Весенняя ветка

Комаров Леонид Семенович, 1933 г. рождения. На ЧТЗ работает с 15 лет. Служил в рядах Советской Армии. Закончил вечерний машиностроительный техникум.

На заводе работает конструктором и учится заочно в Литературном институте им. Горького. Публиковал свои произведения в заводской многотиражной и областных газетах, а также в альманахе и коллективных сборниках.

В настоящее время Л. Комаров готовит к печати свою первую книгу.

САМОЛЮБИЕ

Александр Петрович Дубов сидел в конторке, отгороженной от цеха застекленными перегородками. Перед ним — стопка нарядов. Дубов неторопливо опускал перо в чернильницу, приспособленную из детали, похожей на чашечку. Чернил в ней почти не было, перо то и дело вылавливало кусочки фиолетовой грязи.

Александр Петрович повертел ручку в толстых задубевших пальцах и бросил ее на стол. «Ох уж эта мне учетчица, — беззлобно бранился он. — Подсунула, коза этакая, наряды подписывать, а чтобы чернил принести, так нет этого». Он встал, спрятал очки в футляр и вышел из конторки.

Последнее время дела на участке подвигались туго: второй месяц не выполнялся план. Ему, как старшему мастеру, во все нужно было вникать, решать все производственные вопросы. А тут, как на грех, один сменный мастер заболел, а другого перевели на партийную работу, вот Дубов и забегался вконец, что даже наряды закрыть некогда.

Александр Петрович хотел было пойти наверх, в бухгалтерию, и там подписать наряды, но остановился. Его внимание привлек появившийся на участке молодой мужчина, одетый в темно-синий добротный костюм. Он подошел к рабочему, который стоял за крайним станком, и хлопнул его по плечу. Тот, выпрямившись, некоторое время разглядывал пришельца, потом озарился радостной улыбкой, и они долго трясли друг другу руки. К ним потянулись рабочие от других станков, окружили.

«Кто-то из нашенских», — подумал Александр Петрович, глядя на них.

Во всем обличье парня было что-то очень знакомое: и темные волосы, и манера поводить плечами, будто от холода…

«Да ведь это ж Гошка! — вдруг узнал Александр Петрович. — Вот чертяка! Вернулся-таки. Черномазый».

Георгий — давнишний ученик и напарник Дубова. Лет десять без малого проработали они рядом. Сорванец был страшный. Бывало, начальство разойдется с участка, а он давай кататься по пролету на кран-балке. А то придумал хвосты цеплять из обтирочных концов: идет какая-нибудь девчонка, а он ей враз хвост и подцепит за лямки передника. Вот она ходит по цеху, а все кругом смеются. Девчонка, бедная, видит, что смеются над ней, разалеется. Осмотрит себя эдак украдкой — вроде все в порядке; недоуменно пожмет плечами и тоже улыбнется. И ходит так, пока кто-нибудь из подруг не отцепит.

А то еще любил Гошка подтрунивать над кем-нибудь, комедию разыграть. Но все как-то добродушно. Никто никогда не обижался. Уважали его рабочие за веселый нрав. Александр же Петрович ценил в нем умельца. Балагур-то он, конечно, балагур был, но смекалистый парень, и до работы охоч.

Дубов все стоял на месте и смотрел, даже чуть размяк от воспоминаний, но не подходил. «Ну, ну! Поздоровайся с дружками. Я погожу».

Но Георгий, увидев мастера, торопливо пошел навстречу, и на его лице появилась радостная улыбка.

— Здравствуйте, дядя Саша!

— Здравствуй, Гоша! Я тебя поначалу и не признал. Представительный стал. Ты когда ж приехал?

— Вчера.

— А остановился где?

— В общежитии.

— Почему ж ко мне сразу не зашел?

— Поздно было. Не хотел беспокоить.

Александр Петрович недовольно нахмурился.

— Айда в конторку, рассказывай, что да как.

Дубов сел за столиком на лавке, обхватив огромной ладонью подбородок, Георгий — напротив, на железный круглый табурет, привязанный проволокой к ножке стола.

Почти все в конторке было неизменно, напоминало о прошлом: и старый шкаф, сваренный из листового железа, с круглой точеной ручкой, в который мастера вешали свои пальто, и стол, покрытый тонким листом текстолита, — постоянное место сражений заядлых козлогонов, выдержавший, пожалуй, не одну тысячу ударов, — и этот поблекший, но все такой же требовательный плакат в рамке за стеклом со словами Маяковского:

Георгий повернулся к Дубову.

— Что ж рассказывать-то, дядя Саша?

Он приметил, что мастер порядком поседел, крупное лицо бороздили глубокие морщины, придавая ему суровый вид, и только глаза были по-прежнему и добрыми и строгими.

— Закончил я, значит, учебу.

— Так. Инженер, стало быть. Это хорошо. Ну, а теперь что? Работать-то где будешь?

— Здесь, — Георгий сделал широкий жест руками. — И в этом цехе, и даже на этом участке! — сказал он, смущенно улыбаясь.

