Весна чаще, чем раз в году

— Я не буду спрашивать, давно ли вы познакомились и как собираетесь жить, — говорил папа за чаем. — Разумеется, мы можем потесниться: в этой комнате вам, Лёня, тоже хватит места. Не хочу пенять за то, что вы ещё слишком оба молоды для брака. В конце концов, у каждого возраста своя правота. Но кое о чем я все-таки должен с вами поговорить. Наливай, дочь, своему жениху чаю. Вы не против этого слова, надеюсь? Не надо стыдиться старых слов. Тем более, что я хочу произнести сейчас одно самое старое слово…

Папа волновался. Он придвинул надтреснутую именинную чашку, поднес ее к губам и, не сделав ни глотка, снова поставил на блюдце.

— Вы любите мою дочь, Лёня? — спросил он торжественно. — Обещаете хранить ее и защищать, как подобает мужчине?

Все во мне сжалось и замерло. Что, если Лёне этот вопрос покажется смешным или обидным? Ведь теперь так говорить не принято, а герои Ремарка вообще начинают с конца…

Но Лёня ответил спокойно:

— Обещаю. Люблю.

Воздух, пропитанный табачным дымом, показался мне хоть и сладким, но густым, как деготь. Я привстала, чтоб убежать и немного отдышаться.

— Дочь, не вертись! — прикрикнул отец. И продолжал, прочно настроившись на высокий лад: — Вы оба вступаете в ту область человеческих чувств, где бродят только впотьмах. Вас ждут и радости и разочарования. Будьте же готовы встретить их достойно.

— Папочка! — поспешно воскликнула я. — Если я сейчас не пойду на кухню, чайник распаяется, а соседи лопнут от злости.

— Ну какая из тебя жена! — вдогонку мне с сожалением прокричал отец. — И разве оба вы понимаете, что значит само слово «любить»?! Любить — это научить, понять, спасти…

Я уже говорила, что у тетки все ее антенные усики были направлены на меня. С тех пор как мы остались вдвоем с отцом, она требовала, чтобы я приезжала к ней каждую неделю в свой выходной. Читала мне наставления и выспрашивала, с кем я познакомилась в эти дни. Про Лёню она знала мало — я ведь и сама ничего не знала про него. Но, наверно, красные и черные червячки на атласных картах били тревогу, потому что тетка без предупреждения вдруг собралась и приехала в город. И именно тогда, когда нужно.

Едва она вошла — круглая, низкорослая, безбровая, — как тотчас хозяйственно щелкнула выключателем, потому что за окнами уже стала собираться тяжелая вода сумерек. Потом пронзила нас рентгеновским взглядом, на лету схватывая, словно полководец, расстановку сил.

Я испугалась, что сейчас начнется повторение сцены у Лёнькиной матери, — и куда нам тогда уходить с его клетчатым чемоданом плюс моя кошелка и рюкзак? Но тетка неожиданно повела себя так, как будто давным-давно знакома с Лёней и заранее одобряет все его поступки.

— Ну и что ж, что молоды, — как будто даже заспорила она с отцом, хотя тот и слова ей не возразил. — Жизнь и надо начинать смолоду, дружно, пока сил много. А профессия — дело наживное. И вещички тоже.

Она горячо одобрила наш план уехать в Карпаты, чтобы именно там встретить совершеннолетие. Не стала выспрашивать даже: почему именно Карпаты? Так хотел Лёня, а он мужчина и отвечает за свои решения.

Потом бросила вскользь:

— Деньгами поможем. И я, и отец.

Однако и не возражала, когда покрасневший Лёня пробормотал о намерении продать магнитофон и этим покрыть расходы. По-моему, тетка все время взвешивала на точнейших электронных весах самые мимолетные Лёнькины движения. На меня она почти не обращала внимания. Я была та страна, которую она взялась добровольно охранять, и служила своей присяге верой и правдой.

Мы пили чай бесконечно, до одурения. Сначала пустой, с ломкими хрустящими хлебцами, тридцать копеек за пачку, потом с теткиным малиновым вареньем и жирным домашним творогом. От варенья все распарились; теткино и Лёнино лица одинаково были похожи на тлеющую груду углей с розовым, угасающим пламенем.

Тетка ловко и быстро соорудила три постели: нам с ней на тахте, отцу на раскладушке, а Лёне прямо на полу, на пахучем широком бараньем полушубке. Накрылся он своим же пальто и проспал всю ночь тихо, блаженно, не ворочаясь.