Вепсы. Очерки этнической истории и генезиса культуры

Глава четвертая. ЭТНИЧЕСКОЕ И КУЛЬТУРНОЕ РАЗВИТИЕ ВЕПСОВ в XII-XVIII вв.

Преданиями о Чуди отнюдь не исчерпывается ни самая чудская тема, ни связанный с нею материал. Последующие события и перипетии этнической истории древних вепсов поддаются выяснению лишь в той мере и лишь постольку приобретают необходимую степень убедительности, в какой и поскольку имеется возможность привлечь документальные свидетельства о Чуди.

Для изучения этнической истории вепсов эпоха XII-XVIII вв. представляет, пожалуй, наибольшую трудность; чрезвычайная скудость источников, относящихся к ее ранним периодам, их совершенно недостаточная разработанность создают многочисленные и не всегда преодолимые препятствия.

Сложность проблемы усугубляется и очень большой хронологической протяженностью того отрезка времени, который мы по необходимости вынуждены рассматривать целиком (вследствие особенностей состояния наших источников) и почти не имеем возможности разделить на более краткие периоды.

История вепсов XII-XVIII вв. протекала в рамках Новгородского, а затем русского централизованного феодального государства, что не могло не сыграть своей решающей роли в процессе этнокультурного развития этого народа. Основная масса древневепсского населения сосредоточивалась в пределах Обонежской пятины, некоторая часть его продолжала обитать в Белозерье, небольшие группы проникли в Заволочье. Первоначально все эти территории либо постепенно вошли в состав государственных владений Великого Новгорода, либо находились в орбите его постоянных влияний.

Вместе с тем необходимо вполне отдать себе отчет в том, что область расселения древних вепсов постепенно теряет свое былое положение важного района международного торгового общения и мало-помалу превращается в далекую окраину — объект эксплуатации новгородского боярства. Вепсские погосты, лежавшие в Обонежской пятине, далеко отстояли от крупных центров Новгородской земли, находясь в стороне от главных торговых путей. Эти условия в известной мере способствовали обособлению древневепсского населения. «В этой лесной глуши, — замечает В. Н. Вернадский, — вплоть до XX в. сохранились остатки древней Веси (вепсы), отрезанной от общения со славянским миром труднопроходимыми болотами и лесами».

Походы новгородцев, первые сведения о которых появляются к концу XI в. (поход Гюряты Роговича) и которые особенно участились к XIV в. (походы ушкуйников или «молодцев»), судя по сообщениям источников, существенным образом не затронули коренные земли Веси. Нападениям подвергались область Корелы, Двинская земля, Югорская земля, Поволжье и Прикамье и т. д., но не территория Веси. Известен лишь один случай, когда объектом похода было Белозерье (1340 г.). Таким образом, в походах на северо-восток отряды «молодцев», отправлявшихся «без слова новгородского», использовавшие, вероятно, свирский или оятский пути, двигались через земли Веси, но они прошли их мимоходом, не задерживаясь и не причиняя им вреда. Причину этого, видимо, следует искать в том, что эти области уже были к тому времени освоены новгородскими феодалами и для предприятий подобного рода не представляли интереса.

Установить, как проходил здесь процесс феодального «освоения» территории, ее включения в состав государственных земель Новгорода, закабаления местного населения, не представляется возможным из-за отсутствия прямых документальных свидетельств. Быть может, история покупки новгородским боярином Василием Матвеевым («Своеземцевым») между 1315 и 1322 годами земель у чудских[33] старейшин в Шенкурском погосте на нижней Ваге до известной степени повторяет то, что раньше совершилось в Обонежье: первоначально тем или иным способом захваченные земли стремились закрепить за собой путем придания делу видимости законного акта покупки.

Так или иначе, но к тому моменту, относительно которого мы располагаем неоспоримыми фактическими данными, т. е. к XV в., все земли в Обонежье (и в вепсских погостах в том числе) оказались захваченными светскими и духовными феодалами Новгорода, а их население — лично зависимым и эксплуатируемым.

В Вытегорском погосте, например, шести крупным феодалам принадлежало в XV в. 103 деревни, в которых насчитывалось 135 крестьянских дворов. Марфе Исаковой Борецкой в Оштинском, Мегорском и Вытегорском погостах принадлежало около 500 деревень с 700 крестьянских дворов. Совершенно та же картина наблюдалась в Веницком и других погостах.

Феодальная эксплуатация основной массы населения в Новгородской земле слагалась из довольно сложного переплетения сравнительно ранних, архаических форм феодальной ренты: барщины, развитой, впрочем, очень незначительно, и широко распространенного издолья, повинностей холопов и кабальных людей, наконец, даней, а порой открытого грабежа жителей северных областей. Вместе с тем развитие денежных отношений и их внедрение в деревне сопутствовало (всего больше в районах развитого звероловства и неземледельческих промыслов) установлению денежных оброков, хотя первоначально в большинстве погостов натуральные оброки преобладали над денежными.

Условия социальной жизни в области расселения вепсов между концом XV и началом XVIII в., как и вообще на севере страны, существенным образом отличались от тех, которые сложились в более южных уездах Русского государства, скажем в Замосковном крае. Почти полное отсутствие поместного землевладения (исключения сравнительно немногочисленны), принадлежность основной массы Населения к числу лично свободных государственных крестьян, более широкие возможности развития общинных отношений — все это создавало несколько более благоприятную ситуацию для жизни вепсов в ту эпоху.

Однако степень эксплуатации, которой подвергалось северное черносошное крестьянство со стороны феодального государства, едва ли была меньшей, чем в тех уездах, где бояре и помещики эксплуатировали крестьян непосредственно. Помимо регулярно изымавшихся денежных и натуральных оброков, крестьяне вынуждены были терпеть поборы в пользу различных должностных лиц, на строительство и возобновление крепостей, на содержание войска и множество других, что тяжким бременем ложилось на плечи непосредственных производителей. Росли недоимки. В середине XVII в. бедственное положение крестьян усугубилось введением института «пашенных солдат»: крестьяне дополнительно к тяготам существовавших податей, от чего они не освобождались, обязаны были еще нести воинскую службу зачастую далеко от своих хозяйств. В 1661 г. староста Веницкого погоста Иван Пахомов констатировал, что в деревнях не с кого «доправить» хлебные недоимки: в одной деревне двор пуст, так как тяглец третий год служит государеву службу, в другой деревне карельский выходец поселился вновь и имеет льготу, а в третьей — из мужчин остался лишь полугодовалый младенец, отец которого, солдат, убит на войне.

XVIII в. привнес много нового в социально-экономическую обстановку, сложившуюся в крае. Еще в предшествующую эпоху здесь имело место значительное развитие крестьянских железоделательных промыслов — производство железа и уклада, а также изделий из них. Правительство Петра I использовало преимущества как месторасположения края (его близость к северо-западному театру военных действий в период Великой северной войны), так и благоприятное сочетание природных условий (обилие болотных и озерных железных руд и леса) с давней традицией домашнего железоделательного ремесла.

В 1703 г. на берегу Онежского озера строится Петровский железоделательный и оружейный завод (первоначально именовался Шуйским), а на р. Свири близ урочища Канома закладывается корабельная верфь. Несколько ранее и позднее строились и другие предприятия. Создание промышленно-металлургического района с самого начала поставило перед правительством проблему обеспечения его рабочей силой, которая в условиях крепостнической России была решена типично крепостническим способом — путем приписки государственных (черносошных) крестьян к строившимся заводам. К одному только Петровскому заводу в 1714 г. было приписано 10 погостов и 2 волости — 4892 двора. в числе которых были и вепсские.

Из приписных крестьян формировалась значительная часть кадровых рабочих заводов и вся масса занятых подсобными работами (добыванием и первичной обработкой руды, выжиганием угля, доставкой их на заводы и т. п.). Понятно, что новые порядки, сложившиеся в связи с развитием казенной металлургической промышленности, существенным образом отразились на положении вепсов, особенно северных. Меньше чем за два десятилетия (с 1735 по 1752 г.) в вечную работу на Олонецкие Петровские заводы только из Шокшинской и Шелтозерской волостей было взято 30 человек. На временные же работы приписные крестьяне вепсы направлялись систематически. Полуторастолетнее пребывание северных вепсов в заводской кабале, постоянная необходимость отправляться на заводские работы отразились и в их языке. До сих пор для названия города Петрозаводска бытует слово «завод» (zavodale ’в Петрозаводск’, oli zavodal ’был в Петрозаводске’). Некоторое, хотя, разумеется,несравнимо меньшее, влияние на жизнь отдельных групп средних вепсов оказало развитие в XVIII в. частной металлургической промышленности. Ряд волостей, населенных средними вепсами, в XVIII столетии попал в разряд дворцовых земель. Эти группы вепсов эксплуатировались первым помещиком России — царской фамилией. В отдельных местностях сложилось мелкопоместное землевладение.

Усиление феодального гнета способствовало активизации борьбы приписных крестьян. В 1754 г. вспыхнуло волнение среди крестьян в вотчине Хутынского монастыря на территории Рыборецкой волости. Наиболее значительным выступлением приписных крестьян, в котором приняли участие также и вепсы, явилось Кижское восстание 1769-1771 гг.

Как видно из вышеприведенного наброска социальной истории края, эпоха XII-XVIII вв. была насыщена событиями громадной исторической важности. Естественно, что различные аспекты их получили освещение в трудах как дореволюционных, так и советских историков. Мы, таким образом, имеем счастливую возможность опереться на достаточно многочисленные и весьма ценные исследования, в особенности советских ученых, что существенным образом облегчает нашу собственную задачу: проследить процесс этнического развития вепсов в указанную эпоху.

К сожалению, эта последняя сторона исторического процесса остается до сего времени наименее изученной. Никто из исследователей специально не ставил перед собой задачи попытаться выделить и изучить материалы, относящиеся к вепсским погостам, хотя указания на необходимость выполнения такой работы в литературе встречаются. «Характерной чертой дореволюционной историографии, — замечает Л. В. Данилова, — являлось игнорирование роли чудского населения». Приходится, однако, отметить, что этот упрек по справедливости может быть адресован и авторам большинства новейших исследований.

С точки зрения этнической истории вепсов в эпоху средневековья важнейшее значение имеют три, хотя и не равнозначных, события: продолжение русской колонизации Севера, движение части Чуди—вепсов на восток и северо-восток, наконец, «исход» Корелы в XVII в. на русские земли. Однако, чтобы в полной мере оценить их значение, необходимо раньше всего иметь возможность очертить район расселения основных масс вепсского народа на протяжении рассматриваемой эпохи. Большой интерес представляют и формы его общественного и семейного быта, материальной и духовной культуры. Под избранным нами углом зрения эти вопросы еще почти не изучались.

Источниками сведений для решения поставленной задачи послужили весьма разнородные по характеру материалы. Скудные сведения летописи, сообщения иностранных путешественников, немногочисленные данные актового материала существенно пополняются языковыми данными и фактами, извлекаемыми из писцовых книг, северной житийной литературы и позднейших (XVIII в.) фиксированных переложений средневековых рассказов о Чуди; особым видом источников следует считать определенный жанр местного фольклора — исторические, в частности топонимические, предания.

В связи с комплексным использованием столь разнообразных источников особую остроту приобретает вопрос об их достоверности. Дополнительные трудности вызывает большая неравномерность хронологического распределения источников. Наименее обеспечен ими период с XII по вторую половину XV в. Этническая история вепсов с конца XV по XVIII в. отразилась в документах значительно лучше. Поэтому в ряде случаев приходится пользоваться ретроспективным методом, проецируя в прошлое некоторые явления, известные по более поздним данным.

Вторая четверть и середина XII столетия явились временем важнейших политических перемен в Новгородской земле: обособления от Киева как в государственном, так и в церковном отношениях и установления феодально-республиканского образа правления. Именно к этой бурной поре относится создание документа, который должен был оформить и закрепить право непомерно усилившейся местной церкви (Софийского дома) собирать десятину на обширных пространствах новгородской государственной территории, — «Устава» 1137 г.

Чудь-вепсы в нем прямо не названы. Однако «Устав» Святослава Ольговича отнюдь не дает права считать, что. перечисленные в нем погосты были населены новгородцами. Некоторые же косвенные показания позволяют утверждать как раз обратное. Характерно, что большинство погостов имеет прибалтийско-финские названия: «во Олонци», «в Юсколе», «в Тервиничих», «у Вьюнице», «на Масиеге» и т. д. Сопоставление с данными распространения древневесской курганной культуры и более поздней топонимикой приводит к заключению, что в этом случае речь идет о местностях, населенных Чудью-вепсами. Очень вероятно, что и другие погосты с прибалтийско-финским звучанием их названий, упомянутые в «Уставе», также сложились на основе каких-то местных подразделений дославянского населения.

Допустимость подобного толкования обосновывается рядом свидетельств, имеющих более позднее происхождение. «Дело в том, что в памятниках, — замечает Д. В. Бубрих, — Весь называется Чудью только с относительно позднего времени. Первый известный нам случай относится к 1251 г. В этом году белозерский князь Глеб Васильевич был застигнут бурей на озере Кубенском и на острове Каменном нашел группу монахов, которые горько жаловались на обиды, между прочим, со стороны Чуди, т. е., конечно, Веси. Второй известный нам случай относится ко времени около 1350 г. В это время монах Лазарь, основатель Муромского монастыря на юго-восточном берегу Онежского озера, горько жаловался на обиды, между прочим, со стороны опять-таки Чуди, т. е., конечно, Веси». Местности более восточные и северо-восточные также имели чудское население. К 1315—1322 гг. относится составление известной рядной грамоты боярина Василия Матвеева («Своеземцева») с чудскими старейшинами на земли в Шенкурском погосте.

Этнический состав населения Севера Руси продолжал оставаться сложным. В «Сказании» об осаде шведами Тихвинского монастыря в 1613 г. недаром упоминаются «сущии Великого Новаграда народи». Среди этих народов, несомненно, подразумеваются и вепсы-Чудь, район расселения которых применительно к позднему средневековью нам предстоит определить. Главнейшими критериями при выявлении среди прочих поселений вепсских погостов являются сопоставления четырех групп данных: упоминаний о Чуди в письменных источниках, сведений о позднейшем расселении вепсов, свидетельств о распространении древневесской курганной культуры и материалов топонимики.

Учитывая все эти и некоторые дополнительные соображения, можно попытаться, несколько опережая доказательства, наметить ареал расселения вепсов в конце XV — начале XVIII в. (рис. 11). Основная их масса обитала к югу от Свири и Онежского озера в верхнем и среднем течении Ояти, по верховьям Паши и Капши, в верховьях Суды, верхнем и среднем течении Шолы, в низовьях Ошты, Мегры и, вероятно, Андомы; некоторая часть вепсов расселилась на юго-западном берегу Онежского озера (севернее Свири). Западную часть Олонецкого перешейка занимали ливвики, а восточную — людики (две обособившиеся группы вепсов, испытавшие длительное воздействие со стороны соседних карел).

Таким образом, вепсы-Чудь населяли Озерской (на Тихвинке), Койвушский, Никольский (на Явосьме), Дмитриевский (на Капше), Пашозерский, Соцкий, Ярославицкий, Веницкий, Оштинский, Мегорский, часть Вытегорского и, надо полагать, Андомского, а также большую часть Остречинского погостов в Обонежской пятине. В Белозерском уезде вепсами был населен Пондольский погост, но можно думать, что и несколько более широкая территория; не исключено, что вепсское население было также в Ильинском погосте на крайнем севере Бежецкой пятины. Характерно, что в состав погостов входили более дробные подразделения и деревни, названия которых в значительной части без изменений дожили до наших дней. Таковы, например, в Веницком погосте Каргинская, Немжинская и Озерская волости, Куйская волость в Пондольском погосте и мн. др.

Есть вполне определенные основания для того, чтобы достаточно уверенно говорить о стабильности состава населения в перечисленных погостах. Этому в большой мере способствовали социально-политические условия феодального государства, одной из основных тенденций которого было стремление тем или иным способом прикрепить основных производителей (крестьян) к земле. Уже в одной из самых ранних из числа дошедших до нас договорных грамот Новгорода с князьями (грамота 1270 г.) сформулирована обязанность смердов жить в своих погостах, исполняя лежащие на них повинности: «А кто смерд, а тот потягнет в свой погост». Позднее это требование подтверждалось неоднократно.

Сличение между собою писцовых книг 1496 и 1563 гг., проделанное И. Л. Перельман, позволяет утверждать, что подавляющая масса населения за полувековой период оставалась на месте и никаких значительных перемещений не испытала. Этот вывод поддается контрольной поверке. Анализ текста посыльной грамоты Ивана Грозного к новгородским дьякам Ф. Сыркову и К. Дубровскому 1555 г., в которой названы вепсские волости Ладва, Ошта и Шимозеро, дает возможность установить, что почти всех поименованных в грамоте крестьян нетрудно отыскать в писцовой книге 1563 г. живущими в тех же волостях и деревнях.

Даже самый беглый взгляд на топонимику в очерченных выше границах размещения вепсских погостов, как она отразилась в писцовых книгах, приводит к заключению об ее прибалтийско-финском звучании. Приведем для примера несколько названий, взятых наудачу из книги Ю. К. Сабурова 1496 г.: деревни «у Пипуева», «в Ракулской», «в Аргуеве», «в Рапуеве» (Вытегорский погост), «в Кортолахте», «на Мялтоозере», «Таруевское», «на Возаруксе», «в Ладве», «на Карбоозере» и «на Саргозере» (Пёлушский погост). То же самое относится и к прозвищам местных крестьян: Тогмуев, Гочюев, Ихкуев, Олфуев, Рахкоев.

Можно сказать больше. Анализ, даже самый поверхностный, местных топонимов, имен и прозвищ крестьян, живших в указанных погостах в XV—XVII вв., дает достаточно прочные основания для утверждения, что это население говорило на языке прибалтийско-финской семьи, а именно на вепсском. Ограничимся несколькими примерами. В Койвушском погосте: Кангас-озерко (ср. вепсск. kangaz ’сухое возвышенное место в лесу’); в Михайловском Озерском погосте: деревня Конзево (ср. вепсск. kanz 'семья’); в Андомском погосте: деревня на Кюле (ср. вепсск. kiilä ’деревня’), Тимошка Андреев Мустоев (ср. вепсск. Mustoja ’Черный ручей’); в Вытегорском погосте: деревня Ребуевская (ср. вепсск. reboi ’лиса’), деревня Сярга (ср. вепсск. särg’ ’плотва’); в Мегрежском (Мегорском) погосте: починок на Перть-ручье (ср. вепсск. pert ’изба’), починок на Кив-ручье (ср. вепсск. kivi камень’), деревня на Лем-речке (ср. вепсск. lem’ ’уха’, ’жидкая похлебка’); в Оштинском погосте: Перть-ручей (ср. вепсск. pert ’изба’); в Веницком погосте: деревня Питкуева (ср. вепсск. pitk ’долгий’, ’длинный’); в Ярославицком погосте: деревня Корвушевская (ср. вепсск. korv 'ухо’), деревня Кивеницы (ср. вепсск. kivi камень’) и т.д.

Картина станет отчетливее, если для сравнения из той же книги привлечь описание заселенного русскими Хотславльского погоста. Здесь сразу же бросается в глаза почти полное отсутствие финноязычных топонимов, исключая одно-два названия. Основная масса топонимики сплошь русского происхождения. Точно то же следует сказать и о собственных именах и прозвищах: они либо православные, либо русские без малейшего намека на какое-либо финноязычное влияние.

Та же мысль находит себе поддержку еще в одном ряде фактов. Если сличить отраженные в писцовых книгах названия поселений на территориях, занятых в наше время вепсами, с современными названиями вепсских деревень, то нетрудно установить весьма точное совпадение как самих названий, так и пунктов их размещения. Учитывая закономерность, установленную для данного явления М. В. Витовым на основании скрупулезного изучения поселений Шунгского погоста Обонежской пятины, позволительно думать, что эти факты следует расценивать, как указание на непрерывность обитания этнически одного и того же населения.

Назовем несколько таких совпадений. На территории расселения средних вепсов писцовая книга 1496 г. в Оштинском погосте называет поселения на Шим-озере (Шимозеро),[34] на Ояте в Ладве (Ладва близ Виниц), волостку и деревни в Каргинцах (Каргеничи), деревни в Гонговичах (Гонгеничи), деревни на Сярге-озере (Сяргозеро), деревни на Корбо-озере (Корбозеро), деревни в Немже (Немжа), деревни в Озерех (Озера), деревни на Сарозере (Сарозеро). В числе поселений Пелушского и Койвушского погостов названы деревни южных вепсов в Чагине (Чайгино) и на Радогоще озере (Радогощь).

Спустя почти семь десятилетий писцовая книга 1563 г. фиксирует многие названия поселений средних вепсов, существующие до сих пор. В Мегрежском (Мегорском) погосте названы деревни на Коштюге (Коштуги), деревни на Кушто-озере (Куштозеро), деревни на Саргозере (Сяргозеро), «деревня словет в Пелтькаски» (Пёлкасская), деревни на Шимозере; в Оштинском погосте — деревни на Ояти в Ладве (Ладва), починок в Клен-озери (Кленозеро); в Веницком погосте — деревни в Нимже (Немжа), деревни в Озерах (Озера), деревни на Сар-озере (Сарозеро), деревни в Гонговичах (Гонгеничи), волостка Карганицы (Каргеничи); в Ярославицком погосте — деревни Ниргиници (Ниргиничи), деревня на Печевицах (Печевицы), деревни в Шондовичах (Шондовичи), деревни на Мягозере (Мягозеро) и т. д.

Однако решающее значение для определения этнической территории Чуди-вепсов все же имеют прямые свидетельства письменных источников. Их немного, но они достаточно выразительны. Для большей точности все эти данные целесообразно разделить на три группы по географическому признаку: в одну группу войдут свидетельства, относящиеся к основной территории расселения вепсов, две другие составят материалы, отразившие сведения о вепсах на некоторых освоенных ими землях.

