Великий зверь Кафуэ

Сэмюэль Хопкинс Адамс. Летучая смерть

Письмо Гарри Хайнса, сотрудника «Новой эры» в Нью-Йорке, посланное им редактору во время нахождения своего в отпуске.

Монтаук. 20 сентября 1910 г.

Любезный мистер Клер!

Предоставляю следующий случай на ваше личное усмотрение. Поместить его в настоящее время в газетах или каком-нибудь журнале нельзя, ибо к нему отнесутся, как к нелепой выдумке. Но если и вы придете к тому же заключению и притом сочтете меня жертвой острого помешательства, то я могу представить вам двух вполне достоверных свидетелей, которые лучше меня докажут вам наличность невероятного факта. Свидетели эти — профессор Равенден, известный энтомолог, а затем Стенфорд Кольтон, сын старика Кольтона из Петтон-Треста, студент-медик, кончающий в этом году курс медицинских наук. Профессор Равенден занимается в настоящее время наблюдением над превращениями одного редкого вида маленьких, небесно-голубых бабочек, которые водятся здесь.

Мы трое составляем полный комплект запоздалых дачников дома № 3 и, вероятно, пять процентов населения этой покрытой травой местности в сорок квадратных миль; остальные люди — или служащие в обществе спасения жизни, или хозяева домов №№ 1, 2 и 3 или, наконец, рыбаки, поселение которых находится на южной окраине.

Вечером — т. е. вчера для большей точности, так как теперь уже за полночь — мы все трое отправились гулять. На возвратном пути нас застиг частый и мелкий дождь, который бил нам прямо в лицо, мешая хорошо рассмотреть окружающий нас ландшафт. Немудрено заблудиться в такой стране, где все холмы точно вылупились из одного и того же яйца, а дубовые кустарники проросли из одного и того же желудя. Целый час или около этого бродили мы кругом и когда, наконец, услышали шум прибоя, то вышли на верхушку песчаных холмов, которые возвышаются на восемьдесят футов над взморьем. Когда прошел дождь и туман, мы увидели в пяти шагах от подошвы холмов и несколько далее к востоку от нас тело человека, лежавшее на песке.

В беспорядочном положении тела было нечто, сразу бросавшееся в глаза и наводившее на мысль о насилии. Хотя с первого взгляда можно было бы предположить, что тело выброшено на берег водой, но я почему-то вообразил, что не волны были причиной смерти несчастного. Там, где мы стояли, холмы кончались почти отвесным обрывом, и нечего было думать о спуске, но против того места, где лежало тело, они были ниже и более отлоги и, кроме того, там находился овраг, который врезывался в глубину холмов, образуя прямой угол со взморьем. Частью падая, частью скользя по поверхности крутого склона, спустились мы ко входу в овраг, который совсем почти был закрыт огромным камнем, и очутились на мягком, покрытом кремнистыми голышами взморье всего в несколько футов ширины, твердая песчаная поверхность которого тянулась вплоть до отливавших в ту минуту волн.

Мы спустились в овраг.

Не успели мы добраться до входа, как из-за восточного края холмов показался человек, который, увидев тело, бегом пустился к нему. Кольтон также было бросился в ту сторону, но я позвал его обратно. Я не хотел, чтобы на песке остались его следы. Придерживаясь окраины холмов, мы двинулись навстречу бегущему человеку, который окликнул нас тотчас же, как только добежал до места, откуда шум прибоя не мог мешать нам слышать его.

— Как давно уже лежит это тело здесь?

— Мы только что увидели его, — отвечал Кольтон. — Его, вероятно, выбросило приливом на берег.

— Я береговой сторож со станции Боу-Гилль, — сказал человек.

— А мы жильцы из дома № 3, — сказал я. — Надо сейчас же разузнать, в чем тут дело.

— Идемте тогда, — отвечал он.

Мы находились в нескольких шагах от тела, голова которого была обращена к морю. Береговой сторож вдруг остановился и вскрикнул:

— Да это Павел Сердгольм! — затем бросился вперед и прибавил: — Его убили!

— О, нет! Не убили, — с некоторым раздражением в голосе сказал профессор. — Он утонул и…

— Утонул! — прервал его береговой сторож. — А почему у него тут рана на затылке? Он служил сторожем в Санд-Спиге, в двух милях отсюда. Три часа тому назад я видел его вон там на утесах. Неужели он с тех пор все ходил между этим местом и станцией? И… — он так быстро повернулся к нам, что профессор даже отскочил от него, — на что он тут наткнулся?

— Он мог удариться об острый конец камня, — заметил я.

— Нет, сэр! — отвечал самоуверенно береговой сторож. — Прилив ни разу в месяц не достигает такой высоты. Это убийство, вот что!.. Гнусное убийство! — и он склонился над мертвым.

— Он прав, — сказал Кольтон, внимательно тем временем осмотревший тело. — Здесь не может быть и речи о том, что он утонул. Его чем-то ударили, и он моментально умер. Не был ли он вашим приятелем? — спросил он у сторожа.

— Нет! У Павла Сердгольма не было приятелей, — отвечал сторож. — Не далее, как на прошлой неделе, мы поссорились с ним.

Он замолчал и взглянул на нас.

— Как давно, думаете вы, он умер?

— Всего несколько минут тому назад.

— Подите туда наверх и посмотрите, — сказал я. — Убийца, надо полагать, скрылся в ту сторону. Сверху хорошо видно всю эту местность. Да держитесь подальше отсюда; неужели вы не можете обойти кругом?

— Что вы хотите делать? — с любопытством спросил меня Кольтон.

— Остаться здесь и сделать кое-какие наблюдения, — отвечал я ему шепотом. — Через полчаса вы и профессор встретитесь со мной в Санд-Спите. Сторож! Если вы ничего там не увидите, то через четверть часа идите сюда обратно. — (Он видимо колебался). — Я лет десять имел дело с разными случаями убийства, — прибавил я. — Если вы исполните все, что я вам скажу, мы в несколько минут покончим с этим делом.

