Глава третья «РАЗНЫЕ ОСЕНЬ ПЛОДЫ РОНЯЕТ С ВЕТВЕЙ…»

Противостояние


После заключения Брундизийского договора в 40 году римлянам казалось, что наконец-то они обрели долгожданный мир и покой. Однако Секст Помпей разрушил их грёзы, усилив нападения на Италию со своим флотом и практически полностью лишив Рим хлебных поставок. В городе начались волнения, и однажды толпа римлян даже попыталась забросать камнями Антония и Октавиана. В этой сложной ситуации триумвиры приняли решение вступить в переговоры с Секстом Помпеем и летом 39 года встретились с ним у Мизенского мыса.

Было заключено соглашение, по которому Секст Помпей сохранял власть над Сицилией, Сардинией и Корсикой, а также на пять лет получал Пелопоннес и компенсацию за конфискованное имущество его отца. Более того, ему было обещано консульство. Все, кто сражался на его стороне, в том числе проскрибированные и рабы, получали полное прощение и свободу. Взамен Помпей обязался обеспечивать Рим хлебом, не нападать на Италию и не укрывать беглых рабов[500].

После примирения было решено устроить пир, и Помпей гостеприимно принял триумвиров на своём флагманском корабле. Плутарх пишет, что «в самый разгар угощения, когда градом сыпались шутки насчёт Клеопатры и Антония, к Помпею подошёл пират Мен (Менодор. — М. Б.) и шепнул ему на ухо: «Хочешь, я обрублю якорные канаты и сделаю тебя владыкою не Сицилии и Сардинии, но Римской державы?» Услыхав эти слова, Помпей после недолгого раздумья отвечал: «Что бы тебе исполнить это, не предупредивши меня, Мен! А теперь приходится довольствоваться тем, что есть, — нарушать клятву не в моём обычае»»[501].

Однако Мизенский мир продлился совсем недолго. Уже весной 38 года вновь начались склоки между триумвирами и Помпеем, который продолжал принимать в своё войско беглых рабов и активно мешать снабжению Рима зерном. Не вынеся вздорного характера Скрибонии, родственницы Помпея, Октавиан развёлся с ней и затем женился на Ливии Друзилле. Всем было ясно, что война неизбежна в самое ближайшее время.

И это время пришло, когда на сторону триумвиров перешёл уже упоминавшийся Мен (или Менодор), один из пиратов Секста Помпея. Он передал Октавиану не только корабли, имевшиеся у него, но и контроль над Корсикой и Сардинией[502]. На очереди была Сицилия. Собрав свой флот, присоединив к нему корабли Менодора, Октавиан объявил войну Сексту Помпею.

Летом 38 года Октавиан неоднократно пытался нанести поражение Помпею и лишить его господства на море, но удача отвернулась от него, и он потерял почти все свои корабли. В итоге Октавиан благоразумно отказался от командования флотом, передав его своему другу Марку Випсанию Агриппе. Он также приказал Агриппе построить несколько десятков мощных военных кораблей, для чего тот даже специально основал новый порт близ Кум. Самым подходящим местом для стоянки судов Агриппа посчитал Авернское озеро и соединил его глубоким каналом с Лукринским озером и Путеоланским заливом (современный залив Поццуоли). Новый порт был назван «Юлиев» (Portus lulius) в честь рода Юлиев, к которому принадлежал Октавиан. Кроме того, Октавиан обратился за помощью к Антонию и в сентябре 38 года специально направил к нему в Афины Мецената для переговоров[503].

Весной 37 года, в соответствии с заключёнными в Афинах договорённостями, Антоний прибыл в Италию с тремя сотнями кораблей и пристал в порту Тарента. Однако Октавиан к этому времени уже накопил силы для борьбы с Помпеем и охладел к своему союзнику. Между триумвирами начал назревать новый конфликт, но ситуацию уладила Октавия, примирив брата с мужем. После успешных переговоров в Таренте Антоний передал Октавиану 120 кораблей в обмен на 20 тысяч пехотинцев. Ещё тысячу легионеров для него выпросила у брата Октавия. Срок триумвирата был продлён ещё на пять лет, и довольный Антоний вновь отбыл в восточные провинции[504]. Возвратившись в Египет, он при живой жене, вопреки всем римским законам и обычаям, решил жениться на Клеопатре. Свадьба состоялась осенью 37 года и поразила очевидцев богатством и великолепием. В качестве свадебного подарка Антоний передал Клеопатре значительные территории на Востоке.

В 36 году Октавиан возобновил военные действия против Секста Помпея. Предполагалось окружить и захватить Сицилию. Согласно разработанному плану Лепид должен был высадить на сицилийском побережье свои африканские легионы, а с моря остров должны были блокировать флоты Агриппы, Октавиана и Тита Статилия Тавра.

В июле 36 года 12 легионов Лепида успешно высадились на Сицилии; вышли в море корабли Статилия Тавра и Октавиана. Однако внезапно налетевшая буря уничтожила у мыса Палинур почти весь флот, отправленный Октавианом к Сицилии. Тем не менее в сжатые сроки удалось не только снарядить новые корабли, но и набрать экипажи. В битве при Милах корабли Агриппы нанесли ощутимый урон флоту Помпея и вынудили его отступить. К сожалению, высадка Октавиана близ сицилийского Тавромения оказалась весьма неудачной. Его сухопутные войска попали в окружение, а сам он, потеряв часть флота, был вынужден отступить и лишь чудом добрался до италийского берега[505].

В августе 36 года Октавиану всё же удалось высадить на Сицилии несколько легионов, и он начал выдавливать войска Помпея с занятой ими территории и захватывать небольшие города[506]. Однако генеральное сражение по инициативе Секста Помпея произошло на море: «…гордясь своими кораблями, он послал спросить Цезаря, согласен ли он решить их борьбу морской битвой. Хотя Цезарь и сторонился всего связанного с морем, так как до сих пор не имел успеха на нём, однако, стыдясь отказаться, принял вызов»[507].

3 сентября 36 года состоялась грандиозная морская битва при Навлохе. По сообщению Аппиана, «когда назначенный день наступил, при громких криках бой начался со состязания гребцов, бросавших как машинами, так и руками камни, зажигательные снаряды, стрелы. Затем и сами суда стали разбивать друг друга, ударяя или в бока, или в эпотиды — выдававшиеся спереди брусья, — или в носовую часть, где удар был сильнее всего и где он, сбрасывая экипаж, делал корабль неспособным к действию. Некоторые суда, проплывая мимо, осыпали друг друга снарядами и копьями. Вспомогательные суда подбирали упавших. Тут происходили рукопашные схватки, проявлялась сила моряков и ловкость кормчих, слышались крики, увещанья начальников, действовали машины… Сблизившиеся корабли сражались всеми способами, экипажи их перескакивали на неприятельские суда, причём с обеих сторон одинаково нелегко уже было отличать неприятелей, так как и оружие было у всех одно и то же, и говорили почти все на италийском языке. Условленный пароль в этой обоюдной свалке делался известен всем — обстоятельство, послужившее для множества разнообразных обманов — с обеих сторон; друг друга не узнавали как в бою, так и в море, наполнившемся телами убитых, оружием, обломками кораблей. Все средства борьбы были испробованы, кроме лишь огня, от которого после первого набега кораблей отказались вследствие тесного сплетения судов. Сухопутные войска обеих сторон со страхом и вниманием следили с берега за происходившим на море, связывая с исходом боя все свои надежды. Однако ничего не могли они различить и разобрать, как ни напрягали зрение, так как шестьсот кораблей выстроились в длинную цепь по линии, а жалобные вопли попеременно раздавались то с той, то с другой стороны»[508]. Исход боя решил флотоводческий талант Агриппы, которому удалось полностью уничтожить военно-морской флот Секста Помпея. Уцелело лишь 17 кораблей противника. Разгромленный Помпей позорно бежал, бросив на произвол судьбы все свои легионы. Впоследствии он был схвачен и убит по приказу Антония[509].

Практически все находившиеся на Сицилии легионы Помпея сдались Лепиду. Получив в своё распоряжение огромную армию, он решил восстановить своё главенствующее положение и приказал Октавиану немедленно покинуть остров. Однако когда Октавиан прибыл в лагерь Лепида для переговоров, ему удалось переманить солдат мятежного полководца на свою сторону. Покинутый всеми, Лепид запросил пощады и сдался на милость победителя. Он был лишён власти и отправлен под домашний арест в городок Цирцеи, а затем переправлен в Рим, где и прожил до глубокой старости в безвестности, оставаясь, правда, в должности великого понтифика. По приказу Октавиана Статилий Тавр со своим флотом захватил провинцию Африка, ранее находившуюся под контролем Лепида[510].

Волею судьбы триумвират фактически превратился в дуумвират. Октавиан с триумфом возвратился в Рим в ноябре 36 года. Выступив перед народом за городской чертой, он торжественно объявил, что гражданская война закончилась. Вскоре была проведена демобилизация большинства легионеров, которые получили крупные денежные выплаты и большие участки земли, приняты некоторые важные законы и официально объявлено об отмене проскрипций[511]. В 35—33 годах Октавиан вместе с Агриппой предпринял несколько успешных военных походов в Иллирию и Далмацию, что ещё больше повысило его авторитет.

С большой тревогой Антоний следил за возросшим могуществом Октавиана. Чтобы поколебать авторитет своего союзника, он задумал осуществить давнюю мечту Юлия Цезаря — покорить Парфию. Весной 36 года Антоний предпринял грандиозный военный поход против парфян. После многомесячной и безрезультатной осады столицы Мидии Антропатены Фрааспы, он был вынужден отдать приказ к отступлению по труднопроходимым горным дорогам, дабы обезопасить свою армию от нападений парфянской конницы. Парфяне же постоянно преследовали его по пятам и время от времени совершали дерзкие налёты на его войско. Тем не менее Антонию удалось избежать полного уничтожения армии, хотя множество его легионеров погибли во время отступления[512].

Зная о его браке с Клеопатрой, несчастная Октавия всё же отправилась в начале 35 года к опечаленному неудачей Антонию, взяв с собой в качестве помощи военное снаряжение и две тысячи легионеров. Но когда она достигла Афин, то получила от Антония письмо, в котором тот в грубой форме велел ей возвращаться обратно в Рим[513].

Дабы сохранить авторитет в глазах Клеопатры и восточных союзных царей, Антоний решил наказать предавшего его в парфянском походе армянского царя Артавазда и в 34 году вторгся в Армению. Несчастная страна была почти полностью разграблена, а Артавазд пленён и в серебряных цепях отправлен в Египет. Осенью того же года Антоний отпраздновал в Александрии роскошный триумф над якобы покорёнными им Парфией и Арменией. После шествия, как пишет Плутарх, «наполнивши толпою гимнасий и водрузив на серебряном возвышении два золотых трона, для себя и для Клеопатры, и другие, попроще и пониже, для сыновей, он прежде всего объявил Клеопатру царицею Египта, Кипра, Африки и Келесирии при соправительстве Цезариона, считавшегося сыном старшего Цезаря, который, как говорили, оставил Клеопатру беременной; затем сыновей, которых Клеопатра родила от него, он провозгласил царями царей и Александру назначил Армению, Мидию и Парфию (как только эта страна будет завоёвана), а Птолемею — Финикию, Сирию и Киликию. Александра Антоний вывел в полном мидийском уборе, с тиарою и прямою китарой, Птолемея — в сапогах, македонском плаще и украшенной диадемою кавсии. Это был наряд преемников Александра, а тот, первый, — царей Мидии и Армении. Мальчики приветствовали родителей, и одного окружили телохранители-армяне, другого — македоняне. Клеопатра в тот день, как всегда, когда появлялась на людях, была в священном одеянии Исиды; она и звала себя новою Исидой»[514]. При этом Цезариона Антоний и Клеопатра объявили единственным законным наследником Цезаря, что было серьёзным ударом по авторитету Октавиана.

Когда весной 33 года об этом узнали в Риме, все были до крайности возмущены поступком Антония, свободно раздававшего римские провинции своим детям. Этим не преминул воспользоваться Октавиан, давно желавший избавиться от Антония. Он тут же обвинил его в государственной измене и начал целую пропагандистскую кампанию против него и Клеопатры. Антоний принял вызов, и в многочисленных письмах триумвиры стали обвинять друг друга во всех смертных грехах.

Желая переломить ситуацию в свою пользу, Антоний в январе 32 года попытался через своих сторонников в сенате — консулов Гнея Домиция Агенобарба и Гая Сосия — добиться утверждения всех своих распоряжений на Востоке, а также взаимного сложения полномочий триумвиров. Узнав об этом, Октавиан явился в сенат и произнёс разгромную речь против Антония и поддерживавших его сенаторов. Испугавшись репрессий, 300 сенаторов и оба консула бежали к Антонию.

Конфликт между Октавианом и Антонием продолжал разгораться. По настоянию Клеопатры Антоний отправил Октавии бракоразводное письмо и приказал ей покинуть его дом в Риме[515]. Взбешённый оскорблением, нанесённым сестре, Октавиан в ответ изъял у весталок завещание Антония и огласил его в сенате в качестве явного доказательства измены. Дело в том, что Антоний в своём завещании не только признавал Цезариона единственным законным наследником Юлия Цезаря, но, что более всего возмутило римлян, оставлял Клеопатре всё своё огромное состояние и все свои владения, в том числе римские, а также просил похоронить его не в Риме, а в Александрии.

Всё это было настолько оскорбительно, что в июле 32 года сенат объявил войну — правда, не Антонию, а Клеопатре, якобы посягнувшей на римские провинции[516]. Объявлять войну непосредственно Антонию было опасно, поскольку у народа новая гражданская война вызвала бы только озлобление и недовольство. В будущей войне против Египта Октавиану были необходимы чрезвычайные полномочия, и он заставил всю Италию и западные провинции принести ему особую присягу в верности. Аналогичную присягу восточные провинции принесли Антонию.

Однако противники провели несколько месяцев в бесплодном маневрировании и лишь 2 сентября 31 года столкнулись, наконец, у мыса Акций в Северо-Западной Греции[517]. Завязалось морское сражение, долгое время шедшее с переменным успехом, пока Клеопатра со своим флотом внезапно не покинула битву, опасаясь быть запертой в бухте. Как пишет Плутарх, «битва сделалась всеобщей, однако исход её ещё далеко не определился, как вдруг, у всех на виду, шестьдесят кораблей Клеопатры подняли паруса к отплытию и обратились в бегство, прокладывая себе путь сквозь гущу сражающихся, а так как они были размещены позади больших судов, то теперь, прорываясь через их строй, сеяли смятение. А враги только дивились, видя, как они, с попутным ветром, уходят к Пелопоннесу»[518].

Позднее Вергилий в своей поэме «Энеида» очень красочно опишет битву при Акции, поместив её изображение на щите Энея:


Весь опоясало щит из червонного золота море,

Волны седые на нём взметают пенные гребни,

Светлым блестя серебром, проплывают по кругу дельфины,

Влагу взрывая хвостом и солёный простор рассекая.

Медью средь моря суда сверкали: Актийскую битву

Выковал бог на щите; кипели Марсовы рати,

Всю Левкату заняв, и плескались валы золотые.

Цезарь Август ведёт на врага италийское войско,

Римский народ, и отцов, и великих богов, и пенатов;

Вот он, ликуя, стоит на высокой корме, и двойное

Пламя объемлет чело, звездой осенённое отчей.

Здесь и Агриппа — к нему благосклонны и ветры и боги —

Радостно рати ведёт, и вокруг висков его гордо

Блещет ростральный венок — за морские сраженья награда.

Варварской мощью силён и оружьем пёстрым Антоний,

Берега алой Зари и далёких племён победитель:

В битву привёл он Египет, Восток и от края вселенной

Бактров; с ним приплыла — о нечестье! — жена-египтянка.

В бой устремились враги, и, носами трёхзубыми взрыта,

Вёслами вся взметена, покрылась пеной пучина.

Дальше от берега мчат корабли; ты сказал бы — поплыли

Горы навстречу горам иль Циклады сдвинулись с места —

Так толпятся мужи на кормах, громадных, как башни,

Копий летучий металл и на древках горящую паклю

Мечут, и кровью опять обагряются нивы Нептуна.

