Весь Кен Фоллетт в одном томе

Глава 1

В последний день мая 1941 года странный экипаж разъезжал по улицам Морлунде, городка на западном побережье Дании.

Это был датского производства мотоцикл «нимбус» с коляской. Движущийся мотоцикл сам по себе был тогда зрелищем необычным, поскольку бензин выдавался только врачам, полиции и, разумеется, немецкой армии, оккупировавшей страну. Но этот «нимбус» был к тому же еще переделан. Вместо четырехцилиндрового бензинового двигателя у него стоял паровой, снятый со сданного в лом речного катерка. Тянул он слабо, предельная скорость мотоцикла не превышала тридцати километров в час, и сопровождал его не привычный рев выхлопной трубы, а нежный посвист пара. Ход, на удивление неспешный и бесшумный, придавал зрелищу что-то даже величественное.

В седле сидел Харальд Олафсен, рослый юноша восемнадцати лет, с чистой кожей и светлыми, зачесанными назад с высокого лба волосами. Сущий викинг, если того одеть в школьный пиджачок. Чтобы купить «нимбус», он целый год откладывал деньги, отвалил за него целых шестьсот крон — и пожалуйста, буквально на следующий день немцы ввели ограничения на бензин.

Харальд впал в ярость. Какое право они имеют? Но воспитали его так, что следует действовать, а не вопить и стонать.

Еще год ушел на то, чтобы машину переоборудовать. Он трудился над ней во время школьных каникул, отрывая время от подготовки к вступительным экзаменам в университет. Вот и сегодня, на Троицын день приехав домой из школы-интерната, Харальд все утро заучивал физические формулы, а после обеда прилаживал к заднему колесу «звездочку» от ржавой газонокосилки. Теперь мотоцикл работал как миленький и вез его к клубу, где Харальд надеялся послушать джаз и даже, если повезет, познакомиться с девушками.

Он очень любил джаз. После физики джаз для него был интересней всего на свете. Лучше американцев джаз, конечно, никто не играет, но послушать стоит даже тех, кто подражает им в Дании. И в Морлунде выступали, бывало, вполне приличные музыканты, может, потому что это международный порт и какие только суда в него не заходят.

Однако подъехав к клубу «Хот» в самом сердце портового района, Харальд увидел, что дверь на замке, а окна закрыты ставнями.

Непонятное дело! Восемь вечера, суббота, одно из самых популярных мест в городе — да тут должен дым стоять коромыслом!

Пока он сидел, в недоумении глядя на безмолвное здание, прохожий остановился, завидев его мотоцикл.

— Это что еще за штуковина?

— «Нимбус» с паровым двигателем. А вы не знаете, что с клубом?

— Как не знать, клуб-то мой. А на чем она ездит?

— Да на всем, что горит. Например на торфе. — Харальд махнул рукой на брикеты, уложенные за сиденьем коляски.

— На торфе?! — расхохотался прохожий.

— Так почему дверь заперта?

— Нацисты меня прикрыли.

— С чего бы это? — поразился Харальд.

— Я пригласил играть негров.

Видеть чернокожих музыкантов вживую Харальду еще не доводилось, но по патефонным пластинкам он знал, что играют они классно.

— Нацисты — невежды и свиньи! — сердито буркнул он, понимая, что вечер погублен.

Владелец клуба окинул улицу быстрым взглядом: убедиться, что никто его не услышал. Оккупационные власти особо в Дании зубы не показывали, тем не менее мало кто рисковал открыто оскорблять нацистов. Впрочем, вокруг никого не было. Он снова взглянул на мотоцикл.

— И как, ездит?

— Конечно!

— Кто его тебе переделал?

— Я сам.

Удивление переросло в уважение.

— Здорово придумано!

— Спасибо. — Харальд повернул краник, запуская пар в мотор. — Сочувствую насчет клуба.

— Да может, еще откроюсь через пару недель, если пообещаю, что выступать будут только белые.

— Джаз без негров? — презрительно тряхнул головой Харальд. — Это все равно что не пускать французских поваров в рестораны! — Он снял ногу с тормоза, и мотоцикл плавно двинулся с места.

Харальд подумал, не поехать ли в центр — может, встретятся знакомые в кафе и барах, разбросанных по периметру городской площади, — но досада на то, что джаз-клуб закрыли, была очень велика.

«Пожалуй, — решил он, — в центре еще сильнее расстроюсь».

И он направился к порту.

Отец Харальда служил пастором на Санде, островке недалеко от берега. Маленький паром, который сновал туда и обратно, как раз стоял в порту, и Харальд с ходу вкатил на него. Паром был полон людей, большей частью прекрасно ему знакомых. Веселая компания рыбаков, побывавших на футбольном матче, а потом по стаканчику выпивших; две зажиточные дамы в шляпках и перчатках, а при них — пони, запряженный в рессорную двуколку, и куча покупок; семейство в пять душ, навещавшее городскую родню. Нарядно одетая пара, которую он не признал, скорее всего направлялась на остров пообедать в тамошней гостинице, где имелся высокого класса ресторан. Мотоцикл Харальда привлек общее внимание, пришлось снова и снова рассказывать про паровой двигатель.

В последний момент на паром въехал «форд»-седан немецкого производства. Харальд знал эту машину: она принадлежала Акселю Флеммингу, владельцу единственной на острове гостиницы. Флемминги с семейством Харальда враждовали. Аксель Флемминг считал, что его положение обеспечивает ему на острове статус первого лица. Пастор же Олафсен полагал, что роль лидера подобает ему. Трения между соперничающими патриархами естественным образом сказывались на отношениях их домочадцев. Харальд подивился, как это Флемминг добыл бензин для своей машины. Впрочем, для богатых нет невозможного.

Море волновалось, с запада ползли черные тучи. Надвигался шторм, но, по мнению рыбаков, они поспеют домой до того, как разыграется непогода. Харальд достал газету, которую подобрал в городе. Называлась она «Положение дел», печаталась нелегально, задачей своей ставила разжечь сопротивление оккупантам и распространялась бесплатно. Датская полиция попыток пресечь издание не предпринимала, да и гестапо, похоже, заниматься такой ерундой считало ниже своего достоинства. В Копенгагене газету читали открыто, на виду у всех, в поездах и трамваях. Здесь люди вели себя осторожней, так что Харальд сложил газетку так, чтобы название не бросалось в глаза, и прочел статью про перебои с маслом. Сливочного масла Дания производила миллионы фунтов в год, но сейчас почти все отсылалось в Германию и датчанам стоило трудов купить хоть сколько-то. Статьи такого рода в легальной, подцензурной прессе не публиковались.

Знакомый распластанный силуэт острова становился все ближе. Островок небольшой, семь километров в длину и полтора в ширину, по деревне на каждом конце. Домики рыбаков и церковь с домом приходского священника составляли более старое поселение на южном конце острова. Там же располагалась навигационная школа, давно заброшенная, где немцы в последнее время устроили военную базу. Гостиница и дома побольше находились на северной оконечности островка. Два селения разделяли в основном песчаные дюны, низкий кустарник да редкие деревья. Зато со стороны моря километров на шесть тянулся превосходный пляж.

Первые капли дождя упали, когда паром приблизился к причалу на северной стороне острова. Нарядную пару поджидало гостиничное такси на конном ходу. Рыбаков встретила одна из рыбачек, прибывшая на телеге. Харальд решил пересечь остров и добраться домой вдоль пляжа, покрытого плотным песком, таким плотным, что там даже устраивались соревнования гоночных машин.

Он был на полпути от причала к гостинице, когда в мотоцикле иссяк пар. Для хранения запаса воды Харальд использовал бензобак мотоцикла, и теперь стало ясно, что этого недостаточно. Придется раздобыть двадцатилитровую канистру для нефтепродуктов и держать ее в коляске. А пока, чтобы добраться до дома, нужна вода.

Поблизости виднелось только одно жилье, и вот незадача: это был дом Акселя Флемминга. Видимость отношений, несмотря на соперничество, Олафсены и Флемминги поддерживали: все Флемминги каждое воскресенье приезжали на церковную службу и сидели вместе в первом ряду, — и тем не менее просить одолжения у недругов Харальду улыбалось не слишком. Он подумал, не пройти ли пешком метров семьсот до следующего жилья, но решил, что это глупо, и, вздохнув, направился по длинной подъездной дорожке.

Стучать в дверь не стал, а прошел вдоль стены дома к конюшням и обрадовался, увидев работника, который загонял «форд» в гараж.

— Привет, Гуннар, — кивнул он. — Можно немного воды?

Тот был само дружелюбие.

— Конечно. Вон во дворе кран.

Рядом с краном Харальд нашел ведро. Наполнив его, пошел к мотоциклу и перелил воду в бензобак. Похоже, удастся счастливо миновать встречи с кем-либо из хозяев. Но, вернувшись к крану, чтобы поставить ведро на место, он столкнулся с Петером Флеммингом, сыном Акселя.

Высокий, недоброго вида мужчина лет тридцати в хорошо сшитом костюме из желто-серого твида, Петер смотрел на Харальда, нахмурившись. До того как семьи разошлись, он считался лучшим другом старшего брата Харальда, Арне, и оба они лет до двадцати слыли грозой девиц: Арне охмурял их улыбчивостью и шутками-прибаутками, а Петер — загадочностью с намеком на искушенность. Теперь Петер жил в Копенгагене, а в родительский дом приехал на Троицу.

Петер читал «Положение дел». Видимо, заметив что-то, с его точки зрения, неподобающее, он оторвался от газеты, качая головой. И увидел Харальда.

— Что ты тут делаешь?

— Здравствуй, Петер. Пришел за водой.

— Это твоя газетенка?

Харальд схватился за карман и с ужасом понял, что газета, наверное, выпала, когда он потянулся за ведром.

Петер, увидев, как рука метнулась к карману, верно истолковал движение.

— Вижу, твоя. А известно ли тебе, что можно пойти в тюрьму только за то, что держишь ее в кармане?

Разговор о тюрьме не был пустой угрозой — Петер служил в полиции.

— В городе их читают все, — с вызовом произнес Харальд, на самом деле испуганный: у Петера достало бы вредности его арестовать.

— Здесь тебе не Копенгаген, — важно заявил тот.

Харальд знал, что Петер не упустит шанса унизить Олафсенов. Однако он медлил, и Харальд понял почему.

— Ты будешь выглядеть как дурак, если арестуешь школьника на Санде за то, что полстраны делает совершенно открыто. Особенно когда все знают: у тебя зуб на моего отца.

Петер явно разрывался между желанием уесть Харальда и опаской сделаться всеобщим посмешищем.

— Никто не может нарушать закон, — буркнул он.

— Чей закон — наш или немецкий?

— Закон есть закон.

Харальд почувствовал себя уверенней. Петер не стал бы подобным образом держать оборону, если бы собирался на самом деле его арестовать.

— Ты говоришь так потому, что твой отец зарабатывает кучу денег, развлекая немцев в своей гостинице!

Удар попал в цель. Гостиница и ресторан пользовались популярностью у немецких офицеров, которым было что тратить в отличие от датчан. Петер вспыхнул от злости:

— А твой отец мутит воду, проповедуя в церкви неповиновение.

Это была правда: пастор осуждал нацистов, опираясь на тезис «Христос был еврей».

— Он что, — давил Петер, — не понимает, сколько проблем возникнет, если люди взбунтуются?

— Конечно, понимает. Основатель христианской религии сам был, что называется, возмутитель спокойствия.

— При чем тут религия? Я должен следить за порядком здесь, на земле.

— Какой, к черту, порядок, когда мы под захватчиками! — вспыхнул Харальд, выплеснув раздражение, скопившееся за этот незадавшийся вечер. — С чего это немцы решили, что они могут нами командовать? Следует дать им пинка под зад, и пусть катятся с нашей земли подальше!

— Нельзя ненавидеть немцев — немцы наши друзья, — произнес Петер с добродетельным самодовольством.

— Как я могу ненавидеть немцев, ты, олух! — взвился Харальд. — У меня у самого немцы в кузенах!

Сестра пастора вышла замуж за процветающего дантиста из Гамбурга, который в двадцатых приехал на Санде отдохнуть. Их дочь Моника была первой девушкой, с которой Харальд поцеловался.

— Они страдают от нацистов почище нашего! — воскликнул он.

Дядя Иоахим был еврей, и, несмотря на то что крещеный и старшина в своей церкви, нацисты сначала разрешили ему лечить только евреев и, таким образом, разрушили его клиентуру. А год назад его арестовали по подозрению в хранении золота и отправили в особую тюрьму — концентрационный лагерь в баварском городке Дахау.

— Люди сами навлекают на себя неприятности, — поделился своей житейской мудростью Петер. — Не должен был твой отец разрешать сестре выходить за еврея. — Он швырнул газетку оземь и пошел к дому.

Поначалу Харальд лишился дара речи. Потом наклонился, поднял газету и крикнул в удаляющуюся спину Петера:

— Да ты сам уже говоришь как нацист!

Проигнорировав эту реплику, Петер вошел в кухню и захлопнул за собой дверь.

Харальд так и остался стоять, вне себя оттого, что проиграл в споре. Он знал, что Петер сказал нечто недопустимое.

Пока он возвращался к мотоциклу, дождь припустил, и оказалось, что пламя под бойлером погасло. Думая разжечь его снова, Харальд пустил на растопку злосчастный номер «Положения дел». В кармане лежал коробок хорошего качества спичек, но вот мехов, с помощью которых он раздул огонь утром, при себе у него не оказалось. Под проливным дождем, в три погибели согнувшись над топкой, он минут двадцать потратил, отчаянно пытаясь оживить мотоцикл, а потом сдался и решился идти пешком.

Он поднял воротник своего пиджачка. Метров восемьсот толкал мотоцикл до гостиницы, там оставил его на стоянке для машин и налегке пустился по пляжу. В это время года, за три недели до летнего солнцестояния, вечерами в Скандинавии обычно светло часов до одиннадцати, но сегодня небо покрыли тучи, а густые струи дождя донельзя ухудшили видимость. Харальд шел по краю дюн, ориентируясь на ощущение утоптанного песка под ногами и шум моря с правой стороны. Очень скоро он до нитки промок, так что, хоть плыви, мокрее не станешь.

Крепкий и выносливый, как борзая, Харальд два часа спустя, подойдя к ограждению вокруг новой немецкой базы, чувствовал себя разбитым, промерзшим и несчастным. Особенно когда понял, что придется сделать крюк в четыре километра, чтобы обойти базу и добраться до дома, до которого, если напрямик, совсем близко, рукой подать.

Был бы сейчас отлив, он пошел бы дальше по пляжу, потому что, хотя проход по этой его части под запретом, в такую погоду охрана нипочем бы его не заметила. Однако начался прилив и вода достигла ограды. Он подумал было, не переплыть ли запретную зону, но сразу отказался от идеи. Как всякий, кто вырос в рыбацкой деревне, Харальд испытывал опасливое уважение к морю, и знал, как это неразумно — пускаться вплавь ночью, в непогоду, да еще когда сильно устал.

