбралось маленькое, смахивающее на лобстера существо с многочисленными члениками и большими глазами. У челюстей, как бакенбарды, топорщились разнообразные щупики. В существе было двадцать дюймов длины, и держалось оно с безукоризненным достоинством, хотя в болотной грязи сохранить достоинство способен разве что трилобит. Наш трилобит — ибо им-то он и был — задумчиво оглядел кембрийский полдень, глубокомысленно свернул усики и расправил на солнце свои сверкающие членики. Вскоре появилась трилобитиха и безмятежно растянулась рядом.

— Когда я гляжу на этот вид, — сказал трилобит, — когда я вспоминаю, что в мире нет никого, кроме нас, я часто склонен думать…

И он поднял выпуклые глаза в зенит.

— Думать? Но о чем? — спросила его жена. — Мир принадлежит тебе по праву, как господину творения. Не забывай, ты самый чудесный обитатель ила; ты умеешь ходить и разговаривать; а главное — ты живой, ты живое существо, ты шедевр Природы.

— Думать так легко и приятно, — размышлял вслух трилобит, — но иногда, в редкие минуты скромности, мне начинает казаться, что я отнюдь не самое совершенное творение Природы. Порой я даже представляю себе нечто крупнее, сильнее, прекраснее трилобита. Мысль жутковата, но я ничего не могу с собой поделать.

— Это ерунда и чепуха, дорогой. Ты напрашиваешься на комплимент? Крупнее? Святые небеса! в тебе двадцать дюймов: разве этого недостаточно? Лучше? Ты хороший муж и отец: можно ли требовать большего от трилобита? Что же до красоты, то я в жизни не вышла бы за тебя замуж, не будь ты самым привлекательным джентльменом, какой когда-либо украшал собою болота. Природа никогда не создаст ничего прекраснее трилобита. И знаешь почему? Потому что она не может. Возможно ли представить себе что-то иное? Существо с более удобными конечностями, более изящными члениками, более развитыми клешнями, лучшим зрением, чувствами, манерами и самоуважением? Тебе отлично известен ответ.

— Я не могу вообразить такое существо, но не исключаю саму возможность его появления.

— Чушь! — отрезала миссис Трилобит. — Мы лучшие и самые совершенные, и точка. Мир создан для нас.

За ней, как всегда, осталось последнее слово. Трилобит пожал плечами и вразвалку заковылял к своему семейству. В глубине души он испытывал некоторые сомнения.

Прошли миллионы миллионов лет, и мы оказываемся в мезозойской эпохе в компании добродушного и гигантского динозавра — Brontosaurus Excelsus.

Ясный день перевалил за полдень. Чудовище, несмотря на приятные климатические условия, пребывало не в духе. Бронтозавр сидел на задних лапах, качал вправо и влево огромной шеей и безразлично пережевывал кроны шести высоченных пальм.

Раздался громкий шум, вода в реке закипела, словно у его ног взорвалась торпеда, и появилась жена динозавра, громадное существо, очень похожее на мужа, только поменьше.

— Ах, моя малышка, ты вернулась? — воскликнул он и, давя пальмы, как кочаны капусты, плюхнулся в воду рядом с ней.

— Ты чем-то огорчен, мой милый Бронто, — заметила она с милой заботливостью новобрачной.

— Не огорчен, а всего лишь задумчив, любовь моя. Этот прекрасный мир — реки и озера, деревья и рощи плаунов — все это, я иногда думаю, вряд ли было создано для нас.

— Не для нас?!

— Мир был создан не только для нас и наших друзей. Возможно, настанет время, когда здесь будет пастись, плавать в реках и греться на солнце нечто мудрее, величественней и совершенней Brontosaurus Excelsus.

— Какие глупости, дорогой! Величественней тебя? Кто может быть длиннее ста футов? Весить больше пятидесяти тонн? А насчет остального — кто лучше меня знает твою доброту и мудрость? Нет-нет, ты слишком скромен, милый мой. Ты первый и лучший — шедевр Природы, ее радость, ее несказанное торжество.

— Но есть еще Атлантозавр, — с сомнением произнес Бронто.

Его жена нахмурилась, и ее громадные глаза ящера затуманились.

