Верность

В ТИХОМ ГОРОДЕ

Улица была тихая. По дороге, корявой от выбоин, тарахтели редкие подводы и древние полуторки кожевенного завода, единственного крупного предприятия в городе. Машины проезжали, а перед окнами долго еще стояла пыль.

Под обрывом осторожно позванивала гальками мелкая негромкая речка Ак-Буа. За речкой тесно прижались одна к другой березки. Ветер несмело шевелил рощу, казалось, роща дышала.

Нурия, дочь старого печника Амирова, открывала по утрам окно, глядела задумчиво и грустно вдаль, и ей хотелось плакать от этой докучной знакомой тишины. Потом она забиралась с ногами на диван и сидела, больно уперев острые кулаки в подбородок. Смотрела на стол, заваленный учебниками, и, жалея себя, думала, что напрасно заучивала правила, писала наизусть формулы: все равно в институт не поступила.

— Что будешь делать дальше? — спросил как-то отец и равнодушно потер себе щеку. Спрашивал он так, для порядка: что проку от девки в хозяйстве, и не все ли равно, чем она станет заниматься. Беспокойства не испытывал: дочери восемнадцатый год, осенью замуж выдаст.

— Чего молчишь-то?

Нурия не ответила. Она не знала, что будет делать. Молча ушла в другую комнату и снова сидела задумчивая. Кто-то осторожно поскреб оконное стекло. Нурия торопливо поправила на себе платье, бросила косы на спину и подбежала к окну, толкнула створки. Солнце брызнуло ей в лицо. Зажмурилась. И услыхала несмелый и тихий голос:

— Здравствуй, Нурия!

Можно было б заслониться от солнца ладонью, открыть глаза, но она стояла с закрытыми глазами и спрашивала:

— Это ты, Гариф?

Было хорошо, оттого что Гариф явился к ней.

— Скучал? — и, прикрыв глаза ладонью, посмотрела на Гарифа.

— Ага, — быстро мотнул головой парень, — считал дни, когда приедешь.

Он глядел на нее, запрокинув голову на тонкой загорелой шее, молчал, и Нурия понимала: он знает, что не поступила в институт, но ни о чем не спрашивает. И ей стало как-то покойней.

Нурия беззвучно рассмеялась, вспомнив, что этой весной Гариф посватался к ней, и отец ее одобрил парня:

— Верно делаешь! Мастер ты добрый, хозяином будешь — женись.

Старик Амиров обучил Гарифа печному ремеслу, в летние каникулы брал парня с собой в окрестные деревни на заработки. А в минувшем году Гариф закончил школу, и они стали компаньонами.

— Идем к речке, — позвал Гариф, прервав ее мысли.

Нурия кивнула, выпрыгнула в окно. Босыми ногами ощутила нагретую пухлоту пыли.

Все было издавна привычно, знакомо: и напыленная тускло-желтая травка возле заборов, и искристые перекаты речки, и выгорелое бледно-синее небо, по которому медленно-медленно катится оплывшее радужным блеском солнце, и эти прогулки с Гарифом.

Когда спускались к речке, Гариф попытался взять ее руку в свою, но Нурия отдернула руку и быстро пошла вперед. Вспомнилось, как однажды сидели они на крыльце, обнявшись за плечи, и смотрели на закат, лилово растекающийся по небу где-то за черепичными крышами домов.

— Нурия, — негромко сказал Гариф.

— Что? — рассеянно отозвалась она.

— Ты читала «Ромео и Джульетта»?

— Читала.

— Какая у них была любовь!

Она осторожно оттолкнула Гарифа от себя, отодвинулась. Шла тихая, задумчивая. Почему-то по всякому поводу вспоминалось давнее, беззаботное и веселое. Или потому, что все это оставалось далеко в детстве, а совсем рядом, может быть, за ближним днем — иное, незнакомое и тревожное?

В один из дней меркнущего зауральского лета Нурия шла через речку, осторожно нащупывая ногами песчаное дно. Ветерок набежал. Она глянула в воду, прихмуренную рябью, и увидела, словно в волнистом, уродующем лицо зеркале, свое отражение. И рядом качалось другое отражение.

Нурия быстро обернулась. Рослый, с кудлатой светло-русой головой парень смутился. Нурия рассмеялась и внимательно посмотрела на парня. У него широкие кисти рабочего человека и чистые голубые глаза, такие чистые, что когда он отворачивался от солнца, они чуть темнели.

