Вернуть престол

Глава 7

4 июня 1606 год.

Хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах. Это одна из множеств поговорок, которая говорит о том, что строить планы — то можно, но даже продуманные действия далеко не всегда, да что там, редко, претворяются в жизнь согласно желанию.

Я хотел уже выдвигаться. Чего ждать далее, когда пришли верные мне войска. У меня уже, даже без казаков, больше восьми сотен бойцов. Думаю этого достаточно, чтобы отбиться от любого отряда, что будет послан за мной вслед. Но насколько многими бойцами я располагаю, чтобы вообще оказывать системное сопротивление Шуйскому? Мало, очень мало, а больше и непонятно, откуда брать. Нет, соображений немало, но так, чтобы целый полк и три роты наемников пришли и поклонились?..

И я, окрыленный новыми вводными сразу же повелел готовится к выходу. И меня не ослушались. Я же не уточнил, что предположил, что подготовка к переходу до Тулы займет два-три часа, а не день-два, а то и три. Стрельцам нужен был отдых, причем не один день, нужны припасы, за которым нужно отправить в ближайшие деревни и села, так как в Кашире все, что можно, было подъедено. И сегодня уж точно никто никуда бы не ушел, ибо Воскресенье.

Наверное, это был мой второй самый сложный день в этом времени. Днем ранее пошел в баньку, пусть чуть не помер от угарного дыма оттого, что баня топилась без каких-либо труб. Вроде бы это называлось топить «по — черному», но еще и вениками меня знатно отходили. Ранее, в своем времени, я, бывало, ходил в сауну, но только для развлечения и не то, чтобы фанател от парилки, но что истинного удовольствия я не ощущал, а тут угарный газ, да.

Ну а после бани приложился я к медам. Это же иезуитское коварство! Пьешь, пьешь, голова не шумит, ничего не предвещает, сладенько, а потом… ноги не идут и в голову резко хмель приходит. В грязь лицом я не упал, на лавке ну уснул и ничем иным достоинство не уронил, но назавтра было плохо.

А утром, в воскресенье, обязательная церковная служба, пропустить которую просто невозможно. Я же православный царь! Народ должен был видеть государя в храме, пусть этот храм и деревянный и не вместил и четверти от количества желающих.

Как же поп фальшивил! Какой при этом у него зычный голосина! Он же еще пуще прежнего старался все более громко вести службу, словно именно в громкости вся святость действа. Голова трещала, свечки чадили, ладан раздавался избыточным ароматом. Наверняка, батюшка использовал и годовой запас редких благовоний и, вернее всего, спрятанное на светлый день.

Пережил и это, хотя, должен признаться, в некоторой степени я проникся. Атмосфера искренней веры, абсолютной, всеобщей, истово молящиеся люди… Это пронемало, делало причастным. Не будь вчера злоупотреблений, — эта служба мне могла бы и понравиться. Видеть такого в своем времени не приходилось. Там все больше исполнение обрядов, мало, действительно верующих людей, на которых и смотрят, словно на сектантов.

Испытания, начавшиеся в пять часов утра в церкви, продолжились сразу после воскресной службы.

В лихие девяностые я был еще слишком молод, чтобы вникнуть и стать частью той системы, что всегда была в тени государственной, то усиливаясь, то, напротив, теряя свое влияние на государство. Походил, как тогда называли, «быком», но попал в армию и вся моя буйность резко нашла применение. Не силен я был в понятиях, всякого рода правилах терок и разводов. Но образ и маломальское понимание сложилось. Так вот, все что я увидел утром 4 июня, именно такими вот разборками и было.

Даже не две, а три стороны «перетирали» по своим понятиям. Вчера ночью прибыла большая часть каширских детей боярских, которые наутро уже были взвинчены до предела. Как только до крови не дошло? Понять служилых из города, где я уже чуть не седмицу обитаю, можно. Казаки изрядно похулиганили.

