Вернуть престол

Глава 11

15 июня 1606 года.

— Истину говорю вам, люди! Два Димитрия объявилось. Один войско стрелецкое, да дворянское собирает, иной ляхов призвал и казаков разных и сечевых и донцов, всяких, — вещала Колотуша.

— Как быть то может, что два Димитрия? — спросил уже почти что тринадцатилетний Матвей сын Авсея.

— Так, ведомо то, что один с них лжец и только личину государя одел! — отвечала Ульяна-Колотуша.

— Грех то какой! — сказала Марья, мать Матвея и получила неодобрительный взгляд от своего быстро повзрослевшего сына.

Матвей, как погиб его отец, стал истинным главой большой семьи. Откуда только все берется? Сам стал выделывать кожу, — как говорили люди, еще немного поднатореет и не хуже отца своего станет, — додумался не продавать мастерскую, что досталась ему от погибшего крестного отца, а сдал ее в аренду, по сути, наняв одного из подмастерьев-обувников. Теперь большая семья с матерью, Матвеем и еще четырьмя сестрами, жила не то, чтобы сыто, но не голодала, точно, — даже в условиях, когда в Москве подорожал хлеб.

— Так что ж будет, коли они к Москве подойдут? Раздор , — и снова кровь прольётся? — задал риторический вопрос Митька, рукастый парень пятнадцати лет, бывший у всех на подхвате.

Митька сирота и не боялся никакой работы. Не просил милостыни, но всегда отрабатывал свой хлеб. То крышу подлатать, то забор поправить, мог и на Варварке какому купчине товар поднести, даже за лавкой проследить. Все умел, но ни к какому ремесленнику выучеником так и не прибился. Стар был для ученика, а до подмастерья и первого помощника дорасти нужно. И статный парень был, девки как его видели, томно вздыхали и неизменно получали от родителя «дура, девка, он тебе не пара». Вместе с тем, парня уважали и за то, что при своих статях и прыткости он никогда не помышлял идти в тати.

— А, может, и поверить царю-Шуйскому, что мертв Димитрий Иоаннович? — поддержал спонтанное собрание Ермолай, который некогда участвовал в штурмах домов литвинов и ляхов, но Бог сберег и он выжил.

— Сказывали люди из Серпухова, что видели Димитрия и рябые власы его и отметины на лике. И вот еще… — тон Колотуши стал заговорщицким.

Ульяна достала лист бумаги, исписанной с двух сторон.

— Не томи, Уля! — сказала Марья, вновь получая осуждающий взгляд от сына.

Дома будет разговор и сын, как старший мужчина в роду, укажет матери на неподобающее поведение. Марья могла бы и откреститься от претензий сына, но она сама назвала его головой в семье.

Но была у Марьи и своя бабья тайна, которую знать Матвею ну никак нельзя. Ей уже намекал стрелецкий десятник Никифор-вдовец, что женщина ему была и ранее люба, но пока она была мужней, он избегал встреч. Нынче же готов принять и ее и детей. Выйти замуж за стрелецкого десятника — это хорошая партия. Тут и жалование есть и защита, что ни у каждой бабы будет, да и лавка у Никифора имеется, он еще и торгует всяким разным, порой и солью.

Марья корила себя за крамольные мысли, еще не выждав траур даже в сорок дней, не то, чтобы год. Но что поделать, коли бабе без мужика сложно, она как в Диком поле одна и только и ждет татарского набега. А женщиной Марья была красивой и ликом, и статями, мужики смотрели на нее, одетую даже в бесформенный сарафан, словно кот на печенку.

— Встанем и не пустим никого в Москву. Люд московский силен, коли требуется, любого проучит, — горделиво заявил Ермолай.

— Давай прочту грамоту сию! — перебила Колотуша начавшееся уверение от всех мужиков, что они еще о-го-го и любого покарают.