Парень постоял, потом, наклонившись, зачерпнул широкой ладонью воды и оплеснул себе лицо. Капельки воды, смешавшись с солнцем, скатывались по темному лицу. Спросил:

— Как зовут тебя?

— Незачем это вам.

— Да кто знает… Постой! Меня Иваном звать.

Нурия остановилась.

— Меня зовут Нурия. Нюра, если по-русски.

— Нюра, — повторил Иван, потом мотнул головой. — Нет, Нурия — лучше! Студентка, верно?

— Нет… Я уеду отсюда.

— Куда?

— Не знаю. Неинтересно тут… Надоело все, не хочу…

— Понятно. Трагедия?

— Как? — не поняла Нурия.

— В институт не поступила? Какая же это трагедия? А городок, конечно, скучноватый. Тихо живут люди…

— Вы то что, лучше города видели? — ревниво спросила Нурия.

— Повидал! На Сталинградской ГЭС работал. Южноуральскую строил, а теперь вот к вам… Эх, взбудоражим мы городок! Года через три пароходы по реке пустим.

«Хвастун», — подумала Нурия и насмешливо посмотрела на парня.

— Не веришь? Чудачка, ГЭС построим — вода в реке на пять метров поднимется. А дома эти на берегу придется снести: каменная набережная будет.

Он говорил уверенно, и голубые глаза смотрели серьезно, и Нурия подумала: «А может, будет все это!».

— Вот начнем строить, приходи к нам, — весело сказал Иван.

— А возьмут?

— Возьмут!.. А уезжать — что же? Везде можно хорошо жить. От нас зависит, какая будет жизнь.

— От кого, от нас?

— От тебя, от меня… От людей.

Солнце стояло высоко. «Отец скоро на обед придет, а я и не сготовила ничего», — спохватилась Нурия и заторопилась.

Когда поднималась по узкой затравяневшей тропинке, Иван крикнул:

— Когда увижу тебя?

Она быстро обернулась, строго сощурилась и не заметила, как перешла на ты:

— Не спрашивай. Захочешь — увидишь.

Побежала. А сзади донеслось:

— Увидимся!

«Уверенный какой!» — сердито подумала Нурия, взбежав на горку и останавливаясь. Сердце часто-часто колотилось в груди.

Пропылило домой стадо. Мать подхватила с полки ведро и ушла доить корову. В открытые двери послышалось, как звенит молоко, падая в ведро.

Нурия любила сидеть в полусвете комнаты, слушать знакомые звуки с улицы и смотреть, как наступает вечер. Вначале он прокрадывается к роще, и с вершины роща начинает темнеть. Только стволы берез белеют — точно легкие столбы дыма тянутся вверх. В палисадниках молкнут деревья, вслушиваясь в тишину. А вечер шествует дальше, и вот уже речка видится словно сквозь туман, и временами прохладная струя воздуха ударит в лицо, освежающая, желанная. А каленая земля долго еще будет источать зной.

Нурия поднялась и вышла за ворота. Стукнула соседняя калитка, и темная фигура медленно направилась к Нурии.

— Вечер-то, а! — проговорил Гариф и негромко, счастливо засмеялся. — Люблю наши вечера — тихие, и небо у нас какое-то покойное. Даже не верится, что над нами спутник летает.

— А ведь есть большие города, где люди строят атомные ледоколы и спутники запускают, — тоскливо сказала Нурия.

Стало жарко щекам. Сорвала лист тополя, прижала к горячей щеке. Лист был влажный, студеный.

— Ну и что же, — как-то обиженно сказал Гариф, — ну и что же: выходит, всем жить в больших городах?

— Нет, не всем… — Нурия другой стороной приложила листок к щеке, но листок стал теплый, клейкий. Бросила.

— Везде можно жить по-настоящему… От нас зависит, какая она будет, жизнь. От тебя, от меня, — сказала Нурия и поняла, обескураженная, что повторяет слова приезжего парня.

Одна за другой показались звезды-моргуны. Давно улеглась дневная пыль, воздух, накатываясь волнами от реки, свежел. Кучерявые деревья стояли неподвижно, как сторожа в нахлобученных шапках.

В дальнем конце улицы заиграла было гармошка, да смолкла застыженно. Потом, видно, кто-то другой взял гармошку, уверенно развел меха — вздохнула, запечалилась песня:

Ближе песня, ближе… Словно вся улица пела, растревоженная, разгомонившаяся неожиданно… Идут мимо, Много парней и девчат… Гармонь заливисто играет другую песню, веселую…

Вдруг смолкла. Девичий голос занесся, одинокий, ввысь — тоже смолк.