Я и сам был недоволен тем, что Кашира стала неким блудным домом. Да, после моего прихода сюда, многие явления исчезли. Уже не насильничали девок, некоторые из которых уже и так, обреченные на общественное клеймо блудливой, стали соответствовать этому клише, что им навязывается. Потому насильничать уже и не приходилось, напротив, слышались разговоры о том, что тот или иной казак не прочь забрать с собой в станицу какую девицу, али женщину, муж которой еще залечивает тумаки. Пьянства также не было, может быть, по причине того, что все, что было, в городке уже выпили, или потому, что несколько бочек меда я забрал себе.

Но пришли из Тулы два десятка боярских детей, что жили в Кашире, вот они и подняли проблему.

Вмешиваться я не хотел. Нужно больше понимания происходящего, контакт с командирами. Вот так влезу в конфликт и кому-то точно не угожу. Но и доводить дело до крови, а к тому все шло, так же было нельзя. Где я, там закон!

— Охолони! — вскрикнул я, когда увидел, как заблестела на утреннем солнце сталь обнаженных клинков.

— Государь! — послышалось повсеместно и спорщики немного расступились.

— Вижу, что обиды много у вас, — я обращался к стоящим впереди большой толпы двум десяткам облаченных в кольчуги мужчинам. — И понимаю вас. Но есть суд государев. И кто суд тот не признает, так и бегите отсель, кабы в колодках не оказаться.

Последние слова я зычным голосом говорил, окидывая взглядом всех собравшихся.

— Рассуди, государь! — на колени плюхнулся один из, как я понял, каширских боярских детей.

— А вы обстоятельно распишите мне то, что ставите в вину казакам и ждите суда, покуда я прочитаю! — сказал я, и только после прозвучавших слов понял, в какую ловушку сам себя же и загнал.

Это же сколько много мне придется читать? Устраивать разбирательств? Справлюсь ли на два дня, чтобы уходить уже из Каширы? Точно нет. Но царское слово оно не воробей, оно быстрый ястреб, угнаться за которым и поймать сложно, невозможно.

Я увидел замешательство в глазах собравшихся. Что? Не то сказал? А что не так?

— Прости государь, тут нужны и писари и стряпчие. И будет столь много бумаги? — спросил меня по виду самый пожилой из боярских детей.

— Казаки! Видите ли свое лиходейство? — спросил я, повернувшись к не менее чем двум сотням казаков, готовящихся, наверное, умирать, так как стрельцы выступили на стороне обиженных боярских детей.

— Есть и на нас вины, государь, токмо казак — он вольный в своих поступках, кругу казачьему и судить нас, — высказался один из станичников, с которым мне еще не приходилось общаться.

— А ты кто будешь? — спросил я.

— Осипкой кличут, государь! — ответил казак, который и по виду был весьма не последним в этом сообществе. Я бы скорее принял его за какого не бедного купчину.

— Не ты ли прибыл с тем, кто братом мне назвался? Петром Федоровичем? — припомнил я этого казака. — И где мой брат?

Осипка прибыл в сопровождении еще одного казака, как я вначале подумал, что это и есть тот самый родственничек. Но, нет, меня склоняли только высказать отношение к некому сыну последнего прямого Рюриковича — Федора Иоанновича, который пока не решался войти в Коширу и прятался в лесах.

Вполне оправдано казаки решили посмотреть обстановку. Это я, как понял позже, пригласил брата своего, по сути, племянника, в Кремль на разговор. Иное дело быть со мной вместе в бегах. Кроме того, уверен, что карту этого Петра еще будут пробовать разыгрывать. Даже казачеству нужно оправдание для собственных набегов. Царь — это как хромосома в ДНК русского человека этого времени. Нельзя ничего делать без обоснования царской воли.

— Добре, Осипка, коли от всех казаков слово держать стал, — сказал я, посматривая на тех станичников, которые ранее старшинствовали в Кашире. — По чести разойтись с теми, кому обиды учинили сможете? Вот ты, да еще возьми двух-трех казаков, да люди боярские такоже отрядят людей, да без оружия поговорите. Может вирой оплатить, может и в божьем суде, в бою решить.

Вот тут я, как мне кажется нашел правильное решение. Пусть сами себя помутузят, расплатятся деньгами, или еще каким добром, да и разойдутся. Так думал я, но так не должно было быть.

— Государь, но твой же суд! — недоуменно говорил воин из обиженных. — Невместно мне сидеть с беглыми крестьянами и лясы точить.

