Вернуть престол

Глава 9

7 июня 1606 года.

— Земский собор постановил, кабы тебе, Василий Иоаннович предложить венчаться на царство, — буднично сообщал Андрей Васильевич Голицын.

Голицын был во главе делегации из трех человек, которые пришли поведать Василию Ивановичу о решении Земского собора. Был еще Михаил Иванович Мстиславский и Михаил Игнатьевич Татищев.

Все понимали, что происходящее просто фарс, что они каждый прямо сейчас роняют свою боярскую честь, но все равно продолжали. Земли, обещания делить власть — вот малое, что привлекало боярство.

— Не могу я венец возложить на свою голову, ибо недостоин, — торжественно объявил Василий Иванович Шуйский, выпрямив правую руку в знаке отрицания.

Татищев мысленно вздохнул, вспомнил несколько приличествующих обстоятельствам бранных слов, и, вместе с остальными делегатами от Земского собора удалился. Уже скоро спектакль должен повториться, пока Василий Иванович, после третьей просьбы, не соизволит, принять венец.

Венчание на царство Шуйского должно было состоятся ранее, как и Земский собор. Однако, в Кремле не оказалось ни одной из царских регалий и их реплики были срочно заказаны московским ювелирам. Скорость выполнения заказа не позволила достойно воссоздать скипетр и державу, а так же Шапку, прозванную мономашьей.

Собор был так же скомканным и, можно сказать, неправильным. Была представлена Москва, нашли кого-то из Новгорода, Пскова, но практически и все. Не была представлена остальная огромная Русь своими делегатами. Масштаб собора, который был перед воцарением Бориса Годунова не сопоставим, тогда Борису удалось провернуть грандиозное представление. Однако, этот факт не смутил Шуйского, который потребовал ускорить все процедуры.

И вот, когда в третий раз пришли просители уговаривать Василия Ивановича принять царство, он покуражился, но согласился. Все дальнейшие мероприятия были уже подготовлены и будущий царь, в сопровождении просителей, к которым после присоединялись и другие люди, пошел в Успенский собор Московского Кремля, но прежде остановился на Золотом крыльце Грановитой палаты [описание венчания на царство Василия Шуйского приводится в большей степени из церемонии Федора Иоанновича].

— Прими, государь, яблоко державное! — сказал митрополит Казанский Гермоген, который в ближайшее время должен был стать Патриархом Всея Руси.

Величественно, чуть надменно, Василий Иванович Шуйский принял и державу, именуемую яблоком державным, и скипетр [в Московском царстве атрибуты власти вручались перед венчанием на царство].

— Во имя Отца и Сына и Святаго духа! О Богом Венчанный и Богом Дарованный и Богом Приукрашенный… — начал молитву Гермоген.

В Успенском соборе Василий Иоаннович Шуйский самолично, как это делали византийские императоры, надел на себя Шапку.

— Во имя Отца и Сына и Святаго духа!.. — звучала новая молитва, которая разносилась по Успенскому собору громким басом митрополита Казанского Гермогена. — …утверждая Тебе владычественную и верховную власть над людьми Своими…

Митрополит дочитал молитвы и пошла весть по Москве, что появился новый царь.

Москвичи встречали новости из Кремля безразлично. Но уже такой подход удовлетворял и Шуйских, и всех, кто концентрировался вокруг них. Не бунтуют и то хорошо.

— Я принял особое соборное уложение, бояре, — вещал Василий Иоаннович, которого с сегодняшнего дня должно было называть Василием Четвертым. — По тому уложению, я опираться в царствовании своем стану на вас. Отныне Боярская Дума буде какой вопрос державный, посоветовать мне может и не допустить ошибки. Боярская Дума и я, царь, подпишем сие уложение. Тако же вдвое увеличу четей земли тем, кто в Боярской Думе [в РИ подобное также было, но наличие живого Димитрия могло вынудить пойти Шуйского на еще большие уступки боярам, чтобы те не отвернулись].