Войску знак подаёт царица египетским систром

И за спиной у себя не видит змей ядовитых.

Чудища-боги идут и псоглавый Анубис с оружьем

Против Нептуна на бой и Венеры, против Минервы.

В гуще сражения Марс, из железа кован, ярится,

Мрачные Диры парят над бойцами в эфире высоком,

В рваной одежде своей, ликуя, Распря блуждает,

Ходит следом за ней с бичом кровавым Беллона.

Сверху взирая на бой, Аполлон Актийский сгибает

Лук свой, и в страхе пред ним обращается в бегство Египет,

Следом инды бегут и арабы из Савского царства.

Вот и царица сама призывает попутные ветры,

Все паруса распустить и ослабить снасти готова.

Как побледнела она среди сечи в предчувствии смерти,

Как уносили её дуновенья япигского ветра, —

Выковал всё огнемощный кузнец. А напротив горюет

Нил: одежды свои на груди распахнул он широкой,

Кличет сынов побеждённых к себе на лазурное лоно[519].


Когда Антоний увидел, что флот Клеопатры вышел из сражения и направился к Египту, он совершил страшную ошибку. Предав и бросив на произвол судьбы свой флот и огромную армию, он с сорока кораблями немедленно последовал за царицей. Брошенный им флот героически сопротивлялся до самого вечера, но затем всё же сдался Октавиану. Легионы Антония долго не могли поверить, что их любимый полководец бежал, и сдались лишь на восьмой день[520]. В честь победы Октавиан приказал основать на берегу Акцийской бухты город Никополь.

Победа при Акции стала переломным моментом в ходе войны, но Октавиан прекрасно понимал, что впереди ещё битва за Египет. Тем не менее он демобилизовал значительную часть легионеров и вплотную занялся делами в разорённых Греции и Азии.

Прибыв в Египет, Антоний и Клеопатра стали лихорадочно снаряжать войска и подыскивать союзников для защиты страны. Антоний попытался вызвать свои легионы из Кирены, но те отказались ему повиноваться и перешли на сторону Октавиана. Понимая всю серьёзность ситуации и желая выиграть время, и Антоний, и Клеопатра отправили к Октавиану, находившемуся в Азии, послов с предложением мира. Антоний униженно просил позволить ему провести остаток жизни частным лицом, а Клеопатра умоляла передать власть над Египтом её детям. Кроме того, втайне от Антония царица отправила Октавиану золотые царские инсигнии и золотой трон — в знак того, что она вручает ему власть над Египтом и уповает на его милосердие. На просьбы Антония Октавиан не ответил, а вот дары Клеопатры принял и отправил ей секретное письмо, в котором предлагал в обмен на сохранение власти убить Антония[521]. Обе стороны всячески тянули время и торговались.

Летом 30 года легионы Октавиана вступили на территорию Египта. По тайному приказу Клеопатры царские войска не оказали сопротивления и сдались римлянам. Лишь Антоний со своими оставшимися легионами попытался задержать продвижение Октавиана и близ Александрии нанёс ему небольшой урон. Однако перед решающей битвой его флот и армия перешли на сторону противника. Оставшись без войск и узнав, что Клеопатра якобы отравила себя, Марк Антоний 1 августа 30 года покончил жизнь самоубийством[522].

Вслед за ним покончила с собой и обманутая Октавианом Клеопатра. Узнав, что ей придётся участвовать в качестве пленницы в триумфальной процессии в Риме, она решила перехитрить своих охранников и избежать унижения путём смерти[523]. По сообщению Плутарха, «она велела приготовить себе купание, искупалась, легла к столу. Подали богатый, обильный завтрак. В это время к дверям явился какой-то крестьянин с корзиною. Караульные спросили, что он несёт. Открыв корзину и раздвинув листья, он показал горшок, полный спелых смокв. Солдаты подивились, какие они крупные и красивые, и крестьянин, улыбнувшись, предложил им отведать. Тогда они пропустили его, откинувши всякие подозрения. После завтрака, достав табличку с заранее написанным и запечатанным письмом, Клеопатра отправила её Цезарю, выслала из комнаты всех, кроме обеих женщин, которые были с нею в усыпальнице, и запёрлась. Цезарь распечатал письмо, увидел жалобы и мольбы похоронить её вместе с Антонием и тут же понял, что произошло. Сперва он хотел броситься на помощь сам, но потом, со всею поспешностью, распорядился выяснить, каково положение дела. Всё, однако, совершилось очень скоро, ибо когда посланные подбежали ко дворцу и, застав караульных в полном неведении, взломали двери, Клеопатра в царском уборе лежала на золотом ложе мёртвой. Одна из двух женщин, Ирада, умирала у её ног, другая, Хармион, уже шатаясь и уронив голову на грудь, поправляла диадему в волосах своей госпожи. Кто-то в ярости воскликнул: «Прекрасно, Хармион!» — «Да, поистине прекрасно и достойно преемницы стольких царей», — вымолвила женщина и, не проронив больше ни звука, упала подле ложа. Говорят, что аспида принесли вместе со смоквами, спрятанным под ягодами и листьями, чтобы он ужалил царицу неожиданно для неё, — так распорядилась она сама. Но, вынувши часть ягод, Клеопатра заметила змею и сказала: «Так вот она где была…» — обнажила руку и подставила под укус. Другие сообщают, что змею держали в закрытом сосуде для воды и Клеопатра долго выманивала и дразнила её золотым веретеном, покуда она не выползла и не впилась ей в руку повыше локтя. Впрочем, истины не знает никто — есть даже сообщение, будто она прятала яд в полой головной шпильке, которая постоянно была у неё в волосах. Однако ж ни единого пятна на теле не выступило, и вообще никаких признаков отравления не обнаружили. Впрочем, и змеи в комнате не нашли, но некоторые утверждали, будто видели змеиный след на морском берегу, куда выходили окна. Наконец, по словам нескольких писателей, на руке Клеопатры виднелись два лёгких, чуть заметных укола. Это, вероятно, убедило и Цезаря, потому что в триумфальном шествии несли изображение Клеопатры с прильнувшим к её руке аспидом»[524].

Завоевав Египет, Октавиан превратил его в римскую провинцию, во главе которой поставил префекта, подчиняющегося только императору. Цезарион, старший сын Клеопатры, и Антулл, старший сын Антония, были казнены по приказу Октавиана, так как он опасался, что в будущем они станут его соперниками.

В конце лета 29 года Октавиан, наконец, вернулся в Рим и отпраздновал грандиозный трёхдневный триумф (13, 14, 15 августа), посвящённый победам в Иллирии, при Акции и в Египте. Двери храма бога Януса были закрыты, что символизировало окончание войны и наступление мира.

Сельские будни поэта


В последние годы гражданской войны Вергилий очень редко приезжал в Рим. С детства поэт жил и воспитывался в сельской местности, на природе, и поэтому, очевидно, не любил городского шума и суеты. Как-то он с грустью обронил: «…прожить бы всю жизнь по-сельски, не зная о славе»[525]. Да и сочинять стихи в городе любому поэту было очень трудно, что хорошо подметил его друг Гораций:


Кроме того, неужели, по-твоему, можно поэмы

В Риме писать среди стольких тревог и таких затруднений?

Тот поручиться зовёт, тот выслушать стихотворенье,

Бросив дела все; больной тот лежит на холме Квиринальском,

Тот на краю Авентина, — а нужно проведать обоих!

Видишь, какие концы? И здоровому впору! «Однако

Улицы чистые там, и нет помех размышленью».

Тут поставщик, горячась, и погонщиков гонит, и мулов

То поднимает, крутясь, тут ворот бревно или камень;

Вьётся средь грузных телег похоронное шествие мрачно;

Мчится там бешеный пёс, там свинья вся в грязи пробегает, —

Вот и шагай и слагай про себя сладкозвучные песни[526].


Люди умственного труда вообще очень часто уединялись на своих виллах, где могли отдохнуть от городской суеты, о чём, например, с ностальгией пишет Плиний Младший: «Удивительно, как в Риме каждый день занят или кажется занятым; если же собрать вместе много таких дней — окажется, ничего ты не делал. Спроси любого: «Что ты сегодня делал?», он ответит: «Присутствовал на празднике совершеннолетия, был на сговоре или на свадьбе. Один просил меня подписать завещание, другой защищать его в суде, третий прийти на совет». Всё это было нужно в тот день, когда ты этим был занят, но это же самое, если подумаешь, что занимался этим изо дня в день, покажется бессмыслицей, особенно если ты уедешь из города. И тогда вспомнишь: «Сколько дней потратил я на пустяки!» Так бывает со мной, когда я в своём Лаврентийском поместье что-то читаю или пишу, или даже уделяю время на уход за телом: оно ведь поддерживает душу. Я и не слушаю и не говорю того, в чём пришлось бы потом каяться; никто у меня никого не злословит; никого я не браню, разве что себя за плохую работу; ни надежда, ни страх меня не тревожит, никакие слухи не беспокоят; я разговариваю только с собой и с книжками. О, правильная, чистая жизнь, о сладостный честный досуг, который прекраснее всякого дела! Море, берег, настоящий уединённый храм муз, сколько вы мне открыли, сколько продиктовали!»[527]

Вергилию были необходимы покой и тишина, ведь все свои произведения он создавал очень медленно и скрупулёзно, оттачивая каждую строчку. Как пишет его друг Варий Руф, «сочинял весьма по малому числу стихов на день»[528]. Поэтому Вергилий любил спокойную сельскую жизнь вдали от столицы и на первых порах предпочитал жить в отцовском имении в Андах. После конфискаций поэт с семьёй перебрался в пригород Неаполя, на виллу покойного философа Сирона[529], вероятно, доставшуюся ему от учителя по наследству. Впоследствии Вергилий обосновался на подаренной Меценатом вилле у городка Нолы, недалеко от Неаполя. Кроме того, у поэта, вероятно, была небольшая усадьба на Сицилии[530].

О родовом имении Вергилия в Андах можно составить некоторое представление по скупым описаниям в стихотворениях поэта[531]. Однако ничего не известно о том, как выглядела его вилла у Нолы. Впрочем, вряд ли она сильно отличалась от обычных римских сельскохозяйственных вилл, подобных той, которой владел друг Вергилия поэт Гораций.

Вилла Горация, подаренная ему Меценатом в 33 году, находилась в Сабинских горах, близ небольшого поселения Вария (современная Виковаро), в 40 километрах от Рима. Она была достаточно большой и располагалась у подножья холма. Итальянские учёные провели здесь археологические раскопки и обнаружили руины хозяйского дома с остатками мозаичного пола и фрагментами фресок. Дом окружал фруктовый сад, в котором находились бассейн и хозяйственные постройки. По словам самого Горация, к вилле примыкали небольшое поле, виноградник, лес и ручей с кристально чистой водой, а хозяйство вели восемь рабов и пять арендаторов-колонов с семьями[532]. По тем временам это было весьма скромное загородное имение.

Виллы богатых и знатных римлян поражали своими размерами и роскошью. Места для них выбирали очень тщательно. Часто это были уютные прохладные долины, склоны гор или живописные берега озёр, рек или морей. Сам дом виллы обычно представлял собой настоящий дворец и включал в себя множество помещений: атрии и таблины, триклинии и перистили, спальни и библиотеки, бани и кухни, комнаты для слуг и помещения хозяйственного назначения. Вокруг дома обычно разбивали большой парк с портиками, беседками, нимфеями, павильонами и прочими сооружениями для хозяйского досуга. Для украшения парков римляне использовали различные породы деревьев и кустарников, но предпочтение отдавали платану, лавру, дубу, пинии, кипарису, лавровишне, мирту, самшиту и разным фруктовым деревьям. Очень любили плющ и аканф, а клумбы засаживали всевозможными видами цветов — розами, штокрозами, фиалками, лилиями, левкоями, нарциссами, гиацинтами, ирисами, анемонами, астрами, маргаритками, маками[533]. На территории парка часто рыли пруды или бассейны, устраивали многочисленные фонтаны и живописные каскады, украшенные статуями из бронзы или мрамора.

Однако такие большие и роскошные виллы встречались не часто. Преобладали в основном виллы среднего размера, ориентированные на производство сельскохозяйственной продукции. Благодаря этому на столе хозяина всегда были свежие местные овощи, фрукты, маслины, хлеб, вино, мясо и молоко. Более того, излишки продуктов, произведённых на вилле, вывозились на продажу в ближайший городок и с выгодой там реализовывались. Поэт Марциал очень красочно описал подобное имение:


На байской у Фавстина-друга, Басс, даче

Ни праздных не найти тебе шпалер мирта,

Платанов нет безбрачных, не стригут буксов;

Бесплодных нет посадок там нигде в поле,

А всё живёт там жизнью без затей, сельской.

Цереры даром каждый закром там полон,

И много пахнет там амфор вином старым;

Там после ноября, когда зима близко,

Садовник грубый режет виноград поздний;

В долу глубоком там быки мычат дико,

Телёнок лбом комолым норовит биться;

Пернатой стаей полон грязный двор птичий:

Здесь бродят гусь-крикун, павлин в глазках ярких,

И птица, что по перьям названа красным,

И куропатка, и цесарки — все в пятнах;

А вот фазан из нечестивых стран колхов;

Родосских самок гордый там петух топчет,

И всплески голубиных крыл шумят с башен;

Здесь горлинка воркует, стонет там вяхирь.

За домоводкой жадные бегут свиньи,

Ягнёнок нежный полных ждёт сосков матки.

Прислугой юной окружён очаг светлый,

И в праздник целый лес горит там в честь ларов.

С безделья не бледнеет винодел праздный,

Не тратит даром масла там атлет скользкий:

Силком коварным ловит он дроздов жадных,

А то лесой дрожащей удит он рыбу,

Иль, в сеть поймавши, он несёт домой ланей[534].


Вергилий почти всю свою жизнь прожил в небольших усадьбах, расположенных в сельской местности, поэтому на его мировоззрение, взгляды и привычки, безусловно, постоянно влияла весьма характерная окружающая среда. В связи с этим очень важно понять, что окружало поэта каждый день, в какой обстановке он создавал свои бессмертные произведения, какова была его повседневная жизнь.

Установить, как выглядели италийские сельскохозяйственные виллы, во многом помогли археологические раскопки близ города Помпеи, погибшего в августе 79 года н. э. в результате извержения вулкана Везувий[535], а также данные античных авторов. Обычно строение сельской усадьбы состояло из трёх частей: villa urbana, villa rustica, villa fructuaria. Первая часть (villa urbana) отводилась владельцу и включала парадные комнаты, зимние и летние спальни, столовые, а также баню. Здесь хозяин отдыхал, занимался делами, принимал родственников и гостей. Вторая часть (villa rustica) являлась хозяйственной и включала помещения для рабов (каморки, кухня, баня, эргастул), скота (хлев, овчарня, свинарник, конюшня, птичник) и инвентаря. Третья часть (villa fructuaria) включала помещения для хранения урожая (погреба, кладовые, амбары, сеновалы) и его обработки (винодельня, маслодельня, сыроварня, пекарня). Кроме того, в состав виллы обычно входили задний двор, ток, пасека, фруктовый сад, маслинник (оливковый сад), огород, виноградник и хлебное поле[536].

Все помещения усадьбы (и жилые, и хозяйственные) строились в основном из камня и теснились вокруг прямоугольного двора, имевшего единственный въезд. Крыши были черепичные[537]. Над всеми строениями часто имелся специальный портик (широкий навес на столбах), служивший защитой от жгучего южного солнца и проливного дождя. Во дворе обязательно были колодец или бассейн для дождевой воды, очаг для приготовления пищи и большой стол.