— Это как же? — спросил Александр Петрович. — Ко мне, стало быть, мастером пришел?! Совсем прекрасно. А то, знаешь, мне стало — хоть разорвись: Калмыков парторга замещает, Сазонов заболел. Вот я и кручусь, что твой шпиндель.

Улыбка с лица Георгия сошла, черные глаза потупились. «Дубов, значит, старший мастер… А мне и в голову не пришло. За пять лет его продвинули…»

— Чего молчишь? — спросил Александр Петрович. — Ай, не хочешь идти под начало к старому учителю?

Георгий посмотрел на него. «Старик и не догадывается…»

— Так как же? — снова спросил Дубов, выжидательно глядя на Георгия.

— Что ж тут сказать, дядя Саша… Меня старши́м сюда посылают. Я, право, и не знаю, как же так?..

— Старши́м, говоришь?.. — произнес Александр Петрович упавшим голосом и растерянно пожал плечами. Пепельные брови его поднялись кверху, застыли на мгновенье и резко сомкнулись к переносью.

Несколько секунд длилось неловкое молчание. Потом Александр Петрович собрал со стола наряды и, будто извиняясь, с оттенком упрека в голосе, сказал:

— Чернил вот нет, — и вышел.

Вечером в общежитии Георгий долго ходил по комнате. На блюдце с обломанным краем, которое служило пепельницей, выросла горка смятых окурков. Много всяких дум приходило в голову, много воспоминаний о былом, но самыми приятными из них были те, которые несли с собой годы неповторимой юности, хоть и нелегкой, но бесконечно дорогой. Все те годы Георгий работал вместе с Дубовым.

На завод он пришел за год до окончания войны пятнадцатилетним подростком из ремесленного училища. Дали ему четвертый разряд токаря, поставили работать на огромный карусельный станок, обтачивать ведущие колеса танка. Время-то было горячее, немцев вовсю гнали с советской земли, нужны были все новые и новые боевые машины. Трудились, как говорили рабочие: «Давай, давай!» И давали по две смены кряду. Бывало, Гошка не выдерживал такого напряжения и засыпал прямо у станка, прислонившись к инструментальной тумбочке. «Я всего минут пяток», — оправдывал себя Гошка, засыпая. Дубов работал на соседнем станке. Глянет — мальчишка посапывает. «Вот ведь беда с парнишкой», — подумает, а сам начнет работать на двух станках, за себя и за него. «Школу бы ему в самый раз кончать, а он, вишь, танки делает. Время-времечко…»

Однажды, было это в лютую февральскую пору, увидел Александр Петрович, что Гошка мерзнет в своей ремесленной шинелишке, и принес ему из дому стеганку да валенки. «Хоть не шибко новое, а все потеплей будет».

…Георгий остановился у окна, задумался.

После разговора с Дубовым в конторке он был у начальника цеха. Попросил направить на другое место.

— То есть, как так на другое? Как мне известно, на этом самом участке вы, кажется, выросли?

— Вот именно, вырос! — невесело усмехнулся Георгий. — Да получается-то нехорошо. Дубов мой учитель, а я, выходит, с места его гоню…

— Вот оно что! — Начальник цеха улыбнулся, но тотчас лицо его приняло сухое, официальное выражение. — Все это очень несерьезно, я бы даже сказал, по-детски получается.

При этих словах Георгий вспыхнул, но не от стыда, а скорее, пожалуй, от той мгновенной реакции протеста, которую вызвали его слова.

— Вы учтите, — продолжал начальник цеха, откинувшись на спинку кресла, — завод — это не какое-нибудь там частное предприятие, где можно, понимаете ли, все сделать, лишь бы ближнему было удобно. У нас дела личные не в счет. Все решается с наибольшей пользой для производства. Вы понимаете, о чем я говорю. Участок Дубова уже два месяца не выполняет плана. Не справляется, понимаете.

«Понимаю! Конечно, понимаю», — зло подумал про себя Георгий, отметив у начальника цеха чрезмерную страсть к этим «понимаете». Ему хотелось возразить, что дело не в том, что Дубов не может справиться, а в том, что на участке нет сразу двух сменных мастеров, но начальник цеха говорил дальше:

— И вот отдел кадров присылает мне вас, молодого, грамотного инженера, в прошлом опытного рабочего. И я как начальник принимаю решение послать вас на самый узкий участок, на прорыв, понимаете? А что касается Дубова, так послушайте, дорогой мой, мы его не выгоняем, а оставляем мастером на том же участке. Вот и поправляйте вместе дела, ученик да учитель. — И он снова улыбнулся, вероятно, довольный своими доводами.

— Словом, считаю этот разговор законченным, — сказал он в заключение твердым и холодным тоном, вставая и ударяя ладонями по столу.

…Георгий прошелся по комнате, положил потухший окурок в блюдце с обломанным краем и достал из пачки новую папиросу.

