Вертолёт, 2009 №1

Жизнь из двух половин. К 100-летию Михаила Миля

М.Л. Миль

В ноябре 2009 года наша страна будет отмечать 100 лет со дня рождения гениального авиационного конструктора Михаила Леонтьевича Миля. Человек, чье имя навсегда увековечено в марке вертолета — «Ми», сделал столько для отечественного (да и для мирового тоже) вертолетостроения, что стал классиком, признанным мэтром в области создания винтокрылых машин еще при жизни. Многим он и сегодня представляется скорее «бронзовым монументом», фанатиком от авиации, жившим только вертолетами и для вертолетов. Однако это далеко не так. В издательстве «Вертолет» вышла книга «Жизнь из двух половин», составленная дочерьми Миля — Надеждой и Еленой. В нее вошли впервые публикующиеся воспоминания жены Миля Паны Григорьевны Руденко, и в этих воспоминаниях Михаил Леонтьевич предстает перед нами с другой стороны — как любящий муж, отец, друг. И это помогает нам понять, почему именно Милю удалось создать столь уникальную вертолетную технику, почему этот мягкий с виду человек мог преодолевать все трудности на пути к своей цели. К сожалению, книга была издана небольшим тиражом, и немногие смогли ее прочитать. Накануне юбилея Михаила Леонтьевича постараемся восполнить этот пробел.

Впервые советские самолеты и вертолеты были представлены на международном салоне авиационной техники в Париже в 1965 году. Вертолеты Ми-6, Ми-10, транспортный Ми-8 представлял сам Генеральный конструктор Михаил Леонтьевич Миль.

Пользующийся высоким авторитетом среди специалистов по вертолетостроению, Михаил Миль сумел организовать на выставке в шатре под вертолетом Ми-10 встречу конструкторов ведущих вертолетных фирм мира. Фрэнк Пясецкий, Ли Дуглас, Сергей Сикорский (США), Агуста (Италия), Бельков и Добльгоф (Германия), Анри Потез, Морис Легран (Франция) с удовольствием приняли приглашение. В беседе кто-то из них заметил: «Вы, господин Миль, самый удачливый конструктор среди нас. В чем секрет Вашего успеха?». «Прежде всего в том, что мне удалось создать коллектив конструкторов-единомышленников», — сказал Михаил Леонтьевич и представил своих коллег. Немедленно последовал другой вопрос: «А кого из них Вы больше цените и любите?».

Миль улыбнулся и ответил: «Больше всех я люблю свою жену». Все рассмеялись, хотя Михаил Леонтьевич сказал чистую правду.

Пана Руденко была не только женой, но и верным другом Михаила Леонтьевича. Они познакомились в 1928 году в Ростове. Через год поженились и прожили вместе 42 года. Их трудная, порой трагическая, но такая прекрасная жизнь предстает перед нами в воспоминаниях Паны Гурьевны Руденко, написанных ею в конце жизни.

Наше знакомство с Мишей, перешедшее в дружбу, а потом и любовь на всю жизнь, вряд ли состоялось бы, если бы не коренные изменения в обществе, которые произошли в России в 1917 году. Я ведь родом из крестьянской семьи (кроме меня, в ней было еще трое детей: два брата и сестра), а он из зажиточной городской семьи, так что вряд ли наши пути пересеклись бы, не случись революция. Детство мое прошло в станице Морозовской Ростовской области. Нам с сестрой Дашей удалось закончить не только церковноприходскую, но и среднюю школу (учебу мы не бросили даже в самые тяжелые годы гражданской войны). После окончания школы в 1925 году я решила продолжать обучение, поехала в Новочеркасск и поступила в политехнический институт.

Новочеркасск тех лет — маленький уютный город, весь в тенистых садах и парках, с красивыми белокаменными домами, величественным Вознесенским собором и настоящим институтским городком. В центральном здании Новочеркасского политехнического был огромный белый зал с колоннами, в нем при царе давали балы. Институт был основан в 1907 году и задуман как основной политехнический вуз на юге России. Однако его очень долго достраивали, строительство было закончено только к 1926 году. Вот тогда-то и появилось в политехе авиационное отделение.