Но через забор все-таки перелезть можно.

Дождь попритих, и в прореху между бегущими облаками неуверенно заглянула четвертинка луны, кое-как осветив залитую водой окрестность. Харальд разглядел ограду из мелкоячеистой сетки, увенчанную двумя нитками колючей проволоки, на вид неприступную, но не такую уж и преграду для решительно настроенного парня в хорошей физической форме. Метрах в пятидесяти от моря ограда пересекала заросли кустарника и низкорослых деревьев, которые создавали прикрытие.

«Там и перелезу», — решил Харальд.

Он знал, что увидит за забором. Прошлым летом трудился там на строительстве. В то время никто из рабочих понятия не имел, что возводят они военную базу. Подрядчики, строительная фирма из Копенгагена, заверили всех, что сооружается новая станция береговой охраны. Скажи они правду, возникли бы проблемы с наймом. Тот же Харальд, к примеру, по доброй воле не стал бы работать на оккупантов.

А когда здания были построены, а территория окружена проволочной оградой, всех датчан отослали и привезли немцев, чтобы устанавливать оборудование. Но Харальд уже имел представление, где там что. Заброшенную навигационную школу отремонтировали, по бокам у нее пристроили два новых здания. Все сооружения расположены в отдалении от пляжа, так что можно пересечь территорию, держась поодаль. Кроме того, в этой части растет достаточно низких кустов, чтобы за ними укрыться. Только и нужно, что держать ухо востро и не нарваться на патрульных.

Достигнув зарослей, юноша перебрался через ограду, стараясь не задеть колючую проволоку на самом верху, и спрыгнул с другой стороны, бесшумно приземлившись на мокрый песок. Огляделся, всматриваясь во тьму, различая лишь смутные очертания деревьев. Здания не были видны, но оттуда доносилась приглушенная музыка и взрывы смеха. Субботний вечер. Солдаты, надо думать, угощаются пивом, в то время как их командиры ужинают в ресторане при гостинице Акселя Флемминга.

Харальд двинул наискосок, перебежками, в зыбком лунном свете держась поближе к кустам. Ориентироваться помогали шум волн справа и звуки музыки слева. Миновал высокое сооружение, распознав в нем башню с прожектором. Всю местность вокруг при необходимости можно было ярко осветить, но, как правило, на базе действовало затемнение.

Вдруг откуда-то слева раздался резкий шум. Харальд с бьющимся сердцем приник к земле… Покосился на здания. Там распахнулась дверь, в ночи возник яркий прямоугольник света. Из двери вышел солдат. Побежал по двору. Другая дверь в другом здании распахнулась и впустила его.

Харальд перевел дух.

Потом он пошел под уклон, мимо растущих в ряд елок — к лощине. На самом ее дне высилось какое-то сооружение. Сквозь пелену дождя разглядеть его толком Харальд не мог, но не припоминал, чтобы здесь что-то такое строилось. Приблизившись, различил округлую бетонную стену примерно в его рост. Поверх стены что-то двигалось и тихо жужжало, как работающий электрический мотор.

Видно, немцы построили это после того, как сплавили отсюда всех местных рабочих. Странно, что с той стороны ограды сооружение никогда не бросалось в глаза, удивился Харальд, но потом понял, что оно и деревьями загорожено, и стоит в низине, так что единственное место, откуда его, наверное, можно заметить, пляж. А на пляж, примыкающий к базе, посторонним ходу нет.

Он запрокинул голову, чтобы присмотреться к деталям. Дождь заливал лицо, жалил глаза. Но любопытство оказалось сильней. Как можно взять да пройти мимо! Луна, вырвавшись из-за туч, вспыхнула ярче. Прищурившись, он пригляделся и различил над округлой стеной решетку, металлическую или из проволоки, формой похожую на пружинный матрас, метров четырех в высоту. Вся штуковина вращалась, как карусель, совершая оборот каждые несколько секунд.

Харальд стоял, не в силах оторваться от зрелища. Такой машины он еще не видел и, при его-то техническом складе ума, очень был заинтригован. Что это? Для чего? Почему вращается? Звук ни о чем не говорил: это просто мотор, который заставляет вращаться. Понятно, что не пушка, — во всяком случае, не обычная пушка, потому что нет дула. Скорее всего что-то связанное с радио.

Поблизости кто-то кашлянул.

Харальд отреагировал по наитию. Подпрыгнул, ухватился за верх стены и подтянулся. Затаясь, полежал на неширокой стене, чувствуя, что весь на виду, а потом осторожно соскользнул с внутренней стороны. Мелькнуло опасение, что есть риск ступить на какую-нибудь движущуюся часть машины, но он рассудил, что, сто процентов, по периметру должна быть дорожка, по которой передвигается обслуживающий персонал, и после минутных сомнений коснулся ногой прочного бетонного пола. Гудение стало громче, запахло машинным маслом, а язык ощутил характерный вкус статического электричества.

Кто же кашлял? Наверное, патрульный прошел мимо. Шагов в шуме дождя и ветра не различить.

«К счастью, по той же причине вряд ли кто слышал, как я вскарабкиваюсь на стену. Но что, если патрульный заметил меня?»

Тяжело дыша, Харальд прижался спиной к внутренней стороне округлой стены, с замиранием сердца представляя, как отыщет его мощный луч фонаря патрульного.

«Интересно, что будет, если меня поймают…» Немцы здесь, в провинции, ведут себя дружелюбно, большей частью не корчат из себя завоевателей. Напротив, кажется, что им в этой роли даже неловко.

«Скорее всего меня передадут датской полиции».

Но как поведут себя полицейские, сказать трудно. Служи Петер Флемминг в местном отделении, он, конечно же, позаботился бы о том, чтобы Харальду всыпали по первое число, но, к счастью, служит он в Копенгагене. Но чего Харальд страшился пуще всякого официального наказания, так это гнева отца. У него прямо в ушах зазвучала пулеметная очередь саркастических вопросов, которые задаст ему пастор: «А, так ты перелез через забор? И ступил на территорию закрытой военной базы? Ночью? Чтобы скорее попасть домой? Потому что шел дождь?»

Но луч фонаря не нашел Харальда. Он выжидал, глядя на темную вращающуюся махину прямо перед собой. Вроде бы видны толстые связки кабелей, которые, спускаясь из нижней части решетки, пропадают из виду, уходя в глубь шахты с дальней от него стороны.

«Кабели, надо полагать, для того, чтобы получать радиосигналы или посылать их», — подумал он.

Прошло несколько нескончаемо долгих минут, и Харальд решил, что патрульный уже ушел. Он взобрался на стену и сквозь струи дождя еще раз пригляделся. По обе стороны от вращающегося сооружения виднелись темные силуэты поменьше, но там ничего не двигалось — видимо, это машинное оборудование. Патрульных не наблюдалось. Он соскользнул с внешней стороны стены и, пригнувшись, перебежками, снова направился через дюны.

Был момент, когда луна скрылась за черной тучей. Все накрыла тьма, и Харальд с грохотом налетел на дощатую стену. Потрясенный, перепуганный, он сдавленно выругался и только тут осознал, что наткнулся на старый лодочный сарай, построенный еще в бытность здесь навигационной школы. Сарай совсем обветшал, но немцы решили в порядок его не приводить, в нем не было надобности. Харальд постоял, прислушался, но услышал только, как колотится сердце.

Больше ничего особого с ним не приключилось. Он добрался до проволочного ограждения, благополучно через него перелез и направился было к дому, но решил свернуть к церкви. В длинном ряду прямоугольных окошек, прорезанных в стене, обращенной к морю, теплился свет. Удивившись, что поздним субботним вечером в церкви кто-то есть, Харальд глянул в окошко.

Церковное здание было растянуто в длину, с низкой крышей. По особо торжественным случаям оно вмещало все население острова — четыреста человек, — но едва-едва. Скамьи стояли рядами спинками к выходу. Алтаря не было. Стены голые за исключением нескольких цитат из Священного Писания в рамках.

В вопросах религии датчане не слишком догматичны, и большая часть нации — лютеране. Однако век назад случилось так, что рыбаков острова Санде обратили в более строгий извод лютеранства, и тридцать последних лет отец Харальда поддерживал свет этой веры, собственной жизнью являя пример бескомпромиссного аскетизма и крайней строгости нравов, укрепляя твердость паствы еженедельными проповедями, лицом к лицу противостоя отступникам и внушая им ужас сиянием святости, пылающей в его голубых глазах. Вопреки всему сын его к когорте верующих не принадлежал. Харальд, когда бывал дома, богослужения посещал, чтобы не ранить чувства отца, но во взглядах с ним расходился. Не успев разобраться толком, что думает о религии в целом, он уже осознал, что не верит в бога мелочных правил и мстительных наказаний.

Глянув в окно, он услышал музыку. У пианино сидел его брат Арне и, легонько касаясь клавиш, наигрывал джазовую мелодию. Харальд даже улыбнулся от удовольствия. Арне приехал! Остроумный и утонченный, он украсит и оживит долгие выходные в пасторском доме.

Пройдя к входной двери, Харальд проскользнул в церковь. Арне, даже не оглянувшись, плавно перешел на церковный гимн. Харальд усмехнулся. Видно, брат услышал скрип, когда дверь отворилась, и подумал, что это отец. Пастор не одобрял джаз и уж в любом случае никогда бы не разрешил, чтобы подобная музыка звучала в его церкви.

— Это всего лишь я, — усмехнулся Харальд.

Арне обернулся. Он был в коричневой армейской форме. На десять лет старше Харальда, Арне служил авиаинструктором в военно-воздушных войсках, в летной школе под Копенгагеном. Немцы приостановили всю деятельность датской армии, и воздушный флот большую часть времени простаивал на аэродромах, но инструкторам разрешили учить летать на планерах.

— Я приметил тебя краем глаза и подумал, что это старик. — Арне любовно, с головы до ног, окинул Харальда взглядом. — Ты все больше становишься похож на него.

— Значит, я облысею?

— Не исключено.

— А ты?

— Не думаю. Я пошел в мать.

Это была правда. Арне взял от матери ее темные волосы и ореховые глаза. Харальд же был светловолос, как отец, и унаследовал от него пронзительный взгляд голубых глаз, которым священник нагонял страх на свою паству. Оба, и Харальд, и отец, имели внушительный рост. Рядом с ними Арне, которому немного недоставало до метра восьмидесяти, казался низковатым.

— Я хочу тебе кое-что сыграть, — признался Харальд.

Арне встал со стула, и Харальд занял его место у пианино.

— Выучил с пластинки, которую кто-то принес в школу. Знаешь Мэдса Кирке?

— Он двоюродный брат моего сослуживца Поуля.

— Точно. Так вот он — представляешь? — открыл американского пианиста по имени Кларенс Пайнтоп Смит. — Харальд помедлил. — А что сейчас старик делает?

— Пишет на завтра проповедь.

— Годится.

Из пасторского дома, стоящего метрах в пятидесяти от церкви, пианино не услыхать, да и вряд ли пастор оторвется от своих занятий, чтобы зачем-то пройтись до церкви, к тому же в такую погодку. И Харальд заиграл буги-вуги. Пространство церкви наполнилось страстными гармониями американского юга. Харальд был рьяный пианист, хотя мать и говорила, что рука у него тяжелая. Играя, он не усидел, поднялся, ногой отпихнул стул, да так, что тот повалился, и продолжил играть стоя, согнув над клавиатурой свое длинное тело. Так он больше мазал по клавишам, но ошибки мало что значили, если держать нужный ритм. Он жахнул последний аккорд и сказал по-английски: «That’s what I’m talkin’ about!» — в точности как Пайнтоп на пластинке.

— Недурно! — расхохотался Арне.

— Ты бы слышал оригинал!

— Пойдем постоим на крыльце. Я покурю.

Харальд встал.

— Старику это не понравится.

— Мне двадцать восемь, — пожал плечами Арне. — Я достаточно взрослый, чтобы отец не диктовал мне, что делать.

— Я-то с этим согласен… А он?

— Что, боишься?

— Конечно, боюсь. И мама боится, и все до исключения жители острова боятся… Даже ты.

— Ну ладно, может, немного. — Арне ухмыльнулся.

Они вышли из церкви, укрывшись от дождя под маленьким портиком. На дальнем конце песчаного участка темнел силуэт пасторского дома. В ромбовидном окошке, врезанном в кухонную дверь, светился огонек. Арне вынул пачку сигарет.

— Есть что-то от Хермии? — поинтересовался Харальд.

Арне был обручен с английской девушкой, которую больше года не видел, с тех пор как немцы оккупировали Данию.

Арне покачал головой.

— Я пытался ей написать. Раздобыл адрес британского консульства в Гетеборге. — Датчанам разрешалось посылать письма в нейтральную Швецию. — На конверте надписал ее имя, будто она живет в этом доме, а что там консульство — не указал. Думал, им меня не поймать, но не тут-то было. Цензоры не дураки. Командир вернул мне мое письмо и сказал, что если я еще раз выкину что-то подобное, меня отдадут под трибунал.

Харальду Хермия нравилась. Некоторые из подружек Арне были, как бы это сказать, туповатые блондинки, но у Хермии имелись и мозги, и характер. В первую их встречу Харальд робел перед ее яркой красотой и прямой манерой общения, но она завоевала его сердце тем, что обращалась с ним как с мужчиной, а не с чьим-то там младшим братиком. И потом, она потрясающе выглядела в купальнике.

— Ты все еще хочешь жениться на ней?

— Господи, еще бы! Если она жива. Могла ведь погибнуть, когда Лондон бомбили.

— Тяжело, наверное, не знать…

Арне кивнул и поинтересовался:

— А как у тебя? Есть успехи?

Харальд пожал плечами.

— Девушки моего возраста не интересуются школьниками. — Он постарался сказать это безразличным тоном, но на самом деле переживал. Его пару раз довольно безжалостно отвергли.

— Надо думать, они предпочитают ухаживания тех, у кого есть что на них потратить.

— Вот именно. А девушки помоложе… На Пасху я познакомился с одной, Биргит Клауссен.

— Из тех Клауссенов, которые судостроители в Морлунде?

— Да. Она миленькая, но ей только шестнадцать и говорить с ней не о чем.

— Оно и к лучшему. Клауссены — католики, наш старик был бы против.

— Я знаю, — нахмурился Харальд. — Вообще-то это, знаешь ли, странно. На Пасху проповедь была как раз о веротерпимости.

— Он примерно так же веротерпим, как граф Дракула. — Арне отбросил окурок. — Что ж, пойдем побеседуем со старым тираном.

— Послушай, я хотел спросить…

— Да?

— Как там вообще в армии?

— Погано. Мы не смогли защитить нашу страну, и летать нам не разрешают.

— Сколько это продлится?

— Кто его знает. Может, вечность. У нацистов все под пятой. Сопротивляются только британцы, да и те… на ниточке висят.

Харальд понизил голос, хотя слышать их было некому.

