Верь людям

ТУМАННАЯ ДАЛЬ

Абатурин пересек Комсомольскую площадь, показал в проходной пропуск охране и медленно зашагал по тротуару, обсаженному коренастыми припыленными деревьями.

Справа, в предрассветной мути, чернели доменные печи. Но вот одна из них, видимо, вторая, выбросила в небо молочно-красные споло́хи, откинула пламя на соседние печи; облака над заводом стали розовые и легкие, как елочная вата.

Печь выдавала плавку или шлак.

Теперь явственнее стали видны папахи пара над тушильными башнями коксохима. Замерли в вечном строю шеренги труб мартеновского и прокатного цехов.

Стан «2500» строился в левом углу огромной заводской территории. Это был гигантский цех, на площади которого могло уместиться, плечо к плечу, все население Магнитки. Стены прокатного стана отсюда, с дороги, казались гладкими и прочными, как литая сталь.

Опоздать на работу Павел не мог. Вероятно, начинался только седьмой час, и Абатурин шел не спеша, рассеянно вглядываясь в очертания цехов, узнавая их и радуясь этому.

И все же на душе было смутно. Он почувствовал это странное состояние еще вчера. Жизнь налаживалась понемножку, все шло, кажется, как следует, но, тем не менее, Павла не покидало неясное тревожащее чувство. Казалось, он забыл сделать что-то важное, никак не может вспомнить — что́ именно, а потому испытывает вполне понятное недовольство собой.

В станице у мамы и бабушки он провел неделю с лишним. Мама наготовила еды, купила водки, позвала родичей и знакомых. Женщины взглядывали на Павла, ахали, говорили приятное, удивлялись, что Павел уже не мальчик, и шутили о женитьбе.

Так оно все и должно быть, и в их словах не содержалось ничего неожиданного или обидного.

Однажды в дом заглянула Алевтина Магеркина.

— С приездом тебя, Паня, — сказала она, нимало не смутившись и цепко вглядываясь в погоны на шинели Павла. — А я и не знала, что ты отслужил. Вот какая неожиданность!

И всем было ясно, что эта фраза тоже из того же обязательного обихода, какой сопутствует подобным встречам.

Магеркина была по-прежнему золотоволосая, синеглазая, празднично-опрятная, что и в ранней юности, и все же совсем не та. От былой милой угловатости и робости не осталось совсем ничего. Знала, что красива, — и оттого часто посматривала в небольшое настенное зеркало, расчетливо поводила плечами. При каждом ее движении на крепкой шее вздрагивал прозрачный капроновый платок.

— Садись, Аля, поешь с нами, — приглашала ее Марфа Ефимовна и откровенно льстила Магеркиной: — Не собралась замуж-то? Ну, такая не засидится, не обойдут женихи.

— А на кой мне ляд? — усмехалась Магеркина. — Успею еще с дитем поплакаться и дыма печного поглотать. Батя вон торопится, а я — нет.

— И верно, не к спеху… — роняла Марфа Ефимовна, значительно посматривая на Павла.

— Батя — он старенький, хворенький, — говорила Алевтина, неохотно пощелкивая семечки. — Оттого и мысли разные в голову приходят, не хорошие. Боится — помрет, а я одна с хозяйством не справлюсь. Вон его, добра-то, сколько: и дом, и одежда, и скотина тоже во дворе есть.

— Старики, они не зря слово молвят… — вставляла бабушка.

— Так разве кто спорит?.. — ровно соглашалась Магеркина. — Придет мой черед, и я — как все. Ну, пойду. Спасибо на угощении.

Она вышла из дома, высоко неся голову и притоптывая узкими звонкими каблучками.

— Проводи, — коротко бросила мать сыну. — Ноги-то не отвалятся.

Павлу не пришлось догонять Алевтину. Она ждала его за углом; увидев, сказала, посмеиваясь:

— Думала, оробеешь. Тихий ты больно, Паня.

Поглядела в небо — синее, почти фиолетовое, без единого облачка — предложила:

— Хочешь, пойдем в степь. Дождя, видишь, не будет.

— Пойдем, Аля, — кивнул Павел и смутился, назвав Алевтину так, как называл ее в детстве.

Они вышли за станицу, оставили в сторонке колхозное стадо. Возле него поскакивал на лошадке пастух, безобидный и услужливый старик, во всякое время года не снимавший с плеч потертого ватника.

Пастух сделал вид, что не заметил их, и Павел почему-то облегченно вздохнул.

Он шагал рядом с Алевтиной, сбивал палкой, подобранной у околицы, кустики посохших трав и никак не мог понять своего состояния. Ему было приятно с Магеркиной, но душа не пьянела, будто это была не Алевтина, нравившаяся ему с детства, а те проезжие женщины, которых случайно встречал на пути.

— Какие планы-то? — спросила Алевтина, перетирая в ладонях затвердевшие семечки полыни.

— Поплотничаю маленько. Маме помогу. А там видно будет.

— Опять в город?

— Не знаю. Как у вас тут? Не голодно? Кормит колхоз?

— Ничего. Батя на складе. Старенький уже.

— В колхозе как? — переспросил Павел.

— С кукурузой носятся. О свекле толкуют, о гречихе тоже. Ранние сорта яровой ищут. Комсомольцы наши с ума сходят: день и ночь в поле. Глупо.

Было видно, что ей скучен и даже обиден этот разговор.

— Сколько не виделись… Или не о чем больше и говорить?

— Нет, что ты!.. Спрашивай, я отвечу.

— Жениться не собираешься?

— Не к спеху. Определиться надо.

— А-а, ну определяйся…

Они замедлили шаги, шли молча.

— Я думала — приедешь, поговорим обо всем. Не случилось…

— О чем же?

— Поклоны тебе через мать посылала. Читал?

— Читал. Спасибо.

— Зря посылала, выходит. Или есть кто?

— Откуда же? Никого нет.

— Я вижу. Скушно тебе со мной.

— Нет, не скучно.

— Будто бы? Я помышляла: вернешься, поспешим в загс — чем не семья? Дом есть, скотина. Стол — не голая доска. Или мало для счастья?

— Для счастья, Аля, и душу кормить надо. Время такое.

— Чисто лектор в клубе, — усмехнулась Магеркина. — Без еды да одежи и душа сыта не будет. Это только на собраниях так: все ради дела. А в жизни — всякие грабли к себе гребут.

Алевтина вдруг остановилась, тихонько взяла Павла за руку, сказала, жмуря глаза:

— Мне, знаешь, даже снилось: дом наш, и мы в нем. Радиола играет тихо-тихо, щи на столе стынут, и никого — только мы вдвоем. И так всю жизнь. Ни митингов, ни кампаний.

Павел подумал, как бы к этому отнеслись старшина Гарбуз, молоденький офицер Николай Павлович Оленин, Прокофий Ильич, и сказал уныло:

— Плохо, Аля. Холодные щи — плохо.

Алевтина пристально посмотрела на Павла, на лбу у нее выступили красные пятна, и она сказала запальчиво:

— У меня, Павел Кузьмич, давно темечко-то окрепло. Ты не сомневайся. Идем домой.

У Павла не оказалось спичек, и он на обратном пути подошел к пастуху.

Старик суетливо достал из кармана коробок, чиркнул спичкой, протянул огонек Павлу и прикурил сам.

— Славная парочка, — качнул он головой и даже прищелкнул языком. — Куда уж красивше. Дай бог вам любовь да совет, милые.

— Спасибо, дедушка, — поблагодарила Алевтина. — Мы так просто… гуляли…

— А как же, я понимаю, понимаю… — закивал головой пастух. — Разве можно без этого?

На краю деревни, прощаясь и протягивая Павлу руку, Алевтина кинула хмуро:

— Ежели что — ты скажи. Я больно-то бегать не буду. Не рябая.

— Не сердись. Я же без зла.

— Я не сержусь, — сухо отозвалась Алевтина. — Кланяйся маме и бабушке.

Когда Павел вошел в избу, мать пристально поглядела на него, но ни о чем не спросила.

Абатурин неделю почти не выходил на улицу. Он перешил крышу новыми досками, чисто вымел двор, полдня провисел на стремянке в колодце, заменяя подгнившие бревна целыми. Потом выбелил стены и печь, вымыл пол, передвигаясь по-мужски, на четвереньках, и обдирая старые гражданские брюки о выщербленные доски.

— Казачье ли дело? — ворчала бабушка, с гордостью посматривая на тихого работящего внука. — Погулял бы маленько или гармонью побаловался.

Не переча, Павел достал из сундука отцовскую гармонь, сыграл песни, которые нравились маме и бабушке.

Приходили друзья детства и юности, стучали в окошко: «Выйди!».

Павел уходил с ними в степь или в клуб, но скоро возвращался.

Марфа Ефимовна посматривала на сына, переглядывалась с бабушкой, спрашивала:

— Или скушно тебе, сынок?

— Нет, мама, не скучно.

— Жить-то где будешь? Дома? Или в завод уйдешь?

— Я подумаю.

— Куда идти? Дом есть, мать, бабушка. Теперь люди из городов в деревни едут. А ты наш, деревенский. Оставайся.

— У меня профессия заводская, мама.

— Ну, как знаешь. Надоели мы тебе, старухи.

— Зачем так говорите? Я всякий месяц приезжать стану. Тут рукой подать. И деньги посылать буду. К чему мне лишние?

Мать долго гремела посудой у печи, сердито терла тарелки кухонным полотенцем, спрашивала, вроде, невзначай:

— С Алевтиной поссорился или что?

— Нет, не ссорился. Люди мы с ней несхожие, мама.

— Я лучше знаю, кто схожие, а кто нет. Кого ж тебе надо?

Павел молчал.

— Жена не пряник, а ржаной ломоть, — ворчала мать, глядя в сторону.

— Это как?

— А так. Сладости в ней особой нету, а прожить без нее нельзя.

— Мудрено говорите вы что-то.

— Экая верста выросла, а ума и вершка нету, — злилась мать. — Не век же тебе по девкам бегать? А постирать, обед сварить? Не сам ли у корыта станешь?

Павел краснел, говорил с досадой:

— Только для того и жена нужна?

— А то еще для чего? — хмурилась мать.

— А любовь, мама, вы ни во что разве ставите?

— Ну, это, сынок, ваш брат и без попа… — она осеклась и растерянно посмотрела на сына.

Павел хмурил разлатые брови, кусал пухлые губы, но молчал.

На десятый день, только-только загорланили первые петухи, он собрал в кучку книги, белье, старые доармейские конспекты. Белея от волнения, вышел на кухню к матери с чемоданом.

Мать тоже побледнела и стала мелко крестить сына.

Бабушка заплакала. Утирая концом платка слезы, говорила:

— Вот помру, Панюшка, и не свидимся более на этом свете. Пожалел бы старуху.

Вечером в город шла складская машина. Складом ведал отец Алевтины, и Павел уговорился со стариком, что шофер захватит его, Абатурина, с собой.

Мать и бабушку попросил не провожать его к складу. Перед уходом вместе с ними посидел молча и, решительно взяв чемодан, вышел на улицу.

Машина уже стояла на месте. Магеркин, отец Алевтины, запыхавшись, будто после быстрой ходьбы, напутствовал водителя.

Увидев Павла, шофер повеселел и спросил начальника склада:

— Все, что ли? Можно ехать?

— Повремени, — покачал головой Магеркин. — И дочке что-то в город взбрело.

Пожав руку старику, Павел влез в кузов.

Вскоре пришла Алевтина. С ней был небольшой узел.

Шофер открыл дверь в кабину.

— Я тоже в кузов, — не глядя на отца, сказала Алевтина. — Мне наверху способнее.

Шофер понимающе улыбнулся и захлопнул дверцу.

Машина круто взяла с места и выехала за деревню.

Ветер бил в лицо запахами сохлой травы, полынной горечи, перепаханной под зябь земли.

Сразу за деревней Алевтина отдала узел Павлу, сказала:

— Это тебе. Поесть немного, кастрюлька, тарелки, ложка. Надо думать, ничего у тебя нет.

Покосилась на Павла, вздохнула.

— Когда все по дороге валя́т, зачем мне на обочине спотыкаться? Я ведь о коммунизме тоже думала. Он — что такое? Когда всем хорошо, я так понимаю. А это, выходит, каждому — хорошо. А как тебе хорошо будет, коли ты о себе не заботишься? Значит, каждому надо за свое счастье драться. Только локтями никого не пихай. Не прежнее время. Так ведь? А по-другому как?

— Счастье, оно тоже разное, Аля.

— Ну, я понимаю: кому — свиной хрящик, кому… Так что ж ты от меня хочешь?

Павел смутился:

— Нет, ничего.

Магеркина покачала головой, усмехнулась.

— Ты о чем? — спросил Абатурин.

— О чем?.. Блажной ты какой-то и не понятный мне.

Помолчала немного, вымолвила, будто соображала вслух:

— Нравишься, а любви нет. Может так быть?

Сама себе ответила:

— Может. А то разве выпустила б тебя из рук?

Прижалась на миг к Павлу, легонько оттолкнула от себя:

— Прощай, Паня. Всяко в жизни случается.

Постучала в кабину. Шофер остановил машину.

— Деньги я дома забыла. Вернусь. Езжайте одни.

В Магнитке Абатурин пришел в общежитие, где жил до армии.

Парни тут все были незнакомые, совсем молоденькие. Они долго советовались, как поступить, и, наконец, устроили Павла на одной из незанятых коек.

— Ты утром пораньше соскочи, — говорил ему сосед по кровати. — Хозяин со смены придет.

Павел поднялся затемно, застелил койку и, сунув чемодан в угол, пошел в контору.

Начальник отдела кадров долго осматривал его документы, без смущения сличал фотографии на них С лицом Павла и напоследок сказал весело:

— Повезло тебе, Абатурин. Рад за тебя. Где ночевал?.. В первом. Ну, мы тебя в десятое пошлем. Комната, как игрушка. Четыре койки. Две свободные. Занимай любую.

И вздохнул:

— Я лично в бараке жил. Сорок душ на комнату. Пять градусов Цельсия. В первую пятилетку.

Покусал кончики усов, подмигнул:

— Впрочем, ничего жили. Весело. Дай бог всем.

Он позвонил в жилищный отдел, договорился о койке в общежитии и, крепко потряхивая на прощанье руку, попросил:

— Не женись быстро. Потерпи. Квартир мало.

Посасывая пустую трубку, сообщил уже в спину Павлу:

— А фамилия моя — Лукин. Может, когда и заскочишь. И не женись все-таки пока.

— Ладно, — усмехнулся Абатурин. — Потерплю.

Павел зашел в общежитие за чемоданом и отправился по указанному адресу.

Трамвай долго вез его на правый берег Урала, и Абатурину понравились нарядные дома. Жаль только — возле них было совсем мало зелени.

Общежитие номер десять оказалось неподалеку от Дворца строителей. В небольшом двухэтажном доме, не считая кухни и душа, были сушилка для одежды и телефон общего пользования.

Комендант показал Павлу его комнату, выдал постельное белье, долго внушал правила и законы во вверенном ему доме.

В пятом часу дня со смены вернулись владельцы соседних коек.

«Совсем юнцы, — подумал Павел и усмехнулся: — Или я уже матеро́й стал?»

Маленького, сухощавого, похожего на мальчишку бригадира монтажной бригады звали Витя Линев.

Узнав, что Павел монтажник и назначен на стройку стана «2500», он весело похлопал солдата по плечу, сказал баском:

— Значит, ко мне.

И протянул пятерню.

Второй парень оказался сварщиком. Кустистые мальчишечьи усы никого не могли ввести в заблуждение: ему было от силы девятнадцать лет.

— Блажевич, — сказал он. — Гришка Блажевич. Кали́ при девчонках — Григорий Павлыч. Понял?

— Ясно, — улыбнулся Павел. Соседи ему понравились.

Четвертая койка в комнате пустовала.

— Свято место голо не бывает, — сказал Линев. — Пришлют кого-нибудь.

Остальные члены бригады — Вася Воробей и Климчук — жили отдельно, с семьями, и в общежитие наведывались только в торжественные дни или на собрания.

Гришка Блажевич, дергая себя за усы и припутывая изредка к русским фразам белорусские слова, объяснял Павлу, что стройка ударная и «хоть тресни, а менш ста нямо́жна». Он, разумеется, говорил о процентах выполнения плана.

Впервые поднявшись на подкрановые балки и посмотрев вниз, Павел ощутил легкое головокружение. Внизу, под колоннами огромного стана, люди казались сплющенными и медлительными, как пешие жуки.

«Тут всего двадцать метров, — подумал Павел. — Я просто отвык от высоты».

Витя Линев оказался превосходным бригадиром и товарищем. Его совсем не тянуло к позе, он отлично знал дело и, распоряжаясь, ничем не подчеркивал своего положения.

Он самолично проверил у Павла монтажный пояс, ключ, кувалду и клин — и потащил Абатурина вверх по узкой железной лестнице.

Павел быстро втянулся в работу. Она была хотя и рискованная, но в общем-то не очень сложная. Разумеется, требовала аккуратности, ловких, однако спокойных движений, смелости.

Медицинская комиссия, осматривая Абатурина, все время выпытывала у него, как чувствует себя на высоте, не кружится ли голова, не тянет ли присесть на балку. Его придирчиво вертели в специальном кресле, считали пульс, измеряли давление крови. Эту вежливую и настойчивую заинтересованность старших Павел ощущал и на инструктаже по технике безопасности.

Год доармейской практики сыграл свою роль, и Абатурин уже на третий день стал выполнять норму.

Витя Линев хвалил его Блажевичу:

— Тыщу в месяц выгонит. На первое обзаведение.

Гришка важно кивал головой:

— З яго́ выйдет добрый работник.

И внезапно рассмеялся:

— Гэ́та кулик вяли́кага бало́та.

Павел мог быть доволен: есть жилье и работа, в техникуме его снабдили программами для учения, выдали студенческий билет. Все складывалось наилучшим образом.

И вот вчера вдруг почувствовал странную и невнятную досаду. Попытался понять, в чем дело — и не смог.

Он встал сегодня много раньше товарищей, наскоро перекусил и отправился к трамвайной остановке. До начала смены было еще около двух часов, и Павел проехал не к шестой проходной, а к первой, на Комсомольскую площадь. Ему хотелось побыть одному и разобраться в своем настроении.

Теперь он медленно шагал по гулкому асфальту тротуара.

«Алевтина? — думал Павел. — Нет, Алевтина тут ни при чем. И она, и он, кажется, понимают: время выкопало между ними канавку, и никому из них не хочется ее засыпа́ть. А что это за канавка? А кто ее знает?.. Что же их связывает теперь? Только милые воспоминания детства. Этого вполне хватит для добрых отношений, но загсу здесь делать нечего… Мама? Едва ли. Ведь он еще до армии ушел на завод, и мать примирилась с этим… Что же?..»

Механически вышагивая по тротуару, Абатурин незряче смотрел прямо перед собой.

«Что же это такое все-таки?»

И вдруг, почти догадавшись и скрывая догадку от себя, слабо покраснел.

«Неужто?».

Он вспомнил, как, долгими ночами мечтал там, на острове, о всем, что должна принести с собой гражданская жизнь. Это были очень туманные и все же приятные мысли о своем жилье, о любви и семье. Уже месяц он живет этой гражданской жизнью — и почти так же далек от всего, что ему блазнилось по ночам на солдатском холодном острове.

«А чего ж я хочу?! — рассердился на себя Павел. — Не легко и не быстро добывается счастье… Годы нужны. Может, полжизни потратишь…»

Но трезвые мысли мало успокаивали.

В стороне от тротуара Павел заметил бунт стального каната и, взглянув на ручные часы, решительно направился к нему.

До работы все еще оставалось немало времени, а Павлу хотелось как-то развеять странное томление, мутившее душу.

Присев на свернутый в кольца огромный стальной трос, Абатурин закурил.

Неяркое утро уже выжало с комбината остатки ночной темноты, и теперь доменные печи казались Абатурину боевыми кораблями, несущими палубные надстройки над океанским туманом. Суда шли в кильватер, и гибкие жгуты дыма, змеившиеся из их труб, медленно таяли и смешивались с маревом.

Павел усмехнулся. Он вспомнил, как совсем недавно действительно стоял на палубе, всматриваясь в туманную даль над серо-зелеными волнами Ледовитого океана. И ему тогда казалось, что будущая его жизнь тоже как туманная даль, в которой его ждет неведомо что.

И Павел, уже не сопротивляясь, отдался памяти, и она закачала его на своих волнах, унося в прошлое. Но — странное дело! — вспоминая былое, он точно наблюдал за собой со стороны, пристально рассматривал свое лицо и одежду, и даже называл себя в третьем лице: «он», «Абатурин». Это, вероятно, помогало точнее оценить себя и тот кусочек жизни, что остался за плечами. Так, во всяком случае, казалось Павлу.

И он снова почти физически почувствовал, как под ним сотрясается палуба, и траулер, пробираясь между стоящими на рейде судами, подходит к причалам Мурманского порта.

РАЗНЫЕ ЛЮДИ

— Малый!.. Совсем малый!.. Стоп!

Капитан стоял во всем новеньком на мостике и хрипло отдавал команды.

Берег косо наплывал на борт траулера, и вахтенный уже держал наготове швартовы, чтобы закинуть канат на землю.

Матросы, сбившиеся на полубаке, жадно вдыхали густые, будто слоеные, запахи тесного порта. Терпкий дух рыбы мешался с ароматом смоляных досок, прогретых солнцем; легкая горечь пароходных дымов втекала в жирные запахи масел и бензина.

Входили на рейд, приветствуя землю могучими голосами, плавучие базы сельдяного флота, простуженным баском здоровались с берегом маленькие СРТ[1], посылали порту прощальные гудки — три длинных и один короткий — нарядные рефрижераторные траулеры. Их штурманы, еще раз заглядывая в лоции, видели уже не рябь узкого залива, а скалы далеких Фарерских островов и глубины Северной Атлантики.

Лязг кранов и лебедок, шелест автомобильных шин, крики команд — все это грудилось в один нестройный, но сильный гул, наталкивалось друг на друга, точно льдины.

Траулер, швартовавшийся к берегу, пришел с полным грузом. Об этом свидетельствовали флаги расцвечивания, трепетавшие под теплым в этих местах норд-остом. Самые высокие из них пестрели над концами грот-мачт и фок-мачт, другие — полого спускались к носу и корме корабля.

Всем на причалах было ясно: команду ждет двойная радость — она вернулась в родной порт, и вернулась с удачей.

Рыбакам не терпелось скорее ступить на землю, пройтись по ней, прочной, надежной, недвижимой; подышать великолепным воздухом берега.

На всех матросах, даже на вахтенных, была чистая одежда, и они, перебрасываясь словами, влюбленно вглядывались в причалы.

Только один человек на борту траулера не проявлял особого беспокойства.

Это был молодой человек лет двадцати двух в потертой солдатской шинели. Его обветренное лицо могло, вероятно, запомниться внимательному человеку. Крутой лоб, яркие синие глаза, брови навесом придавали лицу строгое, чуть задумчивое выражение. Но припухлые губы и совсем мальчишеские ямки на щеках, мало потревоженных бритвой, никак не вязались с понятием о строгом человеке.

Он изредка проводил жесткой ладонью по коротко стриженным волосам, с удовольствием курил тонкую дешевую папироску.

Взгляд его широко открытых, удивленных глаз медленно переходил из одного угла порта в другой. Заметив, как стрела крана без всяких усилий вздернула в воздух тяжелый грузовик, он восхищенно улыбнулся. Но уже в следующее мгновение прихмурил брови: возле берега, покачиваясь, брели двое пьяных матросов и горланили песню. Потом солдат увидел стайку женщин, спешивших к причалу встречать мужей, маленькую девочку, прижавшую к груди букет ярких бумажных цветов, — и брови его снова подались вверх.

Судно мягко, боком толкнуло причал и закачалось на мелкой волне залива.

— Абатурин! — простуженно крикнул капитан.

— Тебя, парень, — подтолкнул кто-то молодого человека в шинели. — У нас нет Абатуриных. Ступай, старик кличет.

Солдат, не торопясь, прошел к капитану, вскинул было ладонь к козырьку фуражки, но, сконфузясь, опустил.

— Ты где ночевать будешь, Абатурин? — спросил капитан.

Молодой человек промолчал.

Капитан пососал толстую и короткую, как водопроводный кран, трубку, проворчал:

— Ты не спеши на берег, Абатурин… Тебя как звать-то?.. Павел?.. Гостем моим будешь.

— Спасибо, Прокофий Ильич, — растерянно отозвался солдат. — Вы давно дома не были. Зачем мешать?

— Не твоя беда. Зовут — иди.

— Обойдусь, Прокофий Ильич, спасибо, — уже тверже отказался Абатурин.

— Ивашкин! — похрустел пальцами капитан. — Запереть в трюм и не пускать на землю.

Матрос, которому капитан едва доходил до плеча, весело потер руки и с готовностью подтолкнул молодого человека в спину:

— Айда в преисподнюю. Да живо! Некогда мне.

И тихонько подмигнул солдату:

— Вишь, баба моя на причале, как рыба под солнцем вялится.

— Ладно, — улыбнулся Абатурин капитану. — Охотой иду, как коза на веревочке.

— Ивашкин! Отпустить! — без тени улыбки скомандовал капитан.

Весь день траулер сдавал рыбу. К вечеру трюмы корабля опустели, и команда сошла на берег.

На небольшой площади за портом длинноногие, рукастые негры играли в футбол с мальчишками. Обе команды старались всерьез, пот с них лил дождем. Щегольские рубахи матросов были испачканы, штанины закручены до колен.

Один из мальчишек ухватил рукой мяч, и в ворота, сооруженные из камней и школьных сумок, назначили штрафной удар.

Молодой негр, с ярким шелковым платком на шее, отсчитал одиннадцать шагов, поудобнее уложил мяч и отошел для разбега.

— Фэйр плей! — важно поднял он вверх палец. — Чьесна игра!

Разбежался, треснул ножищей по мячу — и вся черная команда завопила от радости:

— Нот эл ол! На здорове, руски!

— Эх, — вздохнул Абатурин, замедляя шаги, — показал бы я этим верзилам игру! Да ладно уж!

Прокофий Ильич внимательно посмотрел на Абатурина и усмехнулся: солдат произнес свою фразу совершенно серьезно.

«Мальчик! Совсем еще мальчик», — подумал капитан и вежливо взял молодого человека под руку.

— Поторопимся малость. Суббота нынче. И меня ждут.

Вскоре уже они входили в подъезд небольшого двухэтажного дома. Прокофий Ильич неторопливо постучал в дверь, она отворилась, и мужчины шагнули в прихожую.

Узкий коридорчик сразу наполнился топотом ног, звуками поцелуев и восклицаний.

Абатурин стоял один возле двери и смотрел, как пожилая, но все еще яркая и быстрая женщина пытается обнять мужа за шею, лопочет какие-то смешные слова и полуфразы, которые тем не менее всем совершенно ясны.

Рядом с ней смущенно топталась девушка лет девятнадцати, тоненькая, как мать, и привлекательная своей только что сложившейся молодостью.

Чуть в стороне от них переминался с ноги на ногу мальчишка, вероятно, ученик третьего или четвертого класса. Он, видно, считал недостойным мужчины кидаться отцу на шею, но издали показывал модель двухмачтовой шхуны, сработанной — это тоже было ясно — самолично.

Отец подмигивал сыну, и это могло значить только одно: «Ничего не поделаешь, брат. Потерпи. Придет еще наше время».

— Простите великодушно! — вдруг сконфузилась женщина, увидев, что в прихожей стоит гость и почти в обнимку держит маленький чемоданишко, не зная, куда его поставить. — Давайте ваше имущество.

Девушка в эту минуту густо покраснела, будто была виновата в невнимании к гостю, и, что-то пробормотав, убежала на кухню.

— Петька, — сказал Прокофий Ильич сыну, когда все немного успокоились, — займи гостя, а я кипяточком почищусь.

Он похрустел пальцами, протянул мечтательно:

— В черную баньку б!.. Веничком похлестаться…

И, перекинув через плечо мохнатое полотенце, пошел в ванную.

Петька не знал, как занять гостя. Провел его в комнату, где стояли кровать и полка с книгами, сунул в руки томик «Робинзона Крузо», велел читать и занялся своими делами.

Абатурин полистал книгу и с внезапным интересом стал разглядывать картинки, особенно те, на которых было изображено море.

От этого занятия его отвлекло ровное жужжание. Абатурин поднял голову.

Петька сидел на полу возле включенного вентилятора и чиркал спичками. Перед мальчишкой на жестяном подносе лежали сухие веточки и щепки. Струя воздуха от вентилятора мгновенно задувала спички, а мальчик, упрямо подперев щеку, все норовил поджечь сушняк.

— Ты что делаешь? — спросил Абатурин.

Петька посмотрел на него из-под густых, мокрых от пота бровей и проворчал:

— Так это… вообще…

— А все же?

Мальчишка поерошил светлые волосы и произнес сдержанно:

— Костер на ветру разжигать учусь. Пригодится в жизни.

«Экой славный парнище, — подумал Абатурин. — Под масть отцу, надо полагать».

— Дай спички. Вот так надо…

Павел быстро провел спичкой по коробку́ и в то же мгновение убрал огонек в ямку, сложенную из ладоней.

— Как это? — восхищенно спросил мальчишка. — Покажи еще.

Павел показал.

— Мирово́! — оценил Петька. — И я научусь.

— А это что — «мирово́»?

— Ну — «хорошо», — покраснел Петька. — Тебя отец уже подучил мне замечания делать?

— Отец не подучил. Мы с ним совсем мало знакомы.

Мальчик исподлобья посмотрел на Абатурина, посмеиваясь, покачал головой:

— Когда мало знакомы — в гости не зовут. А тебя позвали. Почему?

— Сам не знаю, — сознался Абатурин. — Капитан велел идти, я и пришел.

— Ну уж и врешь!

— Ничего не вру. Спроси отца.

— А как же он тебя увидел! Ты бедствие терпел? На льдину высадился?

Глаза у мальчишки загорелись, и он даже ближе подвинулся к обветренному занятному солдату.

— Нет, не терпел. Я в армии служил. На острове одном. Посреди моря. Выслужил срок — и домой еду.

— Ты один выслужил? А другие не выслужили?

— Нас много было. Только я заболел немножко и от всех отстал. Потом подлечился и баклуши бил. А тут твой папка недалеко проплывал. Его и попросили меня взять.

— А это как — баклуши? Самки бакланьи?

— Нет. Это выражение такое. Бездельничал, значит. Оказии ждал.

— А это что — оказия?

— Так вовек на твои вопросы не ответить. Оказия — это случай такой, подходящий. Понял?

Петька вздохнул. Он не понял. Но переспросить теперь постеснялся.

— Ждал, когда кто-нибудь на борт возьмет, до Большой земли доставит. Вот это и есть оказия. Ясно?

— Теперь ясно.

Петька уже с бо́льшим доверием взглянул на Абатурина и неожиданно покрутил головой.

— Ты о чем?

— Велосипед у меня заело. Цепка не крутится. Я б тебе покататься дал.

— А почему заело?

— Кто ж его знает? Может, сломалось внутри что-нибудь. В колесе.

— Ну, тащи его сюда. Посмотрим.

Петька приволок из коридора маленький, подростковый велосипед. Абатурин взял из сумочки гаечный ключ, установил машину колесами кверху и с явным удовольствием стал отворачивать гайки.

Через четверть часа поставил колесо на место, обтер руки газетой и сказал Петьке:

— Можешь кататься. Он теперь как новенький.

— Ты молодец, — похвалил мальчик. — Спасибо.

— Не за что. Мне самому приятно повозиться.

Петька рассеянно посмотрел на солдата, пошевелил губами, будто решал про себя арифметическую задачку, — и в следующий миг уже решительно направился к этажерке с книгами.

Достал с нижней полки большой, обшитый бархатом альбом, положил его на кровать, позвал Абатурина:

— Погляди, тут интересное есть.

Он быстро перелистал несколько страниц, на которых были изображения отца, матери, сестры и его самого, кивнул:

— Смотри, это Гриша.

С фотографии на Абатурина смотрел молодой человек. Он чем-то неуловимо был похож на самого Павла. То ли своей застенчивой юностью, на которой, впрочем, уже лежала тень пережитого; то ли открытым жадным взором, готовым вобрать в себя весь мир вокруг. Сходство дополнялось тем, что юноша, изображенный на снимках, тоже носил военную форму. На гимнастерке ясно виднелись ордена, и Абатурин удовлетворенно прищелкнул языком: три Красных Знамени и Невский. Парень наверняка был знаменитостью своего фронта.

— Это кто же — брат?

— Ага. Гриша.

— Не вернулся?

Петька кивнул головой:

— Чуть-чуть не дожил до победы. Мамка писала, чтоб берегся. А он писал, что нельзя: фамилия не позволяет.

— Это какая же фамилия?

— Вот те и раз! Не знаешь, что ли? Иванов фамилия.

— А-а, ну да, — покраснел Абатурин. — Я знал, только из памяти выскочило.

— Ты папке о Грише не говори, — посоветовал Петька. — От него тогда спиртом пахнет. Я не люблю…

Мальчик положил альбом на место, полюбопытствовал:

— А ты куда теперь?

— У тебя тоже память с дырками. Я говорил: домой.

— А где дом?

— Знаешь, где Урал?

— А то нет. Горы там и холодно.

— Горы — это верно. А холод чистый. Кто здоровый — тому вовсе не страшно.

— К жене?

Абатурин смутился:

— У меня нету. Вот приеду — может, женюсь.

Петька поскреб в затылке, посоветовал с рыцарской щедростью:

— А ты на Люське женись. Чего тебе долго думать?

Абатурин сконфуженно улыбнулся:

— Как же на ней женюсь? Я совсем не знаю ее.

— А я тебе все расскажу. Женишься, будешь со мной в одной комнате спать.

— Спасибо, Петя. Мне маму повидать надо, старенькая она, а бабушка — та вовсе на ладан дышит.

— Ну, повидай — и возвращайся. А то мне одному тут страх как скучно. Женщины — что они понимают?

— Павел! — прозвучал веселый голос капитана из соседней комнаты. — Марш в ванну! Быстро! Аппетитище у меня акулий!

Прокофий Ильич вошел в детскую, ловко кинул Абатурину сухое чистое полотенце, старенькую, но аккуратно выглаженную пижаму и подтолкнул молодого человека в спину.

Пижама пахла сладковатым запахом нафталина и была заштопана на локтях. «Гришина, — подумал Павел. — О сыне память».

— Иди, иди, — поторопил Прокофий Ильич.

— Неловко мне, — взмолился Павел. — Да и на вокзал надо. Пора уже.

— Вот, Петька, — сказал капитан сыну, — человек в армии служил, а дисциплине не выучился.

Повернулся к Павлу, проворчал, сдвигая брови:

— Иди. Я тебе ванну налил. И шлепанцы там.

— Ты не стесняйся, — помог отцу Петька. — Я тебе спину мочалкой потру.

— Я сам, — поспешил отказаться Абатурин и, спотыкаясь, побрел в ванную.

Вышел он оттуда розовый от жара, в пижаме и шлепанцах, то и дело спадавших с ног.

— Ты не переодевайся, — сказал Прокофий Ильич. — Так вольготнее. По-семейному.

Все сели за стол.

— Таня, — кивнул капитан жене, — налей-ка мне и Павлу, что положено. Остальным — красное. По табели о рангах. Петьке ситро сойдет.

Мальчишка обиженно надул губы: отец мог бы просто промолчать при постороннем человеке.

— Ты, Петька, еще не мужик, а четвертинка. И не вздувай губы.

Татьяна Петровна налила мужчинам спирта, себе и дочери — по рюмке кагора.

— Ты водой разбавляешь, Павел, или так? — спросил капитан.

Абатурин потерянно посмотрел на женщин, на Петьку, пожал плечами:

— Я — никак, Прокофий Ильич. За всю жизнь стакан браги выпил. Перед армией. Для мамы.

— Ну, ничего. Выпей маленько.

Чокнулись.

Абатурин сдвинул лохматые брови, синие его глаза потемнели — и он медленно, ни на кого не глядя, выпил свою долю.

Поставив стакан на стол, внезапно побагровел и стал, задыхаясь, глотать воздух.

Люся, до сих пор украдкой смотревшая на Абатурина, отвернулась и покраснела. Она сердилась на отца.

Прокофий Ильич подвинул Павлу кружку с квасом.

Квас показался Абатурину теплым, и только допив его до конца, он ощутил, что от холода ломит зубы.

Абатурину стало весело. Люди вокруг показались еще милее, еще ближе и захотелось сказать им что-нибудь очень приятное. Пусть видят, что он, Абатурин, ценит гостеприимство. Но что сказать — не знал, и потому пробормотал сконфуженно:

— Славный квас… даже холоднее льда. Но это ведь смешно — холоднее льда?

— Отчего же, — заметил Прокофий Ильич, откровенно любуясь порозовевшим лицом молодого человека. — Такая вода бывает.

Абатурин удивленно вскинул брови:

— Что?

— Морская вода. Соленая. Бывает и ниже нуля.

Татьяна Петровна подкладывала Абатурину куски жареного палтуса, прозрачные ломти копченого окуня. Павел с удовольствием ел все, что предлагали, и хвалил еду.

— Ах, вкусно, — покачивал он головой. — С вилкой съесть можно.

Было видно, что он немного захмелел.

Татьяна Петровна задумчиво смотрела на Абатурина и снова наполняла его тарелку.

Внезапно лицо ее сморщилось, будто постарело на много лет. Она неловко встала со стула и, чтобы никто не заметил ее состояния, поспешила на кухню.

— Таня! — крикнул Прокофий Ильич. — Ты иди спать, Таня. Мы без тебя управимся.

Он нахмурился, бросил рассеянный взгляд на дочь:

— И ты, Люся, марш в кровать.

— Я посижу еще, папа.

— Иди, иди. Постели в Петькиной комнате. Мы же с дороги.

Вместе с сестрой ушел и Петька.

Когда они остались вдвоем, Прокофий Ильич сказал:

— Жене спать сегодня одной негоже. Я пойду.

Он встал и тяжело зашагал в спальню. Остановился на полпути, повернулся к Абатурину:

— А слез ты не видел… Понял? Когда женщине за пятьдесят, у нее много всякого в памяти. Иди, отдыхай.

Люся стелила постель для Абатурина на полу. Девушка была задумчива и не заметила его прихода. Она стояла на коленях и рассеянно взбивала подушку.

Люся была похожа на мать: худенькое милое лицо, чуть вздернутый нос, черные гладкие волосы. Было в ее застенчивом облике что-то азиатское, от башкирок его родной стороны.

Павел негромко покашлял, и девушка, вскочив, поспешила уйти.

Павлу почему-то стало неприятно это — и он вздохнул.

Петька лежал в кровати, подложив ладони под голову, и, не мигая, смотрел в потолок.

Взглянув на солдата, вздохнул:

— Вот, опять с папкой не поговорил. А мне надо…

Посопел, удобнее укладываясь в кровати, пробормотал:

— И раньше, когда меня еще не было, папка всегда спешил куда-нибудь. Мама говорила. А еще он тонул. Раза три тонул. В войну.

— На корабле плавал?

— На «малютке». Подлодка такая. А потом в ПИНРО[2] работал. И книгу написал. Ты читал «Порт пяти морей»? Папкина. Ничего себе, интересная книга.

Петька натянул одеяло на подбородок, поморгал глазами:

— А теперь рыбачит. Почти что никогда дома нет… Так ты прочти книгу. Ладно?

— Я прочту, — пообещал Абатурин. — Спи.

— Ага. Я быстро засну. Надо все быстро делать.

Он отвернулся к стене, немного поворочался и затих.

Абатурин лежал с открытыми глазами и, несмотря на усталость, на выпитый спирт, не мог заснуть. Вспомнил товарищей, оставшихся на острове, попытался даже спеть про себя песни, которые пели солдаты, но почти сразу покачал головой: хотелось думать о том, что впереди, а не позади. Тогда он попытался представить себе, как вернется на Урал.

Вот входит в избу к матери, и она кидается сыну на шею. Тихонько плачет от радости бабушка. А что дальше? Кто знает, что́ дальше? Он только за год до армии окончил школу и совсем немного поработал монтажником на стройке слябинга. Проучился полгода в строительном техникуме, на вечернем отделении. Опять, видно, с первого курса начинать придется. Все сначала…

Дымы огромного комбината хорошо заметны из села, где живут мать и бабушка. Павел погостит у родных и снова уйдет на завод. А что ж — у него неплохая работа, ее стоит любить: и воздуха, и света сколько угодно. Ну, а потом? Любовь, семья? Неизвестно. Павел всегда как-то стеснялся женщин… Может, остаться здесь, в Заполярье? Дел везде много. Нет. Человек не выбирает себе место рождения, а все равно маленький кусочек земли, где родился, навсегда свят для него. Это уж так — и тут ничего не сделаешь… Но родился-то в России, не век же топтаться на одном клочке страны.

Павел представил себе длинные степные улицы села; ветры, прилетавшие к околице откуда-то из оренбургских и среднеазиатских степей. Пахли они сухим разнотравьем, каленой землей и еще терпким конским потом.

Отец, вечно трунивший над излишней набожностью жены и матери, усаживая сына на неоседланную лошадь, говорил:

— А ну, пробежись, казак, наметом. Да коня, смотри, не упарь.

— Не упарю, батя, — обещал Пашка, краснея от удовольствия. — Только ты гляди за мной.

— Пущай за тобой бог глядит… — крутил усы старший Абатурин и подмигивал жене.

— И не стыдно? — бранилась Марфа Ефимовна. — От истины сына отваживаешь, от бога.

— Коли в душе его нет, так и крест на гайтане — не спасение! — смеялся отец и стукал лошадь пудовым кулаком в круп.

Конь с места брал галопом, жесткие волосы гривы хлестали Пашку в лицо, и он, задыхаясь от ветра и радости, несся по степи.

Отец ушел на войну в июне сорок первого, счастливо провоевал почти до ее конца, но весной сорок пятого подорвался на мине и умер в госпитале.

Мать, до беспамятства любившая мужа и ушедшая к нему в юности против воли родителей, голосила и билась в истерике, пока совсем не обессилела. По ночам, в бреду, она ругала бога, а утром с ужасом думала о своем отступничестве, и уже была убеждена, что несчастье постигло ее за ересь.

С тех пор всю свою мало истраченную любовь мать обратила на сына.

А он вот теперь еще раздумывает — возвращаться или не возвращаться на родину! Нехорошо.

Больше ни о чем думать не хотелось, а сон все не приходил. Внезапно Павел приподнялся на локтях и удивленно вскинул брови.

Дверь заскрипела, и в комнату тихо вошел Прокофий Ильич.

Он приложил палец к губам, сказал шепотом:

— Лежи. Я на минутку. Трубку выкурю и уйду.

Присел на табуретку, подымил, спросил внезапно.

— Домой приедешь — что делать будешь?

— На завод пойду, Прокофий Ильич. Монтажник я. Плохенький пока, но монтажник. И техникум кончать надо.

— А-а, доброе дело, — ровно заметил капитан. — Семьи нет?

— Не женат еще.

— Собираешься?

— Не знаю.

Помолчали.

— Не спится?

— Не спится, Прокофий Ильич.

— Знаешь что? Пойдем в столовую. Здесь Петьку разбудить можно. А там никому не помешаем. Поболтать можно.

В столовой Прокофий Ильич спросил:

— Вина еще надо? Нет? А я рюмку, пожалуй…

Налил себе четверть стакана спирта, выпил, зажег трубку.

Абатурин несколько раз порывался задать вопрос, но так и не решился.

— О чем спросить хочешь? — поднял на него глаза капитан.

— Да так… пустое…

— И о пустом можно.

— Зачем в гости позвали? Неловко. Никакого проку от меня.

— Выгоды?

Абатурин пожал плечами.

— А зачем мне выгода?

Павел смешался:

— Я не то говорю. А зачем вообще?

Иванов погрыз мундштук трубки, сказал, с излишним вниманием рассматривая струйку дыма:

— Так просто… поболтать охота. С мужиком…

Нахмурился, обронил совсем тихо:

— Гришки вот нету. Теперь товарищем стал бы… мне…

Добавил огорченно:

— Петька — что? Малек еще… Не больно посоветуешься.

— Жена же есть и дочь большая, Прокофий Ильич.

— Мужик нужен, — повторил Иванов. — Тебе трудно понять. Молоденький. А мне и о смерти не вредно подумать.

Павел не нашелся, что сказать.

Прокофий Ильич поджег погасшую трубку.

— Ты еще ни в кого не влюблялся? — внезапно спросил он. — Не было такого?

— Нет, — неуверенно промолвил Абатурин. — Об этом все разно говорят. Так чтоб насмерть влюбиться — не было.

— А не насмерть?

— Девочка одна мне в школе нравилась… Аля Магеркина. Красивая была, застенчивая… А больше никто.

— Ну, не ты, так в тебя еще не раз влюбятся. Кому больше, кому меньше выпадает, но всем.

Он поерошил мягкие седеющие волосы, произнес задумчиво:

— Любовь — она, Паша, всякая бывает. И ты уже понимаешь, не только я, старик: слово одно, а означает многое, разное. И настоящая случается, и так себе — пена… Ну так вот — смотреть надо, чтоб тебе баклыш[3] киль не распорол.

Прокофий Ильич усмехнулся:

— Проповедь читать легче, чем быть святым.

— Нет, пожалуйста, — невпопад откликнулся Абатурин. — Мне интересно.

— Семья — она вроде лодки, что ли. И курс у нее один должен быть. И парус надут настоящим ветром. А иначе — что ж? — парус без ветра — только большая унылая тряпка.

— А у вас как? — покраснел Абатурин. — Вы ведь давно женаты.

— У меня?.. — капитан замешкался с ответом и накрыл густыми бровями глаза. — У меня — га́лфинд. Знаешь что такое га́лфинд? Это — полветра, ветер-побочень, в борт судна. Ну, вот — плыть можно. Тихо, но можно.

Прокофий Ильич взглянул на Павла и, увидев, как тот широко открыл глаза, отрицательно покачал головой:

— Нет, она — Таня — добрая душа и славная хозяйка. Почти всю жизнь в одиночку ведет многотрудное хозяйство семьи: кухня, стирка, дети, множество надоедливых, не видных мужику мелочей быта. Мне не в чем ее упрекнуть.

Он постучал трубкой о пепельницу, выбивая табак, пожал плечами:

— Но вот что получается: я на одном краю — со своими рейсами, рыбой, сложными отношениями с людьми, планами, собраниями, бессонными ночами; она — на другом: хозяйство, квартира, свои бессонные ночи.

Капитан продолжал говорить, не глядя на Павла, будто думал вслух:

— А мне совет жены нужен бывает вот как… И груз иногда поделить охота. И чтоб поспорить умела, толково поспорить для пользы дела. А если я киваю, и ты киваешь — так зеркало лучше делает. Самые трудные решения я принимал в жизни один, всегда с согласия жены, и всегда один.

— А что ж вам посоветует Татьяна Петровна, скажем, в совсем не известном ей морском деле?

— О том и речь… Впрочем, морское дело — тоже человеческое дело, как и любое другое. А коли ты в лес, а я по дрова, то даже цепь из обручальных колец не свяжет людей.

Прокофий Ильич искоса взглянул на Павла, снова усмехнулся:

— Это я так, философствую. Стариков всегда на поучение тянет, ничего не поделаешь.

