Вербное воскресенье

ЗНАКОМЦЫ

Из журнала «Политикс тудэй», январь — февраль 1979 года.

«Кому в Америке жить хорошо?» — любил допытываться мой отпрыск, вступивший в подростковый возраст, детский эквивалент менопаузы. Тогда я молчал, хотя знал ответ. Он актуален и сегодня: Уильяму Ф. Бакли-младшему. У меня в руках его пятнадцатая книга, сборник из ста тридцати с чем-то произведений, опубликованных (за одним интересным исключением) с 1975 года. Норман Мейлер называл себя одним из самых «скоростных» писателей. Бакли работает быстрее его раза в два минимум. Он, по собственному признанию, может написать колонку за двадцать минут, в год их выходит сто пятьдесят, плюс книга и множество обзоров, речей и статей, не считая телевизионных заставок. Собранные здесь вещицы безупречны — не только в части невероятного счастья (Мейлер ему тут, безусловно, не конкурент), но и как образцы остроумной комедии и отличного английского.

Он умелый моряк и лыжник, а также полиглот, музыкант, летчик и семьянин, учтивый и приветливый к незнакомцам. Больше того: он, как выпускник Йеля в его романе «Спасти королеву», ослепительно хорош собой! Его типично американские черты ярко выражены, но смягчены некоторой скромностью, сдержанностью (последние слова принадлежат самому Бакли — это описание его персонажа, Брэдфорда Оукса).

Когда я вижу мистера Бакли, каждый раз думаю — честное слово, без тени иронии: этот человек выиграл десятиборье человеческого существования.

Меня изумляет его сходство с гораздо более нелепым гением, комиком Стэнли Лорелом. Лорелу также удавалось заставить зрителя думать, что за красотой и серьезностью сокрыто что-то оглушительно смешное. Такое выражение лица не купишь и не выработаешь. Загляните в окно палаты для новорожденных любого роддома — оно есть лишь у одного из пятидесяти. Но потом с таким лицом трудно жить — только не для Лорела и Бакли.

Я бы миллион долларов заплатил за такое лицо.

При виде Бакли у меня возникает и такой вопрос: догадался бы он, что можно быть неподдельно смешным и при этом консерватором, если бы не его предшественник Г. Л. Менкен? Думаю, да. Такое лицо в сочетании с острым умом и высоким положением в обществе сделало бы его духовным сыном Менкена, даже если бы Бакли никогда не слышал про «Балтиморского мудреца».

Насколько серьезен он в своем консерватизме? Достаточно серьезен, чтобы посвятить ему свою жизнь, но что дальше? Идеалы, которые он защищает — идеалы традиционного республиканца, — были впитаны им с молоком матери. Еще до того, как ему надели первый подгузник, Бакли уже был богатым и талантливым, его окружала заботливая и предприимчивая родня — и он получил редкий дар огромного счастья, как я уже сказал. С тех пор ничего не изменилось, разве что жизнь становится все лучше и лучше.

Что важно: ему нечего стыдиться. Для Америки это довольно необычный опыт — когда человеку нечего стыдиться. Интеллектуальное путешествие Бакли состояло из подтверждений, а не из открытий. Может, поэтому он относится к консерватизму легкомысленнее, чем те, кто пришел к нему трудным путем — вроде Александра Солженицына. Дорога к консерватизму Бакли пролегала не через ярость и боль.

Солженицын, да и тот же Менкен никогда бы не позволили себе поместить на первые страницы подобные слова: «…почти на все, что я высказал в этой книге, существует противоположная, пусть и интеллектуально ущербная, точка зрения. Жаль, конечно, но, с другой стороны, я и не ожидал, что весь мир единодушно примет мою сторону».

Тут, я полагаю, мы видим почти невесомые слова непобедимого спорщика, а не страстного пропагандиста. Спорщик этот искусен в дебатах настолько, что знает — сейчас он в очередной раз в пух и прах разнесет оппонентов, но никто не будет этим уязвлен. Бакли не изменял своим йельским привычкам, когда он ввязывался в пикировки с истовыми демократами и всегда одерживал ни для кого не обидные победы. Он говорит нам, что «…я был столь счастлив в Йеле во многом потому, что дружелюбие… так же характерно для Йеля, как смех для Дублина, песня для Милана и тоска для „Нью-йоркского книжного обозрения“».

Я благодарен Бакли. Всерьез или понарошку, он продемонстрировал такой же устойчивый набор реакций на внешние стимулы, что и автомат, тренажер для обучения консервативным идеалам — 5000 очков за электрический стул, 10 000 за ограничение профсоюзов, 50 000 — за симпатии к ЦРУ и целый миллион за личное совершенство и бесстрашие. Если бы человек менее умный и менее добрый (вроде генерала Голдуотера, к примеру) ратовал за социал-дарвинизм, некоторые из нас заткнули бы уши от омерзения и смущения и не узнали бы, какими жестокосердными нам нужно быть для собственного блага.

Уильям Ф. Бакли — мой друг. Это такая нью-йоркская дружба. Нью-йоркская дружба — это когда дружишь с человеком, если виделся с ним хотя бы раз. Если ты виделся с человеком раз и ты ньюйоркец, то когда в разговоре всплывет его имя, ты должен сказать: «Да, такой-то — мой друг».

Я виделся с мистером Бакли, или Биллом, как зовут его друзья, раза три, около шестидесяти секунд в сумме. Я благоговею перед его культурными и спортивными достижениями и его положением в обществе. Сам я не представляю, как выигрывать споры и даже как сохранять в них свое собственное мнение.