Только когда товарищи мои скрылись за холмами, приступил я к разрешению задачи. Твердая часть поверхности взморья тянулась внутрь страны от того места, где лежало тело. Никто из нас не ходил между телом и мягким песком у подошвы холмов. В мягкой массе кремнистого щебня следы не могли быть ясными. Зато в всяком другом месте они должны были выделиться, как чеканка монеты. Когда мы подошли сюда, я заметил, что к востоку не было никаких следов. Со стороны же моря видно было множество слабых следов птиц, которые тянулись вплоть до самой воды. Я снял сапоги и пошел по следам убитого. Они шли к западу. Так я прошел шагов сто. Параллельно с ними я не встретил никаких следов. Желая убедиться, не напал ли на него убийца с этой стороны, я внимательно исследовал, нет ли еще следов, покрывающих следы убитого. Ни одного не оказалось. Три стороны, следовательно, надо было исключить. Мой первый взгляд на песок между телом и холмами ничего мне не показал. Но должны же они быть где-нибудь! Держась в стороне от тела, я направился по твердой поверхности взморья.

На песке, в том месте, откуда все мы трое бросились, чтобы начать поиски, песок повыше тела убитого был глубоко вдавлен нашими следами. Но других, более поверхностных следов там не было. Только когда я очутился на прямой линии между телом и входом в овраг, нашел я ключ к разгадке. На ровной поверхности виднелись очертания огромной птичьей лапы с пятью пальцами и когтями и ясно вдавленная выпуклость внутренней ее стороны. Немного впереди, но по одной линии, я увидел такой же след, только в обратном направлении. Шаг за шагом с широко открытыми глазами и с невольным содроганием в душе высматривал я следы. Скоро я увидел вторые следы того же существа, перепутанные с первыми. Второй след, ясный в самом начале, сливался с первым, но затем снова расходился с ним. Пальцы во втором ряду были обращены к холмам. Начиная от тела и до мягкого песка шла непрерывная линия этих следов. Нигде на расстоянии нескольких ярдов не было других указаний. Песок лежал везде гладкий, как лист чистой бумаги, и в уме моем возникла ясная и неотвязная мысль, что по направленно от убитого берегового сторожа к холмам не проходило ни единого живого существа, кроме того, которое ходит на таких чудовищных лапах. Теперь, конечно, вы понимаете, мистер Клер, что о таких вещах нельзя сразу телеграфировать, не подготовив предварительно к их восприятию.

Первою моею мыслью было сохранить эти следы в неприкосновенном виде, чтобы затем их можно было лучше исследовать. Я собрал поспешно несколько плоских камней и прикрыл ими ближайшие следы к мягкому песку, когда услышал, что меня зовут. Я не желал, чтобы другие знали о том, что я нашел; мне хотелось хорошенько обдумать все увиденное мною и без постороннего вмешательства составить свою собственную теорию на этот счет. Я поспешно вернулся к тому месту, где снял сапоги, и стал надевать их, когда береговой сторож (его звали Шенк) — вышел из оврага.

— Ничего и никого не видели? — спросил я.

— С северной стороны ничего. А вы нашли что-нибудь?

— Ничего определенного, — отвечал я. — Не ходите здесь по песку. Идите пониже. Мы отправимся в Санд-Спит, надо донести о случившемся.

Сторож не отвечал; он всматривался в следы, видневшиеся по другую сторону моих каменных покрышек.

— Это что еще такое? — сказал он, указывая на непокрытый след. — Бог мой! Точно след птицы! И все они идут прямо к телу, — крикнул он так, что я даже вздрогнул.

— Это что еще такое? — сказал сторож, указывая на следы…

Но когда затем он стал пристально всматриваться в темноту, ежась и приподымая плечи с таким видом, как будто опасался, что кто-нибудь нанесет ему удар, я вышел из себя. Вскочив на ноги, я схватил его за руку и пристально взглянул ему в глаза.

— Не делайте глупостей, — сказал я. — Держите это про себя. Я не имею никакого желания, чтобы толпа всяких идиотов налетела сюда на эти следы. Поняли? Вы донесете об убийстве, но ничего не скажете о том, чего вы не знаете. Позже мы снова этим займемся.

Сторож казался очень удивленным. Он шел совсем рядом со мной, и мне не особенно приятно было чувствовать, как он вздрагивал по временам от слишком сильного волнения. Мы почти уже подходили к станции, когда увидели шедших к нам навстречу профессора Равендена и Кольтона. Нового они ничего нам не сказали. Мы не дошли еще до станции, как мне, к великому удовольствию своему, удалось разъяснить еще один пункт.

— Человека этого убили не палкой, а застрелили, — сказал я.

— Жизнь свою готов прозакладывать, что это не огнестрельная рана, — перебил меня Кольтон. — Я много видел огнестрельных ран. Пуля никогда не оставляет таких дыр в голове человека. Она была нанесена острым орудием, брошенным чьей-то сильной рукой.

— В свою очередь, и я присоединяюсь к мнению мистера Кольтона, — сказал профессор Равенден.

— Можете вы выступить в качестве эксперта? — спросил я довольно резко. Нервы мои были слишком возбуждены, и я чувствовал себя, кроме того, крайне удивленным самоуверенным тоном молодого человека.

— Когда я находился в области реки Ориноко, где занимался наблюдениями над одной из разновидностей бабочек, — отвечал он совершенно покойно, — нашу экспедицию атаковали индейцы, живущие вблизи этой реки. Нам удалось оттеснить их, и обязанность ухода за ранеными выпала на мою долю. Я имел, таким образом, случай изучить раны, сделанные их метательными копьями. Рана, с которой мы имеем дело в настоящее время, имеет разительное сходство с теми ранами, которые я видел тогда. Могу прибавить, что образчики бабочек мне удалось сохранить в целости, тогда как мы потеряли большую часть наших съестных припасов.

— Вблизи этого места не было ни одного человека, который мог бы нанести такой удар, — отвечал я. — Здесь имеются только наши следы и следы убитого. Других здесь нет. Несчастный был убит кем-то, кто лежал в овраге или на верхушке холмов.

— Пари на пятьсот фунтов пятидолларовых монет[38], что результаты вскрытия не дадут вам никакой пули, — крикнул Кольтон.

Я согласился, и мы решили, что он будет присутствовать при вскрытии и затем напишет отчет о нем. Из разговора своего с некоторыми из живущих на станции я вывел заключение, что обстановка этого убийства крайне необычайна, а потому придется поработать очень основательно, чтобы найти ключ к выяснению загадки. Результаты, добытые мною, были очень скудны. С одной стороны, я узнал, что Сердгольм пользовался всеобщим нерасположением, ибо отличался раздражительным и скрытным характером, да к тому же никто не знал, откуда он появился. С другой стороны, никто и ничего серьезного не имел против него. Четыре вывода, сделанных мною из полученных сведений, заключались в следующем:

I. Неделю тому назад Сердгольм вернулся из Амагансета с разбитым лицом. Он подрался на улице с тамошним бродягой, который напал на него в пьяном виде. Один из бывших там в то время фермеров рассказывал, что сторож здорово избил бродягу, который грозил ему местью. Сведения, добытые по телефону, говорят, что бродяга находился сегодня в Амагансете часов до пяти пополудни.