«Начальник цеха по-своему прав, — размышлял он. — Ему нет дела до того, что ты проработал с человеком столько лет и обязан Дубову не только тем, что научил тебя настоящему токарному мастерству, но и отца родного заменил. Всего этого начальник цеха не знает, да ему это сейчас и не нужно… Дан ему государственный план… Ну, надо ж было так случиться…»

Георгий еще некоторое время постоял в мучительном раздумье, надел кепку и быстро вышел из комнаты.

Домой Дубов вернулся хмурый. Он снял свою рабочую куртку и хотел повесить на крайний крючок вешалки, но крючок был занят.

— Черт знает что! — проворчал он и, перецепив кофту жены, водрузил свою робу на обычное место. — Никак не приучишь людей к порядку.

Александр Петрович долго и сердито плескался над умывальником, потом молча обтерся полотенцем и сел за стол, не глядя на жену.

— Ты что это такой сегодня? — осторожно спросила Ольга Степановна. — Что-нибудь случилось?

— Случилось, случилось… — буркнул Александр Петрович.

Он без аппетита съел тарелку борща из свежих овощей, который жена готовила каким-то особым способом и который Дубов очень любил и всегда называл «ольгин борщ».

Поев, он пересел на диван и взял в руки газету. Раз прочитал какую-то заметку, другой, но так ничего и не понял в ней. Мысли назойливо возвращались к неприятностям дня.

Встреча с Георгием, которой он сначала так обрадовался, закончилась так неожиданно неприятно. Впрочем, Дубов понимал, что Георгия тут винить не за что. Да и вообще некого винить. И будь бы вся эта пертурбация сделана открыто, по-человечески, Александр Петрович и слова бы не сказал против. А то не говоря ему ни слова — бац! Пожалуйте на ранг ниже. Расправились, как с мальчишкой. Позорище! И перед кем — перед Гошкой. И после всего этого разговор у начальника цеха, где тот, расхаживая по кабинету, говорил бесстрастно-спокойным голосом, что руководство ценит его, Дубова, как старого кадрового рабочего завода, но что сейчас нужны кадры технически грамотные, и не мешало бы ему, Александру Петровичу Дубову, пойти получиться на сокращенный курс в техникум, организованный якобы специально для комсостава завода. Это в пятьдесят-то лет, чтобы стать дипломированным пенсионером! Нет уж! Пусть предложат такое дело какому-нибудь мальчишке.

Там же у начальника в кабинете Дубов выложил на стол заявление с просьбой отпустить его в другой цех.

В квартиру позвонили, и Ольга Степановна поспешила в коридор открыть дверь. Тотчас оттуда послышались ее восклицания:

— Батюшки мои! Гоша, ты ли это?!

— Я, Ольга Степановна.

— Господи! Милый ты мой! Уж мы тебя совсем потеряли. Писем вовсе не стал писать. Почитай, года три ни строчки не имели. Это как же, а?

— Виноват, исправлюсь.

— Насовсем, никак, приехал-то?

— Насовсем.

— А где ж вещи твои? — спросила Ольга Степановна, глядя на порожние руки Георгия.

Георгий улыбался.

Ольга Степановна укоризненно покачала головой.

— Обижаешь, обижаешь нас, Гоша. Уж мы ли не как родные тебе… Да что же я, дура, стою? Проходи! Саша!.. Петрович! — кликнула она мужа. — Иди погляди, кто пришел-то!

Ольга Степановна схватила Георгия за руку и повела за собой в комнату.

Дубов молча поднялся с дивана и, к удивлению жены, мельком взглянув на Георгия, подошел к этажерке и стал перебирать кипу старых газет. Георгий неловко стоял посреди комнаты, а Ольга Степановна смотрела растерянным взглядом то на одного, то на другого. Откуда ей было знать, что произошло нынче.

— Ну, что скажешь?.. — спросил, наконец, Александр Петрович, нарушив эту немую сцену.

— Да вот… пришел поговорить…

— Утешать не надо. А поговорить, что ж, оно можно. Ступай за мной.

Они ушли в другую комнату, а Ольга Степановна все стояла в недоумении, глядя на затворенную дверь.

То, что муж пришел с работы не в духе, она сразу заметила, едва он переступил порог. Уже потому, как стучал в квартиру, она догадывалась о его настроении. Слава богу, за тридцать лет совместной жизни достаточно хорошо знала его характер… Придет, мается, а сказать ничего не скажет. И спросить ничего нельзя. Пробубнит в ответ, мол, не бабье дело соваться в заводские дела…

Когда Александр Петрович был просто рабочим, с завода возвращался всегда вовремя. Ходили по гостям, вечеровали у друзей да знакомых. Одним словом — жили ладом-миром. А как мастеровать начал, так пошли все беды: то домой не дождешься, то неприятности всякие. И на кой ляд, думала Ольга Степановна, ввязался он в это дело. Уж работал бы как работалось. А он, видите ли, нет. Ничего, говорит, ты не понимаешь. Человеку, говорит, доверие оказали, радоваться должна… Ох, уж это доверие!..