С Мишей Милем я впервые встретилась в мае 1928 года в Ростове, на заводе, куда нас, студентов третьего курса механического факультета, направили на практику. Мы с группой обходили мастерские, когда со мной рядом вдруг оказался интеллигентного вида розовощекий паренек в большой кожаной куртке, кепке и крагах — на первый взгляд почти подросток. Нельзя сказать, что он сразу произвел на меня хорошее впечатление. Скорее, он мне даже не понравился: слишком юная внешность, слишком назойливое стремление все знать. Кроме того, он все время шутил и рассказывал анекдоты, которых я терпеть не могла.

Вскоре я заметила, что юноша этот постоянно что-то рисует, мне стало интересно, что именно. Оказалось, он зарисовывал станки, делал портретные наброски рабочих. Я подумала тогда, что он делает это из желания выделиться из общей среды.

На практике мы работали на станках, стоящих рядом. Заканчивали работу вместе, потом вместе шли к себе в общежитие. Не то чтобы Миша стал мне нравиться, слишком мы были разные, но что-то к нему тянуло. Кроме того, Миша так упорно ходил за мной, что я к нему привыкла. И хотя его розовые щеки и желание казаться старше мне по-прежнему не нравились, вскоре друг без друга мы жить уже не могли.

Как и все студенты, Миша летом 1928 года поехал в лагеря на военные сборы. После возвращения со сборов он прямо в деканате (поскольку собирался поехать домой, в Иркутск) написал мне письмо. Я сохранила это «послание» восемнадцатилетнего Миши, в котором он описывает свои переживания из-за того, что другие студенты не принимают его в свою среду, а ему так хочется обрести настоящих друзей и товарищей:

«Паня! Сижу сейчас в деканате, жду секретаря. Получил вчера твое письмо и деньги, только вчера ночью пришел из лагерей. У меня уже есть билет, сегодня в 8 часов уеду. Знаешь, не надо было посылать деньги, я бы как-нибудь обошелся, тебе ведь, наверное, они сейчас тоже нужны. Продать из своих вещей мне ничего не удалось. Ну, это все ерунда. Где жить буду, когда приеду, не знаю. Насчет комнаты еще не подумал, вернее, некогда было. Очень не хочется идти в общежитие, а, наверное, придется, потому что денег на комнату у меня не будет. Знаешь, одному перебиваться тяжело, но товарища нет. Предлагал мне один парень с 1-го курса мех. факультета, но он уж больно мальчишка, еще моложе меня. Случайно встретил Василия, он поздоровался и прошел мимо. Что же, его дело.

О многом хочется с тобой поговорить, многим поделиться, особенно лагерным опытом (имеются в виду военные студенческие сборы — прим. ред.). Я почему-то нигде не могу войти в общую семью, не доверяют мне, что ли. Малейшую мою ошибку сразу используют против меня. Я вел большую общественную работу, и в общественном масштабе все успешно, но все же ничего, кроме порчи нервов и убитого времени, не достиг. Тяжелая и неблагодарная жизнь. Вообще мне кажется, я отличаюсь тем, что мои ошибки я слишком резко чувствую, и моя жизненная школа — нелегкая школа.

Мне кажется, Паня, ты могла бы меня понять. Не могу сказать, чтобы я не был доволен собой, я шел по верной дороге и если и больно ушибался, оступаясь, то зато вперед твердо шагал. Пиши мне на мой иркутский адрес: Иркутск, ул. Тимирязева, 17, мне. Вообще мне кажется, что большинство людей дружат со мной только ради выгоды, например, Василий, а как только я им не нужен, они уходят. И меня мучает вопрос: неужели я такой скверный товарищ? Мне кажется, что обо мне складывается совсем нелестное мнение.

Пана Руденко, 1928 г.

Михаил Миль, 1928 г.

Новочеркасский политехнический институт

Как дела твои? Где ты живешь, в общежитии или нет? Пиши, Паня, не забывай, а я о тебе помню».

Позже он научился не только общаться, но и находить общий язык с самыми разными людьми, делать их своими единомышленниками. Иначе как бы он смог создать свое конструкторское бюро, а затем и целую вертолетостроительную отрасль в нашей стране?

