Верность

УДАЧА

После ремесленного училища Костю Жмаева направили во второй мартеновский цех подручным. У печи его встретил парень крутоплечий, скуластый.

— Ты зачем пришел? Блины печь?..

— Работать, — сказал Костя обидчиво и поправил синие очки на кепке.

Парень язвительно присвистнул.

— Да ты знаешь, какая у нас работа?

— Знаю. Я практику проходил в первом мартене.

— Что ж, помогай, — снисходительно разрешил тот.

Костя, обрадованный, схватил заправочную ложку и кинулся к самой печи.

— Ты чего не за свой инструмент берешься?! — заорал парень. — На вот метлу, приведи в порядок рабочую площадку… А вон и Василий Федотыч идет. Строгий!

Подошел сталевар, потирая круглый, блестящий от графитовой пыли подбородок. Добродушно улыбнулся, пожал Косте руку.

— С праздником!

— С каким… праздником-то? — растерянно поинтересовался Костя.

— Эх, парень! Рабочим человеком стал, тружеником государства!

Глаза его смотрели серьезно, и под густыми, пепельного цвета бровями они казались дивно яркими, проницательными.

После смены подручные помылись в душевой и отправились в столовую.

— И я с вами, — сказал сталевар.

Заняли столик, и Костя стал в очередь к раздаточному окну. Когда он вернулся, напротив Василия Федотовича сидел рыжий парень и отколупывал сургуч с горлышка бутылки.

— Выпьем, Василий Федотыч!

— Гуляешь? — спросил старик. — Выпить с тобой я мог бы… А к себе все-таки не возьму!

— Я налью, Василий Федотыч…

Сталевар помотал головой.

— Ни к чему все это. И ребятам не наливай, слышишь?

— Я ведь из уважения, товарищ Дуванов.

Парень обиженно помолчал.

— Я же сильный. И работать могу, а у нас ни порядка и ничего, — проговорил он.

Василий Федотович хлебал щи и молчал. Рыжий посидел и ушел. Поглядев ему вслед, Дуванов махнул рукой:

— Не будет из парня рабочего человека. Так себе, числится на работе.

Он глядел хмуро. И слова его падали жестко, зло.

Простившись с Василием Федотовичем, Костя и первый подручный Дуванова зашагали к трамвайной остановке. Парень сказал:

— Куришь? Меня Федором звать. Жить-то где думаешь?

— Да я устроился уже. В общежитии, на третьем этаже.

— Перебирайся ко мне, в 206 комнату. Я серьезно говорю. Три места, а я один живу: ребята в армию ушли.

В тот же вечер поговорили с комендантом, и Костя перебрался к Федору. В комнате Федор похвалился, что купил вчера цветы.

— Герань называется. С получки еще купим.

— Цветы в комнате… Хорошо, — сказал Костя, чувствуя, как тепло, будоражаще прихлынывает к сердцу восторг, оттого что и тут встретил добрых людей, что здесь так домовито и уютно, оттого, что в комнате цветы.

Уже в постели, натягивая до подбородка ворсистое одеяло и беззвучно смеясь, подумал: «Жизнь идет неплохо». И еще подумал, вспомнив разговор в столовой, что числиться рабочим человеком еще не все, надо так работать, чтобы людям радость была. Такая… как от цветов в комнате.

«Родной мой сыночек, Константин!» — начиналось письмо. Мать жаловалась на свою жизнь; виновато упрекала Костю, что вот уж полгода как он уехал в Магнитогорск, а писем не пишет; сообщала, что дядя Коля помер, («ужасть, как пил последнее время») и жалела Костю («говорят, очень уж тяжелая там работа, а ты слабенький…»).

Костя дочитал письмо, торопливо вытряхнул из пачки папиросу, закурил. Он думал о своей жизни, о том, что вот уж сколько лет мать и он живут порознь, что нередко мать казалась ему чужой и неласковой.

Когда мама вышла замуж за соседа дядю Колю, бузилу и пьяницу, Костя убежал из дому. Ехал на товарняке — не знал, куда — и его ловили и спрашивали, чей он, откуда и где у него папа и мама, и он говорил, что никого у него нет и вообще ничего он не знает…

Жить стал в детдоме в тихом южноуральском селе. Но мать нашла его и увезла домой. Вскоре он опять убежал, на этот раз далеко, и оказался в Воронеже.

Костя вспоминал односкатную мшистую крышу, на которой он так любил лежать ничком, подставляя голую спину солнцу, маму и красивые песни, что пела она; августовское солнце над водой; старую иву на скалистом взгорке… и по-взрослому вздыхал, понимая, что все это близкое и хорошее далеко и не повторится больше.

Чтобы не думалось, Костя старался заполнить время работой. Возился на огороде, на дворе, помогая огороднику и дворнику.