Свое мнение я могу высказать лишь в режиме монолога, в противном случае буду молчать. На «Шоу Эрва Капсинета» я присутствовал четыре раза. Был нем как рыба. Недавно я столкнулся с мистером Капсинетом, и он сказал, что с удовольствием пригласит меня еще раз. Почему бы и нет?

Как-то я выступал в Библиотеке конгресса, году в 1972-м, кажется. Я успел прочесть половину своей речи, когда в зале встал человек и спросил меня: «По какому праву вы, вождь американской молодежи, насаждаете среди этих людей цинизм и пессимизм?»

Я не нашел ответа и ушел со сцены.

Вот и говорите теперь об отваге.

Идеи, которые я защищаю, настолько нежные и сложные, что распадаются на бесцветные куски, если попытаться их препарировать. Я и пацифист, я и анархист, и гражданин мира, и так далее.

Но тема этой главы — дружба, и благодаря рутинному чуду компьютерного века я могу предоставить вам список писателей, которые являются или, если они уже умерли, являлись моими друзьями. Видите ли, моя жена, Джилл Кременц, за прошедшие годы сфотографировала сотни писателей, скормила их имена и номера негативов компьютеру, чтобы любую фотографию можно было найти за пару секунд.

Так что я просто провожу пальцем по ее списку и останавливаюсь у имен людей, с которыми виделся хотя бы раз, — и вуаля! Мои друзья — это: Чинуа Ачебе, Ричард Адамс, Рената Адлер, Чингиз Айтматов, Эдвард Альби, Нельсон Альгрен, Лиза Альтер, Роберт Андерсон, Майя Ангелу, Ханна Арендт, Майкл Арлен, Джон Эшбери, Айзек Азимов, Ричард Бах, Рассел Бейкер, Джеймс Болдуин, Марвин Барретт, Джон Эрт, Дональд Бартельми, Жак Барзен, Стив Беккер, Сол Беллоу, Ингрид Бенджис, Роберт Бентон, Том Берджер, Чарльз Берлиц, Карл Бернстайн, Майкл Бесси, Энн Берстин, Уильям Блэтти, Генрих Бёлль, Вэнс Бурджейли, Рэй Брэдбери, Джон Малькольм Бриннин, Джимми Бреслин, Гарольд Бродки, К. Д. Б. Брайан, Арт Бухвальд и, да, Уильям Ф. Бакли-мл., Уильям Берроуз, Линн Кейн, Эрскин Колдуэлл, Гортензия Калишер, Винсент Кенби, Трумэн Капоте, Скайлер Чепин, Джон Чивер, Маркет Шют, Джон Чьярди, Элеонор Кларк, Рэмзи Кларк, Артур Кларк, Джеймс Клавелл, Артур Коэн, Уильям Коул, доктор Алекс Комфорт, Ричард Кондон, Эван Коннелл, Фрэнк Конрой, Малькольм Каули, Харви Кокс, Роберт Крейтон, Майкл Крайтон, Джудит Крист, Джон Кросби, Шарлотта Кертис, Гвен Дэвис, Питер Дэвидсон, Питер де Фриз, Борден Дил, Мидж Дектер, Лестер дель Рэй, Барбарали Даймондстин, Моника Диккенс, Джеймс Дики, Джоан Дидион, ЭЛ. Доктороу, Бетти Додсон, Д. П. Донливи, Хосе Доносо, Розалин Дрекслер, Джон Данн, Ричард Эберхарт, Леон Эдель, Маргарета Экстрём, Стэнли Элкин, Ральф Эллисон, Ричард Элмэн, Амос Элон, Глория Эмерсон, Ганс Магнус Энценсбергер, Нора Эфрон, Эдвард Эпстайн, Джейсон Эпстайн, Уиллард Эспи, Фред Эксли, Ориана Фаллачи, Джеймс Т. Фаррелл, Лоуренс Ферлингетти, Фрэнсис Фитцджеральд, Джо Флаэрти, Джанет Планнер, Томас Флеминг, Питер Форбат, Уильям Прайс Фокс, Джеральд Фрэнк, Майкл Фрейн, Элиот Фримонт-Смит, Бетти Фриден, Брюс Джей Фридман, Отто Фридрих, Макс Фриш, Эрих Фромм, Карлос Фуэнтес, Уильям Гэддис, Николас Гейдж, Чарльз Гейнс, Джон Кеннет Гэлбрайт, Мэвис Галант, Джон Гарднер, Уильям Гасс, Барбара Гелб, Дэн Гербер, Брендан Гилл, Пенелопа Джиллиатт, Ален Гинсберг, Никки Джованни, Гейл Годвин, Уильям Голдмэн, Надин Гордимер, Эдвард Гори, Луи Гулд, Гюнтер Грасс, Франсин дю Плесси Грей, Адольф Грин, Гаель Грин, Жермен Грир, Уинстон Грум, Алекс