Венгрия за границами Венгрии

Адам Бодор родился 22 февраля 1936 года в Коложваре (сегодня Клуж-Напока) в обеспеченной религиозной семье (отец служил в банке). Родной город писателя практически все время своего существования играл роль водораздела между Румынией и Венгрией. Венгерское население города становилось то основным, то национальным меньшинством, в зависимости от политической ситуации — и все это в пределах жизни одного поколения. Так, в 1918 году город перешел от Венгрии к Румынии, в 1940-х годах — снова к Венгрии, а в 1945 — снова к Румынии. Кроме того, в городе жили немцы и небольшой процент словаков. Эта культурная многогранность, происходящий от нее хаос и многоязычие позже отразится в произведениях Бодора. Затерянная местность в Закарпатье, точка столкновения множества культур — постоянный хронотоп его романов.

Во время войны судьба города была трагической: в 1944 году он был занят немцами и еврейское население было собрано в гетто и депортировано в концентрационные лагеря. Именно здесь прозвучала знаменитая проповедь Арона Мартона с требованием воспрепятствовать депортации евреев. Характерная для венгерских и румынских территорий история: после победы над немцами противника фашизма, Арона Мартона преследовали уже советские власти — за религиозность. По той же причине попадает в тюрьму и отец Адама Бодора (его освободили только в 1956 году), а затем за антисоветскую пропаганду — и сам Адам Бодор (ему тогда было семнадцать лет). Выпустили его только в 1954 году. На венгерском об этом периоде жизни Бодора можно прочесть в его книге «Запах тюрьмы», опубликованной в 2001 году. Диктатура, ее формы, возможность жизни в мире, полностью подчиненном иррациональной власти становятся основным мотивом и главной темой произведений Адама Бодора.

Самый известный роман писателя — «Зона Синистра» (1992)[1] — часть трилогии: в 1999 году вышел роман «Визит епископа», а в 2011-ом — «Птицы Верховины» (эти две книги пока не переведены на русский язык). Трилогия повествует о жизни закрытой местности в Закарпатье, где под властью суровой диктатуры живут румыны, венгры, немцы и украинцы (хотя национальность героев автор никогда не указывает, можно только догадываться о ней по именам). При этом мир Зоны Синистра и провинции Добрин наполнен чудесными и фантастическими событиями: у кого-то светятся глаза в темноте, кто-то воскресает из мертвых, кто-то видит единорогов — и все это воспринимается жителями, как совершенно будничные, не удивительные и даже не слишком интересные события.

Публикуемые новеллы выбраны из сборника 1997 года «Назад к ушастой сове» (романы Бодора также построены по принципу сборника новелл: подчеркивающий эту особенность подзаголовок «Зоны Синистра» — «главы одного романа»).

Хронотоп романов и новелл Бодора: затерянная и вневременная территория, где нарушаются правила языка (никто не владеет ни одним языком в совершенстве: ни венгерским, ни румынским, ни немецким, ни простонародным, ни официальным, ни устным, ни письменным — и т. д.) и причинно-следственные связи.

Новеллу «Назад к ушастой сове» можно назвать предисловием к «Зоне Синистра» — здесь даже появляется один из будущих героев романа — турок Мустафа Муккерман. Новелла начинается с типичного для Бодора элемента: новый герой вводится описанием его смерти. «В начале ноября умер Адам Селим» — сообщает рассказчик, и логически можно было бы предположить, что речь пойдет о том, что произошло после смерти Адама Селима, как она повлияла на жизнь героев, оставшихся в живых. Однако после такого введения мы возвращаемся в прошлое, и речь идет о том, как и почему умер Адам Селим. В каком-то смысле, эта структура напоминает структуру детективных произведений: герой умирает, а затем выясняются обстоятельства его смерти. Но в детективной истории смерть служит началом, а у Бодора она лишь незначительное событие в жизни главных героев. Смерть (как собственная, так и чужая) всегда воспринимается надличностно, как часть жизненного цикла.

Характерная черта произведений Бодора — гротескный юмор, отражающий атмосферу хаоса тех лет: речь идет об общей для наших стран ситуации тотального, абсурдного и беспорядочного контроля жизни людей со стороны коммунистической власти.

Еще одна интересная особенность романов и новелл А. Бодора — магический реализм. Как и в классических произведениях магического реализма («Сто лет одиночества» Гарсия Маркеса, «Дом призраков» Изабель Альенде, «Земля воды» Грэма Свифта и т. д.) у Бодора действие происходит в затерянном местечке, где невозможен взгляд критического наблюдателя, всеведущего рассказчика, способного опровергнуть достоверность каких-либо событий — и в таких местах происходят магические события, которые принимаются всеми героями и описываются в рамках реалистического описания как совершенно нормальные. Полет Ремедиос у Маркеса так же логичен, как земное притяжение или дуновение ветра, и так же у Бодора логично и естественно, к примеру, то, что герой новеллы «След ноги Мелиссы Богданович» может усилием воли или мысли создать в городе целебный источник.

Чаще всего произведения магического реализма возникают на стыке нескольких культур: культуры, сохранившей в себе архаические верования и традиции, в которых чудо не вызывает удивления и воспринимается как нечто естественное, и современной культуры XX века, где чудо требует объяснения (мистического, рационального, религиозного — но объяснения). Таковы произведения Маркеса, Альенде, А. М. Астуриаса, Салмана Рушди, и таковы произведения А. Бодора. Именно поэтому нам представляется важным представить его читателям именно в сборнике «заграничных» венгров — венгерских писателей, живших в местах где встречается множество национальностей и культурных традиций.

След ноги Мелиссы Богданович

Вообще излишнее внимание всегда мне претило. К тому же я знал, что в Вишне Яблонице встречусь в основном с людьми из народа, так что прибыл туда, одетым как простой сантехник, под скромным именем Эдуард Мартирос.