Как-то стали записывать старших детдомовских ребят в секции спортивного клуба. Костя записался в конники и вечерами стал пропадать в клубе.

Учились прыгать на деревянного коня, закидывать правильно ногу, держать прямо корпус. Было скучновато, и Костя нетерпеливо ждал, когда же начнутся настоящие занятия.

Но на первых же скачках Косте не повезло. Волнуясь, он дернул повод. Конь начал заезд, сбил ногу, и Костя отстал от остальных ребят. Те, держась кучно, жались к внутренней бровке дорожки.

«Отстану!» — тоскливо подумал Костя. И внезапно концом повода хлестнул коня по шее и направил его к внешней бровке, чтобы обойти соперников.

Дорожку, чтоб не пылила, полили водой. Передние кони отбрасывали копытами ошметки грязи. Один такой ошметок хлопнул Костиного коня по лбу. Конь вздыбился, заплясал. Костю выбросило из седла и ударило о заборчик.

С перебитыми ногами он лежал в больнице, и ребята приходили, сочувственно спрашивали, как это так получилось у него, хорошего наездника…

Ребята заканчивали школы, прощались с детдомом, уходили в техникумы, в армию. Костю в армию не взяли. Он настойчиво убеждал врачей, что совсем здоров; скрывая хромоту, шел в спортзал и легко выжимался на брусьях, крутил на турнике «солнце». Не взяли.

Когда он, огорченный и пристыженный, направился к двери, его окликнул лысый майор с морщинистым лицом:

— Из детдома?

Майор глядел приветливо и жалостливо, голос тихий, осторожный.

— А зачем вам это? — неприязненно, сдавленно сказал Костя. «Жалеет. Думает сирота, слабенький. Помочь хочет».

Комкалась у самого горла обида. Ушел на окраинные улицы, где было тесно от палисадников, бродил и думал, как живет. Разве так живут? Кто он? Воспитанник детдома, которому девятнадцатый год. Его жалеют и предлагают устроить на легкую работу. А он гордый. Он верит, что найдет себе такое дело, что люди подивятся его силе и умению…

На другой же день уехал на Урал. Решил в Магнитогорск, варить сталь. По пути заехал в родной городок повидаться с матерью, вспомнить детство. Мать постарела, заморщинились щеки, запечалились глаза, и Костя нежно подумал, что хорошо бы поскорее устроиться на работу и увезти мать к себе. И он заторопился, уехал, не набродившись по степи, не повидавшись со многими товарищами.

Провожал его соседский парень Сашка, друг мальчишеского беспечального времени. От загустелой тьмы над вокзалом, от крошечных молний, чиркавших по небу, от зазывных паровозных гудков Косте вдруг стало тревожно, и он на расспросы Сашки отвечал, что еще не знает, что станет делать и как пойдет дальше жизнь. Сашка отгораживался от осеннего сырого ветра воротником и вяло и тихо говорил:

— Неудачник ты, Костя! Чем бы плохо тебе тут жилось?..

Когда подошел поезд, Костя, не оглядываясь на Сашку, вспрыгнул на подножку и только в дверях, обернувшись, неловко махнул ему рукой.

Костя и Федор отдыхали. Лежали, не зажигая света.

Глухо и нетерпеливо кто-то стукнул в дверь, потом дверь отворилась, и в проеме ее стал, избочась, высокий парень, в руке — громоздкий и, видать, тяжелый чемодан.

— Темно как! Где выключатель-то?..

Пошарив по стене, он нашел выключатель и зажег свет.

— Вот пальцы не гнутся, даже постучать не могу — ладонью хлопал в дверь.

— Раздевайся побыстрее да грейся, — сказал Федор, вскакивая.

Парень разделся, повесил на вешалку осеннее пальто и кепку, поднял чемодан, стоявший у порога, и смущенно засуетился: заснеженный чемодан оттаял, и на полу теперь тускнела лужица.

— Ничего, это ерунда! — басисто успокоил его Федор. — Звать-то как?

— Да Андреем… Вот ведь наследил, а!

— Брось, говорю, ерунда!

Через минуту Андрей сидел, уютившись возле батареи, пил горячий чай из Костиной кружки и охотно рассказывал, что закончил в Челябинске политехнический институт и получил назначение сюда, на комбинат, в прокатный цех. Напившись чаю, он ходил по комнате, закатав рукава спортивного свитера, и нетерпеливо восклицал:

— Скорей бы до дела! Поработать хочется. Мне повезло: такой громадище-комбинат, такая механизация…

Косте парень понравился. Он рвался на работу, радовался уютной комнатке, хвалил город. Когда Андрей позавидовал, что Костя лежит ближе к окну, Костя тут же предложил поменяться местами.

Взбивая подушку, Андрей поинтересовался:

— А как здесь с квартирами для молодых специалистов?.. Я имею в виду семейных. Понимаете, думаю жениться.