Довольно обстоятельно описывает планировку идеальной усадьбы автор трактата «Сельское хозяйство» Варрон: «Хозяин должен приложить всяческое старание к тому, чтобы поставить усадьбу у подошвы лесистой горы, где имеются обширные пастбища, причём так, чтобы она была открыта самым здоровым ветрам, которые дуют в этой области. Лучше всего поставить её на равноденственный восток, потому что тогда летом она окажется в тени, а зимой на солнце. Если ты вынужден строиться у реки, то, смотри, не ставь усадьбу лицом к ней: зимой будет чрезвычайно холодно, а летом нездорово… Хозяйственные службы в усадьбе надо устраивать так: стойла для волов ставить там, где зимой будет теплее; урожай вина и масла хранить в погребах, устроенных на земле; также устроить место для посуды под вино и масло; всё сухое, например, сено и бобы, складывать на чердак. Надо позаботиться, чтобы у рабов было место, где они могут находиться и где всего удобнее отдохнуть и прийти в себя, устав от работы, от холода или зноя. Комната вилика (управляющего виллой. — М. Б.) должна находиться совсем рядом с воротами (особенно если нет привратника), чтобы он знал, кто ночью входит или выходит и с какой ношей. Особенно следует проследить за тем, чтобы к его комнате поближе была кухня, где зимой в предрассветное время выполняют кое-какие работы, готовят пищу и едят. Нужно также устроить во дворе достаточно большое крытое помещение для телег и всех прочих орудий, которые портятся от дождя. Если они находятся под замком в огороженном месте, но под открытым небом, то вор им, конечно, не страшен, но от непогоды они не защищены. В большом имении удобнее иметь два двора: в одном должен находиться четырёхугольный бассейн для дождевой воды, а если есть ручей, то можно при желании устроить в середине двора между колоннами, стоящими на платформе, прудок. Волы, придя летом с поля, здесь пьют и здесь купаются, так же как гуси, свиньи и поросята, вернувшиеся с пастбища. Во внешнем дворе нужен бассейн, где вымачивают люпин и вообще всё, что перед употреблением лучше положить в воду»[538].

Очень важно было иметь доступ к хорошей воде, необходимой для питья и хозяйственных нужд. Как писал автор трактата «Сельское хозяйство» Колумелла, «неиссякаемый источник должен находиться в самой усадьбе или же следует провести из него воду; по соседству быть лесной порубке и пастбищу. Если проточной воды нет, надо по соседству поискать колодец, неглубокий и с водой не горькой и не солёной. Если же не окажется и его и надежды на текучую воду мало, тогда надо устроить большие цистерны для людей и пруды для скота. Для здоровья нет лучше дождевой воды, но она особенно хороша, если проведена по глиняным трубам в закрытую цистерну»[539].

Известно, что Вергилий столкнулся с проблемой нехватки воды в своём имении близ Нолы. Античный учёный Авл Геллий сообщает, что «нашёл в одном комментарии сообщение о том, что следующие строки первоначально читались и были изданы самим Вергилием следующим образом: «Пашет такие поля богатая Капуя, Нола / Возле Везувия…»; так как после того как Вергилий попросил жителей Нолы провести воду в ближайшую деревню, а ноланцы не сделали благодеяния, о котором он просил, разгневанный поэт убрал название их города из своего стихотворения и заменил «Nola» на «оrа» и, таким образом, осталось следующее: «Пашет такие поля богатая Капуя, берег / Возле Везувия…» [Георгики. II. 224-225]»[540].

Сельские виллы отличались друг от друга не только хозяйственной направленностью, но и размером. Учёными установлено, что размеры средней сельскохозяйственной (товарной) виллы колебались в пределах 100-500 югеров (около 25-125 гектаров). Как писал Вергилий, «…Восхваляй обширные земли, — / Над небольшою трудись…»[541].

Древнеримский учёный Катон Старший в своём трактате «Земледелие» так описывает идеальную виллу: «Если ты меня спросишь, какое имение самое лучшее, то я скажу так: сто югеров с самой разнообразной почвой, в самом лучшем месте: во-первых, с виноградником, если вино хорошее и если вина много; во-вторых, с поливным огородом; в-третьих, с ивняком; в-четвёртых, с масличным садом; в пятых, с лугом; в-шестых, с хлебной нивой; в-седьмых, с лесом, где можно резать листья на корм скоту; в-восьмых, с виноградником, где лозы вьются по деревьям; в-девятых, лес с деревьями, дающими жёлуди»[542]. Его во многом дополняет Колумелла: «Если судьба услышит наши пожелания, то мы получим имение в здоровом климате, с плодородной почвой, расположенное частью на равнине, частью на холмах, мягко спускающихся к востоку или к югу, то годных для обработки, то лесистых и диких, неподалёку от моря или от судоходной реки, по которой можно и отправить урожай, и привезти товары. Равнина с лугами, нивами, лозняком и зарослями тростника пусть прилегает к строениям. Холмы, на которых нет деревьев, будут засеяны, хотя хлеба лучше идут на жирных и в меру сухих равнинах, чем на крутизнах. Поэтому для хлебных полей на высотах следует отводить места ровные, с очень мягкой покатостью, больше всего напоминающие равнину. Другие холмы пусть оденутся маслинниками, виноградниками и теми насаждениями, которые дадут для них в будущем подпорки; пусть доставляют лесной материал и камень на случай, если придётся строиться, и предоставят пастбища для скота; пусть ручьи сбегают по ним на луга, в огороды и лозняки, пусть бьют ключи в усадьбе. Пусть имеются стада крупного рогатого скота и прочих животных, пасущихся по полям и в кустарниковых зарослях. Такое расположение, желанное для нас, найти трудно, и редко кому удаётся приобрести такое имение…»[543] Для удобного подъезда и вывоза продукции в город нужна была и хорошая дорога поблизости.

Даже при наличии на вилле какой-либо основной отрасли производства (например, получение вина или масла, выпечка хлеба, засолка мяса, изготовление шерсти), ориентированной на соседний рынок, хозяева всегда старались сохранить другие отрасли, что позволяло им снабжать себя и своих рабов собственными продуктами питания. Вилла была по сути автономной сельскохозяйственной единицей и почти всем обеспечивала себя сама. Лишь недостающие или пришедшие в негодность орудия труда, а также одежду и посуду приходилось покупать в городе. Катон советовал: «В Риме покупай туники, тоги, плащи, лоскутные одеяла и деревянные башмаки; в Калах и Минтурнах: накидки, железные инструменты — серпы, лопаты, кирки, топоры и наборную упряжь; в Венафре — лопаты; в Суэссе и в Луканин: телеги; молотильные доски — в Альбе и в Риме; долин, чаны, черепицу — из Венафра. Плуги для сильной земли хороши римские; для рыхлой — кампанские; наилучшие ярма — римские; наилучший лемех — съёмный. Трапеты — в Помпеях, в Ноле, под стеной Руфра; ключи с запорами — в Риме; вёдра, полуамфоры для масла, кувшины для воды, винные полуамфоры и прочую медную посуду — в Капуе и в Ноле»[544]. Но уже Варрон предостерегал от лишних трат: «Не надо покупать того, что могут сделать свои же люди и из материала, который растёт в имении, то есть того, что делается из прутьев и дерева, — коробов, корзинок, трибул, веялок, грабель, а также того, что плетут из конопли, льна, ситника, пальмовых листьев и камыша, например, канатов, верёвок, матов»[545].

Рабы, проживавшие на вилле, назывались familia rustica. Как писал Варрон, «есть орудия говорящие, бессловесные и немые. К говорящим относятся рабы, к бессловесным — волы, к немым — телеги»[546]. Вся жизнь рабов проходила в постоянной работе, без праздников и выходных дней. Катон советовал: «В непогоду, когда работать в поле нельзя, выноси навоз в навозную кучу. Хорошо вычисти хлев, овчарню, двор, усадьбу… В дождь поищи, что можно сделать в усадьбе. Чтобы люди не заленились, наводи чистоту». И в другом месте: «Если стояла дождливая погода, то вот работы, которые можно делать и в ливень: мыть долии и осмаливать их, прибирать усадьбу, переносить хлеб, выносить навоз наружу, устраивать навозную кучу, очищать зерно, починять верёвки, плести новые; рабам надлежало в это же время заняться починкой своих одеял и плащей. По праздникам можно было чистить старые канавы, прокладывать общественную дорогу, вырезать колючие кусты, вскапывать огород, обкашивать луга, резать веники, вырывать колючую траву, обталкивать полбу, наводить чистоту»[547].

Считается, что общее количество рабов, трудившихся на средней по размеру вилле, было небольшим — от десяти до тридцати человек[548]. В период сбора урожая, когда требовалось много рабочих рук, хозяева предпочитали нанимать сезонных рабочих из числа свободных крестьян[549]. Это позволяло значительно экономить и не держать на вилле лишние рты. Возраст сельскохозяйственных рабов колебался в пределах от шестнадцати до тридцати лет. Раб старше тридцати лет считался «старым», выработавшим свой ресурс, поэтому от него избавлялись, либо продавая за бесценок, либо отпуская на волю.

Работали рабы с раннего утра и до позднего вечера. Установлено, что в среднем их рабочий день составлял около 14-15 часов (в летнее время — 16-17 часов, а в зимнее время — 11-12 часов)[550]. Существовали специальные нормы дневной выработки как для хлебного поля, так и для маслинника и виноградника[551]. Кроме того, существовала специализация, разделение труда среди рабов. Например, Катон упоминает вилика (управляющего), вилику (жену вилика), работников, пахарей, овчара, свинопаса, погонщика ослов, раба, следившего за ивняком[552]. Существовали и другие специальности рабов: старший пастух, смотритель, надсмотрщик, кладовщик, сторож, разнорабочий, жнец, косец, огородник, виноградарь, козопас, ветеринар, маслодел и другие.

Спали рабы в специальных каморках — небольших помещениях с голыми стенами и глинобитными полами, рассчитанных на два-три человека. Площадь этих каморок в среднем составляла шесть-восемь квадратных метров; зимой их освещало солнце, а летом наполняла освежающая прохлада. Всё убранство этих помещений состояло из убогих кроватей и нескольких тюфяков, одеял, подушек и глиняных сосудов[553]. Провинившихся рабов держали в колодках в специальном подвальном помещении — эргастуле. Колумелла писал, что «для рабов, которые ходят без цепей, лучше всего устроить комнатки на равноденственный юг; закованным же отвести очень здоровое подвальное помещение, освещённое множеством узеньких окошек, поднятых над землёй так высоко, что до них нельзя дотянутся рукой»[554].

Считается, что пища рабского контингента сельскохозяйственной виллы и крестьян, проживавших в округе, как правило, была идентична по своему составу. Питались рабы в целом обильно, но однообразно и нерегулярно. Утром и днём они довольствовались лишь пресным пшеничным хлебом с приправой (это мог быть, например, сыр, чеснок, маринованные маслины, солёная рыба, пряные травы, сушёные смоквы). Хлеб, будучи основой рациона, выпекался самими рабами. Делали его из непросеянной муки (с отрубями), что было не только выгодно из-за дешевизны и большого припёка, но и полезно для здоровья. Рабы у Катона получали около полутора килограммов такого хлеба в день[555].

Часто к хлебу добавляли специальную закуску — моретум (тоreturn). Он представлял собой зелёную массу из мелко перетёртых солёного сыра, чеснока и пряных трав, которую в процессе приготовления солили, смешивали с оливковым маслом, добавляли капельку уксуса, а затем намазывали на хлеб и ели. Это нехитрое блюдо было весьма популярно среди италийских крестьян. Вергилий посвятил ему своё стихотворение «Завтрак» и несколько строчек в «Буколиках»:


И Тестиллида уже для жнецов, усталых от зноя,

К полднику трёт чабер и чеснок, душистые травы[556].


Горячую пищу рабы получали только вечером. В состав как крестьянского, так и рабского рациона в основном входили густые похлёбки или каши из бобов, чечевицы, гороха, люпина, полбы. Оливковое масло или сало, добавлявшееся в каши, служили важным источником жиров. Мяса крестьяне и рабы практически не видели, а если и ели его, то лишь по очень большим праздникам. Молочные продукты (молоко, творог и сыр) составляли в основном рацион крестьян, содержавших скот. Не менее важную роль в питании играли местные овощи (лук-порей, чеснок, капуста, свёкла, репа, тыква-горлянка) и фрукты (смоквы, яблоки и груши, но только падалица), а также травы (кориандр, щавель, горчица, укроп, сельдерей, кресс-салат, рута, мята)[557].

Катон в своём «Земледелии» так описывает паёк рабов: «Тем, кто работает в поле: зимой по 4 модия пшеницы, а летом по 4 И; вилику, ключнице, смотрителю, овчару — по 3 модия. Колодникам зимой по 4 фунта хлеба; летом, как станут вскапывать виноградник, по 5 — до той самой поры, как появятся винные ягоды. Тогда опять вернись к 4 фунтам. Вино рабам. По окончании сбора винограда пусть они три месяца пьют ополоски (lora, вымоченные в воде виноградные выжимки. — М. Б.);… Всего вина на каждого человека в год 7 квадранталов. Колодникам прибавляй в соответствии с работой, какую они делают; если каждый из них в год выпьет по 10 квадранталов, это не слишком много. Приварок рабам. Заготовь впрок как можно больше палых маслин. Потом заготовь зрелых — таких, откуда можно получить совсем мало масла. Береги их, чтобы они тянулись как можно дольше. Когда маслины будут съедены, давай острый рыбный рассол и уксусу. Масла давай на месяц каждому по секстарию; модия соли хватит каждому на год»[558]. 4 модия зимой (три месяца) — это около 26 килограммов зерна, 4 1/2 модия — около 30 килограммов зерна, 3 модия — около 20 килограммов; 4 фунта печёного хлеба — это менее 1 А килограмма. Квадрантал же равен одной амфоре — 26,26 литра, а секстарий составляет всего 0,547 литра[559].

Вечером рабы принимали горячую пищу на большой кухне, которая имелась на каждой вилле и служила, помимо всего прочего, ещё и местом для работы долгими зимними вечерами[560]. Колумелла советовал: «В сельской части нужно устроить большую и высокую кухню, чтобы балкам не угрожала опасность пожара, и чтобы рабам было там удобно во всякое время года»[561].

По праздникам рабы стирали одежду и мылись в специальной бане[562]. Одежда сельских рабов мало отличалась от одежды бедных крестьян. Она состояла из туники — длинной шерстяной рубахи с короткими рукавами — и плотного шерстяного плаща, защищавшего от непогоды. Шерстяная туника не только не стесняла движений при сельскохозяйственных работах, что было весьма важно, но и защищала от холода зимой и от жары летом. В плохую погоду поверх туники часто надевали плащ (sagum). Катон приводит следующий список одежды для рабов: «Туника, весом в 3 1/2 фунта, и плащ — через год. Всякий раз, как будешь давать тунику или плащ, возьми сначала старую одежду на лоскутные одеяла. Хорошие деревянные башмаки следует давать через год»[563].

Существовала также особая одежда для работы в непогоду, о которой упоминает Колумелла: рабы «должны быть тщательно защищены от ветра, от холода и от дождя: от всего этого охранят кожухи с рукавами, накидки, сшитые из лоскутьев, и плащи с капюшонами. При такой одежде в самый ненастный день можно что-нибудь делать под открытым небом»[564]. Изношенная и пришедшая в негодность одежда шла на тряпки или же на изготовление прославленных лоскутных одеял.

Сельскохозяйственные работы требовали постоянного контакта с землёй, водой, навозом, золой, а шерсть при частой стирке быстро изнашивалась, поэтому очевидно, что рабы, как и крестьяне, работали в тёплое время в основном голышом. «Голый паши, сей голый…», — советовал Вергилий в «Георгиках»[565].

Хозяева относились к сельским рабам по-разному. Некоторые за малейший проступок били рабов, пороли розгами, заковывали в колодки, сажали в эргастул. За серьёзную провинность сельского раба могли продать в гладиаторскую школу, отправить в каменоломни, на мельницу или даже безнаказанно убить. В бедных крестьянских семьях отношение к рабам было иное. Часто они фактически становились членами семьи: за общим столом принимали ту же пищу, что и хозяева, трудились с ними бок о бок в поле, спали с хозяевами в одной хижине, делили с ними беды и радости.

Тяжёлая работа под открытым небом в любую погоду, а также плохое качество пищи, питание всухомятку, отсутствие нормальных завтраков и обедов неизбежно приводили к частой заболеваемости. Занемогших рабов отправляли в специальное помещение и освобождали от работ на время лечения. Катон сокращал таким рабам паёк или вообще продавал их. Однако Колумелла, напротив, считал, что к заболевшим надо относиться с большим вниманием[566]. Если больных рабов не удавалось вылечить подручными средствами, от них избавлялись при первой же возможности.