Меня привело сюда старое газетное объявление, — погибающий городок искал инвестора, который смог бы вдохнуть в него новую жизнь. Я навел справки: раньше в лесу неподалеку работал отличный маленький ракетный комплекс, но когда пришли мирные времена и стартовые шахты опустели, некогда цветущий городок начал хиреть.

Непросто было отыскать на карте это забытое Богом местечко. От Окёрмезё, который и сам на краю света, еще километров семьдесят в глубину Гуцульских Карпат, в чащу леса имени Буркуя Игнатьвича-Игфона.

«Ну, в таких-то местах чудеса и случаются», — решил я.

Правда, денег для инвестиций у меня было маловато, но зато во мне бурлила бешеная жажда деятельности. Так что я написал местным властям, что если до сих пор им еще не представилось благоприятной возможности, я готов приехать, чтобы незаметно и деликатно произвести осмотр участка и обсудить будущее их поселения.

Ответом было короткое сухое письмо от младшего префекта Мелиссы Богданович. Она писала, что предложение мое довольно нелепо, ведь объявление было опубликовано десять лет назад, и с тех пор жители Вишни Яблоницы уже свыклись с беспросветностью своей судьбы. Едва ли существует сила, способная вернуть городок к жизни, так что пускай уж лучше все идет своим чередом… И всё-таки в этих выведенных узорной вязью строках, в каждой по-женски округлой буковке таился какой-то бесстыдный призыв: «если уж ты такой любопытный, — будто говорило письмо, — если не прочь ввязаться в авантюру, приезжай, не пожалеешь!» К тому же в правом верхнем углу пахнущей мятой почтовой бумаги шариковой ручкой была нарисована пышная лилия, с особым вниманием к вызывающей развратности благородного цветка. Ну, я ведь тоже не каменный! Мне сразу представилась та, что написала письмо, как она сидит там в кресле, исполненная достоинства, словно туго надутая резиновая кукла в полном облачении префекта.

«Ах, Мелисса Богданович! Мне не жаль дня своей жизни, — думал я, — или даже двух — лишь бы коснуться вашей маленькой мягкой ручки… Скажем, на заднем дворе усадьбы под шепот виноградных лоз посреди умирающего города».

Итак, я отправился в путь, чтобы, как это принято в наших кругах, провести осмотр инкогнито, в костюме простого мастерового.

Чем ближе я продвигался к цели, тем чаще прохожие, у которых я спрашивал дорогу, пытались меня отговорить. Шофер автобуса так и вовсе, кажется, перекрестился, когда я попросил высадить меня на стоянке неподалёку от Яблоницы, откуда я как обыкновенный рабочий мог дойти до городка пешком.

Городок? Ну, это преувеличение. Прибыв в Яблоницу, я увидел лишь четыре короткие улицы, окруженные густыми непроходимыми дебрями. Казалось, лес притаился за оградами, в ожидании, что жители одного из домов умрут, или просто уйдут из города — и тогда ветви яростно ворвутся во двор и в покинутые комнаты. Наполненный туманами, страшными тайнами и леденящей душу тишиной ракетных шахт, лес имени Буркуя Игнатьевича-Игфона готовился поглотить Вишну Яблоницу.

Кто бы мог подумать, что и в таких местах еще живут люди! Здесь жило восемь человек.

Я приехал после обеда, когда даже самые бедные дома бывают окружены ароматом жареного лука. Но тут был лишь удушливый запах болиголова, который я сам только что растоптал на мостовой безлюдной, заросшей сорняками главной улицы. Нигде не было ни души, все жители спали и закрытые окна сотрясались от замогильного храпа. Мелисса Богданович тоже спала в своей префектуре — ветхом, потрепанном деревянном домике с шаткой верандой.

Похоже префект ожидала какого-то местного помощника, потому что открыла дверь сонная, помятая и неубранная — и чуть не упала в обморок, узнав, что я и есть тот самый непрошеный инвестор. Она тут же захлопнула дверь, чтобы что-нибудь накинуть, но было поздно, я уже увидел округлое обнаженное плечо, сиявшее в ночи комнаты как небольшое небесное тело, тем странным восковым масляно-желтым свечением, исходящим от женщин, умеющих до смертного одра оставаться привлекательными.

— Я ведь написала! — слышалось ворчание из-за закрытой двери — что это вы сюда притащились, несмотря на мой совет?

— Подумал, что нам найдётся о чем поговорить, — прошептал я в замочную скважину. — Или это не вы нарисовали лепестки лилии в уголке письма? Сомневаюсь, что это недоразумение…

— Да о чем нам, проклятым, с вами разговаривать?

Наконец она вышла в довольно старомодном льняном платье песочного цвета с юбкой до пола и глубоким вырезом, обшитым лиловыми лентами с отполированными до блеска декоративными черными камешками. Волосы, только что неопрятно торчавшие в разные стороны, теперь были расчесаны и собраны в аккуратный пучок цвета воронова крыла, а лоб охватывала синяя шелковая лента, как у индейцев. Этот маскарадный костюм дополняли нелепые и довольно потрепанные сандалии из кожаных полос. Но в целом все было в порядке: полноватая ухоженная пятидесятилетняя женщина с шелковистой кожей, увядающий печальный цветок. Как раз мой случай.

Будто не сознавая всех своих достоинств, она продолжала кротко меня отчитывать:

— Признаться, господин, вы поставили меня в неловкое положение. Я ведь вам ясно написала: предложение не актуально! А вы так неожиданно сюда заявляетесь! Я бы вам хоть ноги омыла, как это приличествует, когда принимаешь гостя издалека… Только у нас ведь даже воды нет. Проклятый лес выпивает все до последней капли.

— Вода? Ну, с этим проблем не будет… — пробормотал я.