Обитание Чуди-вепсов в пределах размещения основных погостов, лежащих в Межозерье, документируется следующими данными. В Озерском Михайловском погосте уже самая ранняя писцовая книга 1496 г. называет «деревни в Чудцком конце». Точно так же эти деревни названы и в книгах более позднего письма. Неподалеку от одной из деревень в Чудском конце, в деревне Скороходово жил крестьянин по имени Тимошка Чухора (ср. одно из названий вепсов — чухари). В Веницком погосте одна из поздних переписей зафиксировала «деревню, что была пустошь Чюроева», а в Остречинском — «деревню Логинскую Чюроковскую тож». В жалованной грамоте Лжедимитрия Тихвинскому монастырю 1605 г. упомянуты «в Обонежской пятине, в Егорьевском погосте в Кожелском деревня пуста Кайваксан Большой, деревня Кайваксан же другая пуста...». (Ср. с другим названием вепсов — кайваны). В Пиркинском погосте послушная грамота новгородского митрополита Варлаама, датируемая 1569 г., называет деревню «в Варбиничах Демидково у озера у Чадова». Здесь, несомненно, описка; следует читать: у Чудова. Это тем более вероятно, что в той же грамоте имеется другой топоним этнонимического происхождения («Ижерена гора»). В Олонецком погосте на оз. Сямозере писцовая книга упоминает «деревню в Чюй-Наволоке». В Важенском погосте названы крестьяне братья Чюхкаревы, в Остречинском погосте — крестьянин Илейка Чюгак и деревня Чюгаевская, в Пиркиничском погосте — деревня «в Погах же словет Чюроева», в Вытегорском погосте — крестьянин Чудин Русанов и Чюрак Ондреев, а также починок Чуяковской, в Мегрежском (Мегорском) погосте — крестьянин Куземка Чюрак и починок «на Чуксене ручью», в Андомском погосте — «деревня на Салмене и у Большого Двора словет Чецкова» (надо, вероятно, Чуцкова или Чудцкова). Близ Веси Ёгонской существовали «деревня Чудь Якунина, а средняя тож» и «деревня Митина Чудь, большая тож». Происходящая из тех же местностей межевая грамота сообщает, что на межевании в деревне Коротнево присутствовал крестьянин Чудилко Окульев.

Восточнее, в Судском стане Белозерского уезда (по терминологии XVII в.), расположенном к западу от Белого озера, жили группы вепсов, с которыми в 1517 или в 1526 г. встретился Сигизмунд Герберштейн. Не исключено, впрочем, что эта встреча могла состояться и в местности, лежащей к югу от Белого озера — в Надпорожском стане. «Жители этой местности, — замечает Герберштейн, — имеют особый язык, хотя ныне почти все говорят по-русски». Что это были именно вепсы-Чудь, подтверждают и местные названия населенных пунктов, такие как Чудова, Чужбой, Чугжа, Чукша и т. п.

Отдельные группы вепсов проникали и в более южные районы: деревня Чудинкова и погост Егорьевской в Чюдини упоминаются документами, относящимися к Бежецкой пятине,Чудской стан известен в XV в. в Кашинском уезде.

Едва ли вызовет сомнение утверждение, что местные названия, содержащие этноним Чудь, по большей части соответствуют действительному расселению Чуди-вепсов, что за топонимами в данном случае стоит реально существовавшее население. Эта мысль находит себе подтверждение в полном соответствии размещения этих топонимов современному расселению вепсов, с одной стороны, а также району распространения древневесских курганов приладожского типа, с другой. Косвенным аргументом может служить одна историческая аналогия, относящаяся к Води, которая, как уже отмечалось ранее, временами также фигурирует в источниках под именем Чуди.

Известная посыльная грамота новгородского архиепископа Макария 1534 г., адресованная «в Чудь», была направлена, в частности, в те погосты (Дудоровский, Кипенский, Замошский, Ополетский, Толдожский и др.), о которых наверняка можно утверждать, что они являлись местом обитания водского населения. В то же время в переписной оброчной книге Вотской пятины это обстоятельство отмечено точно таким же образом, как и в писцовых книгах по Обонежской пятине — в виде прибавления к названию погоста выражения «в Чуди» («погост Николской Толдожской в Чюди», «погост Воздвиженской Опоретской в Чуди» и т. п.), употребления финноязычных имен, прозвищ, топонимов и проч. Это, следовательно, был общий, широко распространенный среди писцов прием фиксирования нерусского населения в бывшей Новгородской области. Но хотя способ, которым пользовались писцы, был на этой обширной территории единый, учет конкретного географического размещения упоминаний Чуди конца XV-XVII вв. позволяет достаточно точно определить, приняв во внимание всю совокупность имеющихся данных, какой именно парод подразумевали под этим названием.[35]

Если, таким образом, проблема размещения вепсов в ту эпоху на территориях, расположенных к югу от Свири, разрешается более или менее благополучно, то вопрос о сложении северновепсской группы, расселившейся на юго-западном побережье Онежского озера, относительно которой мы не располагаем прямыми документальными свидетельствами, требует отдельного обсуждения. Здесь, к сожалению, приходится довольствоваться рядом общих соображений и косвенных данных.

В районе расселения прионежских вепсов не найдено поздних археологических памятников (курганов и проч.). Письменные источники также не сообщают никаких фактов, на основании которых можно было бы судить о заселении этой местности до конца XV столетия. Наиболее раннее упоминание северновепсских деревень содержится в писцовой книге 1496 г. В Оштинском погосте упомянуты деревни на Щелейце (Щелейки), на Хем-реке (Гимрека), на Рыбежне (Рыбрека) и на Ропо-ручье (Ропручей), названия и месторасположение которых не изменились до наших дней. В этих деревнях проживала численно очень небольшая группа вепсов — едва ли больше трех десятков дворов. Ко времени составления писцовой книги 1563 г. эти деревни сохранились (прибавилась лишь деревня на Житничном ручье — соврем. Житноручей) , а число дворов в них заметно выросло. В то же время в составе Остречинского погоста возникли новые вепсские поселения — на Шолт-озере у Онига и деревни на Шокше-реке (соврем. Шелтозеро и Шокша). В XVIII в. селения прионежских вепсов объединялись в составе Шокшинской, Шелтозерской Бережной, Шелтозерской Горней, Рыборецкой и Гимрецкой волостей, а в начале XIX в. выделилась еще Щелейская волость.

Когда в этих местностях поселились вепсы, сказать наверняка трудно, но, учитывая первоначальную чрезвычайно низкую здесь плотность населения, допустимо предположить, что это произошло незадолго до того, как первые упоминания северновепсских поселений попали в наиболее раннюю писцовую книгу по Обонежской пятине, т. е. не ранее, чем в конце XIV столетия. Принимая во внимание, что язык прионежских вепсов практически не испытал влияния карельского (в отличие от тех групп вепсов, которые расселились севернее, в пределах Шуйского погоста, и составили основное ядро карел-людиков) и самоназвание этих групп вепсов и карел-людиков одно и то же — ludinikad, русское (вероятно, новгородское) по происхождению, кажется возможным рассматривать прионежских вепсов в качестве, так сказать, запоздавшего отряда общего продвижения вепсов с юга на север по западному берегу Онежского озера, начавшегося еще раньше. Освоение земель близ Шокши и Шелтозера имело место, во всяком случае, в первой половине XVI столетия и носило характер переселения группы вепсов из Веницкого погоста, на территории которого тоже известны поселения на Шокш-озере, на Шокше-реке и т. п.

Продвижение вепсов из области их преимущественного расселения на север не осталось незамеченным и получило, хотя и не всегда внятное, отражение в источниках. Красочное описание северного язычества местного населения Карельского Поморья в соловецкой рукописи XV в. «Сад спасения» свидетельствует о наличии здесь контактов с какими-то чудскими группами. Еще П. С. Ефименко обратил внимание на одно место в предисловии (конец XV в.) к житию Зосимы и Савватия, написанном игуменом Соловецкого монастыря Досифеем, где говорится о «многих языках», живших в соседстве с монастырем, среди которых названа и Чудь. Любопытный след того же процесса обнаружен В. И. Срезневским, которым в одной из деревень на Заонежском полуострове в начале нашего столетия был найден рукописный сборник заговоров, содержащий несколько фрагментов текста, записанных русской скорописью первой половины XVII в. (рис. 12) на языке, очень близком к вепсскому. Вначале даже думали, что эти фрагменты написаны именно по-вепсски, но более тщательный анализ текстов как со стороны палеографической, предпринятый Т. В. Старостиной, так и специально лингвистический, проделанный по нашей просьбе языковедами M. М. Хямяляйненом, М. И. Зайцевой и М. И. Муллонен, позволяет предположить, что их язык, ныне исчезнувший, занимает, возможно, промежуточное положение между собственно вепсским и людиковским диалектом карельского языка.

Другим направлением движения вепсов стал путь в восточное прибрежье Онежского озера, в Пудожский край и далее в Заволочье. Путь этот был знаком вепсам издавна, и есть некоторые основания для предположения, что и позднее, в XIV-XV вв., он еще не оказался совершенно забыт. Следы движения вепсов здесь встречаются весьма часто, хотя, разумеется, выявить среди них более ранние и более поздние с приемлемой степенью точности в ближайшее время вряд ли удастся.

Для прослеживания одного из начальных этапов этого второго направления миграции существенное значение имеет уже упоминавшийся в другой связи памятник — «завещание» или «житие» Лазаря — основателя Муромского монастыря (середина XIV в.).Несмотря на то что в составе «жития» имеется подложная данная грамота на владение землями вокруг монастыря, а в остальном тексте есть некоторые несоответствия в именах и датах, свидетельство этого документа об обитании Чуди-вепсов поблизости от монастыря не вызывает сомнений.

Это подкрепляется и другим рядом фактов. Так, анализируя собственные имена одной из новгородских берестяных грамот XV в., А. И. Попов и M. М. Хямяляйнен приходят в сущности к одному выводу (хотя их суждения и различаются в деталях), что некоторые собственные имена грамоты могут быть приурочены к Пудожскому краю и этимологизированы из прибалтийско-финских языков, в частности из вепсского. К этому следует добавить, что здесь, судя по актам, довольно широко еще в XVI в. бытовали такие прозвища, как «Белоглазой» (ср. прозвище вепсов «Чудь белоглазая»), и имена вроде «Чудинец» и т. п. Наличие у пудожан ряда существенных этнографических признаков, роднящих их культуру с культурой вепсов («финское» положение стола в избе, бытование характерных элементов одежды и проч.), также говорит о том, что в этническом отношении древняя пудожская Чудь представляла собою часть Веси-вепсов.

Особенного внимания заслуживает сообщение «жития» Лазаря еще потому, что в качестве одного из важнейших мотивов повествования здесь присутствует сюжет о борьбе местного чудского населения, принуждавшего монаха-захватчика не раз покидать облюбованное место. «Многажды оставлях место сие святое», — рассказывает Лазарь. Присутствие этого сюжета весьма типично для ряда северных житий. Житие Антония Сийского, датируемое второй половиной XVI в., содержит упоминание о борьбе местных жителей против монахов. Житие Кирилла Челмогорского — основателя монастыря, расположенного близ г. Каргополя, — разные списки которого относятся к XVI и XVII вв., хотя речь в них идет о событиях конца XIII-XIV вв., также повествует о сопротивлении Чуди внедрению монахов. Наконец, в сказании о возникновении самого Каргополя (дошедшем до нас, к сожалению, лишь в позднейших пересказах XVIII в., в сочинениях Г. Р. Державина, П. Б. Иноходцова и Географическом словаре Щекатова), которое частью восходит к тому же житию Кирилла Челмогорского, но в значительной мере — к какому-то другому, нам неизвестному источнику, тоже рассказывается о столкновениях монахов с чудским населением.

Социальный смысл всех этих рассказов совершенно ясен. В своеобразной и яркой форме до нас дошли отдельные эпизоды широко развертывавшегося в ту пору процесса развития феодальных отношений на Севере, выразившегося, в частности, в захвате монастырями крестьянских земель и образовании монастырского землевладения. Эта сторона вопроса историками разработана вполне убедительно. Гораздо меньше внимания обращено на другую его сторону, а именно на то, что указанный процесс в данном случае имел ту особенность, что происходил в своеобразной этнической среде, и это-то обстоятельство и донесли до нас рассмотренные выше источники. Упоминания в них Чуди, т. е. вепсов, не пустой звук, не общая стереотипная риторическая фигура, потребная для обрисовки образа того или иного «подвижника», а отражение реального процесса расселения заметных групп вепсского населения, что подтверждается рядом весьма веских этногеографических данных.

В середине XVIII в. долго живший в России шведский горный мастер Шёнстрём свидетельствовал, что близ Каргополя жители говорили на «испорченном финском» языке (на это свидетельство ссылается и Д. В. Бубрих). В «Списках населенных мест» Олонецкой губернии население вокруг оз. Водлозера в Пудожском уезде и в северо-западное прибрежье оз. Лача (около Каргополя) названо «обруселой Чудью», что дало основание В. А. Гаврилову даже включить последнюю территорию в число местностей, заселенных вепсами в конце 20-х годов. Конечно, к этому времени ассимиляция здешних групп вепсов уже вполне завершилась, но это нисколько не умаляет значения обоих фактов для реконструкции прошлого.

Но особенно важен аргумент, вытекающий из обитания в бывшей Исаевской волости (теперь Чернослободский сельский совет Вытегорского района Вологодской области, расположенный на границе с Каргопольским районом Архангельской области) группы теперь уже обрусевших вепсов. Эту группу обнаружил Ги Базилье, побывавший здесь в 1887 г. Спустя 75 лет, в 1962 г., нам также удалось побывать в Исаеве и установить, что многое в сообщении Базилье заслуживает полного доверия. Жителей Исаева до сих пор иногда называют кайбанами, а прежде звали и чухарями, как и других вепсов. Наиболее глубокие старики знают, по рассказам своих отцов и дедов, что в одной из деревень волости — в дер. Угол (сейчас там остался лишь один дом, в котором живет приезжая старуха) — говорили «по-чудски». В одном только Базилье ошибся: в утверждении, будто бы вепсы были там поселены по приказу какого-то помещика. Действительно, бытует предание, относящееся к соседней русской деревне Холуй, теперь уже не существующей, о том, что первые ее жители были куплены в Белозерщине «на вывод», но в других деревнях население решительно заявляет, что жило здесь «вечно».

В свете сказанного вопрос о расселении вепсов в восточном Обонежье, по-видимому, можно считать решенным. Положительный ответ на него вселяет надежду на то, что и следы продвижения вепсов еще дальше к востоку и северо-востоку также окажутся достаточно отчетливыми и достоверными.

Отдельные ручейки вепсского колонизационного потока растеклись, можно думать, по всему необъятному пространству Заволочья. Однако документальные свидетельства этого процесса концентрируются в сравнительно немногих пунктах. Если все эти указания на проживание здесь Чуди-вепсов расположить в хронологическом порядке, то общая картина будет выглядеть следующим образом. Наиболее раннее упоминание о Чуди в этом районе фиксирует житие Варлаама Важского, где особенно подчеркивается древность и аборигенность чудского населения. Анонимный документ конца XVIII в., пересказывающий какой-то более ранний источник, повествуя о возникновении г. Шенкурска, также говорит о ранних чудских насельниках здешних мест.

Историчность Чуди подтверждают беломорские, точнее ладомские грамоты XVI в. Из этих грамот видно, что местные власти (по причинам, для нас пока не ясным) на путях проезда Чуди из их охотничьих угодий в Новые Холмогоры (Архангельск) учредили специальные постоялые дворы, взимая для их содержания с местного населения особый побор — «чудской постой». Характер более поздних упоминаний о Чуди существенно меняется, отражая процесс ее интенсивной ассимиляции русскими переселенцами. Уже в начале XVII в. в их сообщениях явственно слышится мотив об исчезновении Чуди, хотя еще недавно, как отмечают источники, она здесь жила. Таково известие Ричарда Джемса (1618—1619 гг.), о том же говорят и другие документы XVII в.

Таким образом, вся громадная область расселения Чуди-вепсов подразделяется как бы на три ареала. Один из них тот, который находился в Межозерье — основная территория расселения, на которой вепсы живут и по настоящее время; другой захватывал восточное Обонежье, где ассимиляция вепсов шла сравнительно медленными темпами, так как, вероятно, связи с основной территорией оставались достаточно прочными, да и количество время от времени переселявшихся групп было значительным; наконец, третий — глубинное Заволочье, куда проникали лишь отдельные небольшие контингенты переселенцев и где обширные необжитые пространства, на которых они разобщенно расселились, лишали их необходимой этнической устойчивости. Интенсивность и характер упоминаний о Чуди-вепсах источниками, относящимися к различным ареалам, неодинаковы. Легко заметить, что из восточных районов, особенно из восточного Обонежья, происходят яркие и красочные житийные характеристики, в то время как к основной территории расселения относятся бледные, мало выразительные свидетельства писцовых книг. Жития «святых» ничего не сообщают о Чуди-вепсах Межозерья. Это обстоятельство можно объяснить как чисто случайными причинами, так и действием известной закономерности. Отсутствие упоминаний о Чуди-вепсах, например, в житии Кирилла Белозерского, в котором такое упоминание было бы естественно ожидать, видимо, связано с тем, что его автор, серб Пахомий Логофет, просто не был достаточно осведомлен обо всех деталях жизни «подвижника». Молчание об этом ряда вологодских житий и даже жития Александра Свирского, надо полагать, объясняется тем, что вепсы, жившие в тех районах, о которых авторы указанных житий имели возможность получать информацию, т. е. в Межозерье, не совершали заметных акций, которые могли бы найти отражение в житийной литературе, в то время как в восточных районах вепсы совершали передвижения, имели контакты с русскими переселенцами, что и зафиксировано житиями, происходящими отсюда.

Хотя вепсы в течение весьма длительного времени оставались в стороне от наиболее оживленных центров общественного и культурного развития даже Севера нашей страны, заселяя наиболее глухие и необжитые местности, и были отделены от других народов дремучими лесами, многочисленными реками, озерами и непроходимыми болотами, это все же не послужило непреодолимым препятствием для установления этнических и культурных связей с ними, и их полная изоляция, можно смело утверждать, никогда не имела места на всем протяжении их истории. Об этом говорят издревле существовавшие контакты с лопарями (саамами), следствием чего явилась частичная ассимиляция последних (следы ее видим в топонимике; например, об одной деревне на Ояти в писцовой книге говорится: «словет на Лопине горе» и т. п.), и длительное совместное проживание с ними на одной и той же территории (в житии Лазаря Муромского, между прочим, об этом сказано очень определенно: «А живущии тогда именовались около озера Онега Лопляне и Чудь»). Это подтверждается и наличием всесторонних, возникших еще в предшествующую эпоху, взаимоотношений с русскими, особенно усилившихся в процессе русской колонизации Севера.

Проблема русской колонизации уже давно обсуждается в исторической литературе, и в настоящее время многие ее аспекты освещены с достаточной полнотой. Установлены важнейшие социально-экономические и политические причины, вызвавшие колонизацию, рассмотрен вопрос о необходимости четко разграничивать три различные по своей социальной сущности стороны процесса — распространение государственной власти на те или иные территории, расширение этнической территории русского народа (крестьянская колонизация) и феодальный захват земель (так называемые боярская и монастырская колонизации); выявлены два основных колонизационных потока — западный (новгородский), преобладавший в XI—XV вв., и южный («низовский»), начавшийся, вероятно, еще в XII в., но получивший особенное развитие после середины XV в.; определены конкретные пути, которыми пользовались русские переселенцы в своем продвижении на север. Это позволяет нам сосредоточить внимание лишь на тех вопросах, которые непосредственно касаются влияния русской колонизации на местное вепсское население.

Следует особо подчеркнуть, что от эпохи первоначального освоения русскими территории Обонежья письменные источники не сохранились. Поэтому о событиях раннего периода, последовавшего за тем, который освещается археологическими данными, можно только строить более или менее вероятные гипотезы. Однако, основываясь на более поздних материалах, говорящих о последствиях колонизации, позволительно, во всяком случае, достаточно определенно утверждать одно — воздействие ее на различные группы вепсов, заселивших тот или иной выделенный нами ареал, было неодинаково.

Если результатом движения русских в восточное Обонежье и Заволочье, так сказать, на правый фланг расселения вепсов явилась их полная или частичная ассимиляция, то на основной территории процесс взаимодействия с русскими вылился в другие формы: вепсы здесь сохранили свой язык и свою культуру. Вывод из этого, по-видимому, может быть только тот, что по каким-то не вполне ясным для нас причинам основная масса русских переселенцев, либо, подобно новгородским ушкуйникам, миновала, почти не задерживаясь и почти не оседая, коренные земли вепсов, либо же вообще обходила их стороной, направляя свой путь непосредственно в Заволочье.

Впрочем, отчасти причины именно такого течения русской колонизации находят себе объяснение. Оно не только в том, что Заволочье больше привлекало переселенцев нетронутостью своих природных ресурсов и полупризрачной-полуреальной перспективой избавления от феодальной эксплуатации, но также еще и в том, что, во-первых, основная вепсская территория была заселена по тем временам довольно плотно и компактно и вклинение в нее было чревато различными неприятностями и осложнениями как со стороны самого населения, так и со стороны его феодальных владетелей, а, во-вторых, движение в Заволочье, не предвещавшее подобных затруднений, облегчалось тем, что пути, которыми воспользовались колонисты, были уже задолго до того разведаны и проторены самими вепсами. Примем во внимание, что, по меткому замечанию Д. В. Бубриха, хотя количество вепсов в Заволочье было и невелико, но роль их как подготовителей распространения русской государственности в северо-восточном направлении оказалась очень существенной.

Прослеживание возможных путей движения русских переселенцев, путей, пролегавших вблизи вепсской территории в Межозерье или же так или иначе ее коснувшихся, укрепляет нас в изложенном выше мнении. Одним из наиболее освоенных и торных путей являлась р. Свирь. В конце XV в. севернее Свири (в 30 км от современного Лодейного Поля) возник Александро-Свирский монастырь — один из опорных пунктов колонизации. Свирью воспользовались когда-то вепсы при своем движении в Межозерье, теперь по ней двинулись массы русских колонистов, стремившихся выйти на просторы Онежского озера, на Заонежский полуостров. Это движение оттеснило вепсов от прибрежий Свири и отделило северную (прионежскую) их группу от средней и южной, что способствовало, в частности, формированию отдельных диалектов вепсского языка.