И, стараясь сменить тему разговора, спросил:

— Отец есть у тебя?.. Нет. Значит, тоже обокрала война… Сирот жаль, а еще того больше — жаль вдов. Сказать не могу, как жаль. Сироте еще можно без отца выправиться и на ноги встать. Много сил надо, но можно. А вдо́вы? Дети на руках. Молодость давно потеряна, красота — тоже. Миллион их, — больше, небось. Ровесники-то, мужчины, почти все женаты. Кто их возьмет? Ну, из тысячи — одной, может, и улыбнется счастье. А ведь они в нем, в счастье, больше нуждаются, чем те, кому повезло.

— Конечно, Прокофий Ильич.

— А тут еще иные наши балаболки тиранят их, вдов-то: мужей-де крадете. Скажи ты! Коли тебя легко украсть, так тебя и без вдовы стянут.

Прокофий Ильич несколько секунд молчал, раскуривая трубку.

— Ко мне иной раз женщины жаловаться идут, Паша. На мужей. Утверждают, что мужья разлюбили, и от этого в семьях кавардак случается. Большинство этих жалобщиц не понимает: любовь и уважение зарабатывают так же, как хлеб. Ежедневно. Всерьез. Никого нельзя заставить уважать женщину, которая не думает, не читает и воодушевляется лишь тогда, когда есть возможность промыть кости соседке.

— Таких женщин немного, Прокофий Ильич.

— К сожалению, больше, чем ты думаешь. Я говорю о женщинах без партии, без профсоюза, без службы, о женщинах, для которых время не имеет минут, а просьба мужа — все-таки не приказ по флоту.

— Но вы же сами говорили: кухня, стирка, дети. У наших женщин совсем мало свободных минут.

— Думать о всем, что вокруг, — для этого не надо специального времени. Работницам не легче, но они успевают еще читать и учиться. О чем матрос должен говорить с женой, которая путает Австрию с Австралией и белуху с белугой?

— У мужчин свои грехи, Прокофий Ильич. Немало грехов.

— Ну, понимаю: если женщина задавлена кухней и стиркой, детьми и дрязгами, а мужчина бесконечно занят или трясется в командировках, тратит нервы по пустякам или пьет и хамит — все это разрушает любовь и семью. Быт — нелегкая штука, и его не наладишь за год.

Капитан поглядел в окно и покачал головой. Вероятно, уже начинался пятый час утра. Полярное солнце стояло высоко в небе, плотное, тугое, точно огромный сваренный желток.

Обернувшись к Абатурину, капитан спросил:

— Значит, едешь, Павел?

— Да, Прокофий Ильич.

— Так мы с тобой и не поговорили ни о чем…

— Что вы! — искренне удивился Абатурин. — Заронили вы в меня раздумье, Прокофий Ильич.

— Вот что, — помолчав, сказал капитан. — Ты поживи у меня еще день. Первый поезд — завтра, в семь утра. Нечего тебе болтаться по улицам.

Он положил Абатурину на плечо некрупную тяжелую руку, проворчал:

— Нынче, коли не забыл, воскресенье. Я приятеля жду. Он на рыбалке, оттуда прямо ко мне. Умен, занятен, можешь поверить. Поболтаем, и день незаметно пролетит.

Подталкивая молодого человека в спину, бросил:

— Иди, поспи пока. Мирцхулава приедет, я разбужу.

И Павел, радуясь про себя, что проведет еще день в семье капитана, медленно пошел в Петькину комнату.

Вскоре он уже спал непробудно и спокойно.

Разбудили его в полдень. Из ванны, в сопровождении Петьки, Павел прошел в столовую.

Навстречу ему поднялся широкоплечий черноволосый человек, пристально взглянул в глаза Павлу, представился:

— Мирцхулава.

Из-за его спины вышел еще один незнакомый человек и тоже отрекомендовался:

— Чикин.

Это оказались начальник флота и его шофер.

День, действительно, пролетел незаметно, они досыта наговорились, хотя Павел больше молчал.

Легли поздно ночью, как только уехал Мирцхулава.

Павлу казалось, что он только закрыл глаза, а Прокофий Ильич уже будил его.

— Вот теперь можешь ехать. Я позвоню на вокзал, пусть тебе оставят бронь.

— Спасибо. Я как все.

— Ну, смотри. Сейчас пойдешь?

— Если можно, я с Татьяной Петровной прощусь и с остальными тоже.

— А-а, это правильно. Ну, они скоро встанут, недолго ждать.

Но оказалось, что женщины уже поднялись и хлопотали на кухне.

Татьяна Петровна вышла в столовую с авоськой, плотно набитой кулечками. Подавая сумку Павлу, сказала смущенно:

— Это вам на дорогу, детка. Не забывайте нас.

Павел признательно поглядел на пожилую женщину и заметил у нее под глазами темные полукружья. «Не спала, — подумал он. — О своем думала: о сыне, о муже, о себе».

Он горячо пожал руку Татьяне Петровне, вежливо потряс Люсину ладонь и пошел в детскую, к Петьке.

Разбудил мальчика, сообщил:

— Мне на вокзал пора, Петя.

Младший Иванов соскочил с кровати, сказал, протирая сонные глаза:

— Вот так всегда: только-только подружишься и — пожалуйста! — до свидания. Ты еще будешь приезжать?

— Не знаю…

— Постарайся, все-таки.

Проводить Павла на улицу вышла вся семья.

Он еще раз пожал руки женщинам и Петьке. Протянул ладонь Прокофию Ильичу.

— Мне по пути с тобой, — сказал капитан. — Я в порт.

Неподалеку от вокзала остановились.

— Пожелайте мне что-нибудь на дорогу, — попросил Павел. — Ни пуха, ни пера или еще что-нибудь.

— Не знаю — что пожелать? Живи по совести, вот и все. Человек человеку должен светить. Всем светить. И все — ему.

Он вздохнул:

— И пиши нам. Почаще. Хорошо?

— Конечно.

— Все-таки не забывай нас, Павел. Особенно, коли трудно будет. И разговор не забудь.

— Спасибо, Прокофий Ильич. Такое не забывают.

Позади остались леса и болота Карелии, промелькнул за окнами вагона окраинный Ленинград, наконец пошли подмосковные дачи.

Пассажиры стали укладывать вещи. Павел не торопился: долго ли привести в порядок чемодан и накинуть на плечи шинель?

Он нащупал в кармане гимнастерки большой блокнот и достал его.

Между страницами записной книжки поблескивала глянцем семейная фотография Ивановых. Павел выпросил ее у Прокофия Ильича, отдав взамен свою карточку годичной давности.

На снимке, сделанном накануне войны, Прокофий Ильич был еще совсем не старый, а Гриша красовался в военной форме с треугольниками в петлицах. Татьяна Петровна выглядела молоденькой и красивой и держала на коленях крошечную Люсю.

«Славная семья, — подумал Павел. — Случайные люди, а вот — привык. Скучаю даже».

Поезд остановился. Абатурин сошел на перрон и, выбравшись из толчеи, широко зашагал по Комсомольской площади. На другом ее конце поднялся в здание Казанского вокзала и в воинских кассах без особого труда взял билет в плацкартный вагон.

Поезд на Магнитку уходил через три часа, и Павел решил проехать в город: что-нибудь купить матери и бабушке. Денег у него было немного и, значит, устраивал почти любой промтоварный магазин.

В метро ему посоветовали сойти все-таки в центре.

На площади Дзержинского огромные людские толпы потащили его с собой. Вместе со всеми он перебегал улицу под носом у скученной и тоже нетерпеливой толпы автомобилей и троллейбусов, бежал по тротуару и пришел в себя, только увидев вывеску магазина «Подарки», Купил матери вышитую наволочку для подушки, а бабушке — красивую чайную чашку и, смущенно улыбнувшись миловидной продавщице, пошел обратно.

Шагая по небольшому переулку, увидел надпись над дверью «Почта, телеграф» и вспомнил: надо сообщить маме о приезде.

Заполнил бланк телеграммы, отдал ее в окошечко и внезапно попросил:

— Дайте еще один, пожалуйста.

Протягивая телеграмму с мурманским адресом, доверительно сообщил девушке:

— Та, первая — маме, а эта — тоже родным.

— Порядочек, — равнодушно откликнулась телеграфистка. — Следующий!

На вокзале Павел взял чемодан из камеры хранения, сложил в него подарки и, не торопясь, пошел на перрон.

К составу Москва — Магнитогорск уже подцепили локомотив. Шла посадка.

Молоденькая, невысокого росточка проводница проверяла у пассажиров билеты. У нее было круглое детское лицо, и к нему очень не шло выражение мрачной суровости, застывшее в ее серых глазах. Она даже иногда покрикивала на пассажиров, засунувших невесть куда свои билеты в самый последний момент.

Павел положил чемодан на верхнюю полку и, решив покурить, вышел из вагона.

На перроне парами и группами стоял народ. Было ясно видно, кто уезжает в командировку, а кто — надолго, а кто, возможно, прощается навсегда.

Очень заметны на вокзале людские радости и горе. Здесь все на виду: и слезы, и смех, и последние поцелуи. Может, самые последние.

Вернувшись в вагон, Павел подошел к окну. Ему не хотелось мешать соседям, готовившим свои места для дальней дороги.

Внезапно вагон мягко стронулся с места, и лотошницы на перроне поплыли влево. Вскоре перрон кончился, и поезд, выбираясь из сплетения стрелочных улиц и набирая скорость, помчался по пригороду.

За Раменским Павел кинул шинель на полку, положил чемоданчик под голову и мгновенно заснул.

Ему снилось, что он скачет на коне, а отец кричит вдогонку: «А ну, казак, пробежись наметом!». Пашка стучит босыми ногами в ребра конька, и тот чертом улепетывает в степь.

Топ-так, топ-так — дробят копыта.

Павел открыл глаза и прислушался. Топ-так, топ-так — отсчитывал вагон стыки рельсов.

Абатурин спустился с полки и виновато взглянул на соседей. Был уверен, что над ним посмеиваются. Еще бы: не успел влезть в вагон — и отоспался!

Вышел в тамбур, закурил, попытался расческой навести порядок в коротких льняных волосах.

На третьи сутки он будет дома, погостит немного у мамы и отправится в Магнитку. Как сложится жизнь? В сущности, он только начинает ее. Надо устраиваться на работу, обзаводиться жильем, да и с девушками быть посмелее. Не век ходить холостым.

Вспомнил большой холодный остров, на котором отслужил всю действительную. Остров, где странно соседствовали болота и скалы, казалось, был отгорожен от мира не сотней миль моря, а безбрежьем воды и неба, не подвластным человеку. Чайки непрерывно стонали у скал, доводя жалобным плачем людей до исступления.

— Сам чорт спиткне́ться, — озлобясь, говорил старшина Гарбуз, добродушный немолодой дядечка. — Орут, як скаже́ные.

— Жрать хотят, — объяснял ему писарь Агашин, щеголеватый красивый сержант. — Затем и орут.

На все четыре ветра от острова лежало свинцово-зеленое неоглядное море. Оно непрерывно таранило береговые скалы, перетирало гальку, ни на минуту не затихая и не успокаиваясь.

Но если от птичьего гвалта и нытья волн можно было спастись, заткнув уши, то комары были настоящим бедствием острова. Голодные и озлобленные зверюги, они густо гудели в воздухе, и лишь сильный ветер загонял их в траву и кусты. Как только воздух снова становился спокойным, они тучей натекали на людей.

— Як упыри кров з людей пьють, — ругался старшина.

Он подставлял Павлу красную опухшую шею, и тот выливал на нее немного бензина из канистры.

— Разотри, — советовал кто-нибудь из солдат старшине. — Может, они, гады, подавятся.

Сержанта Агашина комары язвили, как всех. Но Агашин обожал рассуждения, и это помогало ему выдерживать тиранию насекомых.

— Как комару не лопать тебя в три глотки, — философствовал он, — ежели лето здесь — плюнул, и все под плевком поместилось. Так вот, пока тепло, он и питается, нагуливает жир. Ну, легче теперь тебе, Гарбуз?

— Ду́же до́бре, — страдальчески кривил рот старшина, хлопая себя волосатой лапой по шее. — Чорт зна що!

Служба на острове была трудна и однообразна. Учебные тревоги, несение караульной службы, строительство сменяли друг друга без всяких отклонений от расписания.

Понятия «увольнительная» на острове не было. До Большой земли на лодочке не доедешь, и солдаты, свободные от службы, волновали себе душу, ловя треску на поддев или охотясь на ча́ек для пера.

Обо всем этом — и о службе, и о рыбалке, о иных незначительных происшествиях в гарнизоне — было сто раз говорено и переговорено, — и лишь железная воля ума, лишь сознание долга спасали солдат от хандры.

Однако среди надоевших разговоров и скучных тем была одна, которая никогда не утрачивала привлекательности для островитян. Тема о Большой земле, о женщине.

На этом куске земли, зашвырнутом в океан, не было ни одной женщины. Даже у медиков. В кухне, у пишущих машинок — всюду, где обычно заняты девушки, здесь действовали стриженые большерукие парни в зеленых гимнастерках, молчаливые, исполнительные, не знавшие слов «усталость», «не хочу», «не умею».

Абатурин любил этих отменных работяг, с юношеским почтением относился к офицерам. У большинства офицеров были разноцветные планочки за войну, и Абатурину казалось неприличным жаловаться на судьбу этим пожилым людям, прошедшим огонь, воду и медные трубы фронтов.

О женщине говорили мало, но все понимали: она была одной из главных прелестей того, Большого мира, о котором они не уставали толковать по вечерам в узких дружеских кучках.

Собственно, рассуждали о женщинах семейные люди, а молодежь или молчала или смущенно поддакивала старшим.

— Пога́но, — широко разводил волосатые руки старшина. И объяснял, что ему никак не миновать скандала дома и что его обязательно прогонит жена.

— Отчего это? — щурил черные глаза Агашин. — Или обессилел ты очень на государственной службе, Гарбуз?

Старшина отмахивался от него, как от комара, качал головой:

— Отвыкли ж мы друг от друга, хлопчик!

— Привыкнешь, — успокаивал Агашин. — Она у тебя там, чай, не все позабыла.

— Ото́ дурень, — добродушно усмехался старшина. — Тоби́ бы все, як мухе, рану бередить. Дыви́сь, яка́ га́рна…

И он в десятый раз доставал огромный бумажник и показывал Агашину фотографию. На снимке была изображена худенькая женщина с лукавыми глазами и задорно вздернутым носиком.

— Ну?!

— Что «ну?!» — зубоскалил Агашин. — Не жена, а крапива. Видно же!

Но вывести старшину из равновесия было невозможно. Он прятал карточку и, улыбаясь, сообщал Агашину:

— Як чолови́к жи́нку лю́быть, то й лиха́ жинка доброю бу́де.

— Да нет, я — что? — посмеивался сержант. — Она у тебя ничего, задор-баба.

— Вин уку́сыть и меду дасть, — ворчал Гарбуз.

Абатурин никогда не вступал в эти разговоры. Нет, он не постеснялся бы поспорить со старшиной или с сержантом, если бы у него был хоть какой-нибудь опыт в деле, о котором шла речь. И все-таки Абатурин с удовольствием слушал перепалку Гарбуза и Агашина даже тогда, когда считал сержанта неправым. Молчаливо поглядывая на старших, женатых товарищей, он втайне складывал себе облик той девушки, с которой когда-нибудь свяжет жизнь.

Старшина понимал это — и потому считал своим долгом преподать Абатурину ряд безусловных истин.

— Сватай ту, яку сам хочеш, а не ту, яка за тебе йде, — поучал он Павла. — Не шукай красоты, а шукай доброты, хлопець.

Иногда к ним подсаживался молоденький офицер Николай Павлович Оленин, слушал их разговоры, пылко вступал в беседу.

— Нет, я не согласен с вами, Пимен Остапыч, — говорил он старшине, розовея от возбуждения. — Вы зря говорите. Как же без красоты? Только ведь красота — это не одна внешность. И душа должна быть красивая.

— Должна, — с веселой почтительностью поддакивал писарь. — Только где их искать, одних красивых и добрых?

— На земле, — всерьез отвечал Оленин. — Вон она, земля, какая большая у нас. А торопиться не надо.

Николай Павлович был молод, и как почти всякий молодой офицер стремился быть отцом и наставником своим солдатам. Он окончил гуманитарный институт, внезапно для близких ушел в офицерское училище, и в двадцать пять лет получил под командование стрелковый взвод.

Солдаты любили дружелюбного и неизменно вежливого офицера, охотно прощали ему желание изъясняться в немного приподнятом стиле.

В землянке было тепло и сумрачно. Электродвижок работал неровно, и лампочка у потолка иногда почти замирала, тускло посвечивая красной нитью.

У Николая Павловича был мягкий высокий голос, и солдаты выискивали любую возможность составить маленький хор. Николай Павлович запевал, к его голосу присоединялся баритон Абатурина, и песня сразу заполняла землянку, туманя глаза людей неподдельным волнением.

После песен обычно долго не спалось.

Стоило Абатурину закрыть глаза, как кто-то начинал глядеть на него в упор синими, как у Али Магеркиной, очами.

— Как вас зовут? — спрашивал в полусне Абатурин.

Губы у незнакомки шевелились, но Павел не слышал слов и все же согласно кивал головой, будто ему все понятно.

Эту приятную беседу нарушал Агашин. Он ворочался на жестком тюфяке, вздыхал.

— Не спите?

— Не сплю. Жену вспомнил. Перемечтал обо всем, да проку мало.

Он вздыхал еще раз и говорил, застыдившись своего откровения:

— Спи. Это я сослепу, с полусна…

— Ваш билет, — произнес кто-то за спиной у Абатурина, и он вздрогнул от неожиданности.

Дверь в вагон была открыта, и в светлом проеме резко выделялась фигура проводницы.

— Вы не сдали билет, — пояснила она. — А я не хотела будить.

Спрятав картонный билетик Абатурина в холщовую сумку, посоветовала:

— Шли бы спать. Или на свидание едете, что сон нейдет?

— На свидание. К маме с бабушкой.

— Шутник вы, — усмехнулась проводница. — Такого мальчика девушки не оставят в покое.

— Какого «такого»? — спросил Абатурин. Ему был приятен разговор, спать совсем не хотелось.

— А то не знаете? А то вам не говорили?

— Не говорили. Вы и скажите.

— Идите-ка спать, гражданин, — внезапно нахмурилась девушка, вспомнив, вероятно, что она должностное лицо, и сейчас поздно. — Завтра поговорим.

И побоявшись, как видно, что пересолила в служебном рвении, добавила мягче:

— Я утром сменюсь. Можете зайти, если хотите.

Абатурин взглянул на ее круглое детское лицо, которому она то и дело пыталась придать строгость, и дружелюбно улыбнулся:

— Ладно, я приду, если можно.

— Ох, уж эти мужчины! — поморгала серыми глазами проводница. — Так и липнут, так и липнут!

— Вы же сами позвали, — удивился Абатурин.

— Думала, «нет» скажете.

— Не хотите, я не приду.

— Нет, зачем же? Я от слов не отпираюсь.

Утром Абатурин умылся, причесал короткие волосы и, пройдя в конец коридора, остановился у купе проводниц. Постучать постеснялся и подумал, что, может быть, девушка случайно выйдет и, увидев, пригласит его к себе.

Проводница вскоре действительно отодвинула дверь и обрадованно ойкнула:

— Заходите. Катя сейчас у бригадира, и мы можем посидеть.

Великодушно налила Абатурину стакан прохладного чая, подвинула сухари, сказала:

— Вы пейте, не беспокойтесь, это бесплатно.

Абатурин для приличия похлебал немного коричневой жидкости, смутился:

— Не могу один за столом… Солдаты все скопом делают.

— Привыкнете, — успокоила проводница. — Домой едете?

— Ну да.

— Вот жена-то обрадуется. Сколько не видела!

— Я к маме. Нету жены.

Девушка погрозила пальцем:

— Вы все в поездах холостые. А в анкете, небось, пять детей и жена с морщинами.

— Так уж и пять, — улыбнулся Абатурин, — я, если хотите знать, даже в кино еще ни с кем не был.

Проводница бросила на солдата быстрый взгляд. Он без сомнения говорил правду, этот симпатичный и, кажется, совсем непритворный человек. Внезапно спросила, не глядя ему в лицо:

— Я некрасивая? Как по-вашему?

Абатурин растерялся:

— Что вы! Совсем нет.

Она сказала смущенно:

— Я, знаете, еще ни в кого не влюблялась. И на меня тоже никто не смотрит. Так, чтобы по-настоящему…

— Зачем вы так о себе? — оторопел Абатурин. — Вы вон какая молоденькая. Хороших людей-то много…

— Много хороших, да милого нет.

Абатурин вдруг почувствовал, что эта разбитная и даже грубоватая во время службы проводница — по существу всего-навсего неопытная и беспомощная девчонка; что он старше ее и симпатичен ей; что она сейчас ждет, может быть, какого-нибудь совета.

Он непроизвольно подсел к ней поближе и сразу увидел, что сделал ошибку. Проводница нахмурилась, сказала обиженно:

— Вы руки-то не распускайте. Нечего руки распускать.

— Что вы! — покраснел Абатурин. — Я и не думал.

Помолчали.

— Вас как зовут? — спросил Павел, когда молчание затянулось сверх меры.

— Маша. Только вы сядьте подальше, а то Катя скоро придет.

— Я пойду. Спасибо за чай.

Проводница вздохнула, сказала сокрушенно:

— Женщин у нас, в России, больше, чем мужчин. Оттого и задираете вы нос, мужики-то.

— Разве больше? Я не знал.

— А как же? И раньше так было, а тут война еще. Папа не вернулся. Старший брат — тоже. Чуть не в каждой семье так. Откуда же им взяться, мужчинам?

— Война-то вон когда кончилась.

— Для кого — как. Для мамы не кончилась. И для меня тоже. Для всех, у кого жизнь скособочена.

— Это верно. Я не подумал.

В купе вошла Катя, посмотрела сурово на солдата, нахмурила брови, похожие на выгоревшие пшеничные колоски. Потерла рябинки на щеках, сказала неизвестно кому:

— Несолоно есть, что с немилым целоваться. Я у бригадира соли выпросила.

И справилась у сменщицы:

— Ты картошку сварила?

— Ага, — отозвалась Маша. — Вон за подушкой, чтоб не остыла. В баночке.

— Сейчас порубаем, — объявила Катя, не глядя на Абатурина.

Павел торопливо встал, попрощался.

— Заходите, — попросила Маша. — Просто так. Посидим, о чем-нибудь еще поговорим.

— Реже видишь — больше любишь, — уронила Катя в спину солдата.

Закрыв дверь, она хмуро сказала:

— Спала бы. А то в смену скоро.

— На том свете высплюсь. Там тихо и темно. Думать ни о чем не надо.

— Думай — не думай, а бабе рожать. Он что? Встал, встряхнулся и папиросочку в зубочки. А ты хоть лопни.

— Ты-то откуда знаешь?

— А чего знать? Мильен лет одно и то же.

Катя была некрасива, и ее никто не любил. Она знала это, не спала ночами и даже молилась.

— Господи! — просила она. — Осчастливь, трудно тебе, что ли? Одной — и личико, и фигурка, конфеты с сахаром ест. А другой — шиш с маслом.

Мольбы не помогали, и она злилась:

— Ухо-то у тебя есть, а дырка в нем не проверчена.

Маша понимала сменщицу и жалела ее.

— Ты, Катя, не хмурься, — говорила Маша. — Улыбайся побольше. У тебя зубки белые, ровненькие, вроде ракушек на коробочке. Кто увидит — сразу полюбит.

— Зубки, чтоб жрать, — обрывала Катя. — Спи.

Павел вернулся к себе, сел на нижнюю полку.

Напротив, вверху, сладко спала молодая женщина, вероятно лет двадцати пяти-двадцати шести. У нее были пухлые пунцовые губы. Мелкие русые кудряшки, немного обожженные завивкой, падали на щеки, и она смешно, во сне, потряхивала головой.

Одну из нижних полок занимал благообразный старичок с редким белым пухом на голове. Сейчас он сидел рядом с Павлом и читал французскую «Либерасьон», далеко отставив газету от глаз.

Его узкие азиатские глаза совершенно безучастно перебегали со строки на строку, будто проглядывали давно надоевшую таблицу умножения.

— Фот де мьё[4]… — бормотал он, высасывая из костяного мундштука дымок сигареты. — Везде одно и то же.

Наконец аккуратно свернул газету, положил ее к себе под подушку и произнес неожиданным баском:

— Вынужден принести жалобу.

— За что же? — опешил Абатурин.

— Ни чаю попить, ни в шахматы поиграть. Совершенно завладели проводницей.

— Она же сдала смену, сейчас не ее черед, — смущенно объяснил Павел.

— Тан пи, тан пи, юноша, — важно заметил старичок и покачал головой. — Тем хуже. Отдых священен. Хотите заслужить прощение?

— Хочу, — улыбнулся Павел, уже понимая, что этот постный с виду человек шутит.

— Идите к сменщице, просите шахматы. И пусть чай подадут.

— Не помешаем? — отозвался Павел и показал глазами на соседку.

Это была тоже молодая, просто и прочно сколоченная женщина, вся светившаяся здоровьем и довольством. Сейчас она кормила грудью ребенка и ласково ругала его за то, что малыш хватал зубешками сосок и сыто вертел головой.

— Охальник, — приговаривала она, открыто любуясь сыном. — Казачина ты яицкий, вот ты кто такой, Вовка.

Длинные волосы цвета ржаной соломы она заплетала в косы и кружком укладывала на голове. В эту минуту ей, по всей видимости, было жарко, и она то и дело тыльной стороной ладони вытирала влажный лоб. В зеленоватых, глубоко посаженных глазах сияли простая радость и умиротворение.

Павел уже знал, что обе женщины — и эта, и та, что спала, — двоюродные сестры и ездили куда-то под Рязань, к родне.

Услышав слова Павла, соседка мягко улыбнулась и сказала, несильно окая:

— Не беда, милый. Уснет он сейчас, Вовка-го.

— Ну-с, вот и уладилось, — бодро заметил старичок. — Ан ава́н[5], солдат!

Павел пошел в купе проводниц. Маша уже лежала на верхней полке. Она улыбнулась, сказала, как старому знакомому:

— Страсть как спать не хочется. Да вот Катя велит.

— Я по делу, — смущенно объяснил Павел, бросив взгляд на Катю, доедавшую картошку. — Сразу и уйду.

Он в двух словах сообщил, что́ нужно.

Катя недовольно посмотрела на красивого солдата, достала с багажной полки шахматы. Вручив их Павлу, сухо заметила, что в партии тридцать две фигуры, и он, пассажир, лично отвечает за их сохранность. Что касается чая, то она заявила: дед не рассохнется, если немного подождет.

— Расставляйте фигуры! — приказал старичок, когда Павел явился в купе. — Вы, надеюсь, играете?

— Средне, — поспешил заметить Павел. — Только вторая категория.

— Голубчик! — радостно удивился пассажир. — Вы же клад, а не сосед.

Он встал, одернул на себе черный габардиновый пиджак, сообщил со старческой церемонностью:

— Разрешите рекомендоваться. Цибульский. Лаврентий Степанович. Бухгалтер… Старший бухгалтер, — уточнил он. — Казанскую гимназию во время о́но окончил, стихи на французском писал. А теперь, как изволили слышать, по финансовой части. Что делать? Фе-т-аккомпли́[6]…

Абатурин тоже поднялся, сказал тихо:

— Домой еду. С действительной.

— Тан мьё[7], — одобрительно заметил старичок. — Большая радость родителям. Итак, аллён![8]

Павлу достался первый ход, и он начал игру скачком королевской пешки.

После второго хода белых старик ухватил в кулак свою бородку, забеспокоился и даже порозовел от волнения.

— Вот вы как, батенька, — забормотал он, покусывая клинышек бороды. — Королевский гамбит… Неслыханные осложнения могут быть.

Он играл с величайшей осторожностью; прежде чем сделать ход, беззвучно шевелил губами, тщательно протирал кончиком платка очки и, наконец, вздохнув, двигал фигуру. Никаких особенных мыслей не было в его партии, но играл он цепко и не давал Павлу надежд на просчет.

Катя принесла на подносике чай, поставила его рядом с доской и молча ушла.

Цибульский положил в стакан кусочек сахара, покрутил ложечкой, но пить не стал, чтоб не отвлекаться.

Они сыграли три партии, и старичок выиграл все.

Совершенно счастливый, говорил, отхлебывая холодный чай:

— Отдохнем, голубчик. Всё — в меру… Да вы не горюйте, право! Неприятно, разумеется, но что ж делать?

— Я не горюю, — сказал Абатурин. — Я даже люблю проигрывать.

— Как же это? — удивился Цибульский и шутливо погрозил Павлу сухим коротким пальцем: — Бонн мин о мовэ́ жё[9]…

— У сильного всегда есть чему поучиться, — пояснил Павел. — И от этого для меня проигрыш полезен.

— Оч-чень оригинально, — растерянно отозвался Цибульский. — И не лишено остроумия.

Ему, вероятно, показалось, что такое объяснение солдата может умалить значение его победы, и он заметил, с шутливой торжественностью поглядывая на молодую мать:

— Я предпочитаю выигрывать. Даже не получая пользы…

Ребенок спал в сторонке, у самого окна, и женщина изредка оборачивалась к нему, чтобы поправить фланелевое одеяльце, которое малыш то и дело стягивал с себя. Он чмокал во сне губами, иногда вскрикивал, и мать счастливо улыбалась мужчинам, будто хотела сказать: «Это же мой сын. Сразу видно: очень красивый и умный мальчишка!».

Увидев, что мужчины отложили шахматы, она покровительственно посмотрела на Абатурина, спросила ласково:

— А у вас есть?

— Сын?

— Ну да. Или дочь.

— Нет. Я холост.

— Тьфу, какое порожнее слово! — засмеялась женщина. — Женитесь непременно. Вам ведь нетрудно это.

— Кому — «вам»?

— Мужчинам вообще, а вам — тем паче.

— Не скажите, — иронически заметил Цибульский. — Это оч-чень рискованное дело. Железные ботинки истопчешь, пока невесту найдешь.

— Ну и пусть топчет на здоровье, — согласилась женщина. — Лишь бы искал, а не сиднем сидел.

— Разумеется… — пробормотал старичок. — Но все-таки… Не ведаю вашего имени.

— Вера Ивановна или Вера, — охотно сообщила спутница. — Меня все так зовут в колхозе: Вера.

— А куда ему, солдатику, торопиться?

Цибульский даже вздрогнул от этого звонкого голоса, внезапно раздавшегося над головой, точно из вентилятора.

Женщина с верхней полки, о которой все забыли, проснулась, вероятно, давно — и теперь лежала на боку, насмешливо поглядывая большими черными, немного выпуклыми глазами на пассажиров внизу.

— Куда ему торопиться, успеет еще в хомуте походить.

Цибульский вздернул бородку, готовясь что-то ответить, но покраснел, как рак в кипятке, и поперхнулся.

Женщина была одета в короткий сатиновый халатик, он распахнулся, и старику показалось, что сделала она это нарочно.

— Слезай, Глаша, — посоветовала Вера Ивановна, добродушно улыбаясь. — Как же не торопиться? Две головни и в поле дымятся, одна и в печи гаснет.

— Ну, дыму и без него хватает, — усмехнулась Глаша, оголяя ровные мелкие зубы. — Жены́ все одно не перелюбишь. Это известно.

Она спустила ноги с полки, сказала Цибульскому:

— Зажмурьтесь, дедушка.

Легко спрыгнула вниз, села рядом с Павлом, заключила, открыто любуясь его лицом:

— Хоть пой, хоть вой — больше века не проживешь. Лучше петь.

Павел молча полез в карман за папиросами.

— Крепок ты на язык, — прищурила глаза Глаша. — Или не целован еще?

— Ни фуа́, ни люа́[10], — пробормотал Цибульский, морща редкие брови.

— Вы чего там шепчете, дедушка? — удивилась Глаша. — Гневаетесь?

Цибульский раздраженно пожал плечами.

— Они, старички эти, раньше люди, как люди были, — не унималась Глаша. — А теперь у них здоровье слабое, так они ужасно закон соблюдают. И другим велят.

— Зачем вы так? — укорил Абатурин. — Он вам в отцы годится, Лаврентий Степаныч.

— В святые отцы, — проворчала женщина. — А мне — нет.

— Ну, боже мой, зачем же ссориться? — ровно заметила Вера Ивановна. — У каждого своя полоска в жизни — и засевай ее, как способнее.

— Это раньше полоски были, — не согласился Абатурин. — А теперь и сеют и жнут вместе.

— Ладно, это вчерне сказано, можно и похерить, — не стала спорить молодая женщина.

— Тебе вон мальчонка руки спеленал, — повернулась к сестре Глаша. — Много ли счастья?

— Разве ж нет? — удивилась Вера Ивановна. — Главная радость — мальчонка.

— Вот то-то и есть, что главная. А муж?

— И муж — тоже. Для того и живу.

— А любишь ли мужа?

— Мужняя жена — значит, люблю. Как положено.

— «Как положено»! — усмехнулась Глаша. — Скушно!

— Разве ж не любовь? Есть и другая?

— А то нет.

— Скажи.

— Такая, чтоб сердце в огне, голова в дыму. Не поймешь ты.

— В огне? — переспросила Вера Ивановна. — Нет, это ни к чему. Сильно горишь — много сажи. Испачкаться можно и сгореть тоже. Лучше уж у костерка греться, чем на пожаре в уголь испылать. Да и нет ее, любви такой.

Абатурин испытывал странное чувство. Будто случайно оказался возле не предназначенного для мужчин разговора. И все-таки вслушивался в эту удивительную беседу со смутным волнением и любопытством. У него были свои, другие взгляды на то, о чем говорили эти женщины; и все же что-то в их словах привлекало Павла. Может, спокойная крестьянская рассудительность молодой матери и бесшабашная смелость, даже нахальство так не похожей на нее сестры.

Но слова Глаши и обижали его. Так разговаривать женщина может лишь при несмышленом мальчишке, не стыдясь и не обращая на него внимания.

Лаврентий Степанович был совершенно шокирован этой неслыханной беседой. Он демонстративно отвернулся от Глаши, потом попытался по лесенке добраться к своему чемодану на багажной полке.

— Не сорвитесь, ради Христа, — почти серьезно попросила Глаша. — Нам потом и осколков не собрать.

— Анфа́н терри́бль[11], — шипел под нос Цибульский, спускаясь с лесенки.

— Чтой-то вы все не по-русски, дедушка, — удивилась Глаша. — Или не умеете по-нашему?

— Я по-вашему, барышня, никогда не умел, — отозвался с иронией старик.

— Брови у тебя срослые — к счастью, — помолчав, сказала Глаша, заглядывая Павлу в глаза. — И безжелчный ты. Таких девки обожать должны.

Вздохнула:

— А мне все говоруны выпадают и молью побиты.

— Жировые затеи у тебя, — недовольно заметила Вера Ивановна. — Шла бы в поле, говорили тебе.

— В поле? — Глаша пожала плечами. — А что там вырастет мне?

— Уроди бог много, а не посеяно ничего. Разве ж так можно?

— А я ничего и не прошу. Не по мне оно, твое воловье счастье. Платки вяжу, на хлеб и вино хватает. Как тридцать стукнет, и мужики плюнут, повяжусь остатним платочком — хоть в навозе копаться, хоть поросятам соски тыкать. Тогда все одно.

— Озорства в тебе — непомерно, — проворчала Вера Ивановна. — Пора и остепениться, семьею пожить.

— Жила уже. Будет с меня.

— Один мусор в голове, — жестяным голосом заметил Лаврентий Степанович, смотря в сторону. — И полная слепота мысли.

— Совсем закидал словами, — лениво отозвалась Глаша. — Не ссорьтесь, дедушка. Я тоже была хорошенькая, да меня у маменьки подменили.

Цибульский, не отвечая, отошел к окну.

— Вы не сердитесь на нее, — попросила Вера Ивановна. — Балаболка она, а все равно, может, не злая.

Однако Лаврентий Степанович не желал идти на мировую и демонстративно отправился в тамбур.

— Закивал пятками. В монахи подался.

— Все же злая вы, — покачал головой Павел. — Зачем цепляетесь?

— Мы — дорожные люди, — не обращая внимания на его слова, сказала Глаша. — Нам и поболтать только.

Она посмотрела на сестру долгим взглядом, сообщила, зевая и мелко крестя рот:

— Состаришься — и радости не отведаешь.

— Ты обо мне?

— О тебе.

— Почему же?

— Да так.

Вера Ивановна покраснела, проворчала, искоса поглядывая на Павла:

— Мне незачем, Глаша. Я не шалава какая. Порядочная.

— Оттого и порядочная, что никому не нужна.

— И не стыдно тебе? При мужчине-то?

— А чего стыдиться? Или он из другой глины слеплен?

Потягиваясь и откровенно оголяя красивые сильные руки, сказала примирительно:

— Может, и твоя правда. Только без стыда все одно лица не износишь.

Павел неодобрительно взглянул на Глашу и внезапно смутился. Она смотрела на него в упор, глаза ее горели, как спирт, а яркие пухлые губы тихонько вздрагивали, будто от обиды.

— Скушные вы все, — вздохнула она, вставая, — засушите солдатика проповедями своими. Пойду умоюсь, вечерять время.

Она вскоре вернулась — умытая, посвежевшая, в легком штапельном платье, хорошо облегавшем ее ладное, крепкое тело.

Раскладывая на чистом полотенце круто сваренные яйца, огурцы, спичечную коробочку с солью, кивнула Павлу:

— Садись с нами. Все веселее.

— Спасибо. Не хочу.

— Что уж там «не хочу». Солдатские достатки известны. Садись.

— Нет, право, не хочу, — стесненно отказался Павел. — Я только вот кружку молока выпил — и сыт.

— Завидно мне, — вздохнула Глаша, когда Павел ушел покурить к крайнему в вагоне окну. — Хороший парнишко — и другой достанется.

— Не ломайся, чего на себя наговариваешь? — укорила сестру Вера Ивановна. — Помолчала бы.

Павел с какой-то щемящей радостью вглядывался в землю, пробегавшую за окном. Поезд, миновав Белую и отстояв, сколько положено, в Уфе, втягивался в горы. В мягких лучах заходящего солнца эта земля, начинавшая дыбиться, покрытая щетиной леса и кустарников, казалась ему, после Заполярья, невиданно щедрой и напитанной теплом. Он, правда, родился в степной части этого края, но разве это имело значение?

«Родина… — думал Павел. — Что она — раньше всего — человеку? Наверное, люди. Да, конечно же, люди. А потом — улица, где скакало на палочке босое детство, а после — полянки и уколки, в которых искал он грибы и выпугивал зайцев; потом завод, степи и холмы, за ними — весь край и вся земля, вся Россия до самого горизонта, до островка, на котором провел он долгие месяцы военной службы…»

Павел закурил, но вскоре папироса потухла, и он снова поджег ее.

«Интересно, приедет мама на вокзал или нет? Верно, нет. Она уже старая, ей трудно добраться от села до городской станции… А бабушка, чай, напекла шанежек. Он любит шанежки, замешанные на кислом молоке, и бабушка это знает… А что Аля Магеркина? Забыла давно, верно, замуж вышла. Гуляли с ней когда-то, совсем немного. Но ведь давно-то как было! За это время многое можно забыть: и поцелуи, и разные обещания…»

Абатурин представил себе, как недельку поработает в своем дворе, починит все, что надо починить, заготовит дров, вычистит подпол, — и ему стали почти невмоготу оставшиеся до конца версты. Они всегда тягучи и длинны — эти последние версты до родного дома!

Поезд летел через ночь, работая локтями паровоза, отфыркиваясь и считая стыки.

Павел вернулся в купе, забрался на полку.

Все уже спали. Лаврентий Степанович дышал беззвучно. Его худенькое тельце было вытянуто в длину всей полки, и Павлу казалось странным, что он, такой невесомый, не слетает вниз.

Вера Ивановна дремала на своем месте, неловко подогнув к голове правую руку, чтобы не задеть ребенка.

Глаша отвернулась к стене, и Павлу чудилось: не спит. В те секунды, когда поезд начинал сильно притормаживать, плечи ее вздрагивали, и сатиновый халатик крупно морщился на спине.

Сон не шел. «Я просто устал от безделья», — подумал Павел. Поворочался еще немного и, стараясь не шуметь, спустился с полки.

В узком коридорчике никого не было, но Павлу показалось, что в вагоне жарко, и он прошел в тамбур.

Здесь и в самом деле воздух был чище и свежее. Павел с удовольствием прислонил лоб к холодному стеклу.

Завтра утром поезд, не доходя до Челябинска, свернет к Карталам, одолеет суховатые глинистые степи, промчится мимо лесов у Анненска — и лихо подкатит к неказистому вокзалу Магнитки.

И вот — завтра — начнется другая жизнь. Выходит, пришло и его время ладить свое гнездо, становиться на свою дорожку.

Дверь в тамбур внезапно отворилась, и Абатурин увидел Машу. Она покачала головой, но не сумела скрыть улыбки.

— Отчего ж не спите? Все спят, а вы нет.

— В запас не наспишь, — развел руки Павел. — И жарко.

Поезд дробно бил колесами стыки, гулко проскакивал мостики, невидимые в густой темени.

Проводница потопталась возле Павла, сказала, вздохнув:

— Вы стойте, а мне еще белье посчитать надо.

Она ушла, и дверь тотчас снова открылась.

Павел решил, что Маша вернулась, и сказал мягко:

— Идите вот сюда, к двери. Тут хорошо обдувает.

— Ладно. Я ненадолго.

Павел оробел. Это был голос Глаши, правда, чуть притуманенный, может сном, а может и какими-то печальными мыслями.

Она подошла к двери и несколько секунд смотрела на черноту, вздрагивающую за стеклом.

— Одиночество одному богу годится. Что не спишь? Скучно?

Павел не знал, что ответить, и, скрывая смущение, попытался раскурить свежую папиросу.

Неровный огонек на мгновение вырвал из темноты русые волосы Глаши и большие глаза, показавшиеся Павлу слепыми. Она была в легком халатике, без пальто, и ветер, залетавший из гармошки, соединявшей вагоны, рябью проходил по ее волосам и воротнику.

— И вы ведь не спите…

Она глуховато засмеялась:

— Мне житье, что вороне: куда захотела, туда и полетела. Вот тебя проведать пришла. Не сердишься?

— Нет. За что же?

Не отвечая, вздохнула:

— Ты еще много хмелю попьешь. А я уже отлюбила свое.

Спросила с заметным участием:

— Наш? Деревенский?

— Да.

— Небось, перебабились все девки, сверстницы твои? Замуж повылазили?

— Не знаю. В Магнитке работал, в армии служил. А вы?

— Я? Так. Живу.

— Не учились?

— Как же, — с вызовом сказала Глаша. — Дровяной институт окончила.

— Какой? — удивился Абатурин.

— Лес в Зауралье валила. Там и душу свихнула. К бабнику, к пустобаю сердцем прилипла. А он — поиграл-поиграл, да и бросил. Ну, с тех пор и себя не берегу.

Подышала себе в ладошки, справилась:

— Ежели я папироску попрошу, дашь?

Заскрипела дверь, и в тамбур вошла Маша. Увидев, что солдат не один, она воинственно вздернула носик, сказала с иронией:

— Шли бы спать, граждане. Продуть может.

Когда она удалилась в вагон, Глаша подошла вплотную к Павлу и, задевая его высокой грудью, зашептала почти в ухо:

— Мне, может, как всем, и дитя покачать охота, и в газетке о себе похвалу почитать… Оттого и лаю, тоску душу́. Оттого и старичка этого скушного — шилом в ребра.

Потушила окурок, сказала, хмурясь:

— Ладно, идем спать.

— Ведь поправить все можно, — запоздало посоветовал Абатурин.

— Я уж пыталась, — уныло отозвалась Глаша. — Да в неволе я у прихотей своих. Назад тянет.

Не прощаясь, Глаша пошла в вагон. Может, жалела, что вдруг открыла этому попутному мальчишке себя. Для чего? Бог знает? Раз человек, надо же с кем-нибудь тоску поделить, — а вдруг станет легче?

Павел постоял еще немного в тамбуре и тоже отправился спать.

Встал он поздно. Поезд уже подходил к Магнитке, отчетливо чувствовалось приближение огромного города-завода. Вдали, над сопочками, цепляясь за серое небо, ползли густые дымы. Показались первые трубы.

Вскоре поезд скороговоркой пересчитал стрелки и, замедляя ход, подкатил к вокзалу.

— Прощайте, Лаврентий Степаныч, прощайте и вы, Глаша, — говорит Павел, пожимая им руки и возбужденно поблескивая глазами. — Давайте я вам, Вера Иванна, чемодан поднесу.

— Спасибо, милый, — поблагодарила Вера Ивановна, охорашивая заспанного сына. — Нас с Вовой папка встретит. Не может того быть, чтоб не встретил. Ты уж иди, милый.

На перроне стояла небольшая толпа встречающих. Люди тянули шеи, высматривая близких и родных.

Павел окинул взглядом толпу — все чужие люди — и, вздохнув, зашагал к выходу.

У самой калитки он скорее почувствовал, чем увидел мать.

— Панюшка! Сынок!

Она бросилась ему на шею, невысокая, сильно постаревшая, вся благоухающая родными деревенскими запахами — дымком кирпичной русской печи, еле уловимой кислинкой свежего домашнего хлеба и еще каким-то странным сладким запахом. «Нафталин! — догадался Павел. — Праздничное пальто из сундука вынула».

Рядом с матерью стояла крупная костистая старуха, из-под ее седых, лохматых, сросшихся на переносице бровей смотрели на Павла еще ясные голубые глаза.

— Бабаня! — воскликнул Павел, и горло у него перехватило. — И вы, бабаня!

— Вот ты и дома, внучек, — сказала старуха. — Внял господь нашим молитвам.

Павел топтался между матерью и бабушкой, и ему вдруг показалось, будто он по-прежнему всего лишь мальчонка, неизвестно как попавший сюда, в эту людскую толчею.

— Пойдем, сынок.

Перрон уже почти опустел. Только неподалеку от калитки стояли две женщины. Павел взглянул на них и покраснел то ли от неожиданности, то ли от удовольствия.

Глаша замерла в неудобной позе, прижав к груди туго набитую авоську, задумчиво разглядывала Павла, точно чего-то не досказала ему и теперь ждала, когда освободится.

Чуть в стороне от нее, в форменной шинели, переминалась с ноги на ногу Маша. Проводница кивала ему головой и улыбалась вроде печально.

Павел не выдержал, побежал к молодым женщинам, потряс им руки, попросил не поминать лихом. Вернувшись, мягко взял маму и бабушку под руки и тихонько зашагал на привокзальную площадь.

— Нас тут машина ждет, — сообщила мать. — В колхозе дали сына встретить.

Подошли к грузовику, в кабине которого спал шофер, постучали в стекло.

— Приехал? — спросил шофер, протирая глаза. — Магарыч с тебя, Марфа Ефимовна.

— Будет, будет! — торопливо кивнула мать. — Только не гони вскачь, окаянный!

Павел подсадил бабушку в кабину, помог матери забраться в кузов и легко перепрыгнул через борт сам.

Машина закашляла, выпустила струю темного дыма и, вздрогнув, резво побежала по шоссе.

НАЧАЛО

Где-то рядом внезапно и пронзительно свистнул маневровый паровозик, раздался лязг вагонов, и мимо Павла, подергиваясь, покатился состав, груженный чугунными чушками.

Павел испуганно посмотрел на часы. До смены оставалось больше десяти минут, и он облегченно вздохнул: успеет дойти.

«Господи, я же просидел здесь вон сколько и даже не заметил, как растаяло время. Что со мною?».

Он покосился на бунт стального каната, на котором почти неподвижно просидел целый час, и, стараясь согреться, быстро, почти бегом направился к стройке.