II. Два месяца тому назад Сердгольм обвинял местного рыбака в том, что тот украл у него табак. Затем ничего больше не было слышно об этом.

III. Три недели тому назад сюда приходил фокусник, он же и паяц, и обратился за помощью к Сердгольму, говоря, что он его двоюродный брат. Сердгольм отправил его вон на следующий день. Тогда он собрал зрителей и показал им за деньги несколько фокусов. Сердгольм, рассерженный тем, что родственник его вздумал служить потехой для людей, бросил в него тяжелую палку и сшиб его с ног. Когда фокусник оправился настолько, что мог ходить, он ушел отсюда со слезами. С тех пор его никто не видел.

IV. Этот пункт самый важный для разрешения загадки. Береговой сторож Шенк (человек, встретившийся с нами на месте убийства), поссорился с покойным из-за дочери фермера, которая любит больше Шенка. Они вступили в драку, но их успели развести. Шенк подбил глаз Сердгольму. Сердгольм грозил ему, что потом сведет с ним свои счеты. Шенк не может доказать своего «alibi». Поведение его показывает, между тем, что он человек ни в чем не повинный. Нож, найденный у него, слишком мал и не мог нанести той раны, которая была причиной смерти Сердгольма. Но как мог Шенк — или другой — убить человека и не оставить следов на песке? Вот она, та непроницаемая стена, сквозь которую, мне не пробиться, несмотря ни на какие предположения.

Профессор Равенден, Шенк и я, — отправились обратно: мы в дом № 3, а Шенк с себе на станцию. Кольтон остался ждать следователя, который прислал сказать, что прибудет тотчас же, как только ему доставят лошадь. Когда мы уходили, Шенк сказал:

— Джентльмены, боюсь, что дело это навлечет на меня большие неприятности.

— Весьма возможно, — отвечал я, — что вас даже арестуют.

— Богу известно, что я не думал убивать Сердгольма, да и никого другого. Я, правда, был сердит на него и, как на беду, находился недалеко от того места, где его убили. Единственное свидетельство, говорящее в мою пользу, это те странные следы.

— Я прослежу за ними, пока они не приведут меня к чему-нибудь, — сказал я. — Я и сам, Шенк, не верю тому, чтобы вы участвовали в этом преступлении.

— Благодарю вас, — отвечал сторож. — До свиданья!

Когда мы входили уже в дом, профессор Равенден обратился ко мне:

— Простите, пожалуйста, мое естественное любопытство. Так ли я понял, будто на песке оказались следы, которые могут считаться важным указанием?

— Профессор Равенден, — отвечал я, — это дело окружено самыми необъяснимыми обстоятельствами. Пройдите, пожалуйста, ко мне наверх и я представлю вашему суждению один факт из естественной истории.

Когда мы уселись по местам, я обратился к профессору с следующим вопросом:

— Может ли кочующий страус или какая-нибудь другая большая птица, убежавшая из зоологического сада, жить здесь?

— На основании науки это возможно. Могу я узнать значение такого вопроса? Неужели следы, о которых говорил сторож, были следами какой-нибудь птицы о двух пальцах…

— О двух пальцах? — воскликнул я с полным разочарованием. — Неужели в семействе страусовых нет ни одного вида, у которого было бы больше пальцев?

— В настоящее время нет. В течение эволюции мира лапы страуса, подобно крыльям ого, постепенно…

— Нет ли какой-нибудь огромной птицы с большими когтями и настолько сильной, чтобы она в состоянии была убить человека одним ударом клюва?

— Нет, сэр! — отвечал профессора. — Я не знаю ни одной птицы, которая решилась бы атаковать человека, за исключением страуса, эму или казуара; орудие защиты, употребляемое этими птицами, нога, а не клюв. Простите, пожалуйста, если я позволю еще спросить вас…

— Профессор Равенден, одно только существо приближалось к убитому Сердгольму — и ноги у него оказались вооруженными пятью пальцами с большими когтями. — Я наскоро набросал на бумаге изображение виденного мною следа. — Вот следы, — сказал я, пододвигая бумагу к профессору.

Трудно представить себе более точного, хладнокровного и ученого до мозга костей человека, чем профессор Равенден, а между тем при виде моего рисунка глаза у него засверкали, на щеках появился легкий румянец; он приподнялся на стуле, взглянул на меня и сказал голосом, дрожащим от внутреннего волнения:

— Вы уверены, мистер Хайнс, вы совершенно уверены, что рисунок этот правилен?

— Если и есть какая-нибудь неточность, то разве в каких-нибудь мелочах. В главных и существенных частях своих рисунок этот представляет точный снимок со следов от входа в овраг до того места, где мы нашли тело.

Не успел я договорить, как профессор выбежал уже из комнаты. Он вернулся почти тотчас же назад, держа в руках довольно тяжелый плоский камень. Он положил его на стол и, взяв мой рисунок, сравнил его с оттиском, вдавленным глубоко в камень. Мне достаточно было одного взгляда, чтобы узнать оттиск, настолько сильно запечатлевшийся в моем мозгу, что я мог бы так далеко увидеть его, как далеко могли видеть мои глаза.

— Тот самый, — воскликнул я со всем пылом восторга от сделанного мною открытия. — Птица, с ноги которой сделан этот слепок, и есть то существо, которое убило Сердгольма!..

— Мистер Хайнс, — сухо отвечал мне энтомолог, — это не слепок.

— Не слепок? — с удивлением спросил я. — Что же это такое?

— Это осколок камня мелового периода.

— Это осколок камня мелового периода…

— Камня? — повторил я. — Какого периода?

— Мелового… Существо, оттиск ноги которого вы видите перед собой, ходило по этому камню еще в то время, когда он был мягкой тиной. Это могло быть десять или сто миллионов лет тому назад…

Я взглянул на камень и почувствовал, как мурашки пробежали по телу.

— Где вы нашли это? — спросил я.

— Это кусок каменного забора хозяина Стретона. Он, вероятно, достал эти камни на своем пастбище. Тот, кем сделан этот след, жил когда-то на этом острове, где мы теперь находимся с вами. Этот остров отделился от материка еще в незапамятные времена…

— Как называлась эта птица? — спросил я.