В руках Ульяны-Колотуши было воззвание от тульского Димитрия Иоанновича. И писалось там то, что именно он и есть природный царь, что объявляет он награду за голову Шуйского…

— Сколь? — не поверил своим ушам Ермолай.

— В золотых монетах выходит, что более двух сотен рублев, — сказал со знанием дела Митька.

— Деньжищи! — мечтательно закатил глаза Ермолай.

— Сказывают, что и Шуйский тако же награду за убийство самозванца назначил, — сказала Колотуша.

— А коли двоих убить? Это уже с таким богатством и в бояре податься можно! — мечтательно сказал Ермолай.

— Вот дурень ты, Ерема, — Колотуша засмеялась. — Коли двоих убить, так кто платить станет?

Посмеялись и все остальные.

Несмотря на, что не так давно по Москве прокатился поминальный плач, жизнь становилась все более интересной. Отсюда, из стольного града, не ощущалось напряжение, что уже, по сути, идет гражданская война, что вовсю бушует Смута. Напротив, недостаток развлечений с лихвой компенсировался слухами, речами бирючей на Лобном месте и вот такими подметными письмами.

То, что у Колотуши оказалось письмо, то уже было большая удача, так как чаще всего содержание такого текста передается лишь устно, почти всегда с приукрашиванием и с уклоном на собственное мнение. Тут же…

— А что сам государь писал? — спросил Матвей и получил снисходительные взгляды.

Парню это сильно не понравилось, ему крайне было неприятно понимать, что он говорит глупости, но Матвей сдержался.

— Так у царя, небось, дюжина писцов буде, — пояснила Колотуша.

Разговор длился еще не менее часа, а после все пошли по своим делам. Делом же Колотуши было — собирать информацию для следующего собрания, и вдова поспешила на Лобное место, чтобы ничего не пропустить.

А тем временем в Москву прибывало все больше войск. Снимались с крепостей городовые стрельцы, практически оголялись северные русские крепости. С Новгорода Василий Иванович Шуйский затребовал три с половиной тысячи конных [по разряду времен Ивана Грозного]. С Пскова меньше, полторы тысячи. Собиралось немалое войско, чтобы уже через две недели выдвинуться к Серпухову и сдерживать там пока оборону, но вскорости Шуйский рассчитывал перейти в наступление.

Но царя пугали тем, что войско тульского вора растет очень быстро и нет точных сведений и количестве исполченных людей. Да и далеко и надолго покидать Москву нельзя.

Вместе с тем, Василия Ивановича беспокоил и иной лжец — Могилевский вор. Уже приходят сведения о том, что второй вор объявился и тот еще больший тать, чем тульский разбойник. Ляхи, Литва, запорожцы, иные казаки, присоединились к тому, кто не пошел на Смоленск, а направился к Стародубу и далее, на Брянск.

Царь Василий IV рассчитывал, что шведы пришлют большое войско и он сможет если не осенью, то по весне разобраться сразу со всеми своими противниками. А может случится и так… что Димитрия Иоанновича все-таки не станет. Четверо убийц были отправлены к тульскому вору.

16 июня 1606 года.

В меховой шапке по шляхетско-сарматской моде, с пером, сидя за большом, массивном, столом, возвышался человек. Стул, на котором восседал этот человек был выше, чем лавки, расположенные по сторонам стола и заведомо больший стул использовался не случайно. Во-первых, человек был невысокого роста, и он был крайне раздражен, когда его малые стати явно подчеркивали некоторую незначительность самого мужчины.

Прозванный в этой восточной части окраины Московского царства Димитрием Иоанновичем, человек упивался своим статусом. Еще недавно он, Богданко из Шклова, и мечтать не мог о том, чтобы высокомерный шляхтич безропотно склонял свою голову при виде него, «истинного» сына Иоанна Мучителя. Теперь же есть власть; много, очень много денег; сила, которую боятся уже и в Брянске. А далее… Москва, еще большее богатство, статус, возможность вершить судьбы сотен тысяч людей.

