Вернуть престол

Глава 8

5 июня 1606 года.

Воскресное утро в Могилеве мало чем отличается от подобного утра в иных городах, но уже русских. Это если Могилев считать литовским, что весьма и весьма условно, так как сложно найти в Литве более православного города, чем Могилев [в это время этническая принадлежность скорее определялась отношению к конфессии и в этом отношении Могилев был более православным, и чуточку иудейским. Тут было самое мощное восстание православного населения против греко-католической унии и убийство униатских епископов].

Торговый город, в котором больше лавок с товаром, чем каких-либо иных построек, — Могилев, начинал перехватывать звание самого крупного города Белой Руси у Полоцка. И, как и в любом ином торговом городе, в Могилеве постоянно было немало различного рода авантюристов и искателей наживы. И речь не только и не столько о ворах и мелких обманщиках, тут творились дела куда важнее и масштабнее.

Вот и сейчас в одной из многих таверн Могилева, под названием «Подкова» шли разговоры, которые могли сильно повлиять на ситуацию во всей Восточной Европе.

— Ты решил? — спросил Анжей, но больше все-таки, Андрей Волцевич.

Его собеседник сидел поникшим. Волцевич наседал, как это же делал и еще один шляхтич Михаил Зеляжницкий-Кобату. Тот тоже был, скорее Михаилом.

Оба шляхтича не так давно перешли в униатскую веру, искренне считая, что абсолютно не нарушили заветы своих православных предков. В чем же они изменили? Обряды те же, священники… те же, церкви… вновь те же. А то, что теперь два приятеля выплачивают десятину Папе Римскому? Деньги те же, что и ранее, до Брестской унии 1596 года, а выгоды очевидные.

Униаты уже не православные, которые в соображении католической шляхты предатели, ибо московиты сиволапые олухи, — по мнению «сарматов», схизматы все такие [сарматство, как явление в это время начинает распространяться в Польше и Литве, когда шляхта видела себя потомками сарматов и всячески героизировалась]. К слову, подобные речи и негативные высказывания в отношении православия резко прекращались, если только в радиусе ста верст появлялись люди Константина Острожского, самого влиятельного православного магната, с войском больше коронного. Но разговоры возобновлялись по мере удаления от Юга Белой Руси и Окраины, где и были основные земли Острожских.

Вести о том, что Дмитрия Ивановича, польского ставленника на Московском троне, убили, быстро, молниеносно, разнеслись по Востоку Великого Княжества Литовского и поскакали далее, в Корону.

Так же все было красиво! Свой, польско-литовский царь, реальная возможность унии с московитами с их просто огроменными территориями. Польско-литовская шляхта уже в своих мечтах грабила Константинополь, ибо такое мощное государство, что могло появиться на политической карте Европы, то только в союзе с Германской империей, Венецией, вероятно, и с иными государствами… Даже невообразимо мощная Османская империя, с ее лучшими пистолями и артиллерией, падет [в то время считалось, и небеспочвенно, что мушкеты и пистоли, как и артиллерия Османской империи даже превосходила лучшие европейские образцы. Тут и колесцовые замки и нарезы и многое иное].

А потом погром в Москве и, как утверждают некоторые бежавшие от московитов шляхтичи, полтысячи панов положили свои головы в татарской Москве. Да, при этом шляхта порубила то ли пять тысяч московитов, то ли пятнадцать. Чего же стесняться в цифрах?!

Но как же было близко величие? Нельзя эту мечту терять. И потому и Волцевич и его товарищ Зеляжницкий-Кобату выражали не собственные чаяния, но многих шляхтичей. Когда Волцевич увидел проездом в Шклове некоего Богданку, он ошалел. Андрей был там, в Москве и уехал через три дня после свадьбы Дмитрия Иоанновича и Марины Мнишек, у него были неотложные дела. Уже май, а новый договор об аренде земель шляхтича с жидом Моисеем Лейбовичем так и не подписан. А тут такие новости… Так что Андрей даже не торговался с жидом и потребовал только серебро вперед, чтобы было на что и себя снарядить и коня нового прикупить, а старого заводным оставить.

