Вернуть престол

Глава 15

6 июля 1606 года.

— Ты, курва, повеления моего ослушался? — кричал Александр Лисовский на казацкого десятника. — Грабить селян без росказу? [польск. приказу].

— Не губи, батько! — взмолился запорожский казак Улас Убогый. — Бесы спутали, отслужу верой и правдой.

— Зжух, — взвизгнула, резко вспорхнувшая сабля-баторка Лисовского, и голова казацкого десятника повисла лишь на ошметке кожи.

Лисовский раздосадовано сплюнул. Опять не удалось с одного удара аккуратно срубить голову. Нужно еще тренироваться, но сегодня не хватило для пущего эффекта лишь чуть.

— Лютуе наш батько Лисовчик, — бормотали казаки, и им вторили литвины, что первоначально прибыли с Лисовским, получившим уже у Димитрия Могилевского чин полковника.

— Так по чести. Говорено же было, кабы на грабеж шли токмо с позволения полковника. У нашего войска особая стать, без порядку нам никак, — говорили иные бойцы большого отряда Лисовского.

Говорят, что лучшее из нового — это забытое старое? Не всегда, но относительно того, что создал еще молодой мужчина Александр Лисовский, вписывалось в канву озвученной мудрости. Его большой отряд, а, по сути, два спаянных полка, если считать по численности полков стрельцов, насчитывал более тысячи конных. При том, что лошадей в отряде было более трех тысяч. И ни одной телеги, даже старые или невыносливые кони отсеивались, ибо не выдерживали жесткий ритм передвижений и боестолкновений. И в такой мобильности было большое преимущество Лисовского, заменявшего своим отрядом чуть ли не армию.

Александр Лисовский, вдруг, стал не нужным в стане рокошан Зебжидовского. Не то, чтобы его выгнали из войска противников короля, он сам ушел, уже потому, что не было там воли. Лисовский начал действовать своим отрядом в шесть сотен конных так, как видел это наиболее эффективно. Быстрые удары и молниеносные отходы. Несколько заводных лошадей, чтобы гарантировано уйти от любой погони. Никаких телег, только самое драгоценное на лошадях. Ну, и смерть… После Лисовского оставалась только выжженная земля. Так что такие методы ведения бескомпромиссной войны не поощрялись в стане конфедератов-рокошан. А король и вовсе объявил Лисовского преступником [нечто схожее с описанием имело место. Лисовский принимал участие в рокоше Зебжидовского, но ушел к Лжедмитрию II еще до его завершения].

Получалась такая парадоксальная ситуация, которая могла иметь место быть только в Речи Посполитой. Те, кто воюют с оружием в руках против короля, по сути, действуют в рамках закона. Вопрос возникал только как именно воевать и тогда методы Лисовского порицались. Но Александр нашел место, где смог развернуться со всей широтой — Русь.

— Батько! В пяти верстах войско московское! — сообщил прискакавший казак.

Именно казачество в отряде Лисовского отвечало за разведку. Часть поляков, что первоначально пришли с полковником, не удосужились выучить русский язык, не могли общаться с местным населением. Лисовский русский знал, но долго жил в Литве.

Лисовский уже неделю лютовал на коммуникациях немалого московского войска, что вышло из Брянска в сторону Стародуба. Немало обозов и отдельных отрядов удалось разгромить, конечно, в перерывах между грабежами. Воевода Иван Семенович Куракин почти не получал подкреплений, несмотря на то, что оно отправлялось. Были разгромлены городовые казаки из Курска, Орла, две роты немецких наемников из Москвы.

И Александр Лисовский понимал, что где-то рядом должно находиться основное войско московитов.

Иван Семенович Куракин изготавливался к бою. Воевода прекрасно видел свои сильные и слабые стороны и осознавал, что слабых больше. Ну никак не ожидал Куракин увидеть в воровском войске польско-литовских гусар. Скорее, все же литовских, но не коронных, а кто-то из магнатов прислал свои хоругви.