— Испортил песню, — расстроилась девушка. Другие девчата зашумели, требуя играть.

— Не галдите, — сказал гармонист, и Нурия узнала голос Ивана. — Возьми-ка, Вась, гармонь.

«Идет сюда… Зачем?»

— Добрый вечер. Идемте с нами — веселее.

Нурия молчала, растерянная и сердитая.

— Извините, — сказал он. И все стоял.

Гариф потоптался, сказал небрежно и обидчиво:

— Я пойду… Завтра вставать рано.

Зашагал медленно, вперевалку, показывая полное пренебрежение и к Нурии, и к этому, точно с неба свалившемуся парню.

— Чего же он ушел? — сожалеючи сказал Иван. — Я же так… Увидел знакомую — обрадовался, подошел.

— Кто вас знает. Вон в прошлом году приезжие ребята подрались с городскими…

Скрипнула дверь в сенцах, послышалось глухое покряхтывание.

— Отец! — испуганно прошептала Нурия.

Она толкнула плечом калитку, махнула рукой: «Уходи!» и, съежившись, побежала к крыльцу.

— Куда ты! — раздалось сзади.

Отец шагнул к Нурии, загородил дорогу к двери. Затянулся цигаркой, и Нурия увидела его подрагивающие ноздри, жестко сомкнутые губы.

— С кем была?

— Да парень знакомый. Иваном зовут. Он…

— Русский? — перебил отец. Дышал тяжело, отрывисто. Глубоко затянулся цигаркой и, поперхнувшись дымом, закашлялся…

— Ступай домой!..

Не зажигая света, Нурия торопливо сбросила платье, присела на краешек койки. Пальцами провела по глазам. Глаза сухие. А в сердце втеснилась обида — не вздохнуть… Крикнула:

— Почему спрашиваешь: русский?.. Почему не спросишь, какой человек, какая душа у него?.. — хлопнула дверью, вышла из комнаты.

«А я уже взрослая, могу разобраться в людях… хочу разобраться, — думала она, стоя на крыльце, — Гариф… ушел. Испугался?.. Смешно! А любит. За что он любит меня? Что красивая?.. Буду красивой женой в доме — и со мной хорошо мужу… А другим что от того, что я живу?.. А мне какое дело, что меня любит? А люблю ли я его — отец не спросит».

Нурия в дом не показывалась. Она долго-долго бродила по городу, потом незаметно для себя приблизилась к калитке, остановилась. Над рощей тускло розовела широкая полоса, над ней сразу же, без переходов — густая синь медленно смывалась несмелым светом бледного утра.

Гомонливо стало на тихой набережной улице. Грохоча, проносились самосвалы, почти невидные в тучах пыли. Останавливались и, запрокинув кузова, высыпали на обочины дороги щебень, песок, камень. В знойном воздухе вихрились крепкие голоса. Загорелые дочерна, похожие на цыган парни и хитрющие девчата — лица обернули светлыми косынками — засыпали углубления щебнем и песком. Грузные, медлительные катки подминали под себя дорогу.

Нурия выходила за ворота и стояла долго, смотрела. Однажды отец пришел домой пообедать и увидел ее.

— Идем в комнату, Нурия, — сказал он, проходя во двор.

— Сейчас.

— Идем говорю! — резко сказал отец, останавливаясь: — Ну!..

Изумленная Нурия поплелась за ним.

Отец густо намыливал руки и, поглядывая через плечо на притихшую дочь, говорил:

— Нашла занятие: смотреть, как люди работают. Стыдно! Чтоб не видел у ворот!

Нурия промолчала, вдруг поймав себя на том, что расплачется, как только произнесет слово. Убежала в садик, упала под яблоньку, подмяв цветы, заплакала. Она плакала и не знала, отчего плачет. Было ощущение, как будто что-то теснит ей грудь, не дает вздохнуть широко и вольно, и хотелось окунуться в холодную воду реки, — чтобы река была неохватная глазом, — хотелось плыть, широко рассекая плотную освежающую воду. Или идти куда-то вольными полями навстречу ветру, зная, что тебя ждут, зная, что несешь ты людям что-то нужное, доброе…