Сохранившиеся четыре улочки Вишны Яблоницы сходились на пыльной рыночной площади, в центре которой стоял высохший городской колодец, а за ним освещенная лучами заходящего солнца капелла святой Ванелизы. Крест на её куполе покосился, штукатурка обвалилась, ворота заросли сорняками, на ступенях пробилось несколько молодых берез, а вокруг стен в неровном свете приближающихся сумерек кружили легкие облачка пыли и запустения.

— Все будет хорошо! Вот увидите, нас ждут великие дела! — и я широким жестом пригласил ее проследовать за мной на площадь. Она пошла со скучающим видом, иногда останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Мы обошли вокруг крохотной капеллы святой Ванелизы. При каждой остановке я задерживал взгляд на её пухлой шейке, но лишь настолько, чтобы она заметила моё внимание. Этого достаточно, я не собираюсь бросаться с места в карьер. «Сейчас я откланяюсь, — думал я, а она потом в одиночестве на своём ложе обдумает мой краткий визит, и с замиранием сердца будет ожидать моего возвращения».

— Уж не задумали ли вы чего? — спросила она подозрительно — а то ведь поди пойми эту современную молодёжь….

— Да, я как раз думал, какой подарок привезти многоуважаемой госпоже, когда через несколько дней вернусь сюда с техническими наработками и небольшим бюджетом. Прошу вас, скажите, чего бы вам хотелось. Дар, который вы с удовольствием приняли бы в знак уважения от искреннего почитателя.

— Ох, и сомневаюсь я, что вы еще сюда вернётесь… Впрочем, если вас это не затруднит, мне не помешали бы новые сандалии. Видите, эти уже совсем износились. А сапожника мы еще в прошлом году похоронили.

— Какие разговоры! Скажите только размер.

— У нас в Яблонице еще не ввели эту систему. Но я могу обвести ногу карандашом на бумаге.

— Что вы! Ни в коем случае! Вот что мы сделаем. — И я достал чистейший молочно-белый полотняный платок и аккуратно расстелил его на лестнице капеллы святой Ванелизы. Потом взял в руки прохладную ступню Мелиссы Богданович, и, расстегнув застёжку сандалии, осторожно поставил её ногу на платок:

— Вот так! А то бумага, карандаш… Мы же не в каменном веке живём, в самом деле! — На ткани платка остался легкий отпечаток ступни, с загадочными оттенками рельефа. Бледно-розового и бежевого цветов, из какой-то таинственной субстанции, похожей на её кожу. О, эта изящная женская ножка! Как у нас говорят: «она достойна целого мира», эта ножка мадам Мелиссы Богданович. Чтобы просушить след, я помахал платком у нее перед носом, потом, аккуратно сложив, положил его в карман.

Мы еще немного побродили вокруг капеллы, и я заметил на другой стороне площади какого-то человека. Он расхаживал взад-вперед и что-то яростно черкал в блокноте. Невысокий, бледный, полноватый тип, с кудрявыми волосами, в серых штанах, зеленом свитере и с жёлтой ватой в ушах. От него пахло лекарствами.

— Что это за карлик? — поинтересовался я.

— Это товарищ Акимовте, наш уполномоченный, писарь и конторщик. Он фиксирует для потомков историю нашего города.

— Ну, тогда ему найдется, о чем начирикать, — захихикал я, — теперь-то уж точно!

Прокашлявшись, я начал свою речь:

— Вон там, пожалуй, построим небольшую парковку, как вам такая идея? А рядом миленький отельчик, — его можно будет потом расширить, когда появится спрос. У входа в капеллу — магазин с сувенирами и привлекательным ассортиментом, чтобы выздоровевшие больные ходили за покупками в своё удовольствие. Вы спрашиваете, что за больные? Ну, так наши дорогие больные, которые скоро будут совершать сюда паломничества, чтобы выпить воды из источника у капеллы святой Ванелизы.

И чтобы она убедилась, что всё это не пустые слова, в безнадёжной тишине опустевшего города, которую лишь изредка нарушало жужжание мух, послышалось журчание воды из только что забившего ключа. На ступенях капеллы святой Ванелизы заблестели бриллиантовые струи кристально чистого ручейка. Поблескивая на солнце, он неуверенно выкатился из-под двери, прожурчал по лестнице, набирая силу потек меж камней — и вот поток воды уже с грохотом устремился в долину.

— Эффектно, что и говорить, — уважительно кивнула Мелисса Богданович. — Я вижу у вас и правда есть какой-то смелый проект. Но сейчас я вас очень прошу как можно скорее всё это остановить.

— Не могу, — ответил я. — Этого я к сожалению не умею. Понятия не имею, как это делается…

— Это плохо, — она уставилась вниз печальным застывшим взглядом, — вода не сможет покинуть долину, — на выходе стоит массивная плотина. В былые времена в случае опасности у нас должен был быть запас воды в подземных цистернах для ракетных шахт.

— Вот так невезенье! Откуда же мне было знать…

— Да уж невезенье! Из-за вашей лечебной воды у нас через несколько часов начнётся потоп.

— Сорри, я очень сожалею. Честное слово, не хотел.

— Да и мы тоже как-то не рассчитывали быть погребёнными под водой… А теперь я вынуждена попросить вас уйти. Бог с вами, и не обижайтесь, пожалуйста, но мне придется вас оставить. Мне нужно обсудить ситуацию с уполномоченными по области.

Чёрт! Вот это прокол! Ну нет, так нет… Я проводил взглядом её плавно покачивающийся зад, и по пыльной дороге пошёл прочь из города. Может ещё успею на вечерний автобус.

Я миновал последние ветхие домишки, когда меня догнал маленький старательный писарь-конторщик.

— Мы заполняем протокол, — выпалил он, с трудом переводя дыхание, — скажите, Эдуард Мартирос — это ваше настоящее имя?