Среди северных вепсов распространена легенда, в .которой содержится попытка дать объяснение тому факту, что прионежские вепсы живут обособленно от остальных. Согласно легенде, вепсы жили прежде по обоим берегам Свири компактным массивом, однако, находясь в составе русского государства, они будто бы не захотели служить в русской армии и скрывали рекрутов в лесах. За это якобы Петр I, проезжая однажды с войском по Свири (отголосок событий 1702 г.) приказал переселить вепсов на 30 верст в обе стороны от этой реки, что и было выполнено. Конечно, вряд ли такое распоряжение в действительности имело место, однако указание легенды на прежнее компактное расселение вепсов заслуживает внимания и находит себе подтверждение в других источниках.

Другой путь, также первоначально выводивший к побережью Онежского озера, пролегал через Белоозеро и далее реками Ковжей и Вытегрой (там, где впоследствии прошла Мариинская система). Здесь издавна мало-помалу оседало русское население, широкой полосой отделившее восточное Обонежье и Заволочье от коренных вепсских земель. Существовали, разумеется, и иные пути, проходившие южнее и восточнее. Продвигаясь по ним, русские заселили порубежья этнической территории вепсов, кое-где ассимилировали отдельные группы, кое-где смешались с ними сами, многое дали вепсам в смысле культурного и языкового воздействия на них, но это влияние не повлекло здесь за собою ни исчезновения вепсского языка, ни ликвидации вепсской этнокультурной самостоятельности.

Установить подробности того, как осуществлялось русское влияние, весьма сложно. Отдельные его проявления мы попытаемся оттенить в дальнейшем — при рассмотрении развития форм быта и культуры вепсов в изучаемые эпохи. Теперь же обратим внимание на языковую сторону вопроса.

В. О. Ключевский, оценивая цитированный выше отрывок из сочинения С. Герберштейна касательно того, что обнаруженные австрийским путешественником около Белоозера вепсы хотя и имели свой язык, но почти все говорили по-русски, толковал его как факт, бросающий свет на результаты русской колонизации. Действительно, значение этого сообщения, устанавливающего факт двуязычия вепсов уже в середине XVI в., очень велико, так как оно дает некоторую достаточно определенную опорную дату, с которой необходимо соотнести все имеющиеся данные.

С этой поры, а вернее всего несколько ранее, в вепсский язык широким потоком хлынули русские языковые заимствования, которые закреплялись и получали в новых условиях бытования соответствующий вид. Появились выражения-кальки (точные переводы на вепсский язык русских речений). Некоторые сдвиги произошли в фонетике. Воздействие русского языка не прошло бесследно и для морфологии (например, суффикс -nik в словах, обозначающих принадлежность к определенному роду занятий; cp. kalanik рыбак’ от kala рыба’ + суффикс; mecnik охотник’ от тес лес’ + суффикс).

Однако наиболее сильно влияние русского языка сказалось в области лексики. Русские лексические заимствования затронули очень многие сферы жизни и быта. Приведем примеры.

Термины, выражающие социальные и имущественные отношения: bajar ’боярин’, ’барин’, ’господин’; bajarsin ’барщина’; саг ’царь’; gol’l ’бедный’; kazak ’батрак’; kortom ’заем’, ’аренда’; kune ’купец’; meza ’межа’; nuz ’нужда’; obssestv ’общество’, ’община’, ’мир’; rad ’работа’; radnik ’работник’, ’страдиик’; rubi ’рубль’; sused ’сосед’; vatag ’ватага’; zilo ’поселение’, ’жилое место’; zivat ’скот’.

Орудия и средства труда, транспорт: bagr ’багор’; batog ’батог’; cap ’цеп’; kasar ’косарь’ (рубящее орудие); värtin ’веретено’; kumit ’кнут’; labid ’лопата’; lituiik ’коса-литовка’; lout ’плот’; malat ’молоток’; mellic ’мельница’; merez ’мережа’ (рыболовная снасть); nakoval’n ’наковальня’; negl ’игла’; oboz ’обоз’; palo ’выжженная подсека’; pissal ’пищаль’; piettä ’плести’; potkov ’подкова’; poiitin ’полотно’, ’холст’; rud ’руда’; sadul ’седло’; semn ’семя’; skird ’скирда’; snap ’сноп’; slijad ’шлея’.

Поселения, постройки, их элементы: gomin ’гумно’; horomad ’хоромы’; ’жилой дом’; ikun ’окно’; läv ’хлев’; lezank ’лежанка’; matic ’матица’; pagast ’погост’; päc’ ’печь’; rundug ’рундук’ (вход в подполье); sarai сарай’; sleg ’слега’; sväz’ ’связь’ (сени между жилой и нежилой избами); solom ’шелом’, ’навершие’; zabork ’заборка’ (перегородка в избе).

Внутренняя обстановка в избе, утварь: blöd ’блюдо’; kasal ’кошель’ (берестяной заплечный короб); kosoplötk косоплетка’ (ленточка в косе); puzu ’корзина’; койЬ ’ковш’; kuksin кувшин’; lar’ ’ларь’; louc ’лавка’; muil ’мыло’; осар очеп’, ’рычаг’; stol ’стол’; stokan ’стакан’; uffat ’ухват’.

Одежда: ärmäk ’армяк’; balafon ’балахон’; kotad ’коты’, ’опорки’; kouhtan ’кафтан’; kusak ’кушак’; lastovic ’ластовица’ (в рубахе); sarafan ’сарафан’; sorok ’сорока’, ’повойник’; stupin ’лапоть’; tulup ’тулуп’.

Пища: kisel’ ’кисель’; liib ’хлеб’; olanj ’оладья’; pirg ’пирог’; pränik пряник’; rassal’ ’рассол’; ret’k ’редька’; toiikun ’толокно’; vas ’квас’.

Семья, родство, свадьба: izotcin ’отчество’; mam ’мать’; plemännik ’племянник’; svadib ’свадьба’; svat сват’; tat ’отец’; töt ’тетка’; vencaida ’венчать’.

Прочие понятия: abittä ’обидеть’; arsin ’аршин’; atavod ’отава’; bask ’красивый’, ’баский’; bed ’беда’; doiidä ’давить’; dolä ’доля’, ’часть’; d’ogt’ ’деготь’; gad ’змея’; gulbiss ’гуляние’; йог’ ’хорек’; karest’ ’корысть’, ’выгода’; lad ’мир’, ’согласие’; los’ ’лось’; luiik ’ловкий’; mär 'мера’, ’мерка’; nenavistnik недруг’; 'враг’; ostud ’неприятность’; praznik ’праздник’; proud ’правда’; ruun 'ровный’; starin ’сказка’; tedr ’тетерка’; tirpta ’терпеть’; tuiik 'толк’, ’понимание’; udal ’удалый’; versk ’вершок’; virst ’верста’; zavet ’обет’; zdim ’подъем’ (от ’вздымать’).

Число подобных примеров можно было бы значительно увеличить, но и приведенных достаточно, чтобы считать доказанным относительно раннее проникновение в вепсский язык очень заметного слоя русских лексических заимствований. Конечно, датировать их очень трудно. Нельзя, разумеется, поручиться, что перечисленные выше термины вошли в вепсский язык именно в XV или в XVI в. Этот процесс был длительным и продолжался много веков подряд. Однако принципиальная сторона вопроса ясна и вряд ли может быть поставлена под сомнение. Единственный известный памятник вепсского языка середины XVII в. — упоминавшаяся уже рукопись из сборника В. И. Срезневского — также содержит русские лексические заимствования (например, раб, гроза).

Другой, правда менее точный, показатель — распространение среди вепсов русских христианских имен. Судя по писцовым книгам и актовому материалу, подавляющая часть населения в вепсских погостах носила русские христианские имена. Следует принять во внимание, что вепсы, по-видимому, имели по два имени — одно «свое», языческое, а другое христианское. Населенные пункты и другие географические объекты также назывались двояко — официальные названия часто бывали русскими, а бытовые — вепсскими. Вепсские поселения и теперь часто имеют по два и даже по три названия. Например, в девяти километрах от Ладвы (на Ояти) расположена деревня, которая официально называется Подовинники; сами вепсы по-русски называют ее Азмозеро, а на своем языке — Rihenkulä.

Одним из факторов, безусловно, способствовавших широкому развитию русской народной колонизации Севера, явилась непрекращающаяся тенденция к усилению феодальной эксплуатации крестьянства России и его закрепощению, что вызывало массовое бегство крестьян в окраинные области государства. Беглые селились и среди вепсов, вступали в брак с местными женщинами, основывали деревни. Районы современного расселения вепсов буквально наполнены преданиями о том, что основание той или иной деревни было положено беглыми.

Если до сих пор мы говорили преимущественно о народной колонизации, носившей характер расширения этнической территории русского народа, то это не значит, что колонизация феодальная никак не сказалась на развитии взаимоотношений вепсов с русскими. Боярская и монастырская колонизация, направляемая и руководимая корыстными интересами, имела основным своим объектом уже населенную территорию (так как земля в феодальную эпоху представляла ценность не сама по себе, а вместе с населявшими ее непосредственными производителями — крестьянами) и обращала, пользуясь выражением С. Ф. Платонова, «поле колонизации в арену классовой борьбы» независимо от того, кем эта территория была заселена — русскими колонистами или аборигенами вепсами. Вследствие этого вспышки классовой борьбы имели место повсюду. Согласно преданию, в конце XIII в. белозерские князья подавили движение «бунтующей Чуди» в районе Каргополя. О сопротивлении Чуди захвату их земель монастырями уже говорилось выше.

Однако, в целом характер взаимоотношений вепсов и русских в различные периоды колонизации по большей части оставался, по-видимому, довольно мирным. Подобные драматические эпизоды являются скорее исключением, чем правилом. А. В. Елисеев справедливо писал о том, что «славяне, не будучи завоевателями в полном смысле этого слова, ибо они не истребляли покоренных финнов, но скорее завоевателями-цивилизаторами, легко уживались с покоренными народами даже на одной земле». Цивилизующую роль новгородцев на неизмеримых пространствах «между Ладожским озером, Белым морем, Новой землей и Онегой» отмечал К. Маркс.

Конечно, русская колонизация нарушила некоторые традиционные культурные связи вепсов на востоке и юго-востоке (с коми, с народами Волго-Камья), но это с лихвой компенсировалось установлением новых этнокультурных связей с русским народом. Вместе с тем колонизация нисколько не помешала развитию и укреплению издавна сложившихся контактов на севере — с близко родственными карелами.

Общение вепсов с карелами в различных районах приобретало неодинаковые формы и привело к разным результатам. Непрекращавшиеся столкновения на русско-шведской границе, объектом которых были земли Корелы (позднее Корельский .уезд), уже с относительно раннего времени, вероятно с XIII в., побуждали Корелу к переселению, в частности на восток и юго-восток, на еще ранее освоенный древними вепсами Олонецкий перешеек. В итоге смешения этих двух этнических компонентов сформировались две этнолингвистические группы карельского народа — ливвики и людики. Развивая мысль Д. В. Бубриха, А. А. Беляков пришел к заключению, что «там, где население племени Весь было количественно больше, мы имеем людиковский диалект, а где вепсского населения было меньше, там сложился ливвиковский диалект».

Правда, все эти контакты с карелами вплоть до начала XVII в. в очень малой степени затрагивали вепсов на основной территории их расселения.» Но после трагических для карельского народа событий начала XVII в. (захват шведами Корельского уезда и города Корелы, закрепленный Столбовским мирным договором 1617 г.) и середины того же столетия (русско-шведская война 1658—1660 гг. и Кардисский мирный договор 1661 г., признавший права шведского короля, в частности, на Корельский уезд) началось массовое переселение карел — «исход» их из мест своего прежнего обитания на земли Русского государства, в результате которого карелы появились и на коренной вепсской территории.

К сожалению, процесс оседания карел на вепсских землях отражен в источниках в виде крайне скупых упоминаний и не может быть прослежен в деталях. Совокупность имеющихся данных позволяет все же наметить отдельные штрихи, по которым восстанавливаются лишь самые общие контуры всей картины. Как известно, основная масса карельских переселенцев, переходя шведско-русскую границу, направлялась через Олонецкий перешеек и г. Олонец вглубь русской территории. Продвигаясь на юг к Свири, беженцы попадали во владения Александро-Свирского монастыря, который охотно, даже вопреки запрету селить перебежчиков вблизи границы, привлекал их к себе, скрывая от властей.

Переправившись через Свирь, карелы направлялись в сторону Тихвина, мимо которого пролегал путь в Тверской уезд, ставший областью преимущественного размещения карел в пределах Русского государства. Естественно, что отдельные группы переселенцев уклонялись от этого пути к востоку и селились в соседстве с вепсами и среди вепсов. Обнаруженная М. В. Витовым переписная книга по Заонежским погостам, датируемая 1678— 1679 гг. содержит ряд любопытных указаний на то, что «корелские выходцы» жили в те годы в Веницком погосте, на Сяргозере и в Шимозерском погосте. Этот факт подтверждается цитированным уже выше документом — отпиской старосты Вепицкого погоста 1661 г., где также идет речь о карельском выходце. Исследуя топонимику Белозерья, А. И. Попов обратил внимание на местное название «Ракольское»; он допускает возможность того, что «это название селения является отражением имени одного из карельских родов (Рокольцы), следы которого упоминаются многими актами XII-XV вв. в разных местах Новгородского Севера».

Свидетельства письменных источников подкрепляются данными этногеографии и отчасти диалектологии. В современном расселении некоторых групп карел вне пределов Карельской АССР позволительно видеть следы их былого движения через земли вепсов и оседания на них. К южной границе расселения современных олонецких карел-ливвиков примыкает группа деревень, имеющая общее название Кондуши. Их жители считают себя ливвиками, но диалект, на котором они говорят, не ливвиковский, а весьма схожий с диалектами верхневолжских карел и собственно карельскими диалектами северной Карелии. Карельские деревни имеются и вблизи района расселения современных южных вепсов. Наконец, в говорах весьёгонских карел языковеды усматривают отдельные черты, в частности в фонетике, сближающиеся с некоторыми явлениями, свойственными вепсскому языку; если припомнить, что в этих местах некогда обитали древние вепсы (Весь), а в современной топонимике имеется деревня с названием Чухарёво (ср.: чухари — вепсы), то возникает предположение, что указанные языковые соответствия представляют собою теперь уже едва различимые рудименты языка вепсов, ассимилированных карельскими переселенцами. В свете сказанного мысль Г. С. Масловой о том, что предположительно выделяемые ею элементы искусства Веси Егонской присутствуют в орнаментике верхневолжских карел, выглядит как вполне вероятная.

Количество карел, поселившихся на вепсских землях, вероятно, было невелико, иначе это обстоятельство нашло бы более отчетливое отражение в вепсском языке, чего лингвисты не наблюдают. Письменные источники тоже не дают оснований для противоположного вывода. Однако что касается значения переселения карел на вепсские и соседние территории для этнокультурной истории вепсов, а также для понимания самого хода этой истории то оно должно быть признано весьма существенным. Зная об этом факте, мы не только получаем возможность верно определить направление поисков соответствий в культуре вепсов и собственно карел (не говоря уже о культурных связях вепсов с ливвиками и людиками), но и найти приемлемое объяснение таким соответствиям.

Процесс русской колонизации Севера, «исход» Корелы на русские земли, значительные передвижки населения, вызванные событиями польско-литовской и шведской интервенций, антифеодальной борьбой народных масс, наконец, расколом православной церкви — все это привело к кардинальному изменению этнографической карты обширной области нашей страны. Этническое окружение вепсов изменилось самым заметным образом. Главные источники и направления культурных влияний на вепсов определились вполне отчетливо и надолго. Лишь в отдельных случаях удается установить и некоторые дополнительные вероятные факторы культурного воздействия на вепсов, связанные главным образом с раздачей вепсских земель в поместье выходцам из самых отдаленных окраин государства и даже иноземцам. Так, в начале второго десятилетия XVII в. на Белозерщине Московским правительством испомещаются новгородские помещики,, казаки, черкасы и множество иноземцев: литва, немцы, «угрены», волошеняне.

В народной памяти все эти события отложились в виде широко распространившихся легенд о смешанном происхождении вепсов. В этих преданиях обычно повествуется об объединении в крупные деревни разноязычного и до тех пор жившего разрозненно населения под влиянием угрозы польско-литовского нападения. Здесь будто бы соединялись карелы, финны, эстонцы, русские, иногда упоминаются шведы и лопари, языки которых смешались, и образовался вепсский язык и вепсский народ. В наивной попытке объяснить в форме предания загадку собственного происхождения есть во всяком случае одна верная мысль: это — идея о сложности пути, пройденного вепсами в процессе их этнокультурной истории.

Вопрос о хозяйственных занятиях населения Севера в эпоху феодализма разработан историками, пожалуй, с наибольшей полнотой. Тем самым мы избавлены от необходимости повторного анализа всей массы источников и получаем возможность сосредоточить внимание лишь на некоторых сторонах проблемы, имеющих прямое отношение к истории вепсов.

Надо, впрочем, с самого начала учесть два немаловажных обстоятельства. Из них первое состоит в том, что характер значительной части используемых для решения данной задачи источников (акты, жития и проч.) в силу их разновременности, разнотипности и чрезвычайной неравномерности территориального распределения оказывается таков, что попытка их сравнительного изучения, направленная на выявление специфических особенностей развития хозяйства на одних только вепсских землях, не дает положительного результата. Однако возможно и даже вероятно, что дело здесь не только и не столько в плохой сравнимости названных категорий источников, а главным образом в том, что в хозяйственном отношении вепсы, по-водимому, в основном и существенном не выделялись среди окрестного русского и карельского населения. Знакомство с материалами писцовых книг — и здесь мы приближаемся к тому второму обстоятельству, на которое хотели обратить внимание, — приводит к убеждению, что и правительство, всегда умевшее, когда это было ему выгодно, дифференцировано подойти к осуществлению своих фискальных мероприятий, никак не выделяет вепсов из общей массы тяглого населения, облагая их различными повинностями наряду со всеми остальными. Из этого следует вывод, что тип хозяйства, который сложился у вепсов, был тот же самый, что и у их соседей.

Что земледелие в вепсских погостах Обонежья на протяжении всей эпохи феодализма являлось главнейшим занятием и основой экономики — этого уже не приходится доказывать: это установленный факт.[36] Но каково было это земледелие, его система, его характер — вот вопросы, по поводу которых мнения исследователей разошлись. Действительно, сообщения источников, на первый взгляд, кажутся противоречивыми и дают повод для различных толкований.

С одной стороны, жития «святых» рисуют яркие картины подсечного земледелия: «...и оттоле же преподобный Александр начал древа посекати и нивы пахати и сеяти...», — сообщает житие Александра Свирского. «Мужие, живущие близ Глубокого Лекшмозера..., пришедше на место то, идеже преподобный живяше, и начаша на горе той лес сещи, яко да створят себе нивы — насеяния обилию... и умыслпша тако: егда начнем.посеченные древеса жжещи, тогда и келлия его сгорит», — рассказывает житие Кирилла Челмогорского. Житие Александра Ошевенского также изображает картину такого земледелия, для которого необходимо было подготовить землю, «древа посекая, и хврастие собирая и огнем сжигая, и нивы творя, и землю углажая и умягчая, к сеянию готовяще».

Такое изображение земледелия в житиях отнюдь не просто выигрышный литературный образ, а вполне реалистическая деталь повествования. Обращаясь к актовому материалу, происходящему из вепсских погостов и волостей, мы находим решительные подтверждения житийных данных. Так, в 1658 г. строитель Гонгозерского монастыря подал челобитную по поводу тяжбы с крестьянами Чикозерской волости, завладевшими монастырской «лешей пашней», на которой были «суки сечены». Один из крестьян на той пашне «сек суки и пахал». В 1660 г. крестьянин Ундозерской волости Федор Андреев требовал возмещения убытков от своих односельчан за потраву ржи, посеянной «в лисе, 10 вер (ст) от дому, четвертка, в новую землю». Аналогичные сообщения находим и в других актах. Время ^от времени и в писцовых книгах мелькают указания на наличие пашен переложных, перелога (в отличие от «пашни паханой»).

Но нет никакого сомнения в том, что у вепсов было и пашенное земледелие, по-видимому, с трехпольным севооборотом. Мирская челобитная 1665 г. содержит указание на то, что в Гонгинской волости Веницкого погоста, расположенной на границе с Оштинским погостом, крестьяне имели оброчные земли «с насеяным хлебом с оржаным и яровым». В другой крестьянской челобитной конца XVII в. имеется упоминание «пахотной земли в полях». Писцовые книги почти без всякого изъятия описывают положенные в оброк культурные земли, на которых, судя по отдельным, как бы невзначай брошенным замечаниям писцов (например, при характеристике озимого поля писец иной раз добавляет: «а в дву по тому ж», т. е. в яровом и паровом полях по столько же земли, что и в озимом), практиковался трехпольный севооборот.

Таким образом, в вепсских погостах налицо сочетание различных систем земледелия. Вообще же в Обонежье существовала и третья система — лядинная, представляющая собою переходную ступень от подсеки к трехполью. Исследователь древнерусского земледелия В. И. Довженок отмечает многообразие систем земледелия и видов севооборота уже в эпоху Киевской Руси. Наряду с паровыми системами — двухпольем и трехпольем, распространенными в наиболее развитых районах, на далекой северной периферии наблюдалось бытование подсечного земледелия, обусловленного как некоторым отставанием от более быстрого развития производительных сил в центре, так и особенностями местных географических условий. Появление в северных районах в конце I и начале II тысячелетий н. э. пахотных орудий с железными наконечниками позволяло значительно увеличивать сроки эксплуатации лесных участков, а на лучших почвах переходить к постоянной их обработке — полевому земледелию.

Общая тенденция развития земледелия у вепсов была, конечно, та же, что и вообще в Обонежье, а также на более широких пространствах Севера. Но несомненно и другое: Обонежье и, в частности, вепсские его погосты, в своем хозяйственном развитии несколько отставали от остальных районов Новгородской земли (позднее — северных уездов России). Поэтому исследователи все более склоняются к признанию важности значения подсечного земледелия в обонежской деревне.