— Это была не птица, а ящер. Наука зовет его «птеранодоном».

— Мог он убить человека клювом?

— Первый человек появился много миллионов лет после него… так, по крайней мере, думают ученые, — сказал профессор. — Существуй, однако, в то время человек, он, не зная еще никакого орудия, легко мог бы сделаться добычей такого громадного животного, как это. Птеранодон принадлежал к хищным животным. Руководствуясь тем, что нам удалось восстановить по найденным остаткам, можно сказать, что распростертые крылья этого ящера, сходные с крыльями летучей мыши, равнялись в поперечнике двадцати и более футам; клюв этого чудовища имел в длину четыре фута и действовал, как штык. Он был, бесспорно, таким же владыкой воздуха, каким на земле был его родственник — динозавр…

— Не хотите ли сказать мне этим, что это летающее чудовище, которое существовало биллион лет тому назад, вынырнуло вдруг из тьмы веков и явилось сюда в 1910 году[39], чтобы убить несчастного берегового сторожа, находившегося в каких-нибудь ста милях от Нью-Йорка? — воскликнул я.

Профессор ничего подобного не говорил мне. Я и не желал, чтобы мне говорили такие вещи, я желал, чтобы меня разуверили в этом.

— Я не говорил ничего подобного, — отвечал энтомолог. — Но если ваш рисунок правилен, мистер Хайнс… если он вполне точен… я должен вам сказать, что нет ни одной птицы в мире, которая могла бы оставить нарисованный на нем след, ибо науке неизвестны пятипалые птицы, и ни у одной из них нет такого ужасного клюва, чтобы убить человека. Единственное существо, которое, по научным данным, могло бы оставить такой след и убить человека, то есть было бы могущественнее человека, — это тигр воздуха, птеранодон. Я предполагаю, однако, что ваше волнение, вполне естественное в таких случаях, ввело вас в заблуждение, и ваш чертеж поэтому не верен.

— Желаете пойти со мной и посмотреть? — спросил я.

— Весьма охотно. Попрошу вас только помочь мне нести этот камень. Сначала поужинаем… Это будет, я думаю, лучше.

Ужин подан был на скорую руку. Мы зажгли фонарь, взяли с собой камень и направились к берегу, а затем повернули к западу. Приближаясь к холмам, мы увидели вдали огонь и услышали голос Кольтона, звавший нас. Он возвращался домой, но, увидев нас, присоединился к нам. Я поспешил рассказать ему о следах на песке, о чертеже и следах ископаемого.

— Профессор Равенден заставит нас, пожалуй, поверить, что Сердгольм был убит клювом чудовища, которое жило десять, сто или тысячу миллионов лет тому назад, — сказал я, стараясь казаться равнодушным. — Немного больше или меньше лет, это все равно.

— Вот что я скажу вам, — отвечал мне Кольтон серьезным и деловым тоном. — Он не был убит пулей. Рана нанесена ударом ножа с широким лезвием или чем-то в этом роде, — ножа, который с силой был брошен в него. Вскрытие трупа подтвердило это. Вы проиграли пари, Хайнс! Так вот, если вы действительно пришли к такому заключению, то нет ничего невозможного в том, что рана была нанесена тяжелым, острым клювом. Но… но… птеранодон… да неужели? О! черт возьми! Я думал, что птеранодоны все вымерли и погребены еще до того времени, как зародилась протоплазма, положившая начало появлению нашего праотца Адама.

— Наука предполагает, что они давно уже вымерли, — сказал профессор. — Но научные предположения считаются действительными лишь до тех пор, пока не будут опровергнуты новыми фактами. У нас до сих пор еще встречаются представители геологических эпох, пережившие своих предков. Так, в наших реках водится рыба, род щуки, ничем не отличающийся от своих предков, живших пятнадцать миллионов лет тому назад. Водяное животное пережило всю эту эпоху, почему не могло пережить ее и пернатое существо?

— О, подите! — сказал Кольтон. — Возможно ли, чтобы оно существовало и не было открыто?

— На северном полюсе, может быть, или на южном, — отвечал профессор. — В глубинах неисследованных островов или внутри земного шара. Географы привыкли говорить, что земля — открытая книга. Отбросив в сторону исключения, о которых я упомянул, нам остаются внутренние части земли, неизвестные и таинственные. Весьма возможно, что обширные подземные пещеры наделены всеми необходимыми условиями, при которых птеранодон и его страшные современники нашли подходящую для себя обстановку еще много лет тому назад.

— Как же он вышел оттуда?

— Сильные вулканические перевороты этого года могли открыть им выход.

— О, это уж слишком! — протестовал я. — Я был на Мартинике — и верьте мне, ничто не могло выйти живым из этого моря пламени и кипящих скал…

— Вы не поняли меня, — спокойно прервал меня профессор. — Я имел намерение указать вам на то, что извержения эти производят сильные землетрясения, вследствие которых образуются обширные трещины во многих отдаленных частях земли. Я допускаю возможность выживания птеранодона лишь как в высшей степени интересную вероятность. Сам же я лично, мистер Хайнс, просто думаю, что рисунок ваш неверен.

— Посветите-ка сюда, — отвечал я, опускаясь на землю и снимая камень, прикрывавший след. — Я хочу убедить вас, что я не ошибся.

Я снял камень, покрывавший след.

Профессор поднес фонарь — и громко вскрикнул от удивления. Он стал на колени и сравнил след, сделанный сегодня, со следом на куске камня, сделанным много миллионов лет тому назад. Дыхание его сделалось более шумным и учащенным. Не могу сказать, чтобы и я дышал так же спокойно, как всегда. Когда же он поднял голову, лицо его нервно подергивалось, но голос звучал ровно.

— Прошу извинения, мистер Хайнс! — сказал он. — Рисунок ваш верен. Следы одни и те же.

— Но что это значит, ради самого Бога? — воскликнул Кольтон.

— Это значит, что мы находимся накануне величайшего открытия нашего времени, — сказал профессор. — Ученые до сих пор еще с презрением отвергают предположения, выведенные из упорно циркулирующей легенды о грифе[40] и из универсального учения индейцев Северной Америки, несмотря на то, что легенда о некоторых крылатых чудовищах, совершенно отличных от каких бы то ни было существующих и признанных всеми животных, подтверждается многими убедительными доказательствами. В 1844 г. на севере Англии найдены были после снежной ночи, как показывают достоверные свидетели, следы какого-то животного с висячим хвостом, которое летало над домами и другими зданиями, оставляя следы, сходные с теми, которые мы имеем перед собою. Существуют еще и другие примеры того же рода. Ввиду настоящего обстоятельства я сказал бы, что это был бесспорно птеранодон или несколько измененный потомок его, но все же довольно крупный экземпляр, так как следы его были значительно больше следов его ископаемых предков. Джентльмены, позвольте мне поздравить вас с открытием, которое, смело могу сказать, составит эпоху в науке!