Богданко был поразительно похож на того, кто еще недавно, чуть ли не вчера, был русским царем. Темно-рыжие волосы, даже более характерный нос, по которому могут делать сравнение с носом Ивана Мучителя [в польской историографии чаще так называли Ивана Грозного], парень был многим похож на Димитрия Ивановича. Поэтому, он и должен стать Димитрием Ивановичем.

— Шановное панство, так люди говорят, что жив русский царь, — Богданко, действительно, немного сомневался.

Всю свою жизнь прожив в Шклове, Богданко по натуре своей не был лишен духа авантюризма. Парень имел колоссальный заряд энергии, которую постоянно душил в себе общепринятой местечковостью. Съездить в Могилев раз в месяц — предел, который был позволителен мещанину Богданке. Вместе с тем, он жаждал вырваться на просторы, лишь незнание того, что может находиться дальше Могилева, пугало. Конечно, он знал, что есть Вильно, есть Москва, иные города, даже о Париже слышал. Но это казалось столь далеко, что между Шкловом и Парижем пропасть, которую, Богданко был уверен, почти невозможно преодолеть.

— Русский царь живой и это ты! — впервые за разговор Зеляжницкий-Кобату улыбнулся, поняв, что этот мещанин уже согласился.

— Пусть Дмитрий и появится где-то на юге Московии, так чем он докажет, что он — это он? И ты будешь доказывать. Мы еще подготовим тебя и наставников приставим. Не сядешь на московский престол, так все равно озолотишься. И поспешать нужно, а то и вправду тот Димитрий обнаружится, — приводил самые «вкусные» доводы Волцевич.

И Богданко, действительно, посчитал, что лучше уже так, чем прозябать в Шклове и спорить с жидами за каждый пуд овса. Можно же пограбить русские города, да и обратно…

— Завтра у тебя наипервейшее испытание. Ты встретишься с человеком, который может стать верной опорой для наших дел, — уже понимая, что Богданко принял окончательное решение, Волцевич сходу начал действовать.

В Могилеве появился крайне интересный и более чем привлекательный персонаж для помощи в осуществлении плана по становлению «нового» Димитрия Иоанновича. Это был некий благородный господин с прозвищем Болотников [есть предпосылки утверждать, что Болотников мог встречаться с Лжедмитрием II в Могилеве].

Господин этот появился не так давно и не один, а в сопровождении двенадцати, как некоторые охальники веры окрестили, «апостолов». Все они были богато одеты, при оружии, которым владели очень искусно, что уже продемонстрировали, когда их хотели пограбить. Тогда никто из разбойников не остался живым и, напротив, были обобраны уже сами тати. Из этого следовало еще и то, что Болотников со товарищи не гнушался поживиться и чужим. Нет, шляхтичи так же могли кого пограбить, но то было, скорее, исключение. Тут же никакой утайки того, что разбойники были пограблены, не было, напротив, половина могилевских жидов знали, что есть некие господа, которые готовы недорого продать и оружие и даже драгоценности с тканями. Наверное, Болотников нашел и логово разбойничьей ватаги и пограбил и его, ибо еврейская община Могилева была крайне возбуждена торговыми операциями. А эта братия всегда старается торговать в тишине.

Появлялся вопрос: а действительно ли, в свете произошедшего, Болотникова можно называть господином? Да, безусловно, так как богатства, что были примечены людьми говорили о том, что этот господин имел очень внушительное состояние [пиратствуя на Средиземном море не один год, Болотников не мог быть бедняком, кроме того, в РИ у него были откуда-то деньги для найма аж десяти тысяч наемников].

— Все еще пьет хмельное? — спросил Зеляжницкий-Кобату у своего приятеля, когда портной Еся забрал новоиспеченного русского царя на снятие размеров для будущей одежды.

— Болотников тот? Да! Не просыхает, все клянет себя, что не успел в Москву, иначе он бы точно всех бояр порубил, но жизнь царю сохранил, — улыбнулся Волцевич.