— Нет, — ответил я с наигранным удивлением, — конечно, не настоящее! — Это ведь и правда был мой псевдоним. А настоящее имя? Хорошо ещё, что оно не написано у меня на кителе как у военных…

Кто знает, почему, но вечернего автобуса я так и не дождался, и провел ночь на вершине холма под открытым небом. Через какое-то время пошел тихий дождь. Он монотонно барабанил по листьям деревьев, повторяя одно и то же: «Прощай, молодость, прощайте, приключения!» — так что на глаза у меня навернулись слезы. Снизу еще некоторое время слышна была мягкая погребальная песня ручейков, но вскоре все перекрыл шум потока. Долина заполнялась водой, как и предсказывала госпожа младший префект.

Утром шофер автобуса перекрестился, когда меня увидел, но в автобус все-таки впустил, — еще бы не впустить! И мы отправились в уютный холмистый край. И конечно, приятно было вечером вернуться в мой милый Клаузенбург, где я тогда влачил свои жалкие дни. И предать всё забвению.

Только вот не умею я забывать. Меня часто посещает воспоминание об этой грустной истории. Я наклоняюсь над картой, начинаю судорожно её разглядывать… но на карте нет Вишны Яблоницы: ни следа, она исчезла, словно никогда и не существовала. На её месте только синее пятнышко, этакая бледно-голубая кляксочка, которыми картографы отмечают озера.

Зато над моей кроватью теперь висит картина. Простой полотняный платок, в некрашеной деревянной рамке, с медной пластиной на которой написано: «След ноги Мелиссы Богданович, работа неизвестного мастера».

Назад к ушастой сове

В начале ноября умер Адам Селим. Признаться, это было даже к лучшему, а то мне уже казалось, что мы больше никогда не вернёмся к ушастой сове. Но смерть Селима изменила нашу жизнь. Я был к нему приставлен: следил, иногда разговаривал — в общем, нёс за него ответственность. И вот он ушел в иной мир, хорошенько поджарившись. У него в кармане взорвалась зажигалка.

Мы почти ничего не знали о том, кто он и откуда. Поговаривали, будто он из Серых Волков, а другие наоборот утверждали, что их соперник. Ну, как бы там ни было, нетрудно было догадаться, что состариться Адам Селим не успеет.

Ушастая сова жила на невысоком холме под названием Магура в тихой лесопосадке и целыми днями сидела рядом с покинутым гнездом какой-то другой птицы. Её можно было застать там в любое время до наступления сумерек. Мы могли просидеть рядом с деревом около часа, — и она не улетала. Если, конечно, её не слишком беспокоили. Мы ходили смотреть ушастую сову с моим пасынком, который тогда носил имя Доктор Сеньор. Какое-то время любовались, как она подмигивает круглым глазом, и шли домой. Я хотел, чтобы у ребенка была связь с лесом и животными. Лесистый холм Магура располагался неподалёку от города.

За пару дней до смерти Адама Селима Доктор Сеньор без особого желания тащился за мной по лесу, иногда неуклюже топтался на месте, давал веткам себя ударить, путался ногами в кустарнике: я знал, что всё это признаки скуки. У гнездовья ушастой совы он присел на пенёк, и, не глядя, растоптал чёрные грибы, росшие в палой листве. Мне даже показалось, что его больше не интересуют птицы, да и вообще животные. Может быть, теперь его интересуют люди? И правда, Доктор Сеньор признался, что с удовольствием сходил бы вместе с другими ребятами к границе: говорят там можно посмотреть на шестисоткилограммового детину. А если уж на то пошло, он бы даже его пощупал, как это делают другие дети.

Я только плечами пожал: щупать незнакомых людей не принято, и, в любом случае, лучше я сначала сам посмотрю, что там происходит и нет ли какого подвоха, и отпущу его только если всё прилично. Мне нетрудно было дать такое обещание, ведь я уже все равно получил инструкции наведаться на границу, и проверить обстановку, потому что каждый вторник туда приезжает шестисоткилограммовый шофёр службы Международных автоперевозок, и ситуация выглядит довольно подозрительно.

Во вторник мы с пасынком вместе вышли из дома: он к парикмахеру, а я на границу. До главной улицы, которую здесь называли «бульваром», нам было по пути. Там мы встретились с Адамом Селимом. Он стоял на островке безопасности под электронными часами, по которым сверяли точное время. Стоял и читал газету — как будто трамвая ждал. Впрочем, возможно он видел сквозь бумагу, потому что, когда мы оказались в поле его зрения, он опустил газету и стал наблюдать за нашим приближением.

— Здравствуйте, Адам, — поздоровался я. — Что новенького?

— Странно, — сказал он, — опять мы встретились.

— Случайность… — ответил я и пожал плечами. — Мы просто мимо проходили. Но я серьезно, — как у вас дела? Уже пообвыклись тут у нас?

— Похоже на то. Хотя может быть я скоро переберусь куда-нибудь ближе к центру страны. В Брашов, к примеру.

— От всего сердца вам этого желаю.

— Вот только есть одно дело, которое меня здесь держит. — Он достал сигарету, вынул из кармана брюк огромную зажигалку Ронсон и прикурил. — Я познакомился с женщиной. Мы с ней встречаемся сегодня в час.

— Очень за вас рад, — уверил я его, — только будьте осторожны. Вы чужой и вас могут попытаться как-нибудь использовать.

— О, нет, только не эта женщина, — он покачал головой, — да вы её знаете. Её зовут Паула Брекк. Расскажите мне о ней что-нибудь.

— Что-то не припоминаю… Кто это?

— Да как же, рыжая такая. Паула Брекк. Ну скажите о ней что-нибудь.

— Нет, правда не знаю, о ком вы говорите.

— Слушайте, давайте так. — И Адам Селим посмотрел на электронные часы. — Если у вас есть пара минут, я вам её покажу. Может быть всё-таки вспомните. — И он бросил едва начатую сигарету на поребрик. — Признаться, она мне очень нравится. А ведь такого давно не случалось. Я даже думал, что я гомик. Правда, мужчины мне, честно говоря, тоже не нравились.