Прошла неделя. Дорогу с одного конца улицы начали асфальтировать. Нурия шла с рынка, неся кошелку с луком и помидорами и беспокойно думала, что вот приехали веселые сильные люди, приведут они в порядок дорогу, и по дороге этой далеко за город, где река изогнулась дугой, машины повезут строительные материалы. И кто знает, может, и впрямь по сонливой Ак-Буа пароходы пойдут. И пока она дождется осени, чтобы снова сдавать экзамены в медицинский, в городке, да и в жизни вообще, многое изменится. Другие будут строить, делать город красивей. Она… ничего еще ей не ясно. Все казалось несложным, понятным: закончит институт, станет врачом, таким, чтобы спасать жизнь людям. А вот ударила жизнь под ребро, неудача — и руки повисли плетьми. И надо себя спасать, спасать душу от захолустья, научиться жить, не причаливая к тихим берегам, где пахнет гнилью.

На днях вот Гариф воротился из деревни, похвалился, что хорошо заработал, что работа у него завидная.

Спросила:

— Интересно?

— Человек живет, как может, — ответил он непонятно и холодно.

— А как надо жить?

Гариф промолчал, стал закуривать. Потом спросил:

— Выйдешь вечером?

Спросил так, словно и не было важного разговора!

…Она пришла домой, рассеянно вытряхнула на стол зеленый лук и помидоры. Помидоры раскатились по столу, один шмякнулся на пол, другой… Мать прижала живот к краю стола, расставила сухие подрагивающие руки. Тревожно поглядела на дочь.

— Захворала?

— Нет.

— Замуж бы тебя! — вздохнула мать мечтательно и жалостливо.

— Полюблю — тогда подумаю…

— И-и! Садись-ка, слушай… Вот меня отдавали за твоего отца. В деревне это было, в Сибири. Жениха в глаза не видела. Говорили: охотник, удачливый, сильный. Я, дура, плачу, заливаюсь… А как поженились, так и полюбила. Привыкла, уважать стала. Как же — муж…

Мать рассказывала, и к щекам ее набегал румянец и топил морщинки, и глаза светлели. Мама!.. Видно, жизнь твоя была скупа на радости.

…Дня через два, когда Нурия стояла у ворот, возле дома затормозила машина, обдав горячей пылью, пахнущей бензином. Иван спрыгнул с подножки, стал напротив. Высокий, возбужденный, опустив по швам загорелые руки с широкими тяжелыми кистями.

Он молчал. Взгляд его был какой-то сияющий: радость в нем большая…

— Здравствуй, — сказал наконец.

— Здравствуй…

— Работаешь?

— Нет…

Словно еще плеснули радости в голубые его глаза.

— Идем к нам!.. не видела, что за городом? Палатки всюду, по вечерам костры горят. Как на битве какой… И машины, экскаваторы, идут, все идут…

Иван говорил про машины, экскаваторы — что интересного? А Нурия слушала и боялась, что он перестанет говорить.

— В бригаде, небось, ждут, когда симпатичный шофер подвезет кирпич, а симпатичный шофер стихи читает, — послышался рядом голос, и из-за грузовика появилась девушка с обгорелым на солнце носом.

— Никакие не стихи! — досадливо сказал Иван.

— Ладно уж! — девушка подмигнула, стала подбочась. — Ладонь я занозила. На вот булавку, вытащи.

Она протянула руку.

Пока Иван вынимал занозу, Нурия грустно думала, что вот ей, вероятно, никогда не быть с Иваном такой смелой и простой, как эта девушка. Она вдруг почувствовала себя неловко, застыдилась чего-то и убежала.

Лежала в полутемной прохладной комнате — ставни закрыты от солнца — и все казалось ей: душно, жарко.

Подошла к окну, толкнула створки. Глухо зазвенели стекла, а ставни не поддались. Толкнула сильнее — и горячий неспокойный ветер ударил в лицо. Ветер!.. Я люблю тебя, ветер!

Горячий, пыльный, с полынковым бодрящим запахом степи. Хороший ветер!..

И ночью лежала с открытыми глазами, и мимо окон одна за другой шли машины, свет от фар метался по стенам, по потолку.

Было очень поздно. А машины шли. Иван работал. Та смелая девушка работала. И тысячи других людей были там, в ночи. Вели машины, грузили лес, рыли землю.

Август нежданным зноем начал палить землю. Пробежишься в тапочках — ногам горячо, а босиком и не ступишь. Нурия то и дело бегала в нижний этаж, куда была проведена по трубам вода и, отвернув кран, долго пила теплую, мутную от железа воду.

— В этакую жару пить — только вред, — сказал как-то бригадир дядя Семен, — потом изольешься.