— Я скажу ему, что царь жив и что он под нашей под охраной. Раскрою тайну великую, — улыбнулся Зеляжницкий-Кобату.

7 июня 1606 года.

— Впереди заслон! — кричал еще издали голова казачьего разъезда.

— Прикажи всем стоять! — повелел я находящемуся рядом со мной, дворянину по фамилии Дворянинов.

Начали раздаваться команды и наши колоны замерли на месте.

— Емеля, скачи к Пузикову и скажи, кабы строил войско! — повелел я, убеждаясь, что никто особо не собирается готовиться к бою.

Да! Тут так не принято. Да! Построения длятся долго и это муторная работа, в чем я убедился уже когда стрельцы всего-то выстраивались в походные колоны. Но как же не готовиться к бою? Есть же опасность, что на нас налетит конница неприятеля, или те, кто нам… мне… противостоит уже исполчились, выстроились и двинутся на нас, неподготовленных.

Или я чего-то не понимаю, или тут явные недоработки. Скорее второе, так как самой логикой продиктовано: кричат, что впереди враг, начинай готовится к отражению атаки. Это уже после нужно будет разобраться: есть ли враг, как его много, готов ли неприятель к нападению и многое иное. Но сейчас следует быть готовым к любому развитию событий, прежде всего к обороне.

Позавчера у меня был бенефис. Да, скорее именно так, как это у актеров называется. Подобное наименование тому мероприятию, что я провернул более всего подходит по смыслам.

Были собраны все десятники, сотники, казачьи авторитеты. И я говорил. Укорял за то, что моя охрана не организована, ставил в упрек поведение, как казаков, так и стрельцов с теми боярскими детьми, что вернулись в Каширу. Называя всех своими подданными, я поставил вопрос о верности мне и крестоцеловании. И был проведен дополнительный обряд. Поведал я сказку и про то, как спасся, как меня разбудил колокольный звон еще до того, как в церкви пророка Ильи ударили первые колокола. Эта церковь была своеобразной «Авророй» для переворота 1917 года, но я проснулся ранее, следовательно, сама Богородица меня спасла и не дала свершиться злодеяниям.

Рассказывал я и о том, как меня хотел убить и даже ударил Дмитрий Иванович Шуйский, что это случилось в царских палатах, которые уже грабил этот злодей и брат нынешнего узурпатора. Красочно я описал, как убил Дмитрия Шуйского, когда тот уже насильничал мертвую мою горячо любимую жену.

Приводил я и разные подробности, были и те, кто это подтверждал. Притом, у тех немцев и трех оставшихся при мне людей Басманова не было особо, что мне возразить, так как я обильно смазывал фантазию теми фактами, которые имели место быть. Единственно, кто мог меня одёрнуть и сказать, что я привираю или лгу, это был командир наемников Гумберт. Но он только дополнял красок в мое устное царско-лживое творчество.

— Коли готовы вы положить животы за то, чтобы я, истинный царь, венчанный на царство в храме, возвернулся в Москву и правил по чести, уже более не привечая иноземцев, столь яро, как то было, но возвышая и вас, как верных моих людей, то будьте со мной! Нет, уходите. Но знайте, что когда верну я престол, то те, кто был супротив меня, отведают кары мои, — уже кричал я тогда, примечая, что услышан теми, что стояли предо мной. — И коли вы со мной, то волю мою исполнять неукоснительно! Будьте со мной!

Первым стал на одно колено Гумберт… не расплачусь с этим ухарем за такую поддержку. После уже все стояли на коленях, притом на обоих, и отбивали поклоны.

Я все-таки немного ошибся. Сразу после моей зажигательной речи пять десятков казаков устремились прочь. Ну, это лучше, чем если они бы предали, к примеру, при встрече с первой же опасностью, коих, я уверен, будет предостаточно.