Вот и сейчас Ольга Степановна решительно ничего не понимала. Что произошло? Отчего муж так неласково встретил Гошу? И что значит это затворничество?

Закрыв за собой дверь, Дубов жестом приказал Георгию садиться на стул возле письменного стола, а сам прошел в другой конец комнаты.

— Ну?.. — спросил он. — Какой же разговор у тебя?

— Да вот пришел… — нерешительно начал Георгий, но Дубов перебил его:

— Знаю, зачем пришел. Понимаю. Все понимаю: и что план второй месяц заваливаем, и что грамоты у меня маловато. Все чувствую и знаю, что рано или поздно так должно было случиться. Знаю, а смириться не могу…

Дубов продолжал ходить по комнате и говорил, казалось, сам с собой, глухим неторопливым голосом. Георгий понимал, что будь сейчас на месте Александра Петровича кто-нибудь другой, так же бы реагировал… Потому что больно… «Ему необходимо выговориться… пусть… не буду перебивать».

И молча его слушал.

— Вот прислали четыре новеньких копировально-фрезерных станка. Очень хорошие, полуавтоматические, умно сделанные… Гидравлика там сложная. Не знаю я ее… В свою молодость начинал работать на «дипах» да «рабомах». Там все просто и ясно. Вот и выходит, что устарели мы для новой техники. — Александр Петрович грустно покачал головой. — Да, брат, устарел. Другие вон учиться пошли. А я не могу. Школяром быть не хочу!.. Вот и пожалуйте теперь в отставку. М-да…

Георгий хотел возразить словами начальника цеха, что не такая уж это отставка — мастером работать, но промолчал — Дубов бы обиделся.

— Ну, а ты на меня не смотри, — сказал Александр Петрович, помолчав. — Твое дело молодое, тебе и участок в руки. А я без работы не останусь. Меня так просто не перешибешь!.. — Последние слова он сказал громко, с оттенком обиды. — Все втихомолку сделали… Да ты, я знаю, ни при чем. Вот так, брат, Гошка! Ну, а теперь ступай обедать.

Александр Петрович открыл дверь и позвал жену:

— Ольга! Накорми-ка парня.

Дубов, несмотря на уговоры Георгия и Калмыкова, тоже давнего товарища и теперь парторга, все-таки перешел работать мастером в ремонтно-механический цех, где были хорошо знакомы ему «дипы» и «рабомы». Все, казалось, стало на свое место. И работа шла хорошо и ценили его, Дубова, не меньше, а все что-то было не то. Где-то глубоко в душе сверлил этакий самолюбивый червячок: «Эка ты, Петрович, второстепенный стал человек!» Смущало Александра Петровича то, что работал, как сам любил выражаться, не в коренных, а пристяжным. Ремонтно-механический цех — вспомогательное, так сказать, производство. Бывало раньше, увидит где-нибудь работает трактор, подойдет, отыщет глазами свою деталь, и как-то приятно станет от сознания, что вот в машине заложена и частичка твоего труда, теплом твоих рук согретая деталь делает, что ей назначено, а выбрось ее — встанет машина. Не может, значит, без его, Дубова, участия дело идти. Конечно, эти мысли Александр Петрович держал всегда про себя, вслух стыдился их высказывать, чего доброго просмеют еще люди, мол, чувствительный какой…

Вот по этой по самой причине и смущала работа в новом цехе: что ни сделаешь — незаметно. Одно слово — пристяжной.

Однажды у проходной вывесили объявление о комсоставских курсах. Да написано-то было оно такими крупными буквами, что лезло в глаза всякий раз, когда выходили с завода.

И Александру Петровичу вдруг вообразилось, что он, старик, сидит за партой вместе с детьми. Нет, почему ж дети?.. Рядом сидят такие же, как и он, немолодые люди… «Тьфу ты, наваждение какое! И взбредет же в старую голову!» — подумал Дубов и с опаской оглянулся но сторонам, будто кто-то мог заметить, как на миг сдало его самолюбие.

Георгий, между тем, приступил к работе на участке. Рабочие приняли его очень радушно — свой! Но Дубова часто вспоминали и жалели, что ушел из цеха хороший человек. Но больше всего нужен был Дубов Георгию. Его опыт, его советы… И, к тому же, хоть и понимал, что в случившемся совсем не виноват, а все-таки чувствовал какую-то неловкость.

Придя как-то к Александру Петровичу домой, Георгий начал рассказывать о своих нуждах-печалях, чтобы увлечь Дубова делами цеха, надеясь в душе вернуть снова в цех. А то, что Александр Петрович мается, ему не раз говорила Ольга Степановна, да он и сам прекрасно видел.

Александр Петрович слушал молча, с виду равнодушно, но в этот день Георгий заметил в его глазах какое-то волнение. Иногда они загорались живым огнем, и губы уже были готовы что-то произнести, но тут же по лицу пробегала еле заметная гримаса, густые пепельные брови нервно вздрагивали, глаза становились снова грустными и беспокойными.