Солнце уже поднялось над комбинатом, но низкие грузные облака, сбившиеся в кучу, процеживали свет, и до земли доходили лишь блеклые, точно снятое молоко, остатки лучей.

Витя Линев ждал Абатурина у крана.

Над ближними трубами гроздья дыма стали гуще. Завод начинал первую смену.

Увидев Павла, бригадир кивнул ему и побежал к ферме. Осмотрев стропы на ней, махнул рукой машинисту, и пятнадцатитонный башенный кран взял стропы на крюк.

— Подержи ферму в зубах, голуба! — закричал Линев машинисту. И открыв рот, потыкал в зубы пальцами.

Машинист в кабине крана усмехнулся, поднял ферму на половину нужной высоты и «подержал ее в зубах». Строповка была надежной.

— Вира! — заорал Линев и ухватился за оттяжку.

То опуская, то натягивая ее, он стал направлять ферму.

Кран занес свой громоздкий груз над колоннами и начал медленно опускать его.

Абатурин уже был на подмостях и ждал, когда конец фермы подойдет к нему. Поймав это мгновение, воткнул монтажный ключ в отверстие фермы и затем — в отверстие колонны. Теперь можно было навертывать гайки. Павел и Климчук занялись этим.

Климчука звали Тихон Тихонович, и это имя как нельзя лучше шло к нему. Он был маленький ростом, почти немой на работе, и поначалу показался Павлу скучным и вялым. Но вскоре Абатурин с удивлением обнаружил, что этот медлительный с виду человек выполняет работу почти вдвое быстрее его, Павла. Может, в некрупных руках Климчука таилась твердая сила, а может она и не была такой, но монтажник умел расходовать ее запасы экономно и расчетливо.

Обычно Климчук раскрывал рот только для одного слова. Оно было чаще приказное и все же не вызывало раздражения: короткие советы Климчука всегда были верны и к месту.

И Павел очень скоро понял, что немногословие его старшего товарища — Климчуку было около тридцати лет — это немногословие человека, до тонкостей знающего дело и не тратящего слов на то, что и без них ясно.

Но оказалось, что Климчук не всегда молчалив и сдержан. Однажды, придя на смену, Абатурин с удивлением увидел такую сцену.

Возле крана стоял крупный мужчина с мрачным, но, впрочем, спокойным лицом, и, усмехаясь, слушал Климчука.

Тот говорил, закипая:

— Нам, Аверкий Аркадьевич, липа не нужна. Кого путаем?

— От слова «мед» во рту сладко не станет, — отвечал Аверкий Аркадьевич с усмешкой. — Не об одном себе беспокоюсь. Так и вам лучше.

— Не надо «лучше», надо честно. А от этой вашей липы мне спать невозможно.

Рослый начальник — Павел догадывался, что это, вероятно, Жамков — тоже начинал закипать. Он хмурил широкие брови, и его скулы вздувались буграми.

— Мне твоя поза уже осточертела, Тихон, — говорил он негромко Климчуку. — Тошнит меня от нее. Нас по тоннажу судят. А мелочевка потом. Без нее все равно не сдаем работы. Без нее объект не примут.

К ним подошел Вася Воробей, приятель Климчука, медвежеватый видом, но разговорчивый человек, на целую голову выше Жамкова. Послушал, о чем говорят начальник и монтажник, не торопясь, закурил.

— Ну, твое мнение, Вася? — спросил Жамков, улыбаясь, но глаза его под широкими бровями были холодны. — Ты тоже хочешь, чтоб нас с Доски почета свалили?

Вася Воробей несколько раз подряд затянулся дымом, покачал головой.

— Не, не хочу. Но Тихон прав. Зря на Доске висим. За показуху. Сами знаете.

— Ты никогда начальником участка не был, Вася? — внезапно спросил Жамков и прищурился. — Ну вот, побываешь в моей шкуре, поймешь, что к чему.

Он повернулся и медленно пошел прочь. Вся его фигура, громоздкая и в эти секунды сутулая, казалась огромным, не до конца написанным знаком вопроса. Жамков, виделось, сожалел, что люди, которым он делает добро, так глупы и неблагодарны. Вскоре, однако, Жамков выпрямился и уже уверенно и твердо зашагал к конторе. Теперь его фигура больше смахивала на восклицательный знак.

Абатурин тогда приблизительно понял, о чем шла речь. Он догадывался, что начальник участка Жамков не очень чист на совесть, заботится не о сути дела — о показной его стороне. Но какие факты имели в виду начальник участка и монтажники, не знал.

Вспомнив об этом разговоре, Павел огорченно вздохнул. Он бросил рассеянный взгляд вниз и увидел Линева. Тот помахивал фуражкой, подбадривая новичка. И Абатурин благодарно кивнул в ответ бригадиру, хотя тот едва ли мог заметить ответный жест.

Закрепив половину отверстий, Павел отцепил от подмостей монтажный ремень и по верхнему поясу фермы пополз к месту строповки.

Распутав остальные канаты, махнул рукой бригадиру.

— Майна! — слабо донесся до него голос Линева.

Гак, на котором повисли витые плети строп, стал медленно опускаться. Линев мгновенно очутился у лестницы и, как кошка, взлетел к ферме.

Павел взглянул на часы и удивился: с начала смены прошло уже два часа.

— Крепи остальные гайки, — распорядился бригадир. — Тихон Тихоныч и Вася подготовят угловой металл для связей.

В обеденный перерыв они не пошли в столовую. Линев уселся на плите перекрытия и, болтая ногами, открыл кулек с едой.

— Грызи! — приказал он Павлу, разломив кусок колбасы пополам. — Поправляйся.

— А мне? — смешно сморщил физиономию Блажевич, усаживаясь рядом с монтажниками. — Мне разве нету?

— От колбасы толстеют, — в тон ему сказал Линев. — Ты сейчас влюбленный, и тебе жир вовсе ни к чему. Ну да ладно, немного я тебе дам.

Они ели весело, с аппетитом, так, как едят только голодные здоровые люди в молодости.

От слябинга, расположенного по соседству, сюда, на высоту, заносило пар, и он распушенными ватками цеплялся за лица. Линев с видимым удовольствием трогал эти клочья растопыренными пальцами и говорил Абатурину:

— Ты видишь, какая высота, Паш? Все кругом видно. Ну, слябинг — само собой. Он же рядом. Мы с Гришей строили. Да и ты ведь, кажется, монтировал фермы на нем. До армии. А вон погляди на гору. Аглофабрику видишь? Мы сработали. И мартен тоже.

— Четвертая и пятая печи, — уточнил Блажевич.

— Добрая штука — высота, — помолчав, заговорил Линев. — Тут спутники рядом летают. Потрогать можно.

Опорожнив бутылки с молоком, монтажники закурили.

— Хлопцы, — внезапно сказал Блажевич, сверкая белыми зубами и переходя на шепот. — Я познакомлю вас со своей девочкой. Ахнете!

— Чего это вдруг? — заулыбался Линев. — Месяц гулял — утаивал, а тут прорвало.

— Похвалиться охота. Терпенья нету… — он смешно подергал себя за усы, добавил: — Сення в дварэц придет. Не одна…

Многозначительно посмотрел на Линева, подмигнул:

— Так что, и бригадиру дело есть.

— А Павла — что ж — не берешь? — спросил Линев.

— Яго — не! — рассмеялся Блажевич.

— От чего же? — угадывая ответ и краснея от удовольствия, поинтересовался Павел.

— Ён ду́жа прыго́жы.

— Ладно, — заметил Линев, взглядывая на ручные часы. — Давайте коммунизм строить, не кочегары и не плотники.

Почти до конца смены монтировали крупнопанельные плиты покрытия.

Блажевич заваривал вслед за Павлом связи ферм, прочным швом соединял подкрановые балки с тормозной решеткой.

— Як ад свято́га — святло́ ад мяне́, — говорил он Павлу, картинно складывая ладони на груди и закатывая глаза. — Катя не видит — помолилася б.

На одно мгновенье Абатурину стало неуютно от мысли, что его одного, пожалуй, никто не ждет, и что сам виноват в этом: робость — плохой помощник молодости.

Вслух он спросил:

— А кто она, Катя?

— Ого! — воодушевился Блажевич. — Медыцы́нская сястра́. Ды яшче́ старшая!

Они уже приступали к монтажу фонаря, когда кончилась смена.

Блажевич, отстегивая карабин монтажной цепи, что-то бормотал себе под нос.

— Ты о чем? — спросил Павел.

— С богом толкую. Ён близко тут, на туче сидит.

— Просишь о чем? — принимая шутливый тон Гришки, полюбопытствовал Павел.

— Ага.

— О чем же?

— Штаны няха́й подкинет. Новые. Мои ду́жа старые.

— Брюки я тебе дам, — успокоил Линев. — Они под матрацем гладятся. Стрелка, как по линеечке. Насквозь сердце продырявит такая стрелка.

— Ну, коли так…

Они спустились вниз, обошли клин-трактор и по нагроможденью земли, бетонных плит, бревен выбрались на дорогу.

Внезапно их остановил жестом высокий широкоплечий человек, вышедший откуда-то сбоку. У него было озабоченное лицо. Слабо очерченные губы, почти прямые брови и серые малоподвижные глаза казались чужими на его крупной монументальной голове.

Абатурин узнал Жамкова.

Начальник участка поманил Павла пальцем, вяло спросил:

— Ты кто?

— Абатурин.

— Космонавт? Маршал?

— Нет, — нахмурился Павел.

— Тогда толком ответь — ты кто? Мне фамилия твоя мало что говорит.

— Монтажник.

— Новенький?

— Да.

Жамков неожиданно похлопал Павла по плечу, дружески улыбнулся:

— Ну, трудись, Абатурин. Давай норму. Ежли что нужно — скажи. Я помогу.

Когда Жамков ушел, Павел спросил у Линева:

— Какой он, Жамков?

— Ничего, не дурак, — неопределенно ответил бригадир.

Некоторое время шли молча.

— Я, ведаешь, аб чым мечтаю? — вдруг усмехнулся Блажевич, стараясь не отставать от крупно шагавшего Абатурина. — Сто тысяч выиграть.

Павел удивленно посмотрел на сварщика:

— Зачем тебе?

— Куплю сад-виноград и стану туды́ влюбленных пускать. Хай цалу́юцца.

Павел рассмеялся.

— А что? — задумчиво протянул Блажевич. — Гэ́та ж трагедия, кали́ няма́ где цалава́цца.

Линев пояснил, усмехаясь:

— Он в прошлом году страх как намаялся. Бегал за девочкой одной. Целоваться приспичило — и негде. Мы все тогда думали — кое-как выход нашли. Стал он на вокзал с ней ездить. К поездам. Как посадка — они друг другу на шею. Прощаются перед разлукой. Очень натурально выходило… Я из-за них чуть глаза себе не испортил. От перенапряжения.

— Ты?..

— Ну да. Он меня за собой таскал, чтоб мама девочкина не выследила. Караульную службу я нес.

— А чего ж ты не женился на ней? — спросил Павел у Блажевича.

— А нячы́сты яго́ знает… Поговорить няма́ аб чым. Я ей про мировую революцию, а яна́ мне — про гардероб. И о квартире еще.

Гришка вздохнул и развел руки:

— Вочы па яблыку, а галава з арэх.

— А Катя что ж? С квартирой?

— Не пытал. Смелости не хватило.

— А характер какой? — полюбопытствовал Линев.

— У пара́дку! — воодушевился Блажевич. — Комсомолочка.

Дома они поплескались в душе, съели по бутылке кефира и решили поспать до вечера.

Блажевич проснулся первый, умылся и разбудил Линева.

— Давай штаны, бригадир.

— А я в чем?

— Ты — в моих. Коммунисты́чная дапамо́га.

— Это не помощь. Ты меня уже второй год обираешь.

— Сам обещал. Не́чага падава́цца назад.

Он посмотрел на огорченную физиономию Линева и успокоил его:

— Сам гинь, а товарища выручай.

Павлу не очень хотелось идти во дворец, но отказаться постеснялся.

В фойе молодежь нетерпеливо ожидала танцев. Блажевич, ввинчиваясь в гулкую разноцветную толпу, тащил за собой приятелей. Вдруг он замер и почти тотчас же рванулся вперед, успев бросить бригадиру:

— Адва́га гарады́ бярэ́!

У большого окна, затянутого тяжелыми шторами, стояли две девушки. Внешностью, ростом и, вероятно, даже характерами они совсем не походили друг на дружку.

Справа, чуть прислонившись к стене, весело разглядывала толпу крепкая высокая девушка в цветистом шелковом платье. На плечах у нее лежали тонкие угольные косы; черные брови были самые обычные, чуть скуластое лицо выдавало в ней примесь башкирской или татарской крови, что нередко бывает на Урале. Глаза величиной с крупные сливы были до того черны, что даже белки отливали синевой.

Слева от нее, краснея в смущении, топталась полная синеглазая девчушка. Она то и дело поправляла гладкие льняные волосы и робко озиралась по сторонам, точно боялась, что сейчас начнет играть музыка и кто-нибудь пригласит ее танцевать.

— Добры́ ве́чар, — подойдя к девушкам, шикарно поклонился Блажевич. Его мальчишечьи усы взлетели вверх, открывая белые зубы.

— Здравствуй, Григорий, — ответила чернявая и повернулась к соседке: — Знакомься, Юля. Это Гриша Блажевич. Я тебе говорила о нем.

Юля покраснела, сказала «Здрасти!» и убрала руки за спину.

— Она сестра у нас, дежурная сестра, — знакомила Катя. — Такая мастерица, ее все больные любят. Мы с Юлей в одной комнате живем, в общежитии.

— В общежитии? — переспросил Блажевич и внезапно рассмеялся: — Цярьпи́, Гры́шка, збаве́нне бли́зка.

Подзывая жестом Линева и Абатурина, Блажевич подмигивал девушкам:

— Ле́пей палюби́ць маладо́га арла́, чым старую саву́.

И советовал Юле:

— Вось вам на вы́бар, Юля. Той — прыго́жаньки, а гэ́ты — яшчэ́ и бригадир. У мяне́ бага́та ёсць в запасе.

И Гришка, широко разведя руки, рассмеялся.

Павлу обе девушки показались славными и скромными, но все-таки он чувствовал себя как-то неуютно и скованно, будто ни с того, ни с сего попал в чужой дом и не знает, как из него выбраться.

Блажевич был в ударе. Он рассказывал анекдоты, сыпал шутками, бегал в буфет и приносил оттуда всей компании черствые пряники и теплую фруктовую воду.

Катя держала себя спокойно, а Юля заметно волновалась, розовела, совсем, как девочка, прятала руки за спину. Руки у нее были крупные и сильные, с тонкими, но хорошо заметными жилками на кистях. Юля, вероятно, была безупречная труженица, из тех трехжильных и обаятельных людей, которые всякое дело выполняют с охотой и даже с удовольствием.

Линев старался делать вид, что не смотрит на Юлю, но Павлу показалось: девушка заинтересовала Виктора. Бригадир стал как-то сдержанней, и его спокойная уверенность в себе заметно поколебалась.

Что касается Павла, то он ничего, кроме некоторой стесненности не чувствовал. «Странно все же, — думал он, наблюдая за толпой, находившейся в постоянном движении, — вот и Линев, и Гриша стали веселей, увидев девушек. Одному мне вроде бы скучно. Отчего это?».

В фойе начались танцы. Незнакомые парни подошли к Кате и Юле, щелкнули каблуками и галантно справились у кавалеров:

— Не возражаете?

Кавалеры отмолчались.

— Малады́е лю́дзи, — сказал Гришка свистящим шепотом, адресуясь больше к Линеву, чем к Абатурину, когда они остались одни. — Наво́шта я вас брав?

— Ого! — усмехнулся Линев. — Я, кажется, опять должен нести подсобную службу. Ну, на этот раз меня устраивает. Что надо делать?

— Гулять. На улицу. В разные концы.

— Это негоже, — покачал головой Линев. — Не можем же мы их растащить друг от друга.

— Я лепш ведаю, что трэ́ба.

Окончив танец, парни подвели девушек к окну, щелкнули каблуками и, донельзя довольные, оседлали стулья неподалеку.

Блажевич предложил девушкам погулять. Они переглянулись, помедлили с ответом, сколько было положено, и согласились.

Решили ехать на левый берег в городской сад.

В трамвае было тесно и душно, и все облегченно вздохнули, когда вагон остановился на Комсомольской площади.

— Лед пайшо́в, — шепнул Гришка товарищам. — Сення я пацалу́ю Катю, инакш выключа́йте мяне́ з комсомолу!

Вскоре они очутились в саду и поспешили в одну из боковых затененных аллей.

Именно в эту минуту Блажевич решил, что настало время для активных действий. Он молча толкнул бригадира в бок и состроил свирепую мину.

Линев, явно стесняясь и стараясь не показать этого, взял Юлю под руку.

— А ты под другую, Паня, — кинул он Абатурину.

Через десяток шагов Блажевич выразительно покашлял, и Линев пробормотал с отчаяньем:

— Ты надоел нам, Блажевич. Идем, Павел!

И они потащили Юлю в обратную сторону, а она пыталась вырвать руки и улыбалась.

Всем было ясно, что́ происходит, и все были довольны, как в подобных случаях бывали довольны многие молодые люди в прошлом и как будут довольны в будущем.

Целый час они гуляли по саду, рассказывали Юле о своей работе и выспрашивали ее об обязанностях медицинской сестры.

Девушка работала в центральном противотуберкулезном диспансере, и Катя, оказывается, была в некоторой степени начальницей Юли.

— Она добрая, — говорила Юля о Кате. — Для других все делает, что может.

Сад опустел совершенно неожиданно для всех троих.

— Ой! — испугалась Юля, взглянув на часы. — Уже двенадцать. Катя меня давно ждет, а я… Идем скорее!

Они побежали к трамваю.

Выйдя на остановке, поспешили к общежитию девушек. Павел попрощался первый и деликатно отошел в сторонку.

«Вот и для меня время незаметно прошло, — думал он, пока Линев о чем-то вполголоса разговаривал с Юлей. — А что ж? Она славная девушка. Кажется, понравилась Вите».

Шагая домой, Линев говорил Павлу:

— У Гриши и Кати все ладно. Поженятся.

Павел покачал головой.

— Ты о чем, Паня?

— Да нет, не влюбился он. Незаметно что-то.

— А чего ж — незаметно? Не на колени же ему кидаться. Простые люди, и любовь простая должна быть.

Блажевича в общежитии не оказалось. Он явился домой в третьем часу ночи, густо дымя папиросой.

— Ну, как с членством в комсомоле? — хриплым со сна голосом спросил Линев. — Выкидывать тебя из его рядов или нет?

— Пара́дак! — весело отозвался Гришка. — Зараби́в апляву́ху!

Он зажег свет, ткнул себя в щеку:

— Чырво́ная?

— Синяя, — успокоил его Линев. — Ложись.

— Вось дзявчы́нка! — с гордостью заключил Блажевич.

Укладываясь в кровать, подумал вслух:

— Ажаню́ся. Ясна.

— Паш, — сказал Линев Абатурину, окончательно проснувшись, — надо помочь Блажевичу.

— Что? — не понял Павел.

— Я завтра в музей вечером. Обожаю музеи. Тихо, как в церкви, и дешево. Ты тоже иди.

— Мне в техникум, — догадываясь, в чем дело, отозвался Павел. — Теоретическую механику запустил. Поконсультируюсь.

— Порядок, — засмеялся Линев. — Зови ее в гости, Блажевич. В случае чего — подушкой заслонишься. Синяка не будет.

— Хлопчики! — расцвел Гришка. — Я вас люблю. Вы правильные люди. Вас уже можно пускать в коммунизм.

— Мы и без тебя войдем. Ты о другом думай.

— Аб чым?

— О магарыче.

— Гарэ́лка гэ́та зло, — проскрипел Блажевич противным голосом ханжи. — Вось вам будет гостинец: докторская колбаса и две бутылки кефиру.

На следующий день, вернувшись с работы, Линев спросил Павла:

— Ну, ты куда, Пеня? Надо все-таки выметаться: Гришка пошел Катю приглашать.

— Я, пожалуй, в театр, — неуверенно сообщил Павел.

Вечером они отправились вдвоем на левый берег.

— Ты не больно спеши домой, — посоветовал Линев. — Пусть посидят, поласкаются.

— Конечно, — согласился Абатурин. — Я понимаю.

— Мне скоро комнату отдельную дадут, — сказал Линев. — Вот тогда и Гришке полегче станет. У меня будут встречаться. А то жалко смотреть, как он мучается.

— Вконец замаялся, — улыбнулся Павел.

После спектакля Абатурин решил пройтись по Кировскому району. Этот первый — по возрасту — многоэтажный район города сейчас, в темную осеннюю ночь, казался не очень уютным.

Павел оседлал попавшуюся на пути скамейку и закурил. Он думал о том, что за тысячи верст отсюда сейчас спит Мурманск; что Прокофий Ильич, верно, ведет свой траулер по черной воде Северной Атлантики, и трал на корабле никогда не просыхает. Думал о небольшом острове в Баренцевом море, на котором несут службу и видят сны о любви молоденькие стриженые ребята, заменившие Павла в солдатской жизни.

Мечта — мечтой, а счастье люди делают своим трудом, своими руками. Судьба человека — он сам, и, значит, некого укорять, что тебе не везет. А впрочем, почему не везет?

Павел озяб.

«Пора, — подумал он. — Гриша, верно, уже один».

Он прошел мимо потухших окон театра и стал спускаться по Пушкинскому проспекту. Можно было бы и тут, возле театра, сесть на трамвай, но Абатурин на всякий случай тянул время: а вдруг Катя и Гришка еще в общежитии?

Завод внизу поблескивал огнями, вскипал споло́хами плавок; по небу, как волны, перекатывались багровые дымы.

Проспект шел под уклон, и далеко впереди были видны светляки на Комсомольской площади и в окнах заводоуправления. Слева темнели деревья городского сада.

Вскоре глаза привыкли к полумраку ночной улицы, и Абатурин неожиданно заметил вблизи фигуру одинокой женщины. Она шагала медленно, иногда останавливалась и отдыхала. Павел подумал, что это, вероятно, пожилая работница со швейной фабрики, расположенной неподалеку. Она не очень спешит домой, а может ей нездоровится.

Павлу не хотелось вызывать у женщины незаслуженные подозрения, и он замедлил шаги. Вскоре совсем остановился и закурил.

Через несколько минут, потушив окурок, быстро зашагал вниз. Шел, погруженный в свои мысли. Подумал, что пора уже навестить маму. Вспомнил Алевтину и ему почему-то стало жаль ее. Но тут же представил, что они поженились, сидят в избе и не знают, о чем говорить. Алевтина и в самом деле убеждена, что каждые грабли гребут к себе, что сытость души — это только одна сытая жизнь… Ну, была бы старуха, тогда понятно… Он еще почему-то вспомнил Петьку, учившегося разжигать огонь перед вентилятором, и вздохнул: «Ах, Аля, Аля!..»

Павел совсем забыл об улице, по которой шел, и почти в упор наткнулся на женщину, вскочившую со штабеля крупных шлаковых кирпичей.

— Ох, как испугалась!.. — сказала она хрипловатым от волнения голосом.

Павлу было неприятно это, и он проворчал хмуро:

— Зря вы… Не съем же…

— Разумеется. Но все-таки испугалась.

Это была, кажется, та самая женщина, которую он видел несколько минут назад. Несмотря на то, что говорила она с хрипотцой и лица не было видно, Павел не мог обмануться: голос принадлежал молоденькой женщине, и даже волнение не могло заглушить его непокорной силы.

— Может, вам все же боязно? Я провожу до площади.

— Нет, мне в обратную сторону. И я всегда гуляю одна.

— Гуляете? В такой час?

— Да.

Расплывчатая фигура женщины совсем растаяла в темноте, и Павел услышал удаляющийся стук каблуков. Она действительно уходила вверх, к театру.

В это время Павла ослепили фары «Волги», мчавшейся от площади, и Абатурин отвернулся от яркого огня.

Резкие полосы света упали на женщину. Они вырвали ее из тьмы всего на мгновение, но и за этот миг Павел успел увидеть ее фигуру и волосы. Особенно волосы. Несмотря на то, что было холодно, женщина оказалась простоволосой — ни платка, ни шляпки. Ровная светло-русая волна волос падала ей на плечи и казалась отсюда, издали, бронзовой и плотной.

Женщина оглянулась и ускорила шаги.

Павел послушал, как стучат каблучки по холодному гудрону, и ему стало скучно.

Против ожидания он никого не застал в общежитии. Вынул из тумбочки молоко, отпил немного, пожевал краюшку хлеба и стал раздеваться.

Но тут дверь с шумом распахнулась, и в комнату влетел Блажевич.

Пальто на нем было расстегнуто, кепка сбита набок. Карманы пальто оттопыривались, видно, он напихал в них какие-то свертки или бутылки.

— Вось, Паня, — подмигнул он Абатурину, — докторская колбаса и кефир. Только что Катю проводил.

Он вытащил из кармана бутылку недорогого коньяка, загнал пробку карандашом внутрь посудины и налил Павлу полстакана. Сказал, счастливо похохатывая:

— Что мы тут с Катькой вытворяли! Ро́зуму недасту́пна!

— Что ж вы делали? — вяло спросил Павел.

— Целовались, як звери!

— Ну, за вашу радость, Гриша.

Они чокнулись, выпили вино.

— А ты як? — поинтересовался Блажевич. Грише в эту минуту хотелось, чтоб всем было хорошо и радостно, как ему.

— Я — ничего… Женщину вот одну встретил… — начал было Павел.

— Ну-у?! — воодушевился Блажевич. — Красу́ня?

— Да нет, — пожал плечами Абатурин. — На улице. Темно было.

— А-а… — поскучнел сварщик. — Давай спать.

Они написали записку Линеву, чтоб выпил свою долю вина, не будил их, и улеглись.

Павел лежал с открытыми глазами и думал о том, что у него, видно, все всегда получается не так, как у других. И копошилось в груди такое странное чувство, точно он одновременно и злится на себя, и жалеет себя. Почти засыпая, видел волну тяжелых русых волос — одни только волосы без лица — и снова сердился, что не может представить это неведомое, но несомненно красивое лицо. «А почему красивое?» — уже во сне спрашивал он себя.

Утром, когда шли на работу, Линев сообщил весело:

— Музей вдоль и поперек истоптал. Даже сапоги устали. И все из-за дружбы. Понимать надо, Блажевич.

— Ты же утром пришел! — засмеялся Гришка. — Музей? Из-за дружбы?

— Я не только с тобой дружу, — нашелся бригадир. — С одним, с другим поболтаешь — и ночь долой.

Весь день на работе Павел хмурил широкие брови, рассеянно отвечал на вопросы товарищей.

Линев подозрительно посмотрел на него, заметил с досадой:

— Не умеешь пить — не пей. Лететь-то не близко…

И ткнул пальцем вниз.

— Я мало пил, — смутился Павел.

— Знаю, — проворчал Линев, но на всякий случай подергал на Абатурине монтажный пояс. Ремень был прочно застегнут, а его цепь, защелкнутая карабином, прикреплена к отверстию фонаря. Бригадир довольно тряхнул головой.

В этот вечер они никуда не пошли. Павел разложил на тумбочке учебники и тетради — надо было готовиться к зачетам. Линев застелил всю кровать чертежами и вымеривал их кронциркулем. Блажевич делал сразу три дела: читал «Звезду» Казакевича, насвистывал какой-то военный марш и крохотной расческой приглаживал торчащие во все стороны усы.

И никто из них даже не заметил, как дверь в комнату тихо, без стука отворилась, и на пороге вырос дядечка с рыжей разбойничьей бородой. Он молча осмотрел комнату, пошевелил хилыми плечами и робко потащил к пустой кровати свое имущество.

Поколебавшись немного, открыл сундучок, стал перед ним на колени. Казалось, он молится этому сундучку.

Разложив на тумбочке железную мыльницу, опасную бритву в потертом футляре и партию домино, сел на краешек кровати и поморгал редкими белобрысыми ресницами.

— К нам, что ли? — удивленно спросил Линев.

— А то к кому же? — искренне удивился новичок вопросу. — Здесь и стану жить.

Он беззвучно пошевелил губами, вздохнул и снова опустился на колени перед сундучком. Достал из него бутылку водки, поставил на стол, сообщил:

— Кузякин я. К Линеву в бригаду. Ты, что ль, Линев?

— Я.

— Следовательно, выпить надо.

— Я не пью, — уныло отказался Линев. — Они — тоже.

— Не может того быть! — удивился рыжебородый.

Никто ему не ответил.

Кузякин окинул всех взглядом синих обесцвеченных глаз, вытер усы тыльной стороной ладони:

— Один выпью, коли так… Можно?

Опорожнил всю бутылку, удивился, что она так скоро опустела и внезапно выругался:

— Дерут за водку, туда их!.. Денег не напасешься.

— А ты не пей, — мрачно посоветовал Линев. — На корову накопишь.

— Мне корова ни к чему, я — заводской, — отозвался Кузякин. — Опять же молоко не мне, а вам больше подходит. Вот как.

Он пьяно усмехнулся и снова оглядел всех уже посмелевшими глазами.

Лег, через минуту стал похрапывать, и его борода вздрагивала в такт дыханию.

— М-да, — сморщился Линев. — Пополненьице!

— То ли пьяный, то ли дурной? — почесал в затылке Блажевич.

Спать легли в эту ночь поздно. Когда поднялись с кроватей, Кузякин уже сидел перед зеркальцем и скреб себе щеки бритвой. Усы и бороду он не трогал, и бритье заняло мало времени.

Увидев, что бригадир проснулся, он вскочил на ноги, сказал, оголяя зубы в улыбке:

— Будить хотел. Да жалко. Молодым только и поспать.

Умывшись в душевой и посвежев, Кузякин сказал Линеву:

— Ты мне фронт обеспечь, чтоб зря баклуши, значит, не бить. Интересу нет.

— Ладно, — качнул головой Линев. — Будет фронт.

Просьба новичка ему понравилась.

Стены стана вытянулись уже почти на километр. Почти всюду были одеты кровлей. Бригаде Линева пришлось переместиться в самый конец цеха: монтировать последние фонари.

Новый монтажник работал с завидной быстротой и аккуратностью. Тяжелый монтажный ключ в его руках казался почти невесомым, гайки на болтах он закручивал так прочно, будто приваривал их.

Линев заметил, что на высоте Кузякин не привязывает себя монтажным поясом, и напомнил ему о правилах безопасности.

— Не изволь беспокоиться, — ухмыльнулся рыжебородый. — Со мной ничего не бывает.

— Привязывайся, — нахмурился Линев. — Убьешься — тебе нехорошо, и нам не лучше.

— Ладно, — вяло ответил Кузякин. — Можно.

Но привязываться все же не стал.

Перед сном Кузякин раскупорил четвертинку водки, выпил половину, тщательно заткнул бутылку пробкой.

Покрасневшие белки его глаз заблестели, и он бросил Линеву:

— Ты не трожь меня, парень. Я лучше знаю — что надо, а что нет. Мне пояс ни к чему.

— Спорить с тещей будешь, а там нельзя, — бросил Линев. — Там — работа, и дисциплина рабочая. Это запомни, на всякий случай.

— Ого! — усмехнулся Кузякин. — Некрупный парнишко, а басом трубишь. Ну, да и у меня горло луженое.

— Может, тебя бригадиром выбрать? Тайным голосованьем? — с вежливой яростью поинтересовался Блажевич.

Кузякин не ответил. На этот раз он неожиданно для всех захмелел. Не раздеваясь, лег на койку, сказал, хмуро разглядывая потолок:

— Я, Линев, бригадиром был столько, сколько ты по земле бегаешь. Выгоняли меня, это верно. За водку, следовательно.

Поскреб себя по груди, сообщил, будто тайну выложил:

— Вот он какой, Гордей Игнатьич Кузякин…

Абатурин спросил мягко:

— А отчего вы, Гордей Игнатьич, тут живете? Разве не женаты? Своего жилья нет?

— Все есть, — махнул растопыренными пальцами Кузякин, будто ударил по струнам балалайки. — А мне не надо.

— Почему?

Кузякин промолчал. Он поворочался на кровати и неожиданно запел. Голоса у него не было никакого, и песню он свою просто выговаривал, растягивая слова.

Песня была о бродяге, который бежал с Сахалина, и о том, что его жена всегда найдет себе другого, а мать сыночка не найдет. Половину слов Кузякин сочинял сам.

— Смел, паку́ль пьян, — пожал плечами Гришка.

— Это точно, — прервав песню, охотно согласился Кузякин. — Бутылочка моя храбрость, сынок.

Спустив ноги с кровати, долго смотрел на Абатурина, будто вспоминал, о чем тот его спрашивал.

— Говоришь, зачем из дома ушел? Скажу. Баба у меня лютая. Дикая, проще сказать, баба.

— Довел ее, нябось, до белой гарачки. Выгнала?

— Не, сам ушел.

— Ну, ладно, мы разберемся, — сказал Линев, — что у тебя там вышло.

Кузякин расхохотался:

— Она тебе там даст прикурить, гулява!

В субботу, после смены, Блажевич отвел Абатурина в сторонку, прошептал:

— Выручишь?

— О чем ты?

— Прово́дзь до диспансера. Катю видеть хочу. Боязно.

Павел хотел сказать, что он стесняется подобных дел больше, чем разбитной Блажевич, но вместо этого кивнул головой:

— Отчего не проводить? Провожу.

Они шли уже по Садовой улице к диспансеру, когда в его дверях появилась хорошо сложенная и, кажется, красивая девушка. Она поравнялась с молодыми людьми, бросила взгляд на Павла и чуть прищурила глаза.

У Павла заколотилось сердце. Он глядел на нее только одно мгновенье и все-таки запомнил: у нее были большие синие глаза, тонко очерченные, чуть бледные губы, прямой, может быть, немного вздернутый нос.

Когда она прошла, Павел оглянулся, и сердце у него снова зачастило: светло-русая, прямая волна волос ровно падала ей на плечи, почти не сотрясаясь от ходьбы.

«Она, — взволнованно соображал Павел, — та, которую видел ночью. Почему нахмурилась?.. Узнала?.. Недовольна?.. Но ведь я ничего плохого не делал… Отчего сердиться?..»

Оглянулся еще раз. «Что ей надо здесь, на другом конце города?»

Абатурин попытался успокоить себя: «Ну, что мне до нее? Глупо это. Мало ли кто встречается на дороге…» Но успокоение не приходило.

Эта немного странная женщина или девушка почему-то волновала его. «Да, конечно, она очень красива… А вдруг пустышка, вроде той яркой и изломанной женщины, с которой вместе ехал в поезде… Как ее звали? Да, Глаша. Может, и эта такая? Нет, не похоже. Она хорошо себя вела там, на ночной улице…»

Он решил оборвать себя: «Впустую все это. Не надо думать о ней».

И не мог не думать.

«Я где-то встречал ее раньше… Где? В Мурманске? В поезде? Нет. Здесь, до армии? Тоже нет. Я тогда мало интересовался женщинами и не запомнил бы ее. Где же?»

И вспомнил, и даже остановился в удивлении, укорив себя за то, что это раньше не пришло в голову. Абатурин встречался с ней там, на острове; она приходила к нему в сны и в ночи без сна вот такая же: спокойная, даже немного холодная, с большими глазами и русой тяжелой волной волос.

— Конечно же, — произнес он вслух. — Это она!

— А? — рассеянно отозвался Блажевич. — О ком ты?

— Ни о ком, — покраснел Абатурин.

Блажевич не замечал состояния товарища. Почти обняв Павла, он объяснял ему, как надо вести себя в регистратуре. Спросить у санитарки Катю Поморцеву, а если поинтересуются, кто такой, ответить — брат. А коли дежурная засмеется, то сразу же насупить брови: у Павла это хорошо выходит.

— Ладно, — деревянно сказал Павел. — Ты жди.

Он сделал все, как сказал Блажевич, и даже не удивился, что дежурная санитарка действительно засмеялась, когда он сообщил, что Екатерина его сестра.

Катю вызвали со второго этажа, она увидела Павла и весело всплеснула руками:

— За мной?

— За вами.

— Вот так «брат»! — окончательно развеселилась молоденькая санитарка. — На «вы» и не похожи совсем!

— Даша, — сухо заметила Поморцева. — Не твое дело. Он мне троюродный брат. И не хихикай.

— Я не хихикаю, — прыснула в ладонь Даша. — Но все-таки смешно.

Катя оттащила Павла в угол вестибюля и, заслонив собой от взглядов санитарки, спросила:

— Гриша-то где? Не мог прийти?

— Он у дверей. Вас ждет.

— Я через час сменюсь, — зашептала Катя. — Пусть тогда и приходит.

— Он подождет, — заверил Павел. — Можно?

— Господи боже ты мой! Конечно же, можно!

Она сказала это громко и даже рассмеялась. Пусть дежурная девчонка позавидует еще немножко.

— Я пойду, — вяло проговорил Павел. — До свиданья, Катя.

Он не ушел, а потоптался на месте и смущенно покашлял в кулак:

— Вы не знаете, Катя, кто недавно от вас вышел? Женщина молодая или девушка. Глаза большие, а волосы светло-русые, даже золотые.

— Кто же это? — задумалась старшая сестра. — Наталья Андреевна, должно быть? А отчего спрашиваете?

— Надо, — не придумал лучшего Абатурин.

— Она замужем, — мягко сказала Катя. — И сын у нее. Говорить уже начал. Шустрый такой карапуз.

Павел свел брови к переносице, губы у него сразу замерзли.

— Прощайте, Катя.

— Ну что? — нетерпеливо спросил Блажевич, увидев Павла. — Придет?

— Через час. Ты посиди пока тут, пристройся где-нибудь.

— Спасибо, дру́жа, — обнял Гришка Павла и добавил, взволнованно улыбаясь: — Адна́ гала́ва до́бра, а две яшчэ́ лучше.

Он остался возле дверей диспансера, а Павел медленно пошел домой.

«Замужем… — думал он. — Мужняя жена… Глупо-то все как»!

Линева в общежитии не было. Он вообще где-то стал пропадать вечерами, и на все расспросы товарищей отвечал одной фразой: «Занят».

Раньше этого с Виктором не бывало, и парни посмеивались: «Знаем мы эти «занят»!

Кузякин был в комнате один. Он сидел возле тумбочки и выкрикивал свои странные песни. Перед ним была пустая бутылка и одна початая.

Увидев Павла, ухватил себя за бороду и стал куражиться:

— Имею полное право, потому — суббота. Желаешь со мной?

— Спасибо. Я выпью полстакана.

— Чего — полстакана? Протянешь и полный.

— Ну, полный много, Гордей Игнатьич.

Павел медленно выпил теплую водку и не почувствовал опьянения.

Кузякину было скучно, и он стал уговаривать Павла выпить еще.

— Я устал, — отказался Абатурин. Лег на койку, отвернулся к стене и сделал вид, что спит.

— Мелочь, — подергал себя за бороду Гордей Игнатьевич. — Все вы мелочь супротив Кузякина.

Он сидел несколько минут совершенно молча и вдруг сказал отчетливо, с трезвой силой и болью:

— Эх, все бы ничего… Мальчонков жалко!

В понедельник и вторник в техникуме были занятия. Павел сидел на лекциях и почти не слышал их. Сердился на себя и все-таки ничего не мог с собой поделать. Хорошо, что в эти дни не было контрольных работ.

В среду Павел задержался на стройке: его вызвал к себе в конторку Жамков.

— Садись, — кивнул он Абатурину на табуретку, когда тот вошел. — Почему нарушаешь уговор?

Павел вопросительно пожал плечами.

— Мы ж условились: если что нужно — скажи. Молчишь. Ничего не нужно?

— Ничего.

Жамков побарабанил пальцами по столу, спросил, хмуря широкие брови:

— Какие ко мне претензии, как к начальнику участка?

— Нет претензий.

— Это у тебя. А у других?

— Не знаю.

— Знаешь. Не можешь не знать.

Абатурин покраснел и сказал с неожиданным раздражением:

— Не знаю. Но знал бы — тоже не сказал.

— Это почему же?

— Не уважаю доносы, Аверкий Аркадьевич.

Жамков поднялся со своего места, походил по комнатке, воскликнул с подъемом и злостью:

— А ты хорош гусь, Абатурин! Не ожидал я. Комсомолец, кажется… А вот — гусь!

Он тяжело опустился на стул, сказал, резко рубя воздух рукой:

— Значит, критика руководства — донос? А я-то, дурак, в простоте душевной полагал: критика — воздух. Одно тебе оправдание — молод. Был бы постарше, влепил бы я тебе по первое число, где следует. Ну, да ладно, забудем об этом. Я к слову не цепляюсь.

— Нет, отчего же «ладно», — злясь еще больше, возразил Абатурин. — Коли нужда в критике, мы всей бригадой придем, или вы к нам на собрание зайдите. Так лучше будет. Чисто. В открытую.

— Ну, ладно, ладно. Я тебя не затем позвал. Вот о чем речь, Абатурин… Ты — новичок на участке, а все равно должен знать, какой мы кусок фронта занимаем и какая у нас боевая задача.

— Можно закурить? — спросил Абатурин.

— Кури. Так вот, о чем речь. Мой участок постоянно прописан на Доске почета. Ниже второго места не спускались. А ты думал — почему? Не думал. Скажешь, начальник толковый, руководить умеет. Ерунда. Не в том дело. Дело в коллективе, Абатурин. Коллектив, он все может, ежели люди дружно держатся и одними глазами на все глядят. Какая главная мерка нашей работы — знаешь?

— Тоннаж? — с мрачноватой иронией отозвался Павел, вспомнив спор Жамкова с Климчуком. — А мелочевка потом?

— Вот именно, — утвердительно покачал головой Жамков, презрев иронию монтажника. — Тоннаж. Начальник соседнего участка Юрин — глуп? Нет, умница и дело знает не хуже нас, грешных. А ты поди — спроси у него о процентах. Сто еле-еле натягивает и постоянно позади нас тащится.

Жамков взглянул на Абатурина, и легкая гримаса исказила лицо инженера:

— Ты слышал мой разговор с Климчуком. Тихон Тихоныч упрекает меня: от мелочных-де работ уходим, за тоннами гонимся. А ты спроси у Климчука: кто мне мелочевку делает? Дядя? Нет. Сами. На фронте всегда так: направление главного удара и дороги-боковушки. Вот это понимать надо.

Мягко выпроваживая Павла из комнаты, Жамков говорил:

— Ты подумай об этом и товарищам помоги подумать. Ну, не сердись, что задержал… Общее дело, не личное…

Медленно шагая домой, Павел думал о Жамкове: «Мутный он какой-то… Слова правильные, а пахнут нехорошо… Или я ошибаюсь?».

В комнате общежития никого не было. Обычно в свободные от ученья дни вся тройка, за исключением Кузякина, отправлялась по своим делам — во дворец, к девушкам, в кино. Но сегодня здесь не было даже Кузякина.

Гадая, как убить свободное время, Павел надел праздничный костюм и вышел на Московскую улицу. Решил отправиться к площади Горького и посмотреть новый фильм. Но у кинотеатра внезапно сел в подошедший трамвай и поехал на левый берег.

Выйдя на Комсомольской площади, торопливо зашагал по Пушкинскому проспекту.

Павел шел вверх, к драмтеатру, и не знал, зачем это делает. Нет, он знал, он только обманывал себя, только пытался обмануть.

На этой улице, в такое же позднее время он встретил тогда эту странную красивую девушку («не девушку — мужнюю жену», — сухо поправил он себя). Неумно получается у него: она не уходит из памяти, а жениться на ней нельзя.

«Жениться!.. — посмеялся он над собой. — Нужен я ей!».

И возражал себе:

«А почему не нужен?».

Вспомнил стесненные взгляды Люси, дочери Прокофия Ильича; откровенное желание Глаши; расчетливое чувство Алевтины — и покачал головой: «Нет, может, и нужен, кабы не замужем».

Он поднялся к театру, постоял возле памятника Пушкину, напряженно прислушиваясь к разговорам нарядных женщин, толпившихся у главного входа. Нет, ее здесь не было, он узнал бы знакомый голос даже издалека, даже в хоре многих голосов.

И все-таки Абатурин был почти убежден, что должен встретить ее здесь, нынче, сейчас же. Может быть, принимал свое желание за уверенность, а может, не хотел расставаться с надеждой, бог ведает.

Уже было совсем поздно, когда он увидел ее. Она поднималась к театру от Комсомольской площади и, заметив Павла, остановилась, настороженно вглядываясь в его лицо.

— Вы зря ходите за мной, — сказала она, нервно теребя сумочку. — Это даже неумно.

— Я не хожу, — потерянно отозвался Павел, и собственный голос показался ему чужим и фальшивым. Абатурин много раз видел воображением эту встречу, немножко пугался ее, но получилось совсем не так, как представлял себе. Вместо радости было чувство скованности и какого-то странного неудовольствия. Это было, разумеется, глупо, но он, кажется, злился на нее за то, что она — чья-то жена, злился так, будто она когда-то выбирала из двоих и выбрала того, «другого», а не его, Абатурина.

Павел, багровея, топтался возле женщины. Наконец пробормотал:

— Я увидел вас почти совсем случайно. Вы не верите?

— Нет, правда? — мягко спросила женщина, и в ее голосе на мгновение прозвучали даже нотки разочарования. — Тогда простите.

Павел не знал, что сказать еще — и потому спросил:

— Вы на дежурство?

— На дежурство? — удивилась женщина. — На какое?

— В диспансере. Где же еще?

— Вы что-нибудь знаете обо мне? — спросила она, и Павлу показалось, что голос ее снова стал неприветлив.

— Нет, но я думал, вы работаете в туберкулезном диспансере.

— Мне надо торопиться, — сухо заметила она. — Я просто гуляю.

Она бросила «прощайте» и, холодно кивнув головой, направилась вверх по проспекту.

«Куда же вы?» — хотел окликнуть Абатурин, но промолчал. Пусть идет, ни к чему все это.

В общежитии он никому ничего не сказал.

В последнее время Павел как-то незаметно для себя запустил свои студенческие дела — и теперь решил наверстать упущенное. Вечерами уходил в красный уголок и ночи напролет просиживал над учебниками по высшей математике и политэкономии. Он заметно похудел, и брови, казалось, еще ниже опустились на глаза.

Это беспокоило и сердило Линева.

— Все в меру делать надо, — ворчал он, косясь на осунувшееся лицо Абатурина, — и учиться в меру, и любить тоже. Не спишь ночами, а на работе качает. Поглядись в зеркало: сине под глазами.

— Ладно, — хмурился Павел. — Не сочиняй. Я свой план не проваливаю.

Страна нетерпеливо ждала, когда строители сдадут стан металлургам. Огромный цех, равный по мощности десятку крупных европейских заводов, должен был катать стальные листы и полосы. Тракторостроители, Уралмаш, предприятия Горького и Москвы уже планировали использование магнитогорского листа, и ЦК не простил бы Магнитке задержки монтажных работ.

Штаб стройки почти ежечасно передавал по радио сводки, и фамилия Линева все чаще и чаще упоминалась в них: бригада давала почти две нормы.

Возвращаясь с работы, Линев говорил Кузякину:

— Ты уж не подведи нас, Гордей Игнатьич, не пей пока. Знаешь, небось, что́ строим?

— Знаю, — отвечал Кузякин, — а и не знал бы, так все одно тебе не о чем беспокоиться. Негоже мне, старику, меньше вас получать. В кассе.

— Да не в том дело, — сердился Линев, — касса — кассой, да не все дело в ней. И не наговаривай на себя зря, Гордей Игнатьич. И ты ведь за дело болеешь…

— Ежели и болею, так то моя боль. Не агитируй.