— Пакта конвента, — прошептал кто-то из бояр.

Шуйский, действительно, предлагал аналог такого польского явления, как «пакта конвента». В Речи Посполитой после избрания короля с ним подписывается договор об ограничении королевской власти. Вот подобное и предлагал Шуйский и еще и вдвое больше земли даровал своим ближним. Где царь найдет столько свободной земли, мало кого волновало.

Шуйский не был глупцом, он понимал, что боярская вольница, по примеру польско-литовской системы, ни к чему доброму не приведет. Но Василию Ивановичу было более удобно наблюдать за тем, как пауки начнут друг друга грызть, чем крамолу выжигать. А то, как силу теряет Речь Посполитая из-за всех вольностей, было известно и на Москве.

Не так, чтобы и давно, десять лет прошло, как казаки Сиверина Наливайко куражились и в Окраинах и в Белой Руси. Казаки-запорожцы, да и иные, даже реестровые, все бунтуют и то там, то в ином месте, но вспыхивают восстания. Бьют ляхов, бьют жидов, бьют казаков. А еще и рокош, и новые битвы внутри государства. И все потому, что нет сильной королевской власти, так думал Шуйский, который хотел только утвердится на троне, а уже после крепить свою власть. И тогда все вспомнят Ивана Грозные Очи, ибо и Василий Иванович жалеть никого не станет.

— Многие лета, государю Василию Четвертому Иоанновичу Шуйскому! — прокричал Андрей Васильевич Голицын.

— Многие лета! — подхватывали иные.

Даже Мстиславские выкрикивали здравицы Шуйскому. Русское боярство, будучи под пятой Иоанна Грозного, не получив существенных послаблений позже, с завистью смотрело на польско-литовскую шляхту, столь вольную, сильную. Теперь же и русские бояре становились такими. Они могли указывать царю, не просто советовать, как ранее, но принимать решения государственного масштаба.

— Мои поздравления! — практически без акцента сказал швед Петр Петрей.

Шведский агент улучил возможность и подошел к царю. Когда же шведа попытались оттереть от только сегодня венчанного на царство государя, Шуйский махнул рукой, чтобы шведского шпиона и агента не трогали.

— Говори! — повелел государь.

— То, что я скажу, вельикий государ, то еще для ушей было самозванца, не поспел я сказать, и много польяков было вокруг. Тебье поведаю! — видя, что царь внимательно слушает и не перебивает, Петр Петрей поспешил продолжить. — Учини, государ, союз со Швеция. Мой король даст войск, дабы польяков бити, да тебье крепко сидеть на царском стуле.

— И сколь быстро ты, свей, обернулся, что можешь говорить от имя своего государя? Иль Швеции все едино, кто будет кровь проливать за ваше дело, лживый Димитрий, али я, — Шуйский разгладил бороду. — С Польшей и Литвой я ныне не в ладах. Оттого шведскую помощь и принять могу. Пусть король шлет посольство и не медлит с войском.

— Отдай моему королю еще кого из вельможных панов, в знак дружбы нашей, — попросил Петр Петрей [в РИ похожий разговор Петрея и Шуйского мог состоятся через год, но сейчас и ситуация иная, а Петрей должен был быть в Литве и успеть прибыть в Москву].

— Ляхов не отдам! — отрезал Шуйский, понимая, что швед ищет предел дозволенного и может, если его не остановить, требовать все большего и большего.

По мнению Василия Ивановича уже тот факт, что он признает шведского короля за равного, что далеко не сразу сделал Иван Грозный, сам по себе достаточный [не так, чтобы и давно Швеция отделилась от Дании пока не было блистательных шведских побед Тридцатилетней войны, чтобы с ними считаться].

Спать ложился Василий Иванович Шуйский, государь и царь Московский в приподнятом настроении. Будучи во хмели, царь не побрезговал своей постельной девкой Авдотьей и немного, но еще улучшил настроение, приняв ласку уже опытной челядинки. Свадьба с Марией Петровной Буйносовой-Ростовской вновь откладывалась, несмотря на все сговоренности, а Василий Иванович еще не был столь стар, чтобы отказываться от плотских утех. Так что была и Автодья и Агропина, но в порядке очереди.