Богданко кривил душой и отказывался напоминать себе о том, что он лишь кукла, которой управляют те, кто и провозгласил его царем. И речь уже не столько о пане Волцевиче и его друге, пане Зеляжницком-Кобату, тут иные силы появились. В свите царя присутствует пан Врублевский, которого на самом деле зовут иначе. Богданко уже подозревал, что православный литвин, на самом деле нисколько не православный, но, как есть — иезуит [в ордене Иезуитов были принципы, словно у ниндзя, когда иезуит мог даже для дела веру сменить, — хоть на ислам, но выполнить задание ордена]. А был еще и пан Меховецкий, который замкнул на себе управление всего войска. Так что Богданко оставалось только пировать, да иным образом развлекаться.

Четыре дня назад войско Димитрия, которого уже многие, чтобы отличать от «Тульского», прозвали «Могилевским», выдвинулось. Назвать разношерстное собрание отдельных отрядом, войском, было никак нельзя. По сути, к Богданке приходили те люди, что не пригодились у Тульского Димитрия. Чаще всего, это были авантюристы разного покроя, казаки, что отказались подчиниться порядкам Димитрия Иоанновича, который пока еще сидел в Туле. Костяком же войска стала польская шляхта и три сотни литовских крылатых гусар, ну и три роты немецких наемников.

Почти пять с половиной тысяч человек, выйдя из Гомеля, направились в направлении Брянска, на пути к которому располагался Стародуб. Вот вчера этот город и был взят, без боя. Что началось в Стародубе, Богданко только догадывался по раздающимся периодически выстрелам, крикам мужчин и писком женщин. Для чего же смотреть на все это и нервничать? Уж, тем более, нельзя было отваживать насильников и иного вида откровенных разбойников! С кем тогда воевать?

А ляхи и литвины мстили за то, что случилось в Москве и что их ставленник на московском престоле не только был выгнан из стольного града, но и сейчас не привечал польских панов, став вдруг столь ярым защитником православия, что только диву даваться можно. А ведь многие знали, что Димитрий был тайным католиком.

— Государь, отчего тебе не встретится с Тульским Димитрием? — спросил казачий атаман Заруцкий Иван Мартынов сын.

— А ты, Иван Мартынович, что, не считаешь, что я есть тот самый Димитрий Иоаннович? — спросил уже во хмели Богданко. — Я есмь царь!

Иван Заруцкий знал почти наверняка, что тот, кому он служит, не царь вовсе. Он некогда уже был недалеко от Димитрия Иоанновича и видел того, пусть близко и не общался. Тут же дело было иное. Заруцкого быстро возвысили до атамана-воеводы, приблизили к себе, пообещали власть и деньги. Все это было важно для Ивана Мартыновича, кому не хочется денег? Власти? И ее многие жаждут. Но, вместе с тем, Заруцкий имел казачье чувство справедливости. Честь казацкая не для всех была нормой, но Заруцкий поступать бесчестно не хотел.

Присоединился атаман к Могилевскому Димитрию не так, чтобы и давно, но те пять сотен казаков, что пришли с ним, а также и с Петром Федоровичем, внуком Ивана Васильевича, были как-никак кстати, потому пан Меховецкий и его друг, чечерский староста Зеневич уговорили Димитрия Иоанновича Могилевского принять Заруцкого, что называется, как родного.

Расчет был на то, чтобы отправить атамана на Дон собирать казачье войско в помощь Могилевскому Димитрию. Меховецкий рассчитывал заполучить не менее, чем пять тысяч донских казаков [столько в РИ Заруцкий и привел к Лжедмитрию II]. Вкупе с тысячей польско-литовской шляхты, наемниками, запорожцами… Могло случиться большое войско. После следовало взять Брянск, как базу, обождать развязки схватки Тульского Димитрия и Шуйских и все… можно занимать Москву голыми руками.

— Тот ты, государь, — солгал Заруцкий [по свидетельствам современников Заруцкий был хитрым, мог солгать, но расчетливым, жестоким. При этом, странным образом в нем уживалось и чувство долга и справедливости].