Ольга, та самая девушка с обгорелым носом, которой Иван вынимал занозу, смешливо скосила глаза:

— Привыкаешь?

— Привыкаю, — сказала Нурия и поспешно поджала дрогнувшую вдруг губу. Горела напеченная солнцем шея, усталь тяжело растекалась по рукам и ногам.

— А знаешь, Нюрка, все дело в привычке… Мамочка моя, — прижмурила глаза, улыбаясь, покачала головой, — как я привыкла!.. Профессия такая. А вообще ничего, подходящая. Отгрохаешь станцию — и в другие места. Это мне нравится — ездить. Вот подсчитывала, сколько лет понадобится, чтобы всю страну объездить, — вздохнула. — Много… лет двадцать.

— Ты серьезная, — сказала Нурия.

— Я-то? — рассмеялась, раскачиваясь всем телом. — Господи, какая же во мне серьезность!

Над дорогой чуть ли не до самого неба вздыбилось облако пыли. Из этого облака показался грузовик и покатил к дому.

Из кабины вышел шофер и закричал:

— А ну, девчонки, разгружай быстрей кирпич!

«Иван», — узнала Нурия.

— Не командуй! — сказала Ольга, сходя по лесам вниз. — Найди разнорабочих, здесь где-то сидели.

— Да некогда мне искать! Машина не должна стоять…

— Разве долго разгрузить, а, девочки? Ребята!.. — неожиданно для себя самой предложила Нурия, и ей показалось, что Ольга посмотрела на нее насмешливо.

К счастью, дядя Семен поддержал Нурию:

— Ладно, поднимайсь! Не будем задерживать парня.

Нурия стояла около грузовика и проворно подхватывала кирпичи, которые подбрасывала с кузова Ольга. Ольга бросала быстро, трудно было поспевать за ней. Пот со лба натекал на глаза, и Нурия даже руки не могла поднять, чтобы отереть лицо.

«Не зевай, не зевай, не зевай!» — говорила она себе и ловила кирпич и бросала, быстро полуоборачивалась — летел второй, третий, десятый… Ловкой казалась себе. И очень сильной: не уставала. Когда вдруг Ольга крикнула: «Все!», Нурия удивилась: так скоро?

Она сняла рукавицы, ударила ими одна о другую, выхлопывая кирпичную пыль.

Иван подошел — пальцы его крошили комочек затвердевшего раствора — и негромким, как будто охрипшим голосом сказал:

— Можно… я приду сегодня? К тебе. Можно?..

Нурия замотала головой — нет! Убежала, затерялась в гурьбе девчат.

Дома она торопливо умылась. Осторожно утирала загорелые щеки, шею и улыбалась. Потом вынула из комода сиреневую кофточку, самую любимую, встала перед зеркалом, примеривая. Внезапно спросила себя строго: «А куда ты собираешься?» И выжидающе сощурила глаза. Смутилась, в растерянности уронила на пол кофточку, зашептала:

— Никуда я не собираюсь… Просто выйду за ворота, посижу с Гарифом. Придет Иван… посидим втроем. А потом домой пойду. Некогда засиживаться: с утра на работу.

Она опустилась на стул, нагнувшись, подняла кофточку. Почувствовала, как устала. Решила полежать немножко. Легла на кровать, вытянула ноги. Ноги истомленно гудели… Глаза сами собой сомкнулись… Проснулась утром, когда резко затрезвонил будильник.

Весь день Нурия подавала кирпич и тихо напевала, потаенно радуясь чему-то безвестному.

К вечеру подошла Ольга, толкнула локтем.

— Иван уезжает. В армию.

— А мне-то что… Пусти, проеду, — спокойно — так ей показалось — сказала Нурия. Тачка с битым кирпичом закачалась, руки задрожали.

«Пусть едет, — думала Нурия, крепче сжимая ручки, стараясь вернуть равновесие тачке, — пусть едет. Пусть не будоражит… душу… Пусть…»

Тачка закачалась. Опрокинулась. С грохотом посыпался кирпич.

Нурия придвинула к себе пачку конвертов. Конверты эти с треугольной печатью каждую неделю приносил почтальон. Письма шли аккуратно. Нурия читала их и не отвечала. Письма стали приходить реже. Потом их не стало совсем.

Нурия, возвращаясь с работы, заглядывала в ящичек для писем. Однажды взбежала на крыльцо, бросилась к ящику — пустой. И неожиданно заплакала. И поняла, что ждала эти письма.