— И вы надеетесь, что человек в здравом уме поверит такой вещи? — спросил я.

— Не думаю, — сказал Кольтон. — Но ввиду такого вещественного доказательства трудно не поверить этому.

— Слушайте, однако, — заметил я, чувствуя все время, что верчусь в каком-то круге, из которого не могу выбраться, — если это летающее животное, как объяснить тогда следы, которые тянутся к телу Сердгольма и в обратном направлении от него?

— По своему устройству, — отвечал мне профессор, — птеранодон не может быстро подыматься от земли. Он или ищет какого-нибудь крутого обрыва или скалы, с которых сразу бросается вперед, или быстро бежит по земле и, подскочив сразу вверх, расправляет широко крылья и летит. Спустившись вниз, он сперва пробегает некоторое пространство и затем уже останавливается. На основании этого мы можем предположить следующее: птеранодон находился на краю обрыва, собираясь совершить свой вечерний полет; внизу появляется человек; в птеранодоне пробуждается хищная натура его; он бросается вниз, быстро подбегает к человеку, бьет его своим ужасным клювом и возвращается, чтобы взобраться на гору и начать оттуда полет.

Я держал в это время один из более мелких камней в руке; я бросил его в сторону оврага и, повернувшись к профессору, сказал:

— Будь бы берег покрыт этими следами, я поверил бы этому. Это…

Мне не суждено было кончить своей сентенции. Откуда-то из темноты донесся до меня хриплый крик. В воздухе раздалось хлопанье тяжелых крыльев, и я почувствовал, что мною овладевает панический ужас… Как безумный бросился я под защиту обрыва, а за мною Кольтон. Только один профессор остался на своем месте, хотя голос его дрожал, когда он крикнул нам:

— Это обыкновенная болотная или короткоухая сова из рода Asio… Здесь она нередкое явление. Нам сегодня нечего больше здесь делать и, к тому же, мы до некоторой степени подвергаемся опасности в виду того, что птеранодон — животное несомненно ночное.

Сконфуженные, вернулись мы к нему. Всю дорогу домой я, вопреки своему здравому смыслу, находился под давлением невероятного ужаса при мысли о чудовище, парящем где-то там в темноте над нами.

Вот тот случай, который я старался изложить вам насколько мог яснее. Времени у меня будет достаточно для окончательного исследования его, ибо никто не может мешать мне заниматься этим делом, — ввиду уединенного положения места, ввиду того, что относительно следов птеранодона никому неизвестно, кроме нас троих.

Теперь 4 часа утра, и я спешу отослать письмо свое с первым дилижансом, который отправляется в город. Затем я посплю часа два, после чего отправлюсь к месту происшествия, чтобы застать следы еще нетронутыми. Может пойти дождь и смыть их, за исключением тех, надеюсь, которые я прикрыл камнями. Профессор Равенден пишет в настоящее время монографию о потомке птеранодона, пережившем своих предков. На основании этого можно составить хорошую статью для газеты. Если он находит возможность подтвердить тожество, почему мы не можем сделать того же?

Настоящий, право, кошмар… бесформенный, неосязаемый. Могу себе представить, что вы подумаете теперь. Не воображайте только, пожалуйста, будто я потерял весь свой здравый смысл. Я в трезвом уме и памяти, также как Кольтон, и, по всей вероятности, наш профессор Равенден. Факты в точности описаны мною. Жизнью своей готов пожертвовать, если окажется, что следов нет. Все сводится к следующему, мистер Клер: птеранодон или не птеранодон, — но так же верно, как и то, что меня зовут Хайнс, существо, убившее Павла Сердгольма, никогда не ходило на человеческих ногах.

Искренне преданный вам Гарри Хайнс.

P. S. Завтра я пошлю купить себе ружье и, если здесь живет где-нибудь странное летающее существо, я постараюсь убить его.

Телеграмма. Монтаук, 8 час. у. Сент. 21. 1910. Джону Клеру, редактору-издателю «Новой эры», Нью-Йорк.

Хайнс убит таинственно на взморье сегодня утром. Удар нанесен в область сердца. Пришлите инструкции.

Проф. Равенден.

Стенфорд Кольтон.

Извлечение из письма Кольтона к отцу в Нью-Йорк.

Сентября 21.

Спешу, дорогой отец, познакомить тебя с историей о птеранодоне. Тебе, как человеку деловому, все это, пожалуй, покажется достойным смеха. Ты, я думаю, ни на один цент не держал бы пари за существование птеранодона, поверив на слово ученому идеалисту-теоретику, который основывает свое предположение на странных следах, найденных на взморье. Ты прав, так по ступил бы и я. Тем не менее, я перетрусил и бросился бежать, как безумный, когда из оврага вылетела сова. Не думаю, чтобы и ты не потащил нас за собою, будь ты здесь вместе с нами.

Вернемся, однако, к Хайнсу. Я последний человек в мире, говоривший с ним. Я спал очень беспокойно, а потому слышал, когда он в шесть часов утра прошел через комнату мимо меня.

— Это вы, Хайнс? — спросил я.

— Да, — сказал он. — Я иду на взморье.

— Подождите минуть пятнадцать и я пойду с вами, — сказал я.

— Если вам не особенно хочется идти, Кольтон, то лучше не ходите. Я хочу сначала отправиться туда один. После завтрака я не прочь, чтобы вы пришли и присоединились ко мне.

— Хорошо, — отвечал я. — Вы вправе поступать, как хотите. Всего лучшего! Да погодите же минуту! Получили вы ружье?

— Нет! — отвечал он.

— Возьмите тогда мой револьвер, — сказал я.

— Вы видели, должно быть, худые сны, — засмеялся он. — Зато я хорошо отдохнул, и крепкий сон выгнал из моей головы фантастическую птицу профессора. Не думаю, во всяком случае, чтобы револьвер мог помочь мне против такого чудовища… Не правда ли? Премного обязан вам, Кольтон.

Я встал тем временем и подошел к дверям.

— Желаю вам успеха! — сказал я и вслед за этим, побуждаемый каким-то странным чувством, выбежал за дверь и крепко пожал ему руку.