— О да, есть еще Атлантозавр, — признала она, — это громоздкое, кровожадное, низменное животное! Негодяй, пожирающий других живых существ — испорченная и деградировавшая ветвь нашего семейства, каннибал! Природа краснеет, думая о нем и его собратьях; но мы, мы далеки от него, мы едим зеленую траву, сочный тростник, молодые побеги и сочные плоды пальм, и мы…

Тень заслонила солнце. Высоко над деревьями поднялась страшная голова с глазами, как велосипедные колеса, и окровавленными блестящими зубами.

— Это Атланто! Бежим!

Два одновременных всплеска воздвигли над мезозойской рекой громадный столб воды. Бронтозавр и его лучшая половина исчезли.

Снова в вечной процессии Времени прошли миллионы миллионов лет. Профессор Джебвей, член Королевского научного общества и т. д. и т. п., уныло сидел за столом, перечитывая рецензию на свой последний монументальный труд.

Рецензент не имел и понятия о маловразумительном предмете, которому была посвящена книга профессора Джебвей, а потому мудро изливал потоки восхищения на протяжении четырех журнальных колонок, объявляя, что подобных вершин человеческий разум не знал со времен колоссальных достижений Дарвина.

Миссис Джебвей принесла чай и критически взглянула на профессора.

— Напрасно ты сидишь с таким мрачным видом, — сказала она. — Автор растекается, как елей. Если журнал имеет вес, это пойдет тебе на пользу. Я прочитала вчера.

— Не в том дело. Ни хула, ни похвала этого господина не имеют никакого значения. Я просто задумался сегодня над собственной ограниченностью. Хотел бы я жить в будущем, когда раздвинутся границы человеческих познаний…

— Никто и никогда не познает больше нас. Человечество и так знает чересчур много благодаря таким людям, как ты. Об этом сказано в Писании.

— Нет, мы только в начале пути. Человек — такой несовершенный, неполноценный, бесплодный, кратковременный механизм! Проблеск новых чувств в негодной, жалкой оболочке…

— Ничего подобного! Лучше выбрось эти глупости из головы, больше гуляй и время от времени читай Библию вместо Гексли и прочих…

— Тщедушная оболочка, в которой нет ничего ценного! Если бы прошли миллионы миллионов лет, и я воскрес…

— Не знай я тебя, — сказала она, — я возмутилась бы. Мнение жены учитывается? Человек, во всяком случае, венец творения — первое создание Природы, осознающее себя живым, ее шедевр. Ничто величественней человека не возникнет на этой планете. Запомни мои слова и чаще читай Библию. А теперь пей чай и перестань говорить глупости о жалких оболочках. Ты — хорошо упитанный и хорошо выглядящий ученый, зарабатывающий тысячу в год. И если Природа сотворила когда-либо человека лучше, мудрее и добрее — я хотела бы на него взглянуть.

Профессор Джебвей вздохнул и взял чашку.

— Грядет нечто лучшее, — сказал он. — Нет, тебя никто не превзойдет, дорогая, это невозможно… но вот меня…

Миновал еще миллион лет. Перед нами ППП (Последний Писк Природы).

ППП сидел в своем стеклянном жилище и путем чистейшего ментального усилия беседовал с другими существами, обмениваясь с ними мыслями, как мы общаемся сегодня с помощью беспроводного телеграфа. ППП был мягким и розовым, а его голова напоминала непомерно разросшийся кабачок. Мозг занимал внутричерепную полость, возвышавшуюся на три фута над лицом. Глаза сверкали, как алмазы. Дышал он жабрами; рудиментарный рот был ему ни к чему, так как питался он запахами. На спине дрожали слюдяные крылья. При движении крылья становились невидимы, и он кротко порхал в воздухе.

Откуда-то вплыла жена ППП, и их глаза и мысли вступили в разговор.

— Почему природа не торопится? — сказал ППП. — Я теряю терпение, а она так медлительна. Ни в ком из наших детей я не вижу признаков улучшения и прогресса.

— Надеюсь, она не станет торопиться! — телеграфировала в ответ его жена. — Девочки в точности похожи на меня, а мальчики на тебя — и слава Богу! «Улучшение», скажешь тоже! Они самые прекрасные детки на свете, лучше не найти!

— Но я надеялся, что они…

— Эх ты, старый фантазер. Мы вершина, гребень волны, триумф Творения, мы самые-самые — мы само Совершенство!

Но ППП покачал своей громадной головой.

— Я сомневаюсь, — передал он жене.