Управляющим виллой являлся вилик. По мнению Баррона, «его имя происходит от слова «villa», потому что он свозит в усадьбу урожай и он же вывозит его на продажу»[567]. По своему социальному положению вилик был рабом, но рабом сведущим и умным, способности которого замечал хозяин и доверял ему столь важную работу. Катон в своём трактате рисует такой портрет идеального вилика: «Он должен завести хороший порядок, соблюдать праздники; чужого в руки не брать; своё охранять тщательно. Он разбирает споры рабов; если кто в чём провинился, он хорошенько наказывает виноватого, смотря по поступку. Рабам не должно быть плохо: они не должны мёрзнуть и голодать. У вилика они всегда в работе: так он их легче удержит от дурного и от воровства. Если вилик не захочет, чтобы рабы вели себя плохо, они себя плохо вести не будут. Если же он это будет терпеть, хозяин не должен оставлять этого безнаказанным. За заслугу он благодарит, чтобы и остальным хотелось вести себя правильно. Вилик не должен слоняться без дела; он всегда трезв и никуда не ходит на обед. Рабы у него в работе; он следит за тем, чтобы удалось то, что приказал хозяин. Пусть он не считает себя умнее хозяина. Друзей хозяина он считает друзьями себе; слушается того, кому приказано. Жертвоприношения он совершает только в Компиталии, на перекрёстке или на очаге. Без приказа хозяина он никому не поверит в долг; что поверил хозяин, то он истребует. Семян для посева, съестных припасов, полбы, вина и масла он никому не одолжит. У него есть два-три хозяйства, где он может попросить, что ему нужно, и которым он сам даёт в долг, — но больше никого. Он часто отчитывается перед хозяином. Работника, нанятого за деньги или за долю в урожае, он не задержит дольше одного дня. Он не смеет ничего купить без ведома хозяина и не смеет ничего скрывать от хозяина. Паразита он не держит. Он не смеет совещаться с гаруспиком, авгуром, предсказателем и халдеем. Он не обманывает нивы (то есть не крадёт посевных семян. — М. Б.): это к несчастью. Он постарается выучиться всякой сельской работе, и он будет часто работать — только не до усталости. Если он будет работать, он будет знать, что у рабов на уме, и они будут покладистее в работе. Если он будет так делать, ему не захочется слоняться без дела; он будет здоровее и будет лучше спать. Он первым встанет с постели и последним ляжет в постель. Сначала посмотрит, заперта ли усадьба, лежит ли каждый на своём месте и задан ли корм животным»[568]. По мнению Колумеллы, хороший вилик — это «человек среднего возраста и крепкого здоровья, сведущий в сельских работах или по крайней мере весьма озабоченный тем, чтобы поскорее их изучить»[569].

Тем не менее в силу отсутствия постоянного надзора вилик нередко злоупотреблял своим положением. Он мог отлучаться в гости к приятелям, шататься по кабакам и харчевням, пьянствовать, увлекаться охотой без спроса хозяина, спать допоздна, заниматься чревоугодием за счёт хозяйских продуктов, безнаказанно унижать и бить своих собратьев по рабству, воровать хозяйский урожай и тайно продавать его скупщикам ради собственной выгоды, распоряжаться хозяйскими деньгами, отдавая их в рост. В ряде случаев всё это приводило к разорению виллы, поэтому многие античные авторы настоятельно советовали хозяевам внимательно относиться к выбору претендента на роль вилика.

Обычно семей у рабов не было, лишь вилик обладал привилегией иметь жену — вилику. Исключение также делалось для пастухов, перегонявших стада на дальние расстояния. Вилика (или ключница) как жена вилика играла значительную роль в хозяйственной жизни усадьбы. Катон перечисляет основные её обязанности в виде совета вилику: «Позаботься, чтобы ключница выполняла свои обязанности. Если хозяин дал её тебе в жёны, будь ею доволен. Сделай так, чтобы она боялась тебя. Она не должна быть распущенной. С соседками и прочими женщинами она не водится: в дом к ним не ходит и у себя их не принимает; не бывает на обедах и не слоняется без дела. Без приказа хозяина или хозяйки она не приносит жертв и никому не поручает приносить их за неё. Она должна знать, что хозяин приносит жертвы за всех рабов. Она опрятна; усадьба у неё выметена и опрятна; очаг она ежедневно перед тем как лечь, чисто обметает. В календы, иды и ноны, и когда придёт праздник, она возлагает на очаг венок и в эти же самые дни приносит домашнему лару жертву по средствам. Она варит пищу тебе и рабам. У неё много кур и яиц. Она сушит груши, рябину, винные ягоды, виноград; заливает сапой рябину, груши, виноград в долиях и воробьиную айву; хранит зарытыми в землю кувшины с виноградом, уложенным в выжимках, и свежие пренестинские орехи в кувшине, зарытом в землю. Ежегодно она старательно заготовляет впрок скантиевы яблоки и прочие сорта, которые обычно заготовляют, а также лесные плоды. Она умеет хорошо намолоть муку и приготовить мелкую полбяную крупу»[570]. Кроме того, вилика помогала своему мужу в надзоре над рабами. По мнению Колумеллы, «пусть она уделяет постоянное внимание и присмотру за теми, кто должен заниматься сельским трудом вне дома, когда уже фамилия вышла с виллы, и если, как это бывает, кто-то обманул бдительность её сожителя (вилика) и юркнул в дом, то пусть разузнает причину безделья и выяснит, остался ли тот из-за болезни или спрятался из-за лени. И когда всё выяснит, то пусть без промедления отведёт в лазарет даже симулирующего недуг: ведь лучше пусть утомлённый работой раб отдохнёт под присмотром денёк-другой, чем задавленный чрезмерным трудом и вправду занедужит»[571].

Даже имея первоклассных вилика и вилику, на которых можно было положиться, хороший хозяин, тем не менее, старался часто приезжать на виллу, а то и постоянно жить на ней. Катон настоятельно советовал: «Хозяин, приехав в усадьбу и помолившись домашнему лару, должен обойти поместье, если можно, в тот же самый день, а если не в тот же самый день, то на следующий. Когда он увидел, как поместье обработано, какие работы сделаны и какие не сделаны, он должен на следующий день позвать вилика и спросить, что из работ сделано, что остаётся; выполнены ли работы достаточно своевременно, может ли он выполнить остальные, а также сколько получено вина, хлеба и всего прочего. Когда он это узнает, ему следует заняться расчётом уроков и дней. Если он не видит работы, а вилик говорит, что рабы сбежали, что они повинности исполняли, то когда он привёл эти причины и множество других, — верни его к расчёту работ и дневных уроков»[572].

Присутствие хозяина на вилле Колумелла сравнивал с пребыванием полководца при войске: «…ни прилежный труд и опытность вилика, ни наличие средств и желание их расходовать не имеют такой силы, как одно присутствие хозяина: если он не будет часто появляться на работах, то всё остановится, как в войске, где нет полководца. Я думаю, что это главным образом и имел в виду пуниец Магон (известный карфагенский агроном. — М. Б.), начавший свои писания с таких положений: «кто купил себе имение, пусть продаёт дом, чтобы не предпочесть городского жилья деревенскому; кому городское обиталище больше по сердцу, тому деревенское имение не нужно»»[573]. Он же советовал: «Хозяин должен строиться в меру своих средств как можно лучше, чтобы охотнее и приезжать в деревню, и проводить там время с большим удовольствием»[574].

Оставлять же виллу полностью на попечение вилика и сельских рабов вообще было небезопасно. Колумелла даже советовал: «В отдалённых же имениях, куда хозяину приезжать трудно, всякое хозяйство пойдёт сноснее в руках свободных колонов, чем у рабов, особенно же хозяйство зерновое, которое колон не может разорить, как виноградные сады и виноградники, и которому приходится особенно плохо от рабов: они отдают волов на сторону, плохо кормят их и прочий скот, пашут небрежно, ставят в счёт гораздо больше семян, чем на самом деле посеяли; за посевами ухаживают не так, чтобы они дали хороший урожай, а, снеся этот урожай на ток, они во время молотьбы ещё уменьшают его своей небрежностью и воровством. Они и сами расхищают его, и не оберегают от других воров, и не ведут честного счёта ссыпанному. Так и выходит, что ославливают чаще имение, а виноваты надзиратель и рабы. Поэтому такие поместья, куда, как я сказал, хозяин приезжать не будет, следует, по-моему, сдавать в аренду»[575]. Колоны-крестьяне, во-первых, должны были качественно обрабатывать землю, во-вторых, платить определённую сумму за аренду участка, и в-третьих, нести некие оговорённые повинности (снабжать хозяина дровами и прочим).

Италийское сельское хозяйство включало в себя несколько важнейших отраслей: полеводство, виноградарство, садоводство, маслиноводство, огородничество, скотоводство, птицеводство и пчеловодство. Их развитию способствовал благоприятный климат Италии, который в древности был несколько иным. Из-за большей влажности лето и часть весны в Южной Италии были менее жаркими и засушливыми, а осенью и зимой шли обильные дожди. Зима вообще была очень мягкой и без снега.

Самой важной отраслью сельского хозяйства было, пожалуй, полеводство. Сеяли зерновые (пшеницу, полбу, ячмень, просо), бобовые (чечевицу, горох, бобы, люпин, нут, фасоль) и кормовые культуры (вику, могар, «греческое сено», «мидийскую траву»)[576]. Выращивали лён, из которого делали одежду, а также коноплю, спарт и ситник, употреблявшиеся для изготовления обуви и верёвок[577].

Обработка поля начиналась с его удобрения ранней весной, для чего использовали навоз различных видов (козий, овечий, коровий, ослиный, конский, птичий), перегной, зелёное удобрение (стебли люпина, бобов, вики) и золу[578]. На каждой вилле обязательно имелась большая навозная куча. Чистить хлев и выносить оттуда навоз в кучу полагалось зимой на рассвете или в дождливые дни, чтобы удобрение не высохло[579]. Варрон считал, что «следует иметь две навозные кучи или одну, но разделённую пополам. На одной стороне лежит свежий навоз, на другой — старый, который вывозят в поле, так как перепревший лучше нового. Навоз в куче будет лучше, если его с боков и сверху защитить от солнца зелёными ветвями: нельзя, чтобы солнце высосало предварительно жижу, которой требует земля»[580]. Вывезенный на поле навоз разбрасывали и тут же припахивали.

За унавоживанием следовала весенняя пахота. В древней Италии пахали на волах, которых запрягали в одну упряжку. Ухаживали за волами специальные рабы-пахари[581]. Они должны были обладать определёнными навыками ухода за животными, силой и сноровкой, поскольку пахать иногда приходилось землю, засаженную деревьями. Например, в виноградном саду или маслиннике принято было сажать пшеницу и прочие культуры. Основными орудиями пахоты были плуги и рала различных видов и конструкций[582].

По Варрону, обычно землю обрабатывали несколько раз: перед посевом — в апреле и июле, и после посева — в феврале-марте[583]. Конкретные сроки обработки зависели от климата, района, качества почвы, поверхности земли, наличия влаги и особенностей высеваемой культуры. В процессе первой вспашки взрезали и переворачивали пласты земли, а во время второй тщательно рыхлили почву, разбивая крупные комья земли. По словам Варрона, «когда пашут в третий раз уже после посева, то про волов говорится, что они Hrant, т. е. с помощью дощечек (отвалов. — М. Б.), добавленных к лемеху, одновременно и прикрывают посеянный хлеб, забирая его в гребни, и проводят бороздки, по которым стекает дождевая вода»[584]. В итоге на засеянном поле высокие земляные гребни перемежались глубокими бороздами, куда стекала лишняя вода и по которым можно было передвигаться во время боронования мотыгами или прополки.

Сельскохозяйственные культуры в древней Италии сеяли главным образом осенью, обычно начиная с конца сентября и примерно по ноябрь, а также весной. Поскольку посев яровых применяли не очень часто, озимый сев был основным[585]. Семена для посева брали самого высшего качества. Например, Вергилий приводит следующий полезный совет:


Видывал я: кое-кто семена готовит для сева,

Их селитрой сперва и отстоем маслин поливая,

Чтобы крупнее зерно в шелухе-обманщице было,

Чтобы на слабом огне поскорее оно разбухало.

Видел, что давний отбор, испытанный вящим стараньем,

Перерождается всё ж, коль людская рука ежегодно

Зёрен крупнейших опять не повыберет[586].


Зимой, особенно в период со второй половины декабря по конец января, работы на полях почти не проводились. Днём рыли и чистили канавы, обрезали виноградные лозы, сажали деревья. Чтобы занять чем-нибудь своих рабов длинными зимними вечерами или перед рассветом, хозяева специально придумывали различные хозяйственные работы. Например, Катон советовал: «Зимой до рассвета делай вот что. Из жердей, которые ты накануне убрал под крышу и которые уже обсохли, теши колья, круглые и четырёхрёберные; делай факелы, выноси навоз»[587]. Знаменитый автор «Естественной истории» Плиний Старший указывал, что зимой «остальные работы должны производиться, главным образом, по ночам, так как в это время ночи значительно длиннее дня, а именно: плетут корзинки, плетёнки, короба, нарезают факелы, готовят колья. Днём полагается обтесать тридцать четырёхгранных кольев и шестьдесят круглых, вечером, при огне — пять четырёхгранных и десять круглых и столько же утром до света; …до света при огне оттачивать железные орудия, прилаживать к ним рукоятки, починять рассохшиеся бочки, шить попоны для овец и вычёсывать их самих»[588].

Ранней весной сельскохозяйственные работы возобновлялись. Уже в феврале-марте посевы следовало дважды обработать мотыгой, чтобы разбить образовавшуюся за зиму земляную корку и окучить, а в апреле-мае провести прополку и поливку[589]. Перед каждой работой, будь то пахота, жатва, подрезка или корчёвка деревьев и прочее, обязательно совершали жертвоприношения. Известно, что верховному богу Юпитеру, богу войны и сельского хозяйства Марсу, богу всякого начала Янусу, богине материнства и плодородия Юноне, богине урожая Церере преподносились пироги, лепёшки, вино, свиньи, поросята, ягнята и телята[590].

Римляне почитали множество различных богов, бывших прежде покровителями италийских племён, включённых в состав Римского государства. Кроме того, чтились некоторые животные (волк, козёл), камни, пещеры, водные источники, рощи и деревья (дуб, бук). Покровителями семьи и домашнего очага считались лары и пенаты.

Варрон особо выделял 12 главных богов-покровителей земледельцев: «Во-первых, Юпитера и Землю, тех, кто определил всем плодам земледелия находиться в земле под небом: потому их и называют великими родителями: Юпитер именуется отцом, Земля — матерью. Во-вторых, Солнце и Луну, по которым определяют время, когда что сеять и убирать. В-третьих, Цереру и Либера, потому что они подают самые необходимые для жизни плоды: от них приходит к нам из имения и пища и питьё. В-четвёртых, Робига и Флору, если они милостивы, то ржа не портит ни хлебов, ни деревьев, и они зацветают своевременно. Поэтому государством и установлены Робигу празднества Робигалий, а Флоре — Флоралий. Также чту я Минерву и Венеру: одна заботится о маслиннике, другая об огородах, поэтому и установлены Сельские Виналии (религиозный праздник. — М. Б.). И обязательно обращусь я с молитвой к Воде и Доброму Завершению, потому что без влаги работа на земле бесплодна и жалка, а без успеха и доброго завершения нет работы, а есть только напрасная трата сил»[591].

