Весенняя ветка

Лев Леонидович Кузьмин родился в 1937 г. В 1955 г., после окончания десятилетки, поступил работать на ЧТЗ слесарем. Учится на заочном отделении Уральского государственного университета, факультета журналистики.

Печатался в заводской многотиражке, а также в окружной армейской газете.

ПАРЕНЬ ИЗ ОБЩЕЖИТИЯ

Холодная осенняя ночь медленно опустилась на город и, погасив огни, легла на улицы, на крыши домов. Мелкий дождь дробил асфальт, капли его плясали на лужах, на оконных стеклах. Город опустел.

Только бесшумные троллейбусы проезжали по улицам, шурша колесами по прилипшим к асфальту желтым листьям.

Петя Журавлев медленно, чуть пошатываясь, шел по безлюдному тротуару мимо потемневших деревьев. Новый пиджак у него промок до нитки.

— Теперь все, черт возьми, — вздохнув, выругался он.

В общежитие вернулся, когда все уже спали. В комнате было темно, Петя включил свет и зажмурил глаза.

У двери на никелированной кровати, согнувшись, лежал Вася. Прядь русых кудрявых волос прилипла к потному лбу, надвое разделенному глубокой морщинкой. Казалось, Вася думает, даже когда спит.

Работает Вася конструктором, последний год учится в вечернем институте. Петя уважает его. Но дружбы у них нет. Вася целыми днями не бывает дома: то на занятиях, то в библиотеке. Петя знает, что он уже целый год вместе с Наташей работает над проектом нового узла двигателя. Наташа тоже конструктор. Эта высокая, с серыми глазами девушка нравилась Пете. Она приветливо улыбалась, входя в комнату, и расспрашивала о работе, о жизни. Вася с Наташей до поздней ночи засиживаются над чертежами, что-то доказывают друг другу, ссорятся. Петя иногда подсаживается к ним, с восхищением смотрит на сложные чертежи, на худое, бледное лицо Васи, на его зажмуренные глаза и на то, как он сосет кончик карандаша, задумчиво произнося одну и ту же фразу:

— Все вроде на месте, а узел не работает.

Наташа после этого всегда свертывает в рулон чертежи и говорит:

— Пойдем, отдохнем.

В ответ Вася слабо улыбнется, и они уходят.

Петя завидует их дружбе и любви.

В переднем углу, крепко уцепившись узловатыми пальцами за подушку, ничком спал рыжий Федька. Петя работает с ним в одном цехе. Федька приехал недавно из деревни и поступил на завод грузчиком. У него большой нос в веснушках, мясистое лицо. Вообще-то он неплохой парень, спокойный, откровенный. Не раз выручал ребят из беды: схватит сильными руками за воротник какого-нибудь задиру, когда тот затевает ссору, успокоит.

Но Петя Федьку недолюбливает. Он не любит людей, которые копят деньги, и Федьку дразнит куркулем. Из всего общежития, пожалуй, только Федька не ходит в столовую. Каждое утро и вечер гремит посудой на кухне, чистит картошку, варит борщ. За это его в общежитии прозвали «коком». У него заветная мечта: вернуться в деревню, купить дом, корову и жениться.

Петя подошел к своей койке. Она была аккуратно заправлена. Подумал: «Утром ее не заправлял» — и с подозрением посмотрел на Федьку. Наверно, кок постарался. Не раздеваясь, он лег на кровать и задумался. Вспомнил сегодняшний вечер, крановщицу своего цеха Галю.

Она пришла в цех, окончив техническое училище. Худенькая девушка с синими, чуть грустными глазами. Когда появилась на участке, мастер Платон Кузьмич даже свистнул от разочарования. На Петю Галя смотрела робко, то и дело поправляла тугой узел волос на голове, повязанных темной косынкой. Платон Кузьмич повел ее на кран. Петя видел, как он что-то объяснял ей, размахивая руками. В ответ она кивала головой.

— Ты смотри, не обижай ее, будь с ней поласковей, — настоятельно сказал мастер Пете.