— Дядя Саша, — не удержался, спросил Георгий с чуть заметной лукавинкой во взгляде, — может, стоит вернуться, а? Уж мы бы так поработали! Как бывало! А?

Александр Петрович качнулся на стуле, замотал головой. Тяжело вздохнув, он встал и зашагал по комнате.

Георгий тоже поднялся. Он подошел к Дубову вплотную и сказал полушутливым шепотом:

— Так по рукам, что ли, дядя Саша?!

Дубов молчал.

— Ну, я зайду завтра… Ребята, ей-богу, в цехе обрадуются. — И он поспешно надел пальто.

Ольга Степановна проводила Георгия в коридор, и они обменялись тем многозначительным, радостным взглядом, каким обычно обмениваются люди, когда в доме начинает выздоравливать больной.

ТОПОЛЯ

Тоня жила в большом пятиэтажном доме, в десяти минутах ходьбы от швейной фабрики, где работала мастером. Ее небольшая комната выходила одним окном на тихую улицу с тополями. Летом тополя буйно разрастались вширь, бросая на фасад дома синеватую тень, а одна большая ветка легонько покачивалась у самого окна. В комнате всегда было тихо. Иногда тишина эта раздражала Тоню, особенно, когда от Алексея долго не было писем.

В такие минуты она спрашивала себя: «Чего жду? Ведь пишет просто как подруге детства, как старому школьному товарищу…» И вспоминая слова из писем Алексея, — теплые, дружеские, подбадривающие, — убеждалась, что действительно так.

Будто было это вчера, помнила, как уезжала из деревни в город, и Ленька Заварухин, вихрастый белокурый паренек — сосед, живший через три дома, с которым Тоня училась вместе, провожал ее. Почти всю дорогу до станции они шли молча. Когда пришел поезд, Тоня подала на прощанье Леньке руку, и он долго не выпускал ее. Потом неожиданно поцеловал Тоню в щеку и убежал, а она вошла в вагон и потом думала о нем и трогала рукой пылающую щеку, на которой еще не остыл Ленькин поцелуй. Им было тогда по пятнадцать лет.

Алексей закончил школу, затем военное училище и теперь служит где-то на Дальнем Востоке…

В начале лета, когда тополя раскудрявились молодой бледно-зеленой листвою, приехала младшая сестра из деревни. В восемнадцатилетней девушке, одетой в непомерно большой мужской пиджак с длинными рукавами, подвернутыми наружу серой потрепанной подкладкой, трудно было узнать ту маленькую Люську, которую помнила Тоня.

С приездом сестры в комнате поселилась жизнь с веселым шумом, и было радостно у Тони на душе оттого, что рядом есть родной человек, с которым можно и поговорить и поделиться своими мыслями.

Вскоре Тоня устроила Люсю работать ученицей на швейную фабрику.

Для Люси, никогда не видевшей производства, все было интересным и необычным. Особенно ей понравились машины для заделки петель и пришивания пуговиц. Она никогда в жизни не представляла, что пуговицы можно пришивать на какой-то машине!

В цехе массового пошива, куда пришла Люся, в основном, работали девушки — веселые, неугомонные, всегда красиво и модно одетые и большие просмешницы.

Когда в цехе появлялся механик Володя Корнеев, молодой и, как отметила Люся, очень симпатичный паренек, девушки осыпали его острыми шутками, вызывавшими взрывы звонкоголосого девичьего смеха.

Как-то раз у Люси испортилась машина, стала рвать нитку, и нужно было вызвать Володю. Когда Люся подходила к мастерской — маленькой комнатушке, заваленной старыми деталями и инструментами, она почувствовала какую-то неловкость. И то, что придется говорить с ним наедине, вызывало в ней робость. В коридоре было совершенно безлюдно и полутемно, а от склада материалов тянуло запахом шерсти и нафталина.

Люся некоторое время в нерешительности потопталась в коридорчике, потом резко открыла дверь и, не заходя внутрь, с нарочитой злостью выкрикнула:

— Иди давай, направляй! Опять нитку рвет… — и убежала.

Володя пришел, минут десять что-то настраивал, регулировал, подкручивал, а Люся стояла сзади и дышала ему в затылок.

Однажды после смены, когда Люся уходила домой, и не через главный подъезд, где обычно выходили все, а по запасному выходу, — как раз мимо комнатушки механиков, они встретились, и Володя, как бы между прочим, сказал:

— У меня есть лишний билет в кино… Пойдем?

— Пойдем.

Они вышли вместе. Люся неторопливо направилась вдоль скверика, Володя молча следовал на полшага сзади.

С этого дня Володя стал заходить к Люсе домой. Усядется на табуретке возле стола и просидит этак молчком весь вечер.

— Ну, что новенького, механик? — шутливо спрашивала Тоня. — Скоро мне электроножницы направишь, или главного просить?

— Направлю, завтра направлю. За вами разве успеешь! Только сделаешь, а вы уж ломаете.