Федор улыбнулся.

— Что улыбаешься? — подхватил Андрей. — Чтоб жить, так уж по-настоящему. Вот я… Пять лет учился. Ночей сколько не спал… Опротивела каша гречневая… щи пять лет хлебал в студенческой столовой.

— Казенная еда, выходит, надоела? — спросил Федор таким голосом, что Костя резко повернулся к нему. Увидел: глаза у Федора угрюмо сузились, на широких скулах взгорбились, забагровели желваки.

— Что же? — отозвался Андрей. Красиво изогнутые брови обидчиво вспорхнули. Повторил: — Что же?.. Рабочие люди в труде создают для себя блага. Ну… закон такой в жизни…

Федор молчал, раздувая ноздри. Потом грустно усмехнулся и поглядел на Андрея, как на младшего.

— Жизни еще не понимаешь.

Расстелив на столе бумагу, он нарезал колбасы и хлеба и позвал Андрея есть.

— Спасибо, не хочу, — отказался Андрей, но все-таки сел к столу. Он ел, оттопырив щеки, и улыбался, оправдываясь:

— Как волк проголодался!

Поев колбасы, Андрей лег спать и вмиг захрапел. Заснул вскоре и Федор. А Костя все лежал и думал о молодом специалисте, приехавшем к ним на комбинат прямо со студенческой скамьи. Хватился, что не предупредил дежурную, во сколько его разбудить. Поднялся, нашарил на столе тетрадку, чиркая спичками, выдрал из нее листок и написал: «Разбудить в 6 часов».

Осторожно вышел в коридор и приколол бумажку на наружной стороне двери.

Гулко щелкнув, закрылась дверь. Андрей ударил ладонью о ладонь, зябко передернул плечами.

— Честное слово, не выспался!..

Со всех сторон, прихлынув сразу, заскрипели, захрустели вразлад сотни шагов. Темно и туманно, кажется: это космы дыма занесло сюда юркими ветрами с левого берега, где дымит комбинат, и вот они остановились, бессильные, меж домами и висят, и поэтому темно.

К трамвайной остановке густо стекался народ.

— А между прочим, когда столько людей, веселее. И сон проходит, — сказал Андрей.

— Верно! — радостно отозвался Костя.

Тонко, едва слышно зазвенело в тумане. Ближе этот звон, громче. Трамвай. Толкаясь, суматошась, люди устремились к дверям.

В утреннюю пору в трамваях тесно, люди стоят вприжим друг к другу. Андрею удалось примоститься на кондукторском месте, и он продремал весь путь. На остановке ребята растолкали Андрея и, потешаясь над его сонливостью, сошли.

Впереди, всколыхнув загустелый туман, затрепыхались багровеющие пятна — выхлестнулось пламя из труб мартенов.

Отовсюду к проходной накатывался звук шагов. Люди шли и от трамвайной остановки через площадь, и вдоль закоптелой заводской стены со стороны соцгорода — отовсюду. Костя привык к тому, что вокруг него сотни и тысячи людей. Он весело встречал знакомых. Идет, деловитый, и вдруг подморгнет встречному краешком глаза. Старый, ссутулившийся рабочий с усталым, угрюмоватым лицом поглядит сердито: зубоскал! Но увидит лоб в графитовой пыли, обласканные огнем скулы, синие очки, прикрепленные к шапке, — и улыбка шевельнет потрескавшиеся губы, осветлит усталый взгляд.

Миновали проходную, и Андрей свернул налево, к прокатному цеху, а Костя и Федор взошли на пешеходный мостик. Остановились, поглядели вслед Андрею. Тот быстро шел прямой утоптанной дорогой… С мостика трудно узнать человека в толпе. Но Андрея они видели хорошо. Он шел, и если впереди попадалась группа рабочих, обегал ее и шагал дальше, держась края дороги.

— Спешит, боится опоздать, — сказал Костя.

Федор кашлянул в кулак и, поглядывая куда-то вбок, проговорил:

— Странный ты, Костя… Нет в тебе строгости к человеку. Вот Василий Федотыч серьезно оглядывает человека: как, выйдет из него металлург, труженик? Не каждый может зваться тружеником. Понял?

— Понял, — растерянно ответил Костя.

Однако не все было ему ясно, и шел он, приумолкший и задумчивый. Странный… Что ж тут странного? Когда отчаянный и злой от обиды, голодный, он ехал на товарняке, кондукторы поили его кипятком и раскладывали перед ним снедь, а потом говорили: «Ничего, парень, все будет хорошо. Не пропадешь!» И он верил им. Когда ему было трудно, рядом всегда оказывались люди, и становилось легко от их мудрой заботы и ласки. И всегда он верил им…

Снизу, приглушенный слоеным туманом, подымался шум: паровоз, натужась, дернул состав со слитками — и перекатное лязгание прошлось по всему составу, чуть подальше, громово шурша, сыпалась руда из накренившихся вагонов. Внизу земля была затоплена густым теплым светом прожекторов.