Петя подошел к девушке, улыбнулся.

— Это про вас? — спросила она, показывая на доску объявлений. Там висел боевой листок: «Сегодня электросварщик Петр Журавлев выполнил норму на 200 процентов, заварив 60 блоков».

— Про меня, — смущенно ответил Петя. Махнув рукой, добавил: — Ты еще не знаешь эту кутерьму.

Петя заваривал блоки, которые Галя подвозила на кране с соседнего участка. В первое время они не разговаривали. На работу она всегда приходила на полчаса раньше Пети и, увидев его, приветливо махала сверху рукой.

Как-то в начале месяца, когда не было блоков, Петя, соскучившись без дела, полез к Гале на кран. Не стесняясь, долго рассматривал ее тонкую фигурку, строгое лицо, потом спокойно сказал:

— Красивая ты…

Она вспыхнула и опустила голову.

— Ну во-от. А еще любишь, наверное, кого-нибудь.

Галя вскинула голову, посмотрела в упор озорными глазами и пошутила:

— Люблю. Тебя люблю.

— Ну вот еще, — не ожидавший такого ответа, оторопел Петя. — Скажет тоже, — и поспешно слез с крана.

Она звонко смеялась ему вслед. После этого случая он стал ловить себя на том, что часто думает о Гале. Ему очень нравились ее синие глаза, и вообще она чем-то отличалась от других.

Галя была робкой и застенчивой, но в то же время строгой. Это тоже нравилось Пете. А когда узнал, что она занимается в кружке художественной самодеятельности, тоже записался.

Однажды они поехали с концертом в подшефный колхоз. Возвращались оттуда пригородным поездом. Галя сидела и читала книгу.

— Дай мне какую-нибудь книжку почитать, — сказал он первое, что пришло в голову.

— У меня только учебники. Я в институт готовлюсь. А книжку я тебе принесу, возьму в библиотеке.

«Считает меня дураком», — подумал Петя и поднялся, намереваясь уйти.

— Куда же ты, Петя? — удивленно спросила Галя и отложила учебник в сторону.

Он снова сел. Они поговорили о подшефном колхозе, о концерте. Потом Галя неожиданно задала ему вопрос:

— Петя, скажи, есть у тебя какая-нибудь цель в жизни?

Он никогда не задумывался над этим.

— Ну, какая цель, — пробормотал Петя и растерянно пожал плечами. — Разве только побольше заработать, потом веселее провести время. Вот у Федьки и Васьки есть, — вспомнил он ребят из общежития.

— А я хочу быть инженером, — задумчиво сказала Галя. — Буду обязательно учиться в вечернем. А работа на заводе мне нравится. Вот в цехе некоторые говорят: «Эх, мол, Галя, училась десять лет, и — крановщица». А я довольна. Ведь грамотный человек живет интереснее, его интересуют и музыка, и литература, и жизнь в других странах, и многое другое. Ради одного этого, по-моему, стоило учиться.

Потом Галя рассказала о себе. Петя узнал, что она живет с родителями, что они тоже работают на заводе.

Петя рассказал и о своей жизни. Воспитывался в детдоме, окончил ремесленное училище. Признался, что учиться пока еще не собирается, но вообще хочет кончить курсы мастеров.

Разговаривая, они обменялись адресами. Петя обещал обязательно к ней зайти.

Он сдержал свое слово: пришел в гости, но такой пьяный, что еле на ногах стоял. Она посмотрела на него, покачала головой и закрыла перед ним дверь.

И вот сегодня — опять. Вечером получили зарплату. Петя «строи́л» со знакомыми слесарями из сборочного цеха, затем еще и еще. Потом, опьянев, пошел встречать Галю во Дворец культуры. Галя, увидев его, отвернулась. На первой же остановке вышла из трамвая и заспешила прочь. Он тоже выпрыгнул, побежал, спотыкаясь, ее догоняя.

— Галя, подожди, — задыхаясь, проговорил он. Рванул ворот рубашки, пуговица отлетела, задышал полной грудью. Она остановилась.