Куракин в своих выводах не ошибся. Здесь были две хоругви Вишневецких и одна от Острожских. Знатнейшие и богатейшие православные магнаты-литвины решили оказать королю лишь номинальную поддержку в его рокоши против Сейма, прозванного «рокошь Зебжидовского». Это был такой ход… иезуитский или византийский, если говорить о коварстве людей православной веры. Довольны оказываются все стороны: и король и Сейм и Вишневецкие с Острожскими, как и их клиентела. Король получал финансовую поддержку, рокошане не видели сильных и экипированных воинов русистско-литовских магнатов в стане королевских войск. Ну, а чтобы не отвечать на вопросы, почему богатейшие литвины не принимают деятельного участия в рокоши, несмотря на то, что заявили о поддержке Сигизмунда, значительная часть личного войска магнатов была направлена на «московский рокошь».

И теперь эти обученные, отлично вооруженные, опытнейшие войны гарцевали на своих великолепных конях, раздражая глаза московского воеводы Куракина.

— Что думаешь, Яков Петрович? — спросил Куракин своего второго воеводу князя Якова Петровича Борятинского.

— По чести?… — замялся Борятинский. — Не того мы ждали. Подмоги не приходит, ляхи с казаками отрезали нам дороги. Коли всем войском уйдем, так и пройдем до Брянска, а за его стенам укроемся и сидеть можем сколь угодно.

Борятинский не стал договаривать, но он однозначно, сделал бы так, как только что предложил. Князь считал, что за лучшее грамотно пересидеть политические дрязги и сохранить силу. Уже пришли сообщения о том, что Тульский Димитрий разгромил немалое войско, что Василий Шуйский послал против того. Нет, у Василия Ивановича хватает кого мобилизовать и еще одного сражения не избежать. А что, если и его царь Шуйский проиграет и царем станет Тульский?

В голове Борятинского все эти политические перипетии до конца так и не сложились в единое понимание, но он прекрасно осознавал, что при условии сохранении силы, а под командованием Куракина почти восемь тысяч войска, любому севшему на престол в Москве, придется считаться с таким фактором. Поэтому можно получить значительные преференции только от того, что сохранить войско.

— Мы должны не только разбить одного вора, но и пойти по стопам другого. Возьмем Тулу, после в иные города, что присягнули Тульскому вору, — говорил Куракин и Борятинский понял, что головной воевода не отойдет от своего решения.

Тут было что-то иное, как сказали бы люди будущего, иррациональное.

— Но как же повеление идти в Москву и защитить ее от Тульского вора? — привел последний довод Борятинский.

Действительно, два дня назад пришло повеление от Василия Шуйского выступить к Москве. Василий Иванович собирал все верные войска, дабы дать решительный бой самозванцу, так как войско, на которое ранее рассчитывал царь, было разгромлено.

Этот вариант развития событий крайне не нравился Борятинскому, но и всерьез воевать против вышколенных польско-литовских крылатых гусар князю не хотелось. Выиграть битву может и получится, если использовать преимущество в артиллерии, но цена такой победы вряд ли будет незначительной.

— Князь! — Куракин пристально посмотрел на Якова Петровича, изучая его. — А не спужался ли ты польских конных? Али крамолу таишь? Не можно нам отступать. На отходе щипать станут, вынуждать к бою, потрепанными возвераемся в Брянск. А сами супостату урона не нанесем. Так в чем тут честь?

Борятинский молчал. Аргументы, кроме, откровенно трусливых доводов, закончились.

— Выманить нужно гусар на пушки, — выдавил из себя Борятинский.

— А вот то, правильно, толково. Пойдем квасу выпьем, да помыслим, что делать должно, — Куракин похлопал по плечу Борятинского.

И этот жест можно было счесть оскорблением. Можно и поспорить о местничестве. Да, скорее всего, Яков Петрович проиграл бы, но сам факт, что спор возможен, не допускал подобного обращения. Но Борятинский проявил слабость, малодушие, потому он стерпел и это.

— Что паны, мыслите, бой можно уже сегодня давать. И уверен, что московиты собираются выманить нас на свои пушки. Это единственное их преимущество, — говорил на польском языке пан Николай Меховецкий, голова-гетман войска Димитрия Могилевского, которого тут считают, не иначе, как истинным государем.