Пока Адам Селим всё это рассказывал, я увидел на кончиках его пальцев и на ногтях белые пятнышки. На рельефе кожи проступали отложения какого-то порошка, еще мельче, чем мука.

— Сначала оближите пальцы, — сказал я ему, — у вас сахарная пудра в кармане. Или, вы уж не обижайтесь, ещё какая-то пудра.

Адам Селим поднял руку к лицу, посмотрел на пальцы и улыбнулся. — Да, у меня зажигалка течет. Каждый раз, когда прикуриваю. Настоящий Ронсон, а всё равно… — Он достал зажигалку из кармана, открыл, выпустил газ на пальцы и показал, как они побелели. Потом выкинул зажигалку в ближайшую урну.

— Да не смотрите вы так! У меня сегодня будет новая.

Мы пошли дальше. Мой приёмный сын, Доктор Сеньор, нёс зонтик, который стучал по асфальту нам вслед.

— Вы скоро превратитесь в мою тень, — тихо сказал Адам Селим.

— Вы меня сами позвали, разве нет?

Улица Кишмештер начинается на бульваре, огибает несколько зданий и снова возвращается на бульвар у склада, где раньше хранились рояли — вроде тех, что делал в Вене Франц Тришка. Там мы и остановились.

— Вы уже здесь бывали? — спросил Адам Селим.

— Я? Что вы! Я с детства боюсь больших чёрных роялей.

— Загляните в окно. Вон она, у занавески.

В тёмном зале справа на письменном столе стояли электрообогреватель и лампа с зелёным абажуром. Между ними сидела Паула Брекк: половина лица у неё покраснела, а другая была бледной, как туалетное мыло.

— Так что, вы её не знаете?

— Нет. Это о ней вы рассказывали?

— Да. Она разрешила мне сегодня в полдень к ней зайти. Мне кажется, я ей нравлюсь.

— Наверное, приятно осознать, что ты не гомик.

На углу мы распрощались. Адам Селим медленно направился назад к остановке, а я проводил пасынка во Флокс — говорят, там работают лучшие парикмахеры.

— Разогрей суп, поешь, а там уж и я скоро вернусь. Веди себя как следует, — сказал я Доктору Сеньору.

Я отправился прямо на склад фортепиано. Полукрасная полумыльная Паула Брекк все еще сидела за письменным столом. Я остановился неподалёку и подождал, пока она не вздрогнет от неожиданности.

— Слышал, ты водишь дружбу с турками? — спросил я. — Это правда?

— А тебе-то что?

— Я всё знаю. Его зовут Адам Селим.

— Ты что, шпионишь за ним?

— Будь, пожалуйста осторожна, сделай милость. Посмотри, что у него под ногтями.

— Ну ты и придурок, — вздохнула Паула Брекк. — Оставь меня в покое.

Через четверть часа я сел на двадцать второй автобус, который ходил до границы, куда приезжал Мустафа Муккерман. Так звали шофера Международных автоперевозок. Отец западный немец, мать турчанка, наёмный рабочий, двадцать три года, шестьсот три килограмма. Говорят, просто кожаный мешок полный жира, настолько неповоротливый, что даже сам не может вылезти из кабины. Его вместе с сиденьем вынимает и ставит перед грузовиком специальная машина. Под настроение он иногда встаёт и демонстрирует всем свое тело, а бывает раздевается и предлагает зевакам найти какую-нибудь часть — например, колено или лопатку. Тогда дети начинают отчаянно рыться в пухлых или обвисающих слоях плоти и волосах, иногда выкрикивая: «Нашёл!» А Мустафа Муккерман на это только отмахивается и отвечает: «Нет, не то». В конце концов, устав от этой игры, он раздает немногим нащупавшим правильное место какой-нибудь контрабандный товар из-под сиденья. Дети бывало выигрывали живого угря, кокосы, или целую челюсть какого-нибудь животного.

Автобус остановился на краю пограничной полосы, метров за двести от парковки, куда вскоре должен был подъехать на своём грузовике Мустафа Муккерман. Целая толпа собралась в ожидании под мелким моросящим дождём. Было много детей. Я купил чай в придорожной автозакусочной и высунулся из окна, чтобы видеть участок. Среди ожидающих прогуливалось двое полицейских.

Прежде чем на парковке началось движение, мимо успело пройти три автобуса. Я вышел из машины и открыл зонтик. От шлагбаума, освещая мокрый снег фарами дальнего света, приближался громадный грузовик. Он медленно заехал на парковку и объявил о своем прибытии тремя гудками.

Окно кабины было сделано из оливково-зелёного отражающего стекла, так что через него ничего не было видно. Внутри чернёло что-то похожее на таз для умывания, рядом сказали, что это фуражка шофёра. Все ждали, пока откроется дверь кабины и заработает конструкция, которая вынимает шофера вместе с сиденьем и ставит рядом с машиной.

Прошла добрая четверть часа, когда наконец послышалось басовитое покашливание: но не из-за лобового стекла, а из колонок, установленных на крыше кабины. Шофёр начал говорить по слогам, на ломаном языке, как будто выучил текст наизусть.

«Прибыл Мустафа Муккерман. Мустафа Муккерман сегодня очень грустный. Он не хочет вас видеть». Мы встали на цыпочки, держась друг за друга и немного разочарованно пытаясь разглядеть что-нибудь за лобовым стеклом. Но там ничего не двигалось. Только ревели колонки.

«С вами говорит Мустафа Муккерман. Он не боится дождя. И снега он тоже не боится. Просто Мустафа Муккерман не хочет вас видеть. Идите домой».

— Расходитесь, — сказали полицейские зевакам. — Не обижайте иностранного гражданина. Раз уж таково его желание — будьте добры отправиться домой.