Все мои подруги на третьем курсе вышли замуж. Осенью мы с Мишей тоже решили жить вместе и сняли комнату: ему тогда шел 20-й, а мне — 22-й год. Миша меня очень любил и опекал, не мог без меня обходиться. Когда он приходил домой, а меня не было, всегда спрашивал хозяйку, куда я подевалась. Иногда в шутку я пряталась в гостиной за громадные, накрытые чехлами кресла и забавлялась, наблюдая, как он меня ищет.

Переехала в Новочеркасск и моя сестра с мужем. Как-то Даша случайно зашла ко мне и увидела, что я глажу мужское белье. Я смутилась (в нашей семье отношения между девушкой и юношей вне брака никак не поощрялись) и сказала, что это один знакомый студент попросил постирать и погладить. В следующий раз она застала дома Мишу, лежащего на кушетке. Я опять что-то пролепетала про знакомого из Таганрога, отдыхающего перед поездом. Но тут Миша встал, поздоровался с сестрой и сказал твердым голосом: «Я посторонним студентом больше быть не хочу, я Пане уже 20 дней как муж». И тут же пожаловался Даше, что я не хочу расписаться. Это была чистая правда: я считала, что не в документе счастье, важно, чтобы в отношениях между людьми были верность и порядочность. Свидетельство о браке мы получили много позже, после войны, в Москве, когда у нас уже были дети. В свидетельстве о браке записали: «Брак (со слов свидетелей) зарегистрирован в 1929 году».

Миша очень любил свою маму Марию Ефимовну (когда мы с ним познакомились, отец его уже умер — скоропостижно скончался в возрасте 60 лет). И он написал ей в Иркутск, что полюбил девушку и хочет жениться. Заставил меня сфотографироваться и послал в Иркутск фотографию, на обороте которой я написала: «Не верьте, в жизни я не такая красивая». Мария Ефимовна, к счастью, не была против: вместе с поздравлениями прислала нам много подарков.

Так мы стали жить своей семьей на частной квартире. Оплачивали ее сами, так как оба получали повышенную стипендию — 450 рублей в месяц. Веянием времени тогда было жить коммуной, и мне тоже казалось, что такая жизнь более интересная и полная. Я написала Мише в Таганрог, где он был с группой на практике, о своем желании уйти жить в коммуну. Миша моего стремления не разделил, в ответном письме посоветовал еще раз подумать и разобраться в своих чувствах и желаниях: «Не знаю, как тебе, но мне режет слух выражение «Я уйду в коммуну». Почему не вместе? (в коммуну я пойду, но только не знаю, как быть с паем, примут ли меня туда). Паночка, ты приглядись получше, как вообще люди живут, это тебе полезно будет».

Миша был очень импульсивен и горяч. Вот хотя бы один пример. Было это в Ростове-на-Дону, стоял октябрь, день был пасмурный и уже клонился к вечеру. Мы шли по набережной и мирно разговаривали. Помню, я сказала: «Наверное, сейчас никто бы не решился искупаться». «А я бы смог», — вдруг заявил Миша. Я и ахнуть не успела, как он разделся и прыгнул в воду. Течением его, видимо, потянуло под баржу, но он ухватился за канат, которым была привязана баржа, и вылез на набережную, ворча: «Ну тебя к черту, чуть не утонул».

Мой день рождения в конце октября. Никаких оранжерей тогда в городе Новочеркасске не было, да и денег на цветы у нас тоже не было. Миша ходил по мокрым осенним огородам и садам и рвал последние цветы. Приносил мне скромные, но очень трогательные букеты. Он всегда старался как-то особенно отметить этот день, и так было на протяжении всей нашей совместной жизни.

Ему хотелось познакомить меня со своей семьей и показать Сибирь, поэтому летом 1930 года мы поехали в Иркутск. В то время я была уже беременна Таней.

Пана Руденко и Михаил Миль, 30-е годы

Дом в Иркутске, в котором родился М.Л. Миль

Едем одни в купе. Удивительно приятно и радостно было смотреть в окошко на пробегающие поля, леса, горы. Еще никогда я так далеко от дома не уезжала. В Иркутске мы остановились на пару дней у Станислава Павловича, дяди Михаила Леонтьевича. Потом отправились дальше, в поселок Слюдянка, куда после смерти мужа переехала Мария Ефимовна с сыном Яшей. Поехали на вокзал и в автобусе обнаружили, что на остановке у Миши срезали с руки часы. Плохое настроение развеялось только в поезде, когда мы проезжали по берегу Байкала: очарование этого озера не передать никакими словами!