Было немало и тех, кто не верил, а знал, что Димитрий самозванец. Но для этих людей такой нюанс был не столь важен. У каждого своя мотивация, чтобы называть Богданку из Шклова царем и гнуть спину перед тем, кто очень не любит баню. Слухи ходят, что он жидовствующий, но доказательств, что русский царь иудей, не было. Только доводы, о том, что в бане не моется, может что и скрывает и, что среди мещан Шклова, Могилева, особенно в купеческой среде, половина иудеев.

— Бить нужно в центр. Земля сухая, гусары не завязнут, — высказался Михал Зеляжницкий-Кобату.

— Соглашусь, только впереди казаки идти должны, чтобы выдержать залп пушечных дробей. А уже на перезарядке взять в пики и артиллерию и стрельцов, — выказывал часть плана сражения Меховецкий.

Разговор шел на польском языке и атаман Заруцкий не все слова распознавал, однако, понял, что, скорее всего, его донцы и присоединенные запорожцы и должны были стать тем «мясом», которым расчистят дорогу для удара крылатых гусар. Особо ничего крамольного в этом не было. Рационально и вполне тактически выверенное решение. По крайней мере, если получится поймать московитов на перезарядке пушек, то победа почти гарантирована. Против гусарских пик не устоять некому. А стрелецкие пищали далеко не всегда могут сбить гусара с лошади, напротив, крайне редко, даже кони гусарские в бронях.

Но Заруцкий не хотел вовсе воевать. Позавчера прибыл Шило и принес весьма интересные вести. Мало того, что Димитрий Иванович Тульский более похож на истинного царя Димитрия, так и старый казак рассказывал про чудесное спасение государя. От тех доз яда, что поднесли царю, умирал любой человек, его же Господь сберег. Да много еще разного говорил Шило.

Пожилой казак был для Ивана Заруцкого наставником, человеком, к мнению которого он прислушивался. Шило, порой, мог погасить гнев атамана одним словом. Казак некогда приютил юношу, который бежал из крымско-татарского рабства на Дон и учил Ивана всем казацким премудростям, в том числе и житейским. И, если Шило сказал, что Тульский Димитрий достойный быть царем, значит так тому и быть.

Смущал только порядок, который устраивается в войске Димитрия Иоанновича. Там не забалуешь, не то, что в лагере Могилевского самозванца. Тут всякому отрепью почет и хлеб с солью. Чего стоит то, сколь привечается Петр Федорович, на деле же самозванец Илейка Муромец. Все бунтарское казачество идет к Могилевскому вору. Но лучше с порядком и в стане победителя, нежели сгинуть за лжеца и вора.

— Отчего, ты пан воевода, казаками жертвуешь? — спросил Иван Мартынович Заруцкий, оставшись с гетманом Меховецким наедине после окончания военного совета.

— А ты мыслишь же то не есть поправне? — спросил Николай Меховецкий.

— Да правильно это, но казаков положить не хочу! — задумчиво отвечал Заруцкий.

— Вьем, же… бежать хчечь, — чередуя польские и русские слова, гетман обвинял Заруцкого, что тот хочет сбежать.

Ивану Мартыновичу, как только он понял, что гетман знает о желании атамана уйти, стоило больших трудов не схватится за саблю. Выдохнув, Заруцкий посмотрел на Меховецкого и не отвел взгляд. Атаман прекрасно понимал, что его почти две тысячи казаков, только тех, в преданности которых Заруцкий был почти уверен, это слишком большая сила, чтобы перед самым сражением начинать силой приводить казаков к покорности. Реши сейчас Меховецкий объявить Заруцкого врагом-предателем, так начнется бойня в лагере, где казаки не станут овцами, что пойдут на заклание, но захватят с собой немало и гонорливых шляхтичей. Перед сражением устроить такую внутреннюю Смуту? Но не дурак же гетман.

— Я выполню свой долг и приму участие в битве. И дай мне слово, что отпустишь меня! — после небольшой паузы, сказал Заруцкий.