— Неужели в Копенгагене никто не думает о том, что пора организовать сопротивление?

Арне пожал плечами.

— Если даже и думает и мне об этом известно, я же не могу поделиться с тобой, правда?

Прежде чем Харальд успел ответить, Арне широкими скачками побежал под дождем на свет из кухонной двери.

Хермия Маунт с неудовольствием взирала на свой обед — две подгоревшие сосиски, ложка водянистого пюре да кучка переваренной капусты — и с тоской вспоминала ресторанчик на набережной Копенгагена, где подавали три вида сельди, салат, пикули, горячий хлеб и отличное пиво.

Она выросла в Дании. Отец ее, британский дипломат, большую часть своей карьеры прослужил в скандинавских странах. Хермия тоже работала в британском посольстве в Копенгагене — сначала секретаршей, а потом помощницей военно-морского атташе.

Но 9 апреля 1940 года в Данию вторгся Гитлер. Четыре беспокойных дня спустя Хермия вместе с группой британских официальных лиц покинула страну дипломатическим спецпоездом, который провез их через всю Германию к голландской границе, откуда через нейтральные Нидерланды они проследовали в Лондон.

Теперь тридцатилетняя Хермия служила аналитиком разведслужбы МИ-6, отвечая за Данию. Вместе с большинством сотрудников ее перевели из лондонской штаб-квартиры, располагавшейся неподалеку от Букингемского дворца по адресу: Бродвей, 54, — в Бличли-парк, просторный загородный особняк на краю деревни, расположенной в восьмидесяти километрах к северу от столицы.

Столовой там служил построенный на территории щитовой домик.

«Конечно, это здорово, — думала Хермия, — что бомбежки нам не грозят, но как бы хотелось, чтобы из Лондона каким-нибудь чудом переместился еще и ресторанчик, французский либо итальянский, где подают что-то удобоваримое».

Подцепив вилкой комок пюре, она отправила его в рот и постаралась проглотить. Чтобы не думать о том, что ест, развернула и устроила рядом с тарелкой сегодняшнюю «Дейли экспресс».

Британия только что потеряла остров Крит в Средиземном море. «Экспресс» пыталась сделать хорошую мину при плохой игре, утверждая, что битва обошлась нацистам в восемнадцать тысяч человек, но печальная правда, как ни верти, состояла в том, что это еще одна победа в длинном списке военных успехов Гитлера.

Оторвавшись от чтения, Хермия заметила невысокого мужчину примерно ее лет. Он шел к ней с чашкой чаю в руке. Шел бодро, но заметно прихрамывал.

— Можно? — дружелюбно поинтересовался он и, не дожидаясь ответа, уселся напротив. — Меня зовут Дигби Хоар. Кто вы, я знаю.

— Будьте как дома, — с язвинкой произнесла она.

Ирония цели не достигла. Он только пробормотал «спасибо».

Пару раз она уже его видела. Несмотря на хромоту, он производил впечатление человека энергичного. Не то что бы киногерой, с такими-то непослушными темными вихрами, но глаза славные, голубые, а черты лица привлекательно грубоватые, рубленые, в духе Хэмфри Богарта.

— Вы из какого отдела? — спросила она.

— Вообще-то я работаю в Лондоне.

«Вообще-то я не об этом спрашивала».

Хермия отпихнула тарелку.

— Что, не нравится еда? — усмехнулся он.

— А вам нравится?

— Я вот что скажу. Я, знаете, допрашивал летчиков, которых сбили над Францией, и им пришлось самостоятельно добираться домой. Так вот, когда мы думаем, что у нас плохо с едой, то даже не представляем, что такое плохо в реальности. Лягушатники голодают по-настоящему. Наслушавшись откровений этих летчиков, я решил, что капризничать больше не стану.

— Нехватка не оправдывает дрянную готовку, — отрезала Хермия.

Дигби усмехнулся.

— Меня предупреждали: вам палец в рот не клади.

— Да? И что вам еще нарассказывали?

— Что по-датски вы говорите как по-английски, именно потому и возглавили датский отдел.

— Нет. Причина — война. Раньше ни одна женщина в разведке не поднималась выше секретарши. Женщинам, понимаете ли, природой отказано в уме: кухня и детская был наш удел, — но с началом войны женский мозг разительно изменился, и нам сделались вдруг доступны те задачи, которые прежде под силу были только интеллекту мужчин.

На саркастическую тираду Дигби отозвался с добродушным юмором.

— Я тоже заметил! Что ж, мир полон чудес.

— Зачем вам понадобилось расспрашивать обо мне?

— Причин две. Первая: вы самая красивая женщина, какую я в жизни видел. — На этот раз он не усмехался.

Ему удалось ее удивить. Не так часто случалось, чтобы мужчины называли ее красивой. Пожалуй, привлекательной… иногда — удивительной… чаще — эффектной. У нее было овальное лицо и правильные черты, но жесткие темные волосы, тяжелые веки и длинноватый нос не позволяли назвать ее хорошенькой. Что ответить поостроумней, она не нашлась.

— А вторая причина?

Он глянул в сторону. За их столом сидели еще две женщины постарше, и хотя они живо болтали между собой, не исключено, что вполуха прислушивались к разговору Дигби и Хермии.

— Об этом я скажу вам через минуту, — кивнул он. — Может, согласитесь со мной покутить?

— Что?! — Он снова застал ее врасплох.

— Я могу вас куда-нибудь пригласить?

— Безусловно, не можете.

Казалось, он сбит с толку. Но потом его ухмылка вернулась.

— Правильно. Не надо подслащивать пилюлю, рубите сплеча.

Она поневоле улыбнулась.

— Мы могли бы пойти в кино, — настаивал Дигби. — Или в паб «Баранья лопатка» в Олд-Бличли. Или сначала в кино, а потом в паб.

Она покачала головой:

— Нет, спасибо.

Он тяжело вздохнул и, казалось, упал духом.

«Что, если он думает, будто я отвергаю его из-за увечья?» — всполошилась Хермия и поспешила расставить все по своим местам, показав ему кольцо на левой руке:

— Я обручена.

— А я и не заметил.

— Мужчины никогда не замечают.

— И кто этот счастливчик?

— Летчик, датчанин.

— Он, надо полагать, там.

— Насколько я знаю, да. Уже год никаких сведений нет.

Две дамы вышли из-за стола, и тон Дигби сразу переменился. Выражение лица стало серьезным, голос — тихим и настойчивым.

— Взгляните на это, пожалуйста. — Он вынул из кармана и протянул ей листок папиросной бумаги.

Она сразу поняла, что это за листок. Не раз видела такие здесь, в Бличли-парке. Это была дешифровка вражеского радиосигнала.

— Вряд ли есть нужда говорить вам, до какой степени это секретно, — предупредил Дигби.

— Нужды нет.

— Полагаю, кроме датского вы знаете еще и немецкий.

Она кивнула.

— В Дании все школьники учат немецкий, английский и еще латынь. — Она вгляделась в текст. — Информация от Фрейи?

— Вот что для нас загадка. Это ведь не немецкое слово. Я думал, может, оно из группы скандинавских языков.

— Так и есть, — кивнула Хермия. — Фрейя — это норвежская богиня. Точнее, Венера викингов, богиня любви.

— Вот как, — задумчиво произнес Дигби. — Уже что-то, хотя я не вижу, что это нам дает.

— А в чем дело?

— Слишком много бомбардировщиков у нас сбивают.

Хермия нахмурилась.

— Я читала о последнем большом рейде в газетах. Пишут, это успех.

Дигби посмотрел ей в глаза.

— Понятно, — вздохнула она. — Вы не говорите правды газетчикам.

Он опять не отозвался.

— В сущности, все мои представления о бомбардировках — результат пропаганды, — продолжила она. — А дело, видимо, в том, что они полностью провалились. — Как назло, он и тут не стал ей перечить. — Да ради Бога, сколько же самолетов мы теряем?

— Пятьдесят процентов.

— Господи! — Хермия отвела глаза. У летчиков наверняка есть невесты… — Но послушайте! Если так пойдет дальше…

— Вот именно.

— Фрейя — это шпион? — Она снова взглянула на шифровку.

— Мне поручили это узнать.

— Я могу помочь?

— Расскажите мне об этой богине.

Хермия порылась в памяти. Норвежские мифы они изучали в школе, но это было давно.

— У Фрейи было золотое ожерелье, очень ценное. Подарок от четырех гномов. А охранял его страж, тоже бог… Хеймдалль, кажется, его имя, сын Одина и девяти матерей…

— Страж? Это имеет смысл.

— Может быть, Фрейя — это шпион, который имеет доступ к информации о подготовке воздушных налетов?

— Или же механизм, который засекает приближающиеся самолеты еще за пределами видимости.

— Я слышала, у нас есть что-то подобное, но не знаю, как это работает.

— Есть три разновидности: инфракрасный излучатель, оптический локатор и радар. Инфракрасные детекторы улавливают тепловое излучение горячего авиамотора или же выхлопных газов. Оптический локатор — это система оптических импульсов, которые посылает устройство обнаружения. Отразившись от самолета, они возвращаются. Радар действует по тому же принципу, только посылает радиоимпульс.

— Я вот что еще вспомнила. Хеймдалль видит на сотню километров окрест, днем и ночью.

— Значит, скорее это механизм.

— И я так думаю.

Дигби, допив свой чай, поднялся.

— Если еще что-то надумаете, дадите мне знать?

— Конечно. Где я вас найду?

— На Даунинг-стрит, десять.

Это произвело впечатление.

— Вот как?

— До свидания.

— До свидания, — отозвалась Хермия и проводила его взглядом.

Она посидела еще немного, обдумывая разговор, интересный во многих отношениях. Дигби Хоар, это очевидно, человек влиятельный: сам премьер-министр озабочен потерями бомбардировщиков. И вот еще что любопытно: случайность ли имя богини — Фрейя — или действительно указывает на Скандинавию?

Ей польстило, что Дигби пригласил ее на свидание. Конечно, встречаться она ни с кем не собирается, но все равно приятно, когда тебя приглашают. А вот несъеденная еда на тарелке выглядела противно. Хермия отнесла свой поднос к столу с грязной посудой, соскребла все с тарелки в помойное ведро и направилась в туалет.

Еще в кабинке она услышала, как вошла компания молодых, оживленно болтающих женщин. Хермия собралась выйти, как вдруг одна из них прощебетала:

— А Дигби Хоар, смотрите-ка, даром времени не теряет!

Хермия, держась за ручку двери, замерла.

— Я видела, как он атаковал мисс Маунт! — произнес голос пониже. — Вот бабник!

Все захихикали. Хермия, стоя в кабинке, нахмурилась.

— По-моему, она дала ему от ворот поворот, — ответила первая.

— Еще бы! Я бы тоже отшила. У него нога деревянная!

— Интересно, снимает он ее, когда в постели, — произнесла третья, с шотландским акцентом, и все засмеялись.

Это было уже чересчур. Распахнув дверь, Хермия появилась со словами:

— Если выясню, я вам сообщу.

Девицы потеряли дар речи, и Хермия покинула помещение прежде, чем они успели прийти в себя.

Она вышла из столовой. Просторная лужайка с раскидистыми кедрами и прудом с лебедями была обезображена домиками, построенными второпях, чтобы поселить сотни эвакуированных из Лондона сотрудников. Хермия прошлась парком к главному дому, затейливому викторианскому особняку из красного кирпича.

Войдя через высокий портик, она направилась к своему кабинету в том крыле, где в старые времена жили слуги. Кабинетом пышно именовалась комнатушка Г-образной формы, сапожком, где когда-то, возможно, хранилась обувь. Там имелось только одно оконце, посаженное слишком высоко, чтобы в него выглянуть, поэтому она весь день сидела при свете. На письменном столе стоял телефон, на боковом столике — пишущая машинка. У ее предшественника была секретарша, а у нее — нет: считалось, женщина сама в состоянии напечатать свои бумаги. На столе лежал пакет, поступивший из Копенгагена.

Когда Гитлер оккупировал Польшу, Хермия заложила в Дании основу небольшой разведывательной сети. Руководил сетью приятель ее жениха, Поуль Кирке. Он собрал группу молодых людей, которые считали, что их маленькой стране вряд ли избежать вторжения могущественного соседа, так что если они намерены постоять за свою свободу, то единственный способ — сотрудничество с англичанами.

Поуль постановил, что члены группы, назвавшейся «Ночным дозором», не станут заниматься ни саботажем, ни политическими убийствами, а поставят себе целью передачу британской разведке военных сведений. Создание разведгруппы профессионально пошло Хермии в плюс — мало кто из женщин добивался подобного — и способствовало ее назначению главой датского отдела.

В пакете обнаружились плоды ее предусмотрительности. То была стопка расшифрованных донесений о деятельности немецких войск в Дании: дислокация военных баз на острове Фюн; перемещения военно-морских судов в проливе Каттегат, отделяющем Данию от Швеции; имена старших немецких офицеров, приписанных к Копенгагену.

Кроме того, в пакет был вложен номер нелегальной газеты «Положение дел». Подпольная пресса пока что являла собой единственный признак того, что сопротивление оккупационному режиму в Дании существует. Хермия проглядела номер, прочла гневную статью о том, что в стране нехватка сливочного масла из-за того, что все оно вывозится в Германию.

Пакет с донесениями был вывезен из Дании тайно, курьером, который передал его представителю разведки в британской дипломатической миссии в Стокгольме. Курьер оставил с пакетом записку, в которой сообщил, что еще один номер «Положения дел» доставлен им в представительство телеграфного агентства Рейтер. Прочитав это, Хермия нахмурилась. На первый взгляд идея хорошая: распространить по миру сведения о том, как живется людям при оккупации, — но ей не нравилось, когда агенты разбрасываются, примешивают к прямым обязанностям побочные. Всякий гражданский поступок чреват тем, что привлечет внимание властей к разведчику. А вот оставаясь в тени, он может незамеченным работать годами.

Думая о «Ночном дозоре», она с тревогой вспомнила о женихе. Арне не входил в группу — характер неподходящий. Хермия любила его за легкий нрав, беспечность и жизнерадостность. Рядом с ним она могла расслабиться, особенно в постели, отдохнуть душой. Однако беспечный весельчак, пропускающий мимо ушей мелочи жизни, не годится для подпольной работы. Уж если начистоту, пожалуй, следовало признать, что она сомневается, хватит ли у него для этого духу. Он сломя голову несся по лыжным склонам — они и встретились-то в норвежских горах, где из всех лыжников один только Арне мог поспорить с ней в мастерстве, — но как он себя поведет, столкнувшись с крайне щекотливыми порой ситуациями работы в подполье, Хермия не представляла.

Она обдумывала, не переслать ли ему сообщение через членов «Ночного дозора». Поуль Кирке служит в летной школе, и если Арне тоже еще там, значит, они видятся ежедневно. Использовать разведсеть для личной переписки — вопиющий непрофессионализм, но не это останавливало Хермию. Такой факт сразу станет известен наверху, ведь все сообщения подлежат обработке у шифровальщиков, но и это ее не пугало. Пугало то, что можно навлечь на Арне опасность.