А почему бы и не быть довольным? Венчание на царство состоялось. Бояре, воодушевленные новыми вольницами, покамест не станут чинить неудобства и трижды подумают вставать против Шуйского. Тут и шведскую силу можно будет ожидать в ближайшее время. Наверняка по весне шведы и придут, вряд ли раньше. Но до весны не так, чтобы и много должно измениться. Не верил Василий Иванович в то, что беглецу быстро удастся собрать столь большое войско, чтобы идти на Москву, к которой уже стягивалось немало воинов с русского севера.

8 июня 1606 года.

— Вы мыслите, что Васька Шуйский пощадит? Вы, кто принял природного царя Димитрия, кто любит правду, но кривду не терпит, снесете ли лжу, что проливают на вас? — распылялся перед толпой Григорий Петрович Шаховской.

— Верно, воевода! Москаля не пустим, побьем [первоначально термин «москаль» употреблялся в отношении служивого, солдата-пройдохи. В письменных источниках появляется ближе к сер. XVII века, но в устном употреблении мог появиться и ранее].

Шаховской поморщился от того, сколь уничижительно высказываются о москвичах и воинах Московской Руси. Но возражать не стал. Тут, в Путивле, на Окраинах, на границах с Диким Полем, всегда стоит быть осмотрительным в проявлении своих эмоций. Фронтир нетерпим к истерикам и всякого рода спеси. Тем более, что у Григория Петровича появилась цель…

Московский дворянин по рождению, Шаховской не мог на что-то большее претендовать, как быть на третьих ролях и за счастье считать, если к глубоким сединам стать стрелецким головой. Но, как известно, аппетит приходит во время еды, а человеку, вкусившему сладость возвышения, хочется вновь и вновь вкушать блюдо, сдобренное властью над людьми.

При Димитрии Иоанновиче дворянин Шаховской уже вот-вот мог стать боярином, скорее всего, вошел бы в Боярскую Думу и давал советы царю. Он шел двадцатым в поезде Димитрия Иоанновича на свадьбе, имел ряд обещаний от него. И вот… приезжает Григорий Петрович в Кремль, а там уже бесчинствуют Шуйские, Голицыны и иные знатные, но, как считал Шаховской, бесполезные люди.

Он ненавидел всю эту братию. Его ненависть усугубилась после того, как Григорий Петрович проиграл Ивану Петровичу Ромодановскому местнический спор. Тогда Шаховской был унижен, он рухнул с небес на землю, ему указали место.

И тут появляется Димитрий Иоаннович и новый виток взлетов. Но очередное падение и уже куда как болезненное. Шуйский уже в тот же день, как уместил свое седалище на царский стул, отправляет Шаховского прочь из Москвы, воеводой в Путивль. Василий Иванович Шуйский громил всех, кто мог быть предан Димитрию или кто возвышался при нем. Всех… может только кроме своего родственника Михаила Скопина-Шуйского, что так же был обласкан государем.

Но еще не знают они, Шуйские, и еже с ними, с кем связались, кого унизили и лишили сытой жизни и власти. Григорий Петрович был уверен, что он о себе еще заявит и так, что Шуйские умоются кровью.

— Веди нас , б атько! — выкрикнул кто-то из толпившихся отдельно и вместе запорожских казаков.

Путивль имел чуть более семисот домов и считался городом уже без всякого рода допущений, ибо все городские атрибуты тут были: и церкви и оборонительные укрепления. Но уже за последние две недели количество горожан из менее пяти тысяч человек выросло почти до десяти тысяч. Но важнее иное, — кем являлись новые горожане. Это были всякого рода авантюристы, откровенные разбойники, не менее двух сотен поляков, запорожские и донские казаки. Стоит ли уточнять, что вооруженных людей в Путивле стало в десять раз более от того, сколь было до назначения Шаховского воеводой в этом городе?