Некоторое время шли молча. Потом Линев осторожно брал Кузякина под руку, спрашивал:

— Ты вот, как думаешь, Гордей Игнатьич, сколько металла стан за год накатает? Ну, скажем, если из этой стали трубы газопровода наделать, какой длины газопровод будет?

— На сто верст, — бездумно откликался Кузякин.

— Эх, ты! — укорял Линев. — Всю нашу землю по экватору охватят те трубы. «Сто верст»!

— Брось ты! — удивлялся Кузякин.

Бригадир еще сообщал Кузякину, что в новом цехе все будет автоматизированно и всюду будут работать телевидение, счетно-вычислительные и управляющие математические машины.

Было заметно, что слова Линева заинтересовали Гордея Игнатьевича. Медленно шагая по заводской дороге, он несколько раз оглянулся на стан и в удивлении покачал головой.

— О чем ты? — спросил Линев.

— Скажи-ка! — искренне удивился Кузякин. — Вон что могут наши руки. И мои, значит.

— А раньше знаешь, что́ на том месте было? Скала. Холмишко из камня. И вот мы с тобой пришли и на века громаду эту сработали. Все поближе к коммунизму. А ты — «касса»!

— Касса — коммунизму не помеха, — усмехнулся Кузякин.

В начале зимы темп монтажных работ сильно ускорился. Стан готовили к сдаче, и работать приходилось нередко в две смены.

На стройку теперь ходили в ватниках, ушанках и валенках: из южных степей летели к Магнитке быстрые и резкие ветры. На высоте угрюмо свистел сиверко, и стальные цепи монтажных поясов позванивали от его ярых порывов. Снег нарастал на бровях, жег глаза. По-настоящему удавалось отоспаться только в выходные дни.

В первое декабрьское воскресенье никто никуда не ушел. Все брились, приводили себя в порядок, за исключением Кузякина. Тот, охмелев, говорил Павлу:

— Опять на весь день в красный уголок? Гранит науки грызть? Смотри, зубы обломишь. И глупо.

— Что — глупо, Гордей Игнатьич?

— Вот станешь ты техник, скажем. Ну так что? Булки вместо хлеба есть будешь? На двух кроватях лежать? Или бабу какую необыкновенную возьмешь? Все одно, с какой спать.

— Спать, может, и все равно, — сухо сказал Абатурин. — А жить — разница.

Кузякин посмотрел на него с иронией, усмехнулся:

— Мне всякие попадались: и дуры, и умные. Один черт.

— Помолчи, — останавливал его Линев. — Не морочь человеку голову.

— А чего молчать? — крутил рыжей головой Кузякин. — Я не лишенный голоса.

Он стукнул себя кулаком в грудь, сказал с пьяной настойчивостью:

— Я тоже, Витька, коммунизм строю. А что пью — мой ответ, не твой. Дело мы одинаково делаем.

— Коммунизм? Ты раньше, чем на земле его строить, в душе окорени. А у тебя там, в душе, водочный дух, Гордей Игнатьич.

— Ну, ладно, — махнул рукой Кузякин. — Ребятешки вы, не понятен вам середовой человек.

Он задрал вверх побитую сединой рыжую бороду, предложил:

— Может, в козла сыграем? Не хуже других игра. Для головы легкая.

— До́бра, — согласился Блажевич. — Только ведаешь что? Ты не пей часто в общежитии. Тут нямо́жна.

— А где можно?

— Не ведаю где, — не очень уверенно отозвался Блажевич, вспоминая, что они тоже нарушали порядок и, случалось, выпивали здесь. — Дома, вось там мо́жна.

— Ну, вот, — ухмыльнулся Кузякин. — Это и есть мой дом.

Он высыпал на стол костяшки домино и, помешивая их, сказал весело:

— В окопчике косточки — первое дело. Ежели спокойно окрест, и брюхо не очень порожнее.

— Воевал? — спросил Линев.

— А то как же? — удивился Кузякин. — Даже на рейхстаг лазил. Кое-что написал им там на память, сукиным детям.

Абатурину было скучно играть в пустоватую слепую игру, где почти все зависело от случая. В паре с Линевым он проигрывал партию за партией и недоумевал, отчего так бурно радуется своему везению Кузякин. А тот, припечатывая тощей лапой костяшку к столу, сиял рыжими белками и подмигивал партнеру:

— Он ремесло свое знает, Кузякин. Разве ж нет?

— Руки золотые, адна́к гарэ́лка тебя губит, — вздыхал партнер.

— Ты — стригунок, — отмахивался Кузякин от Блажевича, — первая голова на плечах еще и шкура не сечена. А я огонь, воду и медную трубку прошел.

— Як самогон, значит? — усмехался Блажевич.

— Зна-аешь! — заключал Кузякин, и по его тону трудно было понять, иронизирует он или хвалит.

— Зачем вы из дома ушли, Гордей Игнатьич? — спросил Абатурин, невнимательно поглядывая на квадратики домино. — Детишки есть, и угол свой. Разве ж нельзя помириться?

— У каждого характер свой, и горе свое, следовательно, — пожал плечами Кузякин.

Он быстро трезвел, и по мере того, как улетучивалось опьянение, голос его становился тише, и сам он тускнел, как затухающий уголь.

Тоже теряя интерес к игре, часто высасывая дым из папиросы, говорил, больше обращаясь к Абатурину:

— Вишь ты, плохую жену взять легко, да ужиться с ней трудно. Известно, куда черт не поспеет, туда бабу пошлет. А у меня такая была — и черта уходит. Шкодила, вроде весенней кошки. И мальчонков моих издергала, никакой совести.

— Сам заварил кашу, небось, — сухо заметил Линев.

— Может, и так, — хмуро согласился Кузякин. — И я не гладкого склада. Вот и ушел — обоим лучше.

— А как же она?

— А чего ей сделается? Второго мужа донашивает.

— Детей жалко, — искренне покачал головой Абатурин. — Они-то ни при чем, мальчишки. Тянет к ним?

— Тянет, — уныло сознался Кузякин. — Я и денег им ношу, и какие-никакие игрушки, бывает.

Махнул рукой:

— Такую горечь — горькой и запить только.

Он уже совсем отрезвел, покорно глядел в глаза Линеву и говорил теперь, обращаясь только к нему:

— Я ведь не запойца какой, не так, как другие — неделю, а то и две хлещут. Я помаленьку, в норме, то есть. Не в перебор.

— Совсем не надо пить, Гордей Игнатьич, — сказал Абатурин, с жалостью и неосознанным раздражением вглядываясь в серое лицо Кузякина. — Ведь губите себя. Для чего же?

— Нельзя мне не пить, — твердо сказал Кузякин. — Поздно. И душа требует, и тело тоже. Не выпью — враз помру. Научно доказано.

Он помолчал, поморгал редкими ресницами, сказал, сокрушаясь:

— Я разве ж не понимаю? Понимаю. С водкой какая жизнь? Глупость одна. Да вот хуже жены, окаянная: и разводу не дает.

Огорченно поскреб в затылке и, видно, решив, что перехватил в самоуничижении, решительно покрутил головой:

— Так ведь все не святые. Вот и табак, скажем, яд. А курите. А я не курю. Сохраняю себя, как умею.

— Погоди, ты ж только окурок бросил, — удивился Линев.

— Ну, это так. Раз в год. Как детишков припомню.

Казалось, разговор этот был самый добропорядочный, без шума и передержек, но у Абатурина копилось такое ощущение, будто воскресный день совсем испорчен. Этот нескладный и несчастный, вероятно, человек был плохо понятен ему, и Абатурин злился на себя, что не знает, как поступить и чем помочь.

— Не погуляем ли? — спросил он у товарищей.

Линев отказался: «занят». Блажевич на вопрос Абатурина не ответил сразу. Он закурил и, переминаясь с ноги на ногу, сказал Павлу:

— Тебе ж все одно, куда идти? Может, в диспансер сбегаем? Катя сяго́ння дежурит.

— Сбегаем, — безучастно отозвался Павел.

Они вышли на улицу. По степному юго-западу Урала пошаливали метели; перелетные птицы давно откочевали к теплу, и только вороны и воробьи продолжали выклевывать из затвердевшей земли свое ежедневное пропитание.

Город, только с одной стороны прикрытый холмами, продувало насквозь.

Павел шел, хмуря брови, почти не глядя вперед. Он был недоволен собой. То, что с ним делалось, смахивало на дурной сон. Она подсаживалась к нему, эта женщина, когда он засыпал, и беседовала с ним, беззвучно шевеля губами, когда он был один. Павел, робея, перебирал в ладонях ее русые волосы, лившиеся в руки, как топленое масло.

«Она же замужем», — уныло корил он себя и уже знал, что это — слабый повод, чтобы не думать о ней. Думал и снова сердился: «Я и не видел-то ее, как следует. Всё — в темноте. Может, сам сочинил ее красоту… Ну, ладно, пусть красива. Что из того?..»

— Няха́й Катя тебя… с тою… трэ́ба вам познакомиться… — донесся до него голос Блажевича.

— С кем познакомиться, Гриша?

— Ну, с той… с докторшей, что ли. Я ж ба́чу, ты по уши влюбленный.

— Не знаю… — смутился Павел. — Неловко это. Муж у нее. Да и с чего вдруг?

— Ты просто побачь ее. А после видно будет.

Они вдвоем вошли в диспансер. Дежурная санитарка вызвала Катю. Когда та пришла, Блажевич кинул Павлу:

— Ты, Паня, пока на дворе постой. Нам пошептаться трэ́ба.

Павел вышел на Садовую и закурил. Было холодно, но ясно, и отсюда через пруд виделось, как дым из заводских труб заносит на Комсомольскую площадь и пятый участок.

Абатурин вздохнул. Голова была в тумане, трудно думалось. Казалось: что-то он делает не так.

Вскоре вышел Гриша, весело подмигнул:

— Катя ее покличет зараз. Ты скажи: «У меня сэ́рца болит».

— Зачем же врать? — растерялся Павел. — Я не могу.

— У тебя, правда, сэ́рца болит, — усмехнулся Блажевич.

И, подергав себя за усы, сообщил с мальчишеской гордостью:

— Я подумал, не просто так.

Катя вышла не одна, это было слышно по разговору. Павел смотрел в сторону, и ноги у него сразу стали деревянные.

— Какой из них? — услышал он суховатый строгий голос, и в то же мгновение почувствовал, как странная счастливая слабость разлилась по всему телу. Это был совсем не т о т голос, и Павел почти спокойно поднял глаза на врача.

— Простите, — забормотал он, окидывая взглядом пышную золотую шевелюру женщины, для которой строгий белый халат был уже тесен. — Мне лучше.

— Очень рада, — равнодушно сказала женщина. — Желаю всех благ.

Когда за доктором захлопнулась дверь, Катя спросила:

— Понравилась?

— Кто?

— Наталья Андреевна, кто же еще?

— Нет.

— Что — нет?

— Не понравилась.

Блажевич удивленно скосил глаза на Абатурина.

— Это не она, — сказал тихо Павел.

— У нас больше нету с такими волосами, — запротестовала Катя, все еще не веря словам Павла. Ей казалось, что Наталья Андреевна вблизи просто не приглянулась Абатурину.

— Она же тогда из диспансера выходила, та женщина, — развел руки Павел.

— Ну, мало ли что. Может, мужа наведывала или родственника. У нас ведь тут подолгу лежат. В хирургическом.

— Конечно, наверно, мужа наведывала, — уныло согласился Павел.

Гриша оставался ждать Катю с дежурства. Павел несколько минут постоял молча, что-то решая про себя, потом кивнул Блажевичу и направился к трамвайной остановке.

Через полчаса он вышел на Комсомольской площади, повернул на Пушкинский проспект и зашагал к театру. Он был снова уверен, что встретит женщину там, где уже дважды увидел ее.

Шел медленно, каждая женщина вдали казалась ему той, которую ждал, и всякий раз это была не она.

Он избродил проспект, обошел прямые улицы Кировского района, так и не встретив ее. Она живет где-то здесь, Павел был в этом уверен. Кого навещала в туберкулезном диспансере? Мужа? Родных? Неужели — мужа?

Уже больше ни на что не надеясь, Павел вернулся к трамвайной остановке у театра.

С юга, из степи, шла метель, тыкалась в невысокие деревья, заметала лицо серым, смешанным с дымом, снегом.

И только теперь Павел почувствовал, что очень устал.

АВЕРКИЙ ЖАМКОВ И ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ

Бригада начала работу в первую смену — и сразу взяла темп, от которого деревенели мускулы и пересыхало горло. Все вокруг понимали, что на исходе последние часы и сутки огромной работы, радовались этому и находили в радости силы для быстрых и спорых действий.

На обширной и тесной площади почти построенного стана все гремело, стучало, двигалось. Многоярусная совмещенная работа достигла наивысшего напряжения. Внизу монтировались сборные железобетонные полы и лотки; чуть выше собирались клети; над механо-монтажниками — бригады Жамкова вместе с командированными людьми варили связи и устанавливали монорельсы; рядом — электрики тянули силовые линии; и, наконец, в самых верхних точках цеха шло остекление фонарей.

Взгляду постороннего человека могло показаться: стройка состоит из обособленных участков, и каждый из них выполняет только свое дело, мало думая и заботясь о соседях. Это впечатление усиливали споры, постоянно возникавшие то тут, то там. Люди старались отвоевать себе даже самый маленький кусочек пространства, чтобы к сроку сдержать слово, справиться с заданием.

Но стоило попристальнее вглядеться в ход и ритм работы — и становилось ясно: чей-то огромный опыт, чья-то непререкаемая воля господствовали под крышей цеха.

К концу первой смены вспыхнула перепалка между путейцами и монтажниками. И те, и другие запаздывали, на счету была каждая минута, — люди нервничали.

Монтажникам надо было в очень короткий срок прикрепить монорельс к нижним поясам ферм. А для этого на тесный кусочек пространства следовало завести две электролебедки. Но тогда путейцы не смогут укладывать железнодорожный путь. А ведь им тоже было дорого свое слово, записанное в обязательствах.

Ни одна из бригад не хотела уходить с места. И когда спор уже грозил перейти в стычку, на площадке появился невысокий человек в брезентовом пыльнике. Он молча послушал крики, стоя за спиной людей, потом неторопливо подошел к бригадиру путейцев. Разговоры тотчас стихли.

— Это не ваша и не наша вина, товарищи, — негромко сказал он людям. — Это наша беда. Проекты запаздывают и приходится выкручиваться… Давайте поступим так…

Он достал из портфеля чертежи, развернул их и что-то стал объяснять обоим бригадирам. В следующую минуту железнодорожники молча собрали свой инструмент и торопливо зашагали в другой конец цеха.

Абатурин сверху кинул взгляд на человека в пыльнике и узнал Вайлавича, начальника строительного комплекса.

Этот маленький ростом человек с тихим голосом и короткими, совсем детскими руками, управлялся со своими сложнейшими обязанностями непонятно как. Командуя руководителями крупнейших строительных управлений, он никому ничего не приказывал, не сердился, не объявлял выговоров, терпеть не мог длинные совещания, на которых виновных подвергают моральным экзекуциям, и даже слово «начальник», с которым к нему обращались иные подчиненные, выслушивал, удивленно вздернув брови. Может быть, именно поэтому его слово, тихо сказанное начальнику управления или бригадиру, выполнялось с завидной быстротой и аккуратностью.

— Человек, — мягко говорил Вайлавич инженеру Иваненко, когда они на короткое время оставались вдвоем, — человек — это труд. Все остальное, я думаю, контрабанда. И творчество, и порыв, и жажда знаний — труд. Полагаете, не так?

Обнаружив брак или показуху, он разводил короткие руки, и на лице его появлялись пятна досады и удивления.

— Как же это, Иван Иваныч? — допытывался он у бригадира. — Ведь вы же все отлично понимаете, и делу вас не учить, а вот — сшили совсем не так. Теперь перекраивать надо.

И бригадир, багровея, стараясь не глядеть в глаза начальнику комплекса, бормотал:

— Оно, конечно… что и говорить… Больше так не будет, Ефим Ефремович.

Вайлавич не только держал в руках все нити управления стройкой, понимая дело, — он глубоко и прочно знал суть самых разных строительных профессий. Это неудивительно, — сам начинал свой путь рабочим, — и об этом все на стройке были отлично осведомлены. Рано или поздно он разбирался в людях — и относился к ним с той беспощадной и молчаливой мягкостью, которая всякому человеку страшнее крика или милее похвалы.

Даже талант, говорил Вайлавич в кругу близких ему людей, добывается горбом, и совершенно искренне полагал: министерство назначило его на высокий пост начальника комплекса только потому, что он потрудился на веку больше подчиненных.

Рядом со станом доживал век мрачноватый приземистый барак, построенный еще первыми людьми города. Здесь, у подножия стройки, Вайлавич расположил штаб комплекса. Кабинет начальника представлял собой почти пустую комнату: стол, сейф, несколько стульев и койка, заправленная суконным солдатским одеялом. На сейфе лежала толстая тетрадь, в которую ежедневно заносили историю стройки.

Здесь же, в бараке, одну комнатку занимал общественный штаб, которым ведал секретарь горкома партии Иваненко. Еще совсем молодой человек, получивший диплом инженера после войны, Иваненко подтрунивал над Вайлавичем.

— Вы можете дойти бог знает до чего, Ефим Ефремович. Станете, скажем, спать на полу, положив под голову тетрадку с историей. Но все-таки, зачем этот аскетизм?

— Вы хотите сказать — пуризм?

— Нет. Но с вас много спрашивается, нужна постоянно свежая голова, и вовсе не следует лишать себя элементарных удобств.

— Знаете, Петр Михайлович, — отвечал Вайлавич, — вы носите чин начальника штаба, и это свидетельствует в известной мере о том, что наше дело и бой родственны. Чем меньше удобств в бою, тем больше тяга к ним. Чем сильнее тяга, тем я круче воюю, добывая победу и сопутствующие ей эти самые удобства.

Он ласково глядел в глаза начальнику штаба, улыбался:

— Мы хорошо отдохнем с недельку потом, когда сделаем дело… Я отнюдь не склонен навязывать эти мысли всем. Но ведь я имею право так думать?

— Имеете, — смеялся Иваненко, понимая, что Вайлавич шутит. — И все же я скажу, чтоб вам прислали сюда термос с горячей едой и полушубок. Как начальник штаба, я готов выполнить любое ваше распоряжение. Как коммунист, вы обязаны послушать секретаря горкома.

В бараке штаба, облепленном плакатами, сводками, «молниями» и листовками «Крокодила», день и ночь работали многие десятки людей, но все-таки только эти два человека, совсем не похожие друг на друга, знали обо всем, что связано со станом, все, до мельчайших деталей.

Так командование дивизии или корпуса видит не только то, что охватывает глаз на участке соединения, но и то, что скрывается за пределами взгляда. Значит, не одно лишь наличие сил, но и резервы, идущие форсированным маршем к передовой. Грузовики с боеприпасами, что мчатся туда же по рокадам. Танковый резерв, упрятанный в лесу. К этому следует прибавить знание замыслов командарма. Знание сводки общеармейской и агентурной разведки.

Вайлавич четверть часа назад приехал с аэродрома. В эти самые последние и напряженные сутки работы железная дорога уже почти ничем не могла помочь строителям. Спасали лишь грузовые самолеты. Они мчали на своих загорбках в Магнитку кабель и моторы для вентиляторов, пускатели и приборы автоматики.

Самосвалы, дежурившие в аэропорту, подхватывали грузы «прямо с крыльев» и летели на стройку.

Конечно, такие перевозки — непорядок, но непорядок, с которым строители пока ничего не могли поделать. Для того, чтобы заранее заказать необходимые конструкции и приборы, сосредоточить их на площадке, составить безупречный график монтажа, стройка должна была получить проекты полностью и задолго до начала работ. Но проекты обычно запаздывали, и в них, уже в ходе строительства, вносилось немало поправок. Руководителям комплекса приходилось выкручиваться, а заказчик переплачивал сотни тысяч за самолеты. Нервничали бригадиры и мастера: ты поставил посреди цеха заточный станок, а завтра тебе доставили часть проекта и, оказывается, на этом месте надо рыть котлован.

…Абатурин еще раз посмотрел сверху на Вайлавича и взялся за кувалду. Но не успел приступить к работе.

На кровлю поднимался Линев. Рядом с ним, распахнув полушубок, крупно шагал Жамков.

Дойдя до Павла, оба остановились.

— Собери людей, — сказал Аверкий Аркадьевич Линеву. — Надо донести до их сознания обстановку.

Когда к Абатурину и Кузякину подошли остальные члены бригады, Жамков сказал:

— Товарищи, надо показать, на что способен рабочий класс. Надо постараться для нашего общего дела, для коммунизма.

Слово «коммунизм» он произносил, смягчая звук «з».

— Что такое? — покосился на него Кузякин. — О чем говорите?

— Надо отработать еще одну смену. Дать стране стан в срок.

Абатурин удивленно взглянул на Жамкова: Аверкий Аркадьевич говорил верные слова, но сходили они с его языка холодные, удручающе казенные, — слова для других, не для себя.

«Я просто устал, — поспешил отказаться от обвинения Павел, — и мне не нравится обычная речь».

Монтажники и сварщик не стали возражать начальнику участка. Все понимали: Жамков прав, стан на сдаче, а недоделок много.

И усталые, не предупрежденные заранее люди остались работать во вторую смену.

Жамков спустился вниз.

Рядом с Абатуриным крепил фермы Кузякин. Гордей Игнатьевич казался в эти минуты усталым и угрюмым больше, чем обычно. Работал он, как всегда, споро, но по лицу его было заметно: сердце точит какой-то червяк.

«Не устроен человек в жизни, — подумал Павел, — а сказать не хочет. На себя ведь не жалуются».

Кузякин несколько раз закуривал, но бросал папиросы.

— Вам нездоровится, Гордей Игнатьич? — спросил Павел. — Или устали?

— Ага, — хмуро отозвался Кузякин, и Павел не понял, к чему относится это «ага».

За целый час работы они не перекинулись больше и двумя словами.

Внезапно Кузякин повернулся к Абатурину, сказал вроде бы нехотя:

— Не глуп человек, а вот не терплю его. Сырая душа. И любит себя, на всей земле — одного себя.

— Вы о ком? — покосился на монтажника Павел.

— О Жамкове, о ком же еще?

— Зачем же так зло, Гордей Игнатьич?

— Линию свою гнет, как мужик дугу, — не слушая Абатурина, продолжал Кузякин. — И всю жизнь желает кататься под той дугой.

— Полно, Гордей Игнатьич. Вы просто устали.

— Не устал. Я под его началом лет десять роблю. Скользок, а все одно — и его под жабры ухватят. Время не то, Абатурин, в какое поло́ву за хлеб принимали.

Павел не нашелся, что сказать. Жамков не вызывал у него особых симпатий, но и зло копить на него, кажется, было не за что. По виду судить трудно, а что там, за фасадом, узнать и того труднее.

Недавний разговор с начальником участка оставил неприятный осадок, но — мало ли что — разговор! Бывают всякие люди: одни укрываются словом, другие все в слове — что́ сказал — то и есть.

Не только молоденький Абатурин, но и старики, мало знавшие Жамкова, не всегда бы решились со всей определенностью судить, каков человек Аверкий Аркадьевич Жамков и какого цвета его душа.

Ближе всех к истине стоял, пожалуй, Кузякин, неуживчивый человек с обостренным пристальным зрением.

Дело в том, что Жамков краем уха слышал о семейных неурядицах и водочном грехе пожилого монтажника. Это знание, полагал Жамков, давало ему право «не очень-то цацкаться» с Кузякиным, — и начальник участка, давно знавший Гордея Игнатьевича, говорил ему все, что думал, не прячась за модными словами.

Инженер с многолетним житейским опытом, Жамков принадлежал к тому разряду руководителей, которые отлично понимают, что́, как и когда надо делать, чтобы постоянно быть на примете у начальства.

Есть разные виды показухи. Глупый прохвост сорвется быстро: за его показным фасадом обычно ничего нет. Аверкий Аркадьевич презирал простаков. В конце концов, полагал Жамков, человек в обществе сто́ит столько, сколько в нем видят другие. Ты можешь тянуть верблюжью поклажу, лезть из шкуры, но если это не отражается непосредственно на проценте плана или не видно глазу начальства — ни славы, ни денег, ни почета. Тогда к чему этот ломовой патриотизм?

Нет, конечно же, никому не придет в голову упрекнуть Жамкова, аккуратно платящего партийные взносы, в том, что ему безразличны дела и вес его партийной организации, что он равнодушен к делу, к успехам и неудачам своего участка. Вовсе нет. Дело обеспечивает каждому человеку его место в жизни. Стало быть, это дело следует ценить пропорционально тому, что оно дает тебе. Только и всего. Различие политических систем, национальных укладов, географии ничего не меняет в этом правиле человеческого общежития.

Таковы были убеждения Аверкия Аркадьевича, но вместе с тем он понимал: в его стране господствует принцип коллективизма, и с ним следует считаться.

«Ну, а что такое коллективизм? — думал Жамков. — Снаружи — люди, занятые общей работой. Внутри — это лишь сумма разных людей. У каждого свои заботы и нужды. Никакое воспитание не наполнит пустого живота. И сколько бы ни существовало общество, человек будет думать прежде всего о себе. У желудка своя политика».

Жамков об этом громко не говорит. Громко он изъясняется на трибуне. Набор газетных фраз вполне достаточен. За бездумное пользование высокими словами никого не наказывают. Значит, можно насиловать слова и гнуть свою линию.

И Аверкий Аркадьевич гнул ее.

Было бы наивно предполагать, что линия Жамкова есть его открытие. Отнюдь нет. В тайной религии Аверкия Аркадьевича были две главные молитвы: «Человек живет один раз» и «Всяк сам себе ближе». Первобытный мещанин придумал эту, вторую, молитву в тот самый день, в который человек изобрел слово «я».

Жамков, разумеется, понимал, что один и у каши загинешь. Но с годами, видя, как между ним и людьми выветриваются овраги, как помаленьку чуждаются его сослуживцы, он сочинил себе еще одну мысль: «Мелкая рыбешка стаями ходит».

Все остальные были хороши или плохи в зависимости от того, полезны или вредны они Жамкову. Безотносительно к Аверкию Аркадьевичу людей для него не существовало.

«Плохого» человека следовало изводить всеми более или менее безопасными для Аверкия Аркадьевича способами.

Не так давно, наблюдая за сооружением фундамента, Жамков заметил: бетон во время доставки прихватывает холодом. Грозил явный брак.

Но руководил бригадами мастер, неприятный Аверкию Аркадьевичу, и начальник участка молча прошел мимо.

Когда сняли опалубку, оказалось: бетон заморожен. Его пришлось вырубать.

Новость эта была для Аверкия Аркадьевича, по его словам, «снегом на голову», и он первый настоял, чтобы мастера уволили с работы.

Но все это были пустяки по сравнению с главной линией Жамкова.

Вот как она выглядела под огромной крышей строящегося стана.

Начальник участка «гнал тоннаж», мало заботясь обо всем остальном. Проще говоря, он строил работу таким образом, что его бригады занимались только черновым монтажом. «Побросав металл на колонны», Жамков «забывал» сварить и склепать фермы, не ставил ограждений, мелких площадок под оборудование, переплетов для окон.

Еще бы! «Связишки, монорельсики, переплетики», как называл их Жамков, вся эта «мелочевка» весила ничтожно мало и почти никак не отражалась на объеме валовой продукции, на «вале». А требовала она кропотливой работы, точности.

В управление комплекса посылались сведения, свидетельствующие о высоком темпе работы на участке.

Вайлавич, просматривая рапорты, удивленно покачивал головой, но пока ничего не говорил Жамкову: руководители стальконструкции отзывались о начальнике участка с неизменной похвалой. Вайлавич не торопился с выводами. К Жамкову стоило присмотреться.

Впрочем, начальник участка знал край и не падал. Он отлично понимал: мелкие, дешевые работы когда-нибудь придется выполнять. И Аверкий Аркадьевич твердо помнил, как и когда ими следует заниматься.

В последние дни стройки, перед сдачей стана, начнется «пожар». Весь огромный комбинат, город, министерство, если угодно, вся страна обратят пристальное внимание на цех. Заводы-потребители уже запланировали магнитогорский лист в своем производстве и — не получи они его вовремя — сорвут свою программу. Вот тогда-то, в критические дни, ни комбинат, ни стальконструкция не пожалеют ничего для стана. Не только из цехов комбината, не только из области — из других краев будут командированы на стройку десятки монтажников и сварщиков. Вот тогда-то Жамков и поставит главным образом их руками всю эту нудную «мелочевку», вот тогда он пошлет наверх людей красить конструкции.

На верхних отметках здания появится множество людей с «удочками» — тонкими длинными трубками, распыляющими краску. Въедливый лак-177 с алюминиевой пудрой и без нее будет капать с металла вниз, на головы бетонщикам и путейцам, и те станут ругаться и честить Жамкова.

Но Аверкий Аркадьевич кратко объяснит им: страна ждет стан, дорога каждая минута, и надо потерпеть.

Люди не поймут его? Что ж, пусть поругаются! Когда придет время получать награды и деньги, имя Жамкова будет названо первым, и все поймут: вот так и надо отстаивать интересы государства и людей.

Ведь это же наивно вести себя так, как ведет инженер Юрин, начальник соседнего участка. Он монтирует конструкции с величайшей последовательностью и упорством, будто строит собственный дом. Юрин никогда не перейдет на второй блок ферм, не поставив связей, монорельсов и переплетов на первом блоке. А в итоге? В итоге — на доске показателей его фамилия стоит много ниже фамилии Жамкова.

И Линев, и Климчук, и все остальные члены бригады понимали: Жамков ведет себя нечестно, пытались спорить с ним, но без успеха.

Однажды, после такого спора, Виктор отправился к начальнику управления, чтобы высказать ему мнение бригады.

Тот внимательно выслушал бригадира, похрустел пальцами и неожиданно рассердился:

— Не дорого тебе, Линев, доброе имя коллектива! У нас людей не хватает, и ничего плохого в том, что командировочные помогают. Иди и не заводи свары.

Жамков, хмуря брови, сказал на следующее утро Линеву:

— Лишняя тыща никогда не бывает лишней, Виктор. Не плюй в тарелку, из которой кормишься.

Линеву приходилось по-прежнему считаться с указаниями Жамкова, и бригадир то и дело ощущал на себе косые взгляды людей из строительных бригад. Линев злился. Было отчего!

На тесной площадке вспыхивали споры. Бригадиры разных управлений нервничали: арматурщикам позарез требовался бетон; рабочие, собиравшие оборудование, томились из-за того, что многотонные детали пылились на земле, и никто их не подавал; ругались электрики: пусковые ящики для рольгангов не поднимешь руками.

Всем нужен был башенный кран. А он принадлежал монтажникам, и Жамков строго-настрого предупредил своих людей: сначала себе, а потом — другим. А еще лучше — сначала себе и потом — себе. А другие, как знают.

В самом начале второй смены к Линеву прибежал бригадир бетонщиков. Мерз бетон, его нечем было подать ребятам, а Жамков отказал в кране: надо-де к фермам поднять связи.

— Витька, — прохрипел бригадир, — дай кран на десять минут. Бетон схватится.

— Аверкий загрызет, — уныло отозвался Линев. — Не отбрешешься от него потом.

Бетонщик упер руки в бока, сплюнул.

Линев окончательно смутился:

— Чего плюешься?

— Тебе бы на рынке орехами торговать… Частник!

— На десять минут, говоришь? — спросил Линев, глядя в сторону. Ему было стыдно.

— Паря! — обрадовался бетонщик. — Факт, на десять! Вот тебе крест!

Пока кран поднимал железную лоханку с бетоном, Линев отправился наверх, к Абатурину и Кузякину.

— Дай-ка ключ, Гордей Игнатьич, — попросил он. — Обалдел я совсем от крика, стосковался по настоящей работе.

Павел благодарно взглянул на бригадира: тот, конечно же, заметил болезненное состояние Кузякина и под вежливым предлогом решил помочь товарищу.

— Ничего, я сам, — опустил брови на глаза Кузякин. — У тебя и своих дел куча. Вон глянь.

Он ткнул пальцем вниз.

У крана стоял Жамков и грозил кулаком Линеву.

Бригадир отвернулся.

Перед самым концом смены случилась горькая беда. Ее никто не ждал, и оттого люди одеревенели, когда она случилась.

Гордей Игнатьевич, взобравшись на ферму под фонарем, закручивал гайки на болтах. Под глазами Кузякина резко обозначились синие полукружья: видно, ему все-таки нездоровилось.

Еще на исходе первой смены, собираясь домой, он отстегнул монтажный пояс и положил его рядом на металл. Оставшись на вторую смену, то ли по рассеянности, то ли из-за обычного своего упрямства не стал пристегиваться к ферме.

Абатурин, работавший по соседству, постеснялся сказать Кузякину, чтоб не нарушал правил.

Оставались минуты до конца работы, когда башенный кран, подавший на соседние колонны ферму, стал медленно разворачивать стрелу.

Над головой Кузякина завис гак со стальными стропами. Порывы студеного декабрьского ветра, залетавшие в цех, пошевеливали металлическую плеть.

Кузякин оставил работу, поднялся с коленей на ноги и медленно отошел в сторону: он, видно, опасался, что стропы могут его задеть за голову. Отступив к середине фермы, стал вяло наблюдать за гаком.

Вероятно, и здесь ему показалось небезопасно — и Кузякин тихо попятился к краю фермы. Он почти дошел до места, когда резко споткнулся о свою же полупудовую кувалду и нелепо взмахнул руками.

Несколько мгновений дергался в разные стороны, пытаясь удержать равновесие, заскрипел зубами от страшных усилий, но не смог выпрямить тело.

И боком, молча повалился в пустоту.

Абатурин мертвенно побледнел, рванулся туда, где только что стоял Гордей Игнатьевич. Цепь монтажного пояса звякнула, и Павла отбросило назад.

Выругавшись без памяти, Абатурин бросил пальцы на защелку цепи, почти разорвал карабин и, волоча за собой стальную цепь, пополз по ферме. Дрожа, ощущая во всем теле приступ сосущей тошноты, добрался наконец до нужного места.

Прижался обессиленно к металлу и, точно кидаясь с обрыва в ледяную воду, глянул вниз.

В двух метрах под ним, схватившись за нижний пояс фермы, обняв его и застыв от напряжения… висел Кузякин.

Павел, бормоча что-то несуразное, хватал воздух губами, и слезы радости катились по его лицу.

— Гордей Игнатьич, голубчик! — крикнул он и не услышал своего голоса. — Я сейчас, я мигом!.. Держись ты, ради бога!..

И в то же мгновенье увидел, будто через увеличительное стекло, рыжеватые кисти кузякинских рук. Они заметно побагровели, и жилы на них вздулись, — наверно, вся кровь тела кинулась сейчас к ним.

На земле уже сгрудилась, точно застыла, толпа рабочих, и только знакомая фигурка Линева металась возле крана. Бригадир на бегу отдавал какие-то приказания.

Абатурин понимал: через минуту-две обессилевший Кузякин разожмет руки, и его худое, костистое тело грохнется вниз, со смертной высоты.

И уже не думая о себе, Павел вскочил на ноги и кинулся к монтажному поясу Гордея Игнатьевича, лежавшему на дальнем краю фермы.

Сцепив карабины обоих поясов, Павел побежал обратно. Сейчас он захлестнет цепь одного из ремней за металл, перепоясается и спустится вниз к Кузякину. И намертво обнимет человека, пока на помощь подоспеют товарищи.

Он еще спешил к нужному месту, когда увидел людей, быстро взбиравшихся по монтажным лестницам. Они волокли за собой веревки, которыми обычно оттягивают конструкции при подъеме, звенели и гремели цепями поясов.

Первым на металл выбрался Линев. Бригадир на бегу обвязывал себя веревкой.

— Крепи конец! — крикнул он Павлу. — Быстро, Панька!

И Абатурин еще не успел как следует затянуть узел длинной и прочной веревки, которой обхватил ферму, когда Линев, перебирая руками, начал спускаться к Кузякину.

— Держись, дядя! — шипел он на Гордея Игнатьевича. — Держись, чтоб тебе пусто было!.. Не разжимай рук, милый ты мой!..

Сравнявшись с Кузякиным, Линев так крепко ухватил его за талию, что у самого Виктора мгновенно задубели руки.

— Отпускайся! — крикнул он Кузякину. — Теперь — живой и невредимый! Отпускайся, тебе говорят!

Но испуганный Гордей Игнатьевич, видно, жестко сжал руки на металле, и отцепиться сразу ему не удалось.

Наконец он все же отпустил пояс фермы и перекинул руки на веревку.

Оба монтажника, покачиваясь, повисли в воздухе.

— Трави, Паня! — задрал голову Линев. — Спускай лифт!

И Павел, чувствуя, как каждую его клеточку переполняет радость и даже гордость, и еще что-то, очень праздничное и нежное, стал тихо опускать канат.

Ноги Кузякина и Линев а коснулись земли. Монтажники несколько мгновений стояли в обнимку посреди шумного разговора обрадованных и взбудораженных людей.

— Расцепи клешни-то, дьявол! — наконец хрипло вы дохнул Кузякин. — Ничего мне теперь не будет.

— Жив? — спросил Линев.

— Жив. Дурак. Бить некому.

— Это мы устроим, — пообещал бригадир.

— Ладно тебе! — весело загудела толпа. — Жив человек, и никакого происшествия, следовательно, не было.

В эту минуту возле сборища появился Жамков, прислушался к отрывочным разговорам и, пожав плечами, исчез. Даже Павлу, наблюдавшему за ним сверху, показалось, что начальник участка провалился сквозь землю.

После работы вчетвером тяжело шагали домой, молчали.

У самого общежития услышали быстрые и тяжелые шаги за спиной. Их догонял Жамков.

Подравнивая шаг под четверку, спросил:

— Как сработали?

— А ничего сработали, — вяло отозвался Линев. — Две смены — две нормы. С хвостиком.

На виске Жамкова дернулась жилка:

— А хвостик какой?

— Хвостик?.. — Линев покосился на Жамкова: «Знает что-нибудь о Кузякине или нет?» — и сказал с плохо удавшейся бодростью: — Еще процентов шестьдесят, надо полагать…

Начальник участка взял Кузякина на ходу под руку, склонился к нему, сказал раздраженно, тихо, но так, чтобы слышали все:

— Драть тебя некому, старого дьявола!.. Под самую сдачу!.. И запомни: я не видел и не слышал ничего. Тебе легче и мне — тоже.

— Понятно, — мрачно отозвался Гордей Игнатьевич. — Моя вина — мой и ответ.

Кузякин отчетливо понимал: Аверкию Аркадьевичу почти безразлично то, что случилось с монтажником. В конце концов у каждого есть глаза: читай правила и выполняй их. Не маленький. Но огласка все-таки могла доставить неприятности, а это никак не входило в расчеты Аверкия Аркадьевича. Нет, конечно, происшествие вовсе утаить нельзя, но надо договориться с монтажниками, чтобы оно выглядело пустячком, мелкой неудачей, не оставившей никаких серьезных следов.

«Как бы они все же не проболтались, — думал начальник участка, шагая к общежитию. — Придется, видно, зайти, потолковать душевно».

Слово «душевно» Жамков произнес про себя вполне серьезно. Он иногда, когда это было полезно, врал даже себе, и гроза совести не гремела над ним. Он даже был твердо уверен, что для такой грозы нет никаких оснований.

Больше того, Аверкий Аркадьевич полагал, что он прочно держится «на плаву». Немного истины здесь имелось: вывести Жамкова на чистую воду было вовсе не легко. Он не пил, не наведывался к чужим женам, не говорил громко политических глупостей. Напротив, исправно поддерживал добрые начинания стройки своими словами и мужественно, с трибуны, казнил показуху.

Когда его критиковали на собраниях — а в последнее время это случалось все чаще и чаще — Аверкий Аркадьевич что-то серьезно записывал в блокнот, снова поднимался на трибуну и сообщал, что критика — полезная вещь, и у каждого живого человека, бесспорно, есть свои недостатки.

И все, как ему казалось, снова текло своим чередом. Жамков не отступал от своей линии.

Сначала Катя подумала, что это очень стыдно — идти в мужское общежитие без спутника и приглашения. И все же заставила себя пойти.

Между ней и Гришей не было никаких размолвок, и Блажевич не мог просто так, без всяких причин, не явиться на свидание. Больше того, он не позвонил ей ни на другой день, ни на следующий.

Вот так, в неведении, прошла целая неделя, и Катя за это время передумала бог знает что. Сначала злилась, потом стала волноваться, и все валилось у нее из рук.

Наконец решила посоветоваться с Юлей. Сказать подруге сразу о том, что Блажевич не пришел на свидание и не звонит ей, Катя не решилась. Ей было обидно это непонятное исчезновение Гришки, и Катя начала издалека.

Она спросила Юлю:

— Ты что сделаешь, если кто тебе назначит свидание и не придет?

Русоволосая и белокожая Юля испуганно взглянула на подругу и вдруг покраснела так густо, будто вся кровь тела плеснулась ей в лицо.

Катя тоже смутилась:

— Ты что, Юля? Я ведь тебя ничем не обидела.

— Нет, не обидела… Но я не знаю, что надо делать, когда не приходят на свидание…

— Но все-таки, Юлечка?..

— Я не знаю, — повторила Юля, и Катя не слухом, а сердцем услышала в ее голосе слезы.

Удивленно посмотрела на Юлю, пожала плечами и отступилась. До этого разговора она хотела просить пойти с ней в общежитие к Блажевичу, но теперь уже было неудобно.

И Поморцева пошла одна.

Ноги несли ее вперед, а душа топталась и замирала, будто кто ее привязал на веревочку. А вдруг она, Катя, просто разонравилась Гришке? Вот придет сейчас в комнатку, а там сидит счастливая соперница. Посмотрит она на Поморцеву с иронией и презрением, а потом усмехнется, когда Катя убежит! Легко делать независимое лицо, если парень не отступает от тебя ни на шаг, и совсем нельзя хранить спокойствие, когда отворачивается.

— Да нет же! — говорила уже себе девушка через несколько секунд. — Не похож он вовсе на вертопраха, Гришка! Если разлюбил, не станет петлять. Скажет.

И Катя твердо решила: с Блажевичем случилось несчастье. Тяжело болен или упал с высоты, или угодил под трамвай, или отравился рыбными консервами. Мало ли бед может свалиться на человека, которого ты любишь!

«Уж как я его выругаю, если жив и здоров! — думала она, подходя к Дворцу строителей. Но тут же говорила совсем другое: — И вовсе не буду ругаться. Лишь бы у него все хорошо».

В общежитии ее встретила недобрая, как ей показалось, тишина. Поморцева была здесь до этого единственный раз — в тот день, когда впервые, забыв обо всем на свете, целовалась с Гришей.

Пожилой человек, звонивший по телефону, покосился на девушку, ткнул пальцем в деревянный диванчик:

— Посиди.

Он долго и нудно, как померещилось Кате, рассуждал с кем-то о простынях, наволочках, водопроводных кранах, масляной краске, и все поглядывал на девушку таким взглядом, который говорил: «Вот, милая, ты же сама видишь — ни один государственный вопрос не решается без меня. Как белка в колесе кручусь».

Наконец закончил разговор, медленно набил трубку табаком, долго раскуривал ее.

Подышав дымом, спросил:

— К кому?

— К Грише Блажевичу, — покраснела Катя. — Что с ним?

— То есть, как — «что?»

— Что-нибудь случилось? — спросила Поморцева, и ей захотелось плакать и от неудобства своего положения, и от этого, хотя и дружелюбного, кажется, но допроса.

— Случилось?.. — усмехнулся пожилой человек. Он, вероятно, начинал догадываться, в чем дело. — Еще бы! Стан на сдаче.

«Что ж из того?..» — хотела сказать Катя, но вдруг всплеснула руками и смущенно умолкла.

— Вот то-то и оно, — заметив ее красноречивый жест, проговорил мужчина. — Трудно сейчас там, и никто со временем не считается. И парни к девушкам не ходят, и девушки на время о парнях забыли. Тут уже ничего не поделаешь…

«Боже, какая я дура! — с облегчением выругала себя Катя. — Как же, в самом деле, забыла, что творится на стройке! Люди, небось, валятся с ног, приводя все в порядок, залатывая прорехи».

— Да… да… конечно же… — пробормотала она вслух, теребя концы шали.

«Мог бы хоть позвонить в диспансер, — подумала она в следующую секунду о Гришке. — Если любит, то мог найти время. Усатый черт!».

— Я подожду его здесь? — спросила Катя.

Комендант — она уже поняла, что это комендант, — не ответил сразу. Наморщил лоб, сощурился, даже пожевал губами и, наконец, утвердительно кивнул головой:

— Подожди. В порядке исключения. Если кто спросит — скажи: Рогожкин разрешил. Иван Иваныч.

Катя подумала, что после этого комендант уйдет, но он уселся рядом, на диванчик, подымил трубкой, посоветовал:

— Я б на твоем месте домой пошел. Ну, посуди сама: явится сейчас с работы почти что мертвый. Две смены вытянул. Только-только до койки добраться. И грязный, как колесо. Ведь не понравится тебе. Это одно. А другое — он же мужик. Ему гордость не позволит тебе сказать «устал», «спать охота». Вот и станете сидеть рядом, тянуть разговор кое-как… Шла бы домой, а я скажу, как отдохнет, чтоб к тебе бежал.

Поморцева пристально посмотрела на пожилого коменданта и внезапно улыбнулась.

— Ты чего? — подозрительно покосился на нее Рогожкин.

— Простите, — сказала Катя, — я поначалу подумала: вот скучный человек. А теперь вижу: нет. Так вы уж не сердитесь, Иван Иваныч.

Рогожкин заметил ворчливо:

— Больно скорые вы на осуд, молодежь. Ты еще и рта открыть не успел, а тебя уже в дураки записали.

— Нет, что вы! Я и не думала!

— «Не ду-умала»! — протянул Рогожкин. — Я вижу.

Впрочем он тут же забыл свою обиду и стал рассказывать, как обстоят дела на стане. Комендант удивительно подробно знал все о ходе монтажа, легко оперировал специальными словами, и Кате даже показалось, что он и не комендант совсем, а мастер или даже начальник участка. Но тут же вспомнила разговор о простынях и масляной краске.

Потом Рогожкин стал говорить о Грише Блажевиче, и из слов коменданта выходило, что бригада монтажников пропала бы, как пить дать, без своего лихого и дельного электроприхватчика.

И Катя поняла, что Рогожкин, без всякого сомнения, выспрашивает молодых людей об их делах, а может быть, и наведывается на стройку, на рабочие места своих жильцов.

И еще, конечно, догадалась, что своими рассказами о Гришке комендант хочет сделать ей приятное.

Посмотрев на стенные часы, он покачал головой, приказал Кате:

— Ты разденься, а то упаришься.

И, помогая девушке снять пальто, добавил молодцевато:

— У меня тут, видишь, жарко. Иначе быть не может.

Время тянулось, а никто не шел в общежитие.

— Ну, вот что, — вздохнул Рогожкин, испалив две трубки табаку, — ты жди, а я пойду. Теперь недолго. Через полчаса второй смене конец.

Он достал из множества карманов добрый фунт бумажек, полистал их и, кого-то поругивая, направился к выходу.

Катя осталась сидеть на диванчике. Она прислушивалась к звукам, доносившимся с улицы, и уже ни о чем, кроме них, не могла думать.