Тайнопись, случается, попадает в руки врага. Британская разведка до сих пор пользовалась нехитрыми шифрами с использованием поэтических сборников, когда цифры указывают страницу-строку-слово, и тот, у кого есть книга-ключ, может прочесть то, что скрывается за бессмысленным, на посторонний взгляд, набором цифр. Эти шифры, оставшиеся еще с мирных времен, раскодировать особого труда не составит. Если враг перехватит шифровку, посланную с британской стороны датским агентам, и прочтет имя Арне, это запросто может обернуться для него смертью. В таком случае проявленная Хермией забота его погубит. Так что ей оставалось сидеть в своей «сапожной» да травить себе душу тревогой и беспокойством.

Хермия составила сообщение для шведского курьера, где рекомендовала ему воздержаться от участия в пропагандистской войне, сосредоточив силы на выполнении прямых обязанностей. Следом напечатала отчет, в котором обобщила военные сведения, поступившие из Дании: первый экземпляр — своему непосредственному начальству, а те, что под копирку, — для передачи в другие отделы.

В четыре часа пополудни она ушла. Решила, что сейчас нужно угостить мать чаем. А вечером она вернется доделать работу, часа на два.

Маргарет Маунт жила в маленьком домике в Челси. Когда, в конце тридцатых, отец Хермии умер от рака, ее мать поселилась вместе со своей незамужней школьной подругой Элизабет. Они звали друг друга как в юности — Магс и Бетс. Сегодня они вдвоем приехали в Бличли посмотреть, как Хермия устроилась.

Быстрым шагом она прошла по деревне к улице, на которой снимала комнату. Магс и Бетс уже сидели в гостиной, беседовали с квартирной хозяйкой, миссис Бивен. Мать Хермии приехала в форме водителя «скорой помощи» — в брюках и фуражке, а Бетс, привлекательная дама пятидесяти лет, — в цветастом платье с короткими рукавами. Хермия обняла мать и чмокнула Бетс в щеку. Они с Бетс так и не подружились: Хермии казалось порой, что та ревнует ее к матери.

Она повела их к себе. Бетс, глядя на жалкую комнатку с одной кроватью, поджала губы, но мать улыбнулась сердечно.

— Что ж, учитывая, что идет война, это неплохо, — кивнула она.

— Я здесь мало бываю, — покривила душой Хермия.

На самом деле, с книгой или слушая радио, она проводила тут долгие одинокие вечера.

Хермия зажгла газовую горелку, чтобы приготовить чай, и порезала кекс, который купила к случаю.

— Что, от Арне вестей по-прежнему нет? — спросила мать.

— Нет. Я написала ему на адрес Британского легиона в Стокгольм, и они письмо переправили, но ответ так и не пришел. Даже не знаю, получил он его или нет.

— О Боже.

— Жаль, что я с ним не знакома, — встряла тут же Бетс. — Какой он?

«Влюбиться в Арне, — подумала Хермия, — было все равно что слететь на лыжах с горного склона: легкий толчок для начала, внезапный набор скорости, а потом, не успеешь собраться с мыслями, возбуждающее ощущение головоломного, головокружительного спуска по лыжне, и никаких шансов остановиться. Но как рассказать об этом?»

— Он красив, как киноактер, силен, как атлет, и обаятелен, как ирландец, — выдала Хермия. — Но это не главное. Главное, с ним легко. Что ни случись, он только посмеивается. Я иногда злюсь — ну, не на него, конечно, — а он улыбается и говорит: «Клянусь, таких, как ты, не сыскать!» Господи, как мне его не хватает! — Она закусила губу, чтобы не разреветься.

— Влюблялись в тебя многие, — живо вступила мать, — но мало кто мог с тобой совладать! — Магс отличалась прямодушием под стать дочери. — Надо было ковать железо, пока горячо!

Хермия, чтобы сменить тему, стала расспрашивать, как они переживают лондонские бомбежки. Оказалось, Бетс во время налетов прячется под столом, в то время как Магс под бомбами рулит на своей «скорой помощи». Мать Хермии всегда была сильной женщиной, порой резковатой и даже, можно сказать, бестактной для жены дипломата, но война нашла достойное применение ее силе и мужеству, подобно тому как нехватка мужчин в разведке предоставила Хермии возможность профессионального роста.

— Это не может длиться бесконечно, — вздохнула Магс. — Где люфтваффе возьмет столько летчиков и самолетов? Наши бомбардировщики бомбят немецкие заводы, и будут бомбить. Результат скажется непременно.

— А меж тем, — произнесла Бетс, — ни в чем не повинные немецкие дети и женщины страдают так же, как мы…

— Да, я знаю, но это война! — отозвалась Магс.

Хермии вспомнился разговор с Дигби Хоаром. Такие, как Магс и Бетс, верят, что воздушные налеты британской авиации подрывают мощь нацистов. Это хорошо, что им невдомек: половину наших бомбардировщиков сбивают. Если люди узнают правду, то могут пасть духом, сдаться.

Магс стала подробно рассказывать про то, как они спасали собаку из горящего дома, но Хермия слушала вполуха, думая о том, что сказал Дигби. Если Фрейя — машина, и немцы используют ее, чтобы защищать свои границы, она должна находиться в Дании. Дигби сказал, машина испускает что-то вроде луча: либо оптические импульсы, либо радиоволны. Такой луч можно засечь. Эта идея ее взбудоражила. «Вероятно, что-то смогут выяснить мои ребята из «Ночного дозора». Надо отправить им поручение. Но сначала необходимо разузнать побольше. Займусь этим сегодня же, как только провожу мать и Бетс на вокзал».

Хермии захотелось, чтобы они поскорее ушли.

— Еще кекса, мама? — вежливо осведомилась она.

Глава 2

Янсборгской школе исполнилось триста лет, и школа этим гордилась.

Первоначально она состояла из церкви и одного дома, где мальчики ели, спали и учились, а теперь это был целый комплекс сооружений из красного кирпича. Библиотека, когда-то лучшая в Дании, занимала отдельное здание, такое же большое, как церковь. Еще имелись научные лаборатории, современные спальные корпуса, лазарет и спортзал, перестроенный из амбара.

Как раз в спортзал Харальд Олафсен и направлялся. Было двенадцать дня, и мальчики только что отобедали бутербродами с бужениной и соленым огурчиком — именно такое меню предлагалось здесь по средам все семь лет, что он учится в школе.

«Глупо гордиться тем, что заведение старое», — думал он.

Когда учителя с придыханием говорят об истории школы, ему вспоминаются старые рыбачки на Санде, которые говорят: «Да мне уж за семьдесят!» И при этом так застенчиво улыбаются, словно это какое-то личное достижение.

Когда он шел мимо дома директора школы, вышла жена директора и, завидев его, улыбнулась.

— Добрый день, Миа, — вежливо поклонился он.

Директора всегда звали Хейс, что по-древнегречески значит «первый», а жена его, соответственно, звалась Миа, то же самое в женском роде. Древнегреческий в школе перестали преподавать еще пять лет назад, но традиции живут долго.

— Какие новости, Харальд? — спросила она.

Супруга директора знала, что у Харальда есть самодельный радиоприемник, который ловит Би-би-си.

— Восстание в Ираке подавлено, — ответил он. — Британцы вошли в Багдад.

— Британцы взяли верх? — переспросила она. — Это неплохо, для разнообразия.

Миа, невзрачная женщина с простым лицом и тусклыми темными волосами, ходила в бесформенных платьях, но в школе было всего две женщины, так что мальчики не переставали гадать, как она выглядит, если ее раздеть.

«Интересно, — подумал Харальд, — я когда-нибудь угомонюсь насчет секса?»

Теоретически понятно: если годами спишь с женой каждую ночь, это должно потерять всякую новизну и даже приесться, но вообразить себе такое он не мог, как ни старался.

По расписанию сейчас шли два часа математики, но сегодня в школе ждали гостя — Свенда Аггера, который здесь когда-то учился, а теперь представлял родной город в ригсдаге, парламенте Дании. Вся школа собралась послушать его в спортзале, единственном помещении, которое вмещает в себя всех сто двадцать учеников. Харальд предпочел бы урок математики.

Он и сам не мог вспомнить, когда стало интересно учиться. Маленькому, ему каждый урок казался возмутительной помехой, отрывающей от таких важных дел, как строительство дамбы на ручье или дома на дереве. Но лет примерно четырнадцати, сам того не заметив, он вдруг осознал, что физика и химия захватывают его куда больше, чем игры в лесу. Его прямо-таки потряс тот факт, что основатель квантовой физики — датский ученый Нильс Бор. То, как Бор истолковал периодическую систему элементов, объяснив химические реакции строением атома тех элементов, которые в реакциях участвуют, на взгляд Харальда, было чем-то вроде божественного откровения, фундаментальным и убедительным ответом на вопрос, как устроена Вселенная. Он обожал Бора так, как его сверстники обожали Кая Хансена, форварда команды «B-93K».

Образование стоило денег. К счастью, дед Харальда, поняв, что сын выбрал профессию, которая обеспечит ему бедность до конца дней, подумал о том, как выучить внуков. Оставленных им денег хватило на то, чтобы Арне и Харальд отправились в Янсборгскую школу. Их хватит и на обучение Харальда в университете.

Он вошел в спортзал. Младшие мальчики ровными рядами поставили там скамейки. Харальд сел в заднем ряду, рядом с Йозефом Даквитцем. Йозеф был щупл и невелик ростом, а фамилия его переводилась с датского как «утка», поэтому прозвали его «Анатикула», по-латыни — «утенок». Понемногу длинноватое прозвище сократилось до «Тик». Мальчики были из разных слоев общества, Тик — из богатой еврейской семьи, но они крепко дружили с первого класса.

С другой стороны Харальда уселся Мадс Кирке. Он происходил из влиятельной семьи военных: дед был генералом, покойный отец в тридцатые годы занимал пост министра обороны. Его кузен Поуль служил в той же летной школе, что и Арне.

Все трое увлекались наукой. Их всегда видели вместе, и поскольку каждый из них внешне до смешного не был похож на двух других: Харальд высокий и светловолосый, Тик маленький и чернявый, а Мадс в веснушках и рыжий, — остроумный учитель английского придумал их называть Три Балбеса, по названию смешного американского фильма, и прозвище прижилось.

Тут, пропустив вперед гостя, вошел Хейс, директор школы, и мальчики вежливо встали, приветствуя старших. Хейс, высокий, тощий, с очками, сидящими на высокой горбинке носа, десять лет прослужил в армии, но легко было понять, почему предпочел школу. Манеры у него были такие мягкие, что казалось, ему совестно, что он начальство. Его скорее любили, чем боялись. Мальчики подчинялись ему только потому, что не хотели обидеть.

Когда все уселись, Хейс представил залу депутата парламента, человечка, внешне до того непредставительного, что всякий подумал бы, что учитель здесь он, а почетный гость — Хейс. Темой выступления Аггер избрал немецкую оккупацию.

Харальд помнил день, когда она началась, четырнадцать месяцев назад. Он проснулся среди ночи от авиационного рева над головой. Три Балбеса полезли на крышу посмотреть, что будет, но после того как пролетело с десяток самолетов, больше ничего не случилось, и они вернулись в постель.

О вторжении Харальд узнал только утром. Чистил зубы в общей умывальне, когда вбежал учитель и выкрикнул: «Немцы высадились!» После завтрака, в восемь, мальчики собрались на линейку в спортзале, чтобы спеть утренний гимн, и директор сообщил им новость. «Отправляйтесь по своим комнатам и уничтожьте все, что может указывать на отрицательное отношение к нацизму или симпатию к Великобритании», — велел он.

Харальд снял со стены свой любимый плакат с изображением биплана «тайгер мот» с символикой Королевских воздушных сил на крыльях.

Позже в тот день — это был вторник — старшеклассникам велели наполнить мешки песком и уложить в церкви, так чтобы прикрыть ценную старую резьбу и надгробия. За алтарем располагался саркофаг основателя школы: его статуя, вытянувшись в полный рост, лежала на крышке в средневековых доспехах, причем гульфик был такого размера, что невольно привлекал взгляд. Харальд повеселил присутствующих, стоймя возложив на выпуклость мешок с песком. За шутку ему влетело от Хейса, и в наказание после обеда пришлось перетаскивать, подальше от греха на случай военных действий, картины, что поценней, в подземные помещения, в крипту.

Все эти предосторожности оказались излишними. Школа находилась в деревне неподалеку от Копенгагена, и прошел год, прежде чем они впервые увидели хотя бы одного немца. Обошлось без бомбежек и даже без выстрелов.

Дания сдалась в двадцать четыре часа.

— Дальнейшие события показали мудрость такого решения, — с царапающей слух гладкостью заявил оратор.

Зал отозвался шорохом несогласия, мальчики заерзали на скамьях и забурчали.

— Наш король по-прежнему остается на троне, — продолжал Аггер.

Мадс фыркнул. Харальд разделял его чувства. Король Кристиан, демонстрируя себя жителям Копенгагена, разъезжал по улицам верхом, но это выглядело простым позерством.

— Немецкое присутствие в целом оказалось доброжелательным. Своим примером Дания доказала, что частичная потеря независимости в условиях военных действий не обязательно приводит к непосильным трудностям и росту сопротивления. Урок здесь для таких мальчиков, как вы, состоит в том, что в известных ситуациях достойней проявить покорность и послушание, чем устроить плохо продуманный мятеж.

Аггер сел. Хейс вежливо похлопал ему. Мальчики, хоть и без особого рвения, последовали примеру директора. Будь Хейс проницательней, здраво оценил бы настроение аудитории и на этом закончил встречу, но нет, он улыбнулся и обратился к залу:

— Что ж, ребята, есть у вас вопросы к нашему гостю?

Мадс тут же вскочил на ноги.

— Сэр, Норвегия была оккупирована в один день с Данией, но норвежцы два месяца боролись. С этой точки зрения не выглядим ли мы трусами? — Тон, каким он это спросил, был безукоризненно вежлив, но в вопросе прозвучал вызов, и мальчики зашумели ему в поддержку.

— Это наивная точка зрения, — отмахнулся Аггер.

Харальда это задело.

— Норвегия — страна гор и фьордов, — вмешался Хейс, обращаясь к своему опыту военного, — ее завоевать трудно. Дания же — равнина с развитой системой дорог. Против большой моторизованной армии мы бессильны.

— Вступить в конфликт, — добавил Аггер, — значило бессмысленно пролить кровь, а результат был бы тот же.

— Если не принимать во внимание тот факт, — в ярости возразил Мадс, — что тогда мы могли бы смотреть людям в глаза, а не прятать их от стыда.

В ушах Харальда эти слова прозвучали так, словно это сказал дома кто-то из его военной родни.

Аггер побагровел.

— Осмотрительность — лучшая часть отваги, так сказал Шекспир.

— Если быть точным, господин Аггер, это слова Фальстафа, самого отпетого труса во всей мировой литературе! — парировал Мадс.