И ведь еще не все пришли, кто мог бы сорваться, когда услышат призыв Григория Петровича. Он был воеводой в Туле, Белгороде, Рыльске. Это все города юга, и в той или иной степени, но Окраина Московской Руси. Шаховской не только умел общаться с людьми, которые здесь жили, но и становиться своим, тем, к кому прислушивались. Не подумал Шуйский, поспешил назначить Григория Петровича Шаховского воеводой в Путивль, совершил ошибку.

— Жив он! Царь Димитрий Иоаннович. Истину говорю вам, люди. Я был когда Шуйские пытались убить государя, я спешил его защитить, но только увидел, как он бежит от скверны, что растекалась от поступей псов Шуйских, — Шаховского было уже не остановить.

Да и не нужно было ему останавливаться, когда, напротив, нужны люди, сила. И тот, кто приведет больше силы и будет обласкан государем… государями, ибо были сведения, что объявился государь и в Литве, иные говорили, что царь едет в Тулу.

Шаховской уже начал действовать, как только выехал из Москвы. Он говорил о том, что государь выжил, останавливаясь и в Коломне и в Серпухове [есть свидетельства, что Григорий Петрович рассказывал в Серпухове по дороге в Путивль некой немке о том, что Димитрий жив, и не только ей, готовя почву для ЛжеДмитрия Второго]. Шаховской был уверен, что, если Димитрий и умер, то его следовало бы в разумении людей воскресить, как идею, мечту, о справедливом природном царе.

— А о ком, ты воевода, речешь? А царе тульском, али о том, кого в Литве сыскали? — спросили из толпы и Шаховской растерялся.

Дело в том, что Григорий Петрович еще сам не решил, к какому именно Димитрию прийти на службу. Вроде бы правильный тот, что бежал в Тулу, но есть люди, которые видели Димитрия в Могилеве и сказывали, даже божились, что тот и есть Димитрий Иоаннович. Шаховской видел царя, знает его в лицо, но в данном случае играет еще важную роль то, что именно предложит государь-беглец.

В головах людей не укладывалось то, что кто-то может быть царем, а иной позволил себе грех казаться государем. Многое принимали на веру и потому народ смущался слышать о множестве государей.

— Думаю я так, люди добрые, что тот должен быть истинным царем, кто более всего радеет за благость своего народа. Я послал грамоты и тому и иному государям, жду. Токмо решать нам нужно точно, что делать. И я говорю вам! Идите за мной! Идите за правдой! Волей! За истинного царя! — кричал Шаховской.

И не важно, что некоторые явления, за которыми предлагал «идти» Григорий Петрович не совместимы, главное кричать нужные вещи, в отдельности понятные. Воля? Так тут, во фронтире это понятие ценится куда как сильнее, чем в иных местах Руси. Ну а царь? Это же система, это, как раз-таки ограничение воли, подчинение и монополия на использование оружия, которого в Диком поле лишиться ну никак нельзя.

Но семантические разборы слов — это не то, чем занимаются люди, энергичные, пассионарные, люди. Они больше живут эмоциями и собственными понятиями справедливости. Вот, Шаховской, хоть и воевода московский, но справедлив, иные не всегда.

— Что прикажешь, Григорий Петрович? — спросил дворянин Иван по прозвищу Бабушка [реальный персонаж, реальное прозвище].

— А что Ванька еще приказать? Скачите с братом в Тулу, да поглядите, что, да как там. Иных отправлю в Могилев. Есть у меня человек, что видел еще ранее Димитрия Иоанновича, еще когда тот только вышел из Чернигова. Вот пусть и признает царя, — Шаховской приблизился к Ивану Бабушке. — Коли государь буде, спроси его, где печать царская.