Внезапно на тумбочке, рядом, зазвонил телефон. Катя вздрогнула от неожиданности. Но никто не шел на звонок. Немного поколебавшись, она сняла трубку.

— Общежитие? — спрашивал далекий женский голос.

— Да, — подтвердила Катя, и чувство плохо осознанной досады шевельнулось в душе. — Кого вам?

— А это кто? — допытывалась женщина. — Воспитательница?

— Нет. Кого вам?

На том конце провода замялись.

— Да нет, никого.

Поморцева хотела уколоть: «Если никого не надо, то не звонят» — но в трубке уже часто зазвучали сигналы разъединения.

«Знакомый, кажется, голос, — думала Катя, снова усаживаясь на диванчик. — Откуда я знаю этот голос?».

И вдруг всплеснула руками от догадки: «Не может быть… Это не Юлька…»

Но тут же припомнила странное замешательство Юли, когда она, Катя, спросила у подруги, что надо делать, если к тебе не приходят на свидание?

«Ведь Линев тоже, небось, не являлся в эти дни к ней, — запоздало догадалась Поморцева. — А я задала неудачный вопрос, и Юля решила: смеюсь над ней».

В эту минуту в коридоре раздались тяжелые медлительные шаги. В общежитие вошли Гриша Блажевич, Абатурин, а за ними, вместе с Линевым, два пожилых незнакомых человека.

Гришка, увидев Катю, счастливо дернул себя за усишки и растянул рот до ушей. Он кинулся было к девушке, но остановился, будто споткнулся, и растерянно посмотрел на спутников. Линев и Абатурин одобрительно кивнули ему. Худоватый рыжебородый рабочий, похожий обликом на дореволюционного мужика, нахмурил брови.

Пятый — это был высокий широкоплечий человек — остановился, с любопытством посмотрел на девушку и дружелюбно кивнул ей.

Полушубок его был расстегнут, и Катя заметила: на лацкане пиджака матово светится орден «Знак Почета».

Гриша, потоптавшись возле товарищей, наконец подошел к Кате, взял ее за обе руки:

— До́бры ве́чар… Я за́раз приду. Только переоденусь.

Человек с орденом обернулся и покачал головой:

— Нехорошо приятелей бросать, Блажевич. Приглашай девушку.

Сварщик обрадованно подмигнул Кате:

— Бачишь, начальство без мяне́ ни на шаг. Идем.

Поморцева не стала возражать. Она понимала: Блажевичу сейчас нельзя да и не захочется уходить из общежития — он устал, надо забежать в душевую, переодеться. И незнакомые люди, верно, не зря пришли сюда. Их тоже неловко оставлять.

Маленькая комната стала будто бы еще меньше, когда ее до отказа заполнили мужчины и Катя. Стульев всем не хватило, и хозяева придвинули койки к столу.

Блажевич, явно смущаясь, нащупал в шкафу чистую одежду, выудил из тумбочки полотенце и мыло и, пятясь, исчез за дверью.

Рядом с Катей сел пожилой человек, показавшийся ей сейчас не таким широкоплечим, как в полушубке. Он кинул взгляд на ее угольно-черные косы, посмотрел в большие цвета сливы глаза и весело прищурился: Поморцева ему явно нравилась.

— Меня Жамков звать, — галантно представился он. — Аверкий Аркадьевич. Начальник участка и, выходит, Блажевичу генерал.

Слово «генерал» он произнес с хорошо заметной улыбкой, подчеркивая ей, что сказал шутку, в которой, впрочем, как и во всякой шутке, есть немалая доля истины.

— А вот это — Кузякин, — кивнул начальник участка на рыжебородого. — Он только с виду, как нагорелая свеча. А так душа у него бойкая, когда есть чем промочить ее…

Гордей Игнатьевич сидел за столом, не поднимая головы, тер жесткую щетину на лице. Было отчетливо видно, что ему не по себе. Наверно, хотелось выпить, но мешало начальство и эта девчонка, невесть зачем пришедшая сюда.

Жамков покосился на Кузякина, понимающе усмехнулся:

— Не кисни, Гордей. Нехорошо. И мы ведь договорились: кто старое помянет — глаз вон. Тем более — поминать нечего.

Жамков обвел взглядом монтажников, будто хотел, чтоб они подтвердили: поминать и в самом деле нечего. Мало ли что бывает на работе!

Кузякин неожиданно поднялся из-за стола, буркнул:

— Посидите маленько, я в момент вернусь.

— Отчего не посидеть, — согласился Жамков, и на его лице ничего не отразилось.

Всем было ясно, что Кузякин отправился за водкой. Но это не внесло никакого оживления. Разговор по-прежнему тянулся медленно и вяло, то и дело прерываясь, высыхая, как высыхает ручей в степи, иссушенной жаром.

Заметно было: люди не только выжаты работой, но еще и удручены чем-то, о чем никто не говорил. Катя терялась в догадках.

Абатурин сидел на койке, привалившись спиной к стене, и, мучаясь, краснея, чувствовал: засыпает. Он хлопал длинными ресницами, тер кулаком лоб, но веки все-таки слипались.

«Ладно, — внезапно решил Павел, — усну. Немножко подремлю, сидя, и станет легче».

Решив так, попытался заснуть и с удивлением убедился: не может. «Очень переутомился, — догадался Павел. — И голова пуста, будто с похмелья».

В его возбужденной памяти туманно, расплывчато, клочковато возникали куски минувшего дня.

Напротив него сидел Жамков и мило улыбался Кате. Он иногда задавал ей вопросы, выслушивал ответы и согласно покачивал головой. Но думал Аверкий Аркадьевич не о ней.

Жамков не любил выпивать в компаниях. Нужно все время держать себя в узде, считать каждую рюмку, чтобы не переборщить, не проговориться о чем-нибудь таком, о чем можно спокойно разговаривать только с собой.

И Жамков пил водку один на один с женой — желчной и глупой женщиной, считавшей всех людей на земле своими личными главными врагами. Мужа она называла по фамилии и постоянно грызла его за потраченный не известно где рубль, за неумение выжать из своей должности дополнительные деньги и блага.

— Никто никому зря чинов не дает, — говорила Алла Митрофановна мужу, двигая в такт словам маленькими оттопыренными ушами. — А чин — это тоже заработок, Жамков. Все начальство стрижет купоны с должностей. Один ты хлопаешь ушами.

— Ерунда, — отвечал Аверкий Аркадьевич. — Никто не стрижет. И ничего я не хлопаю. Тебе бы только языком по зубам стучать.

— Как это «никто»?! — закипала Алла Митрофановна. — Да ты проснись, Жамков, протри себе глаза!

— И протирать нечего. Ну, какие, скажи на милость, стрижет купоны Вайлавич?

— Вайлавич — блажной, — не сдавалась Алла Митрофановна. — А нормальные люди стригут. Потому как — на их шее за все ответ. Ты стан не построишь — из партии в три шеи выпрут. Так значит, и получать должен больше.

— Ну, поди скажи Вайлавичу — пусть прибавит жалованье.

— Нечего тебе придуриваться, — махала рукой Жамкова. — И машиной можешь почаще пользоваться, и путевку со скидкой получить, и в президиумах всегда сидеть.

— Алла, — просил Жамков, — не трещи, ради Христа. Я и так целыми днями в громе работаю. В ушах мозоли.

— Опять затолковал свое! — возмущенно кидала Алла Митрофановна и выскакивала на кухню.

Жамков не любил жену, и Алла Митрофановна платила мужу тем же. Это было, надо полагать, даже странно, потому что души у них были родственные и дышали супруги одним воздухом стяжательства. Но Жамкова была беспросветно глупа, она ни за что не отвечала, не несла никаких общественных обязанностей — и ломила напролом, не понимая, что муж обязан вести себя тоньше, осторожнее, деликатнее, что ли.

Даже хорошо подчеркнутая поза скромности, стоившая Аверкию Аркадьевичу многих лет труда перед зеркалом и на людях, казалась Алле Митрофановне ненужной роскошью.

На все эти колкие замечания жены Жамков в конце концов мог махнуть рукой. Но стоило ему ночью увидеть рядом с собой на подушке измятое вечной озлобленностью лицо Аллы Митрофановны, ее оттопыренные уши — и он хватался за голову, проклиная то время, когда его, совсем мальчишку, окрутила эта свирепая баба.

Жамков готовился к выходу на пенсию и должен был вести себя сейчас с величайшей расчетливостью и терпением. Надо сделать все возможное, чтоб в этот, последний, год работы его зарплата достигла наибольшего уровня. Тут — думать и думать. А эта дура толкает его черт знает на что, полагая, что ей с высоты рынка, прилепившегося к небольшому холмику, жизнь значительно виднее, чем ему, прожившему век на кровлях и фермах, в скопищах людей.

Совсем недавно она доставила ему несколько неприятных часов, лишний раз явив миру малую гибкость ума и скудомыслие. Жамков занял небольшую сумму денег подчиненному мастеру, выдавшему дочь замуж и залезшему в долги. Деньги были даны «до лучших времен», и мужчины не оговорили сроки возврата.

Но уже через неделю Жамкова стала требовать от Аверкия Аркадьевича, чтоб он пошел к мастеру и взял долг.

— Отстань! — сердился Жамков. — Что обо мне люди подумают?

— А то и подумают, что ты свои деньги вернул, — вразумляла Алла Митрофановна. — Ты лучше другое сообрази. Не посчитают ли те люди, что у тебя денег куры не клюют, коли ты на свои кровные плюешь?

— М-да, — неопределенно тянул Жамков, и ему уже казалось, что в словах жены содержится какая-то правда.

Алла Митрофановна выждала еще неделю, надела свое худшее платье, взяла малолетнюю дочь за руку и отправилась к мастеру.

— Здравствуйте, уважаемый, — сказала она ему, разглядывая тарелки на столе. — Везет, к обеду попали.

— Милости прошу, — смутился мастер. — Только обед, извольте видеть, простенький, не для гостей.

— Нет, отчего же? — не согласилась Алла Митрофановна. — Дай бог такие обеды и нам с Жамковым иметь.

Разрезая мясо на мелкие кусочки и подбодряя дочь, доедавшую суп, Жамкова говорила:

— Муж, он пришел домой — подай ему обед. А где взять? От получки до получки тянешь. Заняли кому — и сели на овсянку. Известно.

Мастер побагровел, тяжело поднялся из-за стола, сказал Алле Митрофановне:

— Вы тут поскучайте с женой маленько. Я скоро вернусь. К соседу зайду.

Он пришел через полчаса, молча положил перед Жамковой стопку денег и, не прощаясь, удалился в смежную комнату.

Алла Митрофановна доела обед, распрощалась с хозяйкой дома и в отличном настроении возвратилась к себе.

Узнав об этом, Жамков побелел. «Господи, какая первобытная дура! Ну, можно же все сделать мягче, умнее!» А что, если мастер проболтается о посещении Аллы Митрофановны? Нет, положительно, она не умна и укорачивает жизнь Жамкову.

Конечно, ничего особенно страшного в этом нет, и мастер едва ли откроет рот. Во-первых, Жамков ему начальник, а во-вторых… Во-вторых, мастеру невыгодно открывать рот.

У Жамкова есть толстая, в картонной обложке тетрадь. Это очень полезная и необходимая тетрадь. В ней множество фамилий, и каждой фамилии отведено несколько страничек. Жамков называет тетрадку «Дефектной книгой».

Все просчеты, проступки, выпивки, сердечные дела и даже преступления людей записаны на страничках бисерным почерком Аверкия Аркадьевича.

Нет, смешно думать, что Жамков разглашает содержимое тетрадки всем и сразу, как только ему становится известен грех кого-нибудь из сослуживцев. Наивно! А какой прок от этого Аверкию Аркадьевичу? Да никакого!

Другое дело, если сослуживец или знакомый сделает какую-нибудь неприятность Жамкову. Вот тогда иной разговор! Тогда Аверкий Аркадьевич полистает тетрадку, выпишет из нее данные и, выучив их наизусть, сообщит кому-нибудь из надежных, подчиненных ему людей. Те, в свою очередь, скажут другим, а может быть, и заглянут в партийную или общественную инстанцию. И тогда станет ясно, что сослуживец или знакомый наговорил на Аверкия Аркадьевича, боясь его честности и порядочности. Если бы Алла Митрофановна была хоть на четверть так же гибка и благоразумна, как Жамков… Но ведь дура, господи, какая дура!..

И вот теперь, сидя у монтажников, Аверкий Аркадьевич даже радовался, что можно не идти домой, глядеть на Катю, радуясь чистоте и свежести ее молодого лица.

В комнатку одновременно вошли Блажевич и Кузякин. Гришка был весь распаренный, сияющий, размахивал мохнатым полотенцем и даже что-то напевал под нос. Казалось, он смыл вместе с потом и усталость и минутную робость.

Он без лишних церемоний протиснул свой стул между стульями Поморцевой и Жамкова, спросил девушку:

— Ты, небось, дулась на мяне́?

— С чего это вдруг? — пожала Катя плечами. — Когда дуются — не идут в гости.

— Ну, до́бра! — совсем расцвел Гришка. — Я б табе́ и другое сказал, да вось, бачишь, народу бага́та.

Кузякин явился с разбухшей авоськой, устало раскупорил бутылки, поставил стаканы. Достал из своего сундучка консервный нож, вскрыл жестяные банки.

— Прошу пить, — сказал он с мрачной усмешкой. — За спасение души Гордея Игнатьева Кузякина.

— Одну рюмку, пожалуй… — проворчал Жамков. — За Гордея. Измотал он меня, леший.

И добавил, будто спохватился:

— А вообще-то, вы знаете, я не пью.

Повернулся к Кате, заметил, доверительно улыбаясь:

— У нас работа, милая, — голые нервы. Каждый божий день рискуешь свернуть себе шею. В прямом и в переносном смысле. Вроде как на войне. А бой — известно: то пулькой проткнут, то землицей присыпят. Ну вот и приходится ребятам иной раз себя рюмкой чинить.

И чокнувшись сначала с Катей, потом со всеми остальными, выпил свою долю.

Линев, Кузякин и Абатурин чувствовали себя не в своей тарелке. Нет, не то, чтобы они стеснялись выпить и поговорить при начальстве, — не из другого же государства человек! А вот понимали: при всей внешней корректности Жамкова, тот постоянно держался на известной дистанции от монтажников, будто хотел сказать: «Я, разумеется, добрый и свойский человек, но все-таки ваш начальник, и мне положено больше уважения, чем другим».

Выпив полстакана водки и решив, что теперь неприятность с Кузякиным не будет иметь для него последствий, Жамков собрался уходить. Он полагал, что его будут упрашивать остаться, но никому в голову не пришло поступить так.

Аверкий Аркадьевич уже надевал полушубок, когда в комнату постучали, и перед монтажниками, шумно отдуваясь, очутился начальник отдела кадров Лукин.

— Ого! — воскликнул он, выкручиваясь из тесного кожаного пальто, подбитого мехом. — Тут пир горой! Угостите?

— Припоздал ты, Лукин, — на мгновенье смутившись, уронил Жамков. — Ухожу уже.

— Ну, так мы без тебя, Аверкий Аркадьевич.

Жамкову слова Лукина показались обидными, и он ворчливо сказал:

— Времени нет даже, чтоб в затылке поскрести, а не то, что…

Простился кивком сразу со всеми и твердо пошел по коридору, даже тверже, чем следовало.

Кузякин и Линев проводили его до выхода.

Когда бригадир и монтажник вернулись в комнату, Лукин спросил, набивая трубку:

— С чего это, ребята, водчонку-то пьете? Успех какой?

— Точно, — ухмыльнулся Линев. — Не без того.

Лукин подымил трубкой, сказал, косясь на бригадира:

— Полет из космоса на грешную землю?

Линев огорченно покачал головой.

— Ты что? — поинтересовался Лукин.

— Знаете уже?

— Знаю.

Выпил немного водки, спросил:

— Так о чем тут у вас речь была, космонавты?

Линев пожал плечами:

— Говорили… говорили… а о чем? Лысого чесали.

Кузякин поднял голову, и на его усталом лице отчетливо отразилось раздражение:

— Боится Жамков, Максим Андреич. Из-за меня не нагорело б. Вот и пришел.

Придвинул было к себе стакан, но нахмурился, отставил в сторону:

— Ежели, как гусь, одной ногой на земле, — то всегда упасть боязно. Вы ж его лучше нашего знаете.

— Мне положено знать. Я кадрами занимаюсь, — серьезно отозвался Лукин.

Внезапно он повернулся к Абатурину, произнес с явно прозвучавшей горечью:

— Вот ты, Паша, совсем молоденький, и времена культа для тебя — история и за пределами твоей жизни. А мне он — живая заноза душе. Саднит.

Несколько секунд сосредоточенно курил, сказал, потирая жесткие волосы:

— Но я сейчас не об этом. Культ Сталина — не только Сталин. Беда больше. Под его крылом росли люди, подражавшие ему, люди, видевшие в его деспотизме, непререкаемости высший образец для себя.

Вот ты о Жамкове спрашивал, Гордей Игнатьич. Я отвечу. Он, этот небольшой начальник, копни его душу — жалеет ведь об ушедших днях. Еще бы! В те времена всякий Жамков полагал себя царьком в своем служебном государстве. Он не говорил — изрекал истины. Он был «хозяин». Это купецкое словечко без заплотов текло в жизнь. Он твердо полагал: всякий подчиненный глупее его, и казарменное «Слушаюсь!» составляет основной словарный запас «простого» человека.

Жамковы влезают в номенклатуру, будто в дворянское звание. Для честного человека номенклатура — это только право на бо́льшую ответственность, на безупречное поведение. Для прохвостов номенклатура — прежде всего пирог, доступность которого имеет прямое отношение к размеру их глотки и крепости их челюстей.

— В точку, — усмехнулся Линев. — Не любите Жамкова?

— Не люблю, Линев. И он, Аверкий Аркадьевич, меня не любит. Тут мы квиты.

Лукин мельком посмотрел на Катю, точно решал для себя: стоит ли при этом незнакомом человеке вести такой серьезный разговор. Но Поморцева слушала его с таким вниманием и отчетливо выраженным сочувствием, что Максим Андреевич уже не стал колебаться.

— Я записался в партию в сибирской ссылке, ребята, и мы пронесли через все года мечту о мировой революции, мечту о братстве людей, о коммуне, ради которой даже можно умереть в бою. Об этом и легко и трудно говорить: немало прохвостов истрепало языками эти святые слова. Люди, которые в застенках ломали хребты коммунистам, тоже, к нашему горю, болтали о коммунизме. Мы многое теперь расчистили в этой завали прошлого. Немало еще предстоит сделать. Обычаи десятилетий входят в души людей и оседают там, как накипь на стенках котлов.

— Но ведь у Жамкова тоже партийный билет. Как это? — хмуро поинтересовался Кузякин.

— Тоже, — подтвердил Лукин. — Сегодня это билет члена правящей партии. И несмотря на заплоты, в партию иногда влезает прохвост… Что касается Аверкия Аркадьевича, то он, думаю, вступил бы в любую партию, оказавшуюся у власти. Не знаю, может, меня слепит неуважение к этому человеку, но мне кажется, что красная книжечка — единственное, что имитирует его принадлежность к коммунистам.

Люди для него — только арифметическое понятие, он поставит любого из них под удар, оберегая свое благополучие и карьеру. Иной раз жамковы работают в поте лица своего, но даже это вызывает во мне отвращение: кулаки ведь тоже не были бездельниками.

— Вот что я тут не пойму, Максим Андреевич, — заговорил Кузякин, воспользовавшись тем, что Лукин поджигал потухший табак. — Вы ж не последний человек на стройке, кадрами командуете. Отчего ж миритесь, а лучше сказать — якшаетесь с такими, как этот Жамков?

Лукин помолчал, подумал, сказал Кузякину:

— И не миримся, и не якшаемся, Гордей Игнатьич. С такими, как Жамков, трудно бороться. Не ухватишь. Есть честные борцы, и есть жулики. Жулик, прежде чем выйти на ковер, намазывается маслом. Оливковым, кажется. Ты его — в обхват, а он — налимом из твоих рук. Посмотришь со стороны, — честный пот на человеке, а в самом-то деле — масло. Вот такие промасленные люди выкручиваются из почти безвыходных положений, они много вреда принесли нам и, надо полагать, принесут еще. Хотя, конечно, им с каждым днем труднее. Мы научились разбираться в камуфляже. Не до конца, но научились.

Абатурин ближе придвинулся к Лукину и внимательно слушал его слова. Спать Павлу уже не хотелось, то ли оттого, что немного отдохнул, то ли оттого, что волновали необычные и, казалось, смелые слова старика. Спросил:

— И вы, видать, Максим Андреич, горя хлебнули в те времена?

Лукин, стирая с усов капельки пота, проворчал:

— Меня никто не сажал в тюрьму, но я тоже пережил тяжкие времена произвола, карьеризма и клеветы. А теперь вот о чем подумайте: в такой мутной атмосфере наши люди все же жили мечтой, работали на крайнем пределе и круто подняли страну. А война? Неслыханная, невиданная ведь была война! А выиграли! Откуда такие силы? Народ верит в себя и в свою партию. В незапятнанность своих целей и знамен.

Он оглядел напряженно-внимательные лица своих слушателей, сказал, покашливая от возбуждения:

— Вам, молоденьким, эти знамена дальше нести. И хочу вам один совет дать: чистой цели негожи грязные средства. Каждый свой шаг выверять надо, чтоб честный был и пыли на совести не оставлял. Бой за новую жизнь — не танцульки и не прогулка. В бою убивают врага, и враг убивает тебя. На руках остаются мозоли и окопная земля. Но грязи не должно быть. Лишней и невинной крови тоже.

А вот вам совсем другой пример. Как-то был я на одном рабочем собрании. Посоветовал товарищам из месткома: не готовьте выступлений, не составляйте список президиума. Наши люди достаточно умны, чтобы говорить о своих делах без помощи бумажек и подсказываний.

Открыли собрание. Говорим: выдвигайте президиум. Люди молчат, оглядываются. Кто-то кричит: «Давай список!». Отвечаем: «Списка нет. Выдвигайте». Мнутся. Но вот кто-то назвал фамилию, кто-то — другую — и пошло.

Выбрали президиум. «Кто хочет слово?». Молчат. И тут смущает отсутствие списка. Но все же раскачались. Начали говорить. Без бумажек. Без «на данном этапе социалистического строительства», без «в разрезе сегодняшних задач». Говорили коротко, густо, о главном, о чем нельзя не сказать.

Кое-кто, конечно, пытался повернуть в прошлое, воспользоваться старыми унылыми бумажками, заготовленными впрок на все случаи жизни, но зал шикал, и люди переходили на нормальный язык.

О чем этот пример? Да все о том же: бумажки — тоже порождение культа, детище тех времен, в которые незаписанное слово могло оказаться роковым для того, кто его сказал.

Абатурин печально покачал головой.

— Ты что, Павел, не согласен?

— Нет, согласен, Максим Андреич. Я о другом. Не понимаю, как могло получиться такое горе. Как могли одни люди тиранить других?

— Как? Мне и самому трудно объяснить все толком. Придет время, и все обо всем будет сказано без обиняков. Но одно ясно: только полная вера в безнаказанность могла позволить Сталину, тысячам мелких и совсем ничтожных людей чинить произвол и спокойно спать ночами. Однако ж, может быть, и не очень спокойно.

Лукин внезапно замолчал, налил себе водки, выпил. И так же внезапно заговорил совсем о другом:

— Кузякина не тираньте. Ему и без попреков тошно. Уговорились?

Катя пристально поглядела на Лукина, сказала весело:

— Мне везет. С товарищем Рогожкиным познакомилась, а теперь с вами, товарищ Лукин.

— Это комплимент? — спросил начальник отдела кадров.

— Комплимент.

— Ну, тогда мне пора соглашаться на пенсию.

— Это отчего же?

— Если женщина хвалит тебя в присутствии… в присутствии молодых людей и не боится ревности одного из них… что ж… мне и в самом деле уже шестьдесят.

— Нет, что вы… — смутилась Поморцева. — Я совсем не об этом…

— И я не об этом, — рассмеялся Лукин. — Мне, знаете, вот что кажется: легко помогать счастливому да удачливому. И, может статься, выгодно помогать. Но ведь в поддержке больше всего нуждается человек неустроенный, выбитый из колеи, человек на распутье, неокрепший, может быть, человек. Вот такому и помочь — большая честь… Не смущайся, Гордей Игнатьич, это я говорю не о тебе, это вообще, к слову пришлось.

Лукин на минуту задумался и сказал, даже с удивлением посматривая на монтажников и девушку, доброжелательно слушавших его:

— Мне, знаете ли, иногда в голову черт знает какие мысли приходят. Забываешь обо всем плохом и вдруг — весь в радости! Отчего же? Никак нельзя поначалу понять. И все же догадаешься.

А что вы думаете, — и догадаешься! И «Аврора» — это я, и Магнитка — это я, и Гагарин — это моя фамилия!

Взглянул на ручные часы, поднялся, сказал, конфузясь:

— Поздно! Будет мне выволочка от старухи.

Все тоже встали — проводить Лукина.

Начальник отдела кадров покосился на девушку, покачал головой.

— Нет, тебе нельзя, голубушка. У меня жена. Крайне ревнивая женщина. Увидит рядом с тобой — и никакие мои объяснения не помогут. Сиди здесь.

Все, за исключением Кати и Блажевича, вышли из комнаты.

— Екатерина, — обнял девушку сварщик. — Я дурень. Не бачил тебя пять дней и не звонил. Чистый дурень.

— Я это знала, Гриша, — засмеялась Поморцева. — Но думала, ты поумнеешь.

Они целовались и шутили до тех пор, пока не услышали за дверью густой громовой кашель всей тройки.

— Хлопцы! — крикнул Гришка. — Вы можете занести сюды́ инфекцию. Покашляйте яшчэ́ за дверью!

Вскоре Катя простилась с монтажниками, и Гриша ушел ее провожать.

Все быстро разобрали постели. Кузякин улегся первый и отвернулся к стене.

Неожиданно поднялся с кровати, сказал, почесывая рыжую грудь и глядя в сторону:

— Низкий мой вам поклон за все. И тебе, Линев, и тебе, Абатурин.

— Чегой-то? — смутился Павел. — Житейское дело. Мало ли что бывает.

— Я не о том, — возразил Кузякин. — И я бы то же самое для вас сделал. А спасибо за то, что языки в рану мне не совали. Это я навек запомню.

И снова отвернувшись к стене, проворчал хрипловато:

— Может, и Кузякин, даст бог, вам когда-нибудь сгодится, ребята.

Я НЕ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ

Вася Воробей и Климчук как-то пригласили Павла прямо со смены к себе. Жили они неподалеку от Комсомольской площади. Через полчаса, миновав главную проходную, монтажники уже поднимались на второй этаж рубленого дома постройки тридцатых годов.

Павлу неловко было идти в гости в рабочей одежде, но монтажники уверили его, что дома «все — свои люди», и Абатурин зайдет просто проведать, где живут товарищи.

— Вон сколько вместе робим, а считай, вовсе и не знакомы, даже детишек наших не знаешь, — сказал ему рослый Вася Воробей, таща под руку. — Так не пойдет. Так мы и до коммунизма не доберемся.

Павел подивился странному взгляду Васи Воробья на коммунизм, но спорить не стал.

Обе семьи монтажников обитали в одной квартире. У них были дети — маленькие девочки, похожие на сестер. Это впечатление усиливалось тем, что девочки были одеты совершенно одинаково: в красные мальчишечьи костюмчики с начесом; у обеих в косичках белели одинаковые капроновые бантики.

— А что, — сказал, усмехаясь Воробей, — во-первых, пусть ничем не отделяются друг от дружки, а, во-вторых, швейные наши фабрики еще плохо работают: штампуют костюмчики. Ну, не беда.

Квартира была трехкомнатная. Климчук объяснил:

— Каждой семье — комната, а третья — общественное помещение.

В этой, третьей, комнате стояли дешевый диван, пианино, стол для гостей и несколько венских стульев. Угол комнаты был отгорожен деревянным штакетничком. Там, в углу, монтажники устроили своим девочкам крошечный детский городок. В нем теснились столики и стульчики, на которых чинно восседали резиновые, тряпичные и пластмассовые куклы.

Девочкам в этом уголке решительно было запрещено ссориться, потому что это «совершенно ни к чему рабочему человеку», как снова пояснил словоохотливый Вася Воробей.

Познакомив Павла с женами, монтажники уселись на стулья в «общественном помещении» и велели дочерям сыграть «что-нибудь повеселее».

Девочки, с трудом растопыривая пальчики, исполнили гаммы и с облегчением залезли в свой уголок к куклам.

Оказалось, что по вечерам к ним приходит студентка музыкального училища, дальняя родственница Климчука, и учит девочек игре на пианино.

— Пусть так, скопом и растут, — говорил Вася Воробей Павлу, наливая в огромные пузатые чашки дочерна настоянный чай.

— Точно, — подтверждал Тихон Климчук и добавлял внезапно: — Женись, Абатурин. Одному скучновато.

— Ужас как скучно, — подхватывал Вася Воробей. — Мы тебя решили женить, Паня.

И он прямо с хода предлагал Павлу познакомить его с Тосей, с той, которая учит девчонок нотным премудростям.

— Я б на ней сам женился, — говорил он, посмеиваясь и обхватывая медвежьими лапами жену, сидевшую рядом, — да вот, видишь: поздно. Так хочешь: познакомлю?

— Нет, не хочу, — стесненно улыбался Павел. — После как-нибудь.

Женщины доброжелательно поглядывали на Павла, дергали мужей за рукава.

— У нас ведь все в общежитии неженатые, а вы меня одного опекаете, — попытался объяснить свой отказ Абатурин. — И с чего это вдруг?

— Ну, остальные — сами не промах, окрутят девок, те и охнуть не успеют. А ты застенчив больно, Паня. Вот потому.

Шагая на трамвайную остановку, Павел думал о том, как, в сущности, он мало знал этих двух славных людей. На работе они больше молчали, о себе вообще ничего не говорили, и казались вполне заурядными людьми. И вот — на́ тебе! — отменные ребята, добрые души.

На Комсомольской площади Абатурин решил купить свежие газеты. «Правду» и «Известия» доставили с вокзала только что, и у журнального киоска, напротив трамвайной остановки стояла небольшая очередь.

Павел пристроился к ней и, медленно продвигаясь, задумался.

Он в последнее время то и дело доставал из блокнота семейную фотографию Ивановых и, что-то бормоча, рассматривал ее. Было такое впечатление, что Абатурин советуется с капитаном и с его женой о своих делах или делится с ними тайной.

Павел и в самом деле, попадая в затруднительное положение, все чаще и чаще думал теперь о том, как поступил бы в подобном случае Прокофий Ильич. Иногда он мысленно спрашивал совет у молодого офицера Николая Павловича Оленина, у старшины Гарбуза и даже у Веры Ивановны из поезда Москва — Магнитогорск.

«Нет, что вы! Разве ж можно? — слышал он ровный голос Веры Ивановны. — Раз она — мужняя жена, значит, и разговор весь».

«Зачем же так определенно? — возражал ей Прокофий Ильич. — Всякие бывают браки. Нет, все-таки надо узнать, может быть, она несчастлива в замужестве».

Оленин смущенно покашливал в ладонь и раздумывал: «Конечно, брак священен в нашем обществе, но я понимаю вас, Абатурин: любовь нередко вступает в борьбу и со святыми и со святошами».

«Яка́ га́рна ди́вчина, — искренне восхищался Гарбуз. — Ты побала́кай с ней, Абатурин, а там поба́чымо».

— Вы — последний?

Этот звонкий голос раздался за его спиной так внезапно, что Абатурин даже не успел ни удивиться, ни растеряться. Он только коротко и нервно вздохнул и сказал, обернувшись:

— Здравствуйте… Я… — и обрадованно покраснел.

Женщина тоже смутилась и произнесла растерянно:

— Добрый день… Мы, кажется, уже встречались?

«Еще бы!» — хотел ответить Павел, но в это время оказался у окошечка.

— Пожалуйста, — пригласил он женщину, стоявшую за ним, — берите, а я после.

— Спасибо.

Она купила несколько газет и отошла в сторонку, освобождая место Абатурину.

Павел испугался, что она может уйти и, схватив газеты, поскорее вышел из очереди.

— Холодно… — сказала женщина. — Вон как метелит.

— Мне почему-то жарко, — сознался Павел.

Они впервые увидели друг друга днем и так близко — лицо в лицо.

Женщина была действительно празднично красива. Легкая вязаная шапочка не закрывала полностью ее светло-русых, с золотой искрой волос; большие синие или голубые глаза блестели от плохо скрытого волнения, и только губы, казалось, высохли от лютого степного ветра.

На ней было дешевое, но нарядное пальто, подчеркивавшее линии хорошо вылепленной фигуры.

Павел с сожалением и растерянностью посмотрел на свои бесформенные валенки, на темный ватник, из рукавов которого торчали кисти рук.

«Разве я могу ей понравиться? — раздраженно подумал он. — Такой милой и чистенькой… Черт! Причем тут «понравиться»? Она же — мужняя жена!». Он попытался помочь себе: «А может, вовсе и не жена, ее ведь спутали с доктором».

— Что же мы стоим? — спохватилась она. — Вы, верно, с работы, и мне домой надо.

— Я, правда, с работы, — наивно подтвердил Павел. Он смотрел на женщину широко открытыми глазами и молчал.

Ей, может быть, понравились его чистые и добрые глаза, мальчишеская застенчивость и нервозность. Это позволяло ей скрыть свою растерянность.

— Прощайте.

Человечество давным-давно выработало в себе умение понимать не только то, что говорится, но и то, как говорится. И даже Павел, при всей его неопытности в подобных делах, знал, что можно сказать так, допустим, слово «дурачок», что это не только не унизит, но, напротив, обрадует мужчину. И наоборот, когда тебя хотят обидеть, то вполне могут вложить эту обиду и в слово «милый».

Иначе говоря, Павлу показалось, что женщина сказала «прощайте», вовсе не желая расставаться.

И Абатурин, удивляясь собственной отчаянной храбрости, внезапно улыбнулся и предложил:

— Можно, я провожу вас?

— Нет, не надо, — нахмурилась она. — Спасибо.

— Ну, да, — забормотал Павел, — я так неладно одет. Сам бы мог догадаться.

— Что за глупости, — пожала плечами женщина. — Идемте.

Она торопливо застучала ботами по асфальту тротуара, и Павел делал широкие шаги, чтоб не отстать.

Но вскоре она стала заметно задыхаться: проспект поднимался в гору, а женщина шла очень быстро.

Павел попросил:

— Постойте, пожалуйста. Вы же совсем запыхались.

Женщина остановилась, достала из сумочки платок, вытерла лоб.

— Я совсем не запыхалась. Вам кажется.

Чем круче поднимался проспект, тем чаще они останавливались. Женщина уже не возражала, но всякий раз, отдохнув, снова шла нерасчетливо быстро.

Тогда он не выдержал и сказал ей:

— Не сердитесь, но я не хочу, чтоб вы так скоро очутились дома. И потом — вы устаете.

Она вспыхнула, внимательно, даже подозрительно посмотрела на него и ничего не сказала.

Отдыхая в очередной раз, они остановились у театра. И Павел внезапно испугался. Женщина сейчас уйдет, больше ничего не узнаешь о ней, и они будут так же далеки друг от друга, как и до этой встречи.

И он сказал то, что, верно, не должен был говорить.

— Вы кого же в диспансере навещали? Мужа или кого из близких?

Она не ответила на вопрос и только зябко повела плечами.

«Экой дурак! — молча корил себя Павел. — Почему она должна говорить о себе первому встречному?». И уже страшась, что сделал непоправимую глупость, уже будучи совершенно убежден, что видит ее в последний раз, он взглянул в лицо спутницы и внезапно покраснел от робости и удовольствия. Женщина смотрела на него, не отрывая глаз. И взгляд ее был полон любопытства и расположения.

Павел сказал, конфузясь и весь расцветая от нежности к этой странной и непонятной женщине:

— Меня Павел зовут. Может, вам понадобится. Мама в станице недалеко и бабушка. А я в общежитии. Из армии недавно. В Заполярье служил.

Он украдкой поглядел на спутницу и, заметив, что слушает она внимательно, развел руки:

— Вот и вся биография. И жены нету.

«Опять сглупил», — расстроился Абатурин, увидев, что женщина снова посуровела.

Они прошли несколько шагов молча. Абатурину показалось, что спутница озябла и дрожит, и он, дивясь своему нахальству, попросил разрешения взять ее под руку.

— Возьмите, — сказала она не очень любезно.

Павел просунул огромную ладонь под локоть женщине, почувствовал тепло ее тела, задержавшееся в шершавой материи пальто, и, глупо улыбаясь, потащил спутницу вперед.

Он брал под руку женщину первый раз в жизни, и спутница, вероятно, почувствовала это.

— Боже мой! — воскликнула она. — Оторвете мне руку! Куда вы так бежите?

— Не серчайте, — попросил Павел. — Я просто одурел от всего. Вас как зовут?

— Меня?.. — она немного помедлила. — Анна. Анна Вакорина… Это коренная уральская фамилия, — пояснила женщина. — Учусь на филологическом, пединститут кончаю…

Искоса взглянула на Павла, попросила:

— Вы больше ни о чем не спрашивайте. Я сама скажу, если надо.

— Конечно, — торопливо согласился Павел. — Я и так много узнал.

— Я с папой живу, — сообщила она после недолгого молчания. — Одну комнатку с ним занимаем. Близко от моего института.

Высвободила руку, заметила:

— Дальше не провожайте. Папа увидит. Нехорошо.

Павел внезапно остановился, остолбенело посмотрел на Вакорину и вдруг схватил ее за руку.

— Что с вами? — удивилась Анна. — Вы даже побледнели.

Павел возбужденно рассмеялся, хлопнул себя совсем мальчишески ладонями по валенкам и ничего не сказал.

— Что с вами, Павел? — повторила Вакорина.

— Значит, с папой вдвоем? Только вдвоем? И больше никого?

— Похоже, вы радуетесь, что мы с папой теснимся в одной комнате? — спросила она, делая вид, что истинный смысл его слов не дошел до нее.

— А то нет, конечно, радуюсь, — сообщил он, увлеченный собственными мыслями. — Это же хорошо.

— Что «это»?

— Ну, вообще.

— Мне пора идти, — напомнила Вакорина.

— До свидания, — сказал Павел и безотчетно взял в обе ладони ее маленький кулачок в серой пуховой перчатке. — Только я вас хочу еще увидеть. Я, честное слово, ничего плохого не сделаю.

Она улыбнулась, пожала плечами:

— А что мне можно плохое сделать?

— Я не так сказал, может, — сконфузился Павел. — Я о другом хотел…

— Так уж сразу и встречаться, — весело прищурилась она. — Вы — нетерпеливы.

Павел хотел сказать, что он очень терпеливый, что он бог знает сколько не видел ее, если не считать — во сне, но постеснялся и промолчал.

— Да и где же встречаться? — пожала она плечами. — Вы в общежитии, и у меня не лучше.

— А кино? — спросил он, робко глядя ей в глаза. — В субботу или в воскресенье. Приходите в «Магнит», я буду ждать. Ладно? В семь? В субботу.

Она еще раз внимательно взглянула на него, чуть прихмурила глаза, но, качнув головой, будто отгоняя сомнения, согласилась:

— Я приду. Спасибо вам, Павел.

Он не шел по проспекту, а бежал. Расстегнутые полы ватника заносило ветром, и они глухо хлопали, как паруса на лодке.

В трамвае он все время улыбался кондукторше, пожилой веселой женщине, сыпавшей прибаутками, брал для стариков и женщин с детишками билеты и что-то напевал про себя.

— Ребята! — крикнул Павел, вбегая в комнату общежития. — Ребята, мне здорово повезло. Прямо поверить не могу!

Кузякин посмотрел на него из-под лохматых рыжих бровей, усмехнулся:

— Нечего водку-то зря поносить… Эка парень нагрелся.

— Встретил? — догадался Блажевич и счастливо рассмеялся: — С малой криницы вяли́кая река пачина́ецца!

Виктор дружески подмигнул Павлу, сказал, имея в виду Кузякина:

— Кто на бутылке женат, тому и жена ни к чему. А ты кругом холост.

— Кинул бы я вино, да оно меня не кидает, — вздохнул Кузякин. — Ну, будем спать, бригадир. В смену рано.

В последнее время он опорожнял свои бутылки тайком, страдая оттого, что это приходится делать украдкой и в одиночестве. Приводить собутыльников в комнату Линев ему решительно запретил.

Когда потушили свет, Линев и Блажевич уселись на кровать Павла, потребовали шепотом:

— Выкладывай все!

— Потом, — взмолился Абатурин. — Я сейчас и впрямь, как пьяный. Вовсе глупый.

— Потом, дык потом, — согласился Блажевич. — Только не ворочайся всю ночь, не вздыхай. Не выспишься и свалишься утром с подкрановых балок. Сиротой покинешь девку.

— Не буду ворочаться, — пообещал Павел. — Но оставьте сейчас меня в покое, ради Христа!

Весна пришла на Урал неожиданно рано, и уже в апреле снег повсеместно сошел с улиц Магнитки и держался еще только на вершинках рудной горы.

В декабре готовый стан приняла государственная комиссия, и строителей перевели на новые объекты. Бригаде Линева поручили монтаж девятой сверхмощной печи первого мартеновского цеха.

В последнее время бригадир носился с превосходной идеей. Бригада хорошо поработала на стройке стана, и Линев верил, что теперь у нее есть право бороться за звание коммунистической.

— А что? — говорил он Блажевичу. — Монтажная бригада коммунистического труда, — звонко?

— Звонко! — весело поддерживал его Гришка. — Будет еще пригожей, коли в ду́жках поставить прозвище бригадира.

— А-а, какое это имеет значение, — отмахивался Линев. — Только нет, не вытянуть нам.

— Чаго́ гэ́та? — удивлялся быстрой перемене Блажевич.

— Кузякин подведет, ана́фема. Водка — раз, и от жены ушел — за это тоже по нынешним временам горло рвут.

Линев тер лоб, вздыхал:

— Может, прогнать? Как думаешь?

И отвечал себе:

— Нельзя. Придется воспитывать его, древнего дьявола. А как? Ты знаешь?

— Нет, — честно признавался Блажевич.

Вечерами Линев стаскивал товарищей к столу, раскрывая толстую, в клеенчатой обложке тетрадь. В ней были записаны пункты, без которых, полагал бригадир, им не видеть почетного звания, как собственных ушей.

— Гвоздь всему — работать по-настоящему, без дураков. Вот, — говорил Виктор. — Без этого ничего нет. Теперь дальше. Выручка. Потом быт без водки. Никаких выражений и смерть табаку.

Последний пункт — о табаке — вызывал ярые возражения Блажевича.

— Фальши́ва, — утверждал он. — Ты з мяне́ баптыста не раби́. Я, каб зразуме́в ты, бязбожник.

— Причем тут безбожник? — удивлялся Линев. — Губим здоровье и отравляем воздух.

— «Отравляем»! — ворчал Блажевич. — Я живу — вуглекислату выдыхаю. Что — не дышать?

— Ладно, — отступал Линев, — я в парткоме провентилирую вопрос. А сам курить не буду.

В тетрадке было еще множество пунктов. Даже пункт о внешнем виде. Бригадир считал, что надо раз и навсегда запретить себе появление в общественных местах без галстука, в нечищенных ботинках, в мятых брюках.

— Галстуки — ерунда, — в один голос возражали Воробей и Климчук, специально затащенные Линевым в общежитие. — Эти тряпки на шею вешать не будем.

Линев еще предлагал следить за всеми мальчишками и девчонками двора, не позволять им драться и вообще всячески растить «цветы жизни», для которых и строится коммунизм.

— Проста-таки ры́мски папа, — иронизировал Блажевич. — Нагавары́в бочку арышта́нтав.

Линев отмахивался от Блажевича и требовал, чтобы в обязательствах был записан пункт о правде.

— Как понять? — спрашивал Климчук.

— А вот так, — всем говорить одну правду. Не только своему брату — рабочему, но и начальству. До самого верхнего. А то как Жамков или Вайлавич, так у нас губы смерзаются.

— Вот и скажи Жамкову, что он прохвост.

— А что? Пункт — ничего… — усмехался Климчук. — Только записывать не надо. Запомнить на всю жизнь — и довольно.

Кузякин в этих разговорах участия не принимал. Когда его спрашивали, что, по его мнению, следует включить в обязательства, он отвечал меланхолично:

— А кто ж его знает? Про детишков это верно. А еще чтоб хорошие заработки были. Вот и довольно.

— Темный ты чалаве́к, Гордей Игнатавич, — возмущался Гришка. — Чорт тебя знает, ко́льки в табе́ капитализма.

— Капитализма? — усмехался Кузякин и стучал красноватыми пальцами по пустому фанерному сундучку. — Вот тут — весь мой капитализм. И еще — что на мне, следовательно.

Вопрос об отношении к женщинам тоже не проходил гладко.

— Я так думаю, — говорил Вася Воробей, — кто обижает женщину — тот свинья, и гнать его в шею.

— Другая баба — сама свинья, — не выдерживал Кузякин. — Ты что же прикажешь — вместе с нею — в грязь.

— Все равно, — поддерживал Васю Воробья Линев. — Плохие люди — и мужчины и женщины есть. Это ничего не значит. А женщину уважать надо. Она слабее тебя.

Абатурин пылко соглашался с бригадиром. Стоило ему представить себе Аню Вакорину, ее большие синие глаза, длинные волосы в золотой искре, ее сильную и все-таки хрупкую фигуру, — и он уже твердо знал, что плохо относиться к женщине — подло.

Павел хмелел в присутствии Вакориной, она с каждым днем все больше нравилась ему: красивая, сдержанная и умница. Ну, может, он что-нибудь и прибавлял к ее достоинствам — не беда. Так, верно, у всех… у всех, кто любит.

С ней Абатурин чувствовал себя легко, пропадало чувство скованности, которое всегда смущало его в отношениях с женщинами, и слова у Павла сами соскакивали с языка.

Встречались они то в кино, то в театре — все при народе. Но даже короткие отрывочные разговоры, которыми обменивались в антракте спектакля или по дороге домой, радовали и обнадеживали Павла. Анна с уважением отзывалась о труде, ее мало беспокоили проблемы жирного куска и квадратных метров жилой площади в будущем. Для Павла это имело немалое значение: его зарплата и виды на собственное жилье были самые обыкновенные.

— Вы знаете, — говорила Вакорина Павлу, — я доучиваюсь последние месяцы. Приду в школу и удивлю всех — попрошу себе самый отстающий класс. Вот заахают: «Ах, как же так!». А что — «так»? Приходить на готовое — скучно. Всяк живущий должен оставить после себя след на земле… Сорок сорванцов в классе… Ого! Попробуй вылепить из них настоящих людей! Тут попотеешь, небось!

— Попотеешь, — соглашался Павел. — Ну, ничего, Аня. Когда вы сдадите последний экзамен и получите диплом, я встречу вас у института. У меня будет пять пар туфель. Для учительницы Вакориной.

— Пять? — смеялась Анна. — Жизнь похожа на море. Лишние вещи в жизни, как и в плавании, могут утащить человека на дно. Подарите мне лучше одну пудреницу.

Девушка часто снилась Павлу. И он, холодея от радости, пережил уже в мечтах и минуту главного объяснения, и день их скромной свадьбы, на которой обязательно будет вся его бригада и, может быть, даже Прокофий Ильич, которому он даст телеграмму и пошлет деньги на билет. И была еще в тех мечтах их собственная маленькая комната, и первые, неведомые, сутки, когда они останутся одни.

С такой женой можно умно и достойно прожить жизнь. С женой!