Мальчики засмеялись и зааплодировали ему.

— Ну-ну, Кирке, — успокаивающе произнес Хейс, — я знаю, твои чувства задеты, но это не может быть основанием для невежливости. — Он обвел взглядом зал и кивнул одному из учеников. — Да, Бор?

— Как вы думаете, господин Аггер, могла бы философия герра Гитлера, философия национальной гордости и расовой чистоты, принести пользу, если применить ее здесь, в Дании? — Отец Вольдемара Бора был известный датский нацист.

— Возможно, некоторые ее элементы, — уклончиво отозвался Аггер. — Но Германия и Дания — разные страны.

«Разве это ответ? — сердито подумал Харальд. — Отговорка! Неужели у Аггера недостает духу сказать, что гонения по национальному признаку — зло?»

— А не расспросить ли нам господина Аггера о повседневной работе ригсдага, членом которого он является? — просительным тоном произнес Хейс.

Тут поднялся Тик. Самодовольный тон Аггера допек и его тоже.

— А вы не чувствуете себя там марионеткой? — спросил он. — В конце концов, нами правят все-таки немцы. То, что вы делаете, только видимость.

— Нашей страной продолжает руководить наш датский парламент, — ответил Аггер.

— Да. Поэтому надо стараться, чтобы тебя не уволили, — пробормотал Тик.

Те, что сидели поближе, услышали и рассмеялись.

— Продолжают существовать политические партии — даже коммунистическая, — продолжил Аггер. — У нас есть наша полиция и наши вооруженные силы.

— Но стоит ригсдагу сделать что-то, с точки зрения немцев, непозволительное, как его в ту же минуту прикроют, а полицейских и армию разоружат, — возразил Тик. — Выходит, то, чем вы занимаетесь, — просто фарс.

— Прошу не забывать о приличиях, Даквитц, — с раздражением произнес директор.

— Ничего страшного, Хейс, — вежливо улыбнулся Аггер. — Мне нравится, когда живая дискуссия. Если Даквитц считает, что наш парламент бесполезен, пусть сравнит условия, в которых живем мы, с теми, в которых находится Франция. Благодаря политике сотрудничества с немцами, которую мы избрали, жизнь рядовых датчан устроена значительно лучше, чем это могло быть.

Харальд потерял терпение. Он встал и, не дожидаясь, когда Хейс даст ему слово, осведомился:

— И что, если нацисты придут за Даквитцем? Что вы тогда посоветуете? Дружеское сотрудничество?

— С какой стати они придут за Даквитцем?

— А с той же, с какой пришли за моим дядей в Гамбурге, — потому что он еврей.

Аггер впервые выказал признаки раздражения.

— Оккупационные силы демонстрируют полную толерантность в отношении датских евреев.

— Это пока, — возразил Харальд. — Но что, если они изменят свое отношение? Предположим, решат, что Тик точно такой же еврей, как мой дядя Иоахим? Что вы нам посоветуете? Должны мы отступить в сторону, когда они придут и схватят его? Или стоит организовать сопротивление, чтобы подготовиться к такому повороту событий?

— Лучшая линия поведения — позаботиться о том, чтобы у вас никогда не возникла необходимость принимать подобные решения, то есть поддержать политику сотрудничества с оккупационными силами.

Харальд от гладкой уклончивости ответа вышел из себя.

— А что, если это не сработает? Дайте прямой ответ! Что нам делать, когда нацисты придут арестовывать наших друзей?

— Вопрос, который ты сейчас задал, Олафсен, — сугубо гипотетический, — счел нужным вмешаться Хейс. — Те, кто занимается публичной политикой, предпочитают встречать трудности лицом к лицу. Всему свое время.

— Вопрос в том, как далеко может простираться политика сотрудничества, — с жаром ответил Харальд. — Ведь когда ночью они постучат к вам в дверь, Хейс, уже не будет времени для дебатов!

Хейс, казалось, уже готовый отчитать Харальда за грубость, ответил все-таки мягко.

— Ты обратил наше внимание на важный аспект проблемы, — сказал он, — и господин Аггер постарался ответить на него со всей возможной полнотой. Думаю, разговор получился интересный, и теперь пришла пора вернуться к урокам. Но сначала давайте поблагодарим нашего гостя, который, несмотря на свою занятость, нашел время посетить нас. — И он вскинул руки, чтобы первым захлопать.

Харальд остановил его.

— Пусть он ответит на вопрос! — прокричал он. — Должны мы начать движение сопротивления, или пусть нацисты делают что хотят? Да ради Бога, неужели есть уроки важней, чем этот?

Шум в зале угас. Вступать в спор с преподавателями не возбранялось, но в границах разумного, а Харальд эти границы переступил.

— Думаю, тебе лучше покинуть нас, — тихо произнес Хейс. — Выйди, позже поговорим.

Закипая, Харальд направился к выходу, и каждый, кто был в зале, проводил его взглядом. Он знал, что следует уйти тихо, но не справился с гневом. Уже взявшись за ручку, повернулся к Хейсу и негодующе ткнул в него пальцем:

— Вот когда здесь будут гестаповцы, вы не сможете выслать их к черту вон!

Вышел и хлопнул дверью.

Глава 3

Будильник разбудил Петера Флемминга в полшестого утра. Он прихлопнул звонок и сел в постели. Инге лежала на спине с открытыми глазами, смотрела в потолок, безучастная, словно неживая. Поглядев на нее, он поднялся. В маленькой кухоньке включил радио. Репортер-датчанин зачитывал трогательное заявление немцев по поводу гибели адмирала Льютенса, который десять дней назад затонул на линкоре «Бисмарк», подбитом английской торпедой. Петер поставил на огонь кастрюльку с овсяной кашей и собрал поднос: выложил столовые приборы, намазал маслом ломоть ржаного хлеба, заварил эрзац-кофе.

Не сразу он понял, отчего чувствует такой прилив сил. Вчера в деле, над которым работал, наметился прорыв.

Петер служил следователем (должность его называлась «детектив-инспектор») в группе безопасности подразделения копенгагенского отдела уголовных расследований, в задачу которого входило присматривать за профсоюзными деятелями, коммунистами, иностранцами и прочими потенциальными возмутителями спокойствия. Начальником отдела был суперинтендант Фредерик Юэль, человек неглупый, но ленивый. Выпускник знаменитой Янсборгской школы, Юэль придерживался латинской поговорки «Quieta non movere», то бишь «Не буди спящего пса». Когда-то его предок адмирал разгромил в морском сражении шведов, и им гордилась вся Дания, но с тех пор минуло триста лет и боевитость в роду явно иссякла.

За последние четырнадцать месяцев объем работы отдела возрастал, по мере того как добавлялись к списку противников оккупационного режима все новые и новые имена.

Пока что единственной внешней приметой сопротивления было издание подпольных газет, подобных «Положению дел», той, что выронил тогда мальчишка Олафсен. Юэль считал подпольные издания безобидными, если не сказать полезными, как способ выпускать пар, и потому отказывался преследовать издателей. Такое отношение к оппозиции бесило Петера. Предоставить свободу действий преступникам, на его взгляд, было сущим безумием.

Немцам не слишком нравилось, как вяло Юэль подходит к делу, но пока до открытого конфликта не доходило. Со стороны оккупационных властей Юэля поддерживал генерал Вальтер Браун, профессиональный военный, потерявший легкое во французской кампании 1940 года. Браун превыше всего ставил необходимость поддерживать в Дании спокойствие. Он не будет понукать Юэля, если его сверху не принудят.

Петеру стало известно, что экземпляры «Положения дел» контрабандой попали в Швецию. До сих пор он был вынужден следовать правилам поведения, установленным пассивным начальником, но теперь появилась надежда, что известие о распространении газеты за пределы страны поколеблет спокойствие Юэля.

Вчера вечером Петеру позвонил приятель. Специально позвонил сообщить, что видел газету в самолете компании «Люфтганза», прибывшем рейсом из Берлина в Стокгольм с посадкой в Копенгагене. Новость, что ни говори, важная. Именно этим объяснялся тот факт, что Петер проснулся сегодня в приподнятом настроении. Кто знает — может, он на пороге триумфа.

Овсянка на воде сварилась, Петер добавил в нее молока, сахару и понес поднос в спальню. Помог жене сесть, попробовал кашу, не слишком ли горяча, и стал кормить Инге с ложки.

Год назад, как раз перед тем как ввели ограничения на горючее, Петер и Инге ехали на пляж, когда в них врезался спортивный автомобиль. У Петера оказались сломаны обе ноги, но он быстро оправился, а Инге ударилась головой и прежней больше не станет.

Тот, кто в них врезался, Финн Йонк, сын известного университетского профессора, вылетел из машины и мягко приземлился в кусты. Водительских прав у него не оказалось, их отняли после предыдущей аварии, а кроме того, он был пьян. Но Йонки наняли лучшего адвоката, и тот исхитрился отложить суд на год, так что Финн все еще никак не наказан за то, что лишил Инге разума. Эта семейная трагедия, в глазах Петера, была еще одним вопиющим примером того, как избегают возмездия преступники в современном мире. А вот нацисты подобного не допускают — такого придерживался он мнения.

Покормив Инге, Петер отвел ее в туалет, потом в ванную. Она всегда была чистюлей и аккуратисткой. Это ее свойство нравилось Петеру. Особенно чистоплотна бывала после сношения: тщательно мылась. И он это одобрял. Не все девушки так себя ведут. Одна, с которой Петер спал, певичка из ночного клуба — познакомился с ней во время авианалета, и у них завелась интрижка, — обижалась, что он потом моется, говорила — это неромантично.

Инге никак не реагировала на то, что он ее моет. Петеру пришлось научиться быть таким же бесстрастным, даже когда касался самых интимных ее мест. Он завернул жену в большое полотенце, вытер нежное тело и принялся одевать. Труднее всего он справлялся с чулками. Скатывал каждый до мыска, а потом осторожно натягивал его на пальчики Инге, огибал пятку и раскатывал чулок вверх по голени и выше, пока не приходила пора пристегнуть чулок к поясу. Поначалу делал это так неловко, что тонкий капрон рвался, пуская стрелки, но Петер был упрям и проявлял большое терпение, когда намеревался добиться чего-то, так что теперь был в этом дока.

Он помог ей надеть платье из желтого хлопка, застегнул на руке золотые часики и браслет. Сказать, который час, она не умела, но ему казалось, что ее взгляд почти веселеет, когда она замечает, как блеснуло на запястье украшение.

После того как он ее причесал, они оба погляделись в зеркало. Инге, хорошенькая светловолосая блондинка, до аварии обладала кокетливой улыбкой и умением застенчиво трепетать ресницами. Теперь ее лицо лишилось всякого выражения.

Когда на Троицу они навещали родителей Петера, отец попытался уговорить его поместить Инге в частную клинику. Петеру клиника была бы не по карману, но это Аксель предложил взять на себя. Он сказал, что хочет освободить сына, но это был только предлог. На самом деле ему отчаянно хотелось внука. Петер же был твердо убежден, что его обязанность — заботиться о жене. В его системе ценностей долг стоял на первом месте. Увильнув от выполнения долга, мужчина теряет право уважать себя.

Он привел Инге в гостиную, усадил у окна. Оставил играть радио, чуть приглушив звук, и вернулся в ванную.

Лицо, глядящее на него из зеркала, было правильным и хороших пропорций. Инге раньше говорила, что он красив как киноактер. После аварии в рыжей утренней щетине появились седые волоски, а вокруг рыже-карих глаз — сеть усталых морщинок. Но голова по-прежнему сидела гордо, а в прямой линии губ читалась непоколебимая добродетель.

Побрившись, он повязал галстук и надел наплечную кобуру с немецким «Вальтером ППК», облегченной и укороченной моделью, разработанной для криминальной полиции, а потом на кухне, не присев, сжевал всухомятку три ломтя черствого хлеба, приберегая масло для Инге.

Сиделка должна прийти ровно в восемь.

Между восемью и пятью минутами девятого настроение Петера поменялось. Он принялся мерить шагами небольшую прихожую. Зажег сигарету и тут же нетерпеливо смял ее в пальцах. То и дело смотрел на часы. Когда стрелка подобралась к десяти минутам девятого, он уже разозлился. Разве мало того, что он и так делает? Заботится о жене и совмещает это с напряженной и крайне ответственной работой следователя полиции. Сиделка не имеет права так его подводить!

Когда в восемь пятнадцать она позвонила в дверь, отворив, он встретил ее криком:

— Как вы посмели опоздать?

Пухленькая девятнадцатилетняя девушка в тщательно отглаженной форме, с волосами, аккуратно уложенными вокруг наколки, и чуть подкрашенным круглым лицом не ожидала такого приема.

— Простите, — смешалась она.

Он отступил в сторону, впуская девушку и борясь с искушением ее ударить. Наверное, она это почувствовала, потому что сжалась, протискиваясь мимо него.

Петер последовал за ней в гостиную.

— Время, чтобы сделать прическу и накраситься, у вас нашлось! — зло заметил он.

— Я ведь извинилась!

— Вы что, не понимаете? У меня важная работа! У самой на уме ничего, кроме парней да гулянья в саду Тиволи, и умудрилась-таки опоздать!

Девушка испуганно глянула на револьвер у него под мышкой, будто боялась, что он, чего доброго, вытащит его из кобуры.

— Автобус опоздал… — пробормотала она.

— Значит, надо садиться на тот, что приходит раньше! Нескладеха!

Девушка ойкнула на грани слез.

Петер отвернулся, чтобы не дать ей оплеуху. Если она обидится и уйдет, станет еще хуже. Надел пиджак, направился к двери.

— Посмей только опоздать еще раз! — крикнул он и ушел.

На улице он вскочил в трамвай, направляющийся к центру города. Закурил, жадно, рывками затягиваясь, но справиться с собой не мог. Удалось это, только когда, выйдя на своей остановке, он увидел здание полицейского управления. Вызывающе современное, оно внушало спокойствие уже одной своей массой, как бы припавшей к земле. Ослепительно белый камень говорил о чистоте и неподкупности, а ровные ряды одинаковых окон наводили на мысль о порядке и предсказуемости правосудия.

Сумеречным вестибюлем он вышел во внутренний двор, скрытый в сердцевине здания: круглое просторное внутреннее пространство, окольцованное двойной колоннадой, создающей крытую галерею, как в монастырских дворах, — пересек двор и вошел в свой отдел.

Там он столкнулся с детективом-констеблем Тильде Йесперсен — одной из немногих женщин, служащих в копенгагенской полиции. Молодая вдова полицейского, по части сообразительности и физической подготовки она не уступила бы ни одному парню в отделе. Петер часто задействовал ее, когда требовалось организовать наблюдение: женщина в роли соглядатая не так вызывает подозрения. Она была недурна собой: голубоглазая кудрявая блондинка с ладной пышной фигурой, которую женщины осудили бы за чрезмерность, а мужчины одобрили бы.

— Автобус опоздал? — сочувственно спросила Тильде.