Однако, каково было реальное соотношение двух основных систем земледелия, долгое время установить не удавалось. Едва ли прав, например, М. Богословский, полагавший, что в XVII в. в Заонежье подсечное земледелие продолжало господствовать над трехпольем. Решение задачи нашел В. Н. Вернадский, проанализировавший данные писцовых книг по южным погостам Прионежья (Пелушскому, Озерскому, Койвушскому, Хотславльскому и Веницкому, заселенным, за исключением Хотславльского погоста, по преимуществу вепсами) и установивший среднюю норму высева, приходившуюся на один крестьянский двор. По его данным, она не превышала 1-1.5 коробей. В вепсских деревнях Койвушского погоста (район расселения южных вепсов), принадлежавших новгородскому боярину Богдану Есипову, она составила 1.1 коробьи. По мысли В. Н. Вернадского, население при таком высеве не могло бы прокормиться даже в течение полугода. В то же время крестьяне еще платили боярам, а позднее государству хлебный оброк. Вероятность того, что крестьяне названных погостов покупали хлеб для уплаты оброка и собственного прокормления, ничтожна. Отсюда следует, что все эти нужды удовлетворялись за счет широкого применения подсеки. Если принять в расчет значение рыболовства, животноводства, промыслов, охоты и торговли, а также учесть, что уровень потребления оставался крайне низким (неурожаи, голодные годы и проч.), то, продолжая мысль В. Н. Вернадского, приходим к заключению, что доли подсечного и полевого земледелия в вепсской деревне на рубеже XV и XVI столетий были примерно равны.

Подсека вытеснялась медленно. Она эволюционировала, приспособляясь к новым условиям. В подсечном земледелии, в отличие от курганного периода, главным орудием наряду с топором становится соха, а не мотыга. Сообщение жития Кирилла Челмогорского («Копаше же преподобный землю котыгою и от того пищу себе приобретайте»), которое допустимо толковать как указание на употребление мотыги, является единственным. Другие источники говорят об обработке подсеки с помощью сохи и лошади. По нашим экспедиционным данным, отражающим, правда, уже конец XIX — начало XX в., техника подсечного земледелия выглядела у вепсов следующим образом. На вырубленном с помощью топора и косаря и выжженном участке производили очень неглубокую вспашку специальной «паловой» сохой (вепсск. раloadr), которая имела ту особенность, что ее сошники располагались более вертикально, чем в обычной полевой сохе (adr). Крупные комья спекшейся земли размельчали мотыгой, после чего иной раз участок бороновали бороной-суковаткой (ägez).

В XVIII в. подсечное земледелие сохраняло тот же вид и почти то же значение. Даже в первой половине XIX столетия, . несмотря на неоднократные (начиная с 1779 г.) правительственные запрещения вырубать леса в казенных дачах, подсечные участки составлял не менее 25% общей пашни Олонецкого горного округа.

Состав культивировавшихся растений, надо полагать, расширился со времени существования древневесских курганов, но все же оставался очень ограниченным и традиционным. Вепсы выращивали ячмень (ozr), рожь (rugiz), овес (kagr), вероятно, пшеницу (nizu); овощи представлены репой (nagriz); технические культуры — только льном (piiuvaz), а огородные — хмелем (humal).

С земледелием тесно связано животноводство, которое, однако, судя по очень небольшим размерам сенокосных угодий, что видно из писцовых книг, не получило сильного развития. Источники вообще очень скупо говорят о вепсском животноводстве. Видимо, ни в его характере, ни в составе разводившихся животных радикальных изменений не произошло, исключая лишь способ использования лошади (hebo), которую стали применять для земледельческих работ. Вепсы разводили также коров (lehm), овец (Iambaz), кур (kana). Характерно отсутствие сведений касательно свиноводства. Единственное упоминание свиней имеется в житии Кирилла Челмогорского, однако в нем речь идет только о монастырском стаде, и эти сведения вряд ли правомерно распространять на вепсское население вообще. Скорее всего, и в эту эпоху разведение свиней не получило у вепсов распространения.

Очень заметную роль в хозяйстве играло рыболовство, которое вследствие обилия в крае рек и озер было развито повсюду, но особенно сильно — в истоке Свири, на побережье Онежского озера и, надо полагать, на Ояти. Писцовая книга Андрея Лихачева 1563 г. сообщает, что «в том же Оштинском погосте угодья у них рыбново на устье на Сверском (т. е. при истоке Свири из Онежского озера, — В. П.) поезные ловли и приколки хвояные, а поставлено у тех крестьян по берегу... на Оштинской стороне 60 избушек и живет в осень ловцов по 4 ч., итого 60 поездов по два человека в поезд». В XVII и XVIII вв. жители верховьев Свири и Ояти в большом количестве весной и осенью отправлялись на рыбный промысел в низовья Свири и на Ладогу, где также были устроены тони.

Практиковались различные способы лова. Об одном из них сообщает Н. Я Озерецковский: «Жители сего (Шокшинского, — В. П.) погоста во все почти лето по ночам ловят в Онежском озере ряпушку, которой столь много там попадается, что она, как свежая, так и сушеная, большую часть года главную составляет их пищу». Орудия лова также были разнообразны: невода (not), морды (merd), мережи (merez) и др.

Второе после рыболовства место в хозяйстве занимала охота. Сведений об охоте в документах очень мало, но, несомненно, она сохраняла существенное значение. Так, в Веницком погосте значительную часть оброка составляли продукты охоты, например шкурки белок. В деревне Чагине в Пелушском погосте в конце XV в. крестьянин Нестерко Онтропов уплачивал оброк в количестве одной деньги или шкурки зайца. Охотились, конечно, и на крупных животных. В XVII в. на Тихвинском торгу продавались вывезенные из Вытегорского и Мегорского погостов лосиные шкуры. Косвенным подтверждением большой роли охотничьего промысла для вепсского хозяйства может служить установленный исследователями факт неуклонного роста в южных погостах Обонежской пятины (Пелушском, Койвушском, Озерском, Хотславльском и даже Веницком) доли денежной части феодальной ренты, образование которой, по всей вероятности, следует связывать не с продажей крестьянами хлеба, которого не хватало, а с реализацией продуктов охоты.[37] Приемы охоты были различны. Особенно широко применялись разнообразные ловушки, силки и капканы, вследствие чего в XVIII столетии документы довольно точно именуют самый промысел «звероловством» и «птицеловством».

Источники почти ничего не сообщают о домашних крестьянских промыслах (домашней обработке льна и шерсти, шитье одежды, изготовлении некоторых орудий труда, предметов обихода и утвари и проч.), хотя наличие и развитие их у вепсов не вызывает сомнений.

Общая тенденция эволюции вепсской крестьянской экономики в исследуемую эпоху состояла в постепенном накапливании в недрах натурального хозяйства элементов товарности. Однако эта тенденция пробивала себе дорогу с большим трудом, и весь процесс приобретал, в силу противодействия феодального способа производства, противоречивый и замедленный характер. Указанная закономерность в особенности сказалась на развитии вепсского ремесла.

Феодальная эксплуатация Новгородом Обонежья имела следствием заметное сокращение ремесленного производства. Это обстоятельство особенно рельефно выступает на фоне того относительно высокого уровня данной отрасли хозяйства, который был достигнут древними вепсами в курганный период. Так, писцовые книги конца XV и середины XVI в. крайне редко упоминают ремесленников в вепсских погостах. В какой-то мере потребности крестьян в ремесленных изделиях, видимо, удовлетворялись монастырскими ремесленниками, но по преимуществу приходилось довольствоваться изделиями собственного домашнего изготовления.

Однако во второй половине XVI и особенно в XVII столетиях положение стало существенно меняться. Ремесленное производство, главным образом железоделательное, вступает в полосу подъема. В вепсских погостах, судя по писцовым книгам, все чаще появляются новые деревни с характерными «ремесленными» названиями (например, в Мегорском погосте упоминается «деревня, что была починок Кузнецов»). Налаживаются экономические связи с Тихвином. На Тихвинский посад начинают регулярно поступать изделия вепсских ремесленников-металлургов. Железо и изделия из пего, ввозившиеся на Тихвинский посад, в значительной мере изготовлялись в вепсских районах (в Мегорском, Оштинском, Веницком погостах, Куштозерской, Ладвинской на Ояти волостях и т. д.), а также в южнокарельских погостах и волостях (Шуйском, Лоянице, Обжах, Святозере, Иммалицах и др.).

Оштинский погост и Лояницкая волость Важенского погоста регулярно поставляли на Тихвинский посад кричное железо; отсюда же, в частности из Ладвинской волости, бесперебойно и в наибольших количествах поступало прутовое железо; несколько меньше его доставлялось из Белозерского уезда, между прочим, из Куйской волости (документами упоминаются деревни Панкратова и Большое Заболотье); в Мегорском погосте, особенно в Куштозерской волости, изготовлялся уклад (род стали); в той же волости крестьяне специализировались на выделке топоров; в некоторых вепсских деревнях имелись весьма квалифицированные ремесленники, занимавшиеся изготовлением огнестрельного оружия — «пищалей», «пищалей винтовальных», «винтовок», а также различных изделий из серебра.

Развивались и другие промыслы. В некоторых волостях, где жили северные вепсы, значительный размах в XVIII в. получило судостроение, но можно думать, что возникло оно значительно раньше. Большое распространение имел каменотесный промысел, развитию которого способствовала длительная работа местных жителей на Брусненских и Шокшинских каменных ломках, в XVIII в. поставлявших материалы на Олонецкие горные заводы и в Петербург. В тот же период начинают зарождаться лесозаготовки и лесопиление, хотя пока и в небольшом объеме.

Такой ход и исход развития вепсских ремесел и промыслов не мог не сказаться и на состоянии торговли. Торгово-ремесленные поселения на реках Ладожского бассейна Сяси и Тихвинке, Паше и Ояти спорадически возникали, вероятно, еще в XIV в. Однако долгое время не появлялось устойчивого экономического центра, который объединил бы значительную долю местного торгового оборота. Лишь постепенно к концу XVI — началу XVII в. местная торговля начинает концентрироваться вокруг Тихвинского посада. С этим процессом В. Н. Вернадский связывает остроумно интерпретированные им предания о «явлении» тихвинской иконы богородицы, которая, согласно традиционной версии, первоначально «появилась» на Ладоге, затем в землях вепсов на Ояти, после того на Паше и, наконец, «обосновалась» в Тихвине.

На северо-востоке основной территории расселения вепсов дело ограничилось лишь развитием местных торжков, примером чего может служить Вытегорский погост. В XV в. здесь существовал «волок Гостии немецкой», в середине XVI в. в Вытегорском погосте было уже 6 лавок и 13 амбаров («а в них торгуют того же погоста крестьяне всяким мяхким товаром»), но к 80-м годам в связи с общим кризисом хозяйства на Руси осталась только одна лавка. В Веницком погосте в XV в. упоминается «деревня на Ояти ж у погоста на Торженце», но в челобитной второй половины XVII в. крестьяне погоста писали: «А у нас, государь, в погостишке нашем торговых людей никаких нет».Все это свидетельствует об очень неустойчивом положении местной торговли, об экономической привязанности вепсских территорий к ближайшим русским торговым центрам.

Такое положение не только сохранилось, но и еще более усилилось в XVIII столетии. Продукция вепсских ремесел и промыслов находила сбыт на ряде ярмарок, возникших за пределами области расселения вепсов — в Вознесенье (в истоке Свири), Шуньге, при Александро-Свирском монастыре, в Олонце, Петровской слободе (совр. Петрозаводск), Каргополе и Белозерске.

Наиболее важным, с точки зрения изменения быта населения, последствием социально-экономического развития вепсской деревни было появление отходничества, продажи не товаров, а собственной рабочей силы вследствие возникавшего расслоения крестьян. Особенно сильно отходничество сказалось на быте северных вепсов позднее, в XIX — начале XX в., но и в конце рассматриваемой эпохи значительные контингенты крестьян вепсов отправлялись на заработки в Петербург и Петрозаводск, Кронштадт и присвирские селения.

Переходя к описанию общественного и семейного быта вепсов в феодальную эпоху, отметим, что, несмотря на обилие посвященных этим вопросам исследований (почти все исследователи так или иначе их затрагивают), здесь еще многое остается невыясненным как в силу известного состояния источников, так и по причине пока еще недостаточной изученности более дробных районов Севера с учетом особенностей их этнического состава.

Важнейшей формой социальной организации народа в эпоху феодализма является соседская поземельная община. Советская марксистская историография считает общину универсальным институтом, свойственным всем народам, достигшим ступени разложения первобытно-общинного способа производства. При этом, разумеется, следует учитывать, что развитие общины в различных исторических и географических условиях и у разных народов может приобретать специфический вид.

В дореволюционной исторической науке вопрос о северной общине не получил верного разрешения. Исследователи зачастую подходили к его обсуждению с той же меркой, которая была выработана для изучения южнорусской общины: разыскивали на Севере периодические переделы земли и, не найдя их, приходили к ложному выводу об отсутствии здесь общины. Так, например, М. Богословский именно по этим мотивам отрицал существование общины на Севере, противопоставлял ей отношения складничества, долевого землевладения, игнорируя общественную структуру северного крестьянского мира.

С иных позиций к отрицанию общины у финских народов Севера пришел П. А. Соколовский. «Финны, — писал он, — не образовали общины потому, что заселили страну в период охотническо-звероловческого быта, при котором неизбежно каждая семья должна была жить отдельно от других, так как только при этом условии она могла найти достаточно средств к существованию. По той же причине не могут образовать ни многолюдных поселков, ни общины самоеды и другие северные дикие народы». Эта концепция также не выдерживает критики, так как, во-первых, известно, что не только вепсы, но и другие финноязычные народы издавна перешли к земледелию и оседлому образу жизни, во-вторых, расселение отдельными семьями отнюдь еще. не служит доказательством того, что эти семьи не объединены в общине, наконец, в-третьих, так называемые дикие народы (ненцы, лопари и др.) до недавнего времени находились на различных ступенях патриархально-родового строя, тогда как вепсы, карелы, финны, ижоры и прочие народы Севера уже в начале II тысячелетия н. э. вступили на путь формирования феодальных отношений.

Процесс изначального образования общины и ранних этапов ее развития у вепсов, действительно, ускользает от наблюдения,

но некоторые косвенные данные позволяют высказать предположение, что община здесь должна была сформироваться уже в курганный период, т. е. в XI в. Природа, окружавшая земледельца на Севере, по верному замечанию того же П. А. Соколовского, «подчинялась воле человека только при условии величайшего напряжения сил с его стороны. Отдельная личность, даже в наиболее благоприятном случае, могла бы достичь здесь разве полуживотного существования». Естественно думать, что таким коллективом, призванным обеспечить эти «наиболее благоприятные условия» для совместной борьбы с суровой северной природой, в тех исторических обстоятельствах могла быть только община. Характерно, что старое вепсское слово sebr община’,относящееся к весьма раннему слою лексических заимствований из летто-литовских языков,[38] в современном вепсском языке означает «совместная работа» (sebrnik 'человек, работающий совместно’, ’участник общей работы’).

Обсуждавшиеся уже ранее в другой связи эпизоды борьбы Чуди—вепсов с монахами-захватчиками наводят на мысль о том, что, с одной стороны, основным объектом этой борьбы была земля, пригодная для устройства подсеки, которая находилась в совместном владении всех чудинцев (иначе бы они не выступали так дружно против посягательств на нее), а с другой стороны, факты совместного выступления предполагают определенную ступень организованности Чуди. Это также может служить косвенным указанием на существование общины у вепсов уже на рубеже XIII-XIV вв.

Наличие общины у вепсов в более позднее время документируется достаточно твердо. Так, посыльная грамота Ивана IV новгородским дьякам Ф. Сыркову и К. Дубровскому, датированная 1555 г., определенно говорит об общинах в Оште, Ладве и Шимозере. Еще позднее (в XVII и XVIII вв.) документальные материалы о вепсской общине перестают быть редкостью.

Какова была структура общины у вепсов в ранние периоды ее существования, можно только догадываться. Естественно думать, что процесс ее формирования протекал под интенсивным воздействием русского населения и русской администрации, что в конечном итоге привело к определенной унификации в строении общины у большинства северных народов. Выделить какие-либо специфические черты, свойственные только вепсской общине, пока не удается.

В нашем распоряжении имеется «Наказ» 1612 г. новгородского «правительства» Якова Делагарди и Ивана Одоевского, посланный в вепсские погосты, где концентрировались дворцовые волости (Оштинский погост, Шимозерскую волость, Вытегорский, Мегорский и Веницкий погосты).[39] В «Наказе», в частности, определяется порядок выбора должностных лиц в общинах, что для нас представляет специальный интерес. Несмотря на то что документ возник в особых условиях (шведская интервенция), можно думать, что в данном случае в нем отразилась «старина», традиционная система, в сохранении которой по условиям момента так называемое «правительство» Делагарди—Одоевского было, без сомнения, заинтересовано. В «Наказе» сказано: «А старост и целовалников в Оштинском стану велети выбирати крестьяном всем, лутчим и средним и молодчим людем, по погостом, в болшом погосте по два человеки старост да четыре человеки целовалников, а в меншем погосте по старосте, да по два человеки целовалников, из лутчих людей, которые б были душами прямы и животы прожиточны, и преж сего в старостах и целовалниках бывали...»

Рядовые общинники обычно называются в документах «мирскими людьми». Мир избирал старосту и прочих должностных лиц. В вепсских погостах мы встречаемся с ними постоянно. Документы XVII в. в одних погостах упоминают по одному старосте, в других — по нескольку. В 1647 г. в Веницком погосте было два старосты, в Мегорском — четыре, в Оштинском — два, в Вытегорском — три. В станах и уездах старосты не избирались.

Помимо старост общины избирали сборщиков податей — целовальников, «судеек» или «земских судеек», наконец, мирских дьячков, бывших, так сказать, секретарями общины.

Вепсская община, как и всякая другая, является пережитком первобытнообщинного строя, пройденного всеми народами, и несет на себе отпечаток своего происхождения в виде совместного владения землей и т. д. Однако к XV-XVI вв. она все более утрачивает патриархальные черты и, наоборот, накапливает внутри себя элементы разложения. В начале XVII в. документы констатируют выделение общинной верхушки — «силных прожиточных и семьянистых людей» в отличие от «молодчих», между которыми часто возникали противоречия и конфликты — «споры».

Границы общин, вероятно, как правило, совпадали с границами погостов. Это соображение как будто бы находит поддержку в том факте, что должностные лица выбирались целым погостом, что в большинстве случаев в правовых столкновениях с соседними общинами в качестве юридического лица выступает именно погост и т. д. Попытка И. Л. Перельман установить внутри погостов более мелкие группировки населения и видеть в них общины, очень интересная сама по себе, не достигает цели. М. В. Витову удалось доказать, что подобные группировки отражают деление не на общины, а в рамках общины-погоста и представляют собою своеобразные объединения родственников (патронимии), сложившиеся в результате сегментации больших семей. С ростом населения происходило дробление общин, сопровождавшееся образованием новых общин-погостов.

Функции общины были многочисленны и разнообразны. Несмотря на то что пахотные земли, сенокосы, тони, жилища и хозяйственные постройки находились фактически в частном владении крестьян, община существовала прежде всего как хозяйственный союз непосредственных производителей, владеющих общим имуществом: лесом, выгоном, возможно, некоторыми рыболовными угодьями, общественными строениями, что рассматривалось В. И. Лениным как «компромисс м[ежду] общинным и частным з[емле]вл [а]д [е]нием». На более ранних этапах в число функций общины входило также оказание трудовой взаимопомощи отдельным ее членам.

Община являлась субъектом и хранителем обычного права, в частности земельного, будучи также низшей судебной инстанцией. Она ведала раскладкой податей и под давлением правительства, использовавшего круговую поруку ее членов, все более превращалась в низший фискальный орган государства.

Уже в XVI в. вепсские крестьяне на Ояти испытывают сильный нажим со стороны соседних помещиков, которые пытаются теми или иными способами захватить их землю и закабалить их самих. Об этом свидетельствует чрезвычайно любопытная жалоба (пересказ ее сохранился в правительственном документе) крестьянина Веницкого погоста Ивана Ершова на помещика Казатула Иванова сына Скобелцына, распахивавшего «силно» «волостную», т. е., конечно, общинную землю.

Замечательна солидарность крестьян-общинников в борьбе с наступлением как отдельных помещиков, так и феодальной государственной власти. Характерно, например, то, с каким трудом в период подготовки военной реформы в Заонежье (введение института «пашенных солдат и драгун») в конце 40-х годов XVII в. дворянину Василию Золотареву удавалось склонить крестьян согласиться на несение военной службы.

Община представляла собой и религиозное объединение своих членов — церковный приход. Роль ее в этом отношении отнюдь не ограничивалась постройкой и ремонтом церкви и т. п. Ее ведению подлежало даже избрание приходского священника, что вообще было типично для Новгородской области в период XV—XVII вв. В челобитной мирских людей Оштинского погоста 1695 г. говорится: «Все мы жилецкие люди того Оштинского погоста Богоявленского приходу бывших попов сродича выбирали». Такой порядок, конечно, позволял крестьянам избирать попов фактически из своей среды. Так, в цитированной челобитной кандидатом на место священника был бобыль. Новгородская архиепископская кафедра решительно выступала против этой традиции, и в начале XVIII в. священники в вепсские погосты уже назначались,

Церковь была не только религиозным центром общины, «храмом божиим», но выполняла и ряд общественных функций. Мир часто собирался на сход (suim) в церковной трапезной. Здесь же писались и оформлялись различные мирские и частные документы, устраивались братчинные пиры. Впрочем, в XVII в. и позднее духовенство решительно сопротивляется такому порядку «обмирщения» церквей, и в связи с этим все чаще начинают строить особые помещения, специально предназначавшиеся для мирских целей. Так, в писцовой книге 1615 г. указывается, что в Мегорском погосте имелось две избы, служившие «за трапезы место»; та же писцовая книга на погосте в Шимозере упоминает «избу схожую, а сходятся в ней крестьяне по воскресеньям».