Впереди отчетливо проступили трубы второго мартеновского.

В диспетчерской, где проводится раскомандировка, жарко. Тепло, въедливо пахнет маслом, графитовой и шамотной пылью, проникающей сюда сквозь неплотно прикрытые двери. Запах этот покруживает голову, во рту становится жарко и горько, и хочется сплюнуть горечь.

Начальник смены Лобаев, низкорослый, плечистый, стоит и до муторного неторопливо говорит, какую марку стали надо сварить в первой печи.

— Вторая печь, — тянет Лобаев, и под его ладонями поскрипывает стол, — вторая печь варит сталь 5. Время плавки — десять часов пятнадцать минут. Товарищ Дуванов, как, справишься?

Василий Федотович, переглянувшись с Костей, кивает головой:

— Справимся.

Костя вспоминает, как недавно он заменил захворавшего Василия Федотовича и «заморозил» плавку.

Вышел на смену в ночь. В диспетчерской ребята сообщили: Дуванов заболел.

— Тебя, наверно, поставят сталеваром, — сказал Федор.

— Иди к черту! — выкрикнул Костя, ощутив, как загорячело лицо.

Ух! Хоть бы несколько смен отстоять за сталевара. Нет, одну, хотя бы одну! И на раскомандировке он откровенным, жадным, просящим взглядом искал глаза начальника. Тот оглядел подручных Дуванова, остановился на Косте, сказал:

— Ты…

И хотя другие еще не поняли, что хотел сказать начальник смены, Костя понял. Едва закончилась раскомандировка, метнулся к выходу. Сдавал смену старый сталевар Минуллин. Устало моргая припухшими веками, он держал Костю за локоть, медленно говорил:

— Плавка к концу подходит. Тебе выпускать. Смотри!

Минут через десять сталь заурчала. В это время появился мастер, сказал, что из соседних печей выходят плавки и надо подождать, подержать металл в печи, пока освободится канава. Предупредил:

— Не перегревай. Держи на пределе.

Костя убавил газ и стал ждать. И не заметил, как быстро начал выгорать в клокочущем металле марганец, и плавка похолодела. Когда пустили плавку, когда сталь из ковша начали разливать в изложницы, канавщики крикнули обидное, тревожное:

— Холодец!

Через три дня вышел Дуванов и отругал Костю.

— Лучшего своего ученика выбранил Дуванов! — насмешливо сказал тогда сталевар соседней печи.

— Выбранил! А что!.. — вскинулся на него Василий Федотович и незаметно для себя расхвастался. — Ну, кто они были, скажи! Вот хотя бы Костька Жмаев… Мальчишки сопливые. А теперь сталь варят! Волшебники!..

Своего «волшебника» Дуванов любил и говаривал:

— Хватка у тебя моя, Костька!

…Выходя из диспетчерской, Василий Федотович грустновато сказал:

— Принимай печь. А скоро… вообще, парень, самому придется принимать.

Костя остановился, раскрыв рот: как это понять?

— Принимай, говорю, печь! — взъярился вдруг старик.

Гомонили вентиляторы, то глухо и устало, то звонко и свежо вскряхтывало железо, голоса выхлестывались из шумного месива, тягучим гудом гудели печи.

Костя осмотрел печь, проверил работу приборов. Дуванов стоял на площадке, наблюдал, покуривая. Потом шагнул к печи, заглянул в нее, спустив на глаза очки, и обернулся к Косте. Его бровастое, с кругленьким подбородком лицо было недовольно.

— Кого ругать-то: Минуллина или тебя?

— А чего, Василий Федотыч? — встревоженно спросил Костя и, заглянув в печь, потом хлопнув рукавицы оземь, выругал себя:

— Дурак я… не сталевар!.. Принял печь, а столбы не подмазаны.

Вдруг он поднял рукавицы и озорно взглянул на старика.

— А может, еще рано мне печи принимать, Василий Федотыч? В подручных походить, погодите в сталевары выпускать?

— Я тебе погожу! — хмуро погрозился Дуванов. — Поймешь у меня, что такое ответственность!

Он пригладил ладонью расплющенную кепку на голове и махнул рукавицей машинисту завалочной машины: «Начинай завалку!», а сам пошел к пульту управления.

Машина плавно качнулась к завалочному окну, внесла в печь мульду с шихтой и, опрокинув ее, вынула обратно — выхлопнулось полотнище из белого огня и окатило потоком света всех стоящих у печи. Знойным воздухом ожгло лица.

Федор, заслонясь рукавицей от жары, готовил заправочные и пробные ложки, пики, кочережки. Костя подошел к нему.