Иван Мартынович был хитер и умен. Он понимал, что слова Меховецкого абсолютно не достаточно для гарантий безопасного ухода. Но данным посылом, Заруцкий хотел усыпить внимание командующего войском Могилевского самозванца. Пусть думает Меховецкий, что он, Заруцкий, неразумный казак, что верит словам. На самом же деле все казацкие десятники получат приказ уходить в сторону Путивля и далее, в обход Брянска и Курска, на Серпухов. Будет атака казаков на артиллерию, после разворот — все так, как и предписано, но уходить станут донцы в сторону. И сразу же в переход, загоняя коней. Пусть без провианта, добудут, разграбив с пяток-другой деревень, но уходить…

— Слово мое! — сказал Меховецкий и расплылся в притворной улыбке, что еще больше убедило Заруцкого, что нужно уходить прямо во время боя, иначе изничтожать станут.

— Добре! — приговаривал Иван Семенович Куракин, глядя, как именно разворачивается сражение.

В двенадцать часов пополудни польско-литовская гусария вышла на атаку и устремилась вперед. Поместная конница Куракина не стала встречать лоб в лоб мощнейшую в Европе кавалерию и оттянулась, обстреливая крылатых гусар из луков. Не все московские конные имели хорошие луки, но половина была вооружена именно этим оружием.

Конечно, прицельной стрельбы не случилось. Били только навесом, что еще больше уменьшало вероятность ранения не столько всадника, сколько лошади. Но уже с десяток коней были подранены и выбывали из боя.

— Коли так и дале буде, так до темноты и две сотни конных выбьем! — высказался Борятинский.

Оба воеводы, между тем, понимали, что скоро должны ударить неприятельские казаки, не могут же вот так воеводы Могилевского вора подставлять свою ударную силу. Но и поместные конные далеко не отходили от построенных и изготовленных к бою стрельцов. При том, московские «поместники» крутились рядом с центром построений, чтобы вынудить противника бить по направлению к артиллерийским позициям, что были расположены за стрельцами.

— А вот и казаки! — обрадовался Куракин, всматриваясь, как выстраивается для повторной атаки и польско-литовская гусария.

Все шло по плану и можно было предполагать, что казаки обязательно начнут разгонять московскую поместную конницу, ну а гусарам более некуда и ударить, как по центру, так как по флангам местность была холмистой и не особо располагала для слаженной атаки.

— Казаки бьют по центру! А за ними выстраиваются гусары, — удивленно констатировал факт Борятинский.

— Наказываю по казакам бить токмо половиной пушек, а остальными по гусарам. Стрельцам брянским городовым стянуться к центру и изготовится к стрельбе. Немцам разделится на двое и часть послать в центр, прикрыть стрельцов, — раздавал приказы Куракин и он был решителен.

— Не доходя пятидесяти шагов поворот на правую руку и уходить! — кричал Заруцкий, перекрикивая ржание коней и топот копыт.

Рядом с атаманом были его ближние, сотники, каждый из которых ручался за верность своих казаков. Если атаман сказал прямо перед атакой, что нужно уходить, значит так тому и быть и они предупредили своих десятников о маневре и уходе.

Казаки разгонялись и никто, наблюдающий за этим действием и не мог подумать, что сейчас они собираются убежать с поля боя. Впрочем, Заруцкий частью выполнял свои обязательства. Пушки должны были выстрелить, пусть атаман и приказал сильно не приближаться, но дробь заберет жизни и ни одного, а многих, казаков.

— Готовься до развороту! — Прокричал Заруцкий, уже увидев, как стрельцы разбежались и пушкари-московиты наводят свои орудия.

— Ах ты, тать! — взревел Шило и чуть сместил своего коня так, чтобы прикрыть атамана.

Пистолетный выстрел сотника Апанаса Недбайло оказался незамеченным в череде многих иных. Мало кто увидел, как казак Шило обмяк и обнял своего коня, подаренного самим государем взамен той лошади, что отравилась в серпуховском лагере. Пожилой казак принял на себя смерть, что предназначалась атаману и его… наверное, сыну.

— Батько! — прокричал Заруцкий, не увидев, скорее, почувствовал смерть своего наставника. — Кто?