Хейли, Дэниэл Халперн, Пит Хэмилл, Элизабет Хардвик, Кертис Харнак, Майкл Харпер, Жэим Харрисон, Молли Хаскелл, Джон Хоукс, Джозеф Хеллер, Лилиан Хеллман, Нэт Хентофф, Джон Херси, Раст Хиллз, Уоррен Хинкл, Сандра Хохман, Таунсенд Хупс, А. Э. Хотчнер, Барбара Хауар, Джейн Говард, Уильям Индж, Клиффорд Ирвинг, Кристофер Ишервуд, Роман Джейкобсон, Джил Джонсон, Джеймс Джонс, Эрика Джонг, Полин Каэль, И. Ж. Канн, Гарсон Канин, Джастин Каплан, Сью Кауфман, Элиа Казан, Альфред Казин, Мюррей Кемптон, Гэлвей Киннелл, Джуди Клемесруд, Джон Ноулз, Ганс Конинг, Ержи Козински, Роберт Котловиц, Джо Крафт, Пол Красснер, Стэнли Куниц, Льюис Лапхэм, Джек Леггетт, Зигфрид Ленц, Джон Леонард, Макс Лернер, Дорис Лессинг, Айра Левин, Майер Левин, Роберт Джей Лифтон, Яков Линд, Флойд Литтл, Анита Лус, Энтони Лукас, Элисон Лури, Леонард Лайонс, Питер Маас, Дуайт Макдональд, Джон Д. Макдональд, Росс Макдональд, Арчибальд Маклиш, Юджин Маккарти, Мэри Маккарти, Том Макгуэйн, Маршал Маклахан, Ларри Макмертри, Терренс Макнейли, Джон Макфи, Джеймс Макферсон, Норман Мейлер, Бернард Маламуд, Мария Маннес, Питер Маттиссен, Армистед Мопин, Ролло Мэй, Маргарет Мид, Уильям Мередит, Джеймс Меррилл, Артур Миллер, Джонатан Миллер, Мерл Миллер, Кейт Миллетт, Джеймс Миллс, Джессика Митфорд, Хонор Мур, Эльза Моранте, Альберто Моравиа, Ганс Моргентау, Уилли Моррис, Райт Моррис, Тони Моррисон, Пенелопа Мортимер, Рей Мунго, Альберт Мюррей, Уильям Мюррей, В. С. Найпол, Виктор Наваски, Эдвин Ньюмен, Лесли Ньюмен, Анаим Нин, Уильям Нолен, Марша Норманн, Эдна О’Брайен, Джойс Кэрол Гейтс, Сидни Оффит (лучший друг!), Арис Оуэнс, Амос Оз, Синтия Озик, Грейс Пейли, Гордон Паркс, Джонатан Пеннер, С. Д. Перельман, Элеонор Пери, Фрэнк Пери, Джейн Энн Филипс, Джордж Плимптон, Роберт Пирсиг, Питер Прескотт, В. С. Притчетт, Дотсон Рейдер, Ишмаэль Рид, Рекс Рид, Ричард Ривз, Джеймс Рестон-младший, Адриенна Рич, Джил Робинсон, Бетти Роллинз, Джудит Ресснер, Филипп Рот, Майк Ройко, Мюриэл Рюкайзер, Джон Сэк, Уильям Сафир, Карл Саган, Гаррисон Сэлисбери, Уильям Сароян, Эндрю Сэррис, Нора Сэйр, Дик Шаап, Сьюзан Фромберг Шеффер, Артур Шлезингер-младший, Стив Шлезингер, Бад Шульберг, Эллен Швамм, Барбара Симен, Эрих Сигал, Энн Секстон, Нтозаке Шанже, Харви Шапиро, Адам Шоу, Ирвин Шоу, Уилфрид Шид, Нил Шихен, Сьюзан Шихен, Линн Шерр, Аликс Кейтс Шульман, Андре Сименов, Джон Саймон, Айзек Б. Сингер, Хедрик Смит, У. Д. Снодграсс, Ч. П. Сноу, Барбара Пробст Соломан, Сьюзан Зонтаг, Терри Саузерн, Воле Шойинка, Стивен Спендер, Бенджамин Спок, Джин Стаффорд, Глория Стайнем, Шейн Стивенс, И. Ф. Стоун, Ирвинг Стоун, Роберт Стоун, Доротея Штраус, Роуз Стайрон, Уильям Стайрон, Жаклин Сюзанн, Гай Талезе, Джеймс Тейт, Питер Тейлор, Стадс Теркел, Хантер С. Томпсон, Лайонел Тайгер, Ханна Тиллич, Элвин Тоффлер, Лазло Тот, Мишель Турнье, Уильярд Траск, Келвин Триллин, Диана Триллинг, Барбара Такман, Кеннет Тайнен, Эми Вандербильт, Гор Видал, Эстер Вилар, Роман Вишняк, Марк Воннегут, Андрей Вознесенский, Элис Уокер, Джозеф Уомбо, Уэйн Варга, Роберт Пенн Уоррен, Пер Уостберг, Питер Уайсс, Юдора Уэлти, Гленнуэй Уэскотт, Моррис Уэст, Э. Б. Уайт, Теодор Уайт, Уильям Уитворт, Том Уикер, Эли Визель, Ричард Уилбур, Пол Уилкс, Джой Уильямс, Теннесси Уильямс, Гарри Уиллс, Лари Войвоуд, Том Вулф, Джеффри Вулф, Герман Вук, Кристофер Рен, Чарльз Райт, Джеймс Райт, Лоис Уайз и Ричард Йейтс. Вас представить?