— Знаешь, Галя, я ведь люблю тебя, — сказал он. Девушка молчала.

— Ну, что теперь скажешь?

Галя вскинула голову, в глазах растерянность.

— Эх, Петя, зачем ты только такой?

Отвернулась, закрыла рукавом лицо, заплакала. Потом ушла. Петя не стал ее догонять. Он долго блуждал по городу, безразличный, усталый, всеми будто забытый.

Сквозь сон Петя почувствовал, что кто-то тянет его за ногу. Он открыл глаза и увидел Федьку. Тот снимал с него грязные сапоги. Петя усмехнулся, глядя на Федьку, но не сопротивлялся. Федька уложил его спать и потушил свет.

…Утром дождь перестал. Холодный ветер раскачивал перед общежитием деревья. Вереницей проплывали облака, грозясь снова пролиться дождем.

Петя встал, подошел к окну. Долго смотрел в сторону завода. Потом умылся и пошел в столовую. После завтрака, побродив по городу, он снова направился в общежитие.

— Тебя какой-то старик ждет, — шепнула ему при входе вахтерша.

Петя быстро поднялся на второй этаж, в свою комнату. Там сидел Платон Кузьмич.

— Понимаешь, Петя, — приподнявшись со стула, проговорил он, — там блоки приготовили — варить надо, план не выполняем. Выходи во вторую смену, и в третью, наверно, придется остаться. Галя сегодня после обеда вышла.

У Пети был отгул, он поморщился. Мастер говорил медленно, тихо. Журавлеву было жаль огорчать старика, и он согласился. Платон Кузьмич радостно заблестел очками и ушел. Вечером, к концу первой смены Петр уже шагал в цех.

Завод сиял тысячами огней. Изредка оттуда доносились протяжные гудки паровозов, с грохотом отъезжали с машинами на платформе длинные составы. Над заводом сгустилась тьма. И не понять — то ли это облака, то ли дым, густо валивший из больших черных труб. Редкие вспышки электросварки, тусклый свет расплавленного металла из литейных цехов озаряли голые газоны, деревья, кустарники.

Журавлев торопливо шагал по заводскому двору в промасленной спецовке, в сапогах — спешил на работу. В цехе было тихо. Рабочие убирали свои места, вторая смена еще не начиналась. Над головой шумно проехал кран с блоком. У будки их накопилось уже много. Петр посмотрел наверх и увидел Галю. Она тоже смотрела на него. Он потупил голову и вошел в будку.

Тут же принялся за сварку. А Галя все время подвозила новые и новые блоки. На площадке их некуда было ставить, и крановщица сгружала прямо на проходах, около красильного отделения. Петя не замечал усталости, только в начале третьей смены почувствовал, что голоден.

Столовая и буфет не работали, он нашел в своем ящике высохший кусок хлеба, размочил его водой, закусил и снова принялся за работу.

К концу смены Петя заварил пятьдесят блоков. Больше их около будки не оказалось. Нужно было отвезти заваренные блоки в сторону и подвезти новые на освобожденное место. Он крикнул Гале, но та не ответила.

«Разозлилась, даже не отвечает», — подумал Петя, вспомнив о вчерашнем вечере. Крикнул еще, она молчала. Петя обиделся и быстро направился к крану. Галя сказала, идя ему навстречу:

— Кран сломался. Я за слесарем схожу.

И побежала.

Петя постоял, почитал газету в витрине и, не дождавшись Гали, вернулся к блокам. Их осталось всего пять штук. Они стояли далеко от будки, около красильного отделения. «Заварю здесь, на месте, наверное, занят слесарь», подумал Петя и быстро подвез сварочный аппарат к блокам. Недалеко были баки с краской. Петя с тревогой вспомнил, что еще вчера Платон Кузьмич ругался с завхозом цеха, требуя перенести их в другое место. Но баки так и не убрали. Петя постоял в раздумье около них и, устало махнув рукой, взялся за дело.