Топот копыт, свистящая дробь, ржание коней, крики и стоны раненных казаков — все смещалось в адскую какофонию. Но даже в таких условиях, когда конная казацкая лавина уже разворачивалась и уходила вправо, Заруцкий увидел смущенное лицо сотника Недбайло.

Выстрел! И голова Апанаса, взявшего десять золотых дукатов от гетмана Меховецкий за убийство Заруцкого, засияла большой дыркой во лбу. С пятнадцати метров Иван Мартынович Заруцкий редко промахивался.

Николай Меховецкий не хотел, чтобы казаки уходили и видел, что управление всеми донцами, как и частью запорожцев, сконцентрировано в руках Заруцкого. Поэтому гетман принял единственно правильное, по его мнению, решение — убить Заруцкого. Именно во время атаки казаков, чтобы частью отвести подозрение. Не должны в атакующем порыве заметить, как Недбайло, которому было обещано не только золото, но и атаманство, убьет своего командира. Хотя почему своего? Сотня Апанаса Недбайло присоединилась к Заруцкому только как неделю назад и первоначально этот сотник уже был человеком Меховецкого.

— Батько, спаси Христос! — сказал Заруцкий, глядя, как удаляется от уже сползшего с седла Шило и как его втаптывают в землю казацкие кони.

Польские гусары, направив свои длинные пики в сторону врага, казались, все сокрушительной силой. Словно раскаленный нож сквозь масло, они должны были пробить брешь в построении московитов. Выстрелы стрельцов были незначительной помехой и могли только подранить коней, так как кирасу всадника пуля, выпущенная из пищали, могла пробить только с очень близкого расстояния. Но это расстояние должно было быть столь мало, что стрельцы психологически не выдерживали и начинали разбегаться.

— Бах, ба-бах, — прозвучали пушечные выстрелы и первую линию гусар смело.

Не у всех были пробоины от дроби, выпущенные русскими пушкарями, но кинетическая сила удара была многим мощнее, чем от пищального выстрела. Некоторые гусары, получив травмы, вернуться в строй, но пока динамика атаки была снижена. Гусарам пришлось лавировать между замешкавшими или павшими лошадями.

Стрельцы сделали еще один относительно стройный залп, когда московская поместная конница посчитала нужным ударить в бок атакующих гусар.

Московские конные были слабо вооружены, тем более для ближнего боя. Недорогие тигеляи — главная защита, чуть реже кольчуги, виднелись и бахтерцы, но это только у сотенных голов. Были даже всадники с топорами.

Такой удар московских конных был продиктован ситуацией на поле боя, но являлся проявлением отчаяния. Отчаянием было и то, что в бой пошли немецкие алебардщики. Но лишь рота мушкетёров представляла собой грозную силу. Мушкетные пули были заметно смертоносными, чем пищальные и то там, то в ином месте, но гусары получали ранения, а то и мгновенную смерть.

А к этой свалке уже бежали казаки, те, кто был безлошадным. Таких было немало в войске Лжедмитрия. Эти войны держали уже разряженные пищалями и собирались поддержать своих союзных гусар, чтобы те вышли из свалки и смогли организоваться для повторной атаки.

— Что там происходит? — спросил на польском языке Меховецкий.

Впрочем вопрос не имел адресата. В тылу московитов что-то происходило, то, чего было не увидеть, но лишь предположить.

— Лисовский? — удивился гетман.

Действительно, полковник Лисовский выждал, когда московское войско полностью втянется в сражение, определил направление главного удара, естественно, по обозу и где, предположительно, могла быть казна, и направил свою тысячу конных в атаку. Этот удар в спину стал настолько неожиданным для Корякина, что он опешил и ничего иного не смог придумать, как самолично возглавить атаку трех сотен резерва, а, скорее, личной гвардии.

Воевода Иван Семенович Куракин погиб сражаясь, честно, сумев в бою поразить двоих сорвиголов Лисовского. Борятинский же, преодолев свой страх, рванул в гущу сражения и… выжил. Он бился с туманом в глазах, руки и ноги сами выполняли все нужное, тогда, как голова отключилась, оберегая своего хозяина от психологического расстройства или позора бегством. Лишь, когда стало понятно, что битва окончательно проиграна, и отдельные очаги сопротивления московских отрядов стали сдаваться но сознание к Борятинскому вернулось. Яков Петрович возглавил отряд конных и пошел на прорыв, вырываясь и цепких лап войска Лжедмитрия.