Какие истории я мог был рассказать про этих знаменитостей в родном Индианаполисе? Да никаких. Большинство писателей говорят вовсе не так остроумно, как пишут. Особенно романисты — я всегда говорю, что на публике они выступают с изяществом подбитых танков.

Некоторые считают моего друга Гора Видала, который как-то заявил в интервью, что я худший писатель в истории США, остроумным. Мне же кажется, что он ожидает к себе особого отношения только за то, что носит костюм-тройку.

При таком количестве друзей я могу рассказать про них только одну подходящую байку. Случай этот произошел в Университете Айовы, в Айова-Сити, где я преподавал в знаменитой «Писательской мастерской» в 1965–1966 годах. Моими коллегами были прославленные романисты Вэнс Бурджейли, Нельсон Альгрен, Ричард Йейтс и чилиец Хосе Доносо, а также поэты Джордж Старбак, Джеймс Тейт, Марвин Белл, Дональд Джастис — и, конечно, поэт-основатель мастерской Пол Энгл. Кстати, из числа наших студентов вскоре писателями стали Джейн Барнс, Джон Кейси, Брюс Доблер, Андре Дюбюс, Гейл Годвин, Джон Ирвинг и Джонатан Пеннер.

Мы с Альгреном и Доносо были новичками. Втроем мы отправились на первое осеннее собрание преподавателей факультета английского языка и литературы, который платил нам зарплату. Мы решили, что должны присутствовать на собрании, хотя потом выяснилось, что лекторы «Писательской мастерской» традиционно игнорировали все это тягомотное словоблудие и бюрократическое мозгоклепство.

После собрания Альгрен, Доносо и я спускались по лестнице. Альгрен опоздал и сидел отдельно от нас двоих. Он не был знаком с Доносо, поэтому я их представил друг другу прямо на лестнице, объяснил Альгрену, что Доносо родом из Чили, но окончил Принстонский университет.

Альгрен пожал руку Доносо и, пока мы спускались по лестнице, не проронил ни слова. Уже в самом низу он наконец придумал, что сказать чилийскому романисту. «Хорошо, наверное, — проронил он, — жить в такой длинной и узкой стране?»

Много ли среди авторов романов клинических шизофреников или людей на грани? Может, они галлюцинируют, видят и слышат то, что здоровым людям не положено? Меняют ли они на литературном рынке свое искаженное восприятие на золото? Если писатели так кстати больны полезным безумием, как называется эта болезнь? Или, если они сами не спятили, может, у них было полно предков с мозгами набекрень?

Оказывается, в клинике при Университете Айовы тоже задавались этими, основанными на фольклоре, вопросами. Они воспользовались тем, что преподавать в «Писательской мастерской» приезжало много именитых писателей, обычно не в самый лучший момент своей карьеры. Нас опрашивали на тему душевного здоровья нас самих, наших предков и отпрысков.

Мне сказали, что врачи не считают, будто мы страдаем галлюцинациями или в роду у нас были люди, которые видели или слышали что-то несуществующее. Но у подавляющего большинства присутствовала неизменная депрессия, и предки наши, выражаясь языком психологов, чаще остальных держали свой здравый ум в мрачном настрое.

Хочу еще добавить, что писатели не только депрессивны, в среднем у них коэффициент интеллекта сравним с коэффициентом консультанта в парфюмерном отделе торгового центра. Наша сила в терпении. Мы обнаружили, что даже недалекий человек может сойти за… ну, почти умного, если будет записывать раз за разом одну и ту же мысль, улучшая ее с каждым повторением. Вроде как накачиваешь шарик велосипедным насосом — любой может это сделать. Просто нужно время.

Я как-то слышал одного француза в книжном магазине на Мэдисон-авеню, который сказал по-английски, что за последние сорок лет в Америке не было написано ни одной книги. Я знаю, что он имел в виду. Он говорил о литературных сокровищах всемирного масштаба, книгах уровня «Моби Дика», «Гекльберри Финна», «Листьев травы» или, скажем, «Уолдена». Мне пришлось с ним согласиться. За мою жизнь (1922-?) ни одна американская книга не могла сравниться с «Улиссом», «В поисках утраченного времени», «Жестяным барабаном» или «Одним днем Ивана Денисовича».

И все же, перечитав имена американцев в моем списке друзей, я понял, что мог бы ответить тому французу. Окажись он сейчас передо мной, я холодно бросил бы ему: «Вы правы, мсье, мы не смогли произвести новых книг. Все, на что были способны бедные американцы, — произвести новую литературу».

Вот что я сказал о литературном вкладе моего друга Джозефа Хеллера в статье в «Книжном обозрении „Нью-Йорк таймс“» 6 октября 1974 года:

Кинокомпании, которая экранизировала первый роман Джозефа Хеллера «Поправка-22», пришлось собрать для съемок столько самолетов, что они составили бы одиннадцатые или двенадцатые по численности военно-воздушные силы в мире на то время. Если кто-нибудь захочет снять фильм по его второму роману «Что-то случилось», весь реквизит он сможет купить в ближайшем мебельном магазине — пару кроватей, несколько столов и стульев.

Жизнь в этой второй книге гораздо мельче и дешевле. Она съежилась, считай, до размеров могилы.

Марк Твен говорил, что после работы лоцманом на Миссисипи жизнь, по его ощущениям, катилась в основном под откос. Если рассматривать романы Хеллера в порядке их публикации, они демонстрируют что-то подобное в отношении всего поколения белых американцев из среднего класса — моего поколения, поколения мистера Хеллера, Германа Воука, Нормана Мейлера, Ирвина Шоу, Вэнса Бурджейли, Джеймса Джонса и тысяч других, — для них жизнь катилась под откос со Второй мировой войны, абсурдной и кровавой, как любая война.

Обе книги полны шикарных шуток, но обе они несмешные. Вместе они повествуют о боли и разочарованиях обычных хороших людей.

Мистер Хеллер — первоклассный юморист, который осознанно портит свои шутки — портит горечью в мыслях персонажей, которые их слышат. Он настойчиво пишет на давно избитые темы. После тысячи романов про летчиков Второй мировой, давно уже ставших макулатурой, он выдает нам тысяча первый, и этот роман постепенно признается шедевром логичного безумия.

Теперь он предлагает нам тысяча первую версию «Торгашей» или «Человека в сером фланелевом костюме».

Перед нами опрятно одетый офисный работник среднего звена Роберт Слокум, мрачноватый весельчак, который живет в милом доме в Коннектикуте, у него есть жена, дочь и двое сыновей. Слокум работает на Манхэттене в солидной фирме. Он беспокоен. Оплакивает упущенные возможности своей юности. Хочет получить прибавку, получить новую должность, несмотря на то что презирает свою фирму и свою работу. Иногда он неохотно изменяет жене на выездных конференциях в курортных городах, в обеденные часы или вечером, когда якобы задерживается на работе.