Приехали в Слюдянку. Стали осматривать окрестности. Ходили вместе со знакомыми на скалистый мыс Хамардабан. Переночевали у его подножия, утром поднялись наверх (подъем как по острию ножа). Внизу, насколько хватало глаз, расстилались леса. Между холмами, в котлованах, как кусочки бархата, лежали озера. Нам показали монгольскую границу — столб, на нем разноцветные лоскутки материи. Говорили, что это шаманят буряты. Когда спускались с вершины, попали в густой, как молоко, туман и отстали от своих спутников. Решили заночевать. Михаил Леонтьевич выбрал большое поваленное дерево, постелил листья папоротника, натаскал хвороста, сушняка, развел костер, и мы легли. Утро было прелестное: трава светилась капельками росы, вовсю пели птицы. Миша залез на кедр, нарвал шишек и положил в огонь. Через некоторое время мы уже шелушили шишки. Ничего более вкусного я никогда не ела. Потом, не спеша, мы пошли по руслу реки Слюдянки. Каких только ягод мы там не увидели! Малина, костяника, голубика, черная смородина — и все это в конце лета. А сколько грибов! Яркое солнце пронизывало кедрач. Много раз потом я вспоминала эти места и хотела туда хоть раз вернуться.

Вскоре начались дожди, похолодало. Я уехала через Москву в Новочеркасск.

Миша остался снять чертежи локомотива, которые были необходимы мне, поскольку я училась на тепловозостроительном факультете.

Поездка в Сибирь запомнилась мне на всю жизнь. Я познакомилась с семьей Миши, многое узнала о его детстве. Говорят, что впечатления, полученные в раннем возрасте, оставляют в душе человека глубокий след, формируют его характер и мировоззрение. Это в полной мере относится и к Михаилу Леонтьевичу. Широта его интересов, любовь к поэзии, музыке, живописи, творчеству закладывались в нем с детства. Он рос среди изумительной сибирской природы, в дружной семье, в богатом традициями сибирском городе Иркутске. Он сам пишет, что был впечатлительным ребенком, «переживальщиком». Это качество осталось у него на всю жизнь.

Удивительно нежные и трогательные отношения связывали его с матерью на протяжении всей ее жизни. Утром, например, встав с постели, он шел в ее комнату и спрашивал: «Как ты спала, мамочка? Как ты себя чувствуешь?». Уходя и приходя с работы, обязательно ее целовал.

В Иркутске семья Миль жила в одном доме с семьей Франк-Каменецких. Яша и Миша дружили с их детьми — Витей и Додиком. (Друзья детства встретились вновь в конце пятидесятых и также стали дружить семьями. Давид Альбертович был уже знаменитым физиком, профессором, сотрудником Курчатовского института, а Михаил Леонтьевич — известным конструктором вертолетов). Много позже жена Давида Елена Ефимовна Франк-Каменецкая, знавшая Мишу с детства в Иркутске, вспоминала:

«Лето 1927 года, село Култук на Байкале. Высокая добротная бревенчатая изба рыбака Петра Бачина на самом берегу озера Байкал. На сеновале во дворе живут братья Миль. Мы с сестрой живем в «парадной» горнице, какие были тогда в каждой более или менее основательной сибирской избе. Миша и Яша Миль должны были возвращаться домой в Иркутск раньше нас. Перед отъездом Миша купил копченого сига для своей мамы и с восторгом говорил о том, как она будет рада. Сиг хранился где-то на холоде у хозяйки. Поезд уходил ночью до рассвета. Просыпаюсь от какого-то шума: Миша подставил снаружи дома лесенку (дверь заперта, а окно очень высоко) и через окошко спрашивает мою сестру, не знает ли она, где хранится его рыба. Мы этого не знаем, и Миша, страшно огорченный, просто убитый, медленно слезает с лесенки и уходит. Через какое-то время снова торопливо взбирается по лесенке и отчаянно шепчет: «Надя, я не могу без нее уехать! Разбудите хозяйку!».