— Ты женихом сегодня глядишь, — сказал Федор, отирая мокрый от пота лоб. — Понятно: сталеваром через недельку станешь.

— Завидуешь? — простодушно поинтересовался Костя.

— Да нет, — смутился Федор, потом вздохнул: — конечно, завидую. Как друг.

Андрей приходил с работы и, сбросив с себя одежду, осторожно клал голову на подушку. Лежал сумрачный, молчаливый. Только однажды спросил уныло:

— Почему я так устаю, Костя?

Глаза у него были тусклые, безразличные.

— Это с непривычки, — сказал Костя, подсаживаясь к нему. — Я тоже здорово уставал. Заправочную ложку еле поднимал. Федор все подтрунивал: «Ты метлу возьми: она полегче»…

Костя рассмеялся. Андрей тоже рассмеялся. Вскочил с койки, отшагал до двери и обратно и хлопнул Костю по плечу.

— Ничего, привыкну и я. Знаешь, давай-ка выберемся куда-нибудь. С девчонками познакомлю.

Он вытряхнул из чемодана клетчатую зеленую кепку и шерстяной красный шарф.

— Тебе. Правда, кепка старая, но еще вполне приличная, модная.

Костя обернул шею красивым мягким шарфом, надел кепку и пальто.

На улице было тепло и, как в праздники, говорно. С закраин высоких крыш срывались сосульки и, стеклянно звякнув, разбивались на тротуарах. В фонарных лучах роились хлопья снега, ложились на плечи и головы прохожих и сразу же таяли.

Парни и девушки прохаживались по проспекту Горького, садились в трамваи, толкались у входа в кинотеатр. Были они нарядны, и все казались красивыми. Навстречу попадались знакомые ребята с подругами, говорили: «Привет!», и в том, как они здоровались, чувствовалась сдержанная лихость или приветливая небрежность.

Они проходили мимо гастронома, и Костя завернул туда, чтобы купить папирос. Когда вышел из магазина, Андрей стоял с двумя девушками и разговаривал.

— Знакомьтесь, — сказал Андрей, когда Костя подошел близко, — мой друг, Константин, сталеваром работает.

Девушки с любопытством поглядели на Костю. Одну из них, высокую, беленькую (она радостными, смелыми глазами глядела на Андрея) звали Ниной, другую — Людмилой.

Андрей взял Нину под руку и пошел с ней вперед, а Костя рядом с Людмилой поплелся за ними.

— Вы такой молоденький, а уже сталевар, — глянула на Костю суженными лучистыми глазами девушка.

— Да нет… мне уже двадцать первый, — поправил ее Костя.

— Двадцать первый?..

Она так обескураживающе удивилась, что Костя неловко, растерянно улыбнулся и полез в карман за папиросой. Закурил. Крошка табака попала в рот, застряла в горле. Костя закашлялся постыдным громким кашлем. «Скажет, мальчишка, курить не умеет!»

Выперхнув крошку, хрипло проговорил:

— Зайдемте во Дворец культуры.

— Давайте лучше погуляем, — предложила Людмила, — я люблю вечерний город. На улицах светло и много людей. И кажется, люди сейчас должны говорить друг другу какие-то добрые слова, должны любить друг друга.

Она помолчала, потом сказала:

— Хорошая у вас должность — сталевар.

«Умная!» — с одобрением подумал о ней Костя, и ему стало радостно, что Людмила с уважением отозвалась о его деле, без которого — он был уверен — трудно было бы ему называться человеком.

Они долго еще ходили по улицам, и Костя рассказывал девушке о городе в степи, о детдоме, о конях, и она слушала и смотрела, смотрела лучистыми глазами…

В общежитие он шел затихшими, опустелыми улицами. Прихлынывал к сердцу талый снежистый воздух, приглушенные звонки последних трамваев, радужное свечение фонарей и… предчувствие чего-то солнечного, кружительно радостного.

Свидание было назначено на девять часов, а к семи Костя пошел на занятия в техникум. В коридоре его остановил преподаватель по механике и строго напомнил, что Костя пропустил уже три занятия. Костя солгал, что болел.

Когда началась лекция, Костя сел к окну и стал осторожно смотреть на белую улицу, угадывал в прохожих влюбленных и замечал, что прежней зависти к ним нет. Краешек уха задевали слова преподавателя:

— Как нам известно, сопротивляемость материалов — это наука о прочности деталей машин, сооружений, а также о деформациях и напряжениях…

Костя поглядел на часы. Было ровно восемь. В восемь тридцать закончится урок, и тогда он побежит на трамвайную остановку и поедет на проспект Сталеваров, к почтамту. Но зазвонил звонок, и преподаватель сказал, что на следующем уроке будет тоже механика.

«Вот так так, — озабоченно подумал Костя, — что же делать?»