Он измотан.

Он страшится старости.

На описание этой затертой до дыр ситуации у мистера Хеллера ушло 12 лет. Вся книга — монолог Слокума. Все остальные люди присутствуют только в пересказе Слокума. А речь Слокума такая однородная от начала романа до самого конца, что я представил себе человека, который творит гигантскую статую из листового металла. Он формует металл миллионами одинаковых ударов рихтовочного молотка.

Каждая ямка — факт, угнетающе обыденный факт.

— Моя жена хорошая. Право, она была хорошей женщиной, — говорит Слокум в начале романа, — и мне иногда ее жаль. Теперь она среди дня прикладывается к бутылке, а когда мы бываем по вечерам в гостях, флиртует или пытается флиртовать, хотя совсем этого не умеет[6].

— Я подарил дочери машину, — сообщает он ближе к концу. — Настроение у нее, похоже, поднимается.

Своим мелким перестуком фактов Слокум вбивает в наши мозги, что он обречен быть несчастным, что угнетение его вызвано не врагами или особенностями его характера, но одними лишь фактами.

И что же сделали с ним эти скучные факты? Они требовали реагировать на себя, как полагается добропорядочному человеку. Он реагировал, реагировал, реагировал и в итоге закаменел в скуке, лишенный всяких способностей к радости в самой середине жизни.

Из всех миллионов фактов вокруг Слокума действительно ужасен только один. Невезение Слокума отличается от соседского лишь одним: его младший сын родился неизлечимым имбецилом.

Слокум не любит своего ребенка.

— Дерек у меня как-то не в счет, — говорит он. — Словно он и не мой вовсе. Стараюсь вообще не думать о нем; теперь это уже проще, даже дома, когда он играет у нас на глазах с какой-нибудь яркой погремушкой или пытается что-то сказать, но лишь невнятно лопочет. Теперь мне его имя и то неприятно. Детям нашим тоже нет до него дела.

Мистер Хеллер мог бы применить здесь или в других частях романа привычные чеховские методы, которые заставляют нас полюбить человека неидеального, порой скверного. Он мог бы сказать нам, что в этот момент Слокум был пьян или устал после неудачного дня на работе либо что бессердечные свои слова Слокум бормотал себе под нос или изливал незнакомцу, которого никогда больше не увидит. Но нет, Слокум всегда трезв и рационален в своих монологах, и ему наплевать, кто его слушает. Судя по набору совершенно неромантических эпизодов и откровений, он хочет, чтобы мы невзлюбили его. И мы оправдываем его ожидания.

Хороша ли эта книга? Да. Она превосходно написана и читается на одном дыхании. Она прозрачна и многогранна, как бриллиант. Терпение и сосредоточенность мистера Хеллера настолько очевидны, что становится ясно: роман «Что-то случилось» написан именно так, как он задумал.

Реклама будет изображать эту книгу не такой, как она есть, — меня это не пугает. Я уже видел британские рекламные материалы, в которых говорится, что мы так ждали новую книгу Хеллера потому, что хотели снова посмеяться. Что ж, неплохой способ заставить людей прочесть одну из самых депрессивных книг в истории.

«Что-то случилось» так отчаянно пессимистична, что ее можно посчитать смелым экспериментом. Изображение крайней безнадежности раньше принималось лишь в малых дозах, в форме рассказов, таких как «Превращение» Франца Кафки, «Лотерея» Ширли Джексон и «Похмелье» Джона Д. Макдональда. Насколько я знаю, Джозеф Хеллер стал первым крупным американским писателем, который решился развернуть тему трагической безысходности в целый роман. И, что уж совсем рискованно, его герой, Слокум, практически не меняется на протяжении романа.

Одна дама средних лет, только что прочитавшая «Что-то случилось» в гранках, сказала мне, что эта книга — ответ на обильно представленные в последние годы романы авторов-женщин про пустоту и неблагодарность жизни домохозяйки. Слокум словно отвечает, что несчастлив ничуть не меньше, чем женщины вокруг него. В конце концов, его жене приходится приспособляться лишь к одной форме ада, домашней камере пыток в Коннектикуте, где и он вынужден терпеть мучения по ночам и выходным, когда он не изменяет жене. Но Слокуму нужно еще и сидеть в конторе, где боль изливается на те нервные центры, что были упущены домашними палачами.

(Место работы Слокума, кстати, не названо, как и вид деятельности фирмы. Но я попросил друга, который дружил с приятелем знакомого мистера Хеллера назвать работодателя Слокума. Мистер Хеллер ответил со всей возможной готовностью и откровенностью: Time Inc[7]. Приоткрыл занавес.)

Мистер Хеллер не желает привязывать консервную банку к хвосту чего-то определенного, вроде компании со знакомым названием, он также выше чемпионата обвинений, который в наши дни разгорелся между мужчинами и женщинами. Свою книгу он начал в 1962 году, с тех пор много чего произошло — войны, конфликты, кровь. Но герой Хеллера Слокум глух и слеп ко всему. Он получает сигналы из трех источников: работы, памяти и дома.

И вот на основании этих трех сигналов Слокум со всей серьезностью делает вывод:

— Наш мир никуда не годится. Совершенно отжившая идея.

Очень черный юмор, только без юмора.

Я напомню, что во Вторую мировую Роберт Слокум служил в частях ВВС, расквартированных в Италии. Особенно ему нравилось демонстрировать свою неувядающую мужественность местным проституткам. Его сослуживцем был Джон Йоссариан, герой романа «Поправка-22», позже Слокум потерял его из виду.