Но в последнее время сомнения все чаще и чаще залезали к нему в душу. Анна не только никогда сама не заговаривала о замужестве, но мрачнела всякий раз, когда Абатурин робко и осторожно касался этой темы.

Однажды он, после долгой внутренней борьбы, попытался поцеловать Анну. Неловко взяв в свои большие ладони голову девушки, вдруг увидел глаза, посветлевшие от гнева и полные слез.

Случалось, она сама назначала свидания и не приходила. На вопросы Павла не отвечала, и глаза ее снова мутнели от слез.

Нередко являлась в условленное место подавленная, разговаривала невпопад и внезапно, слабо пожав ему руку, уходила домой.

Она ни разу не пригласила Павла к себе и отказывалась зайти к нему в общежитие.

Павел уже ни о чем не спрашивал. Он мучительно припоминал все свидания, стараясь не упустить самой незначительной мелочи: не совершил ли где-нибудь глупости, отравившей их отношения? И уже казалось, что таких глупостей было немало, и он корил себя за них нещадными словами.

Кончилась весна, уже шло лето, а встречи их по-прежнему были редки и бессистемны.

Как-то ему пришла в голову мысль, что Анну все-таки смущает его положение рядового рабочего, отсутствие своего жилья, малые достатки. Может, она только так, из-за гордости, не говорит об этом? Мало ли о чем молчат друг с другом молодые люди! Нет, все же не здесь причина. Павел непременно заметил бы неприятные черты в облике Анны, их невозможно скрыть. Так что же еще? Не хворает ли? Где там! Вся, как тугое яблоко.

Павел совершенно терялся в догадках. Он стал много курить, заметно похудел, и товарищи, обеспокоенные этим, пытались выяснить, в чем дело.

— Мо́жа, он хво́ры? — крутил усы Гришка.

— Какой — хворый! Он же влюбился, ты что, не видишь? — серьезно утверждал Линев.

Павел пожимал плечами и ничего не говорил.

Анна начала сдачу выпускных государственных экзаменов.

Павел взял краткосрочный отпуск и выстаивал возле института целые дни. Когда она выходила после консультаций из подъезда, он бежал к ней навстречу, бросал нетерпеливое «как?» и, узнав, что все хорошо, стискивал ее ладошку в своих железных лапах.

Она счастливо морщилась, передавала ему портфель, и они шли к ее дому.

Пройдя два квартала, немного стояли, и Анна, простившись, отправлялась к себе.

Наконец наступил день последнего экзамена. Анна сдавала педагогику.

Павел с утра занял свой пост неподалеку от главного подъезда. Он не обращал внимания на шутки и беззлобные усмешки студентов и студенток, вероятно, понимавших или знавших, зачем он здесь.

Павел то сидел на скамейке, то вскакивал и прохаживался, прижимая к груди громоздкий сверток с подарками. Именно этот сверток вызывал сегодня у будущих педагогов особое веселье.

Но вот Анна показалась в подъезде. Увидев Павла, она медленно пошла к нему, но не выдержала и побежала. Была сияющая, стройная, в новом, хорошо облегавшем фигуру пальто. Несмотря на июнь, в городе было прохладно.

— Поздравь меня, — сказала она, улыбаясь. — Я уже не студентка, милый!

Она впервые сказала ему «ты» и впервые «милый».

И Абатурин, не то совершенно осмелев, не то вовсе одурев от радости, прямо около института, никого не стесняясь, поцеловал Анну в милые, тысячу раз снившиеся ему губы.

Она сначала вся расцвела, но уже в следующее мгновение глаза ее расширились от страха и потухли.

Павел оробел и, растерянно подняв с земли упавший сверток, все отдавал его Анне.

— Возьми, Аничка. Это — тебе. И пудреница… и туфли… и еще всякая мелочь…

Они шли молча к дому Вакориной, и Павел старался всеми силами поддержать свою волю. Он помнил, что должен сказать Анне сегодня вызубренные им и очень важные слова. Он, конечно, поступил неосмотрительно там, у института, по-мальчишески дал волю своим чувствам. Он позволил себе это, потому что казалось: Анна знает или догадывается, о чем он собирается сказать ей, и ничего не имеет против… Но вот, вышла размолвка…

Они остановились на этот раз у ворот ее дома, и Павел, поколебавшись, спросил:

— Можно зайти к тебе? Очень надо поговорить.

Она заметно побледнела и покачала головой:

— Нет, не нужно, Паша.

Павел совершенно неожиданно почувствовал раздражение и испугался его. И все-таки, не сумев пересилить себя, спросил:

— Ты любишь другого? Тогда зачем все это?.. Ведь не школьница… Должна понимать.

Вакорина ничего не ответила, и лицо ее потемнело.

Павел расстроился:

— Анна, что с тобой?

Вакорина молчала.

— Ну, ладно, — проворчал Павел, роняя пепел папиросы себе на пальцы. — Ладно, к тебе нельзя. Но ведь сегодня такой день. Пойдем в ресторан, прошу тебя. Выпьем по рюмке вина и перекусим что-нибудь. Ты ведь согласна, Анна?

— Хорошо, — сказала Вакорина вяло. — Только подожди, я переоденусь.

Она скоро вернулась.

— Поедем на автобусе, я очень устала. Экзамены, вся эта нервотрепка… ты знаешь… я просто измотана.

— Конечно, поедем.

В ресторане Анна чувствовала себя неуверенно, беспокойно оглядывалась, и ее лицо постоянно омрачала тревога.

— Ты первый раз здесь, Аня?

— Конечно.

— Я тоже. Ничего, быстро привыкнем. Вдвоем-то не страшно.

Официант, подходя, бросил быстрый взгляд на молодую пару и вытащил из-за уха карандаш. Это был краснощекий рукастый парень, и палочка карандаша совсем тонула в его крупных и толстых пальцах.

«Странно, — подумал Абатурин, — и как ему не грешно заниматься этим бабьим делом!.. А почему — бабьим? Тяжелая работа. Надо перетаскать за смену пуды посуды и пищи. И все-таки…»

— Вот ты как думаешь, — спросил он Анну, когда официант, приняв заказ, ушел, — ведь было бы толково сделать маленькие тележки на резиновом ходу? Официантки — раз-два — и перевезли бы все к столикам.

— Да, конечно, — не глядя на него, подтвердила Вакорина.

«Что с ней? — тревожно думал Павел. — Почему скрытничает? А может, и вправду смертельно устала от учебы, экзаменов, домашних забот?».

— Прошу вас… — прозвучал за спиной Павла голос официанта.

И он движением фокусника, хорошо уверенного в своем успехе, поставил на стол ведерко с шампанским. Потом сдернул с подноса салфетку и выложил блюдечки с красной икрой, с тонкими, как листья, кусочками балыка и тарелочку с пирожным.

— Бутылочку открыть или сами?

— Нет, спасибо, — отказался Абатурин, — кругом много народу, вас ждут.

Официант слабо улыбнулся и, перекинув полотенце через плечо, пошел на кухню.

Павел взглянул на огромную пробку бутылки, обернутую блестящей бумажкой, и покраснел:

— Ты не знаешь, как открывается?

Анна покачала головой. Она вглядывалась в конец зала, куда вела лестница с первого этажа. Сейчас там шел хмуроватый пожилой мужчина.

«Почему она боится? — снова подумал Павел. — Не девчонка, чего же стыдиться?».

Вертя бутылку в руках, покосился на Анну: «Неужели у нее кто-нибудь есть, и она боится встречи с ним? Кто-то, наверно, есть».

Абатурин стал откручивать пробку, но вдруг она быстро поползла из горлышка и выстрелила громко, как детская хлопушка. Павел еле успел подставить стаканы.

— Выпьем, — подвинул он Анне вино, — за диплом и за все хорошее.

Анна взяла стакан, подержала его в ладонях и растерянно поставила на место.

— Мне нездоровится, Павел. Спасибо.

— Но ведь сегодня… — начал было Абатурин.

— Я не стану пить. Не сердись. И есть тоже не хочу.

— Как же так?.. Не одному же мне?

— Не сердись, ради бога. Выпей один. И за себя и за меня.

Павел нахмурился, резко выпил стакан с кисловатым шипучим вином, налил второй и тоже выпил. Опьянение не приходило.

Обрадовался, увидев неподалеку знакомого краснолицего официанта, и попросил себе водки.

— Одну секундочку, — взмахнул парень полотенцем и понимающе улыбнулся. — Это — мигом.

Он действительно быстро принес крошечный графинчик с водкой, тут же перелил ее в стакан и, еще раз устроив на лице улыбку, убежал.

— Паша, хватит, — попросила Анна. — Ты отравишься так.

— Я за тебя, — упрямо качнул головой Павел. — За нас, Анна.

Он понимал, что ведет себя совсем не так, как хотел и как надо, но теперь уже хмель быстро туманил голову, и язык сам плел, черт знает что.

— Пойдем, — сказала Вакорина, вставая, — у меня кружится голова.

Вероятно, ей было неудобно входить с нетрезвым Павлом в автобус, и они пошли пешком по Пушкинскому проспекту.

Дойдя до входа в городской сад, Павел взял Анну под руку и, не спрашивая разрешения, повел по пустым аллеям, забрызганным теплым летним дождем.

Дождик медленно и монотонно бил по листьям; где-то в глубине сада надоедливо картавила ворона.

Анна подошла к сухой скамейке, защищенной от дождя деревьями, сказала Павлу:

— Посижу. Хорошо?

— Нет, — отозвался Павел и придержал ее за руку. — Постой, Анна. Я скажу что-то.

Она, верно, догадывалась, что он хочет сказать, и сделала слабую попытку помешать ему.

— Не надо, прошу тебя…

— Нет, — упрямо покачал головой Павел. — Я скажу.

Вдруг почувствовав, что его покидает храбрость и не желая пасовать в последнюю секунду, взял ее голову обеими руками и тяжело произнес, будто выталкивал слова изо рта:

— Как же, Анна? Ведь я хочу на тебе жениться…

Смутился, забормотал:

— Я не так, не для дурости, а чтоб все хорошо.

Анна смотрела ему прямо в глаза, не мигая, и Павлу показалось, что горят они в этот миг от странного чувства, похожего и на радость и на отчаяние одновременно.

Ничего не сказав, она совершенно неожиданно кулем упала на скамейку и, уткнув голову в колени, заплакала по-бабьи, навзрыд. Косынка сбилась на шею, и волосы тяжелой волной плеснули ей на колени.

Павел потоптался в полной растерянности, погладил ее по волосам и, вдруг подняв на руки, стал целовать Анну в разметавшиеся волосы. Они пахли ароматом хвойного мыла, дешевых духов и еще чем-то совсем незнакомым, верно — просто запахом чистых волос.

Трезвея, Павел почувствовал, как Анна на одно мгновенье сильно прижалась к нему, но уже в следующую секунду, резко толкнув его в грудь, встала на ноги.

— Я сяду, Павел. И ты тоже. У меня уже нет сил.

Погрызла кончик косынки, подняла на Павла покрасневшие глаза, сказала хрипло:

— Мне нельзя…

— Глупости! — бездумно выпалил Абатурин. — Как нельзя? У тебя же нет мужа.

Она отвернулась в сторону:

— И не будет…

— Вот и ерунда, — замахал он руками, считая, что Анна просто растерялась, и так, верно, бывает с каждой девушкой в ее положении. — Почему не будет?

Вакорина встала со скамейки, отошла в сторону, не обращая внимания на дождь:

— Я больна… Ты мог об этом догадаться…

Раскрыла дрожащими пальцами сумочку, достала платочек:

— У меня туберкулез, Абатурин.

И добавила, не поднимая взгляда:

— Я должна была сказать тебе об этом раньше.

Она вытирала платочком слезы, а они снова набегали ей на глаза и вместе с дождинками скатывались по щекам.

— Ты больше не приходи ко мне, слышишь? Ни к чему. Мне не нужна благотворительность. Не приходи.

Павел посмотрел на нее пристально, спросил:

— Ты придумала, чтоб освободиться от меня? Я не тот, кто тебе нужен?

— Нет, я больна…

Было заметно, что ей стало легче после признания.

Павел молчал несколько секунд, точно пытался себя уверить в том, что Анна говорит правду, и не мог. Наконец пожал плечами и внезапно повеселел:

— Ну и что? Я тебя живо вылечу, Анна. Поцелуями. Вот увидишь.

— Поцелуями… Ты плохо знаешь эту болезнь. Не понимаешь, что́ говоришь.

— Я уже вышел из пионерского возраста, Анна.

— Ты поймешь потом, когда будешь не так… — она замялась, подыскивая слово, — не так взволнован. Мы больше не будем встречаться. Проводи меня, Павел.

Они вышли на проспект. Вакорина ступала неровно, не глядела на спутника, спотыкалась.

— Постой, — взял он ее за руку, когда она стала заметно задыхаться. — Так нельзя.

Ей показалось, что он сказал эти слова равнодушно, совсем не так, как прежде, и продолжала упрямо идти, чтобы он не заметил сильно участившегося дыхания. «Вот и все…»

У крыльца своего дома слабо пожала ему руку, сказала:

— Не приходи… Если бы еще любовь… Но я не люблю тебя, Павел… Мне было приятно с тобой, но… не люблю…

Павел резко дернул головой, но, встретив взгляд заплаканных глаз Анны, сказал сухо:

— Не ври. Ты не станешь гулять, не любя.

Взял ее за руки, погладил сжатые кулачки:

— Я очень похож на прохвоста?

— Нет, совсем не похож, — растерялась она.

— Я буду завтра у драмтеатра в восемь.

Абатурин медленно шел к трамвайной остановке, в возбуждении о чем-то вполголоса беседовал с собой, и редкие прохожие оборачивались ему вслед.

Им владели путанные отрывочные чувства. Он вспомнил теперь, разумеется, странности в поведении Анны: пропущенные ею свидания, внезапные страхи, посещения больницы, ее оглядки и отказ даже поесть в ресторане, упорное нежелание Вакориной, чтобы он поцеловал ее. У Анны, без сомнения, нет ни мужа, ни жениха, никого, кроме него, Павла. Абатурин не слепой: она любит его, а эта придуманная фраза «Я не люблю тебя, Павел… Просто приятно с тобой» — это ложь, это, чтоб легче расставаться.

Да, она сказала правду: больна.

Что же теперь делать? «Не знаю, но я не отпущу ее от себя».

Он был совершенно расстроен, но вместе с тем ощутил какую-то странную, неясную облегченность души, какой-то удивительный вздох всего тела, будто выплыл из морского тумана, к пустому, скалистому, но все-таки берегу.

«Что такое, чему я радуюсь?».

Он вяло размышлял над этим, не замечая трамвайной толкотни и шума. И совсем внезапно усмехнулся, догадавшись.

Вот же в чем дело: он просто боялся, что у нее все-таки кто-то есть. Могла же она поссориться с тем, другим, или он уехал в долгую командировку, или служит в армии. Значит, никого нет. Между Анной и Павлом — только болезнь. Это серьезно, но ведь не катастрофа.

Абатурин подходил уже к общежитию, когда вспомнил, что сегодня пил, и товарищи заметят его состояние. Кузякин молча покачает головой и ухмыльнется: одно дело пунктики вырабатывать и совсем другое — жизнь.

Да, жизнь — сложная штука, и чем ты старше, тем она сложнее. Будь он, Павел, на месте Анны, может быть, поступил точно так же. Даже любовь нельзя покупать за унижения. Но ведь Анна должна уже знать его, — разве он мог бы когда-нибудь оскорбить ее глупым и не достойным мужчины сожалением или попреком. Ах, Анна, Анна!..

Прохаживаясь неподалеку от общежития, он пытался угадать свое завтра.

Придет или не придет Анна? Придет. Она поймет: он не из тех, кто вертится возле «Магнита», приставая к девчонкам, и туманно понимает смысл слова «совесть»… А если не придет? Что делать? Теперь даже представить себе нельзя, как можно без нее или без ожидания встречи… У Анны, и в самом деле, ужасная болезнь: разрушаются легкие… Но ведь теперь есть сильные средства против туберкулеза… Их не может не быть. Надо побывать у врача…

Когда он вошел в комнату, Кузякин лежал на кровати, и рыжая его борода мерно вздрагивала от дыхания.

Линев и Блажевич разом посмотрели на Павла, потом переглянулись, и Блажевич спросил:

— Як, Паша? Усе в пара́дку?

— Нет, плохо. Она больна.

— Ну дык што ж? — удивился Блажевич.

— У нее туберкулез. Она сказала — не любит. И чтоб не приходил.

— Вось и дурни́ца, — рассердился сварщик и посмотрел на бригадира, будто спрашивал взглядом: «Так?».

Линев покачал головой:

— Она больна, Григорий, а мы здоровые. Может, нам трудно ее понять.

— Галава́ ж у яе́ здаро́вая, — заметил Блажевич. — Значит, разуметь должна. Пашка комсомолец, а не купец.

— И не купцы свиньями бывают. Она мало знает Павла. А мне, если хочешь знать, нравится ее гордость. Мужики лучше ценить будут.

— Тэк-тэк… — почесал в затылке Блажевич. — Дрэ́нна. Адна́к не бяду́й, что-нибудь придумаем. Уговорился о встрече?

— Сказал: приду завтра к театру. В восемь.

— До́бра! — обрадовался Гришка. — Ну, спи.

Кузякин перестал храпеть, открыл глаза, сказал, вздыхая:

— Мы все не купцы, пока торговать нечем.

— Брось, Кузякин, — нахмурился Линев. — Не болтай пустое.

— Ну, как знаешь, — проворчал, зевая, Кузякин и отвернулся к стене.

Потушили свет.

Павел слышал, как Григорий тихонько прошлепал к кровати Виктора, и вскоре до Абатурина донесся тихий шепот товарищей. Слов он не мог разобрать, но понимал: речь идет о нем.

— Нишкни! — внезапно крикнул во сне Кузякин. — Замолчь, окаянная!

Павел встал с кровати, прошел к Линеву и Блажевичу. Закурил папиросу, протянул портсигар в темноту.

— Я не курю, — отказался Линев. — Отвык уж от этой дряни.

— Ребята, — вздохнул Павел. — У меня голова в дыму. Ничего не могу придумать. Я ее не отпущу.

— Ты вот о чем помозгуй, Паша, — сказал Линев, с наслаждением вдыхая запах чужих папирос, — чтоб это не было вроде благотворительности, чтоб глаза не кололо. Она тогда сама не уйдет.

Он пожал в темноте горячую ладонь Павла, тихонько подтолкнул его в спину:

— А теперь на боковую. Вставать рано.

ЕЩЕ ОДИН ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК

На работе Абатурин чувствовал себя нехорошо. Болела голова, поташнивало. Почему-то раздражал скрип монтажных ключей, белые вспышки сварочного аппарата Блажевича.

Линев в этот день трижды проверял у Павла крепление монтажного пояса, и это тоже сердило Павла.

Со смены зашел в библиотеку и спросил книги о туберкулезе. Ему дали тонкую популярную брошюру.

До шести часов он вызубрил эту брошюру наизусть. Автор утверждал, что болезнь вовсе не так страшна, как думают многие, во всяком случае она поддается полному излечению.

До свидания оставалось около двух часов. Теперь можно было отправиться в общежитие, поесть, привести себя в порядок.

Ни Линева, ни Блажевича не было дома. Кузякин сидел на своей кровати и безголосо тянул песенку. Увидев Павла, подергал себя за бороду, сказал, вздыхая:

— Слава богу, хоть ты пришел. Скучища, сказать тебе не могу.

— Странный вы человек, Гордей Игнатьич, — не выдержал Павел. — У вас жена, детишки, а вы тут волком воете.

— Детишков жалко, — свесил голову на грудь Кузякин. — Маленькие они и защититься не умеют.

— Вот и пошли бы домой.

— Меня уж бригадир уламывал. Не могу. Баба отвратная больно.

Он засунул конец бороды в рот, сказал, кивая на дверь:

— Никак, твои идут.

Бригадир и сварщик вошли в комнату мрачные, молча посдирали с себя пиджаки.

— Где были? — спросил Абатурин.

— У гэ́тага дзивака́ дома. Баба, правда, распу́сница и стерва. Детей жаль.

Линев походил по комнате, ни на кого не глядя, и вдруг сорвался:

— Там дым коромыслом, мужичье самогон хлещет, а ты тут на койке пухнешь?!

Кузякин захлопал ресницами, спросил робко:

— Чего это раскричался, парень? Перебрал, что ли?

— Я табе́ покажу «перебрал»! — заорал Блажевич. — У цябе́ дзе́тки там плачут со страху. Чертям тошно!

Он вытянул из-под кровати Кузякина его чемодан и потащил к двери.

— За́раз проси пако́й для сябе́ и детей.

— Погоди, — остановил его Линев. — Зря. Не дадут ему комнату. Без году неделя у нас и пьет, дьявол.

— Что ж делать?

Линев походил по комнате, поскреб в затылке. Еще походил, морща лоб. Сказал, стараясь скрыть вздох:

— Мне комнату должны дать. Здесь на правом берегу. Ну, не к спеху. Потерплю.

Блажевич непонимающе взглянул на приятеля.

— Пусть Гордей Игнатьевич ее забирает, ему нужнее, — пояснил Линев, глядя в сторону. Ему было явно жаль свою комнату.

— Гэ́та здо́рава! — всплеснул руками Блажевич. — А як жа ты?

— Я ж сказал: не к спеху. Завтра пойдем к начальнику и попросим.

У Кузякина на лице выступили красные пятна, он кинулся было к Линеву, но тут же замер, будто прибитый. Прищурил глаза, и чувство злой обиды загорелось в них.

— Смеешься, бригадир?

— Нет, Гордей Игнатьич. Не смеюсь.

Старый монтажник пристально посмотрел на Линева, и взгляды их уткнулись друг в друга.

— Будто бы не смеешься, Линев?

— Нет.

Линев выдержал прямой и колющий, будто шило, взгляд Кузякина, и тот, нервно вздохнув, понял: бригадир говорит правду.

Гордей Игнатьевич тихонько, не сводя глаз с Линева, пошел ему навстречу.

— Спасибо, друг, — сказал он, и голос его задрожал. — На весь век мне о тебе память. И от детишков спасибо.

— Мне спасибо не надо, — хмуро покачал головой бригадир. — Чтоб ни глотка водки. Понял? А то приду и отберу комнату.

— Да господи ты боже мой! — воскликнул Кузякин. — Да ни капельки, вот тебе крест. С детишками не положено. Разве только в праздник.

— Ну, вот и столковались, — снова вздохнул Линев. — Я ж говорил: Кузякин не пропащий человек.

— Чалаве́к з галаво́й, — проворчал Блажевич. — Каб яго́ чорт узя́в…

Было видно, что сварщику жаль друга, пошедшего на такую жертву.

— Завтра дом заселять будут, — сказал Линев. Приготовься. С женой поди договорись, чтоб детишек отпустила.

— Да ты не беспокойся, друг, — торопливо отозвался Кузякин, — это такая гулява, она с радостью отдаст.

Он бросился было к чемодану для того, чтоб немедленно готовить свое барахлишко к переезду, но остановился, и снова недоверие сузило его глаза:

— А не шутишь, Линев? Ведь это ж кусок от сердца оторвать.

— Шутят в цирке. А мы с тобой — рабочие люди, Гордей Игнатьич.

— Спасибо, — сказал Кузякин и опустил голову.

— И от меня спасибо, Виктор, — подошел к бригадиру Абатурин. — Может, вся жизнь теперь у Гордея Игнатьича наладится. Дети все же.

В продолжение всего этого разговора Павел то и дело поглядывал на часы, тревожно всматривался через окно в свинцовое небо, придавленное тучами.

До свидания оставалось около часа. Простившись со всеми, Павел торопливо прошел на остановку трамвая. Вскоре он был уже у театра.

Ручные часы показывали половину восьмого. Абатурин, покашливая, закурил папиросу, быстро высосал ее всю без остатка и от окурка поджег новую.

Анны не было.

Он ходил крупными шагами возле памятника Пушкину и убеждал себя, что как только дойдет до угла театра и обернется — увидит Вакорину.

Он много раз взглядывал на часы, и ему показалось, что стрелки остановились. Даже потряс руку и послушал тиканье.

В половине девятого Павел говорил себе, что она просто задержалась, что, может быть, ей нездоровится, но в девять понял: не придет.

Сердце у него упало: «Неужели все?.. А может, она уже получила назначение? В другой город? Нет, конечно, — она же лечится!».

— Ну? — внимательно посмотрел на него Блажевич, когда Павел вернулся в общежитие.

Абатурин отрицательно покачал головой.

— Няма́ чым пахвали́цца, — вздохнул Блажевич. — До́бра, нам Катя поможет, коли на то пошло.

Утром Линев сказал Абатурину:

— Ты с Блажевичем — на работу, а я — живой ногой к начальству. Ордер на Кузякина перепишу. А то есть такие ловчилы — влезут в жилье, не выгонишь потом.

— А если не перепишут?

— Я им не перепишу! — погрозил бригадир. — Я до райкома дойду, до «Правды».

Повернулся к Кузякину, распорядился:

— Ты иди со мной, Гордей Игнатьич, на улице постоишь, у конторы.

Покопался пятерней в затылке, добавил:

— О грузовичке заодно договоримся. Чтоб быстро, как на фронте.

Когда уже Абатурин и Блажевич уходили, крикнул им в спину:

— Вы мастеру скажите, где мы. Отработаем, за нами не пропадет.

Эта смена тянулась для Абатурина утомительно долго. Состояние Павла, наверно, было заметно со стороны: то Вася Воробей, то Климчук подходили к нему, будто невзначай, спрашивали:

— Как дела, Паня? Здоров? Заходи, не то уведут девку другие парни.

Они говорили, разумеется, о студентке, учившей их девочек играть на пианино. Павел понимал: шутят, и все-таки не мог заставить себя улыбнуться.

Здесь только Блажевич знал, отчего худо Павлу, и старался помочь приятелю.

— Не кисни, адна́к, Паня, — шептал Блажевич. — Усе образуется.

Возвращаясь с работы, они одновременно увидели у подъезда общежития огромную грузовую машину. В кузове, волнуясь, сидел Кузякин и тянул шею, — высматривал, не идут ли строители со смены. Вероятно, Линев решил, что в торжестве переселения должна участвовать вся бригада. А может, полагал, что жена Кузякина вдруг учинит скандал и собирал силы для отпора.

Увидев молодых людей, Гордей Игнатьич перекинулся через борт и бросился в общежитие. Вернулся он с Лицевым, одетым в праздничный костюм.

— Едем! — закричал бригадир. — Прямо дождаться вас не могли.

Абатурин ухватился за борт, собираясь прыгнуть в машину.

— Куда?! — еще громче закричал Линев. — Бегите в душевую, мы подождем.

Когда распаренные и переодетые монтажники вернулись к машине, Линев уже сидел рядом с шофером, а Кузякин нетерпеливо топтался в кузове.

Гордей Игнатьевич подал сначала руку Павлу, потом Гришке, кивнул им на старый ватник возле кабины:

— Садитесь пока, Паня и Гриша. Это я мальчикам моим приготовил, чтоб мягче было.

Монтажники поблагодарили, но садиться не стали.

Гордей Игнатьевич несколько минут ехал молча, потом осторожно потрогал Абатурина за плечо.

— Что вам? — спросил Павел.

— Слышь, Паша, — сказал, смущаясь, Кузякин, — а вы Гордея из бригады не выставите?

— Нет, зачем же?

— Одни неприятности из-за меня.

— Теперь их, может, не будет, Гордей Игнатьич.

— А то как же! — убежденно воскликнул Кузякин. — Я теперь по линеечке жить буду. С детишками-то.

Сначала машина шла по разрытой, тряской дороге, возле которой сооружались новые дома, потом выбралась на асфальт сравнительно старых улиц и, наконец, заковыляла по окраине проспекта. Приминая строительный мусор, грузовик остановился у подъезда многоэтажного нового дома.

Линев быстро нашел коменданта. Кузякин выволок из грузовика свой сундучок, и все, возбужденно перебрасываясь шутками, отправились в нужную квартиру.

Две комнаты квартиры были заняты семьей машиниста: пожилым железнодорожником, его женой и двумя малолетними детьми.

— Вось гэ́та спра́ва! — узнав о детях, обрадовался Блажевич. — Мальчишки скучать не будут.

Пока завороженный Кузякин осматривал свою комнату, Линев вышел с железнодорожником на кухню. Бригадир попросил машиниста, чтоб его жена приглядела за детьми Кузякина, пока не найдется приходящая нянька; справился, где можно найти такую женщину; пообещал, что они будут наведываться к детям Гордея Игнатьевича.

Вернувшись к товарищам, поторопил:

— Быстро за детьми. Машину всего на три часа дали.

Они переехали Урал, спустились по центральному шоссе к пятому участку, и возле одного из бараков вылезли из грузовика.

Линев отправился в барак один.

— Вы мне всю обедню можете испортить, — бросил он товарищам, — пылить начнете.

Но, против ожидания, никакого скандала не случилось. Бригадир вскоре вышел из барака, ведя за руки двух маленьких не то испуганных, не то удивленных мальчишек. Позади них, растерянно посмеиваясь, шла простоволосая, неопрятная, но еще сравнительно молодая женщина.

Увидев бывшего мужа, она нетрезво засмеялась и сказала:

— А может, со мной останешься, Гордеша? Тот-то ушел.

— Нет, — хмуро бросил Кузякин.

— Ну, и леший с тобой! — вяло заключила женщина. — Мне без вас веселее… Подождите маленько.

Она ушла в барак и через несколько минут вернулась с узлом, в котором, надо полагать, были детские вещи.

— Детишков навещать? — спросила она у Кузякина.

Тот молчал.

— Адрес-то скажешь?

— Трогай! — бросил Кузякин шоферу. — Трогай, ради бога.

Женщина кинулась было вслед за уходившей машиной, но тут же остановилась и, не утирая выступивших слез, нетрезво ухмыльнулась:

— Не в другую страну, чай. Сыщу, коли надо будет.

— Уфф! — вздохнул Блажевич, когда грузовик вывалился на шоссе. — Гара́ з плячэ́й!

Пока ехали к новому жилью, Кузякин все гладил по головам детишек, откровенно любовался их замурзанными мордашками, наставлял:

— Вы, Петя и Коля, в квартире-то хорошо себя ведите. Не пачкайте, не сорите. Я Петю в детский сад устрою, а Коля в класс пойдет. Там, небось, хороший детский сад.

— Мы не будем баловаться, батя, — обещали мальчишки, с наслаждением хватая прохладный ветер губами.

Показывая на домны, Кузякин пояснил:

— Их тоже ваш батя монтировал. Строил, следовательно.

— И они? — показывали пальцами на соседей ребятишки.

— И они.

Выйдя из машины, Линев подхватил на руки старшего мальчика, Блажевич — младшего, а Павлу достался узел с вещами.

Впереди всех, не зная, куда девать пустые руки, шел Кузякин. Он ступал не твердо, часто оглядывался, будто все еще не верил и в новое жилье, и в то, что с ним его мальчишки.

— Ну, устраивайся, а мы поехали, — стал прощаться Линев. — Уговор не забыл?

Кузякин ответил тихо:

— Не буду… Только с тоски и пил, вот из-за них, из-за детишков.

Машина уже ушла далеко, а все были видны позади три фигуры — одна большая и две крошечных: Кузякин и его дети. Они махали машине руками, будто маленькие ветряные мельнички, в крылья которых подул пока еще слабый, но свежий ветер.

Абатурин с мягкой грустью смотрел на них и махал фуражкой. На мгновение задумался и вдруг понял, что, радуясь удаче Гордея Игнатьевича, он совсем забыл о своей беде. Может, это и к лучшему: душе, как и телу, нужен отдых.

В общежитии товарищей ждал сюрприз. На пустой койке сидел Рогожкин, ожидая их и попыхивая трубкой.

Увидев монтажников, комендант спрятал дымящуюся трубку в карман, встал с кровати и сказал весело:

— Я вам одного иностранца пришлю. На постой. Не возражаете?

— Кого? — поднял брови Линев.

— Болгарина. Вполне советский человек, я думаю.

— Прямо интернационал! — восхитился Линев. — Не хватает только поляков, чехов и с Кубы кого-нибудь.

— На Кубе не славяне, — улыбнулся Абатурин.

— Все равно — хорошие люди.

— А где он сейчас, болгарин? — спросил Линев.

— А у меня. Чай пьет. С вареньем. Нельзя без варенья — иностранец все-таки.

— Это, пожалуй, хорошо, — задумчиво произнес Линев. — Новый человек — хорошо. Кузякин-то ушел. Вроде пусто без него, дьявола, стало.

— Пошли, — распорядился комендант. — Новое белье вам выдам для гостя. Негоже иностранному представителю самому тряпки таскать.

Они принесли новое одеяло, свежие простыни и наволочки, мохнатое полотенце, застелили койку.

— Теперь можно, — сказал комендант. — Сейчас я его приведу.

Вскоре он вернулся с болгарином.

Это был рослый русый парень в дешевом пальтеце и в странной, по здешним местам, фуражке с ушами.

Поставив чемодан на пол, оглядел всех серыми смешливыми глазами, сказал басом:

— Здраве́йте! До́бар ве́чер!

— Добрый вечер! — поздоровались монтажники.

— Мое́то и́ме е Иван Влахов, — ткнул он себя пальцем в широченную грудь. — Монтажник. Още́ комсомолски организатор.

Подумал и уточнил:

— Секретар на первична комсомолска организация.

Засмеялся, спросил:

— До́ста?

— Довольно, — улыбнулся Линев.

Пожав на прощанье руку коменданту и сунув чемодан под кровать, болгарин достал из пиджака сначала фотографию, потом губную гармошку и, наконец, открытки с видами Софии.

Разложил все это на столе, подозвал монтажников:

— Жена ми, — кивнул он на снимок тоненькой, чуть увядающей женщины.

Потом подул в гармошку, сообщил:

— Исполнител на песни. Аз абичам руски популярни песни.

— Любит наши песни, — расцвел Абатурин.

Спросил как можно вежливее:

— А язык наш знаете?

— Не зная руски, — огорченно сознался Влахов. Но тут же тряхнул длинными русыми волосами, улыбнулся: — Да се запозна́ем!

— Конечно, — подтвердил Абатурин. — Разберемся без переводчика.

Раздав всем открытки с видами болгарской столицы, Влахов гордо посмотрел на новых товарищей:

— До́бре? Взе́мете за споме́н.

— Красиво. Спасибо за подарок.

С этим простодушным плечистым парнем было легко и просто знакомиться. Он и в самом деле оказался страстным любителем русских популярных песен, — и тут же исполнил некоторые из них на губной гармошке. Потом понудил всю комнату спеть с ним всесветно знаменитую «Катюшу».

Но когда его попросили еще что-нибудь рассказать о себе, он рассмеялся и сообщил, подмигивая:

— Я е после́дната буква от ру́ската азбука. Ка́кво ще ми возразите на то́ва?

— Не будем возражать, — усмехнулся Линев. — Значит, и о себе рассказать надо?

— Че как и́нак? — удивился Влахов.

Короче говоря, к тому времени, когда уже надо было ложиться спать, общительный болгарин выпытал у своих новых товарищей все, включая даже сердечные дела Абатурина и Блажевича.

Он хлопал молодых людей по плечу и обещал лично помочь им в их трудных обстоятельствах.

Блажевич пытался было возразить и объяснить, что у него с Катей все идет как по маслу, но Влахов погрозил кому-то пальцем и сообщил, что всякая «и́стинска» любовь — трудная любовь и без помощи надежного товарища не обойтись.

Уже ложась спать, вдруг удивленно хлопнул себя по бокам ладонями и вопросил монтажников:

— Все още́ си гово́рим на «ви́е»?!

И все вместе с ним удивились, что еще и в самом деле не перешли на «ты».

Болгары приехали в Магнитку обучаться крупным строительным работам и не хотели терять времени зря.

Когда монтажники проснулись, Влахова уже в комнате не было. Он убежал на стройку и появился только вечером. Оказалось, что после смены Влахов побывал у своих комсомольцев, проверил, как все устроились, не надо ли какой помощи по работе, и только тогда отправился домой. Но по дороге услышал, как ученицы ремесленного училища поют песенку о трех ровесницах, уселся рядом с девчатами и стал на своей игрушечной гармошке подбирать мотив песни.

Появившись в общежитии, он выразил желание немедленно идти к Вакориной и объяснить ей, что у Павла к Анне «голя́ма любо́в», а «дале́ч от очи́те дале́ч от сердце́то».

Потребовал у Павла адрес Вакориной и, увидев, что Абатурин колеблется, строго поднял вверх палец:

— И никакви́ возраже́ния!

Записав адрес на бумажке, высыпал в портсигар новую пачку табаку, съел на ходу кусок хлеба с колбасой — и исчез.

Вернулся в десятом часу ночи и еще с порога закричал Абатурину:

— Ка́ква пре́лест е тази́ Аничка!

— Понравилась? — краснея от удовольствия, спросил Павел и поторопил Влахова: — Ну что? Говорил с ней? О чем?

Оказалось, что Влахов вызвал Вакорину из дома, но почти не дал ей говорить, боясь, что не успеет выложить массу важных сведений. Во-первых, он сообщил, что вопрос, по которому пришел, — это «вопрос на живот и смерт», затем убедительно, по его словам, доказал, что явился «по собственно желание, без прину́да», не преминул добавить, что во всяком деле главное «воля за победа» и «в общи черти» рассказал Вакориной, как тяжело страдает Павел из-за того, что она не пришла на свидание. Он уверял, что это сообщение поразило Вакорину, «като́ гром от ясного небе» и что, коротко говоря, надо подумать о свадьбе.

Растерявшийся Павел все время пытался узнать, что говорила Вакорина, и удалось ли условиться с ней о встрече. Но довольно скоро выяснилось, что Анна вообще почти ничего не говорила, а о встрече Влахов с ней забыл условиться. Он только спросил ее «Няма́те ли няка́ков вопрос?», а она покачала головой. Тогда он сказал:

— Позволите ми да ви сти́сна рука́та?

Она покраснела, протянула руку и отозвалась:

— Пожалуйста, пожмите, если это так необходимо.

— Значит, ты ни о чем не договорился? — упавшим голосом заключил Абатурин.

Влахов хлопнул себя ручищей по лбу, и лицо его выразило крайнюю степень страдания и самоуничижения.

— Фо́рмен глупа́к! Що за дя́волщина! Истинска глу́пост! — корил он себя.

Немного успокоившись, покачал головой:

— Не, драги́, то́ва не е работа!

И пообещал в самое ближайшее время исправить свою ошибку, сообщив, что в запасе у него есть «хитра маневра».

Почти совсем уснув, он услышал, как кашляет в кровати Павел, и, с трудом разлепив веки, потребовал:

— Ты тря́бва да взе́меш лекарство!

— Обойдусь без порошков, — отказался Павел. — Это пройдет.

Ночью они оба ворочались в кроватях, иногда тихонько вздыхали, — такие разные и удивительно похожие люди: большие рукастые парни, искренние и простые, никогда не лгавшие ни себе, ни другим.

ПЕРВАЯ ЛОЖЬ

На другой день, после смены, Блажевич отправился в диспансер и вернулся в общежитие затемно.

— Усе выходит до́бра, — шепотом сказал он Павлу. — Катя — гэ́та разумница.

— Что вы надумали? — тревожно спросил Павел, еще не успевший забыть дипломатической экспедиции Ивана Влахова.

— Она наладит свидание.

На другой день прямо с работы оба товарища прошли к Поморцевой.

— Я выведала, — весело сообщила Катя: — Вакорина уже не консультируется у нас. Ее консультируют и лечат в поликлинике на левом берегу. Вечером и утром — уколы. Можно завтра застать ее там. Я помогу.

— Спасибо, Катя, — поблагодарил Павел. — Я у вас кругом в долгу.

— Вот еще! — засмеялась Поморцева, и ее черные глаза лукаво засияли. — Это я у вас, Паша, в долгу… Значит, завтра в шесть вечера. Приезжайте прямо туда.

Пока она записывала на бумажке адрес для Павла, он вспомнил о ее подруге и подумал, что проявляет крайнюю невежливость, говоря все время о своих делах и ни разу не поинтересовавшись делами Юли.

— Как она? Скучно одной?

— Кому?

— Юле.

Подавая бумажку с адресом, Катя рассмеялась:

— Одной! Ей Линев скучать не дает.

— Кто? — удивился Блажевич.

Катя сконфузилась и покраснела, поняв, что товарищи ничего толком не знают о сердечных делах Линева и что она, следовательно, выдала его тайну.

— Погляди то́льки на яго́! — восхитился Блажевич. — Вось табе́ и «занят»!

— Ну як Катерина? — по дороге домой спрашивал Блажевич.

— Даже умнее тебя! — весело хвалил Абатурин.

— Где были? — спросил Линев, когда они явились в общежитие.

— Мы были заняты, — многозначительно произнес Блажевич, подражая баску Линева.

Тот подозрительно посмотрел на сварщика и, неожиданно покраснев, усмехнулся:

— Выведали?

— А что выведывать? — сделал невинную физиономию Гришка.

Линев не успел ответить. В комнату шумно вошел Влахов.

— Мо́ят дру́гар ми обя́ви социалистическо соревнование, — доложил он монтажникам. — Ух, едва ди́шам!

Оказалось, его вызвал на соревнование русский монтажник, вежливо пообещав своему болгарскому другу помочь в деле. Но соревноваться с кадровым магнитогорцем было нелегко, и Влахов сильно устал.

Рассказывая об этом, болгарин вдруг стукнул себя ладонью по лбу, опять влез в рукава пальтеца — и убежал.

Явился через полчаса, нагруженный свертками и коробками, вытащил из карманов две бутылки водки.

— Руска ра́кия от жи́та, — постукал он твердым ногтем по стеклу бутылки. — Добра репутация.

— Чего это? — удивился Линев.

— Ро́жден ден, — пояснил Влахов. — Едва що не забра́вих. Девически па́мет.

Он налил товарищам водки в стаканы, подложил каждому закуски и сказал с веселой непосредственностью:

— С тако́в дру́гар нико́га не е скучно!

И хотя в данном случае «другар» обозначал единственное число существительного, все поняли: Иван имеет в виду всех.

Его дружно поздравили с днем рождения и выразили сожаление, что не сумели, по вполне понятным причинам, заготовить подарки.

— И без то́ва има́м много, — рассмеялся Влахов. — Благодаря́.

Он посмотрел вопросительно на Абатурина, смешно заморгал глазами:

— Ха́йде да изпе́ем не́що?

Павел неуверенно поглядел на Линева:

— Можно?

— Только тихо. Поздно уже.

Они запели «Подмосковные вечера». У Влахова был могучий бас, и в паре с баритоном Павла голос болгарина звучал мощно и мягко.

Кончив петь, несколько секунд молчали, еще живя песней.

— Той има́ приятен глас, — похвалил Влахов Абатурина, обращаясь к Линеву. — Той пе́е добре. Гласови́т славе́й!

— Не перехваливай, — улыбнулся Линев, — а то он совсем покраснеет.

— Продо́лжавай! — попросил Влахов Павла.

— Поздно, — покачал головой Линев. — Люди спят уже.

— Тихо, — обнял бригадира Влахов. — На бо́рза рука.

— Нельзя, Ваня, — мягко отказал бригадир, — ни тихо, ни быстро. Ночь.

Перед сном решили покурить. Влахов заглянул в портсигар и вздохнул:

— За е́дна седми́ца изпуши́х сто грама тютю́н!

Павел дал ему папиросу, и они молча задымили.

— Ка́пка по ка́пка ка́мек пробива́, — внезапно зашептал Павлу Влахов. — Не тря́бва да па́даш духом.

Этому искреннему человеку до всего было дело. Он, верно, уставал от множества обязанностей, служебных и добровольных, он все-таки был не в родной стране, и это, разумеется, заставляло его в известной мере сдерживаться, — и тем не менее он каждому норовил помочь и всем интересовался.

— Ко́лко е ча́сот?

Павел посмотрел на часы.

— Четверть двенадцатого.

— Вре́мето е зла́то, — вздохнул Влахов. — Совсем не ми се спи.

— И мне не хочется спать, — признался Абатурин. — Да ничего не поделаешь: на работу рано.

Они затушили окурки и улеглись в кровати.

— Ле́ка нощ! — пожелал товарищам доброй ночи болгарин.

— И тебе, Ваня!

Утром они всей четверкой отправились на строительную площадку. Монтаж новой сверхмощной мартеновской печи шел полным ходом.

— Здравствуйте, следовательно! — сказал им незнакомый человек хрипловатым голосом Кузякина.

Монтажники ахнули. Гордей Игнатьевич сбрил рыжую разбойничью бороду и усы и выглядел помолодевшим и подтянутым.

Они пожали ему руки, расспросили, как устроился, удалось ли найти приходящую женщину для ребятишек, поинтересовались, есть ли поблизости от дома магазины и что в них продают.

За время краткосрочного отпуска — монтажники всем скопом ходили к Жамкову просить о льготе для новосела — Кузякин успел сделать не очень много, но с главным справился. С помощью машиниста он нашел пенсионерку, работавшую до ухода на покой в столовой. Старой женщине осточертело ее почетное безделье, и она быстро согласилась «выполнять какую-никакую приборку и постирушки».

— Она будет нам обеды готовить, а Коля, старшенький мой, станет их папке приносить, — похвалился Кузякин, моргая редкими ресницами.

Вскоре все, за вычетом Линева, полезли вверх.

Болгарин, осмотрев с высоты строительную площадку и восхищенно пощелкав языком, отправился в свою бригаду. На прощание он заявил, широко разводя руки и имея в виду панораму комбината:

— То́ва е чудесно!

Павел всю смену был задумчив и молчалив. Иногда это молчание нарушалось только кашлем. В довершение ко всем неприятностям последних дней еще прибавился этот кашель. Видимо, простыл, вовремя не выпил порошков, и теперь знобило.

Сумеет ли Поморцева действительно помочь ему увидеть Вакорину? Не откажется ли разговаривать Анна? — эти мысли точили ему голову и мешали работать.

Он с трудом дождался конца смены.

Гриша Блажевич, хорошо понимая состояние Павла, всю дорогу домой давал товарищу советы, главным из которых был совет «не тушавацца».

Догнавший их по дороге Влахов, узнав, что сегодня должно состояться решающее свидание, тоже изложил несколько важных рекомендаций. Он считал, что у такой девушки, как «хуба́ва дево́йка Аничка» обязательно должен сказаться «глас на со́вестта», а Павлу для успеха дела следует явиться «пре́ди срока», хотя бы на полчаса.

— Перво чуй, а след то́ва говори, — внушал Павлу Иван, размашисто шагая по дороге и крепко поддерживая товарища под руку.

— Не будет она разговаривать… — покачал головой Павел.

— Как не те е срам! — укорил Влахов. — Аничка е умница!

Он еще высказался в том смысле, что Абатурин выбирает себе жену не на день, а до смерти и ради этого стоит постараться.

Свою отрывочную речь болгарин закончил истинно мужским призывом:

— На оружие!

Блажевич, придя в общежитие, быстро умылся и, перекусив, отправился к Поморцевой. Молодые люди, как догадывался Абатурин, должны были встретить и задержать Анну у поликлиники.

Линев отправился «по делам». Прощаясь, он задержал ладонь Павла в своей и сказал тихонько:

— Без благотворительности, Паша, но и не унижайся. И то и другое плохо, если она настоящий человек.

Павел остался вдвоем с Влаховым. В запасе было около двух часов, и Абатурин был рад, что в эти томительные минуты рядом с ним будет веселый и надежный товарищ.