Во те на! И тут это самое местничество. Сейчас казаки уже обидятся и полилась бурным ручейком русская кровушка.

— Ты не за стол государев садишься, чтобы местничать, а говорить о деле. Обиды свои обскажите, да какие и серебром, али чем иным решите. А с теми, что решить не получится, ко мне, — может такое решение, наконец, подойдет.

— Благодарствую государь за твою мудрость, — сказал боярский сын, с полными сединами волосами, низко кланяясь. Следом поклоны стали отбивать все собравшиеся.

Я понимал, что нужно было сделать. Запротокалирвать все преступления, насилия, грабежи, провести следствие, которое, обязательно, должно было закончится наказанием виновных. Но… будут так гонять тех же казаков, лишусь напрочь их поддержки. И пес с ними, если бы у меня насчитывалось полков пять стрельцов, да поместной конницы с тысячу, пушек еще хочу… штук пятьдесят. Ну и чтобы был специальный человек, который постоянно закатывал бы мне губу, чтобы фантазии умерить.

Как бы то ни было, но вольницу казаков умерять необходимо, иначе из восстаний и бунтов Россия так и не выберется. Но делать это нужно тогда, когда есть сила.

— Государь, дозволь слово говорить! — обратился ко мне, как я уже знал, голова Третьего стрелецкого приказа с запоминающейся фамилией Пузиков.

— Говори, Данила Юрьевич, — решил я продемонстрировать то, что запомнил имя полковника, и что уважаю его.

Полковников еще не было, но я про себя именно так и называл Пузикова. Привел же он полк? Хотя и не полк привел, а Приказ и всего-то пять сотен человек. Я то думал, что пришел полк в более тысячу штыков, а тут только пять сотен и то без тех самых штыков. Батальон.

— Государь, дозволено будет мне узнать, в чем вина Петра Федоровича Басманова, моего головы? — спросил глава стрелецкого приказа.

Я этого ждал, надеялся, что никаких последствий от ареста Басманова не последует, но подспудно готовился, что спрашивать станут. И готовился я к большему недоверию, неуважению, вольнице. Насмотрелся на казаков и уже по ним и выставил мерило. Но Пузиков спрашивал столь кротко, что я, как государь, мог попросту и ответить, что это не его дело. Однако я, по сути, один, не вижу ни одного однозначного соратника. Может хоть на этого Пузикова получится опереться?

— Я скажу. Для того скажу, кабы иным не повадно было. Мздоимец и казнокрад Басманов. У тебя в Приказе завсегда всего в достатке? — спрашивал я, полагая, что снабжение во все времена главная ахиллесова пята русской армии, а этом периоде и подавно.

И не ошибся.

— Жалование платили на свадьбу твою, государь, а до того, так не всегда. Пороху не хватает, сапоги худые у стрельцов, а за свои и покупать не желают, — стал перечислять проблемы Пузиков, с каждым словом убеждая себя же, что воровство имело место быть.

Тут уже не важно было, что Басманов, как я понял, не так чтобы и давно, без году неделю, как был назначен головою над всеми стрелецкими приказами. Виновен! Воровали? Да! Это был кто-то выше статусом, чем Данила Юрьевич Пузиков? Да, ибо самому ему воровать было либо нечего, либо мало чего. Царь слово говорит и царское слово крепкое? Да! Вот сколько доводов для того, чтобы не сомневаться в виновности Басманова. Кроме того, как я понял из разговоров с тем же Петром Федоровичем Басмановым и его боевыми холопами, я выказывал исключительную поддержку своему фавориту и был с ним повсеместно, он ночевал в моих покоях… хоть бы только выказывал поддержку, а не что иное. Хотя, уже изучив свой организм, извращения можно исключить, иначе мог и застрелится, спасая себя от сумасшествия, а Русь от неадекватного царя.

— И еще тебе скажу, ибо приблизить желаю — это он подговорил меня бежать. Я же хотел бой принять, биться с изменниками и клятвоотступниками. Вот и тебя бы на помощь позвал… — я взял командира стрельцов за плечо. — Пришел бы?