Пять сотен, чуть меньше того, устремились к Брянску на уже уставших конях, но и неприятель не смог организовать погоню. Шло разграбление обоза и победителей было не остановить в этом. В лагере Могилевского Димитрия уже намечался голод, а обозы московитов были полны припасов. И именно это, даже не пушки, стало основным и желанным трофеем.

7 июля 1606 год.

Архимандрит Троице-Сергиевой лавры Иоасаф еще никогда не видел столь представительных молящихся одновременно. Да, всяк входящий в обитель перестает быть боярином, окольничим или еще кем. Однако всяко мирское было важно, как не следуй правилам. Вот и сейчас люди, приехавшие на моление, принесли столь богатые дары, что Иоасаф, только год, как архимандрит, опешил.

Настоятель монастыря понимал, что столько знатных бояр в одном месте, это не случайно, но придерживался принципа, что мирское, пусть там, в миру, и остается. Он примет любого правителя, кто будет угоден Богу и людям, а любой примет его, ибо не бывать на русском престоле человека неправославной веры [похожее видение Иоасаф излагал в письме к осаждающем Троице-Сергиеву лавру].

Но среди прочих был еще один… молящийся, которому и самому Иоасафу впору было целовать руку. Это был митрополит Ростовский Филарет. Он так же, как бы, случайно, приехал в обитель молиться.

— Выдели нам келью просторнее! — потребовал басовитым голосом митрополит Филарет.

Всю свою жизнь этот человек, в миру Федор Никитич Романов-Юрьев, повелевал, выработав такой тон голоса, которому покорялись или все, или почти все.

Уже скоро пять человек сидели в просторной келье, которая, вопреки монастырским обычаем, мало отличалась убранством от боярских палат. Расписные, растительным орнаментом и некоторыми библейскими сюжетами, стены, массивный стол, изящные подставки для свечей, Красный угол, с великолепной выделкой оправ трех икон, конечно, золотом.

— Ты собрал нас, говори, Федор Иванович! — пробасил Филарет.

Митрополит, будучи в достаточной степени искушенным в интригах, прекрасно понимал, зачем именно тут, в обители, собрались столь знатные бояре. И Федор Никитич хотел избежать этого разговора. Но именно его просили прибыть. Всегда осторожный, уже один раз проваливший попытку государственного переворота, он хотел направить на такую встречу своего брата Ивана Никитича Романова, но того не оказалось в Москве, а Филарет был в стольном граде, приветствовал нового патриарха Гермогена.

Но в этой встрече у митрополита были свои резоны и он вел собственную игру. Тихо, исподволь, как это умел и делал ранее. Лишь один раз стратегия Романова подвела — Годунов оказался еще большим хитрецом и смог разгадать суть тайного заговора, что плел Федор Никитич Романов.

— А ты… — Федор Иванович Мстиславский замялся, желая назвать Филарета мирским именем. — Владыко… не догадываешься? Иль то, что на Руси делается, то правильно?

— Все мы присягнули ранее Димитрию Иоанновичу. Теперь их и вовсе двое, Димитриев, — поддержал разговор боярин Иван Михайлович Воротынский. — Так и три, пять будет. Нужен природный царь!

— И где ж такого возьмешь? — усмехнулся Матвей Васильевич Бутурлин.

Воевода Бутурлин был самым незнатным из тех, кто собрался в нескромной монашеской келье. И Матвей Васильевич никогда бы и сидел за одним столом с тем же Мстиславским, Трубецким, Романовым, Воротынским, если не одно обстоятельство. Именно Бутурлин назначен воеводой, который должен был защищать Москву от Димитрия Тульского. Большие силы будут подчиняться Бутурлину и от его позиции многое зависит. И так совпало, что воевода сам разговаривал с Воротынским и смело высказывался о том, что правление Шуйского скоро рухнет, а монарха нет.