Он с удивлением взглянул на меня, точно смущенный какою-то мыслью, и затем сказал:

— Часа через два мы увидимся с вами.

С этой минуты сон не существовал больше для меня. Я пробовал заснуть, но не мог. Семья Стретона замерла от удивления, когда в семь часов утра я появился к завтраку. Полчаса спустя я вышел, чтобы отыскать Хайнса, и направился прямо па взморье. По следам я видел, что Хайнс шел здесь передо мной. Что-то тяжелое было в неподвижной атмосфере этого утра: густой туман мешал, казалось, не только видеть, но и слышать. С тяжелым сердцем и как-то неохотно двигался я вперед. Когда я подошел к тому месту, откуда начинался поворот в сторону от холмов, открывавший вид на весь берег, я окликнул Хайнса, но ответа не получил. Я крикнул еще раз — и снова не получил никакого ответа; мною овладело томительное ощущение страха при мысли, что я один, и я ускорил шаги. Я обошел холмы и взглянул вперед…

То, что я увидел перед собой, сразило меня, как громовой удар. На том самом месте, где мы нашли Сердгольма, лежал скорчившись человек. Хотя лицо его было скрыто, я сразу узнал, что это Хайнс.

Лицо его было скрыто…

Во мне сначала заговорило дурное чувство; я бросился бежать и пробежал несколько шагов, прежде чем сознал весь стыд такого поступка. Благодарение Богу, я пришел в себя и остановился. Повернувшись назад, я споткнулся ногой о камень. Хотя оружие это было не из важных, но я решил, что лучше что-нибудь, чем ничего. Я поднял его и направился к лежавшему телу.

Я поднял камень…

Хайнс был убит против оврага. Орудие, которым его убили, было с невероятной силой брошено сзади и прошло сквозь ребра. Десяток неверных, беспорядочных следов указывали, откуда он бросился вперед, прежде чем упасть. Рана была нанесена в сердце, и он умер, надо полагать, почти вслед за ударом. Последние шаги его были бессознательные — инстинктивное желание избежать смерти. Тот, кому приходилось видеть такие вещи, не мог ошибиться, что удар нанесен сзади. Хайнс был убит, как и Сердгольм. За что? Какой мотив руководил убийцей, когда он убивал этих двух человек, которые никогда не знали друг друга, и были так противоположны друг другу! Нет, общих мотивов здесь не могло быть; тут была только жажда крови, страсть к убийству. У меня сразу мелькнула в голове мысль о птеранодоне, как его описал нам профессор. Я подбежал к тому месту, откуда Хайнс бросился вперед. Начиная отсюда, шла двойная линия следов пальцев с когтями… Кругом песок был чистый и нетронутый.

Мною овладел такой ужас, что я потерял всякую способность соображать. Я почувствовал вдруг инстинктивное стремление к воде; войдя в нее по самое колено, я опустился на четвереньки и не только окунулся с головой, но выпил даже несколько больших глотков соленой воды. Это вызвало сильную рвоту, благодетельно подействовавшую на мой мозг. Ко мне вернулась способность владеть собою, и я отправился к телу Хайнса. С невероятным отвращением всматривался я в небо, думая увидеть там крылья; я стал карабкаться на верхушку утеса, чтобы лучше осмотреть окрестности, и колени мои три раза подгибались, пока я наконец не свалился обратно в овраг. Ничего решительно не было видно. Я снова вернулся к телу… Теперь я еще больше овладел собою. Осмотрев тело, я убедился в том, что Хайнс умер приблизительно час тому назад. Мне ничего не оставалось больше делать, как вернуться домой, что я и сделал с возможною для себя скоростью.

Не нахожу нужным говорить о последовавших за этим формальностях. Скажу только, что я считал необходимым придерживаться метода Хайнса и решил поэтому навести справки о поведении Шенка, берегового сторожа, в это утро. Оказалось, что с шести часов утра до восьми он был на станции. «Alibi» его было вполне установлено. В убийстве бедного Хайнса он не принимал никакого участия. Это еще более подтверждало непричастность его к делу Сердгольма. Оба преступления совершены были, несомненно, одним и тем же лицом.

Профессор Равенден вполне убежден теперь, что птеранодон или какой-то другой, хотя и несколько измененный потомок последнего, совершил эти убийства. Я употребляю все силы свои, чтобы не верить этому, и несмотря на это, в глубине всех моих предположений копошится, против желания моего, мысль о существовании такой гнусной штуки. Одно только я знаю, что ничто не заставит меня выйти на взморье сегодня вечером. Завтра утром я отправлюсь туда с профессором, который написал сегодня монографию о пережившем своих предков птеранодоне. Она поразит весь ученый мир. Не беспокойся обо мне, пожалуйста! Я приму завтра все предосторожности.

Преданный тебе сын Стенфорд.

P. S. Отец, не можешь ли ты сделать что-нибудь для семьи Хайнса? Не по части финансов — я не думаю, чтобы она нуждалась в этом. Если все члены его семьи походят на него, они не согласятся принять что-нибудь. Пойди только навестить их и скажи, как много сожалеем мы о нем здесь, скажи, что он умер в поисках истины. Я писал им, но ты больше моего можешь сделать на месте.

Показание Кольтона по делу о преступлении, совершенном 22 сентября 1910 года.

Пишу по просьбе профессора Равендена, который хочет присоединить это показание к отчету о трагедии в Монтаук-Пуанте. Утром, на следующий день после убийства Хайнса, я отправился на взморье против оврага. Было семь часов, когда я подошел к тому месту, где были найдены оба трупа. Профессор Равенден должен был сопровождать меня. Он вышел, когда я сидел еще за завтраком, вследствие недоразумения относительно назначенного часа. Он отправился в обход и прибыл на место только после моего прихода, как это будет видно из его отчета. Я же направился прямо к берегу. За поясом у меня торчал сорокапятикалиберный револьвер.

Придя на место, я тщательно осмотрел песок. Он весь был покрыт следами людей, приходивших вчера за телом Хайнса. По направлению к мягкому песчаному взморью и ко входу в овраг следы не были уничтожены, несмотря на то, что прошел небольшой дождь. Первым делом моим было хорошенько осмотреться, нет ли поблизости какой-нибудь опасности. Довольный тем, что мне ничто не угрожает, я занялся исследованием песка. Нигде не было свежих следов. Пятипалые следы были во многих местах почти так же ясны, как и накануне. Благодаря незначительному населению и медленному распространению новостей, сюда являлось очень мало посетителей, да и те были так осторожны в своих движениях, что нисколько не затоптали следов.