Ну а после этого воззвания пять человек: трое казаков и два из боярских людей повезли подметные письма-листовки. Зря, что ли, я долго упражнялся в скорописи? Я писал воззвания. Было там всякое, но главное, что я посчитал нужным сообщить людям, прежде всего, — москвичам, что я жив, что бежал, что хочу кары для Шуйских, и кто осуществит приговор, который я уже вынес Ваське, тот будет озолочён. Начиналась информационная война, в которой я рассчитывал выиграть.

— Государь, — обратился ко мне голова казачьего разъезда. — В трех верстах стоят стрельцы. Поместной конницы тако же не менее трех сотен.

— Готовы к битве? — сухо, без эмоционально спросил я.

— Рогатки стоят и на дороге и в поле, но сами они были не готовые, — отвечал казак.

— Пушки? — спросил я, внутренне раздражаясь, но силясь не демонстрировать эмоции.

— Так не бачно было, не увидал, я, — растерянно ответил голова казачьего разъезда.

И это командир, под началом которого полсотни бойцов? Как же можно воевать, строить планы, если офицер не способен выстроить доклад? Но пока только хладнокровие и играть теми картами, что выпали при раздаче.

— Скачи по сотникам и зови на военный совет, потом отдыхай, — повелел я, размышляя, кто именно мог стать у нас на пути, во всех смыслах этого выражения.

И сколько мыслей не появлялось, все сводилось к тому, что это именно те самые стрельцы, что были посланы меня убивать. Получалось, что, зная где я, они не рванули в Каширу, которая была если не крепостью, то городом с явными укреплениями. Взять нас за этими укреплениями, да без артиллерии нереально. Так что кто-то неглупый командует стрельцами и теми сотнями поместной конницы.

Ну а я со своим воинством оказались застигнутыми врасплох. При этом я посылал разведку, которая не принесла никаких существенных данных. Возможно, что наши… недруги, пока так, ибо не враги, но и не друзья, пришли недавно.

— Предлагайте! — сказал я, откидываясь на спинку стула.

У меня выстроилась, как я думал, единственно правильная тактика в сражении, но что предложат люди этого времени? Мне нужны были иные мнения, надо же иметь понимание и менталитета людей этого времени и тактик ведения боя.

— Конными они сильнее, — констатировал Пузиков.

— Отчего же? Что, казак слабее поместного боевого холопа? — взъярился казачий голова Осипка, который после бегства некоторых казачьих голов становился старшим.

— Охолони, Осипка! Никто в доблести казацкой не сумлевается. Да и брони вы подобрали от тех поместников, что разбили у Каширы, от того токмо усилились. Так что не столь и меньше нас. Токмо и сохранить жизни нужно. Неможно нам костьми лечь и победить большой своей кровью. С кем тогда далее воевать? — сказал я.

— Главное, чего нет у твоих супротивников, государь, но есть у нас — немцы и пушки, пусчай они малые и числом и видом. Нужно от того и идти, — сказал Пузиков.

Я понял свою ошибку, что допустил на военном совете. Нужно было дать как-то слово сотникам, но теперь они могут говорить только после того, как выскажутся старшие и перечить командирам никто не станет. Оттого и слово их делу не поможет. А перечить не будут не из-за того, что сильна дисциплина, а потому, что местничество и негоже более статным перечить.

— Государь, мои воины не посрамятся, — сказал Гумберт.

— Верю! Какое построение предложишь? — спросил я.

И Гумберт поведал мне про построение, в котором его воины стоят по центру и самые-самые, кто и решит исход битвы. Началась полемика, но взмах моей руки прекратил это безобразие.

— В бою местничества не может быти! — изрек я, возможно, в будущем, и афоризм.

— Воля моя такая: в центре алебардщики, но возьмете рогатины и подлиннее, впереди них две роты мушкетеров и еще две сотни стрельцов. Стоять плотно в строю и стрелять в одно место, дабы огнем своим разить сразу выделенную часть врага. Коли наседать станут, то мушкетеры и стрельцы уходят за рогатины роты алебардщиков, там и перезаряжаются. Правая и левая рука поровну делит конных и стрельцов, там и по две наших пушченки будут, — выстраивал я тактику сражения.