— Пришел государь, — Пузиков повалился на колени.

Нет, такой в соратники не подойдет. Слишком доверчивый и восприимчивый. И как, будучи явно не особо знатным, да и не пожилым, дослужился до головы стрелецкого Приказа? Или фамилия Пузиковых в местничестве рядом с Шуйскими и Мстиславскими? Шутка, конечно.

— Читать писать умеешь? — спросил я у стрелецкого головы.

— Умею! — отвечал Данила Юрьевич.

— Вот и опиши свой полк, сколь стрельцов, десятников, поставь знаки особливые, коли кто разумник, да добрым головою стать может… — увидев, как меняется лицо Пузикова, который, видимо, посчитал, что я его снимаю с должности, я поспешил добавить. — Тебе в помощь, да думать, как ладить новые полки.

— Все исполню, государь, — сказал Данила Юрьевич и я показал ему, что разговор закончен.

И все-таки, слишком от многого и многих я ожидаю угрозы, усложняю ситуацию. Вот думал, что стрельцы взбунтуются оттого, что Басманов в клетке. Или те же его боевые холопы что учудят. Нет, все относительно спокойно, моя воля не обсуждается, по крайней мере, при мне. Решил Басманова карать? Так право имею! А Емеля вообще стал тенью, не упуская меня из вида и не позволяя расслабиться, все думал, что подлость умышляет, а он, видите ли, охраняет, да цену себе набивает.

Есть разум у людей. Даже боярские дети, то бишь почти что дворяне, не стали сразу же лить кровь казаков, договорились. Казакам было что предложить на виру. Кони, брони, оружие, что было взято с побитой поместной конницы в деле выкупов были к месту. И еще раз убедился, что тут женщина — товар, честь которого имеет вполне себе осязаемую цену.

Как могли договориться? А могут так же поговорить и найти решение, но в масштабов всего царства? Или Русь только входит в состояния смущения, скорее, «смутения»? Но в Москве кровь уже окропила землю, да и на Волге казаки гуляют и торговля вся стала. Есть Смута, и она еще представляет собой не загнившие раны, но порезы сделаны…

4 июня 1606 года.

Дмитрий Михайлович Пожарский был в растерянности. Только что бывший рядом с властью, в самом высшем ее проявлении, он оказался почти что не у дел. Хотя, почему почти что, никаких дел как раз-таки и не было.

Дмитрий Михайлович являлся ранее дворецким. Все бы ничего, даже весьма выгодно. Лучше быть, конечно, дворецким не в XVII веке, а в предыдущем. Вот тогда да — собирай налоги, да учиняй суд.

А нынче это уже иная должность, но при грамотном подходе очень перспективная. При Димитрии Ивановиче дворецкий имел обязанности такие же, какими наделялись дворецкие в Литве, или Польше, то есть управление двором, а в сущности глава царской администрации. Пожарский был в курсе всех дел, связующим звеном между той же Посольской избой и государем. Он сидел за одним столом с польским послом и с наиболее знатными панами, что приехали на свадьбу царя с Мариной Мнишек.

Дмитрий Иванович не беспочвенно переживал, что его карьера, только что пошедшая в гору, вдруг скатится и он хотя бы сотником остался. Жаловал Пожарский Димитрия Иоанновича, чего уж. Вот потому мог стать и неугодным.

Василий Иванович Шуйский, еще не получил благословение на царство, но уже, по сути, уместивший свое седалище на царский стул, не преминул дать свое слово, что все, кто занимал должности при Димитрии Иоанновиче, остаются при них же, естественно, при лояльности к Шуйскому. Облагодетельствовал, значит. Может, кого из воевод, или окольничего, кравчего и оставил, так как функционал этих должностей оставался неизменным, но не дворецкого. Но и слова Василия Ивановича разнились с делами, это уже знали многие, потому не поверили. И правильно, ибо Шуйские, постепенно, чтобы их противники не выступили единым фронтом, но убирали подальше людей, что искренне поддержали Димитрия Иоанновича. Шаховского вот отправили подальше. И Пожарского могут.