Вскоре он забылся, поглощенный работой. Через темное стекло щитка виднелся плотный завариваемый шов, от этого становилось легче, рука уверенней держала электрододержатель.

«Как Галя удивится, когда вернется со слесарем, — подумал он и, представив ее довольное лицо, улыбнулся. — Успеть, успеть только», — стучало в висках. Со лба стекали струйки пота. Приподнял щиток, вытер рукавом вспотевшее лицо.

«Отдохнуть бы надо», — подумал Петя. Вдруг он почувствовал режущую боль в плечах. В то же мгновение цех озарило ярким светом. Над спиной послышался голос Гали:

— Петя, гори-ишь!

Он быстро вскочил, отбросил в сторону электрододержатель и обернулся. Из самого ближнего бака с краской вырывались языки пламени. Крышу цеха быстро заволакивало черным дымом. Петя с ужасом подумал, что еще минута, и вспыхнут другие баки, а там… Он стоял в оцепенении, уставившись на этот клубок огня. Потом, не обращая внимания на дымящуюся спецовку, побежал к пожарному щиту, стал загребать в ведро песок. Заполнив его, он бросился к баку и приостановился. Прямо перед собой увидел сплошную огненную стену.

«Надо засыпать бак». — молнией промелькнуло в голове, и, защищая локтем лицо, двинулся на огонь. Ему сразу же опалило брови, волосы. Он с трудом приподнял ведро и опрокинул его в горящий бак. Потом что-то горячее сильно толкнуло в голову, и он бессильно опустился на пол. Где-то близко, совсем рядом, заревела сирена пожарной машины.

В сознание Петя пришел в больнице. Вся голова, лицо, руки были забинтованы. Он вспомнил горящий бак с краской, попытался приподняться и вскрикнул от боли.

— Болит, Петя? — услышал он рядом с собой знакомый голос.

Петя открыл глаза и увидел на соседней койке Федьку.

— Это ты, Федька? Как ты сюда попал?

Федька молчал.

— Федька, Федька, — окликнул он его снова.

— Тебе нельзя разговаривать, — спокойно шепнул Федька. — Молчи, я тебе после расскажу.

— Нет, у меня не болит. Ты как сюда?

Федька тихо закашлял.

— Ну, так просто. Заболел я.

— Что случилось там, в цехе? — тревожно спросил Петя снова.

— Ничего. Пожар быстро потушили. Говорили, что если б ты этот бак не засыпал песком, загорелись бы все баки, и тогда плохо было бы. Сумел ты все-таки спасти… А некоторые рабочие тебя рвачом называют. — Федя усмехнулся и покачал головой. — Тебя на скорой помощи увезли. Рабочие к тебе в больницу приходили. Галя вот тоже недавно была. У нее кровь брали для тебя.

— У Гали?

— Да. Она плакала. Страшный ты был. Я видел.

Федька замолчал. Скрипнула дверь. Вошел врач, высокий мужчина в белом халате. Подошел к Пете. Большие голубые глаза его засветились радостью.

— Выздоравливай теперь, — сказал он. — Чудом спасли тебя. Вон, товарищу своему скажи спасибо.

Он кивнул Федьке, спросил, как себя чувствует, в ответ тот широко улыбнулся, показывая крупные зубы.

Потом врач ушел, сказав на прощанье, что Пете разговаривать нельзя, что он не должен волноваться. Петя вопросительно посмотрел на Федьку. Тот в ответ пробормотал:

— Это хирург. Он у меня кожу вырезал. Тебе пересадку делал…

…Они целыми днями разговаривали шепотом. Федька рассказывал о деревне, Петя — о детдоме, о ремесленном училище.

— Знаешь, Петь, я, наверное, в деревню не поеду, — однажды сообщил Федька.

Петя удивился.

— А как же?

— Интересно здесь как-то. И люди… и завод. Вот бы мне на какие-нибудь курсы поступить. Ну, вот как ты… на электросварщика. Я и деньги уже домой отослал и написал, что повременю.