Леонтий Самойлович Миль

Мария Ефимовна Миль

Последняя фраза, произнесенная с таким трагическим накалом, была так мила и комична, что запомнилась мне на всю жизнь.

В свои 17 лет Миша был всегда веселым, открытым, добрым, даже каким-то сияющим, совершенно лишенным, комплексов, свойственных подросткам. Мы встретились с Михаилом Леонтьевичем снова незадолго до его пятидесятилетия, и я увидела того же человека: открытого, простого, какого-то освещенного изнутри, совершенно бесхитростного и даже немного наивного, искренне смеющегося над любой немудреной шуткой. Самым заметным его качеством была удивительная доброта, доброта в чистом виде как основное, постоянное и непреодолимое состояние его души. Эти прекрасные черты он сохранил и в зрелом возрасте».

Очень дружен был Миша и со своим братом Яшей, который был моложе его почти на два года. Яша, рослый, здоровый парень, часто поверял ему свои тайны, невзгоды, в основном связанные с неудачами на экзаменах (почему-то он очень волновался, когда их сдавал). Любо было смотреть на двух братьев, когда они, лежа на диване, рассказывали друг другу анекдоты, больше говорил Яша, а Миша смеялся до слез. Миша, как ребенок (и как все мишки), очень любил сладкое. Однажды мне прислали мед в темной бутылке, мы его понемногу ели. Но хотелось протянуть лакомство подольше, и поэтому я вскоре сказала, что бутылка пустая. Однако Миша все-таки взял бутылку и запрокинул ее в надежде, что хоть одна капля попадет на язык. Можно себе представить его растерянность и общий хохот, когда мед залил ему все лицо и рубашку.

Перед войной Мария Ефимовна с детьми — сестрой Миши Катей и братом Яшей — переехала в Москву, они поселились рядом с нами в крошечной темной комнатке. Как все невестки, я была не очень близка с Марией Ефимовной, уж очень мы были разными. Однако Михаил Леонтьевич был неизменно внимательным к нам обеим, никого не обижал и не становился ни на чью сторону.

Из Иркутска Мария Ефимовна привезла большой альбом с семейными фотографиями, сделанными в местном фотосалоне: вот отец и мать в Баден-Бадене, вот фотография дедушки и бабушки и их многочисленного семейства, а вот и портреты маленьких Кати и Миши в кружевных платьицах, а также Миши, Кати и Яши в юности.

Мария Ефимовна много рассказывала о происхождении фамилии Миль. Род семьи прослеживается начиная с деда Михаила Леонтьевича — Самуила Миля, который дожил до почтенного возраста. В семье сохранился старинный документ, тщательно оберегаемый и перевозимый вместе со всем скарбом даже во время войны и эвакуации. Это большой рукописный лист, датированный 1892 годом, с гербовой печатью Российской Империи, подписанный градоначальником Иркутска. Документ предоставлял право на повсеместное жительство в Российской Империи прапорщику Самуилу Милю, прослужившему 25 лет в русской армии. Документ интересный вдвойне, так как в то время в России евреи имели право селиться только в определенных местах.

Интересна сама история возникновения фамилии Миль. Семейное предание гласит, что дед Миши семилетним мальчиком был украден из литовской деревни «хапугой» (так называли людей, воровавших еврейских детей) и продан в так называемый «кантон», где из таких ребят растили солдат. Когда мальчика спросили, как его фамилия, он, не знавший русского языка, сумел только пролепетать сквозь слезы: «Мель, мель», поскольку в своей деревне он жил на мельнице. Ему и дали фамилию Миль.

Самуил Миль отслужил солдатом 25 лет и вышел в отставку в чине прапорщика. Уже в зрелом возрасте он случайно встретил человека, укравшего его, узнал свою настоящую фамилию и посетил это местечко, но никого из родственников уже не было в живых. Он остался в Сибири, в Иркутске, женился и обзавелся большой семьей. Его сын Леонтий (отец Миши) стал служить на железной дороге. Женился он на Марии Ефимовне Шейнерман (мама Миши), которая слыла первой красавицей и была намного моложе своего мужа. В Иркутске она работала зубным врачом. Дети росли дружно и весело. Родители дали своим детям хорошее образование. Они посещали гимназию, брали уроки немецкого языка. Миша учился играть на фортепьяно, занимался живописью с художником Копыловым. Любовь к рисованию Миша пронес через всю жизнь. В зрелые годы он рисовал уже профессионально, особенно ему удавались акварели, пробовал он и пастель.