Но на этом перечень небесных благодетелей земледельцев отнюдь не заканчивался. У римлян существовало огромное количество божеств, которые покровительствовали не только каждому отдельному действию селянина, но и различным частям окружающего мира: «Во главе их нужно поставить божества плодов земных: Janus и Saturnus, которые открывают покров земли и осеменяют её; Seia Semonia или Fructiseia — питающая посеянное зерно в земле, и Segetia — после того как оно пустит росток; Proserpina, которая была первоначально богиней прозябания; Nodutus — заведующий ростом стебля; Volutina — окружающая колос предохранительным покровом; Patelana — помогающая колосу развернуться; Panda — богиня колосьев, развернувшихся и открытых; Hostilina — выравнивавшая колосья. Затем идут Flora — богиня цветения хлебных злаков; Lactans — бог колосьев, зерна которых ещё налиты молоком; Matuta — способствовавшая созреванию. Sterquilinus — даёт силу растениям, удобряя землю; Robigus и Robigo — заботятся о том, чтобы ржа не испортила хлеба; Spiniensis — уничтожает колючки и репейник. Призывают ещё Runcina, когда хлеб снят или, вернее, когда он очищен от сорной травы; Messia — охраняющую жатву спелого хлеба; Tutelina — сберегающую его после жатвы; Noduterensis — заведующего молотьбой; Pilumnus, который мелет зерно. Существовала особая богиня для плодов — Pomona, другая, Flora, для цветов, третья, Meditrina, для виноградной лозы. Уход за пчёлами был поручен богине мёда Mellona. Из божеств, покровительствующих скоту, известны имена троих: Pales — богиня овец и ягнят, Bubona — быков, Ероnа — лошадей. Кроме того, мы знаем богов различных местностей и частей земли, на которых живёт или ходит человек. Ascensus и Clivicola — напоминают о спусках и тропинках по склонам холмов и гор, Jugatinus и Montinus — о вершинах гор и горных равнинах. Coltatina — богиня холмов, Vallonia — долин, Rusina — окружающей местности. Порог человеческого жилища охраняла Jana; Arquis был богом сводов, Forculus — дверей; Cardea — дверного крюка; Limentinus — камня у порога, рядом с ним была его подруга‑Lima. Внутри был Lateranus — бог домашнего огня»[592].

Существовали постоянные сельские религиозные праздники: Фордицидии — плодородия и размножения скота, Цералии — плодородия полей и роста злаков, Парилии — очищения скота и избавления его от болезней, Робигалии — охраны пшеницы от ржавчины, Виналии — сбора винограда и виноделия, Консуалии — сбора урожая зерновых, Медитриналии — пробы нового вина, Опалин — изобилия продуктов и другие.

После того как в июле созревала пшеница, производили жатву. Италийцам было известно три способа убирать хлеб. Согласно первому сначала срезали стебли с колосьями у самой земли, складывали пучки в кучи, а потом срезали колосья и собирали их в корзины, солому же сгребали в кучу. Второй способ предполагал обрезку только колосьев, а солому косили потом отдельно. В соответствии с третьим самым распространённым способом, сначала срезали верхнюю часть стебля вместе с колосом (солому срезали примерно посередине), а остатки соломы скашивали позднее[593]. В качестве инструмента для жатвы использовали различные виды серпов, пиценскую «палочку с железной пилкой» и mergae; последними двумя орудиями колосья не срезали, а обрывали[594].

Солому в основном убирали уже после жатвы, в августе или сентябре, скашивая её специальной косой и сгребая в кучи[595]. Она шла не только на корм скоту, но использовалась и для утепления грядок, укутывания молодых деревьев на зиму, в качестве материала для крыш, как подстилка для скота в хлеву[596].

Ток для молотьбы зерна устраивали обычно на поле, на высоком месте, обдуваемом ветром. Он представлял собой круглой формы площадку, с небольшим возвышением посередине, чтобы не застаивалась дождевая вода. Землю на току тщательно уплотняли и утрамбовывали, таким образом защищая от трещин, а также поливали оливковым отстоем, предохранявшим от мышей, муравьёв и сорняков. Иногда ток мостили камнем[597].

По словам Варрона, обмолот зерна на току происходил следующим образом: «У одних для этого запрягают трибулу. Это доска, в которую снизу набивают камней или гвоздей; на неё садится возница или кладётся большая тяжесть; упряжка животных тащит её, и таким образом колосья вымолачиваются. Молотят и так называемой «пунийской повозочкой», на оси которой надеты маленькие зубчатые колёсики; в ней сидит человек и погоняет впряжённых животных… У других хлеб вымолачивает стадо вьючных животных: его пускают на ток и подгоняют его палками. Своими копытами животные вымолачивают колосья. Вымолоченные зёрна следует провеять при лёгком ветре с помощью корзин или лопат. Тогда самая лёгкая часть вымолоченного хлеба, которая называется мякиной и ухоботьем, отлетает дальше за ток, а зерно, будучи тяжеловесным, падает уже чистым в корзину»[598]. Варрона дополняет Колумелла: «Если хлеб сжат серпами с частью стебля, его тотчас же складывают в скирду или убирают под навес и, когда он подсохнет на солнце, сейчас же молотят. Если срезаны одни только колосья, их можно снести в амбар и затем уже зимой выбить цепами или вымолотить с помощью скота. Если удастся молотить хлеб на току, то несомненно лучше делать это с помощью лошадей, чем рогатого скота. Если упряжек мало, можно прибавить трибулу и трагею: и та и другая легко измельчают стебли. Сами же колосья лучше вымолачивать цепами и веять их с помощью корзин. Где мякина смешана с зерном, там её отвеивают на ветру»[599].

Обмолоченное зерно засыпали «в амбары, поставленные на стояках, которые продувает ветром с востока и с севера; сырому воздуху из окрестных мест туда не должно быть доступа»[600]. Чтобы уберечь зерно от мышей и червей, стены и полы амбаров обычно промазывали особым цементным составом (смесь глины, мякины и масляного отстоя). Использовались для хранения зерна и специальные земляные ямы-колодцы.

Рецепт изготовления хлеба был очень прост. Сначала, чтобы приготовить муку, пшеничное зерно мололи с помощью ручной мельницы (между двумя жерновами). Затем муку засыпали в предназначенную ёмкость, подливали воды, клали закваску и хорошенько перемешивали. Полученное тесто вручную месили, раскатывали, формовали и ставили в специальную печь. Как писал Плиний Старший, «разбирать отдельные сорта самого хлеба представляется излишним: есть хлеб, получивший название по тому кушанью, с которым его едят, например, устричный; по сдобе, которую в него кладут, например, «артолаган»; по быстроте приготовления: «спешный», а также по способу выпечки: «печной», «формовой», «испечённый в клибанах». …Высокое качество пшеничного хлеба зависит от хорошей муки и мелкого сита. Некоторые ставят тесто на молоке и яйцах, а замирённые нами племена, перенеся свои интересы на кондитерское искусство, даже на коровьем масле»[601].

Широко были распространены в Италии виноградарство и виноделие. Без вина не садились за стол ни богач, ни бедняк. В любом поместье обязательно был шпалерный виноградник или виноградный сад (arbustum), где лозы вились по деревьям[602]. Плиний Старший остроумно заметил, что лозы в Кампании «сочетают с тополями; обняв супруга, лоза поднимается вверх: хватаясь за ветви своими шаловливыми руками, изгибаясь во все стороны, она достигает вершины дерева на такой высоте, что виноградарь нанимается, оговорив в условии, что хозяин похоронит его на свой счёт»[603].

За виноградниками очень тщательно ухаживали: лозы подвязывали, обрезали, прививали, окапывали и хорошо удобряли[604]. В различных областях древней Италии выращивали самые разные сорта винограда. Как отметил Плиний Старший, «бесчисленные сорта винограда, разнящиеся величиной, цветом и вкусом ягод, разнятся ещё больше качеством вин. Один виноград блещет пурпуром; другой сверкает розовым цветом и отливает зелёным; белый и чёрный — цвета обычные»[605].

Созревший виноград собирали осенью (в сентябре-октябре) с помощью наёмных сезонных рабочих. К этому событию, по словам Катона, подготавливали все необходимые инструменты и запасали провизию для рабочих: «Сделай, чтобы к виноградному сбору было готово всё, что нужно: в дождливую погоду вымыты прессы, починены корзины, осмолены долин, которые нужно осмолить, приготовлены или починены плетушки, намолота полба, закуплена солёная рыба, посолены палые маслины»[606].

Собранные виноградные грозди сначала давили ногами, а потом укладывали под виноградный пресс, устройство которого подробно описывает Катон[607]. Полученный сок (сусло) разливали по большим глиняным кувшинам — долиям или амфорам, а виноградные выжимки собирали и запасали на корм скоту. Долин закрывали крышками и отправляли в специальное прохладное хранилище, где сок бродил и превращался в вино. Иногда долин закапывали в землю. Плиний Старший писал, что «в Кампании самые благородные вина ставят в бочонках под открытым небом; считается, что лучше всего подвергать их действию солнца, луны, дождя и ветров»[608].

Надо сказать, что италийцам было известно множество рецептов изготовления и хранения вина[609]. В основном они делали только сухие вина (белые и красные), крепостью не более 14-16 градусов. Самыми знаменитыми и дорогими из производившихся в Италии были цекубское и фалернское. Очень приличными считались также сетинское, альбанское, суррентское, массикское, статанское, каленское, фунданское, велитернское и ретийское вина[610], а к самым дешёвыми относились сабинское, вейентанское и ватиканское. Иногда для улучшения вкуса в вино добавляли лепестки фиалок и роз, листья алоэ, мирта, лавра, полыни, веточки можжевельника и даже некоторые восточные благовония[611].

Для рабов предназначалось специальное «рабское вино» — «ополоски» (lord), то есть вымоченные в воде виноградные выжимки[612]. Существовал и рецепт специального «зимнего рабского вина»: в долий с пресной водой добавляли немного виноградного сока, немного крепкого уксуса и сапы, а затем пять дней «вино» настаивали, регулярно перемешивая. Потом в долий подливали морской воды, замазывали крышку и ставили на хранение. Этого пойла для рабов, как писал Катон, «хватит тебе до летнего солнцестояния. Что останется после солнцестояния, то окажется крепчайшим и превосходным уксусом»[613].

Фруктовый сад, особенно в Кампании, был почти обязательным атрибутом сельскохозяйственной виллы. Варрон вопрошает устами одного из участников диалога в своей книге «Сельское хозяйство»: «Не засажена ли Италия деревьями так, что кажется сплошным фруктовым садом?»[614]. Италийцы выращивали разнообразные сорта яблонь (винная, скантиева, тибурская, скавдиева, америйская, пиценская, скептиева, круглая и др.), груш (горстевка, анициева, посевная, тарентская, винная, горляночная, сигнийская, латериева, крустумийская, долабеллова, фавониева, пиценская, севиева, турраниева и др.), айвы (простая, воробьиная, квириниева, скантиева и др.), смоковниц (африканская, геркуланова, сагунтская, зимняя, мариска, теллана, тарентская, тибуртинская, сабинская и др.), слив (ячная, ослиная, восковая, дамасская), вишен (апрониева, лутациева, цецилиева, юниева, плиниева), гранатов, шелковицы, рябины, миндаля и грецких орехов[615]. На сельскохозяйственных виллах выведением новых сортов занимались специальные рабы-садовники.

За фруктовыми деревьями тщательно ухаживали, регулярно производили окапывание, окучивание, обрезку, обильно поливали и вносили удобрения (навоз, оливковый отстой). Разводили деревья в специальных питомниках черенками, отводками и семенами. Некоторые приёмы прививок деревьев, известные древним италийцам, практикуются до сих пор. В садах между деревьями часто сеяли хлеб, бобы, выращивали овощи и цветы.

Безусловно, сады в древней Италии имелись самые разные как по размеру, так и по сортовому ассортименту. Кто-то выращивал фрукты только для удовлетворения потребностей своей семьи, а кто-то — на продажу, особенно если его поместье находилось близ города. Отдельные аристократы иногда разводили сады для услаждения взора. Варрон писал, что некоторые хозяева устраивают в плодохранилищах «триклинии и там обедают. Если погоня за наслаждениями довела людей до того, что они обедают в картинной галерее, потому что там предложено им зрелище искусством, то почему не наслаждаться зрелищем, которое предлагает природа в искусном подборе прелестных плодов? Особенно, если не приходится поступать так, как поступают некоторые: закупив в Риме плодов, они привозят их в деревню в плодохранилище, убираемое для пира»[616].

Надо думать, что и на вилле Вергилия тоже имелся фруктовый сад, где произрастали различные породы плодовых деревьев — яблони, груши, смоковницы, сливы, миндаль, шелковица, рябина и другие. Если Вергилий, как и его отец, занимался пчеловодством, то в его саду между деревьями, очевидно, находились ульи.

Помимо фруктовых деревьев в древней Италии практически повсеместно сажали маслину (оливковое дерево). Маринованные плоды маслины были важной частью рациона любого италийца[617], а без оливкового масла, широко применявшегося в быту и кулинарии, не обходилась ни одна римская семья.

Существовало множество способов засолки и маринования маслин[618]. Например, Катон приводит следующий рецепт: «Каким образом заготовлять впрок зелёные маслины. Перед тем как им почернеть, их бьют и кладут в воду. Воду менять часто. Затем, когда они достаточно вымокнут, отжать, положить в уксус, подбавить масла и полфунта соли на модий маслин. Укроп и лентиск приготовить отдельно в уксусе. Если хочешь приготовлять всё вместе, ешь маслины поскорее. Плотно набей ими кувшинчик. Бери, когда захочешь есть, сухими руками»[619].

Маслина не требовала особого ухода. Любой крестьянин, посадив около своей хижины несколько деревьев, лишь собирал урожай в установленный срок. Вергилий так пишет о маслине:


Наоборот, для маслин обработки не надо, маслины

Не ожидают серпа, не требуют цепкой мотыги.

Лишь укрепятся в земле и ко всяким ветрам приобыкнут,

Выделит почва сама, коль вскрыть её загнутым зубом,

Влаги им вдоволь. Вспаши — и обильные даст урожаи[620].


Однако чтобы получить качественное оливковое масло, нельзя было ограничиваться только вспашкой маслинника. За деревьями нужно было заботливо ухаживать, проводить глубокую вспашку, специальную обрезку, удобрять навозом или перегноем[621]. Если к ноябрю-декабрю созревал большой урожай, хозяину виллы приходилось либо продавать его прямо на деревьях, либо сговариваться с подрядчиком, который нанимал сезонных рабочих для сбора маслин. Чтобы сохранить товарный вид, плоды вручную обрывали с ветвей. Если же маслины были низкого качества, то их просто сбивали палкой и собирали с земли. Силами только хозяйских рабов собрать вовремя огромный урожай было невозможно[622].

Маслинник в I веке до н. э. был обязательным атрибутом сельской виллы. Существовало множество сортов маслин, которые выращивали в определённых областях древней Италии, например, саллентинская, павсиева, Сергиева, лициниева, пиценская и другие[623]. Ещё во II веке до н. э. были выработаны особые правила ухода за маслиной, сбора урожая, а также выжимки масла, для чего на виллах устраивались специальные маслобойни. Например, Катон в своём «Земледелии» весьма обстоятельно рассматривает обустройство маслодавильни, даёт важные советы по сбору маслин и изготовлению хорошего масла[624]. Самым лучшим в Италии считалось «венафрское» масло, которое производили в окрестностях городка Венафр[625].

Важнейшим дополнением к столу были овощи (капуста, огурцы, лук, лук-порей, чеснок, щавель, салат латук, кресс-салат, свёкла, морковь, редька, репа, тыква-горлянка, спаржа), а также пряные травы (укроп, сельдерей, кориандр, мальва, рута, мята, гулявник, девясил, мак)[626]. Очень часто рядом с крестьянскими домиками имелись огороды, на которых овощи росли в изобилии[627]. На виллах же, особенно пригородных, огороды устраивались не столько для удовлетворения потребностей владельцев, сколько для выращивания овощей на продажу.

В древней Италии очень хорошо было развито скотоводство. Недаром, по словам учёного Тимея, сама страна получила своё имя за обилие быков и телят, ведь на греческом языке слово Halos когда-то означало «бык»[628]. Крупный рогатый скот повсеместно использовался как основная тяговая сила при сельскохозяйственных работах[629]. Он же служил источником мяса, кожи и молочных продуктов. Летом быки и коровы паслись на горных пастбищах, а зимой — в долинах; содержали их в хлеву. По мнению Варрона, «крупный рогатый скот лучше всего пасти в лесах, где много листвы и кустарников; когда он перезимует у моря, его летом выгоняют в горы, богатые травой»[630]. На корм крупному рогатому скоту заготовляли листья деревьев, вымоченные жёлуди, виноградные выжимки, сено, солому, мякину, вымоченный люпин, бобы, вику, чечевицу, могар, «греческое сено», а также специальную кормовую смесь (остит)[631].