Эта книга не получит быстрого признания. Она будет вязко, с трудом набирать популярность. «Поправку-22» массы заметили только через год после выхода. Я сам отнесся к ней настороженно. И сегодня я снова настороже.

Неловкость, которую многие ощутят при чтении «Что-то случилось», имеет глубокие корни. Книги Джозефа Хеллера вообще нелегко любить, ведь он, осознанно или нет, является творцом мифов. (Сделать это, кстати, можно и став последним и лучшим пересказчиком старинного сюжета.) «Поправка-22» стала главным мифом про войну американцев против фашизма. «Что-то случилось», если пробьется, будет главным мифом о ветеранах из среднего класса, которые вернулись домой и стали главами ячеек общества. Предложенный им миф гласит, что такие «обычные» семьи трагически уязвимы и хрупки. Он гласит, что главы семей берутся за непрестижную или просто тупую работу, чтобы заработать как можно больше денег для своих маленьких семей, и пытаются на эти деньги купить себе безопасность и счастье. В результате они потеряли чувство собственного достоинства и волю к жизни. Теперь они ужасно устали. Принять новый миф о себе — все равно что упростить свои воспоминания, поставить подтверждающий штамп на словах, которые в скором будущем могут стать эпитафией нашей эры. Мне кажется, именно поэтому критики часто ругают поначалу самые выдающиеся романы, поэмы и пьесы и восхищаются другими, более слабыми творениями. Рождение нового мифа наполняет их первобытным ужасом, ведь миф силен. Так вот, я подавил свой собственный ужас. Я бесстрастно оценил «Что-то случилось» и теперь уверен, что эта книга покажет будущим поколениям жутковатый итог пережитого нашим поколением бесконечно умных белых мужчин и что мы, сидя в клетке собственных переживаний, сделали со своей жизнью.

Еще я рассчитываю на обратную реакцию. Думаю, что более молодым читателям Роберт Слокум понравится — ведь он не может быть таким моральным чудовищем и социальным слизняком, каким хочет казаться.

Люди намного моложе меня, вероятно, даже смогут по-доброму смеяться над Слокумом — непосильная для меня задача. Они сумеют разглядеть комичное в его трагической и глупой вере в собственную ответственность за счастье и беды членов его маленькой семьи.

Они смогут разглядеть благородство в этом старом солдате, которого старение и гражданская жизнь превратили в эмоциональную развалину.

Что касается меня, я не могу улыбаться, когда он говорит, надо полагать, о позах, в которых спит:

— Я… сменил позу эмбриона на позу трупа.

И я так хочу, чтобы Слокум сказал что-то хорошее про жизнь, что вижу надежду в строках, за которыми есть только ирония, как, например, тут:

— Наконец-то я знаю, кем хочу стать, когда вырасту. Когда вырасту, я хочу стать маленьким мальчиком.

В самой, наверное, запоминающейся своей тираде Слокум скорбит не о своем поколении, а о следующем, в лице своей угрюмой дочери-подростка:

— Жила-была некогда в моем доме крохотная веселая девчушка, сидела на высоком детском стульчике, со вкусом ела и пила, то и дело заливалась радостным смехом; теперь ее у нас нет, и след простыл.

Мы читаем эту затянутую книгу, хотя в ней нет взлетов и падений, у нее не меняется настрой и язык, просто она построена на тревожном ожидании. Мы мучаемся догадками — в какую из множества возможных трагедий выльется такое количество человеческого уныния? Автор делает хороший выбор.

Я думаю, что это самая запоминающаяся и поэтому самая распространенная вариация известной темы, она открыто говорит то, на что другие только намекают, а более сентиментальные вариации и вовсе изо всех сил стараются не намекать: многие жизни, по стандартам людей, которые их проживают, просто того не стоят.

Было ли этично с моей стороны писать обзор книги моего друга? Тогда я не был близко знаком с Хеллером. Мы вместе преподавали в городском колледже Нью-Йорка и здоровались в коридорах. Знай я его лучше, непременно отказался бы.

Но потом, согласившись написать статью, я снял домик на Лонг-Айленде вблизи его дачи, и как раз в то время, когда я писал обзор «Что-то случилось», мы много общались. Его, как выяснилось, очень волновал вопрос, кому поручили разбор его книги.

Я сказал, что ходят упорные слухи, будто «Таймс» наняла Роберта Пенна Уоррена, который прямо сейчас препарирует роман в поисках глубинных смыслов в своем лесном логове в Вермонте.

Что касается литературной критики в целом: мне всегда казалось, что критик, который со злобой и ненавистью обрушивается на роман, пьесу или поэму, выглядит крайне нелепо. Он похож на человека в доспехах, атакующего клубничный торт или бланманже.

Я восхищаюсь любым автором, который смог закончить свое произведение, пусть даже и плохое. Один театральный критик сказал мне как-то на премьере спектакля по моей пьесе, будто он постоянно напоминает себе, что за его спиной стоит сам Шекспир, поэтому он должен очень ответственно и осторожно высказывать свое мнение о пьесе.

Я ответил ему, что на самом деле все задом наперед — Шекспир стоит и за моей спиной, и за спиной любого драматурга, достаточно упертого, чтобы дождаться премьеры, какой бы ужасной ни была пьеса.

Теперь о том, как я хвалил моего друга Ирвина Шоу на банкете в его честь в нью-йоркском артистическом клубе так называемой «трубочной ночью», 7 октября 1979 года. Там был мой друг Фрэнк Синатра, мои друзья Адольф Грин и Бетти Комден, Джозеф Хеллер, Уилли Моррис, Мартин Гейбл и еще много моих друзей. Вот что я сказал:

— Простите, что читаю по бумажке. Мы, писатели, люди в чем-то очень несчастные. Нам все приходится записывать.