Суть была проста: не дать вражеской коннице совершить маневр, когда недружественную кавалерию постоянно будут сдерживать наши конные и еще две маленьких, но пушки. Ну, а стрельцы и мушкетеры должны кучно расстреливать наступающих. Если неприятель решит бить конницей по центру, то рогатины должны их задержать, тогда и наша конница просто возьмет врага в клещи. Логически для меня все выглядело складно.

После, когда сотенные головы уже наставляли десятников и полусотенных, я еще раз и два проигрывал сражение, по-разному выстраивая конфигурации неприятельских построений и приходил к выводу, что наемники, действительно, наш ключ к победе, так как в остальном мы практически равны и битва должна была быть более чем кровавой. С кем я тогда приду в Тулу? Где моя сила будет?

Михаил Васильевич Скопин-Шуйский уже с 17 мая пребывал в растерянных чувствах. Много эмоций бурлило в голове молодого парня. Чувство долга, чести и достоинства, которыми Михаил Васильевич жил с момента, как осознал собственное я, вошли в конфликт. Скопин-Шуйский ранее считал, что честь и долг — это константа, непреложное явление, что исполнять должно. Дал присягу, пообещал верность — держи свое слово! А что делать, если те обещания, которые были даны, начинают противоречить друг другу?

Михаил Васильевич в юности лишился отца. Того человека, на которого равнялся и которому сызмальства стремился доказать, что он достоин быть продолжателем славной династии Скопиных-Шуйских, быть верным Родине. Когда отца не стало, Михаила взял на попечение его четвероюродный дядя, Василий Иванович Шуйский. Тогда Шуйские приняли его, как и мать Михаила, Елену Петровну Татеву. И Михаил Васильевич поклялся быть верным роду и оставаться всегда благодарным.

Иные родственники по материнской линии, бояре Татевы, активно поддержали воцарение Димитрия Иоанновича. Это же сделал и девятнадцатилетний Михаил Васильевич. И тогда такой шаг казался единственно правильным.

Когда Скопин-Шуйский понял, кого именно идет убивать князь Андрей Петрович Куракин, и что командовать тремя сотнями поместной конницей Василий Иванович Шуйский назначил его, Михаил Васильевич отказываться от участия в таком спорном деле не стал. Не то, чтобы он сильно поверил в колдовство, самозванство царя, который оказывал не просто благосклонность Скопин-Шуйскому, но даже учредил новую должность мечника для Михаила Васильевича, но сомнения были.

Одним из факторов, который повлиял на принятие Михаилом Васильевичем стороны конфликта, стала смерть его дяди Дмитрия Ивановича. Скопин-Шуйский неплохо знал характер Дмитрия Шуйского, поэтому, как и другие представители клана Шуйских, не поверил в то, что Дмитрий мог польститься на Марину Мнишек. Михаил Васильевич презирал хитрые уловки и ложь, если они не касались войны. А то, что его дядю подставили, притом подло, цинично и лживо, Скопин-Шуйский был уверен.

По мере движения к Туле Михаил Васильевич много думал и анализировал ситуацию. Пытался отвлечься, гнать от себя мысли, но они вновь врезались в светлую и умную голову парня [все современники утверждали о необычайном уме, несвойственном юному возрасту Михаила Васильевича Шуйского]. Все оказывалось не столь явственным и именно дядя Василий Иванович в сознании Михаила становился виновником всех событий, и даже смерти Дмитрия Шуйского. Там, в бане перед свадьбой царя Димитрия Иоанновича, ему была оказана честь мыться вместе с царем. И Михаилу теперь уже казалось, что Димитрий Иоаннович также не мог подло поступить с Дмитрием Шуйским.

Кавардак творился в голове у Михаила, но он шел и все еще был готов сражаться и выполнить свое обещание, данное дяде, который заменил ему отца. И как же грело душу понимание, что не ему принимать решение об атаке и убийстве пока единственного венчаного русского царя. Это будет делать Андрей Иванович Куракин.