— А что нет у соседей природных государей? — задал вопрос Воротынский, все же опасаясь озвучить главную крамолу.

— Ты, Иван Михайлович про Владислава польского, аль про шведа? Ну не про турку же, али франка какого? — усмехался Трубецкой.

— Толкую я о Владиславе, — сказал, наконец, Мстиславский.

Безусловно, как минимум, трое из присутствующих с удовольствием сели бы на царский стул. Тот же Мстиславский считался по знатности не уступающим, ну почти что, Шуйским. Хотя главой рода Шуйских вообще должен считаться молодой Скопин-Шуйский, нынче пленник Тульского.

— Да, он природный, от карлы польского и шведского. И то даст нам великие выгоды. Может сподобимся от крымской навалы избавится разом, — размышлял вслух митрополит Филарет. — Коли сподобитесь, благословлю!

Филарет встал, демонстративно опираясь на посох, хотя никакой немощи не ощущал.

— Стой, Федор Никитич! Как же так? — возмутился Федор Иванович Мстиславский.

— Охолони, боярин! Я в сане и мирское не мое, — Филарет улыбнулся, ему понравилось шокировать возомнивших себя вершителями судьбы России. — Приде брат мой Иван Никитич, да зять Борис Михайлович Лыков-Оболенский. А я помолюсь за вас всех.

Филарет хотел быть одновременно и в политической повестке, в конце концов, со сменой мирской власти, на Руси уже заведено менять и патриарха, но митрополит Ростовский оставлял пути отхода. Да, в число заговорщиков войдет его брат, зять, но сам Филарет как бы в стороне. Но никто, почти, никто, не знает истинных замыслов Романова.

— Так, что Владислава на царство? — уточнил Мстиславский, а Воротынский уже достал грамоту, адресованную королю Сигизмунду III Вазе.

Бояре хотели не просто царя-сына польского короля, что уже подразумевает под собой некую форму унии, союза, они жаждали стать магнатами. Да, вольности и власть того же Вишневецкого или Острожского, Радзивилов, Пац, Валовичей, иных магнатов, были очень притягательны. Собственные армии, возможность не подчиняться королю, принимать деятельное участие в выборе государя. Это ли не счастье?

Но только ни в коем случае, не шляхетская республика, где любой худородный дворянин может указывать и знатному боярину. Это в польской короне пусть балуются всякими «liberum veto», на Руси никакой худородный не станет запрещать законы.

— Когда выступаем? — спросил Мстиславский, а все посмотрели именно на Бутурлина.

Выпучив грудь, приподняв чуть надменно подбородок, воевода ответил:

— Я сообщу, как будет готово!

Сейчас Матвей Васильевич Бутурлин подписал себе смертный приговор. Такой надменности бояре, что входят в двадцатку книг местничества, не прощают.

8 июля 1606 года.

Василий Иванович Шуйский никак не мог усидеть на царском стуле. Ему все время ощущался дискомфорт. То седалище слишком потеет и преет, зудит, то колется, да так, что царь самолично проверяет обивку на иголки и колдовство. Потому все реже Шуйский сидел, а все больше прохаживался.

— Кому доверится, Владыко? — вопрошал Василий Иванович у патриарха Гермогена.

— На волю Господа уповай, но и сам сиднем не сиди! — пробасил высокий человек в рясе с зеленой окантовкой. — Когда у тебя три ворога, один повинен стать другом, до поры, токмо.

— Владыко, кто это? Могилевский вор? Так он ляхов наведет на русскую землю. Они же все выжгли у Брянска. Да и просить кого? Вот сеунча дождусь, посмотрю. А с поверженным вором и разговаривать стоит ли разговоры говорить? А Тульский? Ты же Владыко, ведаешь, что тот, что из Тулы, и есть Димитрий-Отрепьев, — сокрушался Василий Иванович.

— Ведаю, сыне, ведаю! А еще я знаю, что убивцы были у того самозванца. Твои люди! — Гермоген перекрестился.

— Так что делать, Владыко? — спросил Шуйский, игнорируя обвинение в коварстве.