Чтобы ближе рассмотреть их, я стал на четвереньки. Тут была разгадка тайны, умей я только прочитать ее. Следы были во всех отношениях сходны с рисунком Хайнса и отпечатком на камне профессора Равендена. Я простоял на четвереньках минуты две-три, ломая голову над разными предположениями. Затем я встал и в то время, как я стоял и смотрел вниз, у меня в голове блеснула вдруг разгадка. Я бросился ко второму следу и в эту минуту услышал свист позади себя. Я сразу догадался, что это какой-то летящий предмет, догадался, что мне грозит гибель и наступает пора взглянуть в лицо смерти. Вслед за этим я почувствовал страшный, болезненный удар; из глаз у меня посыпались искры…

Я упал — и все погрузилось во тьму.

Я почувствовал болезненный удар…

Объяснение профессора Равендена о событиях сентября 20, 21 и 22, 1910 г., сопровождавших смерть Сердгольма и Хайнса и покушение на убийство Кольтона.

Отчет о событиях трех дней сентября 20, 21 и 22 в Монтаук-Пуанте, в который входит описание и собственного моего приключении в этот день, я пишу с глубоким прискорбием и полным порицанием поведения своего, которое считаю недостойным человека с хорошо уравновешенным интеллектом. Тяжело рассказывать мне о том, какие сильные страсти овладели мною в самый момент развязки: горе, страх, ужас и в конце концов зверское бешенство, которое навсегда оставило постыдное воспоминание в душе моей. Но довольно об этом. Все, что дальше здесь следует, рассказано с наивозможною для меня точностью и с должной оценкой всех событий, без лишних комментариев по поводу моих чувств и теорий.

После смерти моего уважаемого молодого друга мистера Хайнса, я произвел самый тщательный осмотр всего места вблизи его тела. Здесь я нашел следы того же существа, которое незадолго до того убило Сердгольма. Не только размер и глубина выемок, но и промежутки между ними с поразительной точностью соответствовали замеченным при первом исследовании. Тот факт, что науке неизвестны пятипалые птицы, заставил меня принять во внимание других крылатых животных, так как, во всяком случае, нельзя сказать, чтобы предположение мое о возможности выживания птеранодона не оправдывалось никакими научными данными.

Сопоставив мои исследования с обстоятельствами, сопровождавшими смерть мистера Хайнса, я вернулся в дом и занялся составлением монографии о замечательных событиях. На это произведение я употребил время после обеда и вечер, за исключением небольшого промежутка времени, посвященного мною письму к огорченной семье мистера Хайнса, в котором я, желая успокоить ее, упомянул, что он умер, стоя на страже научных исследований. Преследуя задуманное нами намерение, мы с мистером Кольтоном решили посетить на следующий день рано утром место, где разыгрались две трагедии. Вследствие недоразумения относительно плана действий, я вышел из дому несколько раньше, думая, что он уже ушел. К месту происшествия я отправился, придерживаясь направления холмов, а не по взморью. Не успел я выйти из дому, как из травы, по которой я шел, вылетел вспугнутый мною чудный экземпляр бабочки Аргус, разновидности которого я изучаю в настоящее время. Сетка моя была, само собою разумеется, со мною, я рассчитывал на нее, кроме того, как на орудие защиты, так как палка, к которой она привязана, довольно массивна.

Последующие события показали мне, насколько я был виновен, заинтересовавшись предметом, который заставил меня уклониться в сторону и не исполнить таким образом данного слова встретиться с мистером Кольтоном. Побуждаемый инстинктом, я бросился преследовать насекомое. Хотя виды эти, как давно уже известно, обладают необыкновенной силой полета и в состоянии продержаться на воздухе дольше всех чешуекрылых, я все же надеялся, что мне скоро удастся поймать его ввиду довольно прохладного утра. Как бы поддразнивая меня, насекомое спускалось время от времени, но всякий раз, когда я приближался к нему, снова взлетало на воздух. Оно заставило меня таким образом описать большой полукруг и уклониться на целую треть мили внутрь страны, прежде чем мне удалось, наконец, поймать добычу. Положив его в банку с цианкали, которая висела у меня через плечо, я поспешил обратно, втайне упрекая себя за свое увлечение. Спешить приходилось еще более в виду того, что с юга надвигались целые облака тумана. Направляясь к ближайшей границе холмов, я пришел туда раньше надвигавшегося тумана. Первое, что мне бросилось в глаза сквозь промежуток среди холмов, было распростертое тело Кольтона, лежавшее на том месте, где были убиты Сердгольм и Хайнс…

Я должен сказать, нисколько не преувеличивая, что в первую минуту совершенно окаменел. Затем ко мне вернулось прежде всего сознание своей вины и ответственности. Как безумный, бросился я бежать вдоль линии холмов, спустился в углубление между ними, где взморье скрылось на время у меня из виду, затем поднялся вверх и очутился на верхушке обрыва, несколько восточнее от оврага. Туман между тем быстро надвигался, и когда я добрался до окраины холмов, он, подобно серой мантии, скрыл от меня лежавшее тело. Я был уже на вершине оврага, когда увидел какую-то чудовищную, непонятную мне фигуру, которая медленно двигалась по песку… сетка выпала у меня из рук, и громкий крик вырвался из груди.

Я увидел чудовищную фигуру.

Среди серых облаков тумана фигура эта принимала самые невероятные образы. Вдруг она, к великому удивлению моему, свернулась вдвое, образовав плотную массу, перевернулась — и глазам моим представился человек самого ужасного вида, но во всяком случае человек, с которым, следовательно, можно было бороться. В следующую за этим минуту я увидел на песке, непосредственно почти под Кольтоном, большой нож с необыкновенно длинным лезвием и огромной рукояткой. К этому ножу и направлялся неизвестный, когда крик мой донесся до его слуха. Он вдруг остановился против того места, где я стоял, широко открыв глаза и, как зверь, оскалив зубы.