Но против ожидания, болгарин не стал поддерживать беседу, а лег на кровать и, достав из кармана гармошку, стал извлекать из нее грустные протяжные звуки. Он мастерски играл родные мелодии, в которых иногда ощущался привкус турецких мотивов, и эти негромкие песенки наполняли комнату, покоряя печалью и милой гармонией.

Прервав игру, достал из бумажника фотографию, протянул Павлу:

— Детенце.

Это был снимок малыша лет трех-четырех в матросском костюмчике. В таких костюмчиках, вероятно, щеголяют дети малого возраста на всех континентах.

Спрятав фотографию, Влахов снова приложил гармошку к губам, но почти тут же спрятал ее. Внезапно стал говорить Павлу, что, может, даже завидует ему, да, да, завидует, если Абатурин хочет знать правду. Право ухаживать за девушкой или женщиной — не всякому дано. Он бы, Влахов, и поухаживал, да нельзя: женат и, значит, предосудительно. И вообще, это одна из несправедливостей жизни, что одним можно ходить на свидание, а другим нет.

Павел слушал Влахова сначала с удивлением, потом с добродушной иронией и, в конце концов, не взирая на мутность своего положения, рассмеялся. Было ясно, — болгарину очень хотелось, чтобы Абатурин пришел на свидание твердый и веселый, и для этого Иван даже наговаривал на себя. Впрочем, может, и не наговаривал.

«Венча́лен пре́стен…» — бормотал он, вымеривая комнатку широкими шагами, и обычное выражение деловой озабоченности снова появилось на его лице.

— О каком перстне говоришь, Иван?

Влахов даже возмутился, что Абатурин не понимает его. Он потребовал от Павла, чтобы тот «момента́лно», «мно́го бо́рзо» побежал в магазин и купил супружеское кольцо.

— У нас не все носят кольца, — уныло отозвался Павел. — И потом — еще ничего не известно.

Тогда Влахов рассердился совсем и сообщил Павлу, что сам гонялся за своей будущей женой два года, что это, черт побери, самый малый срок. И, сославшись на свое право старшего по возрасту, добавил: чем дольше ухаживаешь за женщиной, тем прочней семейный союз.

— Спасибо, Ваня, — грустно усмехнулся Абатурин. — Ты славный парень, я это понимаю.

Влахов сконфузился и махнул рукой.

Как часто бывает в подобных случаях, вдруг оказалось, что до намеченного срока совсем мало времени, и Павел, наскоро пожав руку Ивану, кинулся к остановке трамвая.

— На до́бар час! — кричал ему вдогонку своим оглушительным басом болгарин.

Сойдя с трамвая, Павел торопливо зашагал к поликлинике.

Еще издали он увидел Вакорину. Рядом с ней стояла Катя, — она все время поглядывала в сторону остановки, ожидая Павла, и, вероятно, боясь, как бы Анна не ушла. Неподалеку от них курил, прохаживаясь, Блажевич.

Но вот он стал торопливо подавать Кате знаки, чтоб она уходила.

Поморцева тоже заметила Павла. Она протянула руку Вакориной и поспешила к Грише.

Увидев Павла, Анна заметно побледнела.

— Зачем ты здесь? — спросила она, отводя глаза.

— Пойдем, нам надо поговорить.

— Ты знал, что я тут?

— Пойдем, я все скажу.

Он сильно закашлялся, вытер пот на лбу и, успокоившись, взял Анну под руку.

— Что с тобой! — вдруг воскликнула Вакорина, и на лице у нее выступили красные пятна. — Почему кашляешь?

— Не знаю. Простыл.

Она повернулась к нему, пристально посмотрела в глаза. Губы у нее дрожали.

— Простыл?

— Простыл. Что же еще?

— Господи боже мой! — сказала она упавшим голосом. — Паша!..

— О чем ты? — не понял Абатурин, занятый своими мыслями. — Пойдем скорее.

Она покорно шла рядом и спотыкалась.

Павел привел Анну в городской сад, посадил на знакомую скамейку, сказал, покрываясь густой краской:

— Больше я не хочу врать, Анна.

— Что такое?

— Я виноват перед тобой, — ответил Павел со странной настойчивой торопливостью, будто боялся, что она не поверит его словам. — До сих пор я врал тебе, и мне не хватило твоего мужества.

Он никогда не разговаривал с ней таким тоном и такими словами, и Анна окончательно решила, что с ним случилось несчастье. Лицо ее помертвело.

— Боже мой, что случилось?

— Ничего особенного, — ответил он, криво усмехаясь и подчеркивая этой усмешкой ироническую окраску своих слов. — Ничего, Анна. У меня инфильтрат, и он грозит распадом в каверну. Демобилизован из армии по болезни. Я скрыл это и обманул врачей, когда принимали на работу. Вот теперь ты можешь прогнать меня, и это будет правильно.

Анна молчала несколько секунд, не поднимая головы. Потом резко встала и запальчиво крикнула Павлу:

— Ты все врешь! Мне не нужна твоя снисходительность!

— «Врешь»! — нахмурился Павел. — Меня лечили уже бог знает чем: и пневмоторакс, и пневмоперитонеум, и антибактериальные препараты, — он с трудом выговаривал эти мудреные двухаршинные слова. — Теперь мне лучше, но все же очень плохо.

Она по-прежнему недоверчиво смотрела ему в глаза.

— А ты что-нибудь слышал о ларусане?

— О ларусане? Да, я вспоминаю, этот препарат недавно синтезирован в Свердловске. Говорят, очень сильное средство.

— Погоди, — сделала она еще одну попытку проверить его, — а отчего же при инфильтрате тебя лечили и пневмотораксом, и антибиотиками? Это чрезмерно для такой стадии.

Он не был готов к такому вопросу и смутился:

— Может, мне не все объяснили врачи. Они ведь тоже не все говорят больным.

— Конечно, тут уж ничего не поделаешь, — подтвердила Анна. Она не спускала глаз с лица Павла, все еще не зная, верить ему или нет.

Он заметил это и сказал припасенную фразу:

— А откуда я, если не болен, знаю Катю Поморцеву? Не думаешь ли ты, что познакомился с ней на танцах?

Анна колебалась.

— Значит, ты шел в поликлинику?

— Да.

— Почему же не к себе? Не на правом берегу?

— Здесь сегодня консультирует мой врач. Он сказал: если хочу — могу явиться сюда. Но можно и пропустить один день.

Анна в сомнении покачала головой.

— Тебе к врачу, а ты — в сад.

— Я же сказал: можно и пропустить один день. Мне ведь так надо было повидать тебя.

Анна еще раз пристально посмотрела в глаза Абатурину. Было очень заметно, что она борется с собой. Но Павел тоже смотрел ей в глаза, мрачно стиснув зубы, и все выражение его лица никак не походило на маску актера.

И Анна поверила ему.

Она внезапно, как и в тот раз здесь, заплакала, но уже тихо, умиротворенно, без всхлипываний. Положила Павлу голову на грудь, потом медленно поднялась на ноги и стала беспорядочно целовать его в лоб, волосы, щеки.

— Пашенька!.. Панюшка!.. — бормотала она. — Какая радость!..

Опустилась на скамейку, сказала, всплеснув руками:

— Прости, сама не знаю, что говорю. Мне жаль, что ты болен… Проводи меня, милый.

Он взял ее под руку и всю дорогу шел молча.

Она то и дело взглядывала ему в лицо и теперь уже окончательно убедилась: он сказал ей горькую и долго скрываемую правду. Ведь даже ради любви нельзя наговаривать на себя такое!

У подъезда ее дома Павел подал руку, чтоб проститься. Она задержала его ладонь.

— Если хочешь, зайдем ко мне. Папа будет рад. Он немного знает тебя, я говорила.

Отец Анны оказался еще не старый человек. Он был сдержан, даже холоден, и Павел ловил на себе взгляд его прищуренных усталых глаз.

— Знакомьтесь, — живо сказала Анна. — Павел и Михаил Иваныч. Вы немного знакомы заочно.

Вакорин сухо пожал руку Павлу.

— Мы теперь лечимся вместе, папа, — сообщила Анна. — У Паши только инфильтрат. Скоро будет здоров. И у меня ведь дела на поправку идут.

— Вот как? — оживился Вакорин, и морщины у его глаз стали не такими глубокими. — Ты не говорила о его болезни.

Вакорин доверчивее взглянул на красивого бровастого парня, смущенно теребившего кепку, и внезапно сказал дочери:

— Поскучайте тут немного. У меня дела. Я скоро приду.

Оставшись одни, молодые люди рассмеялись.

— Как по-твоему, почему ушел отец? — спросил Павел, с которого смыло всю его угрюмость.

— Не знаю. Вероятно, я надоела ему за двадцать один год.

— А я?

— А ты добился того же за полчаса.

— Глупо, — заявил Павел. — Из тебя никогда не выйдет гадалки.

— Тогда ты объясни: почему?

— Вот почему…

Он стал целовать Анну, бездумно смеялся, а она отворачивала лицо, и делала это больше по привычке, по укоренившейся привычке больного, несчастного человека.

Потом сидели на потертой крохотной кушетке, откровенно любовались друг другом и по косточкам разбирали свою будущую жизнь. Это был разговор о фтивазиде и ПАСКе, о стрептомицине и тибоне, о чистом воздухе и закалке холодом, о купаниях, воздушных ваннах, рационе и еще о многом другом, что волнует больных.

Павел обещал построить во дворе беседку для Анны, чтобы она могла чаще бывать на свежем воздухе и не бояться дождя, сильного солнца или ветра. Она даже сможет спать в такой беседке, а Павел станет ее караулить.

Кроме того, они будут все свободное время проводить за городом, на Банном озере или в горах, вблизи Белорецка. У Павла есть деньги, и можно потратить их на поездки.

И увлеченные планами, счастьем, свалившимся на них как снег на голову, они забыли задать друг другу самые первоочередные, самые насущные вопросы Павел так и не узнал у Анны, куда она получила назначение, а она не спросила, что же теперь будет с его дальнейшей работой: обязанности монтажника все-таки трудны, а у него, хоть и начальный, но все же туберкулез.

Отца Анны все не было, но он, вероятно, вот-вот должен был прийти, и молодые люди простились. Каждому из них, верно, надо было побыть в одиночестве, чтобы один на один с собой пережить еще раз свое счастье и подумать о будущем.

Павел шел по проспекту, улыбался, размахивал, руками и даже подмигивал встречным деревьям.

Прохожие качали головами и улыбались ответно, ясно понимая, что этому симпатичному парню явно выпала в жизни какая-то значительная удача.

Ни Линева, ни Блажевича не было дома. Возбужденный и истомившийся в одиночестве Влахов вышагивал по комнате.

Увидев Павла, он схватил его за плечи и тряхнул с такой силой, что у Абатурина кепка съехала набок.

— Ха́йдо, разка́звай! — закричал он своим оглушительным басом. — Вси́чко добре?

Павел заулыбался, собираясь ответить.

Но Иван не дал ему говорить.

— Ста́ра лисица в капа́н не вли́за! — ткнул он себя пальцем в грудь. — Глава́та си залага́м: же́нен!

— Нет, еще не женат, — рассмеялся Павел, радуясь радости этого добродушного человека. — Но, может, что-нибудь и получится, Иван.

Только теперь Влахов признался:

— Изпи́твах голя́мо волнение!

Он и впрямь, вероятно, очень волновался, ожидая Павла и не зная, как у него обернутся дела.

Увидев, что Абатурин собрался куда-то уходить, Влахов закричал:

— Куда са те понесли дяволи́те?

— Я на минутку… Тотчас и вернусь…

— Руска ра́кия от жи́то? — догадался Влахов. — То́ва е добре: празник!

Когда Павел пришел из магазина, Влахов объяснял Линеву и Блажевичу, как проходило у Абатурина свидание с Анной.

— Той приведе убедителни доказательства! — важно поднимал он вверх палец.

— Какие ж? — весело поинтересовался Блажевич.

— Той каза́л без много при́казки: влю́бен.

Ему это показалось недостаточным, и он уточнил:

— Влюбен до уши.

Все, усмехаясь, закивали головами, понимая, что это действительно очень существенное доказательство.

Выпили немного вина, и Влахов потребовал:

— Ха́йде да пе́ем!

Но монтажники дружно тискали Павла, поздравляли его с удачей и всячески дурачились. Тогда Влахов прикрикнул на них:

— Де́ца, стойте ми́рни!

Воспользовавшись наступившей на мгновение тишиной, Влахов быстро вытащил из кармана гармошку и жалобно поглядел на бригадира:

— Мо́же?

Монтажники уселись к Ивану на кровать, положили друг другу руки на плечи, и снова подмосковные вечера засветились лунным серебром, и снова парню было трудно высказать все, что у него на сердце.

НАЕДИНЕ С СОБОЙ

Анна ждала Павла на свидание, кусала тонкие губы и злилась: Абатурин запаздывал.

В городском саду, пустынном в это время дня и потому печальном, надоедливо каркала ворона. Она сидела почти над головой Анны, грязная носатая птица, и выплевывала свое «Каррр!» с такой точностью, будто внутри у нее был запрятан часовой механизм.

Вопли птицы мешали Анне сосредоточиться и принять хотя бы приблизительное решение.

«Как все-таки поступить? Что делать?» Павел нравится ей. Да нет, «нравится» — не то слово. Она любит. Любит, верно, с той самой минуты, когда увидела его у газетного киоска — такого милого и неуклюжего, в бесформенных валенках и ватнике, такого, кажется, испуганного и красивого.

Но что же из того? У нее нет права на любовь, и с этим пора примириться.

Сколько раз тонули подушки в слезах, сколько ночей провела без сна — она хорошо помнит длину тех ночей! — прежде, чем приняла горькое свое, тяжкое решение. Честное решение честного человека. Она будет жить и бороться, пока хватит сил, будет полезна людям, но навсегда останется одна. Ни один мужчина не станет ей мужем, чтобы потом проклинать час, когда встретил ее. Ни один мужчина не будет видеть, как болезнь постепенно разрушает ее тело, тело, которое можно жалеть или презирать, но не любить.

Ни один. Никогда!

Она твердила слова, пытаясь поддержать свою слабеющую волю, и уже чувствовала, что лжет себе, что не в силах будет исполнить этот зарок, злую и тяжкую свою заповедь.

«Гнусно! Люди покоряют космос, поверили в кибернетику, и она открывает им невиданные, почти страшные дали, а глупая и жалкая болезнь, истоки и причины которой известны даже школьникам, продолжает существовать и собирать свою жатву. Есть отчего завыть в голос!»

Анна не сумела перебороть себя тогда, у газетного киоска. Надо было уйти от этого наивного и чистого человека, уйти раз и навсегда, чтобы не подвергать больше испытаниям душу.

Но, боже мой, она ведь человек, и ей тоже хочется хотя бы мимолетного счастья! В конце концов, Анна никого не обманывает, она сказала ему все о своей болезни, ничего не скрыла.

И он ведь тоже болен. Это очень меняет дело. Они пойдут рука в руку по жизни, два несчастных, но все-таки сильных человека.

А что, если это только ложь? Его болезнь — ложь? Он совсем мальчик, он мог пожалеть ее и сказать неправду. А зачем? Какая ему корысть? Даже обнимая и целуя ее, он, наверно, будет помнить: она тяжко больна. Ох, как слякотно на душе!

Анна непроизвольно вытерла слезы с лица. Ворона снова закаркала над ее головой, и девушке почудилось, что эта злая птица русских сказок хохочет над ее бедой.

— Кыш! — закричала на нее Анна, но ворона только повела блестящим выпуклым глазом и осталась на месте.

«Господи! За что? — думала Анна, горбясь и стараясь унять дрожь в плечах. — Почему у всех есть своя доля счастья, и только я, Анна, не могу даже помечтать о радости? Почему!».

— Не надо истерик! — внезапно сказала она себе вслух. — Слабость и глупость любят задавать много вопросов, на которые любой ответ плох. Больна, вот и все, надо лечиться.

Но от этих трезвых мыслей не стало легче. Она посмотрела на часы и перевела взгляд в конец аллеи. Каждую секунду там мог появиться Павел.

«Если он здоров и мистифицирует меня, — подумала Анна, — мы больше не встретимся… не должны больше встречаться…»

И снова поняла, что пытается лгать себе. Она уже не в силах порвать с Павлом. Синь его глаз, его угловатая и чистая речь, стук его сердца, который не раз чувствовала Анна, прижимаясь к Павлу, — как же без всего этого теперь?.. Что же делать?..

«Ну, а если он, правда, болен? Разве это что-нибудь меняет в том окончательном решении, которое я должна принять? Едва ли. Нам не разрешат иметь детей. Семья без детей? Это союз, противоестественность которого равна его призрачной прочности».

Что же делать? Как поступить?

А не пытается ли она, Анна, усложнить и без того запутанное положение? У Павла начальная стадия болезни, врачи перехватили ее вовремя и, можно надеяться, справятся с недугом. Анна через полгода, ну через год тоже будет здорова. Нет, надо больше надеяться на себя и на людей, надо больше верить себе и людям, — и тогда все будет хорошо. Тогда ничто не помешает ее счастью и счастью Павла, — их общему счастью.

Вот он придет сейчас, жданный, открытый глазам и душе, будет смешно хлопать длинными ресницами, тискать ее ладонь в огромном своем кулаке, и его губы станут вздрагивать от радости.

Нет, они всегда будут вместе, потому что — как же теперь порознь? И до свадьбы, и потом, в замужестве, она будет ему верный товарищ и настоящая жена. И совет обо всем, и узнавание жизни вместе, и беду — на четыре плеча. Все — пополам.

Анна попыталась представить себе, как это получится в буднях.

— Что такое любовь, Паня? — спросит она.

— А то ты не знаешь? — улыбнется Павел.

— Знаю, милый. Это совсем не только глядеть друг на друга. И совсем не обязательно — на весь мир одними глазами. Тютелька в тютельку. А это вот что — видеть одну цель. И еще: любовь всегда должна быть сюрпризом. Неожиданным подарком.

— Ты умница, Анна, — похвалит ее муж. — Я думаю: любовь — всегда тайна, всегда немножко туман и хмель. «Трезвая любовь» — это что-то не то. Право же…

Потом они, конечно, станут говорить о семье. О том, как «я» уступает свое место «мы», тому «мы», в котором, как в сплаве, слиты оба «я».

И их дети — тоже сплав, который нельзя разъединить и нельзя присвоить ни одному из них в отдельности.

Как-нибудь он придет с работы и скажет:

— Знаешь, о чем я сегодня думал, жена? (Сколько, интересно, она будет привыкать к слову «жена» — год, два, всю жизнь?). Вот, о чем думал. Человек должен давать жизни больше, чем берет от нее. И нельзя пить красоту, не заработав ее. Это — грабеж. Мы научим своих детей слову «человек» и «совесть» сразу после слов «мама» и «папа». Кстати, как вели себя сегодня твои ученики?

Она сообщит, как вели, а потом скажет:

— Мне надо посоветоваться с тобой, Павел. Думается, в нашей системе образования есть серьезные недочеты…

— Какие? — спросит он, немедленно отложив в сторону газету, весь — внимание.

— Мы даем знания ребенку в качестве незыблемых и неопровержимых истин. Это, пожалуй, мешает маленькому человеку самостоятельно мыслить и учиться анализу. Пусть ребята больше спорят и сами добывают истину. Понятно, спорят в разумных пределах и добывают истину с помощью взрослых. Но пусть не вызубривают, что «Онегин — продукт дворянского общества» или что-нибудь в этом роде.

И Павел ответил, что в мыслях жены есть известная логика.

Они будут сообщать друг другу обо всем, что увидят за день, и складывать об увиденном общее мнение.

— Мне менее понятны наши молодые стиляги, — скажет Анна, — чем бедные аборигены Австралии. Иные обитатели того материка едят червей и поклоняются крашеным чуркам, потому что они — дети своей страны, темные души нищеты и голода. А откуда эти, наши дикари? Глупое их «прошвырнуться» и «железно» ничем не лучше ритуальных воплей австралийцев.

— Ты упрощаешь, Анна, — ответит Павел. — Молодость всегда ищет, мятется, и ошибки в эту пору — небольшая трагедия.

— Я понимаю, — не согласится Анна, — хотя все-таки без ошибок лучше. Но наши дикари не ищут, а только мятутся. Вся их мировая скорбь и томление сосредоточены на брюках дудочкой и, может быть, на опрокидывании общественных вкусов.

— И это не очень страшно, жена. В прошлом общество выработало столько стандартов, что люди устали от них. Молодежь — самый впечатлительный и нетерпеливый слой общества. Это — не опрокидывание общественных вкусов, это — желание разрушить рамки изживших себя стандартов.

— Я ничего не имею против, — скажет Анна. — Узкие брюки сами по себе — не грех. Беда в другом: монополию на них сначала захватили люди с узкими мыслями, с узкими от презрения глазами. Гипертрофия — всегда болезнь.

— Разумеется. Но и это не страшно, Анна. Глупцы — ничтожная часть общества. Их влияние на жизнь почти равно нулю. А узкие брюки ничем не опаснее безбрежного клеша, в котором когда-то фланировала по нашим улицам молодежь первых послереволюционных лет.

— Ты — прав, — скажет Анна, обнимая Павла и целуя его в густые, как у лешего, брови. — Важнее то, что в душе, а не на поверхности.

В один отличный день они вдвоем отправятся к врачу, и доктор весело похлопает их по плечу:

— Ну-с, молодые люди, вам больше нечего у меня делать… Следующий!

И они выйдут в синий день весны, пьяные друг от друга и от своего здоровья.

Анна вздрогнула, поняв, что замечталась. Бросила взгляд на дальние деревья, пытаясь сквозь листву рассмотреть ворота сада.

«Где Павел? Почему задержался? Почему нет до сих пор? Может, что-нибудь неладное на работе? Может, болен?».

Неожиданно, как ожог тока, опалила догадка: ничего не работа! Он просто одумался, понял: незачем губить себе молодость и надевать на душу хомут. Он больше никогда не придет, и костерок, у которого она пыталась согреться, станет всего лишь кучкой золы и мутного пепла.

«Каррр! — орала ворона над головой. — Каррр! Карай себя дура за горстку ворованной радости! Каррр!».

Анна заплакала, схватила камушек под ногами, бросила в птицу.

Ворона склонила голову набок и разинула клюв. Девушке показалось, — птица смеется.

Анна решила успокоить себя. Достала из сумочки пудру, помаду, механически стала вытирать на лице следы слез.

Но случайно взглянула на часы и побледнела: Павел опаздывал уже на полчаса.

Вакорина опустила плечи и, закусив губу, комкая платок, старалась не заплакать снова. Уже не было ни мыслей, ни надежд, даже боли не было в душе.

И не заметила, как около нее остановился маленький огневолосый мальчишка. Он во все глаза рассматривал Анну, склонив голову набок, и пот крупно изрябил его лоб.

— Ты — Анна? — спросил он наконец, немного отдышавшись.

Вакорина посмотрела на мальчишку и, вдруг догадавшись, зачем он тут, притянула его к себе за руки.

— Я — Анна, милый ты мой!

— Не врешь?

— Нет, не вру. Моя фамилия Вакорина.

Мальчишка походил возле Анны, морща лоб, и вдруг полез за пазуху:

— Тогда на́ вот, держи.

Он протянул ей сложенный листик бумаги, убрал руки за спину и стал с интересом следить, как девушка торопливо читает записку.

Пытаясь не выдать волнения, Анна свернула листок и положила его в сумку. Потом снова притянула мальчика к себе.

— Ты кто такой?

— А что?

— Я хочу сказать «спасибо» и не знаю, как звать.

— Мне ничего не говори. Ты ему скажи, я передам. Он велел.

— Сначала скажи, кто такой?

— Ну, ладно, — согласился мальчишка. — Кузякин я. Колька. А можно — Николай Гордеич.

— Так вот, Николай Гордеич, — спасибо тебе.

— Ха! — засмеялся Кузякин. — Вот еще! А ему что́ сказать? Ведь он две смены робит и нынче не придет. Я кушать бате носил, а он, Павел Кузьмич, меня — сюда. Сказал, чтоб бегом.

— Знаю. Об этом здесь, в бумажке, написано.

— Ну, так что же сказать? Или молчать будешь?

— Передай ему, Коля, что я куплю тебе много конфет. Сто штук или пятьсот. Сколько хочешь. Передашь?

— Ладно, — проворчал Кузякин. — Только я тут все равно ни при чем.

Он оседлал хворостину, выскочил за ворота и понесся вскачь, к Комсомольской площади, остановке трамвая.

Анна посмотрела ему вслед — и только теперь почувствовала отчаянную слабость, от которой хотелось и плакать и смеяться сразу.

Павел узнал о том, что ему придется остаться во вторую смену незадолго до конца первой. Снова, как когда-то, на высоту поднялся Жамков и сказал, что надо постараться для общего дела.

Павел потемнел и впервые за все время работы сорвался с ровного тона:

— До каких пор будет этот кабак, Аверкий Аркадьевич?!

Жамков кинул удивленный взгляд на Абатурина, спросил, стараясь сохранить спокойствие:

— Ты называешь кабаком стройку?

Павел подошел к начальнику участка вплотную:

— Я называю кабаком беспорядок, который вы насаждаете на стройке!

Жамков проворчал, не повышая тона:

— Это не я, голубчик, насаждаю. Время такое. А в чем, собственно, дело?

— Отпустите его, Аверкий Аркадьевич, — хмуровато посоветовал Линев. Ему надо. Мы сделаем работу. Пока не сделаем — не уйдем.

— Нет, — покачал головой Жамков. — У вас и так руки трясутся от усталости. Впрочем, если Абатурину наплевать на товарищей, может идти.

Павел пристально посмотрел на Жамкова, и на скулах монтажника отчетливо обозначились желваки.

— Я останусь.

— Вот так будет лучше. Меня тоже ждут дома, но я, видишь, не пою Лазаря.

— Вы можете что хотите говорить, — вмешался в разговор подошедший Климчук, — но я завтра пойду в партком. Такое нельзя терпеть, начальник.

— Пойди, пойди, — усмехнулся Жамков. — Или парткому наплевать на план? Работать надо, Климчук.

Кузякин, вытиравший ветошью руки, хмуро покачал головой:

— Неладно вы поступаете. Не по-людски.

— И ты, Гордей?

— И я, Аверкий Аркадьевич.

— А тебе, Гордей Игнатьевич, не стоило бы рта раскрывать. Не больно ты свят, я думаю. Замаливал бы грехи без шума.

Вторую смену начали в полном молчании. Линев, работавший рядом с Абатуриным, чувствовал себя виновато: не сумел помочь товарищу. Виктор отлично понимал, какое значение имела сейчас для Павла встреча с Анной. Сейчас, когда их отношения с таким трудом налаживались, и каждый пустяк мог пробить в этом непрочном здании непоправимую брешь.

— Ты знаешь, что особенно противно в Жамкове? — хмуро кинул он Павлу. — Душа у него ржавая, это не вся беда. Хуже другое: он нас этой ржавчиной осыпает. Говорит высокие слова, сукин сын, а ведь одно суесловие. И не сразу найдешься, что́ ответить. От этого себя меньше уважать начинаешь.

Через несколько минут он с неожиданной улыбкой сказал Абатурину:

— Погляди-ка, кто́ там, на земле… Знакомый наш…

Внизу стоял и размахивал руками мальчик. Он что-то негромко кричал, но слов не было слышно.

— Колька, — усмехнулся Линев. — Кузякину обед принес. Шустрый мужчина, через проходную проскальзывает.

Они окрикнули Кузякина, работавшего неподалеку, и Гордей Игнатьевич, раскрасневшись от удовольствия, стал быстро спускаться к сыну.

Взяв у него узелок с кастрюлькой и потрепав мальчика по голове, Кузякин уселся на бунт каната и стал, не торопясь, закусывать вместе с сыном. Иногда он что-то говорил ему.

Внезапно Гордей Игнатьевич вскочил и поспешил наверх. Отвел в сторонку Абатурина, сказал ему весело, моргая ресницами:

— Колька, он живо сбегает куда надо. Ты напиши записку, остальное не твоя забота.

— Спасибо, дядя Гордей, — расцвел Павел. — А не затруднительно это мальчишке-то?

— А что ж трудного, взрослый парень…

Павел быстро написал записку, спустился к мальчику и стал растолковывать ему, как добраться до городского сада.

Вскоре мальчишка, поскакивая на палочке, помчался к главной проходной.

У Павла отлегло на душе. Завтра утром, придя на смену, Кузякин сообщит ему, как Колька выполнил поручение. Лишь бы мальчик успел захватить Анну… А вдруг ушла?.. Нет, она не уйдет, она должна подождать… А если все же ушла?.. И подумать трудно, что из этого может получиться. Ну, утром все будет ясно. Только очень уж долго — ждать до утра.

Домой шли усталые, молчали. У самого общежития догнали Влахова.

Болгарин поглядел на мрачные физиономии товарищей и покачал головой: пока он наведывался к своим землякам, монтажники отработали вторую смену. Но, увидев Павла и что-то вспомнив, он широко открыл глаза:

— Че как? За́що ти не с Аничка?

Все были так удручены и устали, что даже не заметили, что болгарин впервые произнес фразу наполовину по-русски.

Абатурин махнул рукой:

— Не сумел я, Ваня.

Спать легли рано и быстро уснули. Не спал один Павел. «Успел или не успел мальчик увидеть Анну? Нет, не стоит думать. Все равно от гадания нет проку».

Абатурин попытался считать, чтобы скорее уснуть, но вскоре бросил. Попытка усыпить себя только раздражала.

Он встал, тихонько оделся, вышел на улицу. «Почему я так легко согласился с этим болтуном? — сердито подумал о себе Павел. — Надо было растолковать ему, в чем дело, а не мяться. Он мог посчитать, что я просто не хочу оставаться в лишнюю смену. «Посчитать»! Люди на то и люди, чтоб верить людям. Я ведь ни разу не путал его словами, почему же он мне не верит?».

В небе медленно плыли облака, тяжелые и черные, будто нефть. Лунный свет изредка пробивался к земле через разрывы облаков; иногда их подкрашивали снизу сполохи плавок. Но потом все снова чернело.

Павел вспомнил остров в Баренцевом море, там тоже были такие грузные невеселые облака и фантастические всплески северного сияния. Представил себе долгую полярную ночь над Мурманском, квартиру Прокофия Ильича, Петьку, Люсю, Татьяну Петровну — таких разных и таких милых.

Он прожил два дня в их доме — и до сих пор радуется, что судьба свела его с Прокофием Ильичом. В первый день Павел чувствовал себя стесненно, зато на следующее утро ему уже дышалось легче, хотя, может, внешне это никак и не проявлялось. Абатурин больше слушал, чем говорил.

Да, да, он вспоминает: около пяти часов утра капитан отослал его спать, а поднял в середине дня. Мирцхулава и его шофер Чикин были уже в столовой, и Прокофий Ильич представил им Павла.

Абатурин присел на скамейку, закурил, задумался. Он почти зримо увидел тот дальний день, мгновенно пролетевший за разговорами.

…Начальник флота Мирцхулава и его шофер Чикин только что вернулись с рыбалки. Они не успели еще снять походной одежды. Начальник флота, грузный, пожилой, но подвижный человек, поздоровавшись с Абатуриным, стал нетерпеливо прохаживаться по комнате. Альпак — короткое меховое пальто, крытое парусиной — был расстегнут, и все-таки гостю было жарко. Черные жесткие волосы, побитые сединой, торчали у Мирцхулавы на голове колоколом, кустистые брови топорщились во все стороны, усы стояли торчком, как у разгневанного кота.

Шофер Чикин, напротив, носил залихватский чуб, был рыжеват и — в отличку от всех шоферов — толст. Может, из-за своего малого роста, а может, из-за уважения к начальнику, он тоже не сидел, а стоял или вдруг начинал прохаживаться по столовой.

— И надолго вас завели, шатуны? — полюбопытствовал хозяин.

— Мы высидели у воды целые сутки, Прокофий. Удочка — не трал, бегать не надо.

— А где ж улов?

— У Тани на кухне. Целое ведро. Будет отменная уха.

— Вы, кажется, были на Коле?

— Нет, на небольшом озерке, у побережья. Но это не имеет значения. Значение имеет улов.

— Я зверски хочу есть, Ираклий. Не помочь ли нам почистить рыбу? Женщины без нас прокопаются долго.

— Я решительно против, капитан. Мужчины добывают рыбу, женщины готовят ее. Такой порядок существует столько, сколько существует земля.

Иванов покосился на Мирцхулаву, усмехнулся:

— Твоя философия подозрительна вдвойне, Ираклий Григорьевич. Пошли на кухню.

— Я решительно протестую! — крикнул вдогонку Иванову и Абатурину Мирцхулава. — Мы остаемся, Чикин.

На кухне Татьяна Петровна и Люся мыли рыбу. Павел взглянул на огромный таз, наполненный доверху, и удивленно покачал головой.

— Ты что? — спросил капитан. — Много? Расхотел чистить?

— Нет. Не расхотел.

— Так что же?

Павел смутился:

— Тут треска, зубатка и окунь. Как это?..

— Что «как»?

— Морская рыба, не озерная.

Прокофий Ильич набил, не торопясь, трубочку, сказал весело:

— Славно видишь. Хвалю.

И пояснил:

— Ничего не поймал начальник флота, видать. А уху обещал. Пришлось, полагаю, на море ехать. К знакомому рыбачку.

Все в кухне рассмеялись.

— Чего ехидничаете? — спросил Мирцхулава, появляясь вместе с Чикиным на кухне. — Над кормильцем смеетесь?

— Купил?

— Купил. А то откуда?

— Ну, не горюй: все неудачники там удят.

Сели скоблить рыбу.

Капитан достал из таза зубатку. Желтая с темными пятнами рыба удивительно походила на кошку. Сходство дополняла оскаленная морда с выпученными глазами.

Абатурин предпочел чистить розоватого морского окуня. Клинообразная рыбина с громадной головой и выставленными, как пики, плавниками, казалась все-таки не такой опасной, как зубатка.

Треска выглядела в сравнении со своими морскими собратьями совершенно миролюбиво. Ее было много и в воду решили спустить только печень.

— Вот до чего ты дошел, Ираклий, — почти всерьез заметил Прокофий Ильич. — Уха из трески и зубатки.

— Зато много, — усмехнулся начальник флота, засучивая рукава и садясь рядом с Татьяной Петровной. — Ты, помнится, не ревнив, Прокофий.

— Нет.

— Тогда я ни на шаг от Тани.

— Ты, кажется, опять сбежал от жены?

— Почему «сбежал»? Мужу и жене надо расставаться на время. После разлуки они милей друг другу. По себе знаю.

Он ястребом посмотрел на Татьяну Петровну и заключил:

— Кроме того, я люблю Таню.

— Не наговаривайте на себя, Ираклий Григорьевич, — рассмеялась Татьяна Петровна, и румянец удовольствия закрасил ее щеки.

— Ничего не наговариваю, — подергал себя за усы Мирцхулава. — Как только наступит полярная ночь, я прискачу на коне и украду тебя, Таня. Я же — грузин.

— Кради, кради, — весело ухмыльнулся Прокофий Ильич. — Осчастливь, пожалуйста.

Павел и Люся в продолжение всего разговора старших молча переглядывались, чувствуя непонятное смущение и непонятную радость.

Поскоблив рыбу, Прокофий Ильич поднялся:

— Теперь можно выкурить трубочку. Мужчины — в столовую! Петька может остаться.

Мирцхулава покачал головой.

— Ты что, Ираклий?

— Я — при Тане. До конца. Но чтоб тебя все-таки не точила ревность, Чикин тоже будет здесь. Не возражаешь, Федя?

— Мне все равно, — отозвался Чикин. — Я — человек подневольный. Прикажут есть — буду есть, прикажут пить — буду пить.

И он лихо тряхнул рыжим чубом.

Прокофий Ильич, взяв Павла под руку, вышел в коридор. Оттуда он крикнул начальнику флота:

— Люди, которые не умеют ловить рыбу, должны уметь, по меньшей мере, ее чистить!

Мирцхулава что-то проворчал в ответ, но Павел не разобрал слов.

В столовой они уселись у окна и закурили.

Павел, чуть краснея, спросил:

— А он что, вправду, любит вашу жену?

— Ираклий? Нет. Это он так, пар в котлах поднимает. Чтоб плавалось веселей… Впрочем, чужая жена всегда девушкой кажется…

Павел, как это ни странно, теперь почти не чувствовал стеснения. С Прокофием Ильичом дышалось легко и просто, будто они товарищи и на равной ноге. «Отчего это?» — думал Павел и догадывался: так, без причин, не приглашают в гости первого встречного; значит, он, Абатурин, чем-то пришелся по душе Прокофию Ильичу, — может, напомнил ему сына, а может, — понравился просто так — своим видом или характером. И это вызывало, не могло не вызвать ответного уважения и доверия.

Капитан, рассуждая в присутствии молодого и мало известного ему человека о семейных делах, не мялся, подбирая слова, не говорил глубокомысленных «м-да…», ничем не подчеркивал разницы возраста и положения. Все его поведение говорило: «Мы встретились случайно, мы мало знаем друг друга, но мы ведь свои люди, Павел, и можем обо всем толковать открыто».

Абатурин вспомнил: Прокофий Ильич накануне спрашивал, не влюблялся ли Павел? Тогда, отвечая ему, Абатурин чувствовал себя беспомощно и скованно, будто в тугих пеленках. А Павлу страх как хотелось поговорить обо всем этом с капитаном, послушать его.

И он вдруг, неожиданно для себя признался Прокофию Ильичу:

— Вы давеча поминали, что любовь всякая случается — и настоящая, и так себе, пена. А я вот не понимаю, как это «пена», если она любовь? Слова совсем разные, друг дружке не пара.

— Не понимаешь, значит? Конечно. Чтобы понять — пожить надо. Ну, что ж, послушай меня, старика.

Он поджег погасшую трубку и, медленно подбирая фразы, стал говорить негромко, так, чтобы слышно было только одному Павлу.

— Я, видишь ли, не раз замечал: вовсе не любит женщина, а кажется ей — еле жива от страсти. Подумай — почему? Я так полагаю: книгу прочла — о любви; песня — о ней же; у подруги секрет — тоже любовь. И мерещится уже бедняжке, что все вокруг отменно и красиво влюблены, и только она одна — этакая аномалия. Ну, вот и хочется, чтоб любили ее, чтоб тоже — своя тайна и радость.

— А что ж тут плохого?

— Плохого? Человек, изнывающий от жажды, не станет брать пробу воды из лужи. Просто напьется. Но потом, хватаясь за живот, приглядится и увидит: лужа мутна, пахнет гнилью.

— Не всегда же…

— Разумеется. Как повезет. Но это — лотерея… Тебе свою любовь не у женщин, у девочек искать. И тут тоже подводных камней в избытке. Девчонку в семнадцать лет, как на веревке, тянет к любви. Не к приключеньицу, не к флирту — к любви. И есть уже у девочки, можешь мне поверить, свой идеал, свой божок. Вынянчен воображением, вычитан в книгах, подслушан у старших подруг. Мил и чист во всех отношениях. Хорошо? Конечно. Но есть и плохое тут. Потребность любви и любовь — не одно и то же. В тебе могут увидеть не того, кто ты есть, а совсем другого — из книги, из песни, из голубого сна.

Павел протестующе пожал плечами.

Иванов понял этот жест и пояснил:

— Нет, это вовсе не значит, что ты плох. Значит — другой… Вот тебе и несчастный брак. Чуть пожили вместе, и видит жена — не тот. А заштормило сильней — и камнем пошла такая любовь ко дну.

Прокофий Ильич выбил трубку и зарядил ее новой порцией табака.

— Теперь я знаю, Павел, то, чего не знал в твоем возрасте: женись на родной душе. Без такого родства нет любви. Ни красота, ни доброта — ему не замена. И ум тоже. Сначала общие взгляды на жизнь, потом — все остальное. Вот здесь любовь, которой можно позавидовать. Дант был великий поэт, но я не верю его земной любви к Беатриче. Там совсем другое, Абатурин…

Павел не очень понял, что говорил Прокофий Ильич о Данте, но не решился спросить. Может, он сам разъяснит потом?

— Человеку твоих лет кажется, Павел: любовь незыблемая штука. Она-де всегда такая, какая пришла к тебе в двадцать твоих лет: легкое платьице и глаза в искре. Нет. Время бежит, и ты — старше, и жена — старше. И ваша любовь тоже. Вы нераздельны в вашем ребенке. И если настоящая любовь, то это уже, может, не губы и не свечение глаз, это — забота о тебе и о детях твоих, это — совет, поданный со знаньем дела, это — ясное пониманье — вам до конца идти. Ну, помолчим немного, я устал…

Он откинулся на спинку стула, почти закрыл глаза, сквозь неплотно прикрытые ресницы рассматривая блеклую голубизну неба. Губы его иногда непроизвольно шевелились. Видимо, о чем-то говорил с собой.

«О чем? — подумал Павел. — О жене? О потерянном сыне?.. Может, рана и зажила, да рубец остался».

— Ты, небось, думаешь: «Чего поучает?», — внезапно открыв глаза, проворчал Иванов. — Не поучаю, Павел, — в себе копаюсь. И в жизни. Для себя. И для тебя тоже… Знаю тебя плохо, а верю. И ты — мне, я вижу.

Проще было б об этом — с Ираклием. Мы и толкуем с ним. Обо всем… Обо всем, кроме того, о чем сейчас речь. Не принято у нас, у стариков. А зря… Послушай радио, погляди телевизор. События дня — сплошь тракторы, сети, цехи — и никогда — мальчишка, получивший двойку, или история развода. Нет двоек и разводов? Есть. Разводов больше, чем следует. И немало семей, призрачный союз которых держится на детях. Я не склонен считать это мировой катастрофой, — кибернетическая машина для определения брачных пар еще, слава богу, не придумана, а живые люди никогда не загорожены от ошибок. Но это не значит: ошибка неизбежна… Я говорил о радио и телевидении. В них много стандарта, флюса, однобокости. Молчание о проблеме никогда не решало проблему… Ты думал о жене? Какая будет?

Павел не ожидал этого внезапного поворота и пожал плечами.

— Ну, кто? Склонности, профессия, внешность?

— Не знаю, — растерянно отозвался Павел. — Красивая… для меня, — уточнил он, — и обязательно незлая.

— Все?

— Все.

— Немного.

— Почему «немного»?! — раздался за их спиной веселый глуховатый голос начальника флота.

— Ну, вот, — проворчал капитан, поднимаясь со стула. — Ты все не отвыкнешь от фронтовых привычек, Ираклий. Исподтиха торпедируешь.

— Я топал, как слон, — прогудел Мирцхулава. — И Федя кашлял сверх меры. Вы зашептались — слух потеряли. Кто виноват?

— Мы не шептались, — возразил Павел. — Мы — громко.

— Ну, тогда и я, старик, к вашему шалашу. Садись, Федя.

Он вытер расплывшиеся, когда-то сильные руки махровым полотенцем, отнес его на кухню и, вернувшись, спросил:

— О чем слово было? Дела сердечные?

— Они самые.

— Не слушайте Прокофия, — пробасил начальник флота, усаживаясь рядом с товарищем. — Разборчивому жениху достается кривая невеста. Быстро и точно — девиз, годный не только для войны.

И почти всерьез посоветовал:

— А ты жени его на Люське, Прокофий. Пора уж ей замуж.

Абатурин отчетливо видел: между двумя товарищами была та непринужденная, доверительная близость, которую дарит только давняя дружба.

— Я никогда не женю, не мое дело, — отозвался Прокофий Ильич. — Да и не годятся они друг другу.

— Как это?

— Смирные оба. Суженых ждут. Этакое старинное, еще до потопа, ожидание счастья. Так, будто бы.

— Эх, — оживился Мирцхулава и подергал себя за жесткие проволочные усы. — Стать бы мне холостяком, знал бы, на ком жениться!

— Поделись, коли не секрет.

— Не секрет. Мальчишка как жену себе выбирает? Глазами. Надо не так. Сначала ум, потом сердце, потом глаза. Неправильно, да?

— Нет, правильно. Любовь и начинается с глаз. Но в этом ничего ужасного.

— Ничего ужасного по понятиям мальчишки, которому двадцать лет. А мне — шестой десяток, уважаемый. У меня опыт.

— И что он говорит тебе, твой опыт?

— То же, что и тебе. Ищи жену, чтоб была единомышленник… Вы помните, Абатурин, душечку? У Чехова? Зачем такая жена? Это поддакивательство только во вред любви. В конце концов, есть гармония контрастов и есть контрасты гармонии. Но в обоих случаях — гармония. Я выразился ясно?

— Я понимаю вас… — неуверенно откликнулся Павел.

— Ну, хорошо… Как вы сами видите любовь? Выкладывайте, батенька. Аудиа́тур эт а́льтера парс — выслушаем и другую сторону.

— Как?.. Я не знаю, как… — замялся Павел. — Буду любить жену…

— Ну, вот, — повернулся начальник флота к Прокофию Ильичу. — И это любовь? Это, голубчик, пол-любви, а значит — пустой цветок. Пока пустой. Еще не известно, будет ли в нем завязь.

— Что-то мудрено, Ираклий…

— Ничего не мудрено. Любовь — это любить любящего. Одна в двух сердцах. Ты любишь, тебя нет, разве это радость?

Он повернулся к шоферу, спросил, с явным интересом ожидая ответа:

— Слушай, Федя, — как считаешь — что есть любовь?

Чикин погладил обеими руками рыжеватый чуб, сощурился, и кончики его губ поползли вверх.

— Любовь? Она вроде бога.

— Вроде бога? — изумленно спросил Мирцхулава.

— Вроде ангела. Говорят о ней, и молятся ей, а кто ее видел?

— Погоди, погоди… Как же так? Ты вот женат, без любви, что ли?

— Почему? Мы по охоте женились. Помогаем друг другу. И детей мне положено иметь. Не могу ж я без бабы.

— Ясно, — усмехнулся Прокофий Ильич, — инстинкт и веление природы. Чего ты от него хочешь?

— Может, и веление природы, — презрел иронию Чикин. — Зато честно и без тумана. А в тумане, Прокофий Ильич, крушения часто бывают. Пробоины получаются.

— Скажи-ка ты, какой мореход, — с досадой заметил Мирцхулава. — Инстинкт без души и культуры — это одно свинство и больше ничего.

— Вам виднее, — деревянным голосом отозвался Чикин, и по всему было видно, что у него нет никакого желания вступать в пустой разговор. — Пойду к машине. Стартер барахлит.

Разговор расклеился. Начальник флота предложил было спеть, но его не поддержали, и теперь все молчали, испытывая чувство, похожее на неловкость.

— Леший его знает, — огорченно сказал Мирцхулава, будто был виноват в странных воззрениях своего шофера. — Неглупый парень — и на́ тебе!

Обстановку разрядил Петька. Он торжественно вошел в столовую и поднял вверх большой палец.

— Что, сынок?

— Уха — закачаешься, — объяснил Петька. — Ложка стоймя стоит в кастрюле.

Вскоре действительно в столовую вошла Татьяна Петровна, неся на вытянутых руках огромную кастрюлю с ухой.

Поставив ее на стол, она всплеснула руками:

— Боже мой, как надымили! Что вы тут делали, Проша?

— Жгли табак, как ты проницательно заметила, Таня, и рассуждали о любви.

— О чем? — покосилась Татьяна Петровна на дочь, вносившую в комнату тарелки, ложки, рюмки.

— О любви, Таня. Я еще раз поклялся Иванову, что украду тебя, когда станет темно. Он вызвал меня на дуэль. Будем драться.

— Врет, — засмеялся Прокофий Ильич. — Он еще в школе сочинения пописывал. И вот что, Ираклий: когда хотят красть, не оповещают об этом. Крадут — и все.