— Нет. Сиделка, которая присматривает за Инге, опоздала на четверть часа. Вертихвостка пустоголовая!

— Вот некстати!

— Что-то случилось?

— Боюсь, да. У Юэля сидит генерал Браун. Оба хотят тебя видеть.

«Вот не повезло: опоздать как раз в тот день, когда здесь Браун!»

— Чертова девка, — в который раз помянул он сиделку и направился к кабинету начальника.

Юэль обладал военной выправкой и проницательным взглядом голубых глаз, которые отлично подошли бы и его предку адмиралу. Проявляя вежливость к Брауну, он заговорил с Петером по-немецки. Все образованные датчане свободно владели немецким — впрочем, как и английским.

— Где вы пропадаете, Флемминг? Мы заждались!

— Прощу прощения, — по-немецки ответил Петер, не пускаясь в объяснения: оправдываться считал ниже собственного достоинства.

Генералу Брауну было за сорок. Вероятно, когда-то он слыл красавцем, но взрыв, погубивший его легкое, отхватил также и часть челюсти, так что правую половину лица обезобразило. Не исключено, именно из-за увечья он всегда был подтянут и одет в безупречную полевую форму, дополненную высокими сапогами и пистолетом в кобуре.

Он был вежлив и в разговоре разумен, а говорил так тихо, будто шептал.

— Соблаговолите взглянуть на это, инспектор Флемминг. — Он разложил по столу Юэля несколько газет, развернутых так, чтобы видна была одна особенная статья. Статья, понял Петер, в каждой газете была одна и та же: о нехватке в Дании сливочного масла, с упреками в адрес немцев, которые, дескать, все масло вывозят в Германию. Одна из газет была канадская «Глоб энд мейл», две другие — американские «Вашингтон пост» и «Лос-Анджелес таймс». Среди них красовалась и подпольная датская — «Положение дел». Рядом с профессиональными изданиями выглядела она жалко и любительски, но статья, которую они перепечатали, попала к ним именно из нее. Это был маленький, но триумф антинемецкой пропаганды.

— Нам известны имена тех, кто занимается этой доморощенной публицистикой, — с олимпийским спокойствием произнес Юэль.

Петера покоробило. Сказано было так, словно это Юэль, а не его достославный предок победил шведский флот в бухте Кёге.

— Разумеется, мы можем их всех арестовать, но я предпочел бы оставить все как есть, под строгим присмотром. Тогда, если они совершат что-то серьезное — взорвут мост, например, — мы будем знать, чьих рук это дело.

На взгляд Петера, это была глупость. Сейчас их надо арестовывать, сейчас, а не когда примутся взрывать мосты! Но он уже не раз говорил Юэлю, что думает по этому поводу, так что теперь стиснул зубы и промолчал.

— Такие меры были бы приемлемы, будь эта деятельность ограничена пределами Дании, — указал Браун. — Но история разошлась по всему миру! Берлин в ярости. Надо иметь в виду: последнее, что нам нужно, — карательные операции. Тогда город наводнят гестаповцы в ботфортах, начнут мутить воду, бросать людей в тюрьмы, и одному Богу известно, чем все закончится!

Петер чувствовал себя очень довольным. Новость произвела как раз то действие, на которое он рассчитывал.

— Я уже этим занимаюсь, — громко произнес он. — По моим данным, американские газеты получили информацию от новостного агентства Рейтер, а оно раздобыло ее в Стокгольме. Полагаю, «Положение дел» контрабандой вывозится в Швецию.

— Отличная работа! — похвалил Браун.

Петер искоса глянул на Юэля, который, похоже, злился.

«Еще бы, — подумал Петер. — Как следователь я сильнее, и истории вроде сегодняшней лишний раз это подтверждали».

Два года назад, когда должность начальника отдела освободилась, Петер претендовал на нее, но досталась она Юэлю. Петер, будучи несколькими годами моложе, имел больше раскрытых дел. Юэль, однако, принадлежал к узкому кругу городской элиты, которая состояла из однокашников и, по мнению Петера, сговорилась делить между собой все лучшие посты и не подпускать к ним тех, кто со стороны, будь они даже в сто раз толковее.

— Но как его вывезли, это «Положение дел»? Все посылки проверяет цензура.

Петер помедлил с ответом. Разумнее, конечно, прежде чем говорить о своих подозрениях, сначала получить какое-то им подтверждение. Информация, которую ему сообщили из Швеции, может оказаться неверной. Однако Браун, извольте, роет землю и бьет копытом, и увиливать от ответа сейчас не время.

— У меня есть некоторые соображения. Вчера вечером мне позвонил приятель, наш стокгольмский коллега. Он осторожно навел в Рейтер справки. Подозревает, что газета прибывает туда с рейсом «Люфтганзы» из Берлина в Стокгольм, который делает у нас промежуточную посадку.

Браун в возбуждении покивал.

— Значит, если обыскать всех пассажиров, которые садятся на самолет в Копенгагене, мы найдем последний номер газеты!

— Да.

— Сегодня есть рейс?

У Петера упало сердце. Это не его метод, он так не работает. Предпочитает получить проверенную информацию, а уже потом начинать облаву. Однако по сравнению с вялостью и осторожностью Юэля агрессивный подход Брауна покорил приятной новизной.

— Да, через несколько часов, — отозвался он, скрывая сомнения.

— Тогда приступайте!

Поспешишь — людей насмешишь. Спешкой можно дело испортить. И потом, Петер не мог позволить, чтобы Браун перехватил инициативу.

— Я могу внести предложение, господин генерал?

— Разумеется.

— Действовать надо осторожно, не привлекая внимания, чтобы не вспугнуть тех, кого мы ищем. Предлагаю создать группу, куда войдут наши следователи и немецкие офицеры, но находиться она будет здесь, в управлении, буквально до последней минуты. Пусть все пассажиры соберутся к вылету до того, как группа приедет. Я один поеду в Каструп, чтобы все подготовить. Когда пассажиры сдадут багаж на проверку, самолет приземлится и пополнит запас горючего, никто не сможет ускользнуть незамеченным. И тогда мы нанесем удар.

Браун понимающе улыбнулся.

— Вы опасаетесь, что колонны марширующих по аэропорту германцев испортят игру?

— Ни в коем случае, господин генерал, — не поддержал его Петер. Не дело подсмеиваться над оккупантами, даже если они сами над собой шутят. — Очень важно, чтобы вы с вашими людьми сопровождали нас, на случай если возникнет необходимость допросить граждан Германии.

У Брауна окаменело лицо: его приструнили за самоуничижительную остроту.

— Вы правы, — буркнул он и пошел к двери. — Позвоните, когда группа будет готова к выезду.

Петер перевел дух. По крайней мере удалось сохранить за собой контроль. Оставалось сожалеть только о том, что энтузиазм Брауна, возможно, слишком поторопил события.

— Какая удача, что удалось выявить тропу контрабандистов, — снисходительно произнес Юэль. — Отличная работа, Флемминг. Правда, тактичней было бы предуведомить меня до того, как вы доложили об этом Брауну.

— Виноват, — отозвался Петер.

Сказать правду, предуведомить Юэля не сложилось: когда вечером позвонил шведский коллега Петера, босс уже уехал с работы. Но оправдываться Петер не стал.

— Что ж, — пожал плечами Юэль. — Соберете группу, пошлите ее ко мне на инструктаж. Потом отправляйтесь в аэропорт и позвоните, когда пассажиры будут готовы подняться на борт самолета.

Выйдя от Юэля, Петер вернулся в общую комнату, к столу Тильде. Окинул жадным взглядом ее блузку разных оттенков голубого, как у девушки на картине французского художника, элегантную юбку, деловой жакет.

— Как прошло? — спросила она.

— Ничего, удалось сгладить ситуацию.

— Молодец!

— Сейчас будем устраивать облаву в аэропорту, — добавил он, уже зная, кого из агентов возьмет с собой. — Поедут Бент Конрад, Петер Дреслер и Кнут Эллегард.

Детектив-сержант Конрад с энтузиазмом поддерживал все немецкое. Детективы-констебли Дреслер и Эллегард не имели сильных политических предпочтений и особых патриотических чувств, но были сознательными полицейскими, которые действовали по приказу и приказ выполняли на совесть.

— Мне бы хотелось, чтобы ты поехала тоже. — Он посмотрел Тильде прямо в глаза. — Вдруг подозреваемый окажется женщиной и ее понадобится обыскать.

— Хорошо.

— Юэль сам вас проинструктирует. А я сейчас прямо в Каструп. — Петер пошел к выходу, но вернулся. — Как там малыш Стиг?

Сынишке Тильде недавно исполнилось шесть лет, за ним в рабочее время присматривала бабушка.

— Хорошо. Уже бойко читает, — улыбнулась она.

— Вот увидишь, быть ему шефом полиции!

У Тильде погасло лицо.

— Я не хочу, чтобы он стал полицейским.

Петер кивнул. Мужа Тильде убили в перестрелке с бандой контрабандистов.

— Я понимаю.

— А ты сам бы хотел, чтобы твой сын занимался этой работой? — как бы оправдываясь, добавила она.

— Ну, у меня детей нет и вряд ли будут. — Петер пожал плечами.

— Кто знает, что сулит будущее, — загадочно промолвила Тильде.

— Это правда. — Петер отвернулся: ни к чему затевать такой разговор в загруженный работой день. — Ладно, я позвоню.

— Пока.

Петер Флемминг взял один из черных «бьюиков», принадлежащих полицейскому управлению, но без знаков отличия. Недавно автомобиль оборудовали радиоустановкой, работающей как на прием, так и на передачу. Выехав из города, он по мосту попал на остров Амагер, где располагается аэропорт Каструп. Денек стоял солнечный, и с дороги было видно, сколько народу жарится на пляже.

Консервативный костюм в узкую белую полоску, галстук с неприметным рисунком — Петер вполне мог сойти за коммерсанта или даже юриста. Портфеля не было, поэтому для большего правдоподобия он прихватил с собой папку, куда вложил бумаги, вынутые из мусорной корзины.

Подъезжая к аэропорту, он почувствовал беспокойство. Будь у него день или два, можно было бы установить, каждым рейсом везут контрабанду или только некоторыми. Бесила вероятность ничего не найти сегодня. Облава подпольщиков насторожит, и они переключатся на какой-нибудь другой способ доставки. И тогда начинай все сначала.

Аэропорт представлял собой россыпь невысоких зданий, расположенных по одну сторону единственной взлетной полосы. Немцы бдительно его стерегли, но гражданские полеты по-прежнему выполнялись и «Люфтганзой», и датской авиакомпанией «DDL», и шведской «ABA».

Петер поставил машину перед зданием Центра управления полетами. Секретарше управляющего сказал, что представляет отдел авиационной безопасности при правительстве Дании, и та тут же ввела его в кабинет Кристиана Варде — начальника. Этому маленькому человечку с дежурной улыбкой коммивояжера Петер предъявил полицейское удостоверение.

— Сегодня пройдет особая проверка рейса в Стокгольм, — сказал он. — Она санкционирована генералом Брауном, который вскоре сюда прибудет. Нам нужно все подготовить.

По лицу управляющего пробежал страх. Он потянулся к трубке телефона, который стоял у него на письменном столе, но Флемминг накрыл аппарат рукой.

— Нет, — покачал он головой. — Пожалуйста, никого не предупреждайте. У вас есть список пассажиров, которые поднимутся на борт здесь?

— Да, у секретарши.

— Попросите ее, пусть принесет.

Варде попросил, девушка принесла листок и передала его Петеру.

— Самолет из Берлина прибудет вовремя? — спросил Петер.

— Вовремя. — Варде поглядел на часы. — Должен сесть через сорок пять минут.

Времени подготовиться хватало.

«Мы облегчим себе задачу, если досмотрим только тех пассажиров, кто сядет в самолет здесь, в Дании», — сообразил Петер.

— Свяжитесь с пилотом и сообщите, что выходить из самолета в Каструпе сегодня запрещено всем, включая пассажиров и экипаж.

— Будет сделано.

Петер просмотрел список, который принесла секретарша. В нем было всего четыре имени: два датчанина, одна датчанка и немец.

— Где сейчас пассажиры?

— Должны регистрироваться.

— Примите их багаж, но не грузите в самолет, пока мои люди его не осмотрят.

— Хорошо.

— Пассажиров также обыщут, перед тем как они поднимутся в самолет. Что-то еще загружается здесь в самолет помимо пассажиров и их багажа?

— Кофе и бутерброды — накормить пассажиров, и еще мешок с почтой. Ну и, разумеется, топливо.

— Еду и питье также следует осмотреть, да и почту тоже. И я поставлю человека присматривать, как идет дозаправка.

— Да.

— А теперь идите свяжитесь с пилотом. Когда все пассажиры пройдут регистрацию, найдите меня, я буду в зале вылета. Только, пожалуйста, постарайтесь держаться так, словно ничего особенного не происходит.

Варде вышел из кабинета.

Петер направился в зону вылета, ломая голову, не упустил ли чего важного. Там уселся на скамью в зале ожидания, исподтишка разглядывая пассажиров. Гадал, кто из них закончит сегодняшний день в тюрьме, а не за границей. В расписании на сегодняшнее утро значились рейсы в Берлин, Гамбург, столицу Норвегии Осло и город на юге Швеции Мальмё.

В зале находились только две женщины: молодая мать с двумя детьми и прекрасно одетая седая дама.

«Седая вполне может оказаться контрабандисткой, — подумал Петер. — Респектабельная внешность удобна как маскировка».

Трое пассажиров были в немецкой военной форме. Петер сверился со списком: интересующего его немца звали полковник фон Шварцкопф. Лишь один из военных был в звании полковника. Но не очень верилось, что немецкий офицер, да еще в таком чине, возьмется тайком перевозить через границу подпольную датскую газетенку.

Остальные мужчины выглядели в точности как Флемминг: костюм с галстуком, шляпы на коленях. С усилием изобразив на физиономии скуку и вынужденное терпение, словно он тоже дожидается посадки в самолет, Петер наблюдал за присутствующими, чтобы не упустить примет волнения, предчувствия приближающейся проверки. Кое-кто из пассажиров в самом деле заметно нервничал, но это могло объясняться обычным страхом перед полетом. Главное, чтобы никто не попытался выбросить пакет или спрятать бумаги здесь, в зале.

Появился Варде, сияя улыбкой так, словно встреча с Петером доставила ему радость.

— Все четыре пассажира зарегистрированы, — доложил он.

— Отлично. — Пора начинать. — Скажите им, что «Люфтганза» в порядке особой любезности предлагает некую услугу, и пригласите в свой кабинет. Я приду следом.

Варде, кивнув, направился к стойке «Люфтганзы». Пока он обращался к путешествующим в Стокгольм с просьбой пройти за ним, Петер по таксофону дозвонился Тильде и сообщил, что все готово к проверке. Они направились в кабинет Варде: тот во главе маленькой процессии, Петер — в ее хвосте.