Про Пожарского никто и не вспомнил, что еще прибавляло обиды Дмитрию Михайловичу. Он хотел было рвануть в Тулу, но узнал, что туда направляется и отряд посошной рати в две сотни человек, после отправили и стрелецкий полк под командованием князя Куракина. Пожарский, будучи человеком расчетливым и с пониманием военного дела, не оставлял шансов Дмитрию Ивановичу, он думал, что у государя, если это он, в чем сомнения были, только стрелецкий полк, а у Куракина и полк и сотни поместной конницы.

Пожарский сперва был уверен, что царь сбежал, его Басманов надоумил и сейчас и сопровождает. Но после, когда и Василий Иванович Шуйский и Голицын, Татищев, даже Иван Мстиславский, — все, в едином порыве стали кричать, что государь убит и что это был и вовсе не государь, а лжец… Много сомнений появилось. Дмитрий Михайлович Пожарский мерил всех под себя и не понимал, как можно было вообще так зло врать тому, кто сел на московский трон. И пока князь не предполагал, что все бояре вдруг стали лгать еще более зло.

Вместе с тем, чувствовал Пожарский, что некоторое брожение в умах людей, как боярских детей, так и мещан, уже началось, и Василий Шуйский не возвысил тех, кто этого ждал от новой власти, не дал народу блага, да того же хлеба досыта. От новой власти всегда ждешь чуда, но никогда его не получаешь. И самое главное, чего люди ждут от новой власти — это сытости.

Откуда взять было тот же хлеб? Во-первых, во время восстания одно из зернохранилищ сгорело, во-вторых, Шуйский, понимая вероятность противостояния с Димитрием, будет придерживать хлеб для снабжения войск. Для того, кто только что совершил государственный переворот, наипервейшее — это кормить и ублажать армию. А потому в Москве не будет голода, но сытости не предвидится так же.

Пожарский не был удостоен встречи с Василием Ивановичем Шуйским. Видимо, не по чину было тому встречаться со стоящим в списке местничества далеко не в первом десятке Дмитрием Михайловичем. Ну это было и на руку князю Пожарскому. Самое то, это переждать и посмотреть, как будут развиваться события. Пока дворецкий, оставшийся не у дел, считал, что у Шуйского немало шансов утвердиться на престоле.

— Пока Шуйский не будет венчан на царство я в правде своей ничего ему не обещать! — сказал сам себе Пожарский, наконец, улыбнувшись.

Нашел-таки решение Дмитрий Михайлович, которое было самым что ни на есть и простым и одновременно хитрым. Он будет поддерживать свою репутацию, как человека-слово. Если крест целовал на верность и исправную службу, значит и оставаться верным. Ну а кому целовать крест? Боярину Шуйскому? Так он, князь Пожарский, не холоп какой, или даже худородный дворянин, он выше того, чтобы служить боярину. А вот государю, венчанному в церкви на царство? Это можно.

Однако, Дмитрий Михайлович в данном случае несколько обманывался. Ему весьма по душе и сердцу ранее находится рядом с царской властью, сидеть за одним столом с царем, польскими послами и литовскими магнатами. И теперь он этого лишается. По местничеству нет места Пожарскому за одним столом с Шуйскими. Потому… пусть Димитрий побеждает и вертает все взад.

— И поедешь. Так я сказал! — прикрикнул на своего старшего отпрыска боярский сын Тетерев Иван Макарович. — Мишка, ты меня не гневи! Сын ты мне и опосля того, как у тебя сын народился!

— Батя, сын я тебе, но ты не по правде со мной! Слыхал же, что на Москве люди бают? Димитрий Иванович не настоящий был царь, не от Бога! Сын Антихриста он. Телятину ел, латинян привечал. А маску ту лукавую видал? То ж от Падшего маска, — Михаил Иванович Тетерев подбоченился и горделиво добавил. — Я и сам плюнул в ту маску.

— Вот же остолоп! И разумным был и разум потерял! Маску ту положили на убиенного, кабы такие вот, как и ты, харкали в нее, а получалось, что в Димитрия. А на Москве говорят, что бежал Димитрий Иоаннович, а то растригу Отрепьева и убили. Уже знают, кому интерес есть, что Димитрий в Туле, али в Кашире. Туда и люди станут тянуться. Есть те, кто уразумел, что Василий Иванович люд московский погубил о ляшские сабли за то, кабы смутить Москву, а самому сесть на царский стул, — говорил Иван Макарович, не обращая внимания на округлившиеся глаза своего сына.