Община, наконец, имела и некоторые внешние функции, отправление которых связано с необходимостью поддерживать контакты с соседними общинами и т. д.

Вепсская община, как и в смежных русских и карельских районах, эволюционировала очень медленно. Процесс ее разложения замедлялся в особенности тем, что помещичье правительство России вплоть до начала XX столетия вело «политику охранения старых общинных порядков крестьянского землевладения».У вепсов этому способствовали и некоторые дополнительные факторы: слабая заселенность территории, наличие известного резервного фонда земель (в частности, лесных, на которых можно было вести подсечное хозяйство ) и, разумеется, отсутствие уравнительных земельных переделов, все попытки проведения которых на Севере, по существу, свелись лишь к перераспределению выморочных участков, — все это ослабляло остроту внутриобщинных конфликтов и задерживало закономерный исход всего процесса в целом.

Развитие другой социальной единицы, основанной в отличие от общины на кровном родстве, — семьи и соответствующих ей форм брака — находится в тесной связи с историей общины. Собственно говоря, тот «компромисс между общинным и частным землевладением», на который указал В. И. Ленин, как раз и достигался во взаимоотношениях общины и составлявших ее семей.

Мы, к сожалению, очень мало знаем о том, как эволюционировала вепсская семья по окончании курганного периода, в течение которого, судя по отдельным свидетельствам археологического материала, в ней возобладали патриархально-моногамные начала. Допустимо, однако, думать, что в семейном быту вепсов эти начала, во всяком случае на ранних этапах истории семьи, сочетались с некоторыми пережитками, отражающими иной, более архаический порядок вещей, с пережитками группового брака.

Довольно прозрачный намек на это содержится уже в житии Кирилла Челмогорского: «Рыболов же той поведа им грех свой: бе бо человек той имея нечисто тело от блудныя страсти, яко же и мнози человецы обычай той имуть злый...». Вряд ли здесь идет речь о тривиальном случае супружеской неверности. Православная церковь всегда относилась к ним достаточно снисходительно. Решительно ополчаться против подобных фактов имело смысл лишь в том случае, если они составляли традиционный, освященный обычаем порядок.

Даже в XVI в. продолжают встречаться намеки, правда не всегда ясные, на сохранение брачных обычаев, которые допустимо истолковывать в указанном смысле. Царская жалованная грамота 1543 г. Георгиевской церкви в Юксовичах предусматривает, например, возможность того, что священник этой церкви зарегистрирует браки между лицами, которые, с точки зрения ортодоксального православного канона, не должны вступать в брак: «А кого тот Егорьевской поп венчает в роде, и в племени, и в кумовстве, и в сватовстве...». Рассуждая «от противного», позволительно думать, что, во-первых, названные категории родственников и свойственников местным вепсским населением таковыми не признавались, а во-вторых, что местный священник, принужденный считаться с обычаями своей «паствы», мог ради сохранения своего влияния и привлечения прихожан в церковь пойти на некоторое нарушение требований канона.

Имеется и еще одно немаловажное соображение, побуждающее считать бытование пережитков группового брака у вепсов в первой половине XVI в. не только возможным, но и весьма вероятным. Посыльная грамота новгородского архиепископа Макария 1534 г. рисует очень яркую и не допускающую никаких сомнений картину таких пережитков, прочно бытующих у целого ряда «чудских» (прибалтийско-финских) народов — Води, Ижоры, Корелы и, вероятно, др. Это было, следовательно, широко распространенное явление, свойственное определенной группе лингвистически и этнически родственных народов, явление, охватывающее огромный край, общий уровень социального и экономического развития которого по отдельным его районам существенно не отличался от того, чего в этом отношении достигли вепсы. Примем также во внимание, что адрес грамоты чрезвычайно широкий: она фактически направлена всем «чудским» народам, населявшим Новгородский край, и, по-видимому, нет особенного риска в том, чтобы в качестве одного из адресатов предполагать и вепсов.

Если наше предположение верно и сведения посыльной грамоты 1534 г. относятся, хотя бы частично, также и к вепсам, то мысль о бытовании у них пережитков группового брака получает новую поддержку. В грамоте говорится: «Многие люди от жон своих живут законопреступно с жонками и с девками, также деи и жены их живут от них с иными людми законопреступно, без венчания и без молитвы; и вы б всех тех наказывали, чтоб жили законно с своими предними женами; а которые не женаты, а живут з девками и з жонками по любви снявся, и те б отроки с девицами венчалися...».

Как бы то ни было, все же при любой оценке вышеприведенных данных их следует рассматривать лишь как пережитки уже исчезнувших или во всяком случае исчезавших семейно-бытовых форм. Основным же типом семейной организации вепсов с относительно раннего времени стала семейная община или большая семья.

Взгляды советских историков, так или иначе затрагивавших в своих исследованиях вопросы истории семьи на Севере, в наиболее существенных пунктах совпадают. Общепризнанно, что большая семья как универсальная форма семейной организации и здесь получила всеобщее распространение, что главнейшей причиной этого явилась необходимость кооперации усилий ее членов для совместной производственной деятельности (обработка подсеки, коллективные способы рыбной ловли и т. п.), что поэтому существование индивидуальной семьи долгое время оставалось невозможным, о чем свидетельствует появление такого своеобразного местного института, так сказать суррогата большой семьи, как складничество.

Все эти соображения в полной мере могут быть отнесены и к развитию вепсской семьи с той только разницей, что у вепсов архаика держалась прочнее. Показательно, что примерная средняя численность населения одного двора, подсчитанная М. В. Витовым по писцовым книгам И. А. и И. Н. Аничковых 1678 г., в вепсских погостах оказывается несколько выше, чем в остальных погостах Заонежской половины Обонежской пятины (7.38 человек против 6.53). Если к тому же принять во внимание, что в северных условиях семейная община в силу ряда причин (оазисное размещение удобных для обработки земель, малодворность деревень и т. п.), как правило, не превышала известной критической величины, по достижении которой происходили семейные разделы, то указанное различие, хотя оно и носит частный характер, станет существенным показателем уровня развития вепсской семьи в исследуемую эпоху.

Разделы крестьянских семей еще не вели к формированию малых индивидуальных семей в качестве самостоятельных единиц. Если это* и происходило, то крайне редко и было не правилом, а исключением. Обычно же выделившиеся малые семьи через некоторое время разрастались снова в большие. Показания писцовых книг на совместное проживание в семьях «детей» (сыновей) едва ли верно толковать в том смысле, что только в таких семьях нужно видеть большие семейные общины. Писцы ведь не имели единого способа записи и вносили в книги, по-видимому, лишь глав семей; если же глава семьи был стар или вообще нетрудоспособен, записывались взрослые сыновья.Большая семья как социальный институт, таким образом, еще не была поколеблена.

Среди исследователей нет единого мнения по вопросу о времени, к которому следует относить начало разложения больших семейных общин. Так, Л. В. Данилова полагает, что патриархальная семья в Обонежье находилась в стадии распада уже в XV в. М. В. Витов относит период распространения, а возможно, и преобладания малых семей к концу XVII столетия. Главный аргумент Л. В. Даниловой, приводимый ею в поддержку своей точки зрения, состоит в привлечении сведений о развитии своеобразной формы частной собственности — долевого землевладения, при котором крестьянин получал право собственности не на тот или иной конкретный участок земли, а лишь на идеальную долю в деревенском или дворовом владении.

Этот довод был бы и в нашем случае вполне убедительным, если бы удалось доказать достаточно широкое распространение у вепсов той поры названной формы частной собственности, чего пока что сделать не удается. В нашем распоряжении имеется лишь четыре документа, свидетельствующих о существовании подобных отношений в Вытегорском и Андомском погостах и Юксовской волости. Ясно, что даже в количественном отношении число свидетельств не идет в сравнение с обилием такого рода документов в Двинском Поморье, где они впервые были открыты и изучены. Все наличные документы, говорящие о долевом землевладении, происходят из окраинных местностей основной территории расселения вепсов, где данное явление складывалось под прямым воздействием связей с русским крестьянским населением. Кроме того, только в двух из четырех известных документов речь идет о владении долями земельных участков, в остальных ведется спор о долевой собственности на сенокосный участок и мельницу. Наконец, лишь в одном документе говорится о том, что отношения долевого владения установились между членами семьи, в прочих же случаях такие отношения фиксируются между «соседы», «меж своими товарыщи». Нет никаких фактических оснований предполагать, будто разложение семьи зашло настолько далеко, что составители документов считали излишним упоминать о своих родственных связях. Остается лишь признать, что в вепсских погостах долевое землевладение даже в XVII в. (а названные документы относятся к середине и второй половине столетия) широкого распространения не получило, и, следовательно, большая семья продолжала оставаться главной формой семейной организации и в XVII в., и позднее.

Мы, к сожалению, очень мало знаем о внутренней жизни вепсской семьи. Судя по позднейшим этнографическим данным, ее главою считался старейший член — дед или отец (izand хозяин’), а его жена выполняла функции большухи (emag). При заключении браков, можно думать, вепсы сначала обращались к своим жрецам или «арбуям» (cp. arboida ’гадать’),а уже после этого к попу. Те же жрецы нарекали имена младенцам, отправляли жертвоприношения во время похорон.

При вступлении в брак семья обеспечивала девушку приданым, которое считалось ее собственностью. После смерти мужа вдова имела право получить приданое в натуре или его полную стоимость, если она уходила из семьи мужа. Кроме того, бездетная вдова имела право претендовать на «пожилое» — заработок за прожитые в семье мужа годы, так как в этом случае она рассматривалась не в качестве члена семьи, а лишь как наемная работница. Существовало примачество. Примаки (koda vävii) находились в тяжелом зависимом положении. В случае расторжения брака или смерти жены примак имел право лишь на получение своего «приноса», который фактически приравнивался к приданому девушки, а также и на «пожилое».[40]

Естественные разделы больших семей не приводили к полной изоляции их друг от друга. Между вновь образовавшимися семьями сохранялись связи, основанные на сознании общности своего происхождения и родства, а также определенного хозяйственного и общественного единства, что получило в советской науке наименование патронимии. Особенность этого института на Севере, в том числе и у вепсов исследуемой поры, состояла, как это убедительно показал М. В. Витов, в своеобразном способе его локализации: патронимия здесь по причине малодворности деревень складывалась не внутри деревни, а составлялась из группы близлежащих деревень, объединенных в специфические гнезда. Такие гнезда прослеживаются и в вепсских погостах, где, как и повсюду на Севере, вновь возникавшие деревни формировались вследствие сегментации больших семейных общин («от отцов — дети, от братей — братья»,— говорили крестьяне Веницкого погоста и Шимозерской волости). С патронимиями, вероятно, связано и деление на концы (ср., например, помимо упоминавшихся выше случаев, указание Писцовой книги 1678—1679 гг.: «Деревня в Сарском конце словет Спирково» в Михайловском Озерском погосте).

Установить взаимоотношения патронимий с общиной не представляется возможным. Скорее всего, эти связи существовали, но в позднем средневековье стали уже почти неприметны. Еще позднее, в XVIII-XIX вв., как показывают наши этнографические наблюдения, в процессе развития поселений границы патронимий и общин претерпели существенные перемещения. Гнезда поселений значительно выросли и в ряде случаев срослись. Проследить связь такого гнезда с патронимией невозможно. Все наши информаторы вепсы решительно отвергали предположение о существовании родственных связей патронимического характера, которые распространялись бы на население всего гнезда в целом: границы гнезд совпадают не с границами патронимий, а с границами территориальных общин.

Другое дело — входящие в состав гнезда деревни, размеры которых в несколько раз увеличились и достигали 10-20 и более дворов. Границы такой деревни, как правило, совпадают с рамками существовавших родственных коллективов, сохранявших до недавнего времени черты, свойственные патронимии. Во-первых, они и теперь населены по большей части однофамильцами (например, Ишанины в деревне Ишаниной, входящей в гнездо Вехручей); во-вторых, еще 60-70 лет тому назад браки между жителями таких деревень были невозможны, так как они считались родственниками (своеобразная экзогамия); в-третьих, при разделах больших семейных общин новые семьи старались строить свои дома рядом, в той же деревне, для чего испрашивалось разрешение схода (suim); наконец, в-четвертых, в некоторых случаях на погостском кладбище (koumzom) умерших жителей одной деревни старались хоронить в определенном месте.

Развитие материальной культуры вепсов в изучаемую эпоху может быть описано лишь чрезвычайно фрагментарно. Это объясняется как крайней отрывочностью сообщений источников (относительно ранних периодов истории материальной культуры вепсов в послекурганное время мы вообще не располагаем почти никакими данными, а более поздние отразились очень несистематично), так и весьма слабой изученностью такой важной стороны культуры вепсов вообще.

Пожалуй, только поселения подверглись специальному изучению. Этим мы обязаны исследованиям М. В. Витова, которым установлен ряд интересных явлений, значительно уточнивших наши представления об истории северных поселений.

Поселения IX-XI вв., как было сказано, пока неизвестны. Но уже в XII в. зафиксирован своеобразный и характерный для Севера тип поселений — погост (например, Тудоров погост; ср. современный Тудозерский погост близ Андомы). В дальнейшем упоминания и описания погостов на вепсских землях проходят через всю историю края, а в бытовой речи это слово слышится иной раз и теперь (pagast). Нет сомнения в том, что как термин, так и самый тип поселения русского происхождения. В вепсскую среду они проникли и укоренились в ней относительно рано, во всяком случае не позднее XIV в.

Другой тип поселения представляет собой деревня (kiitä). О деревнях в пределах расселения вепсов из письменных источников мы узнаем лишь с конца XV столетия. Писцовье книги описывают именно деревни. Слово kulä относится к весьма раннему лексическому слою. Этимологизировать его трудно. Оно встречается в том же значении в финском и карельском языках; в финских диалектах и в дальних родственных языках означает 'дом’. Создается впечатление, что первоначально оба значения слова должны были совпадать и обозначали, видимо, однодворную деревню. Кроме погоста и деревни, документы знают «починки» и «выставки», которые не составляли отдельного типа поселений, а являлись эмбрионами будущих деревень.

В течение всей феодальной эпохи характер заселения на территориях, занятых вепсами, не менялся: прибрежный тип заселения решительно преобладал. Но хотя поселения «на озере» и на «реке» (ср. современные названия: Рыбрека — вепсск. Kaleig’; Озера — вепсск. Jarv’; Вонозеро — вепсск. Enarv’; Гимрека — Hiimd’ogi) в писцовых книгах и позднейших источниках составляют подавляющее большинство, все-таки нельзя пройти мимо того факта, что небольшая часть (3-4%) в позднем средневековье уже принадлежит водораздельным (иначе придорожным или сележным — от sel’g ’хребет’, ’возвышенность’) поселениям (ср., например, Матвеева Сельга — вепсск. Matvejansel’g; Сельга — вепсск. Sel’g; Вангимова Сельга — вепсск. Vanhimansel’g). В дальнейшем число поселений сележно-водораздельного типа медленно, но неуклонно увеличивалось в связи с заселением водоразделов и развитием колесного транспорта и дорожного строительства.

Группировка деревень относительно друг друга представлена гнездовым типом расселения, распространенным в вепсских погостах повсюду, без всякого изъятия. Формирование гнездового типа расселения своими истоками уходит, вероятно, к рубежу I и II тысячелетий н. э. и находится в зависимости от развития патронимальных отношений, о которых говорилось выше. Единство гнезда, судя по сопоставлению с этнографическим материалом, подчеркивается не только чисто топографической близостью входящих в него деревень, но и тем, что гнездо в целом имеет одно общее название наряду с наименованиями каждой деревни в отдельности. Важно отметить, что если отдельные деревни имеют подчас русские названия, то наименования гнезд почти всегда финно-угорские. Это — обобщенные названия, имеющие обычно патронимические окончания (в русских вариантах -ци, -чи, -ичи; ср.: Гонгиничи, Корбеничи, Ярославичи; в вепсских вариантах -la; cp.: Korvata, Noidala).

О формах поселений становится возможно говорить лишь с определенного времени, примерно с середины XVI в. До этого, как показывает имеющийся материал, в вепсских погостах, да и по всему Обонежью, основной «формой» поселения была однодворная или двухдворная деревня. Так, по данным «старого письма» в Веницком погосте на 109 деревень приходилось 115 дворов, в Койвушском — на 107 деревень 111 дворов, в Озерском — на 62 деревни 77 дворов, в Веницком — на 205 деревень 214 дворов, что дает в среднем 1.07 двора на деревню. Даже в XVII в. в писцовых книгах то и дело мелькают сообщения вроде такого: «И всего один двор крестьянской, а по писцовым книгам в той деревни то ж» (Немжинская волостка в Веницком погосте на Ояти). Позднее, конечно, имело место укрупнение деревень, но даже в первой половине XIX в. в Олонецкой губернии Д всех поселений составляли малодворные деревни, не насчитывавшие 10 дворов.

Планировка даже наиболее крупных поселений в древности, по-видимому, была беспорядочной. Такой характер застройки сохранялся и впоследствии; в некоторых местах это явление заметно и теперь. Различные правительственные меры, направленные на внедрение линейно-уличной планировки деревень,имели лишь незначительное влияние на практику вепсского деревенского строительства.

Жилые постройки документы именуют «хоромами». В передаче жития Кирилла Челмогорского сами «чудяне» называли свои жилища «домы наша». Нет сомнения в том, что как жилые, так и хозяйственные постройки в ту пору уже возводились по преимуществу приемами срубной техники. Точно указать эти приемы не представляется возможным, но, видимо, вепсы, как и другие народы европейского Севера, пользовались различными способами рубки «в угол с остатком», может быть, «в обло».

Основным типом жилища, надо полагать, была изба, топившаяся по-черному (must pert’). Чтобы иметь возможность судить о ее конструктивных особенностях, приходится сделать два допущения, состоящих в признании типологического единства или во всяком случае тесной типологической близости, во-первых, деревенских (крестьянских) и городских (посадских) жилищ и, во-вторых, жилищ ряда народов (русских, вепсов и южных карел) в пределах достаточно широкой географической зоны. Такое допущение открывает возможность привлечь некоторые данные с соседних территорий (Тихвин, Старая Ладога, Олонец), учитывая, разумеется, что в этом случае мы вынуждены оперировать не собственно вепсским материалом и, следовательно, наши суждения будут носить характер предварительной гипотезы, хотя возможность сопоставления с данными наших этнографических наблюдений вепсского, карельского и русского жилища в названной зоне несколько повышает вероятность ее истинности.v

В 1945 г. В. И. Равдоникасом в Старой Ладоге раскопана изба XVII в., почти квадратная в плане (4X4.6 м), с полом из толстых плах и с печью-каменкой, промазанной глиной, на приподнятом на столбиках опечье (рис. 13, 7; ср. 2). Изба ориентирована фасадом на север. Печь находилась в углу справа от входа. С запада изба имела небольшую пристройку (вряд ли это были сени, так как вход в избу, судя по остаткам крыльца, вел прямо снаружи).

Сходные по типу двухкамерные жилые постройки зафиксированы на плане Тихвинского посада 1676 г. Здесь имеется возможность проследить вертикальное развитие сруба (рис. 13, 3— 6, 8). Хорошо видно, что углы изб срублены «с остатком». На фасадах прорублено одно или три волоковых окошка. Крыши тесовые. Пристройки при избах получают дальнейшее развитие: они значительно больше, чем у ладожской избы. Проясняется и их назначение: это — объединенные в едином строительном комплексе с избою крытые дворы, предназначенные для содержания скота, сена и т. п.

Интересно отметить три момента. Во-первых, углы дворов (рис. 13, 5) с тыльной стороны соединены не срубом, а с помощью приема закладной техники (хорошо видны угловые столбы), что вполне согласуется с материалами курганных раскопок и с некоторыми позднейшими традиционными строительными приемами вепсов, проявляющимися в сооружении ими промысловых построек (например, станов лесорубов или ливвиковских построек типа коды). Во-вторых, высота изб очень небольшая, всего 5-6 венцов, а окна прорублены низко, приблизительно в третьем или четвертом венцах, из чего следует, что пол такой избы должен был несколько углубляться в землю (ср. лесные избушки южных карел и вепсов, которые также на 50-70 см углублялись в землю). В-третьих, на обращенных к зрителю двух сторонах изб рассматриваемого типа отсутствуют входные двери; можно думать, что их нет и на скрытой от нас боковой стороне, так как другие аналогичные постройки, нарисованные в ином ракурсе, также лишены наружных дверей; в то же время крытые дворы имеют ворота. Остается единственное предположение, что вход в эти избы вел через двор, предположение, подкрепляемое еще и тем, что наружный вход в противном случае должен был располагаться с той же стороны избы, что и дворовые ворота. На том же плане имеется еще одна постройка,состоящая из трех частей — избы с двумя окошками (без дверей), двора с воротами и ведущим к ним бревенчатым взъездом и дворовой клетки, возведенной рядом с двором (рис. 13,4). Вероятнее всего, что и здесь вход в избу вел через двор.

Эти данные напрашиваются на сопоставление с одной особенностью жилых построек олонецких карел-ливвиков, установленной нами экспедиционным путем, — с наличием у них жилых комплексов, в которых отсутствуют сени (рис. 13, 7). Таких домов обнаружено немного, всего несколько десятков, но даже самый факт их существования может пролить дополнительный свет на проблему истории и генезиса традиционного вепсского и карельского жилища. Дворы в этих постройках примыкают вплотную к избам, а вход в избы ведет по взъездам через двор точно так же, как на рисунках плана Тихвинского посада. Подобные дворы, следовательно, представляют собою хозяйственные постройки, функциональное назначение которых еще не дифференцировалось, т. е. одновременно дворы-сени, не развившиеся еще в самостоятельные отдельные срубы. Хотя все дома по дате постройки относятся к концу XIX — началу XX столетия, можно думать (и аналогия с постройками Тихвинского посада укрепляет нас в этой мысли), что связь двора непосредственно с домом является здесь весьма старым пережитком.