Петя вдруг почувствовал такую нежность к этому неуклюжему рыжему Федьке, что даже слезы выступили на глазах. Волнуясь, он сказал:

— А я тебя научу. Обязательно научу, Федька…

Как-то они услышали за дверью строгий голос медсестры:

— Завтра приходите, завтра. Сегодня нельзя.

В ответ — растерянный знакомый голос:

— На минутку только.

Федька и Петя сразу узнали голос Васи.

— Заходи, Вася! — крикнул Петя, приподымаясь с койки.

Вошли Вася с Наташей. Они потоптались у порога и на цыпочках прошли к кровати.

— Ну как, поправляетесь? — спросил Вася, улыбаясь.

— Мы еще вчера сюда заходили, только нас не пустили, — добавила Наташа.

— Как же так, Петя, а? — продолжал Вася, вытаскивая из свертка яблоки, шоколад. — Наделал ты дел. Платона Кузьмича с начальником цеха в партком вызывали. Переживает старик.

— Вчера наш двигатель прошел испытание, — доложила Наташа.

Петя очень обрадовался этому, крепко пожал руки ей и Васе.

— Ну, вот еще, — пробормотал Вася, смущенно улыбаясь.

Лицо Федьки тоже расплылось в улыбке.

Гости рассказали о последних новостях на заводе, о новой кинокомедии… и с огорчением посмотрели на медсестру, которая напомнила, что им пора уходить.

— Ну, выздоравливайте быстрей, — сказал Вася. — А то мне скучно там одному. — И подойдя к Пете, шепнул ему на ухо:

— А мы с ней скоро поженимся.

Петя понимающе кивнул головой. Наташа заметила это и покраснела.

Когда они ушли, пришел Платон Кузьмич.

— Как же вышло-то, а? Блоки не ушли бы, — кряхтя, ругался он. Нежно и долго смотрел на Петю, закрыл ладонью глаза, отвернулся. Кашляя проговорил:

— Хорошо хоть… Живой.

Петя долго не спал в этот вечер. Он думал о тех, кто побывал днем в их палате. У него, оказывается, много друзей — и настоящие друзья! А он будто не знал… И только сейчас понял, что все это вокруг: и завод, и общежитие, и рабочие, и этот высокий хирург — его семья, близкая, родная, связанная между собой какой-то невидимой крепкой нитью.

…Через два месяца Петя выписался из больницы. Ослепительно, не по-зимнему сияло солнце. Под ногами весело похрустывал снежок. Петя медленно шел мимо завода в общежитие. Вдруг он увидел Галю. Она вышла из троллейбуса и спешила к проходной. «Видимо, во вторую смену работает», — подумал Петя.

— Галя, — громко крикнул он ей вслед. Увидев его, девушка улыбнулась и помахала рукой. Потом подбежала к нему, остановилась и, покраснев, привычным движением поправила узел волос. Они смотрели друг на друга и почему-то молчали.

— Ну, иди, — сказал Петя.

Галя кивнула головой и побежала. Из улиц и переулков шли к заводу сотни людей. Шли в одиночку, по двое, группами, слышны были обрывки разговора, кто-то громко кашлянул, в другом месте смеялись.

Мимо Пети пробежала девушка с озорными синими глазами, подошла к поджидавшему ее широкоплечему парню.

— Миша, почему ты на занятия не ходишь? — накинулась она на него.

— Времени не было. Мы в цехе новый способ литья осваиваем. Понимаешь, как здорово получается.

Он взял ее за руку, и они побежали к проходной, растворились в людском потоке.

В этом потоке шли тысячи рабочих. Петя единым радостным взглядом охватил эту людскую массу, и у него невольно захватило дыхание. Мимо шли знакомые и незнакомые, но близкие и родные сердцу люди; они шли на привычное для них дело — плавить металл, собирать машины.