Это актерский клуб, и приходится признать, что актеры на десять голов выше писателей, если речь идет о публичных выступлениях. Они просят кого-то другого написать для них речь, остается ее запомнить.

Это клуб людей с хорошей памятью, и я рад, что у них есть место для общения. Если кому-то хочется собственный клуб, так тому и быть. В этом заслуга Америки.

В этом и в борьбе с инфекциями, и еще в нескольких вещах.

Мы собрались здесь для того, чтобы чествовать Ирвина Шоу как художника и человека. От себя я хотел бы поблагодарить его за наглядность, с которой он продемонстрировал, что могут сделать с человеческим телом годы напряженных тренировок.

Он хочет, чтобы его считали крутым парнем. И действительно, он превратил лыжный спорт в боевое искусство.

Так что, Ирвин, ты Рокки Грациано американских писателей. Уверен, тебе понравится это звание. И ты будешь рад узнать, что я часто встречаю водителей такси, которые говорят не просто похоже на тебя. Они говорят точно как ты.

Они и джентльмены такие же, как ты.

Вообще, как ты можешь считать себя крутым, написав один из самых невинных и красивых рассказов, какие я только читал? Я имею в виду «Девушек в летних платьях». В рассказе говорится, что даже влюбленный мужчина будет с интересом смотреть на красивых девушек, которые проходят мимо, особенно в жаркую погоду, но завершается тем, что в этом нет ничего плохого.

Ирвин, разве можно быть таким невинным?

Мне неловко говорить такое в присутствии Джозефа Хеллера.

Хотя, наоборот, мне приятно сказать такое в присутствии Джозефа Хеллера…

Ирвин Шоу написал лучший американский роман о Второй мировой войне «Молодые львы». У него, единственного из всех нас, хватило смелости и ума описать европейскую часть этой войны как взгляд из окопов по обе стороны от линии фронта. Как американского немца, меня, конечно, огорчило, что нацистов он вывел там отрицательными героями.

Но в целом роман «Молодые львы» так хорош, что Эрнест Хемингуэй был в бешенстве. Он-то считал войну своей законной вотчиной.

Однако с Хемингуэем все закончилось трагедией — в отличие от Ирвина Шоу. Поглядите, какой он счастливый.

Я знаю, откуда взялась большая часть этого счастья, но думаю, что сборник рассказов Ирвина, который вышел в прошлом году и подтвердил его репутацию лучшего рассказчика всех времен и народов, тоже внес свой вклад.

Да, я понимаю, несправедливо в девяносто второй день рождения человека вспоминать лишь успехи его молодости. Я делаю это из эгоистических соображений, чтобы вспомнить свою собственную молодость, собственный энтузиазм, веру в будущее. Это, собственно, и есть молодость — радоваться, а не завидовать успехам других людей.

Я всегда любил читать произведения Ирвина Шоу. Он продолжает отлично писать, но я не могу более наслаждаться его творчеством, ведь он теперь мой коллега. Я не могу позволить себе любить кого-то, кроме себя. Когда я читаю чужие тексты, то с трудом разбираю слова, словно вижу их через пары серной кислоты или горчичный газ.

Впрочем, я вижу достаточно: несмотря на роскошную жизнь, которую он вел вдали от нас в Европе, в Хэмптоне, он все еще знает, о чем американцы говорят, что они чувствуют. В нашей литературе такое бывает редко. Почти все серьезные американские писатели, переехавшие за границу, сразу же теряли эту связь с соотечественниками.

Как у него это получилось? Могу только догадываться, но почти уверен, что не ошибусь. Каждый раз, как Ирвин приезжает в Нью-Йорк, он берется за баранку такси.

Теперь, когда вы узнали его маленький секрет, не удивляйтесь, если Ирвин Шоу повезет вас домой после банкета в его честь.

Спасибо за внимание.

Мои друзья Боб Эллиот и Рэй Гулдинг, наверное, самый значительный и смешной авторский союз среди американских комиков. Я выступил на презентации их книги «Пиши, если найдешь работу. Лучшее от Боба и Рэя» (издательство «Рэндом хаус», 1975 г.).

Признаюсь — комики и джазмены приносят мне большее утешение и просветление, чем современные священники, политики, философы, поэты, художники или романисты. Мне кажется, историки будущего скажут, что наше время было интересно в основном благодаря клоунаде и джазу.

И если это хорошие историки, они особенное внимание уделят Бобу и Рэю, чья книга нас сегодня собрала. Прежде всего они отметят, что юморески Боба и Рэя удивительно литературны, читать их так же весело, как и слушать. Еще они скажут, что Боб и Рэй были так настойчивы и энергичны, что продолжали писать материал для радиопрограмм, когда во всех остальных отношениях радио стало творческим трупом.

Я уже много лет слушаю Боба и Рэя — в Новой Англии, в Нью-Йорке. Мы почти ровесники, нас вдохновляли одни и те же святые — Джек Бенни, Фред Ален, У. К Филдс, Ступнагл и Бад и так далее. Если собрание моих сочинений уместится в котелок Оливера Харди, то их труды заполнят стадион.

В этой книге собрана, наверное, одна десятитысячная их творений. Есть соблазн сказать, что в нее попали сливки сливок их шуток. Но правда состоит в том, что их творчество поразительно ровное. Я, к примеру, помню передачу десятилетней давности, которая с тем же успехом могла стать частью этого сборника.

Тот выпуск я увидел и услышал прямо в студии. Предполагалось, что я мог бы писать репризы для Боба и Рэя. Мы собирались обсудить этот вопрос в перерывах между сценками, когда микрофоны выключены. Помню, в одной из сценок говорилось о продаже рекламного места на спутнике Боба и Рэя, который должен был летать в восьми метрах над землей.