Когда все собрались в кабинете, Петер открылся им, кто он такой. Показал свой полицейский значок немцу-полковнику.

— Я действую согласно распоряжениям генерала Брауна, — сообщил он, чтобы погасить зреющую вспышку протеста. — Он на пути сюда. Когда прибудет, все объяснит.

Полковник, ни слова не сказав, с недовольным видом уселся. Седовласая дама и два коммерсанта-датчанина последовали его примеру. Петер прислонился к стене, выискивая в их поведении признаки виноватости. У каждого в руках что-то есть: у дамы — вместительная сумка, у офицера — тощий портфель с документами, у коммерсантов — портфели потолще. Чертова газетка легко поместится где угодно.

— По чашечке кофе, чтобы скрасить ожидание? — жизнерадостно предложил Варде.

Петер взглянул на часы. Самолет из Берлина вот-вот сядет. Перевел взгляд на окно: действительно, трехмоторный «Юнкерс Ju-52» заходил на посадку.

«Уродливая машина, — подумал Петер, — поверхность рифленая, как шиферная крыша сарая, а третий пропеллер, который торчит из носу, похож на свиной пятачок».

Однако приближался он на скорости, удивительно малой для такого тяжелого самолета, и в целом эффект производил величественный. Вот он коснулся земли и покатил к аэровокзалу. Открылся люк, члены экипажа выбросили на поле тормозные колодки подложить под колеса, чтобы самолет во время стоянки не укатило куда-нибудь ветром.

Пока пассажиры пили эрзац-кофе за счет аэропорта, прибыли Браун и Юэль, а с ними четыре агента, которых назначил Петер.

Флемминг внимательно наблюдал, как его подчиненные просмотрели содержимое дамской сумки и портфелей мужчин.

«Вполне логично, если газетка находится именно там, — думал он. — Предатель может заявить, что взял ее почитать в дорогу… хотя вряд ли ему это поможет».

Однако ничего криминального в ручной клади не оказалось.

Чтобы обыскать седую даму, Тильде увела ее в соседнюю комнату, а трое мужчин, не выходя, сняли с себя верхнюю одежду. Браун сверху вниз охлопал полковника, сержант Конрад — датчан. Никаких результатов.

Петер немного скис, но сказал себе, что контрабанда скорее всего находится в основном багаже.

Пассажирам позволили вернуться в зал ожидания, но на борт попросили не подниматься. Их багаж рядком стоял на бетонированной площадке перед аэровокзалом: два новых на вид чемодана из крокодиловой кожи, принадлежащих, несомненно, седой даме, вещевой мешок (вероятно, полковника), коричневый кожаный чемодан и еще один дешевый чемодан, фибровый.

Петер смотрел на них, уверенный, что где-то там «Положение дел» непременно найдется.

Бент Конрад принес ключи, которые предоставили ему пассажиры.

— Бьюсь об заклад, что это старуха, — обращаясь к Петеру, тихо пробормотал Бент. — Мне вообще кажется, она еврейка.

— Ладно, начинай, — велел Петер.

Конрад пооткрывал все чемоданы, и Петер принялся в них рыться. Юэль и Браун стояли у него над душой, и множество народу наблюдало за обыском, толпясь у окон в зале ожидания. Петер воображал тот триумфальный момент, когда выхватит газету из чемодана и, выставив на всеобщее обозрение, помашет ею над головой.

Чемоданы из крокодиловой кожи были забиты дорогими старомодными тряпками, которые он вытряхнул на землю. Вещмешок содержал в себе бритвенный прибор, смену белья и идеально выглаженную форменную рубашку. В коричневом чемодане коммерсанта, помимо одежды, обнаружились документы, и Петер внимательно их просмотрел. Но газеты там не было, как и вообще чего-либо подозрительного.

Дешевый фибровый чемодан он оставил напоследок, рассудив, что из всех четверых не слишком процветающий коммерсант скорее всего подастся в шпионы.

Чемодан оказался полупустым. Белая мужская сорочка и черный галстук подтверждали слова владельца, что он едет на похороны. Кроме того, там лежала сильно потрепанная Библия. А газет — нет, не было.

Флемминг в отчаянии подумал, что, похоже, страхи его оправдались и день для облавы выбран не тот.

«Надо же было повестись на провокацию и начать действовать без предварительной подготовки! Нет, надо держать себя в руках. Дело еще не кончено».

Достав из кармана перочинный нож, он поддел острием подкладку дорогого чемодана и прорвал наискось белый шелк, да с такой неожиданной яростью, что Юэль за спиной тихо ахнул от изумления. Петер просунул руку в разрез, поводил ладонью. К сожалению, ничего.

Такую же операцию, и с тем же успехом, он произвел с кожаным чемоданом коммерсанта. В фибровом подкладки не было, и вообще он был такого устройства, что непонятно, где там можно сделать тайник.

С горящим от отчаяния и смущения лицом он вспорол по шву кожаное дно холщового вещмешка полковника и прощупал все там. Тоже ничего.

Подняв глаза, Петер увидел, что Браун, Юэль и остальные уставились на него с удивлением и даже, чуточку, страхом. Он понял, что ведет себя как сумасшедший.

«Ну и пожалуйста», — подумал Петер.

— Возможно, ваша информация была неверна, Флемминг, — вяло проговорил Юэль.

«То-то ты был бы рад, — мстительно подумал Петер. — Но я еще не закончил».

Он заметил Варде, который наблюдал это действо из окна зала ожидания, и поманил его. Тот явился с неизменной улыбкой. Но улыбка приувяла, когда он увидел, что сталось с чемоданами пассажиров.

— Где мешок с почтой? — спросил Петер.

— В багажном отделении.

— Ну и чего вы ждете? Несите его сюда, болван!

Варде ушел. Петер, с отвращением махнув рукой на устроенный им разор, велел своим подчиненным «избавиться от этого хлама».

Дреслер и Эллегард кое-как распихали вещи по чемоданам. Пришел носильщик с тележкой, чтобы доставить багаж к «юнкерсу».

— Постойте! — воскликнул Петер, когда тот взялся за ручку тележки. — Обыщите его, сержант.

Конрад обыскал и ничего не нашел.

Варде притащил почтовый мешок, Флемминг вытряхнул из него письма. Каждое было помечено печатью цензора. Из всех только два конверта были достаточного размера, чтобы внутри поместилась газета, один белый, другой коричневый. Петер вскрыл белый. Там оказалось шесть копий какого-то юридического документа, вроде бы контракта. В коричневом лежал каталог Копенгагенского завода стекольных изделий. Петер, не в силах больше терпеть, громко выругался.

Тут подвезли для осмотра столик на колесах, на котором стоял поднос с бутербродами и несколько кофейников. Это была его последняя надежда. Один за другим он открывал кофейники, заглядывал внутрь, выливал кофе на землю. Юэль пробормотал, что это лишнее, но Петер находился в таком состоянии, что предпочел не услышать. Сорвав с бутербродов льняные салфетки, перебрал и бутерброды. К его ужасу, ничего постороннего среди них не нашлось. Вне себя, отчаянно надеясь обнаружить газету под бутербродами, схватив поднос, он сбросил бутерброды на землю, но под ними оказалась только еще одна льняная салфетка.

Понимание, каким унижением обернется эта неудача, заводило его все сильней.

— Начинайте заправку, — распорядился он. — Под моим наблюдением.

К «юнкерсу» подогнали бензовоз. Полицейские, затушив сигареты, смотрели, как закачивают авиационный керосин в крылья самолета. С мыслью, что все впустую, Петер, окостенев лицом, упорно стоял на своем, потому что просто не мог придумать, что еще сделать. В прямоугольных окнах самолета виднелись лица пассажиров, без сомнения, любопытствующих, отчего это немецкому генералу в компании шести штатских вздумалось полюбоваться на дозаправку.

Емкости для горючего заполнены, крышки завинчены. Откладывать вылет дальше невозможно.

Петер не знал, что и придумать. Он ошибся в расчетах и выглядел дураком.

— Пассажиры могут подняться на борт, — сдерживая ярость, распорядился он и, совершенно уничтоженный, вернулся в зал вылета.

Ему хотелось кого-нибудь задушить. Сесть в лужу на глазах у генерала Брауна, не говоря уж о суперинтенданте Юэле! Тот, кто выбрал когда-то начальником отдела Юэля, а не его, может торжествовать. Юэль даже, чего доброго, воспользуется этой неудачей, чтобы избавиться от Петера, и запихнет его в какой-нибудь второстепенный отдел вроде службы организации движения.

Он встал у окна, чтобы посмотреть на вылет. Юэль, Браун и вся команда полукругом встали у него за спиной. Варде тоже переминался с ноги на ногу неподалеку, старательно делая вид, будто случившееся — в порядке вещей. Все вместе они смотрели, как поднимаются на борт четверо разгневанных пассажиров. Кто-то из наземных служб вынул из-под шасси тормозные колодки, забросил их на борт, после чего люк задраили.

Самолет покатил от места стоянки. И тут на Петера снизошло озарение.

— Остановите самолет! — приказал он, обращаясь к Варде.

— О, ради Бога… — вмешался Юэль.

Варде, казалось, вот-вот заплачет.

— Господин генерал! — обратился он к Брауну. — Мои пассажиры…

— Остановите самолет! — повторил Петер.

Варде по-прежнему просительно смотрел на Брауна. Поколебавшись, Браун кивнул:

— Делайте, как вам говорят.

Варде взялся за телефон.

— Господи, Флемминг, надеюсь, вы осознаете, что делаете, — вздохнул Юэль.

Самолет выкатился на взлетную полосу, сделал разворот и вернулся к стоянке. Люк открылся, и тормозные колодки снова выбросили к ногам наземной команды.

Во главе с Петером его команда направилась к самолету. Пропеллеры, замедлив вращение, остановились. Два механика в комбинезонах принялись устанавливать тормозные колодки.

— Подайте-ка мне эту штуку! — окликнул Петер одного из них.

Тот с испуганным видом повиновался.

Колодка представляла собой треугольный деревянный брусок сантиметров тридцати высотой — весь в грязи, тяжелый и монолитный.

— А теперь второй, — велел Петер.

Механик подлез под фюзеляж и достал вторую колодку.

Выглядела она так же, как первая, но на вес показалась легче. Повертев ее, Петер обнаружил на одной из сторон скользящую крышку, как у пенала, и отодвинул ее. Внутри оказался аккуратный пакет, завернутый в промасленную бумагу.

С невыразимым облегчением Петер перевел дух.

Механик повернулся и пустился бежать.

— Задержите его! — крикнул Петер, но и так было ясно, что задержать надо.

Увернувшись от одного из преследователей, беглец попытался проскочить мимо Тильде, видно, считая, что оттолкнуть женщину труда не составит. Не тут-то было. Тильде развернулась, как балерина, пропустила его мимо себя, а потом сделала подножку. Механик полетел носом вниз. Тут подскочил Дреслер, схватил его за плечо, рывком поставил на ноги и вывернул руку за спину.

— Арестуйте второго механика. Он не мог не знать, что происходит, — кивнул Петер Эллегарду и перевел внимание на пакет.

Он развернул промасленную бумагу. Вынул два экземпляра «Положения дел», передал их Юэлю. Юэль посмотрел на газету, потом на Петера. Петер, глядя ему в глаза, выжидательно молчал.

— Отличная работа, Флемминг, — нехотя признал Юэль.

— Я просто делаю что положено, — улыбнулся Петер.

Юэль отвернулся, ничего не сказав.

— Надеть наручники и отправить в управление для допроса, — приказал Петер своим агентам.

Но это было не все. В пакете лежало еще что-то. Петер извлек несколько листков бумаги, скрепленных вместе. На них — напечатанные на машинке столбцы по пять цифр. Петер поразглядывал их в недоумении, пока не сообразил, какая удача ему выпала. На такое он не смел и надеяться. Похоже, это зашифрованное послание.

Он подал бумаги Брауну:

— Господин генерал, похоже, мы раскрыли шпионскую сеть.

Браун, глянув на бумаги, даже побледнел.

— Похоже, вы правы!

— Полагаю, в германской армии имеется подразделение, которое занимается расшифровкой вражеских депеш?

— Не сомневайтесь, имеется.

— Прекрасно, — улыбнулся Петер.

Глава 4

Древний экипаж, запряженный двумя лошадьми, встретил Харальда Олафсена и Тика Даквитца на железнодорожной станции в Кирстенслоте, родной деревне Тика. Тик пояснил, что экипаж годами стоял в амбаре, пока его не вернули к жизни введенные немцами ограничения на бензин. Колымага блистала свежей краской и претендовала на современность, тогда как впряженные в нее кони явно выглядели тружениками полей, да и возница смотрелся так, словно ему привычней идти за плугом, чем сидеть на облучке.

Тик пригласил Харальда на выходные, чем удивил друга. У Трех Балбесов не было заведено ездить друг к другу в гости, хоть они и дружили все семь школьных лет. Возможно, это следствие бурного антинацистского выступления Харальда на встрече с Аггером. Наверное, родителям Тика стало любопытно взглянуть на пасторского сынка, который озабочен преследованиями евреев.

По пути со станции они миновали небольшую деревню, где имелись церковь и таверна. Выехав за околицу, свернули с дороги и проехали между двумя массивными каменными львами. Примерно в полумиле, в конце подъездной дороги, Харальд увидел волшебный замок с башенками и укреплениями.

Данию не удивить такими замками — их сотни. Мысль об этом приносила Харальду утешение. Пусть страна маленькая, не всегда она безвольно склонялась перед завоевателями. Может, не совсем иссяк еще дух викингов?

Некоторые замки были настоящими историческими памятниками, их преобразовали в музеи и туристические приманки. Многие играли роль представительных поместий, где жили богатые люди, занимающиеся сельским хозяйством. В промежуточном положении находились красивые здания самых влиятельных людей королевства. Кирстенслот — замок носил то же имя, что и деревня — был из их числа.

Харальд немного оробел. Он знал, что Даквитцы богаты — и отец Тика, и дядя были банкирами, — но реальность превзошла ожидания.

«Что, если не сумею вести себя так, как требуется? — запаниковал Харальд. — Ведь жизнь в пасторском доме совсем не такая, как здесь!»

Ранним субботним вечером друзья высадились у парадной двери, величественной, как вход в собор. Харальд нес в руке маленький саквояж. Мраморный вестибюль был наполнен старинной мебелью, огромными расписными вазами, статуями и картинами в тяжелых золоченых рамах. Семья Харальда строго придерживалась второй заповеди, запрещающей создавать подобия как земного, так и небесного, потому картин в пасторском доме не держали (хотя Харальд знал, что их с Арне младенцами мать втайне от отца сфотографировала — он нашел эти снимки в ящике комода, где мать держала чулки). От обилия в доме Даквитцев произведений искусства ему сделалось не по себе.

Они поднялись по великолепной лестнице, и Тик привел его в спальню.

— Это моя комната, — сказал он.