— А ты сделай на совесть, тогда надолго хватит.

Потом Володя перестал заходить, а Люся, едва прибегала с работы, тотчас переодевалась и уходила из дому. Возвращалась за полночь, когда Тоня уже спала. Тихонько снимала туфли у дверей, чтобы не стучать по полу, раздевалась, не зажигая света, ложилась рядышком с Тоней и засыпала блаженным сном.

Новая жизнь подхватила Люсю и закружила в своем водовороте. Она подолгу теперь стала засиживаться перед зеркалом, придумывая различные прически и рассматривая свои пополневшие руки. Могла с упоением разглядывать свои стройные ноги в новых туфлях, поставив небольшое зеркало на пол.

Деревенская девчонка, она совершенно теряла голову от шума и суеты городской жизни. Ходила все дни в каком-то приподнято-возбужденном настроении: часто беспричинно улыбалась, то вдруг начинала вальсировать по комнате в неудержимом веселье, то неожиданно становилась грустной и долго сидела в молчании, подавляя вздохи.

Когда подруги на фабрике заводили разговор о нарядах, о новых модах, Люся жадно ловила каждое их слово. У нее появилось желание ходить по магазинам, подолгу простаивать у витрин…

В дни зарплаты Люся подсаживалась к Тоне и вкрадчиво говорила:

— Знаешь, Тонечка, какой красивый креп-жоржет есть?! Майка сшила себе кофточку, очень симпатичная получилась, — и она выжидающе смотрела на сестру.

Тоня понимала, к чему этот разговор.

— Ну и лиса! Ладно, купи уж. Молодость!

Со следующей получки Люся подговаривалась уже к чему-нибудь другому, и Тоня снова давала деньги из «общей кассы». Себе она покупала вещи очень редко и то самое необходимое.

Была у Тони заветная мечта — купить ножную швейную машину. Она ясно не знала, зачем ей нужна машина: ведь все, что ей было нужно, она могла пошить у себя на фабрике. Вероятно, это желание было оттого, что мать всю жизнь мечтала о такой машине, но так и не имела ее. Тоня делала сбережения, и денег уже почти хватало. Но их пришлось потратить на Люсю. У нее не было ни пальто, ни платья хорошего. «Ничего, — думала Тоня. — Вот Люську бы одеть, а там не на одну еще машину заработаю…»

Как-то раз, перебирая в сумке, в которой обычно они держали деньги, Тоня не досчиталась пятидесяти рублей. Об этом она сказала Люсе.

— Я капрон себе купила! — вспыхнула Люся. — Что уж, я не имею права со своей зарплаты купить себе вещь?

— Нет, отчего же, можешь, — сдержанно ответила Тоня. — Я просто поинтересовалась, может, где затерялись.

Поведение сестры начинало беспокоить Тоню. Люся стала раздражительной, домой возвращалась очень поздно.

Однажды, когда Люся пришла во втором часу ночи, Тоня сказала ей:

— Ты уже взрослая и должна меня понять. Допустим, ты любишь Володю, и он любит тебя. Все это очень хорошо. Но девушке нужно себя держать поскромней и возвращаться домой пораньше.

— Ты завидуешь мне! — раздраженно ответила Люся. — Да, да! Завидуешь. Я уже не маленькая, когда хочу, тогда и прихожу.

Тоня ничего не ответила.

Спать Люся легла отдельно, на сундуке, подстелив под бок старое пальто и укрывшись шерстяной кофтой.

Ночи стали совсем короткие. Вечерняя зорька, не успев угаснуть, крадучись по-над горизонтом, перекочевывает на восток и зажигает новый день.

Тоня не спала почти всю ночь. Она очень много передумала, и думы будоражили голову, выхватывая то картины из прошлого, то из настоящего, и уносились в будущее. Вспоминала свое далекое детство, родное село и мать в простом деревенском платье, сидящую на невысоком тесовом крылечке, выскобленном до желтизны. В руках у нее быстро-быстро мелькают блестящие стальные спицы — вяжет носки, такие мягкие и теплые, что даже в самый лютый мороз в них не стынут ноги. А рядом возле крылечка еще совсем маленькая Люська. Она вытягивает ручонки с растопыренными пальчиками, бегает за козленком, привязанным за колышек, стараясь схватить его, а козленок убегает и тоненько верещит… Как это было давно!.. И Люська уже выросла… Мама всегда старалась, чтобы она не испытывала трудностей, не чувствовала нужды… Разве не ради этого в трудную годину Тоня уехала в большой город, где у нее не было не только родных, но даже знакомых. Да и город-то настоящий она видела впервые в жизни.

Поначалу жила в няньках в семье военного врача. Потом Евгения Борисовна, жена врача, через знакомую портниху устроила Тоню в швейную мастерскую, где научилась шить солдатское обмундирование…

…Вечером, уже за порогом, Люся сказала:

— За зеркалом на тумбочке тебе письмо, кажется, от Алексея. Меня сегодня домой не жди. Я иду к подруге на вечер. — Захлопнула дверь и ушла.