Но никто не двигался с места. Люди ждали, что всё-таки что-нибудь случится. Одна женщина пробралась к капоту, и всё подпрыгивала, чтобы шофёр её заметил. «Häschen», — кричала она, — «Häschen, ich bin es». Но шофер не обращал на нее внимания.

«Мустафа Муккерман сегодня очень грустный. Мустафа Муккерман похудел. И не хочет, чтобы вы над ним смеялись. Идите домой. Убирайтесь. Идите в жопу».

Тогда толпа все же зашевелилась. «Фу» или «тьфу ты», ворчали люди, двигаясь к остановке автобуса. Двое полицейских, кротко улыбаясь, смотрели, как расходились зеваки. Я стоял под зонтиком, прислонившись к голому стволу дерева, и ждал, пока парковка опустеет.

Когда все разошлись, я заметил ещё одного человека, который тихо брёл к грузовику от автобусной остановки. Он остановился у двери кабины и подождал, пока Мустафа Муккерман опустит окно. Это был Адам Селим.

Мустафа Муккерман высунулся из окна. Правду говорили: одна его рука была размером с поросёнка. Он держал в раскрытой ладони какой-то блестящий предмет, который передал Адаму Селиму. Новая зажигалка. Адам Селим тут же её проверил, подрегулировал силу пламени и положил зажигалку в карман. Кивнул и направился обратно к автобусной остановке.

Мустафа Муккерман завел мотор и дернул руль — насколько резко, насколько это было возможно на грузовике — так что чуть не въехал в живую изгородь. Странно, но он не поехал прямо к городу, внутрь страны, как обычно, а продолжил дергаться взад-вперёд, пока не развернул машину. После этого он направился к шлагбауму. «Значит, уже уезжает из города, — подумал я, — тем лучше».

Я сошёл с двадцать пятого автобуса около забегаловки под названием Думбрава, зашёл в кухню и остановился рядом с Анкуцей Молдован, матерью Доктора Сеньора.

— Иди за мной, — сказал я ей.

— Чего тебе?

— Иди-иди. — Я подождал пока она вытрет руки и отправился дальше. Мы прошли через двор забегаловки, через сад до самого ручья, там перешли через мостки и попали в другой сад — у дома, где жила Анкуца Молдован.

— Чего тебе надо? — спросила она, когда увидела, что я снимаю пиджак, развязываю галстук и удобно устраиваюсь в кресле.

— Я воспитываю твоего сына, — сказал я. — А ты не посылаешь денег на содержание. — Я положил руки ей на бёдра, указательными пальцами раскрыл халат на животе и прикоснулся носом к голой коже живота.

— Ты сам сказал не посылать.

— Ну так вот, значит ты не посылаешь денег, а я тебя прощаю. И все только потому, что ты мне очень нравишься.

— Тогда верни сына.

— Как бы не так, — ответил я. — Это невозможно. Это выставит меня в плохом свете. Вот если бы я всё ещё работал в лесу, тогда может быть… А так? Ну, иди сюда, я же говорю, ты мне нравишься.

Возможно, я ненадолго уснул, потому что, когда я выскочил из-под бока Анкуцы Молдован, время уже близилось к часу. У меня было минут пять, чтобы попасть на склад роялей.

— Ну, и куда ты теперь мчишься? — спросила Анкуца Молдован.

— Я на службе, — ответил я. — Но еще к тебе вернусь. Не забывай, что ты мне нравишься.

Когда я наконец добрался до города, было уже четверть второго. Я добежал до улицы Кишмештер. Остановился около склада роялей марки «Тришка» и заглянул в окно, прячась за занавеской. Паула Брекк не сидела за столом, а стояла среди роялей и смотрела на дверь, как будто ждала Адама Селима. Но Адама Селима нигде не было, зато весь пол был усеян сажей и головешками, а в воздухе стояла вонь, как от горелой тряпки.

— А ты что тут вынюхиваешь? — спросила Паула Брекк, когда меня увидела.

— Он здесь? Уже ушёл? Где он?

— Нигде нет, — сухо ответила Паула Брекк. — Он взорвался.

— Что? Кто взорвался?

— Он вошёл ровно в час и тут его одежда разлетелась на куски и он загорелся. А ты уходи отсюда, вокруг тебя даже воздух смердит. Проваливай.

— Он ещё жив, — сказала медсестра, когда я открыл дверь палаты. — Можете побыть с ним минуту — Адам Селим лежал в палате один, и ниже талии был весь замотан в широкие бинты. С капельницы в его тело тянулись трубочки, которые уходили под кровать. Лицо было бескровным и застывшим.

— Добрый день, Адам, — сказал я.

Он перевел взгляд на дверь и снова застыл. Рот открылся и из него вышло немного воздуха, но Адам Селим ничего не сказал.

— Когда ещё я могу зайти? — спросил я сестру.

— Сюда больше не приходите, — ответила она.

— Идите-ка лучше сюда, — сказал кто-то за моей спиной. Это был инспектор Гаврила, он манил меня из-за двери указательным пальцем. — Ну, рассказывайте, когда вы его видели в последний раз.

— В полдень, на границе.

— А потом куда пошли? И что делали в это время?

— Даже не знаю. Пришел сюда. Точнее сказать не могу.

— Значит, точнее сказать не можете… Ну замечательно. А чем раньше занимались, это вы можете сказать?

— В лесу работал. Занимался лесничеством.

В нашем дворе на старом покарябанном кирпичами и заляпанном птичьим пометом Опеле сидели две кошки. Мой пасынок кидался в них каштанами с общего внутреннего балкона на первом этаже. Я подождал, пока он меня заметит, и крикнул:

— Хочешь, чтобы мама вернулась?

— Пускай приходит, если хочет. — Доктор Сеньор только пожал плечами, и подбежал ко мне. — Ну, расскажи, какой он? Действительно такой здоровый?

— Я его не видел, — ответил я. — И к тому же он болен.