Потом они сделали объявление, что Переполненный оптовый склад Боба и Рэя устраивает распродажу свитеров с буквой «О». Если имя покупателя начинается на другую букву, Боб и Рэй могут помочь ему сменить имя.

И так далее.

Затем шел эпизод с Мэри Бэкстейдж. Сценический муж Мэри, Гарри, пытался получить роль в спектакле. По словам его знакомых, у Гарри несомненный талант — отличная память.

Следующим выступал имитатор голосов животных — он сказал, что свиньи делают «хрю-хрю», коровы — «муу», а петух по утрам кричит «кукареку»!

Я чуть живот себе не надорвал. Очень уж я чувствителен к таким шуткам. Видимо, рано или поздно умру со смеху. Я сказал Бобу и Рэю, что никогда не напишу ничего подобного, что мои шутки не сравнятся с тем, что они выдают на обычной передаче в обычный день.

В тот день меня удивила меланхоличность Боба и Рэя. Мне-то казалось, что они должны быть счастливейшими людьми на Земле, но по их лицам время от времени пробегала тень рассеянного уныния. Потом я не раз еще замечал за ними такое, и у меня есть своя теория на этот счет.

Я полагаю, что Бобу и Рэю кажется, будто на них наложено загадочное заклятие — как на матросов «Летучего голландца» или на белку в колесе. Они так чутко настроены на настоящее, друг на друга, что могут оставаться невероятно смешными сколь угодно долго.

От таких сверхъестественных способностей веселить людей волей-неволей начнешь уставать.

Листая эту изумительную книгу, я замечаю про себя, что остроты Боба и Рэя невозможно позаимствовать. В отличие от шуток большинства современных комиков сценки Боба и Рэя не привязаны к шоу-бизнесу, новостям или кинозвездам. В них вы встретите американцев из самых низов, которые пускаются во всякие дурацкие, если не предосудительные, предприятия.

И если другие комики и юмористы показывают нам персонажей, которых преследуют неудачи, враги и тому подобное, герои Боба и Рэя вот-вот сломают себе шею и разнесут все вокруг по единственной причине — собственной глупости. В юморе Боба и Рэя есть что-то от свежей и прекрасной невинности.

Человек не зло, говорят они. Он просто слишком глуп, феноменально глуп для того, чтобы выжить.

Я им верю.

Спасибо.

Эти слова были произнесены 24 августа 1979 года на нью-йоркской панихиде по моему другу Джеймсу Т. Фарреллу. После панихиды его тело отвезли в Чикаго, чтобы похоронить на тамошнем католическом кладбище.

Я выступаю здесь по просьбе членов семьи — возможно, как представитель поколения американских писателей, на которых Джеймс Т. Фаррелл оказал наиболее сильное влияние. Он был достоин любви и восхищения. Мы не стали близкими друзьями в отличие от многих из вас, собравшихся здесь, — я завидую вам. Он на восемнадцать лет старше меня. Я был просто знаком с ним.

Вот что сделал он для меня и для многих других во времена моей юности: своими книгами он показал, что нормально, иногда даже полезно и прекрасно, говорить о том, как жизнь выглядит без прикрас, что люди на самом деле говорят, чувствуют и делают, — на что похожа действительность. Пока я не прочел этих книг, верхом устремлений для меня был благосклонный прием в вежливой компании.

Мы оба окончили Чикагский университет.

Я заметил крест на крышке гроба. Конечно, попытка не пытка, но на небесах-то точно знают, что Джеймс Т. Фаррелл, житель Чикаго и Нью-Йорка, не принадлежал к истовым святошам. Если в данный момент он слышит укоры у райских врат, то причиной тому его предпочтения: рационализм, сострадание и достоинство, а не набожность. Но я за него спокоен. Побеждать в этом споре ему не впервой.

Я посещал сию юдоль скорби для прощания с Джанет Планнер, другой уроженки Среднего Запада, ставшей гражданкой всего мира. Мисс Планнер и мистер Фаррелл были членами Американской академии искусств и литературы. Мисс Планнер регулярно посещала ежегодные собрания этой организации. Джеймс Т. Фаррелл не пришел ни разу. Я как-то спросил его — почему? Он ответил, что не хотел сталкиваться лицом к лицу с некоторыми критиками, коллегами-писателями, которые прокляли его книги много лет назад; прокляли якобы за отсутствие таланта, но на самом деле — за политически некорректные позиции, которые он занимал. Он был преждевременным антисталинистом. Он был и оставался до самой смерти человеком с левыми взглядами.

Нападки не сделали его покорнее, это было невозможно, ведь он ирландец. Однако они запятнали его репутацию настолько, что масштаб его творчества нам только предстоит оценить. А он ведь гигантский, сравнимый с масштабом Бальзака, я бы сказал. Два года назад я выступил на его семьдесят третьем дне рождения. Тогда я предположил — создай Джеймс Т. Фаррелл свои труды в другой стране, поменьше, он бы давно уже получил Нобелевскую премию. Это смелое заявление. Но в нем прозвенел металл правды.

Древние греки (возможно, не все) верили, будто нельзя сказать, что человек прожил хорошую жизнь, если он умер при скверных обстоятельствах. В Америке такой подход заслуженно непопулярен, ибо множество людей заканчивают свою жизнь препаршиво, это почти норма. Но допустим, что греки были правы. Мы можем сказать, что, по их жестким стандартам, американский писатель Джеймс Т. Фаррелл прожил замечательную жизнь. Он скончался во сне, окруженный трогательной любовью, которая нечасто встречается в жизни, и совесть его была чиста.

Он обожал спорт — когда-то сам увлекался разными его видами. Так что уместно, думаю, помянуть его соответственно: «Ты выиграл, ты выиграл!»