Однако и в XVII в. жилые постройки с двухчастной планировкой, выражаемой формулами И — Д или И — ДС, не были, конечно, единственным типом жилого комплекса. Вероятнее всего, в них жили бедняки, не имевшие возможности срубить более добротные дома. В историко-культурном отношении такие жилища могут быть отнесены к более раннему периоду — это вполне допустимый случай ретроспекции, основанной как на факте сравнительной простоты рассмотренного типа жилого комплекса, так и на том соображении, что в жилищах беднейших слоев народа зачастую пережиточно сохраняются весьма архаические черты.

Развитие деревянного зодчества на Севере в XV—XVIII вв. достигло больших успехов. Судя по сохранившимся культовым постройкам (церковь Лазаря Муромского рубежа XIV-XV вв.,[41] сооружения Ильинского погоста на Водлозере XVIII в., церковь в Мегреге близ Олонца XVI в., церковь в Гимреке севернее Свири XVII в., изумительные ансамбли Кижского погоста и Вытегры XVIII в.[42]), а также учитывая факты проведения таких значительных строительных работ, как сооружение Олонецкой крепости в 1649 г. и восстановление ее после пожара 1668 г., постройка Петровской слободы и завода, Лодейнопольской судостроительной верфи, можно сказать, что местные зодчие и плотники-крестьяне накопили немалый опыт возведения весьма сложных конструкций, а это в свою очередь не могло не сказаться на формировании традиции деревенского строительства. Весьма вероятно, кроме того, что прогресс деревенского домостроительства обусловливался и социальными причинами: сохранением большой семейной общины, некоторым развитием складничества, развитием патронимальных отношений, что в процессе «собирания» построек в единый комплекс неизбежно вело к увеличению объема и числа жилых помещений.

Все это вызвало усложнение планировки жилых комплексов, которые приобретают теперь трехчастную или даже четырехчастную композицию, выражаемую формулами:

Основанием для составления этих формул послужили данные как графических, так и письменных источников. На плане Тихвинского посада (рис. 13, 8) изображены четыре избы, соединенные не то посредством сеней-дворов [формула (1)], не то отдифференцировавшихся сеней [формула (2)]. В последнем случае приходится предположить, что двор должен был находиться несколько поодаль. Ясно, что перед нами два жилых комплекса, лишь случайно соединенных вместе. Вообще трехчастные композиции на плане Тихвинского посада не редкость. Значительно менее выразительно, но тоже достаточно отчетливо и ясно они представлены на плане Олонецкой крепости последней четверти XVII в. Немногочисленные сохранившиеся и обследованные этнографически вепсские и южнокарельские избы XVIII в. имели по большей части ту же трехчастную композицию [формула (5)].

Сведения, сообщаемые письменными источниками, всего более отражают бытование жилищно-хозяйственных комплексов, соотношение отдельных элементов которых удобно выразить формулами (3) и (4). В одних случаях в документах говорится о таком сочетании этих элементов, при котором отсутствуют сени, но наличествует двор: «Яз на тот деревенской участок построил избу и двор и с хлевы»; или: «Деревни Устиновские Бориска Харитонова дворишко, изба и клеть ветхая со всею дворовою связью»(формула (3)]. Вероятно, подобные дворы, как и в рассмотренных выше типах построек, служили также и сенями, будучи еще функционально неразделены на два отдельных сруба. В других случаях в актах употребляется более расширенная, но весьма стабильная словесная формула, в которой упоминаются также и сени: «У Петрушки Кирилова хоромного строенья изба, сени и клеть дворовая, двор и со всею дворовою связью» [формула (4) ]. Из всей совокупности наличных данных с несомненностью следует тот вывод, что к XVII-XVIII вв. у самих вепсов и на территориях, смежных с областью их расселения, были уже распространены слитные комбинации жилых и частично хозяйственных построек, объединенные в едином строительном комплексе (дом—двор). Отсюда видно, что имеющий хождение взгляд, согласно которому «в отношении XVII в. вообще еще преждевременно говорить о каком-либо типе застройки двора... так как дворы еще не сложились..., постройки еще не были собраны в единый комплекс, а оставались раздельно», находится в противоречии с нашими фактическими данными и не может быть распространен, по крайней мере в нынешнем его виде, на изучаемый нами район применительно к названной поздней дате (XVII в.). Другой очевидный вывод состоит в том, что при довольно четко выраженном принципиальном сходстве деревенского домостроительства в пределах изучаемого района наблюдается бытование значительного числа конкретных вариантов соединения в комплексах отдельных жилых и хозяйственных построек (изб, клетей, сеней, дворов и проч.). Изба в таком комплексе представляла собою, хотя и важнейший, но далеко не единственный элемент «хором».

У нас очень немного данных для подетальной характеристики каждого элемента «хором». Высота построек, как можно судить по графическим материалам, весьма сильно варьировала (от 6 до 10 венцов в жилых постройках и от 5 до 14 венцов в хозяйственных). При этом изба и двор по высоте почти никогда не совпадали: двор возводился либо выше, либо ниже избы. Крыши делались двускатные тесовые (по этнографическим данным, впрочем, вероятнее предположить бытование в ту пору у вепсов соломенных крыш). На крышах нигде не видно труб или дымарей. Следовательно, печи были лишены дымоходов и топились по-черному. Конструкции печей восстановить теперь уже невозможно, но, судя по нашим этнографическим наблюдениям, первоначально вепсы складывали печи-каменки, а позднее, но не позже XVIII в., стали устраивать глинобитные печи.[43] Окна в избах и хозяйственных постройках «хором» прорубались двух типов: маленькие «волоковые» и большие «красные» или «косящатые». В фасадной стене делали от одного до трех окон. Часто среднее окно было «красным», а боковые — «волоковыми». Высота расположения окон также сильно варьировала в зависимости от высоты самих построек. Можно думать, что потолки в жилых помещениях настилались из бревен-кругляшей, подобно тому как это делалось южными и средними вепсами еще несколько десятилетий тому назад. Вокруг «хором» устраивалась косая изгородь (aid), которая хорошо видна на плане Тихвинского посада.

Помимо «хоромного строения», в составе крестьянского двора (в административно-фискальном и хозяйственном значении этого термина) входили и другие постройки — амбары, снопосушильни, клети, промысловые избушки, мельницы и проч. Впрочем, каждый отдельный двор лишь в редких случаях являлся обладателем всех названных построек одновременно. Скорее всего, каждый двор располагал лишь некоторыми из них, в зависимости от уровня хозяйственного благосостояния и от примитивной деревенской специализации хозяйства.

Видимо, при каждом дворе имелся амбар (ait). Многие хозяйства располагали также «полевыми клетями», в которых хранили некоторый полевой инвентарь, а также, вероятно, часть урожая. В окрестных лесах вепсы-охотники устраивали свои промысловые становища: «Да от той Насоновской деревни на диком лесу за 2 версты нашли пристанищо, а живота в нем и порознь в лесу нашли: ржи молоченой 10 четвертей, овса то ж число, да пшеницы в сенях с четверть, муки ржаной и житной и овсяной полтретьи четверти, кудели 3 пуда, сетей лососьих и сиговых запускных 17 да сить неводная с полукнеей, продолников и заечьих сетей с пуд, двои оралние сошники да двои косулние, пороху по сметя с фунт, да коренье и травы». По-видимому, это была постройка, одновременно использовавшаяся и в качестве промыслового становища, и как полевая клеть. Специальные «рыбачьи избушки», большое число которых сосредоточивалось в местах сезонного промысла, в конце XVIII в. между Оштой и «Свирским устьем» (т. е. истоком р. Свири, — В. П.) наблюдал Н. Я. Озерецковский.

В источниках, относящихся к области расселения вепсов, как это ни странно покажется на первый взгляд, не встречено упоминаний бань (kul’bet’). По-видимому, их в тот период у вепсов еще не было. Единственный случай упоминания бани («мылни») приурочивается к г. Олонцу, где такая постройка в конце XVII в. сооружалась на дьячем дворе. Это обстоятельство находит себе объяснение в этнографическом материале. И в XIX в. бань у вепсов насчитывалось очень немного. Зато до самого последнего времени у южных и средних вепсов удерживался обычай мыться (собственно, париться) в больших русских печах — в избах.

Из числа прочих хозяйственных построек, которыми владели крестьянские семьи, возможно, во многих случаях несколько дворов совместно, должны быть названы риги (riV) и гумна (gomin). По письменным источникам, к сожалению, нет возможности проследить, какие реальные постройки скрываются за этим терминологическим различием. Гумна, изображенные на плане Тихвинского посада, во многом напоминают аналогичные постройки средних вепсов, у которых эти сооружения состоят из двух частей — риги (т. е. сушильни для снопов с черной печью и расположенными над нею колосниками) й приставленного к ней почти вплотную гумна, возведенного на длину двух бревен, соединенных перерубом, и предназначенного для молотьбы и веяния. Тот факт, что обе эти постройки не срублены вместе, а лишь приставлены одна к другой, быть может, связан с тем, что их соединение не является исконным. У северных вепсов и южных групп карел риги представляют собою однокамерные постройки без гумен. Не исключено, что и у всех остальных вепсов сначала появились однокамерные риги, и лишь позднее, в результате русского влияния, имело место усложнение их плана и конструкции.

Имелись у вепсов и мельницы (водяные). С их изображениями мы встречаемся на плане Тихвинского посада и на одном из клейм иконы Александра Свирского конца XVI в.

Подытоживая изложенные сведения о постройках, попытаемся очертить общий контур их истории у вепсов в послекурганную эпоху. Несомненно, изменения коснулись прежде всего техники их возведения. Уже в курганное время вепсы умели сооружать срубы, и этот способ соединения углов построек довольно скоро стал преобладающим, но еще долго держался и далеко не сразу был окончательно вытеснен метод закладной или столбовой техники, с помощью которого еще в XVI-XVII вв. сооружали постройки хозяйственного назначения, а частью, вероятно, и жилые помещения. Другая сторона развития вепсских построек, в особенности жилых, состояла в их постепенном превращении из землянок или, точнее, полуземлянок в наземные сооружения, хотя и в этом отношении не следует впадать в преувеличение, так как углубленные в землю жилища продолжали бытовать довольно долго.

Логическим следствием изменения техники домостроительства, обусловленным в свою очередь повышением роли земледелия и животноводства в хозяйстве вепсов, явилось постепенное развитие планировки жилищ, появление двухкамерных построек, близких по типу к староладожской избе XVII в., раскопанной В. И. Равдоникасом, в которых уже выделялась небольшая хозяйственная пристройка, игравшая одновременно роль сеней и двора.

Рядом финских этнографов и языковедов XIX в. была выставлена концепция, в русской этнографии поддержанная авторитетом H. Н. Харузина, согласно которой исходным пунктом развития срубных жилищ финно-угорских народов вообще, и их прибалтийско-финской группы в особенности, признаются постройки типа северной бани, риги и т. п. Оставляя в стороне вопрос об общем значении этой концепции (отметим лишь мимоходом ее ограниченно эволюционистский характер, игнорирование ею особенностей культурно-исторического процесса каждого отдельного народа, применение при анализе конкретного материала формально-типологического метода, который допускает сближение и сопоставление совершенно различных по типу и назначению построек, обращая внимание лишь на формальное сходство в планировке), укажем, что данными истории культуры вепсов она не подтверждается.

Важнейший аргумент сторонники указанной «банной» концепции обретают в языковом материале: дело в том, что термины, которыми в ряде финно-угорских языков обозначается изба (ср. вепсск. pert’, карельск.-ливвик. perti, сев. карельск. и финск. pirtti, в частности тавастск. pörte, лопарск. pirf, марийск. port), восходят к балтийскому (летто-литовскому) источнику, где они имеют значение «баня» (ср. лит. pirtis, латышек, pirts). Однако заимствованность термина, сама по себе не вызывающая сомнений, еще не может служить доказательством того, что финно-угорские народы восприняли от балтийцев именно только баню и приспособили ее к своим нуждам в качестве жилища. Круг балтийских языковых заимствований в вепсском и других прибалтийско-финских языках весьма широк. Если даже ограничиться терминами, относящимися к области строительной техники, то и в этом частном случае обнаруживается значительная группа лексических заимствований (ср. aid забор’, ‘изгородь’; karzin ‘подполье’; sein стена’ и т. д.), но вряд ли кто-нибудь решится утверждать, что до контакта с балтийцами вепсы и прочие финно-угры не умели городить заборов, строить стен и т. п.

Вопрос о происхождении избы у вепсов разъяснится легче, если признать, что термин, ее обозначающий, гораздо старше самого явления. Он был заимствован финно-уграми еще в ту пору, когда балтийские племена пользовались им для обозначения жилища, а не такой специализированной постройки, как баня. Это слово получило бытование в той этнической среде, где деревянное строительство уже имело давнюю традицию, восходящую, быть может, к концу неолитической эпохи.

Внешний облик ранних форм вепсской избы, видимо, в наибольшей степени соответствует таким пережиточным типам построек, как вепсские и южнокарельские промысловые .лесные избушки и землянки, о которых говорилось выше. Вепсская черная изба, дожившая кое-где до 30-х годов текущего столетия, на сходство которой со староладожской избой XVII в. обращал внимание В. И. Равдоникас, является результатом длительного развития, в течение которого постепенно накапливались новые элементы, давшие ряд переходных форм. Этот процесс уже с относительно раннего времени, примерно с XII-XIII вв., был усилен интенсивным русским влиянием, способствовавшим более быстрому совершенствованию вепсского строительства.

Особенности сельского хозяйства вепсов, занимавшихся земледелием и животноводством в сложных климатических условиях Севера с его холодной снежной зимой, коротким летом и дождливой осенью, должны были потребовать создания специализированных хозяйственных построек — снопосушилен, помещений для хранения урожая и содержания домашних животных. Однако и это произошло не сразу. Для иллюстрации может служить хотя бы тот факт, что оятские вепсы часть урожая, например, репы, посеянной на подсеке, до недавнего времени хранили в выкопанных тут же ямах-хранилищах.

Вопрос о том, как и когда совершался у вепсов процесс соединения избы с хозяйственными постройками, решить сейчас окончательно невозможно. Наши письменные и в особенности графические источники, благодаря которым мы имеем возможность проникнуть, насколько это удается, в глубь веков (но не ранее XVII в.), повсюду на сопредельных территориях фиксируют уже слитные комплексы (по крайней мере двухчастные композиции). Однако учет этнографических материалов понуждает все же допустить для более ранних этапов возможность существования у вепсов открытой застройки двора. С одной стороны, однокамерность упоминавшихся выше промысловых избушек вепсов и карел-ливвиков, принятых нами за близкую к исходной форму древней вепсской избы, с другой же стороны, тот факт, что дворы в современных вепсских постройках часто не врублены в стены жилых сооружений, к которым они примыкают, а лишь приставлены к ним, будучи отделены от них более или менее значительным пространством (от нескольких десятков сантиметров до 1.5 и даже 2 м), забираемым обычно досками, — все это позволительно толковать в указанном смысле.

Так или иначе, дальнейшее развитие вепсского домостроительства пошло по линии объединения жилых и хозяйственных построек в слитные комплексы. В ту пору культурное воздействие русских, надо полагать, сказалось также в том, что вепсы и южные карелы восприняли от них глинобитную конструкцию русской печи без дымохода, пришедшую на смену примитивному очагу и каменке. Однако последующие пути формирования строительных комплексов у вепсов и южных карел несколько разошлись. Можно предположить, что дом-двор южных карел на определенной стадии его развития включал в себя только избу и двор без сеней (И — Д); эта разновидность связи явилась переходной в местных условиях к постройке «брусом» или однорядной связи, при которой все элементы комплекса располагаются на одной оси (И — С — Д). У вепсов процесс имел свои особенности. Здесь раньше сложился двухизбный комплекс, разделенный сенями (русское влияние ощущалось сильнее), с двором, примыкающим к сеням и обеим избам (Т-образная связь, где двор — основание буквы). Такой тип связи можно обозначить с помощью структурной формулы:

Сравнительно с поселениями и постройками вепсов прочие стороны их материальной культуры в рассматриваемую эпоху еще менее отражены источниками и не могут быть охарактеризованы даже с минимальной полнотой. Сведений о ранних периодах их развития (до XVII столетия) мы практически не имеем, да и поздние периоды обеспечены ими очень скудно. Тем не менее и эти скудные данные имеют известную ценность, хотя и не выявляют общей картины.

Известно, например, что женская одежда в конце рассматриваемой эпохи обогатилась по сравнению с курганным временем новыми элементами. Получили распространение сарафаны-«ферязи». Носили также «сукманы». Это была праздничная одежда, вероятно, считавшаяся модной. В XVIII в. в соседнем с вепсами Белозерском крае русские «замужние женщины носили повойники, кокошники с убранством позументами, лентами, вышиваниями, скрывая под них... волоса до единого. Платье их было сарафаны и ферези, всегда цветные, а красные лучше всего: сарафан просто, ферези празднично». Судя по позднейшим этнографическим наблюдениям, в вепсском быту эти элементы одежды также получили известное хождение. Впрочем, внедрение в быт сарафанного комплекса женской одежды не привело к вытеснению более раннего — юбочного, который продолжал существовать весьма долго и дожил до нашего времени. Существовал также какой-то неясный тип плечевой одежды, который застегивался с помощью «воротовой цепи». Из украшений женщины носили серебряные серьги. Сказать что-либо о мужской одежде невозможно: письменные источники о ней молчат, а изображения одеяний на клеймах иконы Александра Свирского, где можно было бы ожидать встретить нечто, отвечающее нашим поискам, очень традиционны и невыразительны.

Упоминая о пище чудян, автор жития Лазаря Муромского вложил в уста своего героя такую фразу: «Аз же едину кожицу еленю и мало нечто от брашен взях...». Что это были за «брашна», судить трудно. Конечно, описанные выше важнейшие направления хозяйственной деятельности вепсов — занятия сельским хозяйством, в особенности земледелием, а также охотой, рыболовством и собиранием грибов и ягод — дают некоторую основу для того, чтобы в самых общих чертах представить себе и состав их пищи. Несомненно, заметную роль в нем играли мучные блюда. Выпекали хлеб. Для размола зерен пользовались не только мельницами, но и ручными жерновами (käzikivi, kodikivi); изображение такого жернова имеется на одном из клейм иконы Александра Свирского. Из напитков умели приготовлять пиво (olud), вино и мед. Впрочем, употребление их было умеренным; крестьяне Веницкого погоста в 1676 г. писали в челобитной царю: «А кабак вели, государь, с нашего Веницкого погоста снять...».

Источники постоянно говорят о плохом состоянии в крае дорог. «А выставки из всех тех погостов, — сообщается в «Росписи Олонецким городом», — расселилися по мелким озерам в розни... сухим путем дороги во все погосты есть же, пешие и конные, а тележных дорог нет». В связи с этим в документах полностью отсутствуют упоминания колесных средств передвижения, которые появились у вепсов значительно позднее. Зато санями широко пользовались как в зимнее, так и, судя по этнографическим данным, в летнее время. Но наибольшее распространение там, где к тому были возможности, получили водные средства передвижения. «Чудь белоглазая», явившаяся «ограбить» Кирилла

Челмогорского, ехала «в малой лодийцы». Лодки различных типов — долбленки и дощаники, плоскодонные и килевые — и разных размеров издавна служили вепсам важнейшим средством транспорта. В XVIII в. вепсы Прионежья и верховьев Свири освоили даже строительство более крупных озерных судов — галиотов.

В кругу проблем истории культуры вепсов эпохи средневековья едва ли не самая сложная проблема возникает при попытке восстановить черты духовной жизни народа на том этапе его развития. Здесь к нашим обычным затруднениям — отрывочности и неравномерности распределения письменных источников и т. д. — прибавляются и другие, связанные по преимуществу с привлечением совершенно особой группы источников — фольклорных преданий, чрезвычайно интересного, но, к сожалению, еще очень мало исследованного жанра, — анализ которых позволяет, хотя бы отчасти, проникнуть в мир духовных (нравственных и эстетических) представлений вепсов в различные, подчас весьма ранние, периоды их развития, а также почерпнуть некоторые дополнительные данные по их этнической истории.

Относительно высокий уровень материальной культуры, хозяйства и социальной организации, достигнутый вепсами на протяжении рассматриваемой эпохи, сложность их этнической истории, а также наличие культурных воздействий на них со стороны карел и в особенности русских — все это позволяет думать, что и духовная их культура тех времен должна была отличаться достаточно развитым характером и сложным составом. Если внешним показателем этого уровня признать распространение письменности и грамотности, в данных конкретных исторических условиях осуществлявшееся на основе русского языка или во всяком случае русского алфавита, то следует отметить, что и в этом отношении вепсы достигли известных успехов. Хотя они не создали своей письменности, и в этом смысле они отставали, скажем, от коми-пермяков и даже карел,[44] но все же и из вепсской среды выдвигались отдельные лица, овладевшие русской грамотой и умевшие пользоваться ею для записи вепсских текстов: наличие страниц, написанных по-вепсски, в русском рукописном сборнике XVII в., о котором шла речь выше, — наглядное тому подтверждение.

Больше того, есть основания предполагать, что некоторые выходцы из вепсской среды имели возможность постигать высоты тогдашней образованности. Ряд интересных фактов дают агиографические материалы о «святых» Новгородской области, на что уже обратили внимание А. И. Соболевский, Н. Г. Порфиридов и Д. С. Лихачев. Савватий Соловецкий, Александр Свирский (уроженец с. Мандеры и, вероятно, вепс по происхождению), Александр Ошевенский из Белозерья — «все в детстве были обучены грамоте школьным путем». Известное отражение развития грамотности среди вепсов можно усматривать в некоторых новгородских берестяных грамотах. Личные рукоприкладства (подписи) крестьян на челобитных и иных документах говорят о том же.

Однако приобщиться к высокой книжной культуре, сосредоточенной в ту пору по местным северным монастырям, могли, разумеется, лишь единицы. Широкие крестьянские массы вепсского населения оставались неграмотными и были принуждены довольствоваться традиционными формами культуры, передававшимися из поколения в поколение устным путем.