Григорий Петрович был в Кремле, когда там творился полный бедлам и сновали все, кто мог протиснуться через кордон, устроенный Шуйскими. Таких людей оказалось не так, чтобы и мало, но из них никто не знал, где именно государь хранил державную печать. А Шаховской знал. Он видел, как Димитрий Иоаннович прятал печать в потайное место, там было и немало драгоценностей, которые еще более согревали живот Шаховского, так как он прятал ценности в свой пояс [есть свидетельства, что Шаховской действительно украл государственную печать во время того, как все были заняты разбирательствами с ЛжеДмитрием и его убийством, так же Шаховской был одним из главных родителей восстания Болотникова, у которого было немало средств для оснащения бунтовщиков-повстанцев].

7 июня 1606 года.

— Ну, что, браты, скажете. Государь-то али еще какой лжец? — спросил Прокопий Петрович Ляпунов.

— Лихо войско Димитрия Ивановича побило шуйских стрельцов, — выразил свое мнение Захарий Петрович Ляпунов.

— Что ты скажешь, Александр, — обратился старший из братьев, Прокопий, к еще одному близкому родственнику, Александру Петровичу Ляпунову.

— А что тут скажешь, братья? Прав ты оказался, когда подбил часть рязанских дворян идти в Тулу. Природный, Богом даденый тот царь. Сам людишек мало потерял, а побил зело много. Не иначе, как Господь благоволит ему, — отвечал Александр Петрович, и все братья, в том числе и младший Степан, одобрительно закивали головами.

Ляпуновы поспешили в Тулу, как только на Москве стало известно о бегстве Димитрия Ивановича. Были те, кто думал, что беглый государь подался в Литву, но Ляпуновы были уверены, что царь пойдет туда, откуда, по сути, и был призван годом ранее на царствие.

На дороге в Каширу отряд Ляпуновых в две с половиной сотни конных воинов чуть не нарвался на московских стрельцов и поместных ратников. Вот тогда братья и передумали идти и кланяться царю. Старший Прокопий Петрович посчитал за лучшее остаться в стороне и уже после того, как шуйские стрельцы выяснят отношения с верными Димитрию войсками, решать, что делать далее. Все четверо братьев желали победы Димитрию Ивановичу, но не были из тех людей, кто беззаветно станет служить господину в любой, даже проигрышной ситуации.

Отслеживая движение шуйских войск, отряд рязанских дворян миновал Каширу и в отдалении в дневной переход последовал за стрелецким войском, посланным полонить или убить царя. Шуйские стрельцы выгадывали наиболее выгодную позицию, чтобы перекрыть путь Димитрию Ивановичу переход в Тулу.

Четверо братьев, а так же шесть рязанских дворян, наблюдали за разворачивающейся битвой. Братья отметили, насколько слажено сражались обе стороны и что Бог благоволил именно царю. В какой-то момент самый эмоциональный из братьев, Захарий Петрович, уже был готов скакать за укрывшейся своей сотней конных и ударить в тыл шуйским войскам, но более благоразумный Прокопий остановил своего брата.

— Поспеешь, брате, голову свою сложить за царя, покуда погляди, как далее буде биться войско нашего государя. Много битв в грядущем предстоит, — говорил Прокопий Петрович, силясь высмотреть хоть что-то в картине развернувшегося боя.

«Вот бы придумал кто приспособу, кабы видеть вперед далее, чем око человека» — думал про себя Прокопий Петрович [именно в это время в Голландии были созданы, одновременно тремя мастеровыми, прототипы зрительных труб. На Руси появились не ранее 1614 года].

— Пойдем, брате, ближе к Туле и выступим навстречу государю от того города, — постановил на семейном, братском совете, Прокопий Петрович, чем вызвал некоторое неудовольствие Захария.

Прокопий был старшим, ему и принимать решения, потому желание Захария Петровича быстрее идти на соединение с войском Димитрия Иоанновича, было проигнорировано. Все понимали, что поступили подленько, что могли прийти на помощь царю и ударить по шуйским войскам с тыла, но выжить и принять правильную сторону в условиях нарастающей Смуты, становится условием продлить свое существование. Так думали многие рязанцы, но далеко не все.