Петя долго и задумчиво смотрел им вслед. «Запарился, наверное, Платон Кузьмич», — подумал он, вспомнив, что до выхода на работу ему осталось еще две недели. И нехотя пошел от завода в сторону своего общежития…

ТАНЕЦ МАЛЕНЬКИХ ЛЕБЕДЕЙ

Я зашел к другу своему после концерта, чтобы поздравить его. Он сидел за фортепьяно, на котором в застекленной рамке стояла фотография молодой девушки. Я надеялся увидеть его радостным, возбужденным, как всех выпускников консерватории, и был удивлен его настроением. Почему-то он показался мне задумчивым и даже расстроенным.

— Сыграть тебе что-нибудь? — наконец сказал он и как бы обрадовался.

Я кивнул, и он медленно заиграл танец маленьких лебедей из балета Чайковского «Лебединое озеро». Перед концертом, дома, в кругу друзей, когда просили его что-нибудь сыграть, он всегда играл эту вещь. Я чувствовал, что это не случайно и решил спросить его.

И вот что он рассказал.

…Это было давно. Тогда я только что окончил школу и готовился к экзаменам в институт. Однажды мы с отцом поехали в лес за бревнами. Дом наш был старый, построенный еще дедом, и нуждался в ремонте. В лес мы выехали рано утром. Помню, тогда стояли жаркие, знойные дни. Участок леса, который нам выдали, был далеко от деревни, километров за двадцать. В пути жара так измотала нас, что отец решил заехать к своему знакомому колхозному пасечнику, который жил в лесу. Мы свернули с пыльной дороги и вскоре подъехали к большой лесной поляне, где было аккуратно расставлено множество пчелиных ульев.

Пасечник встретил нас приветливо: упрекал отца за то, что долго не навещал его и сразу пригласил нас в дом. Добродушно улыбаясь, хозяин достал из подполья вишневую настойку, принес в блюде свежего меда.

Мы уселись за большой дубовый стол. Пасечник вспоминал про какой-то случай из гражданской войны, а отец поддакивал ему. Чтобы не мешать, я незаметно вышел в сени, где пахло душистой травой, осмотрелся вокруг и, увидев полуоткрытую дверь, прошел в другую комнату. Здесь было ослепительно чисто и свежо, в открытую дверь террасы дул со стороны поляны прохладный ветер, пузырив белоснежные занавески.

В переднем углу стоял шкаф с книгами, а слева — фортепьяно, новенькое, совсем не похожее на тот разбитый инструмент, на котором я играл в школе. Я застыл в изумлении: откуда у пасечника фортепьяно, неужели он играет?

Осторожно, будто боясь, что меня могут обличить в нехорошем, сделал несколько робких шагов к фортепьяно, хотя бы потрогать за блестящую поверхность. Потом тихо, затаив дыхание, приподнял крышку и коснулся клавишей. Полились мягкие аккорды… За спиной послышались легкие шаги. Я обернулся и увидел девушку. Она стояла в дверях террасы, держа букет цветов у груди, и с любопытством смотрела на меня удивительно большими черными глазами. Я смутился и неловко захлопнул крышку фортепьяно.

— У нас, оказывается, гости. Не стесняйтесь, садитесь, — сказала она, улыбаясь. — Давайте познакомимся, — и первая протянула мне руку.

Она была в легком белом платье, длинные каштановые волосы волной касались ее плеч.

Я сел, положив руки на колени. Она начала задавать мне вопросы, я отвечал робко, часто невпопад. Когда узнала, что в этом году окончил школу, спросила:

— Куда вы думаете поступить?

— Я хочу быть агрономом.

— Агрономом? — удивленно сказала она, посмотрев на мои тонкие и белые кисти.

— Да. И еще хочу учиться музыке, — несмело проговорил я, чувствуя, что краснею.

Она снова как бы изучающе посмотрела на меня и сказала:

— А вы играете?

— Немного, — признался я и потупил голову, ожидая, что она сейчас засмеется… И выглядел-то я, наверное, смешным в заплатанных отцовских брюках и в старой сатиновой рубашке. Но она молчала.

Откуда-то издалека по небу прокатился тихий рокот и затих у леса. Деревья заскрипели верхушками. Я забарабанил пальцами по коленке. Она заметила это и неожиданно предложила:

— Сыграйте что-нибудь.