— Батя, то ж крамола какая? И на плаху так взойти можно! — испуганно сказал Михаил Тетерев.

— А я нешто кому чужому говорю, али сыну своему? Батьку то не предашь? — Иван ухмыльнулся.

В их семье авторитет отца был незыблем. И Ивану Макаровичу было бы достаточно только сказать, чтобы Михаил исполнил. Но старший Тетерев хотел преподать сыну науку, как выживать даже в условиях полной разрухи и безвластья. Учил уже женатого своего наследника, что семейные ценности выше стоят, нежели что иное. Так можно выжить, когда паны дерутся, а у холопов чубы рвутся. Михаил же был, как и многие люди в молодости, полон стремлением к справедливости, восприимчивым к тому, что ему скажут. Не было у девятнадцатилетнего Михаила Ивановича Терентьева еще того опыта, когда можно разделять полученную информацию, еще не обжёгся он.

А Иван Макарович напротив, уже насмотрелся и на несоответствие дел и слов и на то, как бояре могут только за одно место на лавке идти на преступление. Он служил, верой и правдой, когда были природные цари — Иван Васильевич, сын его Федор Иоаннович. Служил он и Борису Годунову, уже понимая, что тот добился трона изворотливостью и хитростью. Иван Макарович даже не скривил лица, не пустил скупую слезу, когда убили сына Годунова, Федора Борисовича. Он остался безразличным к приходу Димитрия Иоанновича, считая, что и того быстро сметут. И оказался правым.

Теперь же, понимая, что Русь входит в череду бед и несчастий, Иван Макарович искал способ оградить свою семью. И решение было найдено. Один сын, Михаил, старший, будет служить Димитрию Иоанновичу, другой, восемнадцатилетний Егорий, — Василию Шуйскому. Получится, что семья в безопасности, какая бы власть не пришла.

— Я не хочу, как птица, перелетать из теплых мест в холодные! — сказал Михаил.

— А мы не перелетаем, мы ищем то место, где тепло, сытно и где твои сестры выйдут замуж по чести, а не будут снасильничаны. Буде Димитрий побеждать, так ты роду помощник, ну а коли Шуйский верх возьмет, то Егорий подсобит. И все целы и все в прибытку. И ты можешь земли получить за службу от Димитрия и Шуйский землицы нарежет за службу. От того и в прибытку будем, — Иван Макарович деловито разгладил чернявую, с проседями, бороду.

— Я выполню волю твою, отец, — сказал с некоторой обреченностью Михаил.

На самом деле, Михаил Иванович не так, что и противился идти на службу Димитрию, пусть и считал появление того странным, ибо тело мертвого царя показывали. Тут иное играло немалую роль, Матрена его, разродившись первенцем, вновь вошла в женскую красоту и стала столь пригожа, что молодой и охочий мужчина только и думал, как вернется домой, да прямо на лавке… и от того ожидание застилало глаза и не шло никакое понимание происходящего. А тут покинуть Матрену, сына и отправится на юг, где постоянно нужно быть в напряжении, там если не татары, то ногаи, не они, так казаки пошалят.

Да, ничего, скоро это должно закончится, не может же быть так постоянно?

— Ты не один отправишься к Димитрию Иоанновичу. Мы кругом своим совет держали и порядили отправить старших сыновей к Димитрию, а иных к Шуйскому конно и оружно. У кого сыны малые, али один остается, то буде при Шуйском, — сказал Иван Макарович и прихлопнул по коленям. — Все, буде тебе батьку не слухать. Сказал, что поедешь, так тому и быть!

Иван Макарович для себя ответил на вопрос о державе и семье. Он выбирал семью и потому все делал, чтобы семья выживала и мало оставалось места для честной службы.

5 июня 1606 год.