Но размышлять было некогда, и, выхватив из парты тетради, он кинулся к выходу.

Вечер выдался такой же теплый и снежистый, как и тогда. День, другой, третий летит крупными хлопьями снег и разлетается, напластываясь, на тротуарах, на дороге, на крышах трамваев и автобусов.

Костя прошелся несколько раз мимо почтамта, потом решил постоять. Но тут же, забывшись, зашагал снова.

Ему вспомнилось письмо матери. Она спрашивала, не женился ли он, а если нет, то когда собирается жениться. Костя улыбнулся. Он решил, что погуляет с Людмилой, а потом придет домой и обязательно напишет матери. Долго не отвечал потому, что ничего интересного и важного в эти дни не было. А сегодня он напишет ей о том, что через педелю самостоятельно выдаст первую плавку, о своих друзьях и… о Людмиле.

Приподняв рукав, он посмотрел на свои часы. Было двадцать минут десятого. Снег летел и летел, веселый, мокрый. Ну, ничего, он подождет, девчонки народ такой — всегда опаздывают.

Было весело… Некоторые ребята посмеивались, что Костя не дружит ни с кем и ему нравятся все девушки. А сейчас вот идут мимо девушки, а он ждет одну, которая нравится ему больше всех остальных, пусть даже самых красивых.

Снег летел и летел, мокрый, — все чаще и чаще. Уже тревожась, Костя поглядел на часы: десять!

Внезапно подумалось, что, может быть, она уже приходила, но, не заметив его, ушла.

По свежему снегу бежали вперед, разбегались в стороны большие и малые следы.

Так, может быть, она уже проходила этой улицей? Где же ее след? Он зашагал медленно-медленно, всматриваясь в снег. Потом повернул обратно и не увидел своих следов. Снег летел и летел, и следы замело.

Костя усмехнулся про себя, что искал следы, и медленно выбрел на другою улицу, где стояли еще недостроенные дома.

Он пришел в общежитие и ничего никому не сказал, и письмо не стал писать, и лег лицом в подушку.

Днем в общежитии пустынно, безгласно, окна в концах коридоров наполовину задернуты занавесками, и от этого в коридорах немного пасмурно. За дверями комнат — тишина. В комнатах или пусто, или на некоторых койках отдыхают те, кому идти в ночь на смену.

А вечером в комнатах, во всех закоулках длинных коридоров, на лестничных пролетах зажигается свет, большое жилье оживает. Становится в нем как-то уютно и домовито. Открываются и закрываются двери; где-то играют на мандолине; где-то бренчат коньками, собираясь на каток, хоккеисты. Шумно сдвигаются столы в красном уголке: знаменитость общежития, перворазрядник-шахматист Адам Эйзеншток дает сеанс одновременной игры на двенадцати досках.

А в комнате № 206 тихо. Один из жильцов, умывшись и нарядно одевшись, заторопился к девушке с красивым именем Любава; другой, усталый и грустный, лежит на койке, прикрыв глаза, спит или думает — не поймешь. Третий, зажав виски ладонями, вперся глазами в учебник.

После неудавшегося свидания Костя притих, отгородился от всех и твердо решил забыть о Людмиле, о той единственной прогулке снежными, белопенными улицами, когда было удивительно весело и тревожно. Он знал, что самое лучшее сейчас — взяться за дело и с ошалелым упорством работать. В первую очередь он решил наверстать упущенное в техникуме. Взял у ребят конспекты и стал заниматься.

Совсем немного времени оставалось до первой собственной плавки. Перед каждой сменой Костя по велению Дуванова принимал печь и больше уже не спрашивал, не рано ли в сталевары. Старик сам все знает. Костя деловито и молча выполнял приказания, готовил печной инструмент, и после таких приготовлений Дуванов произносил одно слово:

— Ладно.

Он стал сдержан в словах. И за этой сдержанностью угадывалось волнение старика.

Костя жил в предвосхищении большого, празднично-невероятного события, И очень хотелось рассказать об этом девушке с лучистыми глазами… Людмила! Вот встретил тебя человек, и стала ты ему дороже всего на свете. Ходит он, растревоженный, ночными улицами и думает о тебе. У знойной печи стоит и думает о тебе, и вспоминает слова: «Хорошая должность — сталевар!»

Костя вдруг спохватился, что отвлекается от занятий и, яростно пристукивая по столу линейкой, стал читать вслух:

— Сосредоточенная сила действует концентрированно на небольшой площади, измеряется эта сила в тоннах и килограммах…

— Перестань! — вдруг зло сказал Андрей. — Тарабанит, как нечистая сила.

Костя встал, шагнул к Андрею:

— Не сердись… Хочу поговорить с тобой. Это очень важно… Скажи, ты видел Людмилу?

— А-а, к черту! Не до девчонок мне, — вяло отозвался Андрей.