Шла ли дождливыми осенними утрами к автобусной остановке, чтобы поспеть на работу, или студеными зимними вечерами возвращалась домой — вспоминала Ивана. Видела его: стоит в воде с закатанными по колено брюками, улыбается смущенно, и по щеке лучистая капля воды, смешавшись с солнцем, скользит…

Вот появился неожиданно человек, поглядел голубыми глазами… Сказал бы: «Уедем со мной за тысячеверстные дали!» — и уехала бы.

Не стало вдруг этого человека, и запустела душа, затревожилась.

…Как-то Нурия пришла домой и, удивленная, остановилась посреди комнаты: на столе лежал голубой конверт. Нурия глубоко вздохнула, протянула руку за конвертом и, продолжая стоять, вскрыла.

Иван писал о том, что думает о ней всегда. И каждый день спрашивает у дивизионного почтальона о письмах. Тот улыбается грустно: «Тебе опять ничего». А он все ждет и верит. Еще писал, что приедет в отпуск, и тогда они встретятся…

Бацнула наружная дверь. Нурия испуганно вздрогнула и тут же выругала себя: «Дура, боишься, как проказница!».

Вошел отец, сиплым голосом сказал:

— Не прячь. Знаю.

— Я не прячу, — спокойно сказала Нурия. Выпрямилась, посмотрела отцу в глаза. — Не прячу, отец… Сейчас сяду писать ответ.

— Напиши — пустое это дело… Не школьница баловаться — невеста. Пусть не показывается здесь, не мутит воду — напиши.

Отец постоял, повздыхал шумно, строго постучал заскорузлым пальцем по столу.

— Поняла?

Не получив ответа, тяжело затопал к двери.

Постучали в окно. Тревожно, нетерпеливо. Нурия шагнула к сумеречному окну: Гариф.

Она сунула ноги в туфли, кинула на голову косынку и вышла из дома.

Там, в стороне, где строилась электростанция и куда шли в любое время суток машины, смутно высились скалистые холмы, древние, мшистые и пыльные. Дотлевал закат. И красные холодные лучи его лежали на холмах. Казалось, холмы эти сказочно далеки и добраться до них невозможно. Где-то неблизко зарокотало глухо и угрожающе. Вслед за этим рокотом над холмами высоко поднялась багровая густая пыль и осталась недвижно висеть в воздухе.

«Грунт взрывают наши ребята! — восхищенно подумала Нурия. — Стояли эти холмы сотни лет, а теперь их стирают, чтоб не мешали строить».

— Ты видишь, Гариф! — сказала она и показала рукой в сторону холмов.

Гариф не ответил, шагнул близко и взял ее за плечи, повернул к себе. Она увидела его глаза, тревожные, незнакомые, и удивилась, и поэтому не сразу высвободилась из его рук.

— Мне надо поговорить с тобой! — тоскливо зашептал Гариф. — Не могу я без тебя… Работаю и вдруг так захочется увидеть тебя!.. И все из рук валится, отец твой ругается: какой ты работник, говорит, разленился. Вот бросил все, приехал… Поженимся! Ведь любишь, а?..

Нурия молчала, слушала прерывающийся полушепот Гарифа и думала, как в жизни все не просто. Вспомнила, как однажды отец осторожно и ласково говорил о том, какой завидный работник Гариф, такой никогда не пропадет, и о том, как он любит ее, а ведь это очень важно в человеке… А дело, работа… Каждый, кто живет на свете, должен что-то делать, и работа — это деньги, довольство… Вот считает отец, коль парень удачлив и денежен, значит — первый человек, считает, что татарин должен брать в жены татарку, а русский — русскую, считает ту работу самой лучшей, на которой можно много заработать.

А она понимает, что все должно быть не так… только ей трудно доказать это отцу, убедить… и страшно больно за него, что он такой. А жить так, как желает отец, она не может и не хочет.

Она поглядела на Гарифа. Глаза у него были по-прежнему тревожные, ждущие.

— Посидим, — сказала она тихо и мягко.

Угас закат. Облака над рощей стали бесцветные, но потом начали густо синеть. Верхушки берез потемнели, а стволы заструились белыми дымками… В стороне снова послышалось глухое рокотание. Нурия посмотрела туда, где рокотало… Вдруг она начала медленно подниматься. Теперь она смотрела куда-то в конец улицы. Там торопливо шел высокий парень в гимнастерке, в зеленой пилотке, из-под которой выбивались светло-русые волосы.