Я подошел к фортепьяно и заиграл неуверенно бесхитростную народную мелодию, которую я слышал в деревне и выучился играть в школе на слух.

Она слушала, прищурив глаза, словно вспоминала что-то, и внимательно следила за моими пальцами. Когда кончил играть, воскликнула, обняв меня за плечи:

— Хорошо же! Ах, какая прелесть! Вы знаете, вы прекрасно чувствуете музыку…

— Это же все просто… Вот бы настоящую музыку научиться играть, — сказал я, обрадованный ее похвалой.

— Хотите, я вам сыграю? Вот послушайте…

Она села за фортепьяно и заиграла вот этот танец. Мгновенно тихий лесной домик наполнился чарующими звуками. Вот мелодия стала шире, стремительнее и ни о чем больше не думалось, только угадывалось впереди что-то прекрасное, сказочное. Замолчали отец с пасечником. Даже высокие кудрявые липы под окном, казалось, притихли зачарованные.

Играя, девушка запрокидывала голову, временами прикрывала веки, словно впадала в забытье. Мягкие пальчики плясали на клавишах, глаза искрились, светилось лицо, белое, свежее, проникновенное… Я засмотрелся, зачарованный красотой девушки и красотой музыки. Мне казалось все это видением, нереальностью, — стоит протереть глаза, и она исчезнет.

В это время резко распахнулась форточка, и в комнату ворвался гудящий ветер. Я встал и подошел к окну. Небо было темное, лес тоже; мгновенно он вспыхнул голубым пламенем, и я увидел, как дождь тугими нитями прошивает все вокруг… Ветки сосен звенели, как струны.

Но вот лес вздрогнул, вспыхнул снова, и кряжистая сосна, хрустнула посередине, медленно стала падать и вонзилась верхушкой в землю. Лес бушевал, звенел, плакал, смеялся тысячами звуков.

Не знаю, что мне хотелось в это время… наверное, быть крылатым и парить в облаках.

Весь этот трепещущий лес, шум ветра и грома, дождь, ливший, как из ведра, — казалось, большой симфонический оркестр, исполняющий симфонию Чайковского. А по комнате плыла чарующая мелодия танца маленьких лебедей. Потом вдруг музыка оборвалась, и я услышал нежный голос девушки:

— Вы обязательно поступайте в музыкальное училище. Я уверена, что будете музыкантом… Вы обязательно будете играть.

Ночевали мы у пасечника. Рано утром, как только забрезжил рассвет, меня разбудил отец. Вышел пасечник провожать, и мы поехали. Несколько дней с отцом рубили лес и вывозили бревна из чащи на дорогу. Я был рассеянный, грустный, не хотелось ни работать, ни разговаривать. Ее лицо все время стояло передо мной, и какое-то необъяснимое чувство звало меня к дому пасечника.

— Ты что, уснул, что ли? — не вытерпел раз отец, крикнул.

А я стоял и смотрел, как подрубленная липа со звоном падает на траву… И будто ничто для меня в ту минуту не существовало больше.

Как-то вечером после работы я лежал в шалаше. Несмотря на усталость, сон не приходил.

«Иди-иди-иди», — покачивались от легкого ветра деревья. Я встал и пошел к лесу, потом побежал. Когда добрался до дома пасечника, уже светало. Подошел к окну и постучался.

— Кто там? — послышалось из комнаты.

Открылось окно, и выглянул старик.

— Это я. Мне… — пробормотал я, потоптавшись на месте, и, не зная, что сказать, добавил: — Мне видеть надо…

Удивленный пасечник с какой-то подчеркнутой лукавинкой в глазах сказал, что дочь его уехала вчера утром в Москву.

Сердце будто перестало биться в груди. Угрюмо молчал лес в это раннее утро.

— Заходи, — вдруг пригласил меня пасечник. — Сыграешь. Отец твой говорил, что в школе пропадаешь из-за фортепьяно. Страсть люблю слушать музыку. Когда дочь играет, словно лес оживает. Скучно вот, уехала, кончает нынче консерваторию.