— Ну, буде, Михаил Васильевич, не робей, — пытался поддержать Куракин командира поместной конницы Скопина-Шуйского. — Пошли, что ли, поговорим с вором. Вон, уже и послы какие-то пришли, и этот лжец восседает на коне. Ничего, недолго ему осталось.

Куракин думал, что он воодушевляет Скопина-Шуйского, что молодой Михаил по причине своей малоопытности малодушничает. Конечно же, это было не так.

Молча, с предельно серьезным видом, Михаил лихо взобрался в седло, дождался, пока Куракин кряхтя и пыхтя взгромоздится на своего скакуна, и направил коня в сторону, где уже минут пятнадцать стояли парламентеры, притом, что среди переговорщиков был и сам государь.

Я хотел избежать кровопролития. Надеялся, что только мой вид живого и здорового изменит все настроение моих противников, и они, возможно, станут союзниками. Я ни разу не был идеалистом, но посчитал, что расчет на положительный для меня исход общения с теми, кто приехал меня убивать, более, чем вероятен. Чуть ли не обожествление царя могло сработать и сейчас.

При этом я прекрасно понимал всю сложность сложившейся ситуации, когда я могу столкнуться с людьми, которые знают меня, но которых не знаю я. Поэтому, как сказали бы в будущем: «морду кирпичом» и стану отыгрывать роль обиженного и не желающего разговаривать с предателем. Главным переговорщиком выступил Пузиков. Ну, и я не мог не взять от казаков Осипко и от наемников Гумберта.

На встречу к нам, после унизительного ожидания, когда я уже хотел разворачивать свою лошадь и отдавать приказ атаковать, мерно выдвинулись два всадника.

— Данила Юрьевич, — обратился я к Пузикову, театрально показывая, что всматриваюсь в приближающихся парламентеров. — Что-то плохо вижу, а не подскажешь, кто к нам едет.

Такой незамысловатой хитростью я хотел скрыть мое неведение о персонах, с которыми намерился говорить.

— То, государь, князь Куракин Андрей Петрович и Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Ранее я был в полку и воевал под началом Куракина, а Михаила Васильевича среди стрельцов уважают, он молодой да ранний, — сказал Пузиков и стал поправлять на себе бахтерец. Выглядеть, конечно, нужно презентабельно.

Среди двоих переговорщиков несложно было определить, кто есть кто. И, как у меня бывает довольно часто, сразу выработалось отношение к этим людям. Насколько мне захотелось оставить жизнь Скопину-Шуйскому и видеть его рядом с собой, настолько же у меня появилось желание разорвать Куракина на куски и скормить свиньям. Этот, грузноватого вида, высокомерный хлыщ, первым начал разговор.

— Что ж ты бегаешь, государь? — язвительно спросил князь Куракин.

Оскорбительно это, да, но нижняя губа визави подрагивает, его колени отбивают дробь. Куракин меня боится и пытается скрыть свой страх за откровенным хамством. Но можно хамить кому угодно, но не царю.

— Михаил? — не обращая внимания на Куракина, я обратился к Скопин-Шуйскому. — У тебя глупый пес, сильно лается. Ты прибей его! Не ты, так я. Колы уже срубили.

— На те колы я тебя и усажу! — кричал Куракин, брызжа слюной.

— Пес шелудивый, — выкрикнул Осипка и дернул коня навстречу невменяемого князя.

— Охолони, Осипка! — грозно выкрикнул я. — Не убейте его в сечи, разом покуражимся. И чтобы убивать пса этого цельную седмицу, не меньше. Справишься?

— Государь, две седмицы могу убивать, кожу спущу! — говорил Осипка и я верил, что будет именно так. Более того, я видел, что словам казака поверил и Куракин.

Хотел же многозначительно молчать…

— Пропустите нас! — начал говорить Пузиков.

— Не можно, — кратко ответил Скопин-Шуйский. — Отдайте…

Михаил Васильевич не нашел слов, чтобы определить, кто я есть такой. Не оскорбил, но и не назвал «государем».