Очень широко было распространено овцеводство, так что стадо в несколько сотен голов даже считалось небольшим. Это не должно удивлять, поскольку вся одежда для всех слоёв населения Италии делалась из шерсти. Овечье молоко и в особенности овечий сыр были важной частью рациона римлян. Сыр изготовляли следующим образом: «Парное молоко заквашивали сычугом, взятым из желудка козлёнка или ягнёнка, либо цветами чертополоха или млечным соком, который вытекает из надрезанной зелёной коры смоковницы. Створожившуюся массу выкладывали в плетёнки или особые формочки и придавливали их какой-нибудь тяжестью, чтобы вытекала сыворотка; затем сыр вынимали, раскладывали по полкам в тёмном и холодном месте, посыпали мелкой солью и опять клали под гнёт. Когда сыр отвердевал, операцию эту повторяли ещё и ещё в течение девяти дней. Затем соль смывали пресной водой и убирали сыры в тёмное прохладное место. Такие сыры выдерживали переезд через море. Сыры, предназначенные для домашнего употребления, вынув из форм, опускали в рассол и затем короткое время сушили на солнце. Иногда сыр коптили; иногда добавляли в молоко разные ароматные травы»[632]. Даже в скромной хижине сельского бедняка можно было увидеть круг сыра, висящий на крюке под потолком[633]. Особенно славились своими сырами Лигурия, Умбрия, Этрурия, а самый вкусный копчёный сыр («велабрский») делали в Риме[634].

Как известно, скотоводство в Италии было двух типов: кочевое (пастбищное) и приусадебное (стойловое). На равнинных пастбищах Южной Италии трава летом почти полностью выгорала от жары, и поэтому пастухи были вынуждены перегонять скот на горные пастбища в Апеннинских горах, а зимой вновь возвращать его в долины. При этом летние и зимние пастбища нередко отстояли друг от друга на сотни километров, и пастухи ежегодно совершали по стране целые путешествия[635]. На ослах или мулах они везли съестные припасы и необходимую утварь. Во время таких путешествий пастухам приходилось сталкиваться с самыми разными людьми, в том числе и с разбойниками, которым нужно было давать отпор. Обитая на пастбищах, затерянных высоко в горах, они были предоставлены сами себе и часто оказывались беззащитными перед неумолимыми силами природы. Варрон справедливо считал, что в пастухи «людей надо выбирать крепких, быстроногих, проворных, ловких, таких, которые могут не только следовать за скотом, но и отбиться от зверей и разбойников; которые могут навьючить на животное тяжёлую кладь, могут первые кинуться на врага; могут метнуть дротик»[636]. Кочевая жизнь требовала от пастухов ещё и больших знаний. Только они могли найти правильную дорогу днём и ночью, разыскать лекарственные растения и вылечить заболевшее животное. Был у пастухов и досуг, который так ярко описал Вергилий в своих «Буколиках».

Благодаря своей относительной независимости пастухи питались намного лучше, чем содержавшиеся под надзором на виллах их товарищи по рабству, и в силу этого были намного сильнее и здоровее. Кроме того, пастухи были хорошо вооружены и держали при себе больших собак, охранявших стадо. Все вместе они представляли сплочённое сообщество, и каждый пастух в минуту опасности готов был немедленно прийти на выручку своему собрату. Очень часто пастух имел свой собственный дом, где его ждали жена и дети, так как хозяева поощряли браки пастухов, надеясь привязать их к вилле и не допустить их бегства. Иногда жёны пастухов даже сопровождали своих мужей во время перекочёвок, готовя еду и заботясь о здоровье скота[637].

Возглавляли пастушеские отряды «старшие пастухи», которые пользовались непререкаемым авторитетом в пастушеской среде. Они были старше и опытнее остальных пастухов, прекрасно знали пути на пастбища, умели лечить не только скот, но и своих подчинённых, занимались выведением новых пород скота[638]. Самой распространённой породой овец в Италии была так называемая «косматая овца», описанная Варроном. Кроме того, среди местных пород выделялись калабрийские, апулийские и тарентские овцы, о которых подробно пишет Колумелла[639].

Наряду с пастухами, сопровождавшими кочевые стада, были пастухи, которые пасли немногочисленный скот недалеко от дома. Этим обычно занимались рабы-подростки и дети из крестьянских семей: «…в имении скот пасут не только мальчики, но даже девочки»[640]. Мальчишкой-пастушком, надо думать, был в своё время и Вергилий, ведь свои «Буколики» он писал практически с натуры.

Вряд ли поэт содержал на своей вилле в Кампании крупное стадо овец, которое нужно было отправлять на горные пастбища. Небольшого стада (около сотни голов) было достаточно для получения необходимого количества мяса, шерсти, молока и сыра. Летом маленькое овечье стадо можно было пасти и на лугу, и в маслиннике, и в виноградом саду, и в плодовом саду. Варрон писал, что «стада, если они пасутся и на одном и том же месте, выходят на пастбище в разное время: летом их выгоняют на рассвете, потому что росистая трава вкуснее, чем в полдень, когда она уже суха. Когда солнце взошло, овец гонят на водопой, чтобы, передохнув, они опять бодро начали пастись. Около полудня, когда начинается зной, их загоняют под тенистые скалы и раскидистые деревья, пока жара не спадёт. Вечером их опять пасут до солнечного заката. …Спустя немного времени после захода солнца овец сзывают на водопой и опять пасут, пока не стемнеет: трава теперь опять становится вкусной»[641]. В зимнее время их выпускали на пастбище только после того, как сойдёт иней. На зиму овцам заготовляли специальные корма: листья деревьев, сено, ячмень, мякину, отруби, виноградные выжимки, вику, бобовник, «мидийскую траву». Держали овец в особой, вытянутой в длину тёплой овчарне, поскольку эти животные не выносили холода. Вымощенный камнем покатый пол овчарни устилали сухой травой, соломой или ветками[642].

Козы, как и овцы, давали молоко и мясо, а также шерсть, из которой изготовлялась не только одежда, но даже корабельные снасти[643]. Ухаживали за козами почти как за овцами, но пасли в основном в горах или в лесах, дабы они не уничтожили посевы или травяной покров на лугах[644]. Стадо в 50 голов считалось уже достаточно большим.

Свиноводство, наряду с овцеводством, было весьма популярно в древней Италии. Поскольку свинина была самым любимым мясом римлян, свиней разводили в огромных количествах и в деревнях, и на сельскохозяйственных виллах[645]. В своём трактате Варрон устами скотовладельца Скрофы вопрошает: «Кто из нас хозяйничает в имении так, чтобы не иметь свиней, и кто не слышал, как отцы наши называли лентяем и мотом человека, у которого в кладовке висела ветчина от мясника, а не из собственного имения?»[646]

Летом стада свиней (100 или 200 голов) паслись на подножном корму, а зимой с удовольствием потребляли заготовленные для них зерно (ячмень, пшеницу), высушенные жёлуди, бобы, горох и чечевицу, виноградные выжимки[647]. Утром, до жары, свиней полагалось выгонять на пастбище (часто выбирали болотистое место). Колумелла считал, что «свиньи отъедятся и зажиреют, если они пасутся на обработанном поле, заросшем травой (поле под паром. — М. Е.) и засаженном разнообразными деревьями, плоды которых сменяются одни другими: тут и яблони, и сливы, и груши, всевозможные орехи и винные ягоды»[648]. Когда солнце начинало припекать, свиней загоняли в тень, а после полудня опять отправляли пастись. Зимой их выпускали только тогда, когда под лучами солнца сходил иней. Держали свиней в тёплом хлеву, в раздельных закутках[649].

Лошадей использовали в основном для военной службы, извоза или цирковых представлений и торжественных процессий[650]. Стоили они очень дорого, и поэтому держали их редко, так как это было по средствам только очень богатым людям. Ослов и мулов держали чаще. Их отправляли работать на мельницу или использовали для перевозки грузов и людей[651].

Собак держали в каждой усадьбе для охраны. По мнению Варрона, «собак лучше иметь мало, но внушительного вида и рьяных: приучи их ночью бодрствовать, а днём спать взаперти»[652]. Кроме того, пастухи использовали собак в качестве сторожей при стадах.

Домашнюю птицу, в особенности кур и гусей, разводили повсеместно. В небольших имениях держали не более сотни птиц, размещая их в сарайчиках. Ухаживали за ними в основном женщины[653]. Варрон отмечал, что «в старину у наших предков было два вида птичников: внизу по двору бродили куры, и доходом от них были яйца и цыплята, а высоко в башнях или на крыше усадьбы жили голуби»[654]. В пригородных же имениях птицу часто выращивали в очень больших количествах, с расчётом на городской рынок. Некоторые хозяева сооружали целые «птицефермы», где в особых птичниках содержались не только привычные всем куры и гуси, но и дрозды, голуби, утки и даже павлины[655].

Разведением пчёл занимался отец Вергилия, поэтому поэт, очевидно, был хорошо знаком с основами пчеловодства. Пасеку можно было устроить на небольшом клочке земли или в саду. Варрон сообщает, что «ульи одни делают круглые из прутьев, другие — из дерева и коры, некоторые — из дуплистого ствола, некоторые — из глины, а некоторые — даже из стеблей ferula (многолетнее травянистое растение с толстым стеблем. — М. Б.), квадратные, высотой фута в три, а шириной в один…»[656]. Пчёлы всегда приносили очень хороший доход, поскольку мёд потреблялся римлянами в огромных количествах, являясь единственной альтернативой недоступному сахару. При этом римляне знали множество сортов мёда, а также полезные свойства прополиса и воска[657].

Вергилий, который проживал в своём имении постоянно и прекрасно знал сельскохозяйственную науку, был, очевидно, хорошим хозяином, да и к рабам своим относился по-человечески. Вероятно, у поэта был умный вилик, что позволяло ему всё своё свободное время посвящать поэзии.

«Георгики»


Ранние произведения Вергилия и его «Буколики» произвели большое впечатление на Мецената, который, оценив блестящий талант молодого поэта, предложил ему создать значительную дидактическую поэму о земледелии[658]. Дидактические поэмы как порождение эллинской культуры призваны были поучать и советовать, как лучше сделать что-то в определённой области. Поэтому создание таких работ требовало от поэта не только высокого поэтического мастерства, но и глубоких знаний о воспеваемом предмете. Идея Мецената, очевидно, показалась очень привлекательной Вергилию, с детства имевшему склонность к сельским сюжетам и, что немаловажно, располагавшему значительными познаниями в области сельского хозяйства.

В 37/36 году Вергилий приступил к созданию обширного произведения, которое получило название «Георгики» (Georgica, «Поэма о земледелии», от греческого слова georgos — земледелец). Над этой дидактической поэмой он работал долгих семь лет — примерно с 37/36 по 30 год[659]. В этот период Вергилий проживал на своей вилле в пригороде Неаполя (Партенопеи), а Октавиан боролся с Марком Антонием и улаживал дела на Востоке:


Пел я эти стихи про уход за землёй, за стадами

И деревами, меж тем как Цезарь великий войною

Дальний Евфрат поражал и в народах, по доброй их воле,

Как победитель, закон утверждал, по дороге к Олимпу.

Сладостной в те времена был я — Вергилий — питаем

Партенопеей; трудясь, процветал и не гнался за славой…[660]


По свидетельству Светония, «когда он писал «Георгики», то обычно каждое утро сочинял по многу стихов и диктовал их, а потом в течение дня переделками сокращал их до очень немногих»[661]. Сам Вергилий, объясняя этот способ, говорил, что «рождает свои стихи по нраву и обычаю медведей. Ибо, как самка этого животного рождает на свет детёныша не имеющим вида и облика и затем, облизывая того, кого она таким родила, придаёт форму его телу и определённость чертам, так и то, что его гений производил поначалу, было грубым на вид и несовершенным, а позже, после обработки и усовершенствования, приобретало очертания и облик»[662]. Лишь изредка, когда его настоятельно приглашали друзья, Вергилий приезжал в шумный Рим и останавливался в своём доме на Эсквилинском холме.

Летом 29 года, после окончательного одобрения Мецената, поэт представил, наконец, «Георгики» на суд самому Октавиану. Возвращаясь с Востока после победы над Клеопатрой и Марком Антонием, император остановился в городе Ателла в Кампании, где намеревался отдохнуть и полечить горло. Туда же вместе с Меценатом приехал и Вергилий. На протяжении четырёх дней поэт читал свои «Георгики» перед Октавианом и его окружением (по одной книге в день), а когда уставал, то его сменял Меценат[663]. Современники отмечали, что всегда стеснительный Вергилий, декламируя свои стихи, как будто преображался и его голос становился удивительно приятным и изящным. По словам Светония, «поэт Юлий Монтан не раз говорил, что охотно похитил бы кое-что у Вергилия, если бы мог при этом похитить его голос, облик и жесты: ибо одни и те же стихи в его собственном произношении звучали прекрасно, а без него были пустыми и вялыми»[664].

Поэма «Георгики» написана гекзаметром (2188 стихов) и делится на четыре книги, каждая из которых посвящена одному из видов сельского хозяйства. Первая книга — «Земледелие» — подробно повествует об обработке полей и предсказании погоды, вторая — «Садоводство» — о выращивании различных деревьев и виноградной лозы, третья — «Скотоводство» — о разведении скота и уходе за ним, а четвёртая — «Пчеловодство» — об устройстве пасеки и уходе за пчёлами. Соответственно, две книги поэмы отданы флоре, а две — фауне. Помимо этого каждая книга содержит очаровательные миниатюрные картины природы (весенний пейзаж, буря, деревенские забавы, бой быков, пасущееся стадо) и значительные вставные эпизоды, посвящённые, например, знамениям в связи с убийством Юлия Цезаря, прославлению Италии и сельской жизни, падежу скота в Норике. Они очень украшают и освежают поэму, позволяя читателю ненадолго отвлечься от центральной темы. В основе композиции поэмы отчётливо прослеживается принцип антитезы, поскольку нечётные книги поэмы заканчиваются мрачными эпизодами, а чётные — светлыми и радостными.

Если «Буколики» пестрели обращениями к Азинию Поллиону, то «Георгики» целиком и полностью посвящены Меценату «за то, что тот, ещё мало его зная, помог ему защититься от насилий одного ветерана, который чуть не убил его, сражаясь за поле»[665]. В начале каждой книги Вергилий с восхищением упоминает своего нового патрона, специально обращаясь к нему, а в третьей книге даже особо подчёркивает, что сочинил поэму по его приказанию[666]. Более того, учёные полагают, что с формальной точки зрения вся поэма построена в виде единого обращения к Меценату.

Для создания «Георгик» Вергилию явно пришлось ознакомиться с немалым количеством трудов по сельскому хозяйству, животноводству, ботанике и астрономии. Это прежде всего сочинения греческих авторов: «Труды и дни» Гесиода[667], «Небесные явления» Арата Солийского[668], «Гермес» Эратосфена Киренского, «Мелиссургики» и «Георгики» Никандра Колофонского[669] (именно у него позаимствовал Вергилий название для своей поэмы), «Домострой» Ксенофонта, естественно-научные труды Аристотеля и Феофраста. Среди работ римских учёных следует назвать «О земледелии» и «О пчёлах» Гитина[670], «Земледелие» Катона Старшего, «Сельское хозяйство» Варрона. Знаком был Вергилий и с переведённым на латинский язык огромным трудом карфагенского агронома Магона[671]. Имеются в «Георгиках» многочисленные реминисценции из Гомера, Каллимаха, Феокрита, Аполлония Родосского, Парфения, Энния и особенно из Лукреция[672].

Философская поэма «О природе вещей» римского поэта-эпикурейца Тита Лукреция Кара (99—55) была, можно сказать, настольной книгой Вергилия. По свидетельству Светония, Вергилий надел мужскую тогу «пятнадцати лет отроду, в год, когда вторично были консулами те, в чьё первое консульство он родился; и случилось так, что в тот же самый день умер поэт Лукреций»[673]. Эта связь показывает, что Вергилий уже в древности рассматривался как прямой наследник поэтической славы Лукреция. Сочиняя «Георгики», Вергилий, конечно же, использовал и собственный опыт, собственные сведения о сельской жизни, очень хорошо знакомой ему с раннего детства.