Заруцкий уже понял принципы самозванства и его товарищ, Илейка Муромец, тому ярчайший пример. Булат Семенов не так давно с частью казаков откололся от Димитрия из Тулы, утверждая, что тот принижает казаков и заставляет проводить и учения, и подчиняться, запрещает бражничать и еще постоянные разъезды учиняет. Так что вольницы в Туле нет, там казакам делать нечего. Да и не признал Тульский Димитрий в Илейке своего сродственника, а на этот счет у казаков были свои планы.

Родившись на польской Окраине в Тарнополе [Тернополе], Иван Мартынович Заруцкий, было дело, частенько именовался с приставкой «пан», ибо отец его именовал себя шляхтичем. Но не стал Иван шляхтичем, воздуха ему не хватала, воля манила.

Для Заруцкого не было границ, он олицетворял своим поведением тот самый казацкий дух вольничества и антигосударственной системы. В сущности, Заруцкому было все равно против кого сражаться: супротив польской государственной системы, или против московской. Разница в том, что быть приближенным короля Сигизмунда Ивану не суждено, а вот стать рядом с московском троном стало более чем реально. Тут бы не ошибиться с тем, на кого поставить и кому служить.

Вместе с тем служба Заруцкого не была поверхностна, это было особое понимание своего предназначения и роли. Если Иван Мартынович решил служить, то будет это делать искренне, честно, самозабвенно. И только проявление несправедливости к нему, обман, может поколебать верность рожденного шляхтичем, но ставшего казаком человека.

Обман… его обманули. Этот Димитрий не тот, за кого себя выдает. Есть и причина для сомнения и повод, чтобы действовать в собственное благо.

— Шило! — обратился атаман Заруцкий к одному из своих верных товарищей, как только покинул покои Могилевского Димитрия. — Скачи в Тулу и все прознай. Ты казак особливый, чуешь человека, словно зверь, поймешь, кто такой Димитрий Тульский и сколь можно быть рядом с ним. Никто не должен проведать, куды ты едешь. Говори, что на Дон, до вольных людей.

— Сделаю! — сказал казак Шило, мотнул своими свисающими длинными усами и лихо, несмотря на свой почтенный возраст, прыгнул в седло. — А ты, атаман, знай, что ентот… Могилевский илжец!

И без слов старого казака Заруцкий уже понял кто есть кто. А слова Шило только укрепили убеждения атамана, который в свою бытность был и выбранным атаманом и на ляхов ходил и на крымцев, после уже с крымцами на Окраине Московского царства гулял. Но никогда Шило не был рядом с властью, избегая государственные системы, потому и не попадал ни в какие списки, реестры. Мало кто из тех казаков, что сейчас были в Стародубе знали о геройском старом казаке. Но то и к лучшему, может и удастся Шило выполнить задание Заруцкого.

16 июня 1606 года.

— И отчего ты решил ко мне прибыть? — спросил я человека напротив.

— Ты истинный государь! — отвечал мой собеседник, не отводя взгляд.

Вот именно это, его манера держаться в моем присутствии и смущала. Болотников не тушевался при мне, всегда смотрел прямо. Пусть в его взгляде я не видел вызова, отрицания, опасности, но пока не замечал я и того, что этот человек, безусловно, энергичный, целеустремленный, является адептом государственной системы, которую олицетворяю я, как государь.

— Ты, Иван, четыре дня подле меня, а умы казаков уже заражены вольницей. Тебя слушают! — сказал я.

— Государь, дозволь возразить тебе, что казаки завсегда вольны, но и службу справно несут, — уже немного растеряно отвечал Иван Исаевич.

Он должен был быть прекрасно осведомлен о том, что именно совершил один из казачьих отрядов в полсотни сабель, что конными, словно тати, без приказа и моего дозволения совершили, по сути, грабительский набег на поселение у Серпухова. В задачу этого разъезда входило патрулирование и разведка подходов к одному из богатейших городов Руси, Серпухову. Но они расценили, что вольны интерпретировать мои распоряжения по-своему. Сейчас ведется расследование, о ходе которого докладывается не только мне, но подробности освещаются всему войску.