Кровавые события революции и гражданской войны не обошли Иркутск стороной, после революции здесь осели белогвардейцы и белочехи. Миша написал в своем детском дневнике: «На десятом году я пережил время великой смуты в России». Совсем маленьким мальчиком он начал писать в дневнике первую автобиографию: «Я родился в 1909 году в Сибири, в городе Иркутске. Начитавшись разных книг, стал ощущать в себе много талантов, потом благодаря книгам же в них разуверился». И здесь же: «Я буду строить самолеты». Запись эта появилась не случайно. В то время, в начале ХХ века, вся молодежь увлекалась авиацией. Миша в 8 лет делает первую модель самолета, а в 12 лет участвует в конкурсе авиамоделистов, проходившем в Новосибирске.

После окончания школы Михаил Миль поступил в Томский технологический институт, откуда его после первого курса отчислили. Он сам рассказывал об этом так: «Я никогда не интересовался объявлениями деканата, а тут случайно подошел и прочитал на доске приказ о своем отчислении из института. Я пошел в деканат, где мне объяснили причину отчисления — был сигнал о том, что у нас дома есть мягкие стулья». В 1926 году этого было достаточно, чтобы обвинить человека в мелкобуржуазности и «не том» происхождении — право на обучение тогда имели только выходцы из рабочих и крестьян.

Миша не очень огорчился, устроился на кожевенный завод в химическую лабораторию, где проработал около года. Работал он увлеченно, даже усовершенствовал некоторые технологические процессы. Заведующий лабораторией дал ему отличную характеристику, с которой Миша поехал в Москву, в отдел Наркомпроса. Там уже как рабочий, член профсоюза кожевенников, он получил направление на авиационное отделение Новочеркасского политехнического института.

Группа студентов политехнического института: М. Миль — крайний слева, П. Руденко — вторая справа в первом ряду

Корпус политеха, в котором располагалась аэродинамическая лаборатория

До 3 курса я училась на тепловозостроительном отделении и думала быть теплотехником. После нашей поездки в Сибирь к матери Миша уговорил меня сменить специальность на авиационную, весьма для меня далекую и туманную. Я согласилась, чтобы быть вместе с ним.

Необходимо отметить, что Новочеркасский политехнический институт в то время имел необычайно сильный профессорско-преподавательский состав. В свое время здесь (после Первой мировой войны) преподавали польские профессора из Варшавы, среди них — профессор Г.А. Ботезат, который впоследствии сконструировал вертолет и построил его в США в 1923 году. Когда училась наша студенческая группа, одним из ведущих лекторов аэродинамического факультета был профессор Левков. По его инициативе на базе факультета был образован Новочеркасский авиационный институт, который он и возглавил. В 30-е годы профессор Левков стал известным конструктором, создателем первого в мире судна на воздушной «подушке».

Михаил Леонтьевич занимался у профессора Левкова, который вместе с профессором Горячевым читал лекции по аэродинамике самолета. В одном из корпусов института, похожем на классический греческий павильон, на втором этаже была организована аэродинамическая лаборатория, куда Михаил Миль забегал каждое утро. В нашей группе занимались Сергей Гудзик, Миша Захаров, Зина Жевагина, Илья Флоров, Слава Крылов, Володя Швец, Шура Даниленко, Володя Попович, ставшие навсегда нашими друзьями. Все они стали крупными специалистами в авиации, а Гудзик, Захаров и Даниленко впоследствии работали вместе с Михаилом Леонтьевичем в конструкторском бюро в Москве.

Миль в группе был самым младшим и выглядел очень юным, все его звали просто Миша. Только Гудзик, несмотря на то, что был секретарем парторганизации института, называл его Михаилом Леонтьевичем из уважения к уже тогда проявляющимся талантам. Миша вел в институте авиамодельный кружок и очень гордился тем, что к нему ходят «маститые» студенты гораздо старше его.

На третьем курсе Новочеркасского авиационного института Миша от своего товарища Миши Захарова впервые услышал слово «автожир». Новый тип диковинного самолета, у которого вместо крыла был самовращающийся винт, и его создатель испанец Хуан де ля Сиерва не выходили у него из головы, он начал самостоятельно изучать теорию автожира и геликоптера.