Времени нельзя было терять, ибо о спуске через овраг нечего было и думать. Ничего не оставалось больше, как спуститься через обрыв; если Кольтон был еще жив, то единственное средство спасти его было добраться к нему раньше, чем неизвестный схватит нож. Не успела у меня мелькнуть эта мысль, как я бросился вниз, почувствовав невыразимый ужас, когда очутился в воздухе среди тумана. К счастью для себя — ибо кости хрупки в шестьдесят лет — я упал на мягкий песок. Быстро поднявшись на ноги, я бросился вперед, гонимый страхом, несясь по склону к тому месту, где был неизвестный. На лице его и в глазах ясно было видно, что он страдает манией убийства. Но теперь, когда он повернулся ко мне, лицо его приняло вдруг выражение испуганного зверя. Я крикнул еще раз, чтобы привлечь на себя его внимание. Моим единственным желанием было добежать к нему раньше, чем он доберется до ножа и Кольтона.

Маньяк присел на корточки, увидев, что я бегу к нему. Считаю долгом признаться, что мною овладел дикий восторг, когда я заметил, что на стороне его нет преимуществ ни в росте, ни в силе. Хотя я человек невысокого роста, но должен сказать, отличаюсь мускулистым, сильным сложением благодаря почти постоянному пребыванию на чистом воздухе, а потому я не чувствовал особенного беспокойства относительно исхода дела. Мы сошлись. Но когда я испробовал на себе силу мускулов своего противника, я понял вдруг, что имею дело с силою человека безумного. С минуту мы оставались неподвижны, причем я придумывал, как бы мне схватить его так, чтобы заставить подняться на ноги, — как вдруг он с громким криком потянулся к моему плечу и так впился зубами в мое тело, что сразу прокусил его до самой плечевой кости.

Весьма возможно, что это спасло мою жизнь и жизнь Кольтона, ибо вслед за этим нападением мною овладело такое же безумное бешенство, как и моим противником, и я, всю свою жизнь придерживавшийся строго научного воздержания от всяких волнений жизни, превратился, к стыду своему, в дикого зверя. Кровь закипела во всех моих жилах, и сила превратила мускулы мои в стальные веревки. Схватив за горло своего противника, я пытался оттащить отвратительное лицо его от своего плеча. Правая рука моя, которую я откинул назад, собираясь нанести удар, нащупала веревку с привязанной к ней банкой. С громким криком схватил я это довольно тяжелое орудие и стал наносить им противнику удары по голове. Он выпустил меня из рук. Я отскочил от него, затем набросился на него и повалил его на землю. Банка разбилась; в припадке своего зверского экстаза я забыл об образчике Pseudargiolus, который вместе с осколками упал в песок.

Я продолжал держать в руке остатки бутылки. Голова моя закружилась… Я пошатнулся и упал, но у меня настолько сохранилось еще сознание, чтобы понять, что состояние мое происходит от действия смертоносных испарений циана, — и я отбросил остатки последнего подальше от себя. Мозг мой покрылся каким-то туманом, и я не мог ничего сообразить. Увидев сидевшего Кольтона, я подумал, что это галлюцинация. Кольтон умер, Кольтон умер, твердил дух убийства в моей голове. Мне остается убить его убийцу. Все заходило кругом меня… я стал на четвереньки и пополз к противнику. Видя, что Кольтон вскочил и бежит ко мне, я пришел в еще большее бешенство. Я боялся, что он помешает мне, прежде чем я кончу свое дело. Все лицо моего противника было покрыто кровью, его кровью и моей, — когда я схватил его за горло. Еще минута — и на душе моей было бы убийство человека. Но чья-то рука схватила меня, и я услышал голос, говоривший мне:

— Ради самого Бога, профессор, не убивайте этого несчастного!

— Ради Бога, профессор, не убивайте этого несчастного!

Рука моя разжалась. В следующую минуту я почувствовал, что лежу на спине и вижу над собой бледное лицо Кольтона. Я сказал, вероятно, что-нибудь, потому что Кольтон обратился ко мне, как бы отвечая на мои вопросы:

— Все благополучно, профессор! Нет здесь ни Pseudargiolus’a, ни птеранодона, и ничего подобного. Полежите минуту покойно.

Тут я вспомнил, что потерял свою драгоценную находку.

— Пустите меня, я хочу встать! — крикнул я. — Я потерял ее… Она упала, когда бутылка с ядом разбилась.

— Полно, полно, — сказал он ласковым голосом, каким успокаивают обыкновенно больных, — погодите…

— Я говорю о моем образчике Pseudargiolus’a, — сказал я. Туман в голове моей начинал проясняться и ко мне вернулись смутные воспоминания о случившемся. — Птеранодон? — спросил я, озираясь кругом.

— Вот он! — засмеялся Кольтон, указывая на покрытую кровью фигуру, лежавшую на песке.

— Но следы ног! Следы! Отпечаток ног ископаемого на камне!

— Следы ног на камне? Это следы рук!..

— Рук? — повторил я. — Расскажите мне все пояснее. Я дошел до такой степени отупения, к которому совсем не привык.

— Ничего удивительного, сэр! Вот в чем дело: я понял все до того, как мне нанесли удар. Этот человек паяц, двоюродной брат Сердгольма. Он несколько помешался после удара, нанесенного ему последним, и все время, вероятно, поджидал случая убить Сердгольма. Он спрятался за этим большим камнем у входа в овраг и ждал его. Вы видели, конечно, как мечут ножи клоуны в цирке… таким-то именно способом он убил Сердгольма. Несмотря на свое помешательство, он понял, что следы могут его выдать, а потому, вспомнив свои подвиги в цирке, прошел на руках за ножом… Весьма возможно, что его навели на эту мысль следы бекасов и куликов, которые видны везде кругом.

— Но мистер Хайнс? И вы сами?

— Не знаю, почему он задумал убить нас; может быть, боялся, что мы узнаем его тайну. Я избавился от смерти лишь благодаря тому, что бросился бежать в сторону, когда он метнул нож… Брошенное неверно орудие перевернулось, и тяжелая рукоятка его, ударив меня по лбу, оглушила меня.

Тут послышался стон клоуна, и мы занялись тем, чтобы привести его в чувство.

В настоящее время он находится в больнице и есть надежда на его выздоровление. Мистер Кольтон также оправился после своего приключения; я также, хотя у меня осталось не особенно удобное затвердение мускулов в том месте правого плеча, где оно было укушено. Я действую теперь левой рукой, когда является необходимость пускать в ход сетку для ловли насекомых. После долгих поисков мне все же удалось найти остатки образчика Pseudargolius’a с одним почти нетронутым крылом. Он еще может быть объектом при изучении строения этих видов. Моя монография о птеранодоне не была, само собою разумеется, напечатана. Но тем не менее я считаю нужным подтвердить, что существование этого животного все же возможно в границах научных предположений.

Проф. Равенден.