Несмотря на огромный материал, привлечённый Вергилием, «Георгики» не являются всеобъемлющим руководством по ведению сельского хозяйства. Поэт, например, ничего не рассказывает об огородничестве, птицеводстве, свиноводстве, разведении рыб в садках, чем особенно увлекались римляне. Кроме того, он не рассматривает быт крестьянского двора и имения, ничего не говорит о рабах, без труда которых нельзя было обойтись ни одному хозяину, иногда даёт ошибочные советы. Философ Сенека верно подметил, что Вергилий «старался не о том, чтобы сказать правдивее, а о том, чтобы покрасивее, и хотел не обучать земледельцев, а доставлять удовольствие читателям»[674].

Кому же в таком случае были адресованы «Георгики»? В период гражданских междоусобиц I века до н. э. не только бедные италийские крестьяне, но и богатые землевладельцы за бесценок продавали или просто забрасывали свои поместья и бежали от войны. Это привело к запустению деревни и упадку сельского хозяйства. Чтобы возродить экономику, необходимо было, хотя бы и с помощью поэзии, обратить внимание прежде всего крупных и средних землевладельцев на преимущества земледелия и скотоводства, дабы они вернулись в свои поместья, возродили сельское хозяйство и обеспечили Италию зерном, вином, маслом и мясом. Поэтому «Георгики» ни в коем случае не предназначены для простых неграмотных крестьян, и без того прекрасно разбиравшихся во всех особенностях сельской жизни, а, напротив, адресованы состоятельным землевладельцам и образованным горожанам. И Меценат, и сам Октавиан, и многие представители римской интеллигенции прекрасно понимали, что только с помощью возрождения сельского хозяйства можно восстановить былую мощь государства. Не случайно именно в 37—36 годах известный писатель и учёный Марк Теренций Варрон издал свой знаменитый трактат «Сельское хозяйство».

Тем не менее Вергилий формально адресует поэму «поселянам, ещё не знакомым с дорогой»[675], то есть многочисленным солдатам-ветеранам, получившим конфискованные земли и только начавшим заниматься сельским хозяйством, дабы они, разочаровавшись, не начали массово продавать свои земельные наделы и переселяться в города, пополняя собой люмпенизированный плебс, что случалось, впрочем, довольно часто.

Первая книга «Георгик» начинается с обращения к Меценату и заявления темы произведения:


Как урожай счастливый собрать, под какою звездою

Землю пахать, Меценат, и к вязам подвязывать лозы

Следует, как за стадами ходить, каким попеченьем

Скот разводить и каков с бережливыми пчёлами опыт,

Стану я здесь воспевать[676].


Затем следует традиционное обращение к верховным богам — Либеру, Церере, Нептуну, Пану, Сильвану, Минерве, а также к низшим божествам — фавнам, дриадам и многим другим сельским божкам[677]. Знаменательно, что в число верховных богов Вергилий включает Октавиана, предрекая ему почётное место среди сонма божеств, вплоть до появления его звезды на небесах; наконец, поэт обращается к императору с просьбой о вдохновении[678].

После этого достаточно пространного вступления Вергилий подробно рассказывает о подготовке поля к пахоте, о свойствах различных почв, о чередовании сельскохозяйственных культур и удобрениях, об условиях, необходимых для хорошего урожая, об обработке и поливе полей, о борьбе с засухой, сорняками и вредителями[679]. Поэт подчёркивает, что в основе крестьянского благосостояния лежит тяжёлый труд, единственно достойный для римского гражданина. В противном случае крестьянину придётся «голод же свой утолять по лесам, дубы сотрясая». Труд рассматривается ещё и с точки зрения его высочайшей нравственной ценности, ведь лишь упорно трудясь человек может достичь счастья. Вергилий утверждает: Labor omnia vicit improbus («Труд неустанный всё победил!»), а затем приводит в качестве примера быт людей в период перехода власти над миром от Сатурна к Юпитеру:


…Отец пожелал сам,

Чтоб земледельческий труд был нелёгок, первый искусством

Пахаря вооружил, к работе нуждой побуждая,

Не потерпев, чтоб его закоснело в бездействии царство,

Вовсе не знали поля до Юпитера пахарей власти.

Даже значком отмечать иль межой размежёвывать нивы

Не полагалось. Всё сообща добывали. Земля же

Плодоносила сама, добровольно, без понужденья.

Он же, Юпитер, и яд даровал отвратительным змеям,

Волку велел выходить на добычу и морю — вздыматься,

Мёд с листвы он стряхнул, огонь от людей он запрятал,

Остановил и вино, бежавшее всюду ручьями,

Чтобы уменья во всём достигал размышляющий опыт,

Мало-помалу, и злак выводить из борозд научился,

Чтобы из жилы кремня извлекал он огонь потаённый.

Реки впервые тогда об ольхах долблёных узнали,

В первый раз мореход назвал и исчислил светила,

Звёзды Плеяд и Гиад и сияющий Аркт Ликаона.

Зверя сетями ловить и птиц обманывать клеем

Способ нашли, оцеплять лесные урочища псами.

Тот по широкой реке замётным неводом плещет

В поисках глуби, другой сеть мокрую тащит по морю;

Вот и железо у них, и пил визжащие зубья, —

А поначалу бревно кололи некрепкое клином.

Разные тут мастерства появились; труд неустанный

Всё победил, да нужда в условьях гнетущая тяжких[680].


Далее Вергилий перечисляет различные сельскохозяйственные орудия, подробно описывает конструкцию плуга[681], устройство тока для обмолота зерна[682], указывает приметы хорошего урожая[683], даёт советы по подготовке семян для посева[684].

Оставшаяся часть первой книги посвящена сельскохозяйственному календарю земледельца[685], осенним бурям и предсказаниям погоды[686] и, наконец, страшным природным явлениям и знамениям в связи с убийством Гая Юлия Цезаря:


В час, когда Цезарь угас, пожалело и солнце о Риме,

Лик лучезарный оно темнотой багровеющей скрыло.

Ночи навечной тогда устрашился мир нечестивый.

А между тем недаром земля, и равнина морская,

И зловещатели псы, и не вовремя вставшие птицы

Знаки давали. Не раз бросалась на нивы циклопов,

Горны разбив и кипя, — и это мы видели! — Этна,

Клубы катила огня и размякшие в пламени камни.

Частый оружия звон Германия слышала в небе.

К землетрясеньям дотоль непривычные, вдруг содрогнулись

Альпы, в безмолвье лесов раздавался откуда-то голос

Грозный, являться порой таинственно-бледные стали

Призраки в тёмную ночь, и животные возговорили.

Дивно промолвить! Земля поразверзлась, реки недвижны.

В храмах слоновая кость прослезилась и бронза вспотела.

Залил леса и понёс на своём хребте сумасшедшем

Царь всех рек Эридан, и стада, и отары с хлевами

Он по полям за собой потащил. Постоянно в то время

На требухе не к добру проступали зловещие жилы,

Алая кровь то и дело текла из фонтанов, и волчий

Вой по ночам долетал до стен городских на высотах.

Не упадало вовек с небес безоблачных столько

Молний, и столько комет никогда не пылало зловещих[687].


Завершается первая книга «Георгии» небольшой молитвой за благополучие Октавиана[688]. Вергилий просит богов-хранителей Рима не препятствовать «юноше» в его начинаниях, ибо только он может избавить государство от ужасов гражданской войны.

В начале второй книги Вергилий вновь традиционно взывает к богам, в данном случае к Вакху, обещая теперь воспеть «деревья дикие леса», виноградную лозу и маслину[689]; немного рассказывает о размножении различных деревьев[690], а затем обращается к Меценату:


Будь же со мной и моей начатой сопутствуй работе,

О украшенье, о часть моей величайшая славы,

Ты, Меценат! Полети с парусами в открытое море!

Нет, я всё охватить не стремлюсь моими стихами,

Нет, если даже я сто языков, сто уст возымел бы,

Голос железный. Скользи полосою прибрежною рядом,

Не отходя от земли. Тебя поэтической басней

Не задержу, ни двусмыслием слов, ни приступом долгим[691].


Далее Вергилий подробно повествует о выращивании деревьев и способах прививки[692], о видах деревьев[693], о сортах винограда[694], о свойствах различных почв[695], о выращивании виноградных лоз[696], об уходе за маслиной и использовании деревьев в быту[697]. Несколько раз поэт прерывает своё повествование, дабы воспеть Италию и прелести весны.

Италия в представлении Вергилия — это самая лучшая в мире страна, наделённая всеми мыслимыми и немыслимыми достоинствами, наследница «золотого века», родина «крепких мужей», великих политиков и полководцев, находящаяся под особым покровительством богов:


Но ни мидийцев земля, что всех богаче лесами,

Ни в красоте своей Ганг, ни Герм, от золота мутный,

Всё же с Италией пусть не спорят; ни Бактрия с Индом,

Ни на песчаных степях приносящая ладан Панхайя.

Пусть не вспахали быки, огонь выдыхая ноздрями,

Эти места, и зубов тут не сеяно Гидры свирепой,

Дроты и копья мужей не всходили тут частою нивой, —

Но, наливаясь, хлеба и Вакха массийская влага

Здесь изобильны, в полях и маслины, и скот в преизбытке.

Здесь и воинственный конь выходит на поле гордо.

Белы твои, о Клитумн, стада, постоянно омыты

Влагой священной твоей, а бык, драгоценная жертва,

Римским триумфам не раз до божьих сопутствовал храмов.

Здесь неизменно весна и лето во время любое,

Дважды приплод у отар, и дважды плоды на деревьях.

Хищных тигров тут нет, ни львиного злого потомства,

Здесь собирателей трав аконит не обманет злосчастных,

Нет и чешуйчатых змей, огромные кольца влачащих

И, проползая тайком, вращающих тело спиралью.

Столько отменных прибавь городов и труд созиданья,

Столько по скалам крутым твердынь, людьми возведённых,

Столько под скалами рек, обтекающих древние стены!

Море напомню ли, к ней подступившее справа и слева?

Множество разных озёр; напомню ли Ларий обширный

Или тебя, о Бенак, как море, вздымающий волны?

Упомяну ли ещё о портах и молах Лукрина

Или о море, что, вдаль плотиной отогнано мощной,

В негодованье шумит и у гавани Юлия ропщет,

А закипевший Тиррен мешается с влагой Аверна?

Не у неё ли ручьи серебра и залежи меди

В недрах, течёт не она ль изобильно золотом чистым?

Крепких она и мужей, сабинских потомков и марсов,

И лигурийцев, трудом закалённых, и с копьями вольсков

Родина, Дециев всех и Мариев, сильных Камиллов,

И Сципионов, столпов войны, и твоя, достославный

Цезарь, который теперь победительно в Азии дальней

Индов, робких на брань, от римских твердынь отвращает.

Здравствуй, Сатурна земля, великая мать урожаев!

Мать и мужей! Для тебя в искусство славное древних

Ныне вхожу, приоткрыть святые пытаясь истоки[698].


И только в такой прекрасной стране, как Италия, наступает не менее прекрасная весна! Благодатная италийская весна тоже является подлинным наследием «золотого века», и поэтому поэт посвящает ей несколько проникновенных строк[699]. Некогда весна царила круглый год («была лишь весна»), верит поэт, и только с приходом «железного века» природа изменилась.

Все свои достоинства Италия сохранила ещё со времён «золотого века», и теперь, по мысли Вергилия, нужно только приложить немного усилий, чтобы вновь создать счастливое «царство Сатурна». Этот замечательный образ Италии, созданный Вергилием, обрёл бессмертие не только в его стихах, но и в мировоззрении римлян.

Например, Италия в образе богини Земли представлена на знаменитом «Алтаре мира», созданном в честь триумфального возвращения Октавиана из западных провинций. «Алтарь мира» был торжественно заложен 4 июля 13 года на Марсовом поле, а открыт и освящён 30 января 9 года. Этот замечательный памятник, реконструированный в первой половине XX века, представляет собой огороженную высокими мраморными стенами площадку, в центре которой на ступенях находится роскошный жертвенник. Стены алтаря украшены замечательными барельефами с изображением божеств и торжественной процессии по случаю закладки. Италия изображена на западной стене и предстаёт перед зрителями в виде прекрасной женщины, сидящей на троне и держащей на коленях двух миловидных младенцев. Со всех сторон она окружена цветами и плодами; по бокам от неё находятся две нимфы, олицетворяющие ветры, а у ног мирно пасётся ягнёнок и лежит вол.

В конце второй книги как бы в дополнение к гимнам в честь Италии и весны Вергилий поместил своеобразный панегирик италийской деревне и сельскому труду, в котором беспощадно обличает городскую жизнь:


Трижды блаженны — когда б они счастье своё сознавали! —

Жители сел. Сама, вдалеке от военных усобиц,

Им справедливо земля доставляет нетрудную пищу.

Пусть из кичливых сеней высокого дома не хлынет

К ним в покои волна желателей доброго утра,

И не дивятся они дверям в черепаховых вставках,

Золотом тканных одежд, эфирейской бронзы не жаждут;

Пусть их белая шерсть ассирийским не крашена ядом,

Пусть не портят они оливковых масел корицей, —

Верен зато их покой, их жизнь простая надёжна.

Всем-то богата она! У них и досуг и приволье,

Гроты, озёр полнота и прохлада Темпейской долины,

В поле мычанье коров, под деревьями сладкая дрёма, —

Всё это есть. Там и рощи в горах, и логи со зверем;

Трудолюбивая там молодёжь, довольная малым;

Вера в богов и к отцам уваженье. Меж них Справедливость,

Прочь с земли уходя, оставила след свой последний[700].


В отличие от горожан италийские крестьяне спокойно живут на лоне природы, честно трудятся и довольствуются скромными сельскими радостями[701]. Не в этом ли заключается основной идеал жизни для философов-эпикурейцев, у которых учился в своё время и Вергилий? Но этого мало! По мысли поэта, простые крестьяне практически живут и блаженствуют в «золотом веке»:


Скоро зима. По дворам сикионские ягоды давят.

Весело свиньи бредут от дубов. В лесу — земляничник.

Разные осень плоды роняет с ветвей. На высоких,

Солнцу открытых местах виноград припекается сладкий.

Милые льнут между тем к отцовским объятиям дети.

Дом целомудренно чист. Молоком нагруженное, туго

Вымя коровье. Козлы, на злачной сойдясь луговине,

Сытые, друг против друга стоят и рогами дерутся.

В праздничный день селянин отдыхает, в траве развалившись, —

Посередине костёр, до краёв наполняются чаши.

Он, возливая, тебя, о Леней, призывает. На вязе

Вешают тут же мишень, пастухи в неё дротики мечут.

Для деревенской борьбы обнажается грубое тело.

Древние жизнью такой сабиняне жили когда-то,

Так же с братом и Рем. И стала Этрурия мощной.

Стал через это и Рим всего прекраснее в мире, —

Семь своих он твердынь крепостной опоясал стеною.

Раньше, чем был у царя Диктейского скипетр, и раньше,

Чем нечестивый стал род быков для пиров своих резать,

Жил Сатурн золотой на земле подобною жизнью.

И не слыхали тогда, чтобы труб надувались гортани,

Чтобы ковались мечи, на кремнёвых гремя наковальнях[702].


Но так ли всё это было на самом деле? Не слукавил ли здесь Вергилий? Ведь именно крестьяне больше других страдали во время гражданских войн, именно крестьяне отдавали своих сыновей в солдаты, именно крестьяне лишались своих наделов в результате конфискаций и бежали в города. Вероятно, основная задача поэта, как полагают многие учёные, заключалась не в том, чтобы показать, какова современная ему деревенская жизнь, а в том, какова она была в прошлом («Древние жизнью такой сабиняне жили когда-то») и какова может стать в будущем, благодаря долгожданному миру и деяниям великого Октавиана. При этом крестьянский мир, описанный Вергилием, ни в коем случае не является утопией. Это не сказочная Аркадия, как в «Буколиках», ареальная Италия. Вергилий учит, как нужно трудиться земледельцам, чтобы возродить Италию — наследницу «царства Сатурна», и снова жить счастливо, будто в «золотом веке». «Георгики» по сути являются великим гимном крестьянскому труду, без которого немыслимо возрождение Римского государства, а также возвращение «золотого века». Но полноценный труд возможен только в мирное время, поэтому протест против гражданской войны красной нитью проходит через всю поэму. Уже в конце первой книги поэт страстно обрушивается на современность:


Правда с кривдою здесь смешались, всё войны по свету…

Как же обличья злодейств разнородны! Нет уже плугу

Должной чести. Поля засыхают с уходом хозяев

Прежних; и серп кривой на меч прямой перекован.