Тоня взяла письмо (оно действительно было от Алексея), торопливо распечатала и начала читать. Каждым раз, распечатывая его письма, она с тревогой и надеждой ждала, что он, наконец, хоть как-нибудь намекнет о любви. Но в письме по-прежнему были только теплые дружеские слова… Как странно… так любить…

Тоне вдруг захотелось плакать, она сидела неподвижно, с остановившимся взглядом.

В комнате стало тоскливо. За окном притаились вечерние сумерки. Небо, чуть багряное на западе, к востоку становилось все темнее и казалось очень глубоким, Над соседним домом неуверенно вздрагивала одинокая звездочка, первая предвестница приближающейся ночи. В окно сонно заглядывали тополя, и все та же большая ветка легонько покачивалась, чуть-чуть задевая за стекло.

Скоро с тополей полетит пух, много пуху, как снег. Потом тополя пожелтеют, налетит порывистый ветер, сорвет листья и понесет их по улицам, перемешивая с мусором и пылью. Небо затянется хмурыми тучами, и заморосит дождик, мелкий и бесконечный. Под этим дождем деревья будут стоять мокрые, прозябшие, чернея своими сучковатыми фигурами. А после выпадет снег, и деревья уснут. Но лишь уснут! С первым весенним теплом они снова встряхнутся, помолодеют, оденутся свежими листочками. Деревьям хорошо! Они живут очень долго. Каждая весна — их молодость… А у человека молодость бывает только один раз…

Говорят, что главное в жизни здоровье, любимая работа. Но, оказывается, одного этого мало. Человеку нужно больше! Человеку еще нужно личное счастье, своя любовь, своя семья. Чтоб можно было в выходной день красиво одеться и пройти под руку с любимым человеком… Чтоб прийти с работы и услышать веселый детский лепет…

За окном стало совсем темно. По углам комнаты расползлись черные холодные тени.

Люся вернулась утром, когда Тоня собиралась на работу. Она остановилась возле зеркала и, вполголоса напевая песенку, начала поправлять прическу. Тоня сосредоточенно готовила себе завтрак.

— Тонь, Тоня? — позвала Люся.

Тоня не отвечала.

— Тонечка, ты на меня сердишься? Ну скажи, сердишься или нет?

— Нет, нисколько…

— А я чего-то сказать тебе хотела.

— Ну, говори.

Люся, улыбнувшись, еще раз взглянула на себя в зеркало и торжественно произнесла, подходя к ней:

— Я выхожу замуж!

Тоня удивленно и недоверчиво посмотрела на сестру:

— За кого?

— За Володьку. Он мне вчера сделал предложение.

— Ты уже дала согласие?

— Ага.

Тоня в нерешительности посмотрела на сестру.

— Ты обо всем уже подумала?

— А чего тут думать?

— Так ведь это же не так просто… Он тебя любит?

— Говорит, что любит.

Тоня помолчала.

— Ну, а жить где будете?

— Володя говорит, что у него. Отец недавно большую квартиру получил в новых домах, одну комнату нам отдадут.

Тоня больше ничего не спрашивала. Она смотрела куда-то за окно, на тополя… Люся молча стояла рядом.

— Что же ты ничего не скажешь?

— А?.. — Тоня очнулась словно ото сна, улыбнулась и уже ласково посмотрела на Люсю. — Желаю вам счастья!

На свадьбу съехались родственники. С Севера из геологической экспедиции прибыл в отпуск старший брат Володи — Анатолий, высокий широкогрудый и полный мужчина лет тридцати пяти.

Народу собралось столько, что во второй комнате пришлось ставить дополнительный стол.

Тоню, единственную представительницу родственников невесты, усадили поближе к молодым. Рядом с ней сел Анатолий.

— Вы не возражаете, если я возьму на себя обязанности вашего кавалера? — спросил он, мягко улыбаясь.

— Нет, пожалуйста.

За столом расселись остальные гости, и пиршество началось. Подняли рюмки за здоровье молодых, кричали традиционное «горько», а молодые смущенно целовались.

— Опередил меня братец, — сказал Анатолий, близко склонив голову к Тониному лицу. — Я словно только сейчас заметил, как годы далеко унесли меня.

— Да, да… — подтвердила Тоня. — Время летит очень быстро. Кажется, совсем недавно Люся была еще маленькой девочкой, и вот уже выходит замуж.

— А вы не замужем?

— Нет.

— Отчего же?

Тоня опустила голову и, желая свести разговор в шутку, неловко ответила:

— Никто не берет. Кому я нужна, старая?

— Ну, уж это вы напрасно так на себя…

И они рассмеялись.

После нескольких рюмок лица гостей раскраснелись, все заговорили, и за столом стало шумно и жарко. Кто-то хриплым басом затянул «Ой, да ты не стой, не стой…», и песню подхватили на разные голоса.

Анатолий предложил Тоне выйти на балкон, и они вышли.