— Кого отдать, Михаил Васильевич? — Пузиков прочувствовал ситуацию и задал весьма колкий вопрос.

— Вора, — процедил Куракин.

Я не стал слушать разговор далее, но и не развернул коня. Припустив своего резвого жеребца, я поскакал к стрельцам, которых привел Куракин.

— Ну! Служивые люди! Видите, что я царь, что обманом сел змей подколодный Шуйский в царских палатах. Убьете царя, помазанного на царство в храме божием? Против Бога пойдете? — выкрикнул я и отправился обратно.

Я обошел парламентеров, нечего более разговаривать. Конструктивного в таких разговорах не было.

Уточняя суть таких переговоров, мне сказали, что главным условием было не драться, а говорить, пусть и будут оскорбления. Меня отговаривали ехать, но я надеялся… Даже если кто из стрельцов засомневается один раз, но забудет выстрелить, я уже сделал что-то для победы.

Бой начался с нашего выдвижения. Мы шли как будто бы боевым построением. Но это была иллюзия. Никакого строя не было, а пушки вообще застряли в метрах ста позади. Но пройти расстояние до недругов нужно было именно нам, мне.

— Конные правой руки сильно вперед вышли! — сказал я Емеле. Он стал чем-то вроде адъютанта, денщика и вестового в одном лице. — Кого ждем, Емеля! Скачи к казакам правой руки и скажи им!

Как же не хватало подзорной трубы, а лучше бинокля. Приходилось привставать в стременах, чтобы хоть что-то рассмотреть, выбирать хотя бы небольшие холмики, чтобы возвысится на метр-два и увидеть наше построение.

Я шел вместе со своим воинством и не собирался отсиживаться далеко в тылу, откуда попросту не видно, что именно происходит на поле боя. Но я и не собирался лезть в бой. Это было бы уже безрассудством, по крайней мере, пока я не научусь достойно работать саблей, или каким иным клинком для конного боя.

Насколько же в этом времени господствует фатализм! Идут эти люди друг на друга, уже расстояние между противниками было пятьсот метров, не больше, но никто не действовал, идут умирать.

Эти лица… я думал, что в них не так. Они шли не побеждать, они шли умирать. И многие умрут, а другие и не проронят слезу, ибо так было нужно, такова воля Господа. Прикрыться чужой волей, отказаться от того, чтобы что-то сделать для себя, товарища.

Первый выстрел сделал… не хочется же называть неприятелем стрельцов, которые могли быть сейчас рядом со мной и только стечение обстоятельств не позволяло это сделать. Но стреляли люди напротив. Свинцовые шарики нашли свои цели, но уже на излете и мои стрельцы сильно не пострадали, хотя я видел, что ранения были. Тоже смерть. Любая царапина может стать смертельной, так как и понятия нет о заражениях.

— Федька! — позвал я второго своего вестового, этот был из казаков. — Скачи к стрелецкому голове и скажи стоять и строиться!

Зачем нам идти далее, нарушая свой строй, если противник идет навстречу? Да, уже противник, ибо первая кровь пролилась и эта кровь людей, что пошли со мной. Поэтому все сомнения прочь, не мои это люди напротив, уже не станут моими, потому пусть умрут.

Остановка позволила выровнять строй, чуть назад оттянуться мушкетерам и стрельцам центра, занять должную позицию конным правой и левой руки. Противник в это время стрелял, но результат был еще хуже, так как мои стрельцы, оттянулись на двадцать метров.

Русские люди стояли напротив друг друга и видели лица тех, с кем еще три недели назад могли выпить и меда, обсудить новости и поворчать на командиров, поговорить о видах на урожай. Теперь они стреляют друг в друга и виноват в этом… Нет, не я. Виновата рухнувшая система, слабое развитие экономики и еще много факторов, которые рождают претендентов на русский престол с приставкой «лже».

— Как же хорошо, когда в стане твоего противника есть идиоты! — сказал я, увидев, как куракинские стрельцы вышли вперед. Метров сто разделяло нас. — Если Пузиков не скомандует стрелять из пушек, я его разжалую.