Именно рязанские дворяне, имевшие влияние и на муромских и даже на ярославских, иных дворян южных русских городов, хотели царя, который больше уделял внимания именно южным проблемам. Набеги татарвы, как крымской, так и ногайских орд, для южной Руси более понятны, чем отношения с Польшей и Литвой, тем более со шведами. И появился царь, который объявил поход на Крым… его убили. Теперь он вновь жив, следовательно, нужно к нему. Но как же идти к царю, коли тот не целован Богом? Теперь ясно, что целован. Такую победу можно воспевать.

8 июня 1606 года.

Вчерашний день, вечер, ночь, были, может, сложнее, чем утро, когда состоялась битва. Чаще бывает так, что не сам бой психологически и физически менее сложный, чем осознание его последствий. Когда сходит адреналин, когда исчезает быстрота принятий решений, а наступает анализ правильности поступков, приходит боль и сожаление. Так было ранее у меня, потом свыкся, стал более циничным. Но сейчас уже, казалось, потерянные эмоции возвращались.

В этом мире я снова ощутил эту боль, она бушевала в моем сердце, когда я приказывал стрелять в людей, разговаривающих со мной на одном языке. Хуже войны в собственном Отечестве может быть только Смута. Это не только гражданская война, это смущение, оторопь от всего творящегося вокруг и отсутствие понимания происходящего, слом системы ценностей.

На этом поле я, отпустив ситуацию, когда стало все равно кто и что обо мне будет думать, и не глядя на то, что именно от меня ожидают, помогал с раненными. Повелел добивать воинов только тогда, как я посмотрю на каждого, скажу спасибо, пойму, что излечиться невозможно.

Но я шел на все это, уже сознательно, основательно. Принял решение отыгрывать государя российского, взвалил на себя эту ношу, значит нужно отрабатывать. Правда, мне особо не оставляли выбора, вселив сознание в тело ЛжеДмитрия и даже не удосужившись оставить память донора. Голова ломилась от количества новой информации о мире. Никогда не думал, что мы, люди двадцать первого века настолько отличаемся от своих предков. Ну, да ничего, уже не так все критично и можно жить. Тот же Басманов дал немало понимания кто я и что от меня ждут.

Вероятно, от меня ожидали, что я раньше иного пойду разговаривать с пленниками. Но я так не поступил. Две причины отсрочили мое близкое знакомство с Куракиным и Скопин-Шуйским. Первая уже озвучена ранее, когда я полностью погрузился в изучение последствий сражения. Вторая причина — это психологически подготовить пленников к разговору. Мало, что выбивает из колеи, чем ожидание скорого решения по своей участи.

Оба главных пленника были легко ранены, но вполне себе живы. Казаки разменяли три жизни своих побратимов, чтобы взять двух воевод живыми. И теперь настало время встретится с этими людьми.

— Ну, пес! Что скажешь? — ухмыльнулся я, смотря на кровавое месиво, что когда-то было человеческим лицом.

— Не убий, государь, — неразборчиво бормотал Куракин.

— Государь, значит! А слово царское , — оно крепкое! — сказал я и обратился уже в Осипке, который стоял рядом. — А что, атаман обещал мне, что умирать он будет медленно? Так держи слово!

— То мы, государь, с прилежанием исполним, — Осипко злобно осклабился и я понял, что точно сдержит слово.

Более общаться с Куракиным я не хотел. Он уже наговорил немало и про Шуйского, про сам переворот, писарь, которого я еще из Каширы забрал с собой, уже три листа драгоценнейшей бумаги исписал. Потом размножим и пошлем гулять по Руси «самииздатом».

Иное дело было в отношении Скопина-Шуйского.

— По здорову ли, Михаил Васильевич? — спросил я у молодого мужчины, что характерно, так же, как и я, бреющего бороду.

— Твоими молитвами, Государь, — сказал Скопин-Шуйский, злобно сверкнув глазами.