Я прекрасно понимал, что, мои действия, направленные на создание дисциплинированной армии с централизованным управлением далеко не всем нравится. Я осознавал свою степень вины в том, что Лжедмитрий Второй появился-таки и в этом варианте истории. Это от меня бежали некоторые отряды казаков, и разного рода ватаги, мало отличимые от разбойничьих, которые, несомненно, увеличили бы численность моего войска. А теперь от этой разношерстной массы, сдобренной польско-литовским элементом, страдает брянско-стародубская земля.

Но тот постулат, что государь есть система, а система есть подчинение государству, должен укорениться в умах русских людей. Уставание от грабежей и вольниц уже приходит, и потеря мной анархически мыслящих вооруженных людей компенсируется приходом дворян и боярских детей, которые заинтересованы в сильном, единоуправляемом государстве.

Нельзя сказать, что я полностью отказываюсь от той силы, что из себя представляют казаки. Однако на службе казачество должно служить и отрабатывать тот факт, что государство не станет ломать уже казацкую систему, что выстроилась на Дону или в Запорожье. Ведь там, в казацких станицах, существует правило, нарушать которое — это подписывать себе приговор. Так почему же правила, что есть в государстве, дозволительно нарушать лишь потому, что центральная власть слаба? Нет, не слаба, и почти каждодневные казни на протяжении последней недели, говорят о том, что здесь, в Туле, формируется та сильная централизованная власть, способная провести жесткую и решительную хирургическую операцию по удалению злокачественной опухоли Смуты.

— Я позвал тебя, Иван Исаевич, оттого, что вижу, что люди за тобой идут, и что такой человек нужен мне и моей державе, в которой волею Божьею я поставлен царствовать.

Я протянул исписанный лист бумаги с нанесенным на ней тиснением знаком двуглавого орла. Это была далеко не лучшего качества бумага, серо-желтая, с белесыми побегами, более нужного плотная. Но это то первое производство, что я привнес в этот мир.

Нельзя назвать то, что мы сделали, прогрессорством. Нет, это кустарщина. В ступе измельчали массу из тряпья, куда добавляли волокна разных растений, даже крапивы, а потом вычерпывали сетками и подсушивали. А белые разводы — это попытка отбеливать бумагу раствором извести. Большого труда стоило изобразить на сетках двуглавого орла. Он получился корявеньким, но даже такое новшество приводило многих в восторг [впервые производство бумаги на Руси осуществлялось во время правления Ивана Грозного. Мельница сгорела и более восьмидесяти лет производство бумаги не возобновлялось. Ее покупали за большие деньги у немцев, голландцев, меньше у французов].

Я готовился к тому, чтобы при своем правлении ввести обязательное написание челобитных на государственной бумаге с тиснением. Некогда история уже знала, то ли при Елизавете Петровне, то ли еще при ком-либо в то время, какой немалый доход имело государство от обязательного использования государственной бумаги, покупаемой по завышенной цене.

А почему нет? Хочешь челобитную писать? Так заплати государству за работу над твоей проблемой.

— Читать умеешь? — спросил я, глядя, как бегло водит пальцем по строкам Болотников.

Это был не сарказм. В этом времени столь бегло читать умели немногие, а иные бояре и вовсе не умели, что в обществе не особо и порицалось. А читать бегло, да еще и современную скоропись, в которой я достаточно поднаторел — это, пожалуй, достойно уважения и отдельного интереса.

— Умею, государь, — спокойно, без проявления обид, отвечал Болотников.

— А еще и по-немецки говоришь, да по-турецки изъясняешься, — говорил я задумчиво.