Потом пасечник начал жаловаться на засуху: мол, хорошо, что гроза прошла, а то цветы засохли, пчелам негде было брать нектар.

Мы засиделись. Солнце поднялось уже высоко над лесом, когда я стал прощаться.

По дороге думал об этой глухой лесной стороне, где пасечник говорит о музыке так же, как о своих ульях, и об ульях так же, как о музыке, и своем желании научиться хорошо играть.

…Дома стал готовиться в музыкальное училище и сказал твердо отцу, что буду пианистом. Отец возразил:

— Куда уж тебе! Научись-ка лучше, как хлеб выращивать.

Он настоял на своем, и я поступил в сельскохозяйственный институт.

Учеба мне давалась с трудом, меня больше тянуло в филармонию, в концертные залы. Впечатления о лесном знакомстве стали постепенно в памяти стираться…

Как-то товарищ в общежитии дал мне пригласительный билет на концерт выпускников консерватории. Сам он по какой-то причине не мог пойти.

До начала концерта оставалось пятнадцать минут. Я выбежал на улицу и, на ходу вскочив в троллейбус, поехал в филармонию.

Но опоздал, концерт уже шел. Зал был переполнен. Осторожно, на цыпочках стал пробираться на свое место в партере. Играли знакомую мелодию. Меня поразило чистое, проникновенное исполнение: так мог играть только настоящий музыкант. Я взглянул на сцену и остановился, как вкопанный: за фортепьяно, чуть подавшись вперед, в пышном белом платье сидела та самая лесная девушка. По притихшему залу плыла музыка, завораживая какой-то неземной, сжимающей дыхание мелодией.

Все закружилось передо мной: сцена, люди, люстра, и я увидел лес, грозу и себя между качающимися деревьями. Я еле дошел до своего места и бессильно опустился в кресло. Не понимал своего состояния, но в то же время радовался ему. Хотелось играть, играть самому. Где-то в глубине души, будоража, появилось множество звуков; словно кровь закипала во мне, и пальцы невольно забегали на невидимых клавишах. Это чувство захлестнуло меня, звало куда-то…

Очнулся от взрыва аплодисментов. На сцену полетели букеты цветов, девушка, смущенно улыбаясь, ловила их. Я молча сидел на месте, потрясенный, обессиленный от нахлынувших чувств. В какой-то миг показалось, что она взглянула на меня, я вздрогнул, но в это время медленно закрылся занавес. И больше я ее не видел. Слышал только ее игру по радио.

— Неужели так и не встречал ее больше? — спросил я.

— Встречал, — ответил он и, помолчав, добавил: — сегодня на концерте, когда играл. Она сидела на первом ряду в составе жюри. Я сразу узнал ее: те же большие черные глаза, те же волосы, гладко причесанные и закрученные на затылке в тугой валик…

От волнения у меня остановилось дыхание, пальцы не слушались. Потом успокоился. И, честно признаться, — смущенно улыбнулся он, виновато глядя на меня, — я играл только для нее. Играл музыку, посвященную ей. Я благодарил ее за то, что она светила мне все эти годы…

Когда закончил, она подошла ко мне.

— Как хорошо вы играли. Я очень рада за вас, — сказала она.

— Это вам спасибо, — ответил я.

Она подняла на меня глаза и удивленно спросила:

— Это за что же? — Долго смотрела и вдруг вздрогнула. — Я же где-то видела вас! Да, да… Лицо ваше очень знакомо.

Мне хотелось ей все сказать, но почему-то молчал, не смея выговорить ни слова. Так и стоял перед ней, опустив голову.

— Скажите же, это вы? Тот мальчик, — как бы вспомнив, радостно воскликнула она.

Я отвернулся и, как мальчишка, зажав в кулаке партитуру, выбежал на улицу.

— Вот какая история, — застенчиво улыбнулся он.

Его тонкие и длинные пальцы быстро скользнули по клавишам, и мне подумалось, что в эти минуты рождается светлая песня о любви.