Представить себе фольклор вепсов описываемой эпохи в сколько-нибудь полном виде при настоящем уровне изученности вепсского фольклора вообще едва ли возможно. Конечно, основные типы и жанры устного народного творчества (сказки, песни и проч.), известные нам по позднейшим записям, бытовали уже тогда, но проецировать их в столь глубокое прошлое в сколько-нибудь конкретном выражении пока что слишком рискованно. Этому должна предшествовать углубленная фольклористическая проработка всего наличного материала, его тщательный филологический анализ, в результате которых, без сомнения, откроются перспективы и для разрешения задачи, сформулированной выше. Теперь же приходится ограничиться только общим указанием на вероятность того, что сюжеты и образы вепсского фольклора поздней записи сложились на основе более ранних форм устного народного творчества.

Иное дело предания. Их явственно выраженный историзм, их тесная связь с этногенетическими процессами, соотнесенность и в ряде случаев прочная связанность с известными историческими событиями, наконец, большая — сравнительно с другими фольклорными жанрами простота сюжетов и образов — все это позволяет видеть в преданиях, отличающихся значительной устойчивостью сюжетов и отдельных мотивов, что легко доказать сличением записей за последние сто с лишним лет, своеобразное «окно в исчезнувший мир». Задача состоит в том, чтобы верно уловить подлинное историческое содержание, заключенное в преданиях, установить более или менее твердые пункты соприкосновения фольклорных и исторических материалов, что в свою очередь в значительной мере зависит от разработки типологии преданий, отвечающей реальным историческим процессам и событиям.

Мы не имеем возможности за недостатком места подробно осветить содержание и эволюцию этих преданий, хотя они, без сомнения, заслуживают особого изучения со многих точек зрения. Кратко перескажем здесь лишь самые существенные результаты сделанных над ними наблюдений.

Чудские предания (не смешивать с рассмотренными выше русскими сказаниями или преданиями о Чуди) и собраны, и изучены недостаточно. Разбросанные по разным изданиям, они еще в очень малой степени подвергались систематизации и анализу. Между тем они представляют собой весьма интересный и существенный источник для исследования относительно ранних этапов развития духовной культуры и этнической истории ряда народов (в том числе и в особенности вепсского).

Чудские предания — это особый фольклорный жанр, бытующий среди северновеликорусского, вепсского, южнокарельского и саамского населения. Они объединяются в три цикла: предания о предках-первонасельниках (две разновидности), предания о «панах» (две или три разновидности) и синтетические предания. Такая классификация соответствует историческому развитию сюжетов, реальному ходу формирования типологически более сложных форм путем освоения материала более элементарных разновидностей.

Предания о предках-первонасельниках выступают в двух разновидностях. Одна из них — топонимические предания (вепсская легенда о Гиме и Гаке, вытегорский рассказ о Варзамае и др.) — отражает процесс заселения Севера родственными коллективами, вероятно, патронимического характера. Другая разновидность — предания о том, как житель низовьев какой-нибудь речки заметил плывущие щепки (веники) и по этому признаку узнал о заселенности верховьев — зафиксировала факты дальнейшего хозяйственного освоения территории. Определить точно этническую природу данного цикла преданий затруднительно, но его связь с вепсской и южнокарельской средой несомненна.

Особый интерес вызывают предания о «панах». Укрепившееся представление, будто они повествуют лишь о событиях начала XVII в. (польско-литовская интервенция, «смутное время»),неверно. В рамках этого цикла выделяется заметный слой, в котором «паны» обрисованы не как враги, а как почитаемые предки (обычай поминания вепсами «панов», празднование «Киселева дня» и пр.). Кроме того, не исключено, что это слово, получившее в русской передаче вид «паны», «панки», первоначально было связано с некоторыми деталями похоронного обряда аборигенного населения (ср. вепсск. panda ’положить’, финск. и керльск. panna в том же знач., вепсск. maahapanda ’хоронить’; mahapanend ’похороны’, финск.-савакот. mahapanjaiset в том же знач.). Другой подцикл действительно посвящен патриотической теме борьбы с захватчиками (легенды о «панском озере», «девичьем острове» и т. д.). Не исключено, наконец, и то, что здесь нашли воплощение и социальные противоречия эпохи, эпизоды борьбы крестьян со своими феодальными угнетателями.

Прослеживая типологические особенности «панского» цикла и его ареал, можно заключить, что эти предания также связаны с вепсско-карельской и, быть может, мерянской культурными традициями. Немаловажный довод в пользу этого состоит в том, что предания о «панах» самым тесным образом приурочены в народном сознании к определенным археологическим памятникам, чаще всего — в пределах бывшей Олонецкой губернии — к курганным могильникам приладожского типа.

Наивысшего развития чудские предания достигли в цикле синтетических сказаний (типа пудожского предания о Рахкое из Рагнозера). Он вобрал в себя многие черты обоих предыдущих циклов. Сказания данного типа бытуют у южных карел, саамов, русских Пудожского края (в тех местах, где прежде обитали Чудь-вепсы), следы их былого распространения наличествуют у вепсов. Анализ этнографических реалий, присутствующих в этих преданиях, подсказывает вероятность того, что их формирование имело место в условиях земледельческого, а не оленеводческого быта, и это обстоятельство при прочих равных условиях оказывается существенным аргументом в пользу признания синтетических преданий преимущественно вепсскими по происхождению.

Сопоставление чудских преданий с русскими сказаниями о Чуди выявляет полную самостоятельность обоих видов, хотя в исходных пунктах развития, как и в последующем бытовании, между ними могли иметь место различного рода взаимодействия. Области их распространения не совпадают (предания о Чуди занимают более обширные пространства). Сличение сюжетных и структурных особенностей, ареалов сказаний и т. п. приводит к мысли, что, во-первых, оба типа исторических преданий с разных сторон обрисовывают факты и события этнической истории вепсов, а во-вторых, свидетельствуют о том, что эта история была наполнена эпизодами напряженной борьбы и самоотверженного труда, совершавшимися в условиях трудной и беспокойной эпохи (вероятно, X-XVII вв.).

Особую область духовной культуры составляют народные верования, касательно развития которых наличные фактические данные позволяют высказать ряд суждений, хотя, к сожалению, о полном и всестороннем освещении процесса в целом при теперешнем состоянии источников речь идти не может. Хорошо и то, что имеющиеся документальные материалы, будучи дополнены фактами этнографических наблюдений, допускают возможность наметить отдельные линии развития этой стороны духовной культуры вепсов. Наибольший интерес по вполне понятным причинам вызывают к себе пережитки дохристианских верований, лучше выявляющие отдельные местные особенности вепсской культуры.

С точки зрения внутреннего содержания процесса развития народных религиозных воззрений, в сфере которых в искаженном, мистифицированном виде находили отражение те же самые исторические явления и события, что проявились и в иных сторонах социальной жизни, культуры и быта вепсов, важнейшим, стержневым фактом следует считать борьбу новой христианской идеологии и морали с сильными пережитками дохристианских, языческих верований, представлений и бытовых навыков. Хотя христианизация Веси, как мы помним, началась, по-видимому, еще на рубеже X и XI вв. н. э. и христианская символика вместе с обрядом захоронения мало-помалу проникала в быт народа на протяжении курганного периода, а в первой половине XII в. новгородский архиепископ уже собирал на вепсских землях обильные поступления в свою казну в виде церковной десятины, все же и тогда, и позднее христианская идеология в реальном быту принуждена была сожительствовать с мощной традицией прежних народных верований и религиозных обычаев, с одной стороны, ведя с ними непрекращающуюся, принимавшую разные формы борьбу, а с другой стороны, приспосабливаясь к местным условиям, осваивая и поглощая местные народные культы.

Широкие народные массы Обонежской пятины очень медленно и неохотно отказывались от привычных верований и традиционной мифологии, признавая христианство лишь формально под давлением господствующего феодального класса, и видели в собственных древних верованиях идейную опору в отстаивании своей социальной свободы и, быть может, этнической самобытности (например, Белозерское восстание 1071 г.).

Мы уже раньше обратили внимание на достаточно обильные факты отчаянной борьбы Чуди—вепсов против монахов, захватывавших их земли на рубеже XIV-XV вв. Но от нас не должна ускользнуть и другая сторона вопроса, а именно та, что эти социальные схватки приобретали не только форму непосредственных столкновений вепсских общин с феодальными захватчиками, но представляли собою также эпизоды борьбы в области идеологии, борьбы древнего язычества с наступлением христианства.

Жития полны описаний местного язычества. Основатели северных монастырей видят свою первостепенную задачу как раз в миссионерской деятельности, в деле закрепления и углубления начавшегося ранее процесса христианизации аборигенного населения. «Бяху же инии еще не крещени, живуще в окрестных местех», — сообщается в житии Кирилла Челмогорского. Здесь мы видим вполне точное указание на то, что не все туземцы придерживались своих старинных верований, а только часть их («инии»); прочие же к тому времени уже признали, хотя бы формально, христианство. В то же время, хотя победа христианской идеологии, внедрение которой поддерживалось господствующим феодальным классом, была исторически неизбежна, несомненно, что этот процесс имел свои сложные пути развития, свои приливы и отливы. Поэтому, когда в том же житии встречаем замечание, что будто бы «по мале же вси Чудине восприяша святое крещение», то и его, и подобные ему замечания следует воспринимать лишь как отображение отдельных эпизодических успехов христианизации, успехов временных, которые могли сменяться периодами оживления и возврата язычества.

Косвенные данные говорят о том, что и в XV столетии основная масса вепсского населения на коренной территории восприняла лишь внешнюю, обрядовую сторону новой религии, что, впрочем, имело место и в более поздние эпохи, и оставалась в значительной мере чужда ее догматике, морали и проч. Нет сомнения, что сложившийся в бывших новгородских владениях своеобразный порядок поставления попов по выбору общины, о чем уже говорилось выше, в немалой степени способствовал созданию таких условий, при которых не только имела место известная демократизация состава клира, но и в связи с этим сами попы, происходившие, по всей вероятности, в значительной своей части из числа местных жителей, оказывались подверженными влиянию местных же верований и обычаев, что в свою очередь оставляло большой простор для сохранения вепсского язычества, пусть даже и в несколько подновленном и подогнанном к христианству виде.

Полностью реконструировать вепсские народные, дохристианские по происхождению, верования весьма трудно. Мы не знаем пантеона вепсских божеств (и вряд ли когда-нибудь многое сможем о нем узнать), не знаем обрядовой стороны верований той поры, очень мало знакомы с их внутренним строем и идейным содержанием.

Основную массу сведений мы получаем из известных документов первой половины XVI в., связанных с деятельностью новгородского архиепископа Макария по искоренению северного чудского язычества. Таким образом, распространение этих сведений также и на вепсов остается в определенной мере условным и само по себе еще нуждается в доказательстве, чему мы постараемся уделить внимание и место ниже. Кроме того, указанные документы, трактующие проблемы северного язычества в сильно обобщенном виде, разумеется, лишь частично могли использовать факты из вепсского быта; вследствие этого было бы неверно исходить из предположения, что всем их сообщениям можно и следует отыскивать аналогии в вепсских этнографических или иных материалах. Вместе с тем уже одна возможность такого обобщения не говорит ли о том, что тип и характер верований ряда северных народов, о которых трактуют посыльные грамоты Макария, был либо один и тот же, либо чрезвычайно близкий, заключавший в себе достаточно много общих черт, свойственных верованиям всех перечисленных и подразумеваемых документами народов.

Та обобщенная характеристика языческих верований прибалтийско-финских народов, в рамках которой должны были сказаться и вепсские народные религиозные представления, выглядит так: «Суть же скверные молбища их лес и камение, и реки, и блата, источники и горы, и холми, солнце и месяц, и звезды, и озера, и, проста рещи, всей твари поклоняхуся, яко богу, и чтяху и жертву приношаху кровную бесом, волы и овцы, и всяк скот, и птицы».

Конечно, «молбищами» становились далеко не всякий лес и не всякие «камение». Речь идет, очевидно, о священных рощах и каких-то святилищах, в которых объектами почитания являлись либо каменные изделия, либо изображения, высеченные на камне, либо кучи камней вроде лопарских сейдов.

Вопрос о почитании леса, священных рощ решается сравнительно просто путем привлечения данных этнографических наблюдений над некоторыми чертами религиозной жизни вепсов. Само собой понятно, что вепсы, жившие в течение веков в окружении леса, зависевшие от леса, от успешной охоты и иных промыслов в том же лесу, весьма долго сохранявшие подсечную систему земледелия, организация которой была сопряжена с тяжелой, напряженной борьбой с лесом, относились к нему вообще с особым почтением, перенося это чувство и на рощи, и на отдельные деревья. Ближние соседи вепсов, карелы-ливвики считали, например, что нельзя лечь спать под деревом, не спросив у него разрешения: Kuusi, laske minun nuote uokse! ’Елочка, пусти меня спать на ночь!’. Такой же обычай существовал у оятских вепсов. Достаточно, далее, присмотреться к тому факту, что христианские церкви и часовни у вепсов, карел и северных русских всегда или почти всегда строились в еловых или сосновых рощах, что, помимо того, еще сравнительно недавно некоторые участки наиболее старого леса вепсами и русскими, например, Пудожского края почитались священными и вырубать их считалось «грехом», что на некоторых деревьях в таких рощах верующие оставляли жертвенные приношения в виде полотенцев, ленточек, иногда денег или остатков кушаний, — как становится ясно, что свидетельство XVI в. о почитании леса с полной несомненностью должно относиться также и к верованиям вепсов.

Собственно говоря, почитался даже не столько самый лес, сколько дух леса, лесовик, лесной хозяин (mechiine), обитавший будто бы в лесной чащобе вместе со своей семьей (женой его, кстати сказать, могла быть обычная женщина, которую он «взял» к себе) и целым штатом лесовиков низшего ранга. «Лесной», «леший» являлся людям в разных обличьях: то в виде седого «замшелого» старца небольшого роста, то в виде громадного («ростом с хорошую ель») черноволосого в высокой мохнатой шапке человекоподобного существа, издававшего леденящие звуки, похожие то на страшный хохот, то на горестный плач.Лесовик иной раз выступал в роли благодетельного, доброго духа, выгоняя на «полесника» (охотника) множество дичи. Он даже мог, расщедрившись, открыть клад счастливцу, но большею частью представлялся народному воображению как дух злой, недоброжелательно проказливый — мог завести и закружить в лесу и бывалого полесника, не говоря уже о женщинах и ребятишках, наслать удушье на того, кто по неведению или небрежности разведет костер или поставит шалаш на тропе и т. п. Однако опаснее всего попасться на пути лесной свадьбы, которая с шумом и гиком мчится по лесу, не разбирая дороги — схватят, закружат, замучают. Подобными же духами, хозяевами различных стихий, народное воображение населяло весь окружающий мир: в озере или в реке обитал водяной (vedehiine), в избе — домовой (pert’izand), и т. д.

Однако даже на ранних этапах описываемой эпохи, а тем более на последующих, система религиозных верований вепсов вовсе не была какой-то аморфной массой первобытных анимистических представлений. В этом отношении существенно важными кажутся факты выделения центральных мифологических персонажей, например, обобщенного образа лесного хозяина, хозяина вод и проч., а также весьма характерно постепенное приобретение ими антропоморфных черт. Здесь уместно вспомнить о чрезвычайно любопытном изображении на одном из петроглифов Бесова Носа на восточном берегу Онежского озера — фигуре «Беса», которая буквально напрашивается на сопоставление как с отмеченным рядом фактов, так и с указанием посыльной грамоты Макария о почитании камней.

Есть достаточно веские аргументы в пользу признания именно этого изображения одним из наиболее поздних, если вообще не самым поздним, среди петроглифов всей Онежской группы: самая антропоморфность v фигуры, ее центральное положение относительно прочих зооморфных петроглифов, которое могло быть избрано при ее создании лишь в том случае, если прочие петроглифы уже существовали, наконец, то обстоятельство, что христианская церковь сразу же усмотрела именно в этой фигуре основной объект древнего культа и постаралась парализовать его влияние на окрестное население, выбив на изображении крест (заметим, кстати, весьма архаической формы). А М. Линевский по данному поводу замечает: «Крест и слова И[ису]с X[ристо]с с титлами и нимб с «всевидящим оком» (очевидно, XIV или более поздний век), выбитые на фигуре «беса», доказывают, что именно этот петроглиф еще чтился в момент прихода русских. Но будет ошибочным предположить, что, по-видимому, монахи соседнего Муромского монастыря потрудились выбить крест».Не следует, конечно, думать, что «бес» был созданием именно вепсов (вероятнее всего, этот петроглиф выбит до заселения ими Пудожского края), но что его почитали обитавшие здесь, по свидетельству жития Лазаря Муромского, Чудь (вепсы) и «лопляне», по-видимому, можно считать вполне возможным.

Одухотворение и обожествление стихийных сил природы, имевшее место в системе дохристианских верований вепсов, составляли наиболее древний пласт религиозных представлений, истоки которых уходят в глубочайшую древность — к эпохам мезолита и неолита, к первобытно-родовому строю с их охотничье-рыболовческим типом хозяйства. С точки зрения достигнутого вепсами в рассматриваемое время уровня социально-экономического и культурного развития эти верования неизбежно выглядят как своего рода анахронизм, как пережиток, сохранившийся от прошлого. С появлением земледелия и животноводства и превращением их в основу хозяйства, с развитием классовых — феодальных — отношений в системе верований вепсов должны были появиться культы, имеющие аграрный характер. Такие культы, видимо, возникали, но не получили простора для своего роста, будучи частью вытеснены, частью ассимилированы христианством. Вепсская мифология не создала ни собственного Озириса, ни своей Деметры.

Однако следы прежних дохристианских земледельческих культов у вепсов все-таки отыскиваются. Они тем более вызывают к себе интерес, что в связи с ними открывается возможность до некоторой степени составить представление о ритуальной, обрядовой стороне «древних вепсских верований. Один из таких следов, правда, в симбиозе с четко выраженным культом предков, характерным уже для древневепсских верований курганной поры, нам видится, например, в праздновании Киселева дня, о котором по другому поводу упоминалось в предыдущем разделе. По сообщению Г. И. Куликовского, в четверг на Троицкой неделе жители сел. Роксы собирались у часовни; женщины приносили с собой по кринке молока и по чашке киселя, которые, ставили на несколько минут под образа; после того, усевшись на лавочке, все это сообща съедалось; устраивались игры, во время которых обливали друг друга киселем и молоком; Киселев день в народном сознании связывался с заботой об урожае овса.

Праздник посвящали предкам—«панам», а в то же время думали об урожае овса. Ритуальное поедание предварительно освященного в часовне овсяного киселя, ставшее шуточным обливание киселем и молоком, бесспорно, являются обломками древнего обряда, выполнение которого было направлено на то, чтобы обеспечить плодородие во всем, богатство и обилие, и находят себе аналогии в верованиях многих земледельческих народов. Можно привести и другие примеры сохранения в религиозном быту вепсов пережитков верований, возникновение которых обусловливалось некогда сформировавшимися представлениями о зависимости человека от сверхъестественных сил, позднее олицетворявшихся в образах низшей демонологии.

Но, пожалуй, наибольшую интенсивность приобрели верования, относящиеся не непосредственно к земледелию, а к тесно взаимодействующей с ним отрасли сельскохозяйственной деятельности — животноводству. В грамоте Макария недаром говорится о принесении «кровных» жертв «бесам» — «волы и овцы, и всяк скот, и птицы». Это сообщение хорошо увязывается с материалами, полученными позднейшими наблюдателями, изучавшими религиозный быт вепсов и соседящих с ними народов, в том числе и с нашими данными.

В конце лета (в Ильин день, 20-го июля ст. ст.) или в начале осени (в день рождества богородицы, 8-го сентября ст. ст.) в очень многих вепсских деревнях при церквах и часовнях, где в эти дни справлялись храмовые праздники, происходили подлинные жертвоприношения. Крестьяне приводили сюда «завещанный» скот (быков или баранов), закалывали его, мясо варили в общественном котле и после благословения священника расхватывали и поедали. Закалывали обычно не всех животных, а одного-двух, остальных продавали, и деньги, вырученные от продажи, поступали в церковную кассу, а также делились причтом. В связи с этим обрядом устойчиво держалась легенда, будто сравнительно недавно в названные дни к месту ритуального жертвоприношений прибегали олени или лоси, одного из которых и убивали в качестве жертвы. Однако то ли потому, что однажды крестьяне пожадничали и убили обоих животных, то ли по той причине, что не дождавшись их прихода, закололи быка (в разных пунктах рассказывают об этом различно), олени перестали появляться, и с тех пор для жертвоприношений стали употреблять только домашних животных.

Обряд и легенда имеют очень широкое распространение. Они отмечены, помимо вепсов, у южных карел, у русских Прионежья, Белозерщины, Пудожского и Тихвинского краев. П. Б. Иноходцев, посетивший в 1785 г. Каргополь, обратил внимание на то, что в городском гербе зафиксирован мотив жертвоприношения. «Герб городу Каргополю есть, и, без сумнения, старинный: ибо представляет древнее жертвоприношение, а именно в голубом поле овна, возложенного на костер горящих дров для всесожжения». Впрочем, в русских районах Севера, не граничащих с областью расселения вепсов, подобные жертвоприношения, но уже без сопровождения обряда легендой, имели место в день Флора и Лавра (18 августа ст. ст.). Вместе с тем, прослеживая более дальние пределы их совместного бытования, если откинуть уж вовсе далекие кавказские аналогии, невольно приходишь к заключению, что описанные обряд и легенда свойственны ряду народов финно-угорского происхождения — коми-пермякам, удмуртам, эстонцам-сетукезам, верхневолжским карелам. Это наводит на мысль, что данный ритуал, восходящий в своей первооснове к весьма ранним этапам сложения земледельческих культов у названных народов, если только он не заимствован ими от русских, составляет их общую черту, что и отразил источник середины XVI столетия.

Параллельно с развитием и усложнением местных культов у северных чудских народов происходило выделение особых лиц, «арбуев», специализировавшихся на посредничестве между рядовыми верующими и божествами. Конечно, нам слишком мало известно об арбуях, чтобы можно было с полной определенностью обрисовать как их повседневные функции, так и роль в обществе. Вероятно, они представляли собою слой жречества, пользовавшийся значительным влиянием, ограниченным, впрочем, чисто бытовой областью. Арбуи принимали участие в похоронах, нарекали имена младенцам, освящали брачные союзы, занимались предсказаниями. Не исключено, что для «общения» с духами арбуи приводили себя в экстатическое состояние — обычный прием северных шаманов — подобно тому, как это делал некий чудский волхв, рассказ о камлании которого помещен в ранних русских летописях под 1071 годом.