Не так много людей, что будут столь грамотны. Да, иные могут быть более искушенными в переговорах, при этом даже будучи необразованными. Но что, если вот такого человека специально поднатаскать в дипломатии? Не я, а кто-нибудь из бояр с опытом? Но не пробиться бывшему сыну боярскому, а после и боевому холопу князя Телятинского, в дипломатический корпус. Раньше так и было… если у меня получится, то окно возможностей для таких вот, от природы сильных и разумных людей, появится.

— Для чего сие, государь? — задал закономерный вопрос Болотников.

— Разумные вопросы ставишь, Иван Исакиевич, — на отчестве я поставил логическое ударение.

В это время нужно было заслужить именоваться на «вич». Бывало, что для этого писалась особая грамота. Я же со многими говорил вот так, уважительно. Сперва делал это по разумению человека из будущего, но после, когда осознал значимость отчества, говорил уже и потому, что тот человек, говорить с которым я соизволил, уже уважаемый.

Я считаю, что ситуация с разговором с государем не столь категорична, как во время правления Павла Петровича. Того, которого табакеркой… Павел считал, что человек становится значимым только пока с ним разговаривает император, и перестает быть таковым, как только монарх прекращает с ним разговор. В моем случае величание по отчеству означало, что человек для меня, для государства, полезен и, что он совершает одобряемые мною действия. Пусть это сейчас выглядит не столь очевидным, но последовательность в данном вопросе даст понимание моей системы отношений к своим верноподданным.

— Ну, прочитал? Как уразумел сие? — спросил я после некоторой паузы.

— И что, государь, человек тот от казаков может спрашивать с тебя? — растерянно спросил Быков.

— Ты неправильно понял, — я строго посмотрел на Болотникова. — С меня спрашивать будет Бог. Человек же тот может спрашивать У меня.

— Прости государь! — растерялся Иван Исакиевич. — Понял, что ты вызвал меня потому, что желаешь, кабы я стал тем человеком от казаков.

Болотников, в задумчивости прикусив нижнюю губу. Я приметил в нем эту особенность, и после разговора со мной наверняка губы у Ивана будут побаливать от укусов.

— Ты, Иван Исаевич, от всего казачества будешь говорить со мой, и отказа в разговоре тебе не будет. Поедешь на Дон и успокоишь казаков, обскажешь им, что жду их на службу, на коей вольницы не будет, но и я не стану посылать войска, кабы поумерить лихость казацкую. Пусть решает казацкий круг, кому быть атаманом. И решения эти сказывать ты мне будешь, как и то, что дадут мне казаки. А станичникам от меня слово понесешь, да скажешь, какую милость я изъявлю за казацкую службу. Скажу первое, — что должно прекратить казакам, так это вести себя, словно бусурмане, грабить и насильничать православный народ, — я не отворачивал своего взгляда от Болотникова, ему же пришлось потупить свой взор.

— Послушают ли меня казаки?

— Тебя, Иван Исаевич, послушают, — сказал я, протягивая иную бумагу с вислой печатью [грамоты с вислыми печатями больше ценились. Так главный герой оказывает знак уважения и увеличивает значимость документа].

Я отдавал Болотникову грамоту об уложении для казаков. В ней прописывал основные требования к казачеству и основные условия взаимоотношения царской власти с этим социально-политическим и военным явлением. Да, я немало требовал от казаков, но взамен и давал многое. Пусть те условия, что напечатаны на прекрасно выделанном пергаменте с вислой печатью на данный момент не столь актуальны из-за слабости центральной власти. Но были бы казаки дураками, так никогда и не выросли бы в реальную силу, потому пусть думают старшины и решают. Но нельзя же спускать то, что донцы или терцы постоянно промышляют на торговых путях, грабят, убивают, а после уходят на Дон и все — взятки гладки. А торговля — это становой хребет в России, без нее развития русского государства не будет.

— Отправляйся, Иван Исаевич, на Дон и сделай так, чтобы казаки приняли мою сторону. И казачество не предашь, и мною будешь обласкан, — сказал я, выпроваживая из своих палат Болотникова.