Костя все стоял и смотрел ждущими глазами.

— Ну чего ты! — усмехнулся Андрей. — Уехала она с делегацией в Кузнецк.

— Она ничего не просила передать? — тихо спросил Костя.

— Нет, — ответил Андрей и отвернулся к стене. Потом сполз с койки и, накинув на плечи одеяло, медленно, словно нащупывал кочкастую дорогу, прошелся по комнате.

— Зябко что-то, не топят, что ли?

Он потрогал батарею ладонью.

— Нет, горячая.

Костя выключил свет и, тихо притворив за собою дверь, ушел доучивать задание в красный уголок.

Костя считал, что привык к жаре. А сегодня только вышел из диспетчерской, почувствовал во рту кисловатую сухость, загорячело все тело, и спецовка показалась тяжелой, неудобной. Он, оттопырив губы, сдувал с них капли пота. Снял спецовку, остался в одной рубахе. Потом снял и рубаху. Вместе с подручными он бросал в печь руду, командовал, чтобы на площадке навели порядок, и тут же, взяв метлу, принимался подметать. Потом останавливался и, подавшись к печи, слушал, как клокочет сталь.

Его тронули за локоть, и он услышал недовольный голос Василия Федотовича:

— Безобразие! Нарушаешь технику безопасности. Получишь ожог, я буду отвечать? Ты что, мальчишка?!

Когда Костя оделся, Дуванов усмехнулся в бороду:

— Все ладно. Лобаев говорит и плавление, и кипение провел как надо. Даже время подогнал… Ну, гляди, сталевар!

Дуванов ушел к своей печи. Костя стоял у приборов, показывающих расход топлива, глядел на стрелку, падающую вниз, и улыбался. Все идет как надо — и плавка, и работа, и жизнь идет как надо!

К концу смены сталь заурчала, забилась, ища выход. Костя кинулся к сталевыпускному отверстию. Третий подручный, поймав взгляд Кости, подхватил кочережку и стал выгребать магнезит из летки.

Костя нетерпеливо поднял пику, и тут же подскочил Федор и второй подручный Язев, и все вместе ударили. Раз, другой, третий… И отскочили по сторонам. Из летки вытолкнуло густые желтые космы дыма. Потом, точно протаяв, дым порассеялся, и крышу цеха высветлило розовым огнем.

Костя стоял на площадке, сцепив пальцы на поручнях. Струя, белая, слепящая, туго свернувшись, бежала по желобу в ковш. Взметывались искры-звезды, гасли на лету…

Ковш наполнялся. Искры исчезали. Поверхность стали зыбилась, судорожно вздрагивала, прибулькивая. Наконец сталь потускнела, местами вспучилась. Вдруг пламя бойко выхлестнулось откуда-то, замерло. Но тут же, обескровленное, потускнев, упало. Костя спустился с площадки и направился к будке с газированной водой. Подручные остались прочищать сталевыпускное отверстие.

Когда напился и вернулся назад, у пульта управления стояли Федор и Язев и третий подручный, новичок, фамилию которого Костя как-то не успел спросить.

Василий Федотович подошел к Косте, обхватил ему шею рукой и поцеловал в лоб.

— Все как надо!.. Что же, квиты мы с тобой?

— Думаю, квиты, — ответил Костя.

— Э, нет! Скажут люди: «Хватка у парня дувановская, недаром старик учил!», вот тогда и квиты. Тебе еще рассчитываться да рассчитываться: пока от жизни авансом все получал, а теперь… Ну, это между прочим, чтобы не зазнавался.

Новичок, совсем еще парнишечка, стоял притихший в стороне.

— Ну, давай лапу! — обратился, подойдя к нему, Костя. — Зовут как?

— Яшкой. А вообще Яков Михеич Бочков.

Сдав смену, помывшись в душевой, направились к выходу.

Шли все вместе утоптанной дорожкой меж оград. По сторонам, за украшенными инеем решетками стояли, не отряхиваясь от снега, деревья.

Когда вышли на просторную улицу, Яшка Бочков восхищенно произнес, оглядев взявшихся за руки ребят:

— Как в праздник, вместе!

Кто-то скептически сказал:

— Какой же это праздник — прошлись и все. Вот если бы в ресторан всей братвой!

— Чего выдумал! — строго прикрикнул Дуванов.

Еще раз пожали Косте руку и разошлись. Федор ушел в подъезд, а Костя стал смотреть вслед уходящим. Хотелось каждого из них догнать и сказать им хорошие, греющие душу слова. И подумалось Косте: много в нем силы и радости, и, коль верят в него люди, он всегда будет богат силой и радостью…

Он легко дернул к себе дверь и заспешил, застучал по лестнице. Открыл дверь в свою комнату и чуть не ударился лбом о зеркало, вделанное в дверцу гардероба. Увидел свое потное смеющееся лицо в ярких конопушках.