Там затевает Евфрат, а там Германия брани:

Здесь, договоры порвав, города-соседи враждуют

Непримиримо, и Марс во всём свирепствует мире[703].


В начале третьей книги после обращения к богам-покровителям скотоводства[704] Вергилий заявляет, что собирается воздвигнуть на берегу Минция величественный мраморный храм в честь Октавиана, чтобы поклоняться ему, как богу[705]. В этом храме поэт обещает установить статую императора, а на берегу устроить пышные жертвоприношения и лошадиные бега. Появление этого весьма преувеличенного поэтического восхваления Октавиана, как полагают учёные, было связано с поражением Марка Антония и Клеопатры и захватом Египта. Вергилий, желавший скорейшего завершения войн, теперь, вероятно, испытывал безмерную благодарность императору, принёсшему долгожданный мир на италийскую землю. Именно поэтому после уже традиционного обращения к Меценату с признанием, что именно по его велению были созданы «Георгики», поэт обещает незамедлительно приступить к созданию эпического произведения, прославляющего подвиги Октавиана:


Ты, Меценат, повелел нелёгкое выполнить дело.

Ум не зачнёт без тебя ничего, что высоко. Рассей же

Леность мою! Киферон громогласно нас призывает,

Кличут тайгетские псы, Эпидавр, коней укротитель, —

И не умолкнет их зов, повторяемый отгулом горным.

Вскоре, однако, начну и горячие славить сраженья

Цезаря, имя его пронесу через столькие годы,

Сколькими сам отделён от рожденья Тифонова Цезарь[706].


Далее Вергилий переходит к основной теме второй книги и обстоятельно рассказывает о разведении крупного рогатого скота и лошадей[707], а затем об уходе за мелким рогатым скотом[708], прерывая повествование описанием боя быков и эпизодом о непростой жизни пастухов в Ливии и Скифии[709]. Особенно удалась Вергилию картина жестокого боя быков:


В Сильском обширном лесу пасётся красивая тёлка,

А в отдаленье меж тем с великой сражаются силой,

Ранят друг друга быки, обливаются чёрною кровью,

Рог вонзить норовят, бодают друг друга с протяжным

Рёвом; гудят им в ответ леса на высоком Олимпе.

В хлеве одном теперь им не быть: побеждённый соперник

Прочь уходит, живёт неведомо где одиноко.

Стонет, свой помня позор, победителя помня удары

Гордого, — и что любовь утратил свою без отмщенья,

И, оглянувшись на хлев, родное селенье покинул.

С тщаньем сугубым теперь упражняет он силы, меж твёрдых

Скал всю ночь он лежит, простёрт на непостланном ложе,

Только колючей листвой питаясь да острой осокой.

Он испытует себя и гневу рога свои учит.

Он на стволы нападает дубов, ударяется в ветер

Лбом и взрывает песок, и взвивает, к битве готовясь.

После же, восстановив свою мощь, вновь силы набравшись,

Двигает рать, на врага, уже всё позабывшего, мчится, —

Словно волна: далеко забелеется в море открытом,

И, удлинись, свой пенит хребет, и потом, закрутившись,

Страшно гремит между скал, и, бросившись, рушится шумно,

Величиною с утёс; и даже глубинные воды

В крутнях кипят, и со дна песок подымается чёрный[710].


Некоторые комментаторы видят в этом описании боя скрытый намёк на борьбу между Октавианом и Марком Антонием. Заканчивается третья книга страшной картиной гибели скота в Норике из-за неведомой эпидемии, не пощадившей ни молодняк, ни взрослых животных, ни людей[711].

Четвёртая, заключительная книга «Георгик», посвящённая пчеловодству, начинается с традиционного обращения к Меценату:


Ныне о даре богов, о мёде небесном я буду

Повествовать. Кинь взор, Меценат, и на эту работу!

На удивленье тебе расскажу о предметах ничтожных,

Доблестных буду вождей воспевать и всего, по порядку,

Рода нравы, и труд, и его племена, и сраженья.

Малое дело, но честь не мала, — если будет угодно

То благосклонным богам и не тщетна мольба Аполлону![712]


Как известно, отец Вергилия занимался пчеловодством, поэтому поэт с большим знанием дела повествует об устройстве пасеки и ульев[713], о нравах пчёл[714], о жизни пчёл в улье[715], о сборе мёда и болезнях пчёл[716]. Поскольку жизнь пчёл весьма упорядочена, Вергилий уподобляет каждый улей маленькому государству с идеальным строем. У пчёл всё общее: дом, дети, пища. Все вместе они работают и все вместе заботятся о своём улье, во главе которого стоит их любимый царь. Пчёлы очень чтут царя и даже готовы за него умереть. Если же у них вдруг появляется второй царь, то устоявшийся порядок рушится и начинается непримиримое соперничество. В такой ситуации Вергилий советует уничтожить одного из пчелиных царей, того, который «…обленившийся, гадок / И тяжело волочит, бесславный, огромное брюхо»[717], чтобы вновь воцарился мир и спокойствие в улье. Считается, что здесь поэт намекает на Марка Антония.

Вергилий наделяет пчёл частицей божественного разума и приводит очень важное философское положение о бессмертии, согласно которому:


…есть божественной сущности доля

В пчёлах, дыханье небес, потому что бог наполняет

Земли все, и моря, и эфирную высь, — от него-то

И табуны, и стада, и люди, и всякие звери,

Всё, что родится, берёт тончайшие жизни частицы

И, разложившись, опять к своему возвращает истоку.

Смерти, стало быть, нет — взлетают вечно живые

К сонму сияющих звёзд и в горнем небе селятся[718].


Свой подробный рассказ о пчеловодстве Вергилий прерывает знаменитым описанием сада[719]. Сначала он извиняется за то, что не имеет возможности подробно рассказать о садах, розариях, огородах и цветниках, поскольку его поэма близится к концу, а затем с ностальгией повествует о некоем корикийском старике (город Корик, Киликия), разбившем прелестный садик на клочке каменистой, неплодородной земли близ италийского Тарента. Что только не росло в саду у старичка!


Малость всё ж овощей меж кустов разводил он, сажая

Белые лилии в круг с вербеной, с маком съедобным, —

И помышлял, что богат, как цари! Он вечером поздно

Стол, возвратясь, нагружал своею, некупленной снедью.

Первым он розу срывал весною, а осенью фрукты.

А как лихая зима ломать начинала морозом

Камни и коркою льда потоков обуздывать струи,

Он уж в то время срезал гиацинта нежного кудри

И лишь ворчал, что лето нейдёт, что медлят Зефиры.

Ранее всех у него приносили приплод и роились

Пчёлы; первым из сот успевал он пенистый выжать

Мёд; там и липы росли у него, и тенистые сосны.

Сколько при цвете весной бывало на дереве пышном

Завязей, столько плодов у него созревало под осень.

Из лесу даже носил и рассаживал взрослые вязы,

Крепкую грушу и тёрн, подросший уже, не без ягод;

Также платан, чья уж тень осеняла сошедшихся выпить[720].


Кто же этот загадочный старик? Одни видят в нём некоего киликийского пирата, вероятно, из тех, что были переселены Помпеем Магном в Калабрию. Другие считают, что прототипом корикийского старика мог быть Катон Старший, прославившийся своими глубокими познаниями в области сельского хозяйства и отличавшийся большой бережливостью и скромностью.

Во второй части книги рассматривается проблема размножения пчёл и излагается способ получения нового роя из туш убитых тельцов, широко применявшийся в Египте[721]. Этот способ впервые открыл божественный пастух Аристей, легенду о котором в собственной редакции приводит Вергилий[722]. Следуя золотым канонам александрийской поэзии, поэт искусно вплетает в повествование древние мифы о Протее, Орфее и Эвридике и фактически создаёт небольшой этиологический эпиллий (небольшую поэму).

Однажды Аристей лишился всех своих пчёл, погибших от болезни, и обратился к своей матери нимфе Кирене. Она посоветовала ему пленить божественного провидца Протея, постоянно меняющего обличья, и выведать у него причину гибели пчёл. Изловив и связав старца Протея, Аристей узнал от него, что причиной мора пчёл стал божественный гнев. Некогда сам Аристей, терзаемый похотью, преследовал Эвридику — жену божественного певца Орфея, и невольно стал причиной её трагической смерти. Чтобы вернуть Эвридику в мир людей, Орфей спустился в Аид и благодаря своему пению убедил подземных богов отдать ему жену. Но, возвращаясь, он нарушил завет богини Прозерпины и обернулся, чтобы взглянуть на Эвридику, следующую за ним. В тот же миг его жена растаяла в тумане и её душа вновь унеслась под тёмные своды Аида. Убитый горем Орфей долго скитался по миру, пока его не растерзали буйные вакханки. Услышав обо всём этом от Аристея, Кирена заявила, что мор на его пчёл наслали нимфы, узнавшие о судьбе Эвридики. Она велела Аристею принести в жертву богам самых лучших быков и разложить их туши в тенистой дубраве, а через девять дней принести поминальные жертвы Орфею и Эвридике. Когда Аристей, выполнив все указания матери, вернулся в дубраву, он увидел, что:


…из бычьих утроб загнивших, из каждого брюха,

Пчёлы выходят, ключом закипают в поломанных рёбрах,

Тучей огромной плывут и уже на вершине древесной,

Сбившись роем, как кисть лозы виноградной, свисают[723].


Вергилий довольно подробно пересказал миф об Орфее и Эвридике, соединив его с мифом об Аристее, но версию, что Аристей домогался любви Эвридики, он придумал сам. В заключение поэт поведал о времени и месте создания своего произведения, как того и требовала традиция[724].

По свидетельству Сервия, в первой редакции четвёртая книга «Георгию» заканчивалась восхвалением поэта Корнелия Галла[725]. Как уже упоминалось выше, Галл, назначенный префектом Египта и получивший огромную власть, из-за наветов завистников навлёк на себя гнев Августа и был вынужден в 26 году совершить самоубийство. По требованию Августа Вергилий убрал из поэмы посвящённые Галлу стихи, заменив их мифом об Аристее.

«Георгики», как прежде и «Буколики», имели оглушительный успех у римской публики. Поэма очаровывала читателей, поскольку была вся буквально напитана горячей любовью к природе, сочетающейся с необыкновенной нежностью, меланхолией и сентиментальностью. Поэт Гораций очень точно заметил в одном из своих стихотворений:


…а добрые сельские музы

Нежное, тонкое чувство Вергилию в дар ниспослали[726].


Никто в римской литературе не достигал ранее таких высот в описании природы и сельского быта! Более того, со временем «Георгики» стали воспринимать как полноценное научное руководство по сельскому хозяйству. Такие известные древнеримские учёные, как Плиний Старший и Колумелла, постоянно ссылались на Вергилия, признавая за ним высокий научный авторитет в области сельского хозяйства[727]. Десятую книгу своего фундаментального труда Колумелла написал в виде продолжения «Георгик», изложив гекзаметром о садоводстве всё то, что упустил из виду Вергилий. Со временем появился и перевод поэмы на греческий язык.

Тем не менее Вергилию вновь пришлось столкнуться с завистниками. Один из них, по сообщению Светония, «когда Вергилий читал стих из «Георгик» — «Голым паши, голым сей…» — подхватил: «…простудишься, схватишь горячку!»[728]»

Поэт старался не замечать выпадов в свой адрес. Вергилий вообще на протяжении всей своей жизни отличался спокойным и мягким характером. По сообщению Светония, новорождённый поэт «не плакал, и лицо его было спокойным и кротким; уже это было несомненным указанием на его счастливую судьбу»[729]. В юные и зрелые годы Вергилий также оставался тихим, чрезвычайно застенчивым человеком; часто подчинялся влиянию близких друзей и охотно следовал их советам. Светоний отмечает, что «когда он, приезжая изредка в Рим, показывался там на улице, и люди начинали ходить за ним по пятам и показывать на него, он укрывался от них в ближайшем доме»[730]. Поэт был чрезвычайно порядочен и честен, так что даже не решился «принять по предложению Августа имущество одного изгнанника»[731].

Будучи очень застенчивым человеком, Вергилий избегал женщин и потомства не оставил. Жители Неаполя даже прозвали его «парфением», то есть «девственником»[732]. Ходили, правда, слухи, что поэт сожительствовал с Плотней Гиерией — рабыней, которую ему подарил Меценат[733]. Однако, по свидетельству биографа Аскония Педиана, в старости Плотия «сама часто рассказывала, как Варий прямо предлагал Вергилию сожительство с нею, но тот решительно отказался»[734].

У Светония сохранились сведения и о внешности Вергилия: «Он был большого роста, крупного телосложения, лицом смуглый, походил на крестьянина»[735]. Поэт Гораций в одной из своих сатир с гордостью описывает одного из близких друзей, как считается, Вергилия:


Вот человек: он строптив, не по нашему тонкому вкусу,

Можно смеяться над ним за его деревенскую стрижку,

За неумелые складки одежд, за башмак не по мерке;

Честен и добр он зато, и лучше нет человека,

И неизменный он друг, и под этой наружностью грубой

Гений высокий сокрыт и прекрасные качества духа![736]


Кроме того, Вергилий «не отличался крепким здоровьем», часто болел, его терзали головные боли, у него были серьёзные проблемы с горлом и желудком[737]. Частые кровотечения (кровохарканье?), возможно, указывают на то, что он страдал от застарелого туберкулёза. Из-за своей болезненности поэт был весьма «умерен в пище и вине»[738].

Ближайшие друзья Вергилия — поэты Варий и Тукка, написали книгу о его натуре и характере, но она, к сожалению, до нас не дошла[739]. Опираясь на этот труд, историк Светоний создал биографию Вергилия, вошедшую в его сочинение «О поэтах». Именно на это произведение во многом опирались позднеантичные исследователи жизни и творчества Вергилия.

Изображения Вергилия появились уже в конце I века до н. э. В античный период их, вероятно, было очень много. Статуи и бюсты великого поэта украшали библиотеки и школы, а портреты красовались на первых страницах его изданий[740]. Например, поэт Марциал в одной из своих эпиграмм упоминает изображение Вергилия, помещённое в книге:


Малый пергамент такой вмещает громаду Марона!

Да и портрет его тут виден на первом листке[741].


Историк Светоний писал, что император Калигула (37—41 н. э.), бранивший Вергилия «за отсутствие таланта и недостаток учёности», даже подумывал изъять изображения поэта из всех библиотек[742]. Император Александр Север (222—235 н. э.), напротив, называл Вергилия «Платоном поэтов» и хранил его изображение в специальном помещении для ларов — богов-хранителей дома[743].

До нашего времени дошло несколько скульптурных изображений поэта, однако они признаются не всеми учёными в качестве подлинных изображений Вергилия. Один из мраморных бюстов поэта находится в Мантуе, один найден на Капри, ещё один хранится в собрании Григорианского светского музея Ватикана. По мнению исследователей, многочисленные изображения Вергилия, встречающиеся в средневековых манускриптах, также не имеют ничего общего с подлинным обликом поэта[744].

Большой интерес вызвала найденная в 1896 году в городе Суссе (античный Гадрумет, Тунис) мозаика начала III века н. э. Она изображает сидящего в кресле мужчину средних лет с простым, даже грубым лицом. В левой руке он держит свиток, на котором начертан восьмой стих из первой книги поэмы Вергилия «Энеида». Справа и слева от мужчины изображены музы — Каллиопа, муза эпической поэзии, и Мельпомена, муза трагедии. Многие учёные считают, что этот мужчина — Вергилий[745].

Ещё одна напольная мозаика («мозаика Монна»), найденная осенью 1884 года в Трире (античная Августа Треверов, Германия), относится к более позднему времени (III — начало IV века н. э.). Она в довольно грубой манере изображает бюст Вергилия с очень неясными чертами лица. Рядом помещена латинская надпись, поясняющая, что это именно Вергилий. Большинство учёных считают, что данная мозаика представляет идеализированное изображение поэта, лишённое подлинных черт. Тем не менее трирская мозаика — это единственное бесспорное изображение Вергилия[746].

Загрузка...