То, что я отправлял Болотникова на Дон, а также далее к терским казакам, имело кроме озвученной, основной причины, еще и сопутствующую. Я временно отдалял от себя Ивана Исаевича. Его энергия, умение расположить к себе людей, в том числе и богатыми подарками, так как Болотников был на данный момент побогаче и меня, все это мешало процессам выстраивания взаимоотношений и централизации войска.

— Государь, снедать станешь? — прозвенел голосок Ефросиньи.

— Сама стряпала? — спросил я.

— Да, государь! — отвечала девушка.

— Емельян, али иной пробовали?

— Да, государь! — сказал Ефросинья, ставшая моей экономкой.

Девушку я так от себя и не отпускал, опекал. Даже в условиях дисциплины и жестких наказаний за любое насилие — быть красивой, юной и одинокой в полном воинов городе чревато. Да и женская рука в хозяйстве — это многое. Не то, чтобы мне был так необходим уют и забота, но если есть возможность жить в комфорте, почему и нет.

Я освободил ее отца Митрофана Люта, которого окрестил, как Лютова. Мужчина был измотан, пострадал от пыток и издевательств. А угодил в застенки он точно не потому, что придерживался каких-либо политических взглядов, скорее потому, что мужик не признавал авторитетов и не был трусом. Он встал на защиту своей мастерской, когда к нему пришли и потребовали вначале бесплатно починить бахтерец. Но, после от мастера потребовали отдать готовые брони, на что получили жесткий и оскорбительный ответ. В итоге две смерти и холодная. Разбираться никто особо не стал, но и мастера не зарубили на месте, понимая, что бронник нужен всем.

Отец сразу же хотел забрать свою дочь от меня, так как для всех она уже перестала быть желанной невестой и вокруг только и судачили, что я, государь, нашел себе зазнобу. И даже то, что сам царь с ней мог возлечь, не освобождало девицу от клейма порченной. Но, ничего, жениха ей найдем. Тот же Болотников, чем не жених? Пусть только ее отец отработает и сделает то, что я ему наказал.

Вопрос касался мануфактуры. Митрофану предстояло возглавить еще пять человек, которые были учениками кузнецов и только один учеником самого бронника. Лютову ставилась задача раздробить производство доспеха на более мелкие операции, справляться с которыми могли бы менее мастеровитые люди. Своего рода конвейер. После проанализировать скорость исполнения заказа на тот же бахтертец, как и определить качество готового товара.

Мануфактуры — это огромный шаг на пути товарного производства. В Европе они начинают свое победное шествие и тем самым еще более двигая европейскую цивилизацию вперед. Недаром испанцы запрещали устройство мануфактур в Новом Свете, опасаясь, что производство в Америке может поставить крест на зависимости колоний от метрополии.

— Емельян! — выкрикнул я, как только съел немудреный обед: половину варено-копченой дикой утки и трех яиц со свежеиспеченным хлебом.

— Государь! — на пороге появился Емеля.

— Военный совет собираю до вечерней службы в храме! — сказал я и Емельян, поклонившись, поспешил на поиски всех, кто входил в этот самый совет.

Послезавтра выдвигаемся на Серпухов, куда, по разведданным, должен был направится и Шуйский, или кто из его сообщников в государственном перевороте.

Войско, как по мне, не готово. Да и нельзя за две недели вот так, вдруг, но ввести новые тактики, что сопряжено со сломом базисных понятий военных действий. Но что-то все же сделано: отработаны построения, налажена дисциплина, усовершенствованы сигналы во время боя, стрельцы стреляют тремя шеренгами. Не удалось научиться стрелять шестью шеренгами, как это должно быть в ближайшем времени у Вильгельма Оранского, но и три залпа — уже немало, даже без перезарядки. Пороху сожгли немало, но, уверен, не зря.

Я хотел быстрее либо занять с ходу Серпухов, либо разметить позиции за ним, в направлении Москвы. Именно возле этого города можно противнику выстраивать оборону, чего допустить нельзя.