Так красиво противник подставлялся!

— Бах, бах! — раздалось два выстрела из пушек.

Это была картечь, прозванная в этом времени «дроб». И выстрелы двух небольших пушек смели часть стрельцов неприятеля.

Не знаю, насколько я военачальник, чаще все же был в подчинении, но видел момент, когда несильный, но результативный выстрел пушек создавал удачный момент для атаки.

— Труби атаку! — скомандовал я и увидел непонимание в глазах Емельяна, который уже успел вернуться. — Нападение, приступ… труби, наконец!

Рог затрубил. Но момент был утерян. Стрельцы неприятеля уже откатывались. Мы же, выдвинувшись вперед, оказались уязвимы для атаки конницы.

Когда стало ясно, что неприятельская поместная конница начала свой разгон, я приказал спешно отступать. Наши стрельцы побежали под защиту роты алебардщиков, которые ощетинились пиками. С флангов выстраивались для атаки казаки, а стрельцы уже спешно перезаряжали свои пищали. Заметил я и как все имеющиеся у нас пушки изготовились к стрельбе.

— Да бей же! — заорал я, когда понял, что поместная конница собирается увернуться от боя.

Их командир увидел, какие сюрпризы его бойцам уготованы и спешно стал уклонятся от столкновения, но тут еще одна глупость неприятеля образовалась. Видимо, уверовав в то, что поместная конница сомнет стрельцов, которые уже успели убежать под защиту пик, Куракин двинул все свои силы, дабы разметать нас. И все было бы правильно и могло получиться, если бы не мой козырь в лице алебардщиков, как и огневое преимущество.

Неприятельская конница не успела совершить разворот, как по ней ударили наши пушки. Все пространство заволокло дымом, но по мере его рассеивания становилось очевидным, что мы выиграли сражение. Мало того, что поместная конница получила картечью в бок при развороте, так конные стали давить своих же стрельцов, уже успевших подбежать к месту начинающегося побоища.

Ударили казаки, выдвинулись вперед стрельцы и сделали почти слаженный залп, но в одно место, не распыляя огневую мощь. И все противники, которые находились в этом месте, в самой гуще столпотворения, были гарантированно уничтожены.

Началось бегство, где казаки уже были более чем в своей стихии, догонять и разить они умели более остального. Ранее до всех было доведено, что никто из знатных не должен ни уйти, ни погибнуть. Да, выстрелы стрельцов были не в счет. Тут же понятия прицельного выстрела не было напрочь, только «в ту степь», даже отворачивались. Но я очень надеялся, что Куракин и Скопин-Шуйский будут пойманы и, естественно, живые. При том, это были надежды разно наполненные: одна — это желание собственными глазами видеть смерть человека, другая — не видеть смерть человека вовсе. Не трудно догадаться, кому именно я не хотел легкой и героической погибели, а вот жизнь Скопину-Шуйскому думал сохранить.

Через час я ходил по полю, где состоялось сражение, и не реагировал на то, как противнику, русскому человеку, оказывается большое милосердие — его лишают жизни. Тяжелораненных, стонущих, хрипящих людей незатейливо, хладнокровно добивали, копьем. Некоторым оказывалась честь, когда воин-победитель припадал на колено перед раненным и вгонял тому нож в сердце, пристукивая ладонью по рукояти, чтобы лезвие гарантированно пробило и грудную клетку и сердце. И не было в этих действий чего-то за гранью понимания местных людей, это было правильным, обыденным.

Я же кричал молча, с улыбкой на глазах и с радостным лицом. Все видят мое счастье от победы, никто не знает, что мое нутро содрогается от рева души. Русские только что убили русских за то, чтобы я реализовал свои личные амбиции. Мои подданные убиты из-за амбиций власть имущих заполучить ту самую власть.

— Я теперь ваш должник! Отплачу! — тихо сказал я, обращаясь к убитым, лишь на миг сменив улыбку на горестное выражение лица.