— А простить и возвернуть! Сколь Годуновых осталось? А Нагих? Романовы в силе, отчего не приблизил? Токмо не Филарета, он плут и свое получил, выше митрополита ему не быть, но брата его, — перечислял решения Гермоген, но Шуйский кривился.

Не то он хотел слышать, не то. А вот на вопрос, который царь задал патриарху ранее, остается без ответа. Шуйский тяготел к тому, чтобы пойти на близкий союз со Швецией. И шведы уже прислали человека с вестями, что они были бы готовы и в этом году выступить и восьмитысячный корпус уже на границе.

— Не могу я дать тебе благословления на то, кабы земли православные шведам отдать, — Гермоген покачал головой.

— Зачем же, Владыко, пришел? — разочарованно спросил Шуйский.

— А сказать тебе, что инокиня Ольга не праздна оказывается… — Патриарх решил дать додумать царю.

— От вора Тульского? — спросил царь.

— Вот, кабы случилось так, что Димитрий Иоаннович, али тот, кто надел его личину, был уже на Божьем суде, так взял бы ты того мальца, коли мальчик буде, да воспитал, как своего. Вот и будет тебе наследник и опора для рода Шуйских. Ну, а коли девка, так также выйдет добро. Найдешь, к кому приставить, да за кого замуж выдать. Захорони по добру Годуновых, да Ольгу пригласи, кабы видели все, что она не праздна, — Гермоген на этот раз, давал, действительно, разумный совет.

Только одно остается за скобками — смерть Димитрия. Напрямую патриарх об этом говорить не может, но намек прозвучал столь непрозрачный… Впрочем, Шуйский прекрасно все понимал. И после пленения Ивана Ивановича, брата своего, он уже думал, как поступить с наследием, коли Господь не даровал своему рабу сына.

Патриарх ушел. Гермоген проявлял очень много своевольства, чувствовал, видимо, как слабеет государь.

— Кто еще? — раздраженно спросил Шуйский.

— Так, государь, воевода Матвей Васильевич Бутурлин. Ты велел его привести! — отвечал один из рынд государевых.

Шуйский махнул рукой в знаке, чтобы привели Бутурлина.

— Государь! — почти что боярин и член Боярской Думы, войдя к царю, плюхнулся на колени.

— Встань и сказывай! — повелел Шуйский.

— Так встретились, государь. Как ты и говорил, бояре сместить тебя желают, — встал с колен Бутурлин, но глаз не подымал, проявляя покорность.

— И Филарет там был? — поинтересовался Василий Иоаннович.

— Не стал слушать, ушел молится. Сказал, что ехал не разговаривать, а к Богу в обители обратиться, кабы Смута на русской земле прекратилась, — не моргнув и глазом, солгал Бутурлин.

— Вот так! Знать были Мстиславские, Трубецкие, Воротынский? — задумчиво говорил царь. — След за ними и Шереметевы, может и Головины подтянутся к заговору.

— Что прикажешь, государь? — спросил Бутурлин, проявляя нетерпение, словно пес, когда с ним играют палкой.

— Они от тебя и зависят. Без тебя не начнут. Подождем, может кто еще присоединится. Так все кубло спалим, — сказал Шуйский и его глаза заблестели.

Уже ни для кого не секрет, что свое слово не казнить, Василий Иванович не сдержал, и казни происходят регулярно. И чем дальше, тем больше хочется Василия назвать Грозным.

— Иди, Матвейка, и помни, кто именно тебя возвысил, — сказал Шуйский и позволил Бутурлину поцеловать монаршую руку.

«Не забуду, Ирод, не забуду!» — подумал Бутурлин и поспешил к Ивану Никитичу Романову, чтобы передать суть разговора с Шуйским.

Казалось, что Романовы далеко от царственного стула, но это не так, просто их люди, если можно так сказать, законспирированы. Нашились те, кто смог нашептать Шуйскому, что назначение Бутурлина главным воеводой, в условиях всеобщей измены — это правильно. Если возвысившийся человек будет понимать, что его возвышение связано именно с правлением Шуйского, то он должен служить на совесть.

И от части это именно так. Но Бутурлин, получается, должен не столько Шуйским, сколько Романовым.