Присматриваясь к термину «арбуй», нетрудно заметить, что это слово само по себе свидетельствует о принадлежности тех, кого так называли, именно к жреческому «сословию». Они не были просто колдунами: прибалтийско-финские языки терминологически выделяют последнее понятие с помощью особого слова (ср. вепсск. noid, финск. noita ’колдун’), принадлежащего к древнейшему слою собственно прибалтийско-финской лексики. Со временем, когда это древнее слово перестало выражать сущность нового явления, когда возникло жречество, прибалтийско-финские народы восприняли от соседивших с нйми германцев новое слово, в русской передаче получившее позднее вид арбуй [ср. финск. arpa ’жезл (прут) для узнания тайн’, ’жребий’, также ’предсказатель’, вепсск. arb ’жребий’, arboind ’гадание’, arboida ’гадать’, ’бросать жребий’].

В XV-XVI вв. арбуи еще активно действовали. Об этом говорит не только посыльная грамота Макария, но и отразившаяся в документах того времени топонимика. Так, в Егорьевском Лопеком погосте в Карелии существовала «деревня Замошье Арбуево». Были арбуи и у вепсов: в источнике XVI в. упоминается «волостка Арбуй, а тянула к Ягромжу» (Белозерье).

Мы далеко не исчерпали всего многообразия дохристианских верований вепсов. Судя по тем скупым упоминаниям, которые имеются в источниках, оживающим при сопоставлении с данными более поздних этнографических наблюдений, можно только догадываться, сколь сложна и богата разнообразными культами была в действительности вся система их религиозных представлений. Неудивительно поэтому, что новгородская епископская кафедра, хорошо осведомленная о положении в населенных чудскими народами, в том числе и вепсами, районах епархии, где успехи христианизации оставались достаточно призрачными, время от времени меняла тактику борьбы и наряду с систематической деятельностью, которую вели погостские попы и монахи местных монастырей, прибегала к экстраординарным мерам.

Одной из таких мер, продиктованных как соображениями идеологического и социально-политического порядка, так и попросту корыстными интересами, и явилась «миссия» Илии, посланного Макарием с четко разработанной программой искоренения язычества. Илия ездил «в Чудь» дважды — в 1534 й 1535 гг. Во вторую поездку ему предписывалось там, где он побывал в прошлом году, «паче утвердити православный веры», а «в которых местех не был, и тамо... быти и разоряти чюдския обычая».

Нам неизвестно, «шествовал» ли Илия также и через вепсские погосты и каковы оказались непосредственные результаты его «шествования». Ясно одно: во второй половине XVI и в XVII в. христианская церковь усиливает свою активность в чудских районах Севера, в том числе и в пределах Обонежской пятины: здесь развертывается строительство церквей, часовен и т. п. То же самое мы видим и на землях, занятых вепсами. Возникает, например, Яшезерский монастырь, основатель которого Иона, вепс по национальности, происходил из северновепсского селения Шокши. Около 1680 г. основывается Высокоезерский монастырь в Веницкой волости и проч.

И в самом размещении церквей, монастырей и часовен чувствуется намеренное стремление не только расположить эти рассадники христианской пропаганды поближе к массе крестьянского населения, среди которого сохранялись старые языческие верования, но и строить их на местах древних святилищ с тем, чтобы, во-первых, нейтрализовать влияние последних, а во-вторых, освоить, ассимилировать, наследовать это влияние. Таким образом, объясняется кажущееся подчас странным расположение церквей, сооруженных уже в XVII-XVIII вв. на островах (Кижи, Машезеро, Водлозеро и др.), часовен при древних могильниках курганного времени и т. п.

Было бы, конечно, глубокой ошибкой думать, что усиление всестороннего, продуманного и хорошо организованного идеологического наступления христианской церкви имело своим результатом полное исчезновение или даже крупное сокращение народных религиозных верований. Скорее напротив: под покровом христианства с его ярко выраженным мистицизмом создались условия для широкого развития на основе древней традиции разнообразных суеверий, магических приемов, колдовства, знахарства и т. п., против которых православная церковь эффективной борьбы не вела. Однако произошло перемещение центра тяжести в системе верований вепсов, итогом которого стало превращение древних культов в суеверия, а великих богов — либо в персонажей низшей демонологии, либо же в заурядных христианских «святых». Исчезли постепенно арбуи. Хранителями прежних верований, поскольку в отправлении некоторых из обрядов еще нуждались, продолжали, возможно, оставаться «нойды», но и они должны были испытывать сильное воздействие идеологии и символики христианства. Примечательно, что в вепсских заговорах, помещенных в сборнике В. И. Срезневского, встречаются такие выражения, как «сын города Ерусалима», «святой бог», «спаситель» и проч.

Процесс «освоения» православной церковью местных вепсских культов, несомненно, осложнился и другим обстоятельством, значение которого необходимо вполне учитывать, чтобы не впасть в крайность. В самом деле, свои представления о христианстве вепсы вырабатывали далеко не только по одним лишь проповедям и церковным службам; культурное сближение с русским народом, имевшее место и в области религиозных верований несомненно знакомило вепсов с тем крестьянским пониманием православия, которое всегда отличалось от ортодоксального канона и в котором очень сильно был представлен культ «святых» — прежних языческих богов древней Руси. Близкие и доступные русскому крестьянину, эти «святые» частью по аналогии с трансформированными собственными божествами — «святыми», частью же по причине сходства социальной и хозяйственной обстановки и быта вепсов и соседнего русского населения легко воспринимались вепсами и почитались ими. Чрезвычайно популярные в Новгородских владениях аграрные культы Егория, Власия, Флора и Лавра и других «святых» распространились также и среди вепсов. Недаром уже в XVIII и XIX вв. вепсские пастухи считали Власия и Егория Храброго своими покровителями. Произнося заговор — «отпуск» — перед первым выгоном скотины на пастбище, пастух заканчивал его словами: «Около моего коровьего стада Власьева рода ездит Егорей Храбрый со своим златым скипетром и со своим копьем и убивает и отгоняет и медведя и медведицу и их щенят, и волка и волчицу и их щенят, во веки, аминь».

Окидывая мысленным взором тот громадный, исторический отрезок времени, в течение которого развертывались описанные выше процессы и события, нельзя не отметить, что он характеризуется не только своей протяженностью, насыщенностью этими процессами и событиями, но также и большой сложностью их протекания. За этот срок вепсы вместе с другими народами Севера России окончательно вышли из условий патриархально-родового строя, прошли все ступени феодального развития, в недрах их общества начали зарождаться элементы капиталистического производства. Так или иначе, в той или иной степени на них отразились важнейшие социально-политические изменения, переживавшиеся всей страной. Следует к тому же учесть, что все это совершалось на фоне и в непосредственной связи с такими важными историческими процессами, как русская колонизация Севера, переселение карел на русские земли, проникновение христианства и т. д. Неудивительно поэтому, что и ход этнического развития вепсского народа отличался большой сложностью и для понимания его требуется учет по возможности всех действовавших факторов.

В предшествующих разделах мы попытались на основе анализа конкретных фактов, относящихся к различным сферам истории, социальной жизни, культуры и быта вепсов, проследить извилистый и трудный путь их этнокультурной эволюции, следы которой далеко не всегда достаточно отчетливы и ясны. Рассматривая ту или иную сторону культуры и быта вепсов, мы старались формулировать результаты своих отдельных наблюдений, поэтому вряд ли нужно теперь вновь повторять сказанное выше. Однако на некоторых важнейших итогах исследования этнокультурной истории вепсов в XII-XVIII вв. следует остановиться подробнее.

Пожалуй, наиболее важный итог состоит в том, что суммированный нами материал позволяет впервые выдвинуть построенную на историко-этнографических данных систему доказательств по вопросу об этническом развитии вепсов в эпоху средневековья. Сопоставление разных по типу и характеру источников привело пас к заключению о том, что в сложнейшей социально-политической и этнической обстановке, от периода к периоду становившейся все более напряженной и затруднительной, вепсский народ, очень небольшой по численности, сумел сохраниться в качестве отдельного этнического целого, удержать свой язык и свою культуру. И хотя в научной и в краеведческой литературе прочно утвердилось мнение, будто эпоха средневековья явилась тем временем, в течение которого имело место интенсивное обрусение «чудских» народов, в том числе и вепсов (об этом писали А. В. Елисеев, H. С. Шайжин; на этом настаивает и Л. В. Данилова), однако при такой общей постановке вопроса,при отсутствии конкретного анализа процессов этнического развития каждого отдельного народа, исследователи нередко впадают в ошибку. Так, Л. В. Данилова заблуждается, утверждая, что в XIV-XV вв. русский язык, в частности в Заонежье (в широком смысле слова), вытеснил язык «чудских племен». Это верно лишь применительно к Заволочью, и то не вполне, так как и после XV столетия чудско-вепсские группы еще продолжали там обитать.

Современное расселение народов финской языковой группы является, по справедливому замечанию С. М. Середонина, результатом больших передвижений. Выше мы имели случай убедиться, что и вепсы, и некоторые соседние с ними народы не избегли общей участи и в силу разных причин мигрировали, приходя во взаимные соприкосновения и оказывая друг на друга те или иные влияния. Обращаясь к источникам, содержащим сведения о расселении вепсов в послекурганную эпоху, мы действительно обнаруживаем некоторые изменения в их размещении, достаточно уверенно констатирующие постепенное смещение их коренной этнической территории и к востоку, и к северу, и к северо-востоку. Было бы, однако, ошибкой не замечать того факта, что указанное смещение коренной этнической территории вепсов не столь уж велико, чтобы ему придавать какое-то исключительное значение. Основная масса вепсского населения сосредоточивалась именно здесь, ее миграции носили чрезвычайно локальный характер более широкого и прочного освоения собственных земель. «Фланговые» и «фронтальные» движения вепсов в Заволочье и на север (за Свирь) отнюдь не отменяют вышесказанного, но, напротив, лишь подчеркивают и оттеняют мысль о непрерывности жительства вепсов на основной территории.

Но вместе с тем нельзя и недооценивать значения всех этих передвижений вепсов как в рамках коренной этнической территории, так и за их пределами. Благодаря им возникали отдельные группировки вепсского населения, складывались этнические подразделения вепсского народа. Так, движение за Свирь в сочетании с воздействием шедшего по ней потока русской колонизации привело к формированию северновепсской группы со своим местным диалектом. Возникали и другие группировки вепсского народа (близ Каргополя, в Исаеве), которые оказались в менее благоприятной обстановке и были размыты русским колонизационным потоком.

Конечно, не только миграции влияли на ход складывания локальных этнических группировок вепсов. Этому способствовали и некоторые политические факторы. Так, немаловажную роль сыграло то обстоятельство, что часть вепсов, обитавшая близ Белого озера (современная куйско-пондальская группа), оказалась в орбите политических интересов двух враждовавших политических группировок — Новгородской и Ростовской, а за последней стояли еще более мощные силы. Естественно поэтому думать, что названная группа в условиях политического обособления от остальных вепсов должна была выработать некоторые специфические формы быта и культуры, что и подтверждается позднейшими этнографическими наблюдениями.

Хозяйственное и культурное развитие вепсского народа, носившее характер исторически необратимого процесса, вывело его в один ряд и поставило приблизительно на один уровень с окружающими народами. Совершенствование сельскохозяйственного производства (постепенный переход от подсечной системы к трехполью), расширение ремесла, в особенности железоделательного, появление в начале XVIII в. промышленности — металлургической и горнодобывающей, в том числе и каменотесного дела, наконец, появление и укрепление отходничества не только как социального, но и как бытового явления — все это не могло не сказаться и на процессе этнического развития вепсского народа. Мысль Д. В. Бубриха о консолидации карел в связи с развитием в XVII в. железоделательных промыслов может быть с успехом применена и к этнической истории вепсов в тот же период.

Таким образом, учет фактов экономической жизни вепсского общества приводит к заключению, что к концу рассматриваемого периода имело место все большее сплочение всего народа в более тесную этническую общность, создавались условия для превращения ее в народность эпохи капитализма. Своеобразие этого процесса нам видится, между прочим, в том, что дальнейшая консолидация вепсской народности происходила при отсутствии какого-либо единого центра — экономического, политического или культурного. Вепсская экономика и культура оказались теснейшим образом включенными в сферу севернорусской ориентации, не говоря уже о том, что в политической жизни страны вепсы, разумеется, нс играли теперь сколько-нибудь заметной роли.

Процесс этнического развития вепсов развертывался не изолированно, а в теснейшей связи с соседними народами, как родственными в этническом и языковом отношении (карелами, саамами, коми-зырянами, отчасти финнами), так и неродственными, но сыгравшими выдающуюся роль в деле их культурной и хозяйственной эволюции, — ив первую очередь с русским народом. Реальным воплощением этой связи явилось вхождение вепсов в определенную этнографическую зону, в пределах которой исторически сформировался особый хозяйственно-культурный ареал (или подзона), названный нами в другой работе «свирско-онежским», но который можно было бы с известными оговорками именовать также и вепсским, так как вепсы в рамках этой подзоны занимают как бы центральное положение. «Свирско-онежская» хозяйственно-культурная подзона раскинулась широко и захватила значительные пространства; она охватила ряд народов или их подразделений, в числе которых должны быть названы помимо вепсов южные группы карел, лпввики и людики, и сопредельные группы северных великоруссов. Ее характерные признаки следующие: земледелие (в значительной мере подсечное, но с четко выраженной тенденцией превращения в трехполье) и животноводство в качестве основы хозяйства; культура льна; сильно развитое рыболовство в озерах и реках; особый тип невода, отличный, например, от поморского; отходничество (появившееся здесь раньше, чем в других районах края); культура исторических преданий (о Чуди, «панах» и проч.), длительное сохранение пережитков дохристианских верований (своеобразный институт жрецов — «арбуев») и т. д.

Отличие данного хозяйственно-культурного ареала от того, что мы можем наблюдать в синхронные периоды в Поморье, северной Карелии или западном Приладожье, несомненно. Менее отчетливы различия его с хозяйственно-бытовым укладом, сложившимся в районах, расположенных южнее области распространения «свирско-онежской» хозяйственно-культурной подзоны. Касательно этого можно, однако, заметить, что вообще такие различия редко выявляются вполне отчетливо и редко появляется возможность провести достаточно определенную этнографическую границу, разделяющую два хозяйственно-культурных типа, две культуры и т. д. Чаще всего смена культурных форм, свойственных одному району, происходит не резко, не сразу, а постепенно; между соседними районами обычно нет резких культурных и хозяйственных границ. Такое явление, которое удобнее всего назвать культурной непрерывностью, состоящее в постепенном видоизменении и исчезновении одних форм культуры и появлении других и проступающее при сравнении соседних районов и областей особенно на этнографических порубежьях, свойственно и южной границе «свирско-онежского» хозяйственно-культурного ареала.

В рамках выявленной хозяйственно-культурной подзоны испытывая те или иные влияния, вепсы, как и прочие входившие в нее компоненты, занимали свое особое положение. Но, сохранив свой язык и свою этническую целостность, вепсы подверглись очень сильному, ни с чем не сравнимому культурному воздействию со стороны русского народа. Это влияние было всесторонним и чрезвычайно глубоким: оно охватило не только социальную, хозяйственную и религиозную области их жизни, но также и различные стороны быта. Помимо фактов, которые приводились выше, целесообразно перечислить еще несколько, имеющих к этому отношение.

Тот относительно скорый переход от подсечного земледелия к пашенному трехпольному хозяйству в условиях лесной таежной зоны едва ли объясним без учета заимствования вепсами более прогрессивной формы ведения хозяйства, которая была свойственна русским в более раннее время. Не без русского влияния вырабатывались особенности структуры вепсской общины. Появление у вепсов в нарушение прежней традиции новых элементов одежды, в частности такого вида женской плечевой одежды, как сарафан, даже не нуждается в указании на источник культурного воздействия. Погосты (распространение как термина, так и собственно поселений этого типа) тесно связаны с русским влиянием и до известной степени могут считаться следами русской колонизации. Некоторое воздействие на развитие духовной жизни вепсов могли оказать русские скоморохи, упоминания о которых изредка мелькают в писцовых книгах при описаниях вепсских погостов. Эти и подобные им факты достаточно выразительны и вполне убеждают в том, что русское культурное влияние не просто имело место, но было в значительной степени определяющим и ведущим в этнокультурном развитии вепсов.

Гораздо труднее проследить обратную сторону процесса — установить наличие и степень вепсского влияния на окрестные народы, в частности на русских, расселившихся смежно. Теоретически совершенно ясно, что культурные влияния, как правило, бывают взаимными, что соприкосновение и тем более вековые разнообразные связи между двумя народами, малым и большим, как это сложилось в нашем случае, хотя и предполагают превосходство воздействия со стороны народа, обладающего более высокой и мощной культурой, но отнюдь не исключают, пусть менее интенсивного, обратного влияния. Однако практически выявить моменты, прямо отвечающие поставленной задаче, дело далеко не простое и не всегда выполнимое. Показания источников, которыми мы располагаем, к сожалению, дают очень мало материала для категорических суждений по данному вопросу, и мы в сущности должны здесь ограничиться лишь его постановкой.

Наиболее простым и прямо ведущим к цели способом выяснения поставленного вопроса было бы обращение к языковому материалу, т. е. попытка выявить в русских диалектах на сопредельных территориях вепсские языковые заимствования. Действительно, в письменных документах описываемых времен имеются также лексические включения, которые допустимо истолковывать как заимствования из прибалтийско-финских языков (сельга, корба, лахта, арбуй и т. п.). Трудность здесь, однако, заключается в том, что, во-первых, в документах таких слов сравнительно немного, а во-вторых, они зачастую относятся к тому лексическому слою, который свойствен всем прибалтийско-финским языкам, и среди этих слов очень трудно наверняка выделить заимствованные из вепсского языка. Обращение же с этой целью к современным живым диалектам имеет то неудобство, что в этом случае чрезвычайно затрудняется датировка вепсских заимствований. Впрочем, оба аспекта решения проблемы в настоящее время могут быть плодотворно разработаны в историко-этнографическом плане лишь отчасти, так как этому должна предшествовать чисто лингвистическая проработка имеющегося материала.

Дело все же не безнадежно. Даже те немногие факты, которые мы можем извлечь из наших источников, дают известные основания для предположения, что указанное направление поисков является вполне реальным. Наличие в районах, заселенных русскими, вепсской топонимики, распространение вепсских преданий и т. п. служат достаточной порукой тому, что такие поиски не останутся безрезультатными.

Если теперь принять во внимание, что в процессе своего исторического развития вепсы вступали в различные отношения не только с русскими, но все время находились в системе отношений с целым рядом народов — русскими, карелами, саамами, коми-зырянами, отчасти финнами, а на более ранних этапах также с народами германской и балтийской языковых групп, то можно себе представить, какое многообразие взаимно-перекрещивающихся влияний и воздействий должны были они испытать в действительности, насколько сложна была их собственная этнокультурная история и насколько сложны были пути этнокультурного формирования их соседей.

В процессе такого широкого и многостороннего взаимодействия всех перечисленных народов на заселенных ими пространствах в их культурах возникали при наличии нескольких локальных хозяйственно-культурных ареалов такие черты, которые становились общими для всего этого края и присущими именно ему, отделяя его от смежных. Это сходство можно проследить и в строительстве жилищ в деревнях, и в сооружении промысловых построек у жителей Обонежья и поморов, и в распространении почти по всей Карелии и соседним областям расселения деревень «гнездами», и в почти повсеместном развитии крестьянского железоделательного промысла, и в употреблении некоторых характерных орудий (коса-горбуша, мотыга — «кокш» и т. д.), и в близости социальной и семейной организации (община — «суйм», большая семья), наконец, в распространении некоторых фольклорных жанров (предания о Чуди, «панах» и проч.). Имеющиеся данные, таким образом, говорят о том, что указанные территории (Карелия, северо-восточная часть Ленинградской, северная часть Вологодской, обширные пространства Архангельской областей и, быть может, западная часть Коми АССР) составляли в хозяйственном и культурном отношении определенную общность.

Особенно существенно подчеркнуть значение экономических связей. На основании данных, имеющихся в документах XVI-XVII вв., и в особенности материалов, собранных русскими исследователями-путешественниками в последней трети XVIII в.,можно с большой долей уверенности говорить об относительном экономическом единстве края, о том, что он в ту пору представлял собою определенное экономическое целое. Известное оживление товарного производства в конце XVII и в XVIII вв., появление промышленности, развитие ярмарок, из которых особенно важными были Шунгская, Сердобольская, Валаамская и Кирилловская, торговля в Тихвине и Белоозере, появление и укрепление отходничества — все это способствовало складыванию территории края в довольно компактный в хозяйственном отношении организм.

Хозяйственные связи, культурное и языковое общение народов, населявших этот обширный северный край, не могли, конечно, привести и не привели к слиянию их в один народ. Но на этой основе, при сохранении нескольких этнических общностей, создалась общность иного порядка — Северная историко-этнографическая область, отличающаяся определенным уровнем социально-экономического развития, хозяйственной связанностью, общностью ряда черт материальной и духовной культуры и быта населявших ее народов. Вепсы, занимая в рамках Северной историко-этнографической области как бы серединное положение, имея культурные связи со всеми входившими в нее народами, оказались важным посредствующим звеном, связывавшим ее западные и восточные окраины. Наличие в пределах одной историко-этнографической области нескольких хозяйственно-культурных типов (например, рыболовецко-промыслового в Поморье, оленеводческо-рыболовецко-охотничьего в северной Карелии и т. д.) не уничтожает ее. Напротив, оно служит естественной основой разделения труда между отдельными районами, условием развития между ними обмена в самом широком смысле слова, включая сюда и обмен товаров, и обмен культурными достижениями различных населяющих эту область народов, и языковое взаимодействие.