Мишу так заинтересовали эти летательные аппараты, что в 1929 году, перед поездкой в Москву на практику, он написал письмо своему земляку Николаю Ильичу Камову, в то время уже известному конструктору автожиров. Николай Ильич впоследствии вспоминал: «Я получил письмо от студента Новочеркасского института, которое до сих пор у меня хранится. Он узнал о создании нами автожира и писал, что сам занимается теорией автожиров и хотел бы у нас работать».

Желание Миши осуществилось: во время летних студенческих каникул он работал помощником механика по летным испытаниям на автожире КАСКР-1 конструкции Камова и Скржинского. Переписка с Н.И. Камовым не прервалась и после возвращения Миши в Новочеркасск. «Уважаемый Николай Ильич, — писал Миль в одном из писем, — посылаю Вам обещанный список литературы по автожирам, среди которой преобладает, главным образом, английская. Одну статью я закончил, переведу вторую и тогда пришлю обе вместе. У меня есть сведения о том, что Сиерва сделал доклад. Не сможете Вы узнать в ЦАГИ, нет ли у них каких-либо сведений об этом докладе? Меня очень интересуют успехи Вашей машины. Поставили ли Вы новый мотор? Мне не удалось достать книгу Юрьева о графическом методе расчета винтов ни в международной, ни в центральной библиотеке. В нашей библиотеке ее тоже нет. Мне она крайне необходима, и я был бы Вам очень благодарен, если бы Вы смогли мне послать ее хотя бы на месяц.

Напишите, если Вам нужны данные некоторых машин Сиервы, они у меня есть, и я смогу Вам их послать. Желаю Вам всяких успехов в «вертолетном» деле.

P.S. Привет Николаю Кирилловичу Скржинскому и Крейндлину. Чуть не забыл! Напишите, пожалуйста, могу ли я в своем докладе у нас в авиасекции говорить о Вашей машине и ее достижениях».

В декабре 1930 года Миль вместе с группой уехал на преддипломную практику в Москву. Меня не взяли, так как я ждала ребенка. Я осталась одна. 5 февраля 1931 года родила дочку Танечку. Мне было очень горько и одиноко, и я в обиде, что меня оставили одну, взяла и записала дочку на свою фамилию. Приехав с практики, Михаил Леонтьевич страшно рассердился, свидетельство о рождении порвал, даже не поняв, что этим не уничтожается запись. Ему выписали точно такую же метрику.

Когда Михаил Леонтьевич поехал в Москву, там стояли страшные морозы.

Пальто у него не было, поэтому он взял с собой доху, доставшуюся ему в наследство от отца. Практику они проходили на заводе. От общежития до места работы, чтобы сократить путь, нужно было перейти глубокий овраг. И Михаил съезжал вниз прямо на дохе, посмеиваясь над приятелями, которые плелись сзади. Но зато ему приходилось сильно париться, когда они поднимались в гору, тут уже ребята вдоволь хохотали над ним.

В институтском авиамодельном кружке

На следующий год, перед окончанием института, мы получили назначение в Таганрог. Однако Михаил Леонтьевич туда не поехал, а отправился в Москву, устраиваться на работу по геликоптерам, к которым он стремился всей душой. Он оставил меня одну с маленькой дочкой, и мне пришлось перенести очень много трудностей. Тогда я еще не понимала, что вертолетостроение станет целью его жизни, и очень обижалась на него. Но надо сказать, что Михаил был мне очень благодарен, говорил: «Спасибо, тебе, Паночка, что ты освободила меня от всех забот и дала мне возможность заниматься любимым делом». Несмотря на занятость, обо мне Миша очень заботился. В молодости материально мы жили туго, лишней копейки не было, но чтобы я училась и работала, как хотел муж, мы все же нанимали няню для ребят. Когда он видел, что я плохо выгляжу, устала, то очень переживал, отправлялся на базар за чем-нибудь вкусненьким для меня: как правило, это было украинское сало (сливочное масло покупалось только детям). Я веселела, оживала, а Михаил Леонтьевич радовался, как ребенок.

Продолжение е следующем номере