Дома я снял форменное пальто и пиджак и пошёл прямо в кухню. Я нарезал лук и паприку, смазал сковороду жиром и поставил на огонь. — Яичницу будешь? Тебе сколько яиц?

— Три. Ну расскажи, он правда такой страшный? Как он выглядел?

— Теперь это уже не важно, — вздохнул я. — Больше он сюда не вернётся.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Больше он не приедет. Завтра пойдем на Магуру. Назад к ушастой сове. — Я вылил яйца на лук и паприку, все посолил и поперчил, потом накрыл на стол. Нарезал хлеб и достал банку огурцов. На улице в рассеянном свете фонаря кружились снежинки, иногда останавливаясь перед окном и взлетая вверх.

— Посмотри-ка за окно! — сказал я пасынку. — Завтра на снегу будут видны следы.

— Вижу, — ответил он. — Слушай, папа…

— Что?

— А правду говорят, что ты легавый?

— Кто это тебе сказал?

— Все говорят.

— Пускай болтают. Их дело.

— А кто ты тогда?

— Лесник. Заруби себе на носу: я лесник.

— Кто это такой?

— Это такой человек, который принадлежит лесу. Он не понимает людей, а вот среди деревьев хорошо себя чувствует. Это орешник, — говорит он, — а это рябина, а это айлант высочайший, а вот белый клен, а на этом айланте сидит, например, кедровка, а вон та лохматая птица не белом клене — это лесная ушастая сова.

Удачное утро пахаря

Когда Йекель Хорст Чаба сел в Сегешваре на Балтийско-Восточный экспресс, никто в городе не знал, куда он направляется. Ну, разве что кассир, у которого он купил билет… Даже Матиас Бордон, его ближайший сосед и закадычный друг — и тот не знал! Выходит, у Йекеля Хорста Чабы и от Матиаса Бордона завелись секреты.

Матиас Бордон этот, надо сказать, родился в тысяча девятьсот пятьдесят втором году и был вполне здоровым ребёнком, вот только одноухим. Левого уха не было. Такой уж у него был врожденный дефект. Пристрастная родня, конечно, поспешила списать это на тяжёлые времена, ведь Бордон-папа погиб в классовой борьбе: был задавлен грудой камней на канале «Дунай»[2]. Так что беременной вдове пришлось носить сироту в довольно угнетенном состоянии. Хотя что уж тут скрывать: в семье и раньше бывали подобные отклонения. К примеру, двоюродного брата Матиаса Бордона — Макса — при совершенно иных обстоятельствах провидение наградило шестью пальцами.

Одним словом, Матиас Бордон ничего не знал ни о цели путешествия своего друга, ни о самом путешествии.

Йекель Хорст Чаба ехал в Веймар. Впрочем, через полтора дня пути, едва сойдя с поезда, он тут же изучил вывешенное на веймарском перроне расписание и вскоре уже садился на скорый поезд Кёльн-Лейпциг. Стало быть, возвращался туда, откуда только что прибыл. В вагоне первого класса он остановился у второго от головы состава окна и погрузился в созерцание мелькающих пейзажей. Он пристально изучал то приближавшуюся, то отдалявшуюся гряду холмов.

В том же поезде ехал и проживавший в Касселе Макс Бордон. Когда поезд проезжал Апольду, Макс Бордон достал из багажного отделения плоский «дипломат» и вышел в коридор. За Апольдой тянется неуклюжая линия холмов, на вершинах которых изредка попадаются ветряные мельницы. Как только поезд поравнялся с одной из таких мельниц, Бордон встал у второго от головы состава окна рядом с Йекелем Хорстом Чабой, который тоже ждал этого момента. Тот посмотрел на барабанящие по поручню пальцы стоявшего рядом мужчины, пересчитал их и только тогда осмелился заговорить:

— Макс, ты?

— Я, — ответил Макс Бордон.

— Спасибо, что приехал, — сказал Йекель Хорст Чаба.

— Как не приехать! Уговор есть уговор. — Он достал из плоского «дипломата» бордовую коробочку и протянул её Йекелю Хорсту Чабе.

— Вот они.

— Такие большие?

— Да, здоровые.

— Спасибо, — сказал Йекель Хорст Чаба. — Очень любезно с твоей стороны.

— Не за что, — ответил Макс Бордон.

— Очень благодарен, — повторил Йекель Хорст Чаба.

— Да брось ты. Мне было нетрудно.

— И все-таки, большое дело ты сделал. Спасибо тебе!

— Ерунда. Теперь можешь быть спокоен! Ну, мне скоро выходить.

Макс Бордон сошел в Наумбурге, чтобы через четверть часа пересесть на международный экспресс Лейпциг-Кёльн. Он спешил назад в Кассель.

Йекель Хорст Чаба помахал ему из окна, потом нашел пустое купе и сел. Достал бордовую коробочку, открыл её и молча уставился на содержимое. Он не мог поверить своим глазам.

В коробочке на мягкой кремовой подкладке лежали два искусственных уха. Правых. Одно естественного ушного цвета, другое красное с бордовой мочкой, для ношения в зимнюю стужу.

Работа была прекрасная, что и говорить. Это Йекель Хорст Чаба, сосед и закадычный друг, оценил с первого взгляда. И все же он резко опустил окно, закрыл коробочку и выбросил ее в поле.

Он хорошо знал своего друга, Матиаса Бордона и сразу же понял, что здесь произошла фатальная ошибка, роковой просчет в процессе обмена тайными посланиями, содержащими размеры и предположительное размещение уха — протеза, который он обходными путями заказал в ФРГ близкому родственнику своего друга. Ведь если взять за основу человеческий нос, уши были правыми. А у Матиаса Бордона не было левого. Так что кто бы там ни прослышал теперь об этой истории с ушами, главное чтобы о ней никогда не узнал Матиас Бордон.