На улице было темно и веяло сыростью. Небо из края в край затянуло сплошной осенней тучей.

— Наверно, дождь будет, — сказала Тоня, — а я не взяла с собой плащ.

— Ничего, не беспокойтесь. Найдем чем укрыться. А вот сейчас вам наверно не будет холодно? — Анатолий снял пиджак и накинул Тоне на плечи. Он легонько обнял ее одной рукой, как бы придерживая пиджак. Тоня не отстранилась, ей была приятна теплота его руки.

— Вы знаете, — сказал Анатолий, — у нас, наверно, уже снег выпал. В наших краях зима приходит очень рано.

— А какая у вас работа? Наверное, очень интересная?

— Очень! Представьте: кругом тайга — на сотни километров! И маленький поселочек из десяти рубленых домиков — это наша центральная база. Вокруг поселка бродят всякие хищные звери.

Голос Анатолия звучал как-то насмешливо-ласково и немного снисходительно, как обычно говорят с детьми.

— Но на центральной базе мы бываем редко, все время ездим на изыскания.

— И зимой тоже?

— Да, и зимой. Морозы у нас бывают трескучие. Надеваем меховые шубы и шапки, как у чукчей, знаете? — и отправляемся в тайгу.

Тоня в темноте плохо видела лицо Анатолия и его глаза, но ей показалось, что они смеялись, и непонятно было, то ли он шутит, то ли говорит правду.

— Не верите? Точно. Иногда по целой неделе кружит метель, носится поверху, завывает, словно стая волков, ломает деревья.

Тоня зябко повела плечами. Она молча слушала Анатолия, и думала о людях, у которых такая трудная и интересная работа, и они месяцами не видят не только кино, но, может быть, даже теплого угла. Живут в глуши — и им не страшно! И они, наверное, очень любят свою профессию…

— Да… — вздохнула Тоня. — А у меня совсем иначе. Родилась и жила в деревне, потом в городе. Никуда не ездила, ничего не видела.

Она с грустной улыбкой рассказала о своей, казавшейся ей простой и неинтересной жизни, с застенчивой искренностью, сама не зная зачем, поведала о неудачной юношеской любви к Алексею.

Далеко за полночь, когда Тоня собралась идти домой, стал накрапывать дождик. Володины родные отговаривали ее, предлагали переночевать у них.

— Тоня, голубушка, — говорила Володина мама, — останьтесь. Мы вам в отдельной комнате постелем…

— Да нет, что вы, право! Вы не беспокойтесь. Я же совсем почти рядом живу.

— Но завтра непременно приходите. Мы за вами обязательно пришлем! — Мать многозначительно посмотрела на Анатолия.

Анатолий разыскал большой плащ с капюшоном и пошел проводить.

Они неторопливо шли тихими, безлюдными улицами по убегающей вперед блестящей полоске тротуара. Анатолий крепко держал Тоню под руку, и она доверчиво прижималась к нему. Ей было тепло и покойно. Какое-то неизведанное до этого радостное возбуждение не покидало ее. Тоня шла молча, глядя себе под ноги, и ей ни о чем не хотелось думать.

— Я приду к вам завтра, — тихо сказал Анатолий, когда они вошли в подъезд Тониного дома.

Тоня не ответила. Анатолий взял ее маленькие холодные кисти в свои и стал согревать. Прикрыв глаза, Тоня вслушивалась в учащенные удары своего сердца. Потом сильные руки притянули ее… Ей сделалось так легко, словно невидимые большие крылья подхватили ее и понесли далеко-далеко…

Тоня открыла глаза и… вздрогнула. Перед ней было темное и почти чужое лицо. Она с силой вырвалась из объятий Анатолия и быстро, задыхаясь, побежала наверх. Сердце часто-часто колотилось в груди, выстукивая упрямое «нет-нет», «нет-нет»…

Она торопливо открыла квартиру, вошла в комнату и беспомощно опустилась на кровать.

За окном слышался тихий шелест дождя и слабый стук ветки тополя, которая всегда тихо и мерно покачивалась у самого окна.

«Что же это такое?! — лихорадочно соображала Тоня. — Что я наделала?! Боже мой! Позволила целовать себя почти совсем незнакомому человеку! Нет, нет! Только не так. Так я не хочу…»

Когда Тоня немного успокоилась, ей стало смешно своего легкомысленного поведения: «подумайте, растаяла, как шестнадцатилетняя девочка!»

Она еще долго сидела впотьмах и думала об Анатолии. Кто он? Случайный знакомый? Или тот, кого она все время ждала?.. Ей хотелось, чтобы Анатолий пришел завтра, но не насмешливый и непонятный, а откровенный, большой и сильный, каким она его в мечтах себе представляла. Но вспоминая разговор, поведение Анатолия, понимала, что это все не то…

Так и уснула Тоня, не раздеваясь. А когда проснулась — за окном уже разлилась рассветная синь, и тополиная листва отливала неярким глянцем.