— И это муж, Таня? Он питека́нтроп. У него нет ревности.

— Странная логика. Ревность — продукт цивилизации.

— Ну да. И родственница любви. Если ты целуешь мою жену — это касается меня или нет? Или мне успокаивать себя тем, что друг моей жены — мой друг?

— Петька! — сказал Прокофий Ильич. — Сколько тебе раз говорить: тащи из холодильника бутылки.

— Ты ни разу не говорил, — удивленно посмотрел на отца мальчик.

— Ну, вот, — один раз сказал — и довольно. Беги на кухню.

— Так о чем вы тут говорили, папка? — спросила Татьяна Петровна, когда недовольный мальчик ушел.

— Пустое…

— Разве любовь — пустое?

— Я не это хотел сказать, Таня… Ну, хорошо — ты женщина — и лучше нас должна знать, что это за штука. Что требуется для любви?

— Прежде всего — уважение к женщине, — засмеялась Татьяна Петровна. — Мне никто не предлагает сесть.

— Извини, — смутился Мирцхулава, подвигая хозяйке стул.

— Одну минутку, я только позвоню.

Она подошла к столику с телефоном, набрала номер.

— Анфиса? Сейчас же приезжай. Ираклий извелся без тебя. Я попрошу Федю подъехать.

Раскрыв окно, крикнула Чикину:

— Федор Иваныч, Фиса хочет к нам. Поезжайте за ней.

Когда шум мотора за окном стих, Татьяна Петровна вернулась к столу, присела и тут же поднялась. Надо было расставлять тарелки.

— Итак, уважение, — продолжила она прерванный разговор. — Затем…

— Прости, Таня, — перебил ее муж. — Но уважение зарабатывают. Я уже как-то говорил об этом.

— Папа, — покраснела Люся, — зачем же адресоваться к маме? Ведь ты не ее имеешь в виду?

— Не ее. Но тебе не бесполезно послушать. На будущее.

Он повернулся к жене:

— Мы уже толковали до вас: «любовь» и «люблю» — разные вещи. Ты можешь любить, как Джульетта, но это еще не любовь. Нужен Ромео. Мужчина, который любит тебя.

— Я не чужда этой оригинальной мысли.

— Зря иронизируешь. Мысли сами по себе — только полдела. Любить — значит, вызывать ответную любовь.

— Что прикажешь делать?

— Я не лектор, и у меня нет готовых советов. Жить достойно — вот что делать. Это никогда не легко — и всегда надо. Тогда мужу будет интересно с женой, и жене — с мужем.

— Ну, что ж — против этого не стоит возражать. И все же я рискну поспорить с тобой. Для добрых дел нужны время и возможности.

Петька вошел в комнату с охапкой бутылок, поставил их на стол, вопросительно посмотрел на отца.

— Теперь, Петя, тащи закуску и все остальное. Нечего тебе слушать наши стариковские разговоры.

— Мне кажется, Прокофий прав, — после паузы сказал Мирцхулава, — и я хочу немного добавить. Ты знаешь, Таня: у нашей любви есть глупый и гнусный враг. Мещанство. Если препарировать мещанина, то легко обнаружить: вместо желудочков сердца у него один огромный желудок. Это — бездонный мешок. Мещанин, как древний идол, никогда не бывает сыт. Он лопает любое подношение своих поклонников: комоды и пуфы, сало и муку, тряпки и шубы. Он отгорожен от мира и общества, от долга и идеалов стенами своего дома. Шторм в море и ракета на Марс ничего не значат для него, если из них нельзя извлечь кусок сала.

— Вы преувеличиваете, Ираклий Григорьич, — заметила хозяйка. — Такой флюс в нашем обществе нетрудно излечить.

— Это не флюс, Таня. Это серьезнее и трудно поддается терапии. Мне кажется, нужен хирург. Мещанин всегда хамелеон. Он приспосабливается и перекрашивает свою шкуру применительно к политическому пейзажу. В нашем обществе он говорит одно и делает другое.

— Хамелеон — вполне точное слово, — поддержал товарища Прокофий Ильич.

— Ты забыл о теме нашего разговора, папа.

— Нет, не забыл. Мещанин глуп, самодоволен и равнодушен ко всему, что не умещается в его желудке. Любовь для него — тоже кусок сала, и мещанин заботится об этом куске ровно настолько, насколько от этого зависят его гастрономические свойства.

— Совершенно верно, — кивнул головой Мирцхулава.

— Мы с тобой коммунисты, Ираклий, и мы молимся совсем иному богу. Мы вправе рассчитывать, что наши семьи — одной с нами религии.

— Религия — не очень подходящее слово, — усмехнулся начальник флота. — Впрочем, как тебе угодно.

— Дело не в слове. Счастье за счет другого — подлость. В этом дело. Полагаю, я заслужил право на такую сентенцию.

— Конечно, папа.

— Если «конечно», хочу спросить тебя: может счастье гнездиться в своем кутке без веры, без порыва, в стороне от народа?

— Не знаю… Думаю: нет, папа.

— Настоящий человек, Люся, хочет быть героем в глазах своей любви. Так было всегда, так будет вечно. Но ведь даже мещанин не скажет вслух, что он проявил геройство и достал лишний ковер. Вот и выходит: герой и мелкая цель — на разных полюсах.

— Ты придаешь этому слишком большое значение, — заметила Татьяна Петровна. — И я хочу есть.

Было видно, что ей не нравится разговор.

— Петька! — крикнул Прокофий Ильич. — Иди кушать.

Он бросил взгляд на дверь и смутился. Там стояла Анфиса, из-за плеча которой выглядывал Чикин. Шофер вежливо усмехнулся, будто говорил этой усмешкой: «Я же вам толковал, Фиса Ивановна, блажат старики-то!»

Павел взглянул на гостью. Она была еще очень молода и ярко красива. Шелковое платье плотно облегало стройную фигуру, русые волосы, уложенные в замысловатую прическу, были похожи на праздничный торт.

Она сощурила длинные ресницы и рассмеялась:

— Я стою уже здесь полчаса, и муж, который извелся без меня, даже не замечает этого.

Подошла к Павлу, кокетливо протянула ему руку:

— Молодой человек, я отдаю себя под вашу защиту.

Павел вскочил и, покраснев как свекла, подставил Анфисе Ивановне стул.

— Прости, Фиса, — извинилась Татьяна Петровна, — мы заговорились и не заметили тебя.

— Я не в претензии. Но ближе к делу. У меня пересохло в горле, и я хочу есть. Весь день ждала мужа и постилась.

— Награда последует немедленно, — наливая рюмки, сказал жене Мирцхулава. — И за «ждала» и за «постилась», дорогая.

Уха была густая и вязкая, как разведенный столярный клей, но все проголодались и ели с аппетитом.

— Отменная уха, — сказала Анфиса Ивановна, пробуя печень трески. — Озерная и речная рыба вкуснее морской, Ираклий. Хорошо, что ты поехал на озеро.

— Ну, вот, — недовольно покачал головой начальник флота. — Жена рыбака и не отличаешь морскую рыбу от пресноводной. Обидно, все-таки.

Анфиса Ивановна отставила тарелку, усмехнулась.

— Ты тоже не различаешь, где болгарский крест, а где гладь. Однако, я не виню тебя за это трагическое незнание вышивки.

— Это разные вещи, Фиса. Вышивка — досуг, а рыба — моя работа. Если б семью кормила вышивка, я бы знал ее. Можешь поверить.

— Ну, не ворчи, — примирительно сказала Анфиса Ивановна. — Налей мне еще немного вина.

Татьяна Петровна расставляла перед гостями тарелки со вторым. Молоденькая женщина, сидевшая рядом с Павлом, ожидая свою тарелку, медленно тянула из рюмки вино.

«Они поженились совсем недавно, — думал Павел об Ираклии Григорьевиче и Анфисе. Мирцхулава вдвое старше жены. Кажется, они не насмерть влюблены. Но может, так надо вести себя в гостях?»

— Вы родственник Прокофия Ильича? — услышал он тихий вопрос.

— Нет, — тоже почему-то переходя на шепот, ответил Павел. — Я посторонний.

И тотчас почувствовал, что употребил не то слово.

— А-а… — протянула Анфиса Ивановна и повернулась к Прокофию Ильичу. — Когда я пришла, вы казнили мещан и толковали о высокой любви. Это все-таки интересней рыбы.

— Анфиса Ивановна, — сказала Люся, — вы должны меня поддержать. Мне кажется, папа слишком прозаически относится к любви. И ваш муж тоже.

— В чем дело? — откликнулась немного захмелевшая женщина. — Сейчас мы пустим наших мужчин ко дну. Кайтесь, злодеи.

— Нам не в чем каяться, Фиса, — пожал плечами Прокофий Ильич. — Я полагаю: у любви, как и у жизни, свои возрасты. Любовь-песня и любовь-пламя до белых волос — не столько область жизни, сколько поэзии. У пожилых людей свои радости. Может, в них больше ума, чем чувства… Не знаю. Но это — хорошие радости.

— Нет, ты не прав, папа. А как же Петрарка и Лаура? А Дант? Его неугасимая любовь к Беатриче, любовь до самой смерти?

— Похвально, Люся, что ты знаешь историю поэзии и ее певцов. Но примеры не те. У Беатриче был муж — не Дант. И у поэта была другая жена. Беатриче была для Данта не столько человек во плоти и крови, сколько идеальный образ женщины. Он никогда не был близок с ней. И о Петрарке с Лаурой можно сказать почти то же. Мы говорили о другой любви. О той, что ведет к супружеству.

— Но ты не станешь отрицать, папа, что «огонь любви» и «пламя страсти» — очень точные фразы? — не сдалась девушка, украдкой взглянув на Павла и догадавшись, что он поддерживает ее.

— Не стану отрицать, хотя сильно подозреваю, что твоя убежденность не покоится на личном опыте. Что ж — пламя, так пламя. Но раз огонь — значит, грубо говоря, — дрова. И очень важно — какое топливо? Если это щепки и сор, то первый же ливень сделает из твоей любви грязную лужу. У сибиряков есть костры, которые зовутся «нодья». Их делают из цельных смоляных бревен. Такие костры непогода раздувает только сильнее.

— Хорошо, я буду рубить бревна, а ты стирай белье, — вмешалась Татьяна Петровна.

— Зачем же воевать с ветряными мельницами, Таня. Стирать белье скучно и неприятно. Впрочем, солить рыбу на траулере, в штормовом море — тоже не веселое занятие.

Он живо обернулся к жене, убиравшей столовую посуду, спросил:

— Ты никогда не фантазировала, Таня, какой будет семья в век будничных космических полетов. Нет, космос тут, вероятно, ни при чем. Я говорю о веке коммунизма.

— Долой кухню, долой стирку, долой базар! — почти с вызовом бросила Татьяна Петровна. — И тогда я не спутаю белуху с белугой, Прокофий Ильич.

— Что ж, ты не далека от истины, жена. В том славном завтра ничего этого не будет. Нервозность, дрязги, ссоры выставят в музейных витринах. Их нарисуют в виде чертиков и ведьм с выпученными глазами и ощеренной пастью.

— Ну, вот и отлично, — заметила Татьяна Петровна. — У Люси не появятся морщины в тридцать лет, и Люсин муж не станет отмалчиваться, когда его спросят, любит ли он жену.

— Мама! Ты слишком близко принимаешь к сердцу этот теоретический разговор.

— Вот как! Теоретический… Ну, бог с ним, с этим разговором. Давайте пить чай.

Один Чикин по-прежнему с наслаждением занимался едой. Его рыжеватый чуб намок от пота и подрагивал почти у самой тарелки.

Иногда он прислушивался к разговору и чуть заметно качал головой, будто недоумевал, зачем это взрослым людям заниматься порожней беседой, да еще такой, которая не доставляет радости.

Татьяна Петровна подождала, пока Федя доест второе, и стала убирать тарелки.

На стол поставили пузатый электрический самовар. Это противоестественное детище древности и современной техники вызвало веселые шутки. Даже Павел, поддавшись общему настроению, сказал, что электрический самовар напоминает телегу, к которой приделали мотор.

Мирцхулава, испепелив две папиросы подряд, вдруг вскочил на ноги:

— Долой слова! Я хочу танцевать. Люся — музыку!

Девушка обрадованно взглянула на мать, на Абатурина — и зачастила, похлопывая в ладоши:

— Асса! Асса!

Грузный Мирцхулава схватил столовый нож, привстал на носки и, точно в атаку, кинулся в танец. Он плясал лезгинку с таким неподдельным чувством, что Татьяна Петровна забеспокоилась, как бы он не надорвал себе сердце.

— Хватит! Хватит! — закричала она, хватая начальника флота за руку. — Вы настоящий мужчина и кавалер, Ираклий Григорьич.

— В чужого мужа всегда черт ложку меда кладет, — засмеялся Иванов.

— По пословице — не в мужа, — в жену, — щуря ресницы, заметила Анфиса Ивановна. — Впрочем, пол не играет роли. Играет роль «чужой» или «чужая».

Мирцхулава недовольно посмотрел на жену, спросил:

— Может, пойдем домой, Фиса? Ты, кажется, устала.

— Глупости! Ничего не устала. Я хочу петь.

— Погоди, — сказала Татьяна Петровна. — Попьем чай и тогда споем. Мне тоже хочется.

— Что будем петь? — спросил Прокофий Ильич у Павла, когда с чаем было покончено. — Ты — гость, тебе и командовать.

— Я не знаю, Прокофий Ильич. Вы любите народные песни?

— Решено, давайте «Дубинушку».

Абатурин сильно повел песню. Ему подтягивала Анфиса Ивановна. У нее тоже оказался приятный голос, только слабенький, комнатный. Остальные пели вполголоса, но в общем-то песня сливалась в один ручеек и звучала хорошо. Все сдвинули стулья теснее, а Прокофий Ильич положил руку на плечо жены.

Потом исполняли «Сулико», «Вот мчится тройка удалая», романсы Баратынского.

Песни были немного грустные, но все почему-то повеселели и дружелюбно взглядывали друг на друга.

— Ладно, — сказал Мирцхулава, когда наконец стало тихо. — Мне пора.

— А меня ты оставляешь здесь? — спросила Анфиса Ивановна.

— Как хочешь, можешь еще немного задержаться.

Молодая женщина театрально вздохнула:

— Боже мой, все мужчины одинаковы.

— Раз одинаковы, значит, норма. А раз норма, не придирайся.

— И я устала, — поднялась Анфиса Ивановна. — Едем.

Гостей проводили и легли спать.

Утром Прокофий Ильич довел Павла к вокзалу, и они пожали друг другу руки так искренне и горячо, будто целый век дружили между собой.

Через час поезд увозил Абатурина на юг, домой.

…Павел долго сидел без движения и озяб. Он с удивлением взглянул на небо. Оно совсем очистилось от облаков, и крупные звезды были хорошо видны.

Над трубами мартенов клубился розовый дым, но ветер быстро раскидывал его в разные стороны.

Павел поднялся и медленно зашагал к подъезду. «Аня, наверное, понравилась бы Прокофию Ильичу, — подумал он. — И Татьяне Петровне тоже».

У самых дверей он неожиданно столкнулся с человеком, неслышно вынырнувшим из темноты.

— Никак ты, Паня? — спросил он Абатурина. — На ловца и зверь бежит.

Павел удивился: это был голос Кузякина.

— Чего это в такой поздний час, Гордей Игнатьич?

— Раньше не мог: младшенький мой, Петька, ветру наглотался и горлышко застудил. Полночи кашлял. Вот только уснул. Зайдем в красный уголок.

Павел, недоумевая, зашагал вслед за Кузякиным.

— Я сам молодой был, Паша, — сказал Гордей Игнатьевич, усаживаясь на стул и с удовольствием вытягивая уставшие ноги. — Следовательно, понимаю тебя. Что не спишь, понимаю. Коля видел Вакорину, и она была очень веселая, и обещала Коле конфет. Вот все, следовательно.

И поднялся со стула.

Павел тоже встал и, нащупав в темноте руку Кузякина, сжал ее. Потом потерся щекой о щетину на лице Гордея Игнатьевича, сказал:

— Спасибо. Прямо оживил ты меня, дядя Гордей. Я этого не забуду.

Внезапно Абатурин потащил Кузякина за собой.

— Ты чего? — удивился тот.

— Никуда не пущу. Поздно. Ляжем на полу, вместе.

— Экой дурачок ты, парень! — засмеялся Кузякин. — Как же это без детишков спать лягу? Ты подумал?

— Ну, тогда я провожу.

— Иди, спи. Сам дойду, не маленький.

Кузякин исчез так же незаметно, как и пришел, и Павел, что-то напевая себе под нос одним дыханием, поспешил к себе в комнату.

ВОЙНА С ГРАНУЛЕМОЙ

Комсомольское собрание спорило уже второй час. Ничего страшного в этом не было, но все-таки президиум стремился уберечь организацию от крайних суждений. Большинство молодых людей вполне трезво судило о том, кто имеет право называться ударником коммунистического труда. Но как почти во всяком новом деле, здесь были свои отступления от истины, свои перехлесты и свое обозное равнодушие. Споры и велись в основном между представителями крайних точек зрения.

Одни пытались сочинить подобие устава, по коему молодой человек лишь тогда удостаивался высокого звания ударника, когда он и во сне видел одни производственные сны. Что касается облика и сердечных дел, то тут тоже все было ясно: любовь начиналась после загса и должна была способствовать перевыполнению производственных норм.

Другие, напротив, предлагали не переть на рожон, а выработать достойные и скромные условия. Во-первых, выполнять план. Во-вторых, не опаздывать на работу. И, наконец, в третьих, посильно участвовать в общественной жизни.

Выступление Линева вызвало одобрительный гул в зале. Помахивая в такт словам тетрадкой в клеенчатой обложке, бригадир высказался в том смысле, что ударник коммунистического труда должен быть честен и правдив. Перед собой, перед людьми, перед государством. Он, этот человек, обязан каждый день делать шаг вперед, и если ты в этом году сработал столько же, сколько и в прошлом, значит, ты топчешься на месте и собираешься въехать в коммунизм на горбе другого.

— Коммуна — это семья, — спокойно объяснял Линев. — Выходит, родные люди. А в семье случается всякое. Разве бывает так: мне хорошо, а отцу или брату плохо, и я плюю на это? А вывод — что ж? — он каждому ясен.

И еще вот о чем мы толковали в бригаде. Времена культа не исчезли бесследно. Они оставили нам в наследство показуху. Они отрывали слово от дела и родили прохвостов, которым клятва ничего не значит. Это производители трепа, и мы ненавидим их. Болтуны из начальства опасны вдвойне. Разве не так? Они трещат о сжатых сроках и тогда, когда твердо знают: ни сжатые, ни нормальные сроки нереальны. Они, пустобрехи, портят людей, как бы говоря: «Нет, что ни внушайте, а вранье, ежели с толком врать, вечная выгодная штука». Болтуны имеются везде, но своего брата, рабочего, мы бьем за вранье наотмашь. Болтуна-начальника еще часто стесняемся, что ли, бить.

Бригада предлагает: травить показуху, травить болтовню везде и каждый день. И в себе тоже. Если есть, конечно. А бывает… Вот так.

Зал ударил в ладоши, но Линев поднял руку:

— Я еще хочу об одном сказать…

И завел вялую, — всем было видно — не от души, — речь о вреде курения.

Раздался хохот, иронические аплодисменты, свист.

Шагая с товарищами домой, Линев сокрушенно качал головой:

— И дернул меня черт распинаться о никотине! В конце концов, даже у дураков есть своя голова на плечах.

— Ты не расстраивайся, — мягко советовал бригадиру Абатурин. — Все равно каждый подумает о твоих словах.

Блажевич усмехнулся и полез в карман за портсигаром.

Неподалеку от общежития Павел легонько тронул Гришку за рукав.

— Ты что, Паня?

— Гриша, — замялся Абатурин. — Не пособит ли Катя в последний раз?

— Можно, — великодушно отозвался сварщик. — Что надо?

— Пусть меня примет врач в поликлинике. Все равно какой. На левом берегу.

— Ясно, — усмехнулся Блажевич. — Ты ж теперь хворый.

— Конечно, не то Анна не поверит мне.

Через неделю Поморцева привела Павла в кабинет доктора Герчинова, затянутый черными шторами.

— Вот, Иосиф Михайлович, — сказала она, теребя тонкие косы, — это Абатурин, о котором вам говорила. Ему о своем деле потолковать надо.

— Хорошо, — кивнул Герчинов, — можете идти.

Доктору перешло, вероятно, за пятьдесят. У него было открытое, чуть усталое лицо, и Павел решил, что будет говорить без обиняков. Но не успел.

— Ну-с, молодой человек, — проговорил доктор, моя руки под краном, — раздевайтесь. Мы это живо устроим…

— Но я, доктор…

— Никаких «но», — кинул Герчинов, насухо вытирая пальцы. — Раздевайтесь до пояса.

Он постукивал Павла по груди, слушал его дыхание в стетоскоп и тихонько покашливал.

— Я тридцать три года занимаюсь легкими, уважаемый, — говорил он Павлу. — Когда начинал, туберкулез был не просто несчастье, а катастрофа. Почти смертный приговор. Я тоже был приговорен к умиранию: каверны в обоих легких. Именно тогда я избрал себе путь врача, и, как видите, удалось уцелеть.

Он посмотрел на широкую, хорошо вылепленную грудь Павла — и усмехнулся:

— Сейчас редко кто умирает от туберкулеза. Нет, я не скажу вам, что он безобиден, как насморк. Но мы научились говорить ему «ты». Теперь больные почти не кашляют, редко температурят и внешне не отличаются от здоровых людей.

Он поднял очки на лоб, близоруко взглянул на Абатурина, спросил:

— Вы понимаете, зачем говорю? Я делаю это для того, чтобы люди знали: если хочешь воевать с бедой, ты не должен поднимать рук и сдаваться в плен. Здесь та же война, и воля к жизни — уже половина победы. Вам ясно?

Он подвел Абатурина к рентгеновскому аппарату и засунул молодого человека в узкую щель, за экран. Затем крикнул какую-то цифру в темноту.

Чей-то женский голос повторил цифру, и щелкнул включатель тока.

«Вон в чем дело, — запоздало подумал Абатурин, — неподалеку — медсестра. Я должен был догадаться об этом».

Аппарат тихонько гудел, и до Павла, как во сне, доносился ровный голос Герчинова.

— У нас лечится одна больная, — говорил он, поворачивая Павла то в одну сторону, то в другую, — удивительно красивая девушка. Поверьте, ей еще придется отбиваться от женихов. Лежала в больнице, а теперь консультируется у меня. Нет ничего трагического. Дважды в день — уколы стрептомицина. Дома принимает таблетки: фтивазид или метазид, или салюзид. Ноль три — ноль пять. Этого вполне достаточно. Раз в месяц — рентген. Очень дисциплинированная девушка, она точно выполняет советы. Это весьма важно, прошу обратить внимание. Сон, отдых, еда — во всем система.

Доктор вытащил Павла из щели, крикнул, чтоб выключили аппарат и зажег свет.

— Марья Львовна, вы свободны и можете отдохнуть, — тихонько сказал он кому-то за ширмой.

Павел услышал слабые звуки шагов, мягко захлопнулась дверь в смежную комнату, и кабинет заполнила тишина.

Пока молодой человек одевался, Герчинов говорил:

— Через год она будет совершенно здорова, и это лучшее доказательство того, что туберкулез не любит, когда ему говорят «ты». Я надеюсь, вы меня понимаете?

— Понимаю, Иосиф Михайлович. Спасибо.

— Но все-таки я подчеркиваю: это — не насморк и не грипп. И еще. В числе антибиотиков и прочих лекарственных средств нет таких препаратов, как «настроение», «оптимизм», «любовь». Но вы — умный молодой человек и, конечно, сообразите: слезы — это друзья микробов, а от любви бактерии дохнут, не успев сказать «мама». Пожалуйста, учтите это. Может, когда-нибудь пригодится.

Герчинов подвел Павла к двери, подтолкнул в спину:

— До свидания. Я всегда буду рад помочь вам.

Направился к умывальнику и, не оборачиваясь, сообщил:

— Разумеется, я сумею подтвердить, если будет необходимо, что вы навещали меня.

Павел не уходил из кабинета, пытаясь сказать врачу слова благодарности.

Обернувшись и увидев, что Абатурин еще не ушел, доктор усмехнулся:

— Я вижу, вы не совсем поняли меня. Хорошо, я объясню еще раз. Дело в том, что туберкулез — трус, молодой человек. Да, трус. Он панически боится яркого солнца, чистого воздуха, твердого режима. И еще, я повторяю это, хорошего настроения. Если вы безвольны, слезливы, заражены скепсисом — он вонзит вам зубы в глотку.

Аккуратно вытирая полотенцем каждый палец отдельно, Герчинов спросил:

— Вы знаете, что такое гранулема? Нет. Я объясню. Это бугорок в легких, где живут и размножаются микробы. Или гибнут микробы гранулемы, или гибнет человек.

Он потер ладонью седые редкие волосы и прищурился, будто слушал, как они шуршат.

— Я много повидал за жизнь. И знаете что? Хочу поделиться с вами не бог весть каким открытием. Гранулемы, кажется, стали быстро доживать век в нашей стране. Всякие гранулемы. И те, что гнездятся в теле человека, и те, что не хотят погибать в его душе. Просто стало больше чистого воздуха, меньше разных опасностей, всякой, знаете ли, ерунды. Так мне кажется… Всего хорошего, молодой человек.

— Спасибо, Иосиф Михайлович, и от меня, и от…

— Ну, хватит, хватит, я же не говорю вам спасибо всякий раз, когда вы заканчиваете монтаж фермы. Вы делаете свое дело, я — свое. Только и всего. Кстати, девушка, о которой я вам говорил, сейчас, верно, принимает уколы. Вы можете подождать на улице и посмотреть на нее, если хотите.

Павел отошел в сторонку от поликлиники и, размяв папиросу, закурил.

Он делал десять шагов в одну сторону, поворачивал и делал десять шагов в другую. Загадывал себе, что увидит Анну на третьем десятке.

Павел отсчитал уже восьмой десяток, когда его сзади мягко взяли за голову.

— Ты, Анна?

Она на мгновенье прижалась к нему, потерлась щекой о его щеку.

— Ты консультировался?

— Да.

— У кого?

— У Герчинова.

— А-а, превосходный врач.

— Я тоже так думаю, — весело подтвердил Павел, вспоминая разговор с врачом.

Анна взяла Павла под руку, сказала, заглядывая ему сбоку в лицо:

— У меня новость, Панюшка.

Он смотрел на нее нежно и почти не разбирал слов, улавливая только это «Панюшка», сказанное совсем маминым голосом.

— Папе обещают еще одну комнатку, и теперь у него и у меня будет свое жилье.

— Что?.. Жилье?.. — переспросил Павел и внезапно покачал головой. — Нет, это не годится, Анна. Мы получим комнату у завода. Свою. Добытую своими трудами. Зачем нам начинать завтрак с незаработанного хлеба?

Анна не стала спорить. Она спросила:

— Врачи не запретили тебе работу на высоте?

— Нет. Они полагают, что на высоте легче дышать и больше видно.

— А при чем тут «больше видно»? — удивилась Вакорина.

Павел улыбнулся:

— Это я уже прибавил от себя. Мне сегодня здорово дышится, Аня.

Она бросила на него быстрый взгляд и чуть покраснела:

— Что тебе сказал Герчинов?

Павел был готов к этому вопросу. Он понимал: еще не раз — и сегодня и завтра, и через месяц Анна будет проверять его, допытываться, — сказал ли он правду тогда, в саду.

— Герчинов говорил о гранулеме, Анна. Еще о настроении, о воле к жизни. Он толковый человек, этот старик и доктор.

— Гибель гранулемы… — чуть прихмурила глаза Вакорина. — Для этого нужны года, Павел. Микробы, что в душе, хуже микробов тела. Для тех, для первых еще нет всесильных микроскопов.

— Ну, хорошо. Не будем об этом больше. Куда ты получила назначение?

— Господи! — всплеснула руками Анна. — Разве я тебе ничего не сказала?

Она назвала номер школы.

— Это здесь, в Магнитке?

— Здесь, милый.

Шагая с ним в ногу, говорила задумчиво:

— Ты заметил, как схожи наши фамилии?

— Еще бы! Но все же придется выбрать одну. Если ты не против.

Она покраснела и ничего не ответила.

Павел спросил:

— Ты не знаешь: мужу и жене можно целоваться на улице?

— Во Франции — да. Мне говорили туристы.

— А в России?

— Нет… Разве на вокзале…

Абатурин вспомнил, что именно вокзал использовал с этой целью Гриша Блажевич и рассмеялся:

— Мы едем на вокзал, Анна!

— Потерпи. Скоро будем насовсем вместе, и тогда ты сможешь делать все, что захочешь.

— Я ждал двадцать с лишком лет. Можно умереть от нетерпения.

— «Умереть», — медленно повторила Вакорина, думая о чем-то другом. — Умереть… Гнусное все-таки слово.

Упрямо тряхнула тяжелой волной волос:

— Нет, человек никогда не примирится со смертью. Ты можешь называть это как угодно: идеализмом или оптимизмом, не имеет значения. Но человек будет искать бессмертия, как сказки искали и ищут живую воду. Будет искать до тех пор, пока не найдет. Ты не согласен со мной?

— Нет, отчего же. У человека чудо-голова, и никто не знает, что еще она может придумать.

— Голова и воля, — уточнила Анна. — Неистребимая воля к жизни. Я буду внушать это своим ученикам.

Они медленно подходили к большому промтоварному магазину, когда из его дверей вышла молодая женщина с ребенком на руках. Рядом с ней шел ничем не примечательный мужчина, вероятно, отец ребенка. Малыш хандрил и взбрыкивал ножками.

— Вовка, — говорила мать, — ты не у себя дома. Нечего ныть.

Голос и фигура женщины показались Павлу знакомыми. Косы цвета ржаной соломы выбивались из-под платка.

— Вера Ивановна! — вспомнив женщину, крикнул Павел. — Здравствуйте!

Ему было приятно, что доброжелательная и спокойная женщина, с которой его когда-то свела дорога, увидит Павла рядом с красивой девушкой.

— Ах, это вы, Павел! — заулыбалась Вера Ивановна. — Вася, познакомься с Павлом.

И она первая подала руку Анне.

— И Глаша здесь, — повернувшись к Павлу, сообщила она. — Мы все сегодня в город приехали. За покупками.

«Где же она?» — хотел спросить Павел — и увидел Глашу.

Она торопливо вышла из дверей того же магазина и быстрыми шагами догоняла сестру и зятя. Ее черные выпуклые глаза смотрели холодно и вяло, русые кудряшки под беретом трепыхались от быстрой ходьбы.

Увидев Павла, она на мгновение открыла в улыбке ровные мелкие зубы, но, заметив рядом с ним девушку, согнала улыбку с лица и равнодушно кивнула головой.

Вскоре они расстались.

Неторопливо шагая с Анной в ногу, Павел сказал:

— Они — сестры, и совсем разные. Но, кажется, одно роднит их: и та, и другая никогда не любили по-настоящему.

Он заглянул сбоку в глаза девушке, спросил:

— У нас ведь все будет по-другому? Правда?

— Конечно же, — хмелея от его взгляда, откликнулась Анна. — А иначе просто не стоит жить.

ВОТ ТЫ УЖЕ И НЕ МАМКИН, ПАНЮШКА

Павел толкнул дверь своей комнаты и застыл на пороге в радостном волнении. У стола сидели бабушка и мама, беседовали с Влаховым. Когда Павел вошел, они замолчали. Абатурин бросился к матери, оторвал ее от пола, поцеловал.

— Медведь, чисто медведь, — ворчала мать, и в ее голосе звучала гордость.

— Здравствуйте, бабаня, — сказал Павел, опуская мать на пол. — Не ждал я такую радость.

— Здравствуй и ты, Паня, — отозвалась бабушка, и Павлу показалось, что поздоровалась она сухо и даже раздраженно.

Потом повернулась к Влахову, заметила, хмурясь:

— Ты поди погуляй, парень. Мы тут по семейному делу поговорим.

— Не разбира́м, — покачал головой Влахов, явно не желая уходить.

— Иди, иди, — проворчала бабушка. — Чего тут разбирать?

— Ще до́йде вре́ме, — засмеялся Влахов, — кога́то ще се разка́ете за то́ва.

— Не раскаемся. Иди, скаженный.

Павел после отъезда из села дважды навещал мать и бабушку. Он обычно сразу принимался за дела по хозяйству, что-нибудь чинил во дворе, изредка играл на гармони, чтобы доставить удовольствие близким.

Марфа Ефимовна испытующе смотрела на сына, говорила:

— Чудной ты, Панюшка. В клуб пошел бы или так с какой девушкой походил. Промчит время мимо — пожалеешь.

Бабушка тоже вступала в разговор, и он всякий раз неизменно касался Али Магеркиной, ее личных достоинств и достатков. Было совершенно очевидно: Алевтина нравится матери и бабушке, и они хотели бы видеть ее под одной крышей с Павлом.

Вероятно, с этой целью они и приехали сейчас в город.

Наконец бабушка выпроводила Влахова из комнаты, и Абатурины остались одни.

Женщины стали задавать Павлу обычные малозначительные вопросы, выкладывали на тумбочку захваченную для него еду, рассказывали о деревенских новостях.

— Алевтина велела кланяться, — кинула мать. — Телочка у них родилась и швейную машину купили.

— И ей поклон от меня, мама, — отозвался Павел. — Зерно к севу-то уже приготовили?

— Да, — недовольно ответила мать.

Бабушка тяжело ходила по комнате, постукивала палкой, заглядывала во все углы.

— Пылища, — ворчала она, хмуря такие же разлатые, как у Павла, брови. — Портянки вон под кроватью. Без бабы чисто не будет.

Павел совсем уже решил, что мама и бабушка наведались к нему, чтобы склонить к женитьбе на Алевтине. Но тут бабушка неожиданно сморщилась, тихонько заплакала и, не утирая слез, сказала:

— Вот до чего бог привел дожить… Не ожидала от тебя я этого, внучек.

Мать тоже заплакала, и синие глаза ее сразу стали тусклые, потеряли много красоты.

— О чем вы? — заволновался Павел, тревожно переводя взгляд с мамы на бабушку.

— Это все приворожки, маманя, — не отвечая сыну, всхлипнула Марфа Ефимовна. — Не иначе, присушила его эта тихоня…

У Павла над верхней губой сразу выступили крупные капли пота, и он спросил:

— Какая тихоня, мама?

— Тебе лучше знать, ты по больницам бегаешь.

Павел опустился на койку, будто ему подрубили ноги, сжал челюсти так, что онемели зубы. Спросил, не поднимая головы:

— Откуда знаете, мама?

— Земля речами полнится. Вот и к нам слух прокрался.

Павел пристально посмотрел на мать и бабушку, сказал, стараясь унять дрожь в руках:

— Нехорошо это, бабушка. И вам, мама, не к лицу.

— Набубнил бог знает что! — нахмурилась Марфа Ефимовна. — Чем это мы тебе не по вкусу пришлись?

— Зачем выпытывали? — тоже нахмурился Павел. — Я и сам скажу, когда время придет.

— Вот и скажи, выставь свою глупость напоказ.

— Какая же глупость? — стараясь скрыть раздражение, проговорил Павел. — И вы батю любили. Что ж меня не поймете?

— Экая слепота страсти, — покачала головой бабушка. — Или мы враги тебе, или нехристи? Тоже крещенные.

— Вот и помолились бы за нас, бабушка. Все бы вам легче было.

Старуха подозрительно посмотрела на внука, пожевала впалыми губами, бросила, бледнея от досады:

— С глупостью и богу не сладить. Я уж всем жаловалась — и небу, и людям. Никто не слушает.

Она кивнула на койку Влахова, усмехнулась:

— Мне этот, приезжий, говорил: красивая девка. Тебе, мальчонке, оно и приятно. Ну, хороша на погляденье — что с того? Здоровье-то — вешний лед. Не успеешь ахнуть — стает все. Вот и вдовец. Ладно ли будет?

— И сам кашлять начнешь, — снова заплакала мать.

— Спасибо вам, бабаня, и вам, мама, спасибо, — дрожащими пальцами поджигая папиросу, сказал Павел. — Я теперь вовсе одумался, а то и впрямь затменье нашло. Брошу я ее, больную. И про любовь скажу: врал все!

Он старался выговаривать слова спокойно и отчетливо, но это плохо удавалось, и боялся, что сорвется.

— Зачем вы подлому меня учите, мама?

— Правдолюб, душа нагишом, — неодобрительно отозвалась бабушка. — А того не понимает: на весь мир мягко не постелешь.

Она посмотрела на внука и испугалась. Ей показалось: он сейчас заплачет или начнет кричать, или еще что-нибудь сделает дурное, беспамятное. У Павла побелела не только кожа лица, но даже зрачки будто бы стали светлее от ярости.

Он сделал попытку еще раз сдержать себя, торопливо налил из графина воды в стакан, выпил.

— Люблю я ее, мама. И она меня тоже. И жить нам друг без друга не интересно.

— Смирнее теленка был, — неведомо кому пожаловалась бабушка, — и вот — на́ тебе! — стал ершом и ни с места.

Мать уронила голову на грудь:

— Выходит, мне век без внучонка жить. И попестовать некого будет.

— Она через год совсем здоровая станет, — торопливо сказал Павел. — Вы не сомневайтесь, мама.

— Наморишься, намаешься ты с ней, сынок.

Бабушке показалось, что невестка стала помягче, пошла на попятную, и старуха постучала палкой в пол:

— Не лезь в петлю, Пашка, и головы не увязишь. Обдумай путем все. Не часовое дело, — вечное.

— Бати нет, — огорченно вздохнул Павел. — Он бы постоял за меня, не дал вам в обиду.

— Ты и сам-то не больно тихенький, — сказала бабушка и отвернулась.

— Плюешь на нас, старух-то!

Марфа Ефимовна села на кровать рядом с сыном, проговорила, заглядывая ему в глаза:

— Я не со зла, сынок, это. Только и то известно: всякая сосна своему бору шумит. Один ты у меня.

Она опять стала всхлипывать, и что-то говорила, будто глотала кусочки неразжеванных слов.

Обе женщины сидели возле Павла, пригорюнившись, не вытирая слез. Одна ахала, другая подахивала, и Павлу стало жаль их до смерти, таких родных и таких, все же, беспомощных.

— Мама! Бабаня! — внезапно воскликнул он, вскакивая с кровати. — Я же вам подарки славные такие купил. Вот…

И торопливо полез в чемодан, вытащил оттуда женские ботинки, теплые, старомодного вида, потом разноцветные сверточки штапеля, открыл крошечную картонную коробочку, достал из нее продолговатенькие ручные часы.

— Это вам, мама. Нравится?

— Ты бы хоть показал ее мне, — вздохнула мать, не отвечая на вопрос. — Как же благословлять-то, не видя?

— А я и глядеть не буду, — кинула бабушка. — Пусть и не думает.

— Берите… берите… — подвигал он подарки женщинам. — Мы приедем, мама. Выберем время и приедем.

— Чьих вичей она? — спросила мать, стараясь не глядеть на бабушку.

— Вакорина. Анна.

— Казачка?

— Будто бы.

— Только уж разве что казачка… господи, прости меня…

Она искоса взглянула на сына, заметила у него под глазами синие полукружья, увидела жилку на виске, то опадавшую, то вздувавшуюся бугорками от быстрых ударов крови, и всплеснула руками:

— Боже праведный! Заморили, дуры, тебя! Ты же не кушал, небось!

Она торопливо расстелила на столе платок, перенесла с тумбочки яйца, холодное мясо, домашнее сливочное масло с крупными каплями воды поверху, приказала:

— Ешь сейчас же!

— А вы, мама?

— И мы маленько.

Павел схватил чайник, кинул матери на бегу:

— Я мигом. Кипятку из титана принесу. Выбежал в коридор — и чуть не сбил с ног Влахова, Линева и Блажевича. Они молча топтались у двери, и Павел по их лицам понял, что стоят здесь давно, все, верно, слышали — и счастливо улыбнулся товарищам.

— По-ско́ро! — весело пробасил Влахов.

Молодые люди подождали Павла, пропустили его в комнату и, выждав время, толкнули дверь.

— Ого! — громко восхитился Блажевич. — Тут банкет на увесь свет. А я голодный, як волк.

Бабушка неодобрительно посмотрела на молоденького разбитного парня в пышных усишках, сказала сухо:

— Нечего кричать-то. Садись. Гостем будешь.

— Все идите к столу, — торопила Марфа Ефимовна. — Голодные же, наверно.

— Как не! — решительно поддержал Марфу Ефимовну Влахов. — Умира́м от глад!

Ему показалось этого мало и он добавил:

— Волчи глад!

Бабушка усмехнулась:

— Ешьте. Тут всем хватит.

Все с удовольствием принялись за еду.

— Паш, — внезапно сказал Блажевич, похрустывая коркой пирога. — Что я тебе за́раз скажу! Ахнешь!

Павел с интересом посмотрел на товарища:

— Ну, выкладывай, что у тебя такое?

У Блажевича было серьезное, почти торжественное лицо, и всем показалось, что он должен сообщить сейчас, и в самом деле, что-то очень важное и приятное.

— Так что же? — снова поинтересовался Павел.

— Я ды Линев ажани́лися сення!

— Врешь! — ахнул Павел. — И мне ничего не сказали?

— Чего ты так кричишь! — пожал плечами Гришка. — Ты — маленький. Тебе еще рано о том ведать.

— Это почему же? — подозрительно взглянула на Гришку бабушка. — Или он, Павел, в угол рожей, или что?

— Маленький, — доедая пирог, повторил Блажевич. — Несмелый. Девчонок боится.

— Больно много ты знаешь! — вдруг повеселела бабушка. И смущенно умолкла, выдав себя.

Когда с едой было покончено, и все встали из-за стола, Марфа Ефимовна сказала, вздыхая:

— Ну, нам пора. Собирайтесь, мама.

— Куда же, на ночь глядя? — спросил Линев. — Мы вам тут постелем. Хотите — на койках, хотите — на полу.

— Точно та́ка! — безоговорочно заявил Влахов. — Вы — спат тут!

Выговорив не очень точно, но все-таки русские слова, болгарин весь расцвел, хлопнул себя лапищами по бокам и счастливо рассмеялся:

— Перви опити. Кри́во-ля́во.

Марфа Ефимовна колебалась недолго. Она переглянулась с бабушкой и согласно качнула головой:

— Нам на полу способнее. Там и стелите.

— Гэ́та мигом! — пообещал Блажевич.

Он стащил на пол матрацы с двух кроватей, застелил их простынями, покидал вниз подушки и одеяла, и широким жестом пригласил женщин:

— Будьте ласковы! А мы паку́ль в коридоре покурим.

Бабушка безмолвно пожевала губами, кивнула головой:

— Надо уважить, Марфа. Эти двое, что поженились, может, последний раз с Павлом ночуют.

Блажевич важно покачал головой и сообщил, что их все уважают.

— За что же вам такой почет? — поинтересовалась старуха, уже одобрительно посматривая на шутника. — Или славу какую заслужили?

— Именно! — подтвердил Блажевич. — Не сення-завтра звание нам дадут.

— Какое ж это? Казачьих атаманов?

— Выше! Ударников коммунистической пра́цы.

— И что ж? Жалованье прибавят?

— А как же! — утвердительно закивал головой Гришка и добавил, что он уже велел молодой жене сшить громадный мешок для денег.

— Пустобай ты! — добродушно усмехнулась бабушка. — А что весел — это ладно. Больше веселишься — меньше горевать будешь.

Она тихонько зевнула, сконфуженно посмотрела на невестку, мелко перекрестила рот:

— Умаялась я сегодня.

— Вси́чка да изле́зат в коридо́ра! — приказал Влахов.

Все, за исключением женщин, вышли из комнаты.

— Ну, женатые, — сказал Павел, обращаясь к Линеву и Блажевичу. — Наврали?

— А то нет! — расхохотался Блажевич.

— Присочинили для пользы дела, — рассмеялся и Линев. — Однако, не сильно. Мы от тебя не отстанем. По этой части.

Через минуту Линев постучал в дверь.

— Можно? Никто не ответил.

Все вошли в комнату.

— Как се чувству́вате?.. — начал было Влахов, но осекся: женщины лежали молча, отвернувшись к стене.

Павел постелил себе шинель, а Блажевич устроил матрац из двух ватников. Потушили свет.

Абатурин лежал с открытыми глазами, уставший и возбужденный после всех событий дня. Он почти не мог думать сейчас ни о чем, и только звуки доходили до его сознания.

Вот тихо вздыхает бабушка, украдкой творя молитву. Вот в ладошку покашляла мать, боясь выдать свою бессонницу. Заскрипели пружины под крупным телом Влахова.

Всхрапнул и замолк Блажевич.

Шло время, и усталость сморила людей. В комнате стало совсем тихо.

Теперь все звуки за стенами общежития стали явственнее, резче, сильнее. Там, за окнами, могуче дышал завод, и огненные всплески его дыхания сотрясали стекла домов. Изредка с горы долетали раскаты взрывов, тонко вскрикивали маневровые паровозы, шипел сбрасываемый пар.

«Ничего, Паша, — отчетливо сказал Павлу чей-то голос, и Абатурин удивился, увидев перед собой лицо Прокофия Ильича. — Бывает и га́лфинд. В жизни случается всякое. Но все-таки плыви вперед!».

Потом капитан трогал жесткой ладонью волосы Павла, неумело гладя их, говорил негромко:

«И не забудь главное: человек — человеку. Без этого нет человека».

«Я понимаю, Прокофий Ильич, — отвечал Павел. — Я помню это».

Очертания капитана растаяли, и молоденький офицер Николай Павлович тихо пел «Не искушай меня без нужды», и лейтенанту подпевали Гарбуз и Агашин.

Кончив петь, Гарбуз подвел к Павлу свою жену и попросил знакомиться. Павел посмотрел на нее и сказал, что знакомиться не надо, потому что это — Маша, проводница поезда, и они знают друг друга.

Еще Петька просил Павла жениться на Люсе и обещал ему место в своей комнате.

Но тут громко запротестовал Лаврентий Степанович Цибульский и заявил, что Абатурина нельзя пускать в приличное общество, так как он не умеет играть в шахматы.

«Нет, умею, — возразил Павел. — Хотите убедиться?».

Они играли весь день и всю ночь, и Павел все время побеждал.

«Вот видите, — сказал он, — умею».

«Ничего подобного, мон шер, — окрысился Цибульский, — вы обыграли вовсе не меня».

Павел посмотрел в удивлении на Лаврентия Степановича и увидел, что на плечах у него голова Алевтины.

«Дурак! — усмехнулась Алевтина. — У нас родилась телка, и мы купили швейную машину».

«И впрямь — дурак!» — подтвердил Жамков, хмурясь толстыми бровями.

Но тут появилась Анна, яркое сияние ее волос сразу наполнило комнату светом, и куда-то в тень ушли другие лица.

«В жизни все не просто, — сказала она. — Любовь не выигрывают в лотерею. Она требует от человека и мужества, и сил, и риска. Спи, милый».

Павел окончательно забылся уже под самое утро и не слышал, как мать, осторожно ступая, села у его кровати. Она гладила сына по длинным льняным волосам, и слезы тихо набегали ей на глаза.

«Анна…» — пробормотал Павел во сне.

Марфа Ефимовна, склонившись над ним, негромко заплакала:

— Вот ты уже и не мамкин, Панюшка… А невесть чей…

1960—1963 гг.

Урал — Заполярье