Наверное, в каждом мало-мальском городе первым, что строят, так это тюрьму. Кашира — небольшой городок, в большинстве с ветхими домами, за малым отличающимися от полуземлянок, что пришлось мне видеть в деревне неподалеку. Вместе с тем, холодная, поруб, был основательный. Четыре большие, — на человек пять так точно, — камеры, пыточная квадратов на пятьдесят-шестьдесят, караульная, или сторожевая. Роскошество относительно остального, да и только.

Я спустился поговорить с Басмановым. Что-то мешало мне решить вопрос с ним кардинально. При том, что я уже немного, но узнал характер, а, вернее, отношение окружающих к Димитрию Иоанновичу. Он, а теперь я, считался больше милостивым, чем грозным. Одно прощение Василия Шуйского за попытку государственного переворота в январе месяце чего стоит. И тут я должен убить того человека, который, по мнению большинства, спас меня от неминуемой смерти. Царь же сам не может? Его только, словно куклу… или скорее икону… спасать! Вот такое и отношение, как к иконе, божеству. И как все это может соседствовать с тем, что царей убивают? Дано ли мне это понять?

Но что Басманов, а все он, — решение я уже принял. Да и оставил бы я Петрушу после того, что он попытался сделать? К чему мне человек, который уже столько много знает. Историки же черпают некие потаенные сведения о событиях, в том числе и о Смуте? Значит текло, отовсюду была информационная течь. И Басманов просто находка для любого: будь исследователь из будущего, или боярин той современности, куда я попал.

— Димитрий Иоаннович пожаловал! — ерничал Басманов.

— Ты уже так приветствуешь меня, что сомнения уходят прочь. Смерти ждешь? — спокойно сказал я.

— А как иначе? Здравия желать, коли благодарность я получил, сидючи тут? Это я тебя вызволил, не дал сгинуть от рук Шуйских. А ты что, государь? Облагодетельствовал? — Басманов сплюнул кровью.

— Отвяжите его! — приказал я.

По добрейшей русской традиции, уходящей в глубину милосердия и сострадания, Басманова пытали. Так, на всякий случай, не удосужившись что-либо спросить у меня. Раз повелел в холодную, так и на дыбу, да удары отрабатывать. И это, действительно, лишь прелюдия к тому, что могло быть. Начать за такое выговаривать, наверное, получить недоумение у людей. Ну принято же, что в застенки безвинные не попадают.

— Все вон! — повелел я и трое дюжих казака быстро вышли.

— Хочешь, государь узнать, что я им сказал? — спросил Басманов, усаживаясь на залитую кровью лавку, чуть отодвинув небольшие щипцы, которыми можно было и зуб вырвать и язык, при сноровке, конечно.

— Хочу! — не стал я возражать.

— А и ни-че-го-шень-ки! — говорил Басманов, на каждом слоге ударяя двумя руками по коленям и юродствуя.

На вид измученный, но движения не заторможенные, энергичные, даже гримасы корчить получается.

— Отчего не сказал? Думаешь еще умилостивлюсь и прощу, побоюсь тех бумаг, что у тебя припрятаны? — спрашивал я. — Ты, Петрушка, посмел страшить меня, воли царской лишить хотел, как за то поступать?

— А нынче, государь, уверился я, что сын ты Ивана Васильевича. Вот еще недавно, думал, нет, не сын ты. А вот сейчас… Тот так же куражился у клетки, где сидел дед мой. Тогда отец своею рукой убил деда, а кто меня убьет? — Басманова начало трясти, губы дрожали, он впадал в истерику.

Это не было приступом, это был выплеск неимоверного количества эмоций. Лицо Басманова приобрело неестественный вид: глаза выпучились, рот, словно в крике, но безмолвном открылся, и он рванул на меня.

Если бы этот рывок был сразу, без тех преобразований человека в животное, впадения в неистовство, я мог и не среагировать. Но сразу же, как я увидел метаморфозы в психическом состоянии Петра, механически приготовился к противостоянию.

— Аррр-х, — взревел Басманов и попробовал обрушится на меня.

Смещаюсь в лево, перекатываюсь, встаю на ноги и в стойку.

— Р-р-х. Ненавижу рюриково племя, — вскричал Басманов и получил удар по своей опорной правой ноге.