— Закрой гардероб, — хмуро сказал Федор.

В комнате был беспорядок: сдвинуты вещи, на койке Андрея свернута постель, а на панцирной сетке — помятая клетчатая кепка, которую надевал как-то Костя.

— Андрей еще не пришел?

— Уехал он, — буркнул Федор.

— На левый берег?

— На левый!.. Совсем уехал.

— Совсем?..

Костя замолчал, признав себя обманутым в чем-то большом и очень важном.

— Я же уважал его… — растерянно сказал он и вышел из комнаты, не притворив за собой дверь. Почувствовал, как тяжело потянуло книзу плечи.

Он прошел в умывальную, стянул с головы шапку, медленно открыл кран. Зазвенев, ударилась вода о раковину и разбилась на брызги. Костя подставил ладонь под холодную крепкую струю, и руку даже откачнуло. Оплеснул себе лицо, потом снова подставил ладонь под струю и еще раз оплеснул лицо.

— Ну, ладно, Костя… Чего ты, — сказал за спиной Федор.

Костя не ответил, надел кепку и выбежал из умывальной…

Резко стукнула позади дверь. Напротив, у гастронома, остановился трамвай, и Костя изо всех сил побежал к остановке и в самый последний миг вскочил на подножку.

Он стоял в дверях, часто и хрипло дыша. Трамвай влекло в огненно-гомонливую, веселую полумглу, занося на поворотах, и тогда казалось, что трамвай идет очень медленно, и не идет, а плывет в иглисто-колючем морозном тумане.

На вокзале Костя сошел с трамвая и побежал. У входа на перрон его остановила пожилая женщина в форменной шинели.

— На Челябинск когда уходит поезд? — спросил Костя с придыханием.

— Восемьдесят второй ушел, — ответила женщина и навесила на дверь замок.

— Ушел?!.

— Да, да! — сердито отмахнулась дежурная.

Костя медленно повернулся, прошел несколько шагов и остановился. За спиной смеялись, ругались, вздыхали, пели…

На снегу распласталась тень с тонкой и смешной шеей, и Костя, жалостно глядя на нее, вспомнил внезапно тесный неуютный вокзал в родном городе и приятеля Сашку, его слова: «Неудачник ты, Костя…»

Что ж, видно, прав был Сашка.

«Сталевар Жмаев, парень!.. Первую плавку выдал, сталь отличаешь от примесей, а человека разглядеть не умеешь…»

Еще резче и звонче рванул звонок трамвая, больно стало ушам. Костя зашагал медленно.

Больно!

Он шел и шел улицами, на которых никогда еще не бывал. Ему было все безразлично, он мог бы бродить и бродить всеми площадями и закоулками… не идти в общежитие, а то и уехать вовсе куда-нибудь и забыть обо всем.

Над городом стыли тяжелые багровеющие дымы. Сейчас Костя был далеко от комбината, а дымы виднелись четко. Уедешь — и все равно они будут перед глазами. И трамваи в утренних туманных улицах, и переходные мостики над зыблющимся шумом, и взметы пламени в печах…

Высоко над заводом, над домами занесся гудок и, снижаясь, стал растекаться по незатихшим площадям и бесшумным переулкам окраин. Ночная смена заступила на работу. А утром люди, устав, опустят пики, кочережки, остановится завалочная машина. Но в печи — огонь. Он не должен погаснуть ни на минуту! Утром Костя отправится в цех, где Василий Федотович, родной и очень нужный человек, Федор и этот смешной и симпатичный Яков Михеич Бочков. И непременно Дуванов пожмет руку и скажет: «Ну, за дело! Да так, чтобы люди видели: по-дувановски, мол, работает. Хватка у меня, брат, не похожая ни на чью. Тебя вот выучил ремеслу. Какой мастер, а!..» Потом, видно, поняв, что расхвастался, добавит осторожно: «Ну, и сам ты смышленый парень. И удачливый. В жизнь вышел. Хозяин!..»

Удачливый! А что бы сказал Василий Федотович, если б рассказать ему всю свою жизнь? Но такого разговора не было. О многом говорили, а о таком не говорили. Старик не расспрашивал и сам не рассказывал о себе ничего…

Вспомнилось, как сегодня ребята поздравляли с радостью и удачей, и он был самый богатый и самый радостный человек…

Костя Жмаев вышел в жизнь, и в этой жизни, где люди стоят лицом к огню, он не последний человек. Это его удача.

Понял Костя: не уйти ему от печей, встречающих его каждое утро зазывным клекотом, не уехать из города, где получил звание труженика, где живет умная и красивая девушка, которую он любит. Он встретит ее и скажет ей об этом. Ведь научиться любить человека, узнать его так же трудно, как научиться познавать и любить свое дело, ради которого потом живешь. Он понял… И это его удача.