— Как смеешь ты так злобно глядеть на государя своего? — спросил я, картинно хмурясь.

— Государь, к чему сие притворство? Ты знаешь, кто я. Я знаю, как ты привечал ляхов. Я благодарен тому, что стал мечником, так и не поняв, что должен делать, небезгрешные мы, так предай меня смерти. Прошу лишь об одном, кабы чести не лишал, — сказал Скопин-Шуйский, потупил на секунду глаза, но вновь его взгляд стал осмысленным и в некоторой степени вызывающим.

От меня не ускользнуло это мимолетная слабость, скорее всего, связанная с сомнениями пленника.

— Что, Михаил Васильевич, сомнения гложут? — я ухмыльнулся, заметив в глазах Скопин-Шуйского некий страх, замешанный на интересе.

Меня некогда учили и так называемому боди-лендвичу и психологии переговоров. Люди этого времени не то, чтобы читались, как открытая книжка, но, по крайней мере, не знали прописных истин, как прятать свои эмоции, блефовать. И я видел, что Скопин-Шуйский, кажущийся и умным, и, может, более взрослым, чем его командир Куракин, все же слишком много выдавал эмоций. И это замечательно.

Были некоторые персоналии, знакомые мне еще по школе, по учебе в военном училище, в самообразовании и предпочтениях ( если и смотреть телевизор, то только научно-популярные программы ). Кто же не знал о Минине и Пожарском? После стали популяризировать не без причины Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Молодой, умный, успешный, популярный в народе Михаил Васильевич. Сдобрил свой образ коварством дядя Василия Шуйского, отравившего своего племянника, ибо Михаилу уже прочили царство. Умных, верных, но тех, кого после предали, более всего любят в народе.

И вот, этот человек в моих руках, и только я могу карать и миловать его.

— Я понимаю, Михаил Васильевич, твои сомнения, и был бы кто иной, то его участь стала, что и у сумасброда и предателя Куракина. Ты же дай слово мне, крест целуй о том, что не станешь чинить никаких неудобств. Осмотрись, подумай, и я прощу тебя, — я впялился в глаза парня и предельно металлическим голосом сказал. — Прошу один раз. Одиножды ты слово свое нарушил, на второй раз я уничтожу не только тебя и Шуйских, мать твою, но и сродственников бояр Татевых. Учти сие и прими решение!

— Я понял тебя, Государь, и благодарю тебя за милосердие, что даешь время собраться с мыслями и понять, где правда, а где лжа, — сказал Скопин-Шуйский и я поверил, скорее, не его словам, а его глазам.

— Ты гость мне, не соратник, но гость, — сказал я и повелел стрельцам развязать Скопину-Шуйскому руки и ноги и оказать Михаилу Васильевичу всяческое почтение, как моему гостю, но оружие не давать.

Мне хотелось больше уделить времени Скопину-Шуйскому, через него узнать о тактиках современной войны, системе взаимодействия родов войск. Уверен, что я мог бы что-то новое для себя уяснить с, пожалуй, одним из грамотнейших и удачливых военачальников смутного времени. Я даже хотел, чтобы Скопин-Шуйский присутствовал на военном совете, но все же отказался от этой идеи. Доверяй словам и клятвам Скопина-Шуйского, но проверяй их хотя бы временно.

А на военном совете необходимо подробнейшим образом разобрать все ошибки. Пусть внешне я и проявлял радость от победы, но понимал, что при должном разумении и обучении личного состава можно добиваться использования инновационных тактик. Иметь более существенный результат при наименьших потерях.

По приблизительным подсчетам и мысленным переводам из верст в привычные мне величины, до Тулы оставалось менее двух километров. И в это время будут постоянные учения и отработка новых тактик. И, кто будет непривыкший к подобному, того держать не стану, но при встрече убью.

Кто не со мной, тот против меня? Постепенно, не сразу, но эта истина должна вбиваться в подкорку головного мозга всех людей. Мне не нужны «перелеты». Но пока к этому вопросу буду более гибким, после жестче.