Что-то похожее на лоуткик прошел и Петр, вернее, зверь в которого он превратился, чуть подсел. Мой боковой удар в висок повалил бывшего фаворита, но не вышиб из него дух и Басманов попытался встать.

— Лежать! — прикрикнул я и сильно ударил Петра правой ногой в голову.

Нокаут. А у меня изрядно заболела нога. Надеюсь, что не перелом. Все же не мое тело, не тренированное, удары вроде бы и правильные, но для меня все равно болезненные.

Долго не думая, я достал свой нож, и разрезая кафтан острым лезвием, полоснул себе по руке. Я слышал, что массивную дверь уже начинают отодвигать и быстро вложил нож в руку приходящего в себя Басманова.

— Государь! — вскричал один из казаков, ворвавшихся в пыточную, где и был мой разговор с Басмановым.

— Он покусился на меня, убейте его! — сказал я, показывая, что из руки сочится кровь.

Басманова били. Ногами с остервенением, толкаясь и чуть ли не споря, кому нанести следующий удар. Трое казаков не могли распределиться по сторонам, чтобы пинать ногами уже умирающего Петра и оттого продолжали его мучения. Но я не вмешивался. Я жертва, на меня покушались. Только через две минуты, запыхавшиеся казаки отошли от изуродованного тела бывшего фаворита, у которого всю жизнь саднила ненависть к системе, во главе коей был царь. Тот Царь, что унижал отца Федора Алексеевича Басманова, тот, который заставил сына убить отца, кто сделал фамилию Басмановых одной из тех, кого ненавидели многие и многие русские люди.

Я пришел сейчас в пыточную не для того, чтобы убить Басманова, я собирался это сделать, но лишь когда пойму общественное мнение по поводу предательства Петра Федоровича, да и рассчитывал разделить ответственность с иными, чтобы приговор был коллективным. Это было нужно и для понимания лояльности ко мне со стороны командиров стрельцов прежде всего, так как наемники казались достаточно лояльными… золоту, что я уже дал и что должен буду дать в будущем. Казаки же старались всячески угодить и только жаждали повелений. Они сейчас приняли меня всем сердцем своим казачьим, в этом времени очень переменчивым. А стрельцы, пусть и не долго, полгода всего, но были в подчинении Басманова, мало ли как он их благодетельствовал.

— Донесите мою волю! — я принял грозный, величественный вид и излагал именно что государево повеление. — Собраться всем сотникам, и атаману в во дворе у моей усадьбы. После вы придёте ко мне и станете рядом, с заряженными пистолями.

Я собирался говорить к командирами, сообщить им о смерти Басманова и принять клятву верности, текст которой я еще не придумал, но, уверен, импровизации должно хватить. Пусть пройдет ритуал привязки людей ко мне, да и посмотрим, может есть кто, что сомневается и думает, как бы удрать из Каширы.

Больше не интересны никакие причины, чтобы не выдвигаться в Тулу, завтра же и скорым маршем. Были опрошены если не все, то многие люди, что прибыли из этого важного русского города. Там созревает что-то неладное. Если это неладное не возглавить и не обуздать, то и мне туго придется и Шуйскому и вот она та самая, что ни на есть, Смута.

В Туле появились казаки, причем разные и не столько буйные, сколько бунташные. Разговоры про то, что русскую землю пора спасать, что голод — это дело рук Москвы, что крестьяне были свободные и пора вернуть Юрьев День, чтобы переходить от одного боярина, дворянина, к другому, или вовсе уходить. Много разговоров, часто противоречивых, но неизменно в негативном ключе относительно центральной власти. Там же видели и поляков и даже какие-то престранные крымские купцы заявлялись. Коршуны слетаются клевать раненного, голодного, уставшего, не выспавшегося медведя.

Я помнил о восстании некого Болотникова, я знал, что и Илейка Муромец, который так и не появился пред светлые мои очи, а убежал как раз-таки в Тулу, присоединится к этому восстанию. Будет там и множество южных боярских детей, дворян, иностранцы, даже десять тысяч наемников, но основу составят казаки. Так что у меня нарисовалась задача не допустить восстания этого самого Болотникова, пусть я его и прекрасно понимаю. Так жить нельзя!