Михаил Васильевич Скопин-Шуйский не был ограничен в возможностях передвижения. Почти не ограничен, так как его постоянно сопровождало не менее трех человек, которые следили за разговорами и действиями самого знатного пленника.

Уже через два дня после того, как Михаил Васильевич был перевезен вместе с государевым войском в Тулу, — он обо многом забыл, увлекся наблюдениями за творящимся вокруг. То, как Димитрий Иоаннович выстраивает воинский наряд было для Скопина-Шуйского не просто в новинку, но и шокировало. Везде сторожевые посты, особые медные пластины с оттиском звезды и молота, которые являлись условием пропуска в город, патрули по городу, система разъездов по расписанию… Много чего было в войске государя, что, на первый взгляд, выглядело явным излишеством, но при осмыслении оказывалось более чем уместным.

Скопин видел, как преобразились действия воинов и во время учений. Система порядка и исполнительности влияла и на боевые качества. Все подразделения четко знали свое место в построениях, собирались в боевые порядки очень быстро. Но Михаила Васильевича поражало то, что государь, все равно остается недовольным и ждет от стрельцов, казаков, боярских детей еще большей прыти.

Что-то похожее видел Михаил у немецких наемников, по рассказам шведское войско так же имело полки, что были зело обучены разным построениям, но на Руси так не воевали. И Скопину-Шуйскому было отрадно наблюдать, что и русские православные воины способны строиться и воевать дисциплинированно, не хуже немцев или шведов.

Жалко только, что в Туле не было вдоволь ни бумаги, ни пергамента. Все шло на подметные письма, рассылаемые Димитрием Иоанновичем. По крайней мере, просьбы Михаила Васильевича заполучить то, на чем можно писать, игнорировались. Даже восковых табличек не дали. Но память у Скопина-Шуйского была отличной, он все старался запомнить.

— Боярин, тебе велено передать слова государя, — сказал один из трех сторожей Михаила Васильевича.

— Говори же, чего ждешь? — чуть раздраженно сказал Скопин-Шуйский.

Он уже неоднократно просился поговорить с государем. Михаила Васильевича сильно волновала ситуация, когда он хорошо питался, имел возможность передвигаться и весь чувствовал себя отлично, получал лечение и даже вино. А князь Куракин… десять дней мучился Андрей Петрович Куракин. Над ним издевались ужасающими способами: и каленым железом и битьем по самым болезненным местам и так, что и соромно думать. Уже через три дня князь сошел с ума от непрекращающихся издевательств. Вот тогда, по мнению Михаила Васильевича, и нужно было милосердно убить Куракина, ибо сам Господь Бог облегчил участь князя, забрав у него разум, но казаки держали свое слово, а государь не вмешивался.

Умер Куракин, но Димитрий Иоаннович все равно не отвечал на просьбы о встречи. Скопин-Шуйский даже думал, что государь и вовсе не получает от него прошения, но стражи уверяли, что все по чести делают и государю сообщают. Попытка же самому приблизится к царю закончилась позором, когда Скопина-Шуйского быстро скрутили и даже несколько раз, для острастки, ударили. И вот, наконец, воля государя.

— Государь ставит тебе, боярин, выбор: али ты вертаешься до своего крестоцелования и верой и правдой служишь, али остаешься в Туле, но в холодной, и опосля ссылаешься в Вятку, — сказал страж.

Пойти против своего дяди? Да! Теперь — да! Только он попросит у государя, чтобы не стал Димитрий Иоаннович требовать убийства родственника, не рукой Михаила. Скопин-Шуйский успокоился еще тем, что он позволит себе отойти от крестоцелования только в одном, чтобы попытаться спасти родственников. Пусть бегут в Польшу, или в Швецию, да хоть в Крым. В остальном он будет служить именно что природному царю, которого, оказывается и не знал ранее. Но теперь видит, что государь умеет быть грозным, но и разумным.