Йекель Хорст Чаба грустно глядел на пролетающие за окном притихшие вечерние луга. С горечью думал он о своей осторожности, о том, как боролся с наследственными страхами и о всех многочисленных и излишних приготовлениях, предшествовавших этой встрече. Похоже, и правда было бы проще обсудить всё с Максом Бордоном по телефону — чего бы это ни стоило. Только вот Йекель Хорст Чаба боялся. Ему все чудилось, что однажды вечером кто-нибудь спросит его, с какой целью он приобрел эту пару искусственных ушей, и что это за темные ушные дела он затеял с ФРГ? И если он расскажет всю правду, ему не поверят.

В общем, его переполняли обида и грусть, из-за того, что он без всякой надобности проделал весь этот путь до места, где поезд поравняется с ветряной мельницей. За жалким ухом, из-за которого он теперь два года не получит загранпаспорта.

Он молча корил себя… но тут ему вдруг стало весело. Ведь завтра утром на поле придет трудолюбивый пахарь. Увидит в траве бордовую коробочку. Глаза его заблестят, дыхание прервется. Он нагнется, поднимет её и… откроет.

Лиса

Однажды, ближе к вечеру, около половины седьмого, у центрального магазина самообслуживания некий мужчина, сопровождаемый двумя женщинами, неожиданно выскочил вперёд и выкрикнул:

— Я лиса!

А потом повторил это ещё много-много раз и в его срывающемся голосе звенели радость и отчаяние узнавания.

В эту пору — около половины седьмого — у центрального магазина самообслуживания всегда толпа, а тут еще и прохожие с другой стороны улицы подбежали узнать, что происходит.

Внешне ничего лисьего в нём не было. Бледное лицо с мягкими чертами, широкий нос, чёрные волосы и тёмные глаза. Без головного убора, в лёгком весеннем пальто.

Две женщины, общество которых он только что так решительно покинул, бросились ему вслед, протягивая руки. Догнав, они схватили его за плечи и умоляюще поглядели в тёмные глаза, но в них не блестел больше огонёк узнавания.

Тут стало понятно, что дело не ограничится тем, что какого-то мужчину просто звали Господином Лисой, и он с таким неожиданным жаром вдруг решил представиться самообслуживающейся публике. Потому энергично и испуганно, словно речь шла о спасении его жизни, он снова вырвался из рук женщин, крадущимися шагами выбрался на середину улицы и начал носиться между машинами и быстро раздеваться. Он закидывал одежду как можно дальше, на гремящие машины, на двадцать пятый и тридцатый троллейбусы. В конце концов он остался на островке, разделяющем две полосы дороги, в одной синтетической розовой рубашке.

Две женщины, для которых толпа предупредительно освободила местечко на тротуаре, пошатываясь и поддерживая друг друга, пытались позвать его по имени:

«Бенедек! Бенедек!»

Но казалось, что этого имени он никогда не слыхал: непохоже было, чтобы его когда-либо звали Бенедеком, да и вообще как-нибудь звали. Он уже начал расстёгивать рубашку.

— А он вообще-то не урод.

— Нет-нет.

— И без шерсти.

— И не рыжий.

— И не чернобурый.

— И не серебристый.

— И не хитрый.

— И не кудлатый.

На этом доводы у толпы закончились и, оставив узкий коридорчик для пропащего, все повернулись к женщинам:

— А эти небось его родственницы.

— Одна уж точно Бенедекова жена.

— Если не обе!

— Да нет, вторая золовка.

— Кума.

— И верно, что кума…

— Они за него пособие будут получать!

Эти минуты были переполнены грустью и участием.

— Домой отведут.

— Заберут.

— В скорую.

— В полицию.

— В дурдом.

— В зоопарк!

Тут его и правда забрали. Приехала будничная машина скорой помощи с необычно большим для неё количеством медперсонала. Высокие медбратья в халатах неожиданно окружили Бенедека, а дальше уже ничего было не разглядеть, потому что они все разом к нему наклонились. Хотя на одевание времени не было, они все же собрали его раскиданные вещи. Машина уехала, и все стало по-старому.

А затем и публика вокруг магазина самообслуживания сменилась. Но о лисе говорили до самого закрытия. А потом покупатели предались воспоминаниям, и тут выяснилось много нового.

Например, однажды какой-то господин встал на четвереньки и облаял собственного ребёнка. А что было дальше — и говорить стыдно… И все-таки, хоть его чем-то и накачали, но медицине удалось вернуть ребенку отца, хотя ненадолго. А еще как-то раз завсегдатай одной столовой вместо пятничной запеканки попросил в свою последнюю пятницу пятничную черепашку, а потом жалобную книгу, над которой разрыдался в полном отчаянии. Впрочем, у него был брат в Америке, который забрал его к себе. Или вот был еще один отличник, лучший ученик в классе: однажды, закончив домашнее задание, он выпрыгнул из окна с зонтиком… Ну, хорошо хотя бы, что это не случилось с ним когда-нибудь позже… И так далее. А самое странное, что такие вещи происходят совершенно неожиданно, и в конце концов, откуда людям знать, что там таится у других в голове, разве не так?

— Но чтобы лиса… — сказал кто-то с лёгким неодобрением. — Уж я бы на его месте… Даже не знаю…

Да, такое решение принять, конечно, непросто! Так что, хотя толпа очевидцев возможно и погрузилась в глубины собственного подсознания, но всё, что они там обнаружили, осталось в тайне.

Через некоторое время уже разошлись слухи о том, что Господин Лиса случился вовсе и не в этом, а совсем в других городах.

Но уж точно перед центральным магазином самообслуживания. Многие прохожие видели его собственными глазами, как он раздевался: весь в рыжей шерсти, мохнатый и очень хитрый. Непросто было его поймать, но в конце концов все-таки схватили. Теперь на него можно полюбоваться в зоопарке. Он там сидит в клетке с надписью «Лиса».