Слава Богу, там не было ни картин старых мастеров, ни китайских ваз — только вещи, какие найдешь в комнате любого восемнадцатилетнего парня: футбольный мяч, фотография Марлен Дитрих в знойной позе, кларнет да рекламный плакат спортивного автомобиля «ланча-априлия» с кузовом, разработанным дизайнерами фирмы «Пенин Фарина».

Харальд взял со стола фотографию в рамке. На ней Тик, снятый года четыре назад, стоял рядом с девочкой примерно того же возраста.

— Неужели подружка?

— Моя сестра-близняшка Карен.

— А-а… — Харальд смутно помнил, что у Тика имеется сестра. На фотографии она была повыше, чем Тик, и вроде посветлей. — А непохоже, что вы близнецы, уж больно она хорошенькая.

— Ты, олух, похожие близнецы всегда одного пола.

— Она учится?

— Да, в Датском королевском балете.

— Я не знал, что при балете есть школа.

— Если хочешь попасть на сцену, нужно сначала выучиться. Некоторые девочки начинают в пять лет. Им дают такие же уроки, как нам, и еще учат танцу.

— Ей нравится?

Тик пожал плечами.

— Тяжелый, говорит, труд. — Открыв дверь, по короткому коридору он прошел к ванной и показал еще одну спальню, поменьше. — Это твоя, если не возражаешь. Ванная общая.

— Отлично, — кивнул Харальд и бросил саквояж на кровать.

— Ты мог бы жить в комнате покрасивее, но она в трех километрах отсюда.

— Нет, тут лучше.

— Тогда пойдем поздороваемся с мамой.

Они спустились на первый этаж и по главному коридору подошли к двери. Тик постучался:

— Мам, ты как, принимаешь визитеров?

— Входи, Йозеф! — послышался голос.

Харальд оказался в будуаре фру Даквитц, нарядной комнате, всюду, где только можно, заставленной фотографиями. Тик очень походил на мать, сорокалетнюю женщину с темными волосами, тронутыми сединой. Та тоже была крошечного росточка, разве только пухлая там, где он тощ, и с такими же карими глазами.

Тик представил матери Харальда, который с легким поклоном пожал ей руку. Фру Даквитц усадила ребят и принялась расспрашивать о школе. Говорить с ней было легко, держалась она дружелюбно, и у Харальда отлегло от сердца.

Чуть погодя она отпустила их со словами: «Ну идите приготовьтесь к ужину». Мальчики вернулись в комнату Тика.

— Вы что, как-то особо одеваетесь к ужину? — обеспокоенно спросил Харальд.

— Твой школьный пиджак с галстуком вполне сойдет, — успокоил его Тик.

У Харальда больше ничего и не было. Его гардероб — школьный пиджак с брюками, пальто, кепка плюс спортивное снаряжение — составлял немалое бремя для бюджета Олафсенов, поскольку его требовалось обновлять регулярно, ведь ежегодно Харальд сантиметров на пять вытягивался. Другой одежды, помимо свитеров и шорт на лето, у него не водилось.

— А ты что наденешь? — спросил он Тика.

— Черный пиджак и серые фланелевые брюки.

Харальд порадовался, что сообразил взять с собой чистую сорочку.

— Хочешь помыться? — спросил Тик.

— Конечно. — Идея принять ванну перед ужином показалась ему экзотичной, но он сказал себе, что так лучше поймет, как живут богатеи.

Он вымыл голову, а Тик тут же побрился.

— В школе ты не бреешься дважды в день, — заметил Харальд.

— Понимаешь, мама настаивает. А потом, у меня такая чернявая борода. Она говорит, я похож на шахтера, если вечером не побреюсь.

Харальд натянул чистую рубашку, школьные брюки и пошел в спальню Тика — там над туалетным столиком висело зеркало. В этот момент, не постучав, в комнату вошла девушка.

— Привет, — сказала она. — Ты, должно быть, Харальд.

Это была девушка с фотографии, но черно-белый снимок явно не отдавал ей должного. Белая кожа, зеленые глаза и яркие, медно-рыжие, кудри! Высокая, в зеленом платье до пола, она проскользнула через всю комнату как призрак. Без всякого усилия подняла за спинку тяжелый резной стул, развернула его и уселась, скрестив длинные ноги.

— Ну? Так Харальд ты или нет?

— Да, Харальд, — справился он с собой. — А ты сестра Тика.

— Тика?

— Так мы зовем в школе Йозефа.

— А я Карен, и прозвища у меня нет. Слышала про твое выступление в школе. Я считаю, ты абсолютно прав. Ненавижу нацистов! Что они вообще о себе возомнили?

Тик вышел из ванной, завернутый в полотенце.

— Ну что это, в самом деле! Никакого уважения к приватности джентльменов!

— Да, никакого, — легко призналась Карен. — Я хочу коктейль, а их не подают, пока в столовой не появится хоть кто-то из мужчин. Знаешь, я вот думаю, слуги сами сочиняют все эти правила.

— Ладно, хотя б отвернись на минутку, — буркнул Тик и, к удивлению Харальда, сбросил с себя полотенце.

Карен, ничуть не смущенная наготой брата, даже не подумала отвести глаза.

— Как ты поживаешь-то, а, черноглазый гном? — дружелюбно осведомилась она, глядя, как брат натягивает чистые белые трусы.

— Отлично. Хотя когда экзамены закончатся, будет еще отличней.

— Что будешь делать, если не сдашь?

— Наверное, наймусь в банк к отцу. Он заставит меня начать с самого низа, так что буду разливать чернила для младших клерков.

— Да сдаст он все, сдаст, — обращаясь к Карен, вмешался Харальд.

— А ты, видимо, такой же умник, как Йозеф? — спросила она.

— Гораздо, гораздо умней! — ответил Тик.

Харальд, по совести, спорить с этим не мог, и, чтобы сменить тему, спросил:

— А каково это — учиться в балетной школе?

— Что-то среднее между армией и тюрьмой.

Харальд глаз от нее не мог отвести. Непонятно было, как к ней относиться: то ли на равных, как к парню, то ли как к богине. С братом препирается словно маленькая, а грациозна-то как! Невероятно! Всего лишь сидит на стуле: взмахивает рукой, указывает на что-то или поддерживает подбородок ладонью, — а кажется, будто танцует. Все движения гармоничны. Но эта уравновешенность ничуть не лишала ее живости, и Харальд как завороженный глаз не мог оторвать от ее необыкновенно переменчивого лица. Полные губы, широкая улыбка чуть наискось, да и в целом все немного неправильное: не вполне прямой нос, подбородок неровный… все не так, а посмотришь — красавица. Пожалуй, красивей он никого в жизни не видел.

— Ты бы надел башмаки, а? — напомнил Тик.

Харальд убрался в свою комнату, где навел полный парад, но когда снова вышел и увидел, как элегантно выглядит Тик в черном пиджаке, белой рубашке и простом темном галстуке, почувствовал себя школьником в своем пиджачке.

Карен спускалась по лестнице первой. Они попали в длинную, не слишком прибранную комнату, где стояло несколько широких диванов и рояль, а на ковре перед камином дремал старый пес. Было очень уютно, особенно по сравнению с холодным великолепием вестибюля, хотя картин по стенам и тут хватало.

Молодая женщина в темном платье и белом переднике спросила у Харальда, что он предпочтет выпить.

— То же, что Йозеф, — ответил он.

В пасторском доме спиртного не водилось. В школе, в выпускном классе, во время пятничных сборов мальчикам дозволялось выпить по стакану пива. Харальд в жизни не видел коктейля и даже не вполне понимал, что это может быть.

Чтобы чем-то себя занять, он наклонился и погладил собаку — длинного поджарого сеттера с проблеском седины в густой рыжей шерсти. Пес приоткрыл один глаз и разок махнул хвостом, вежливо откликаясь на ласку.

— Это Тор, — сообщила Карен.

— Бог грома, — улыбнулся Харальд.

— Глупо, согласна, но имя придумал Йозеф.

— А ты-то! Ты хотела назвать его Лютик! — запротестовал Тик.

— Ну, мне и было тогда всего восемь лет!

— Мне, знаешь ли, тоже. И Тор вовсе не глупое имя! Он правда гремит как гром, когда пукает.

Тут вошел отец Тика, до того похожий на свою собаку, что Харальд с трудом сдержал смех. Он был высок, худ, одет в элегантный бархатный пиджак и черный галстук-бабочку, и в волнистых рыжих волосах его тоже светилась седина. Харальд поднялся ему навстречу, и они обменялись рукопожатиями.

И обратился к нему господин Даквитц с той же вялой любезностью, какую выказал пес.

— Рад познакомиться, — неторопливо проговорил он. — Йозеф столько о вас рассказывал!

— Ну, теперь ты знаком со всем семейством, — вставил Тик.

— Как там все прошло в школе после вашей вспышки? — спросил господин Даквитц.

— Как ни странно, меня не наказали, — ответил Харальд. — Раньше, скажи я «вздор», стоит учителю сморозить глупость, так заставляли траву подстригать маникюрными ножницами! А ведь это пустяк по сравнению с тем, как я нагрубил господину Аггеру. Однако Хейс, наш директор, всего лишь прочитал мне мораль насчет того, что мнение мое прозвучало бы убедительней, если бы я проявил больше выдержки.

— И сам подал пример тем, что не накричал на вас, — с улыбкой заметил господин Даквитц, и Харальд понял, что действительно такова и была цель Хейса.

— А я думаю, он не прав. Иногда надо хлопнуть дверью, чтобы тебя выслушали, — подала голос Карен.

И это показалось Харальду удивительно верным. Он пожалел, что не догадался сказать это Хейсу. Похоже, Карен не только красива, но и умна. Но ему хотелось задать отцу Тика один вопрос, и он не упустил случая.

— Скажите, господин Даквитц, а вас не тревожит, как могут повести себя по отношению к вам нацисты? Известно ведь, как притесняют евреев в Германии и Польше.

— Да, тревожит, и очень. Но Дания не Германия и, похоже, немцы видят в нас прежде всего датчан, а потом уж евреев.

— По крайней мере пока, — вставил Тик.

— Именно. И тут стоит подумать о том, что мы можем сделать. Полагаю, я мог бы поехать по делам в Швецию, а там попросить визу в Соединенные Штаты. Но вывезти всю семью будет уже гораздо сложнее. А еще придется оставить дело, начатое еще моим прадедом, дом, где родились мои дети, коллекцию картин, которую я всю жизнь собираю… Посмотришь на все это с такой точки зрения и решишь: надо сидеть тихо, уповая на лучшее…

— А потом, мы же не лавочники, в конце-то концов! — воскликнула Карен. — Я нацистов терпеть не могу, но что они могут сделать с семьей, которой принадлежит самый крупный банк в Дании?

А вот это, на взгляд Харальда, был сущий вздор.

— Нацисты могут сделать все, что взбредет им в голову, тебе пора бы это понять! — наставительно произнес он.

— В самом деле? — холодно отозвалась Карен.

Харальд понял, что обидел ее. Он хотел было рассказать о том, что произошло в Мюнхене с дядей Иоахимом, но тут в гостиную вошла фру Даквитц и разговор пошел о «Шопениане», которая готовилась к постановке в Датском королевском балете.

— Мне нравится музыка, — сказал Харальд, который слышал ее по радио и мог сыграть некоторые отрывки на пианино.

— Вы видели этот балет? — спросила фру Даквитц.

— Нет.

Был соблазн, конечно, намекнуть, что балетов он видел множество, только этот как-то случайно пропустил, но Харальд подумал, что перед такими людьми выставляться глупо.

— Правду сказать, я никогда не был в театре, — признался он.

— Какой ужас! — высокомерно произнесла Карен.

Фру Даквитц бросила на нее осуждающий взгляд.

— Значит, Карен должна вас туда сводить, — заявила она.

— Но, мама, я занята! — вскинулась Карен. — Я разучиваю главную партию!

Харальда это резануло, но он понял, что так Карен наказывает его за менторский тон в обмене репликами про нацистов.

Он допил до дна свой бокал. Горько-сладкий привкус коктейля ему понравился, и после первого глотка как-то сразу сделалось веселей… но, возможно, именно потому им и овладела беспечность.

«Думать надо, что говоришь. Не следовало поучать Карен».

Теперь, когда девушка вдруг обдала его холодом, стало ясно, до чего она ему нравится.

Горничная, которая разносила коктейли, объявила, что ужин подан, и распахнула створки двери в столовую. Там все расселись, заняв один конец длинного стола. Харальду предложили вина, но он отказался.

Угощали овощным супом, треской под белым соусом и ребрышками барашка с подливкой. Еды было вдоволь, несмотря на военные ограничения в рационе, и фру Даквитц объяснила, что провизия большей частью выращивается в поместье.

За ужином Карен не сказала Харальду ни единого слова, обращалась сразу ко всем, и даже когда он задал ей прямой вопрос, отвечая, смотрела на всю компанию. Харальда это ранило. Лучше девушки он никогда не встречал, и пожалуйста, часа не прошло, как впал в немилость!

Отужинав, они вернулись в гостиную, где был подан настоящий кофе. Харальд удивился, где это фру Даквитц его покупает. Кофе на вес золота, и уж в датском саду его точно не вырастишь.

Карен вышла на террасу покурить, и Тик пояснил, что родители старомодны и предпочитают не видеть девушек с сигаретой. На Харальда такая искушенность — надо же, пьет коктейли и курит! — произвела немалое впечатление.

Когда Карен вернулась, господин Даквитц уселся за рояль и принялся перебирать ноты, стоящие на пюпитре. Фру Даквитц встала у него за плечом.

— Бетховен? — спросил он, и она кивнула. Глава семьи заиграл, она запела по-немецки. Когда они умолкли, Харальд зааплодировал.

— Спой еще, мама, — попросил Тик.

— Хорошо, — улыбнулась она. — А потом ты нам что-нибудь сыграешь.

Родители исполнили еще одну песню, после чего Тик сыграл на кларнете несложную колыбельную Моцарта. Господин Даквитц вернулся к роялю и сыграл шопеновский вальс из балета, а Карен скинула туфли и показала один из номеров, который разучивала.

Тут все выжидательно посмотрели на Харальда. Он понял, что пришел его черед себя показать. О пении речи быть не могло, ему под силу разве что проорать во весь голос какую-нибудь народную песню. Значит, придется играть.

— Я, видите ли, не силен в классической музыке, — признался он.

— Ерунда, — отрезал Тик. — Сам говорил, что играешь на пианино в отцовской церкви.

Харальд уселся перед клавиатурой. Что делать? Не исполнять же перед просвещенным еврейским семейством вдохновенные лютеранские гимны! Помедлил немного и, была не была, заиграл буги-вуги Пайнтопа. Поначалу там мелодичная трель, которую играешь одной правой рукой. А потом левой настойчиво внедряешь ритмичный перебив на басах, а правой заводишь невероятно соблазнительные джазовые диссонансы. И вскоре Харальд будто слился с музыкой. Усилил звук, наддал жару, в ударные моменты, как Пайнтоп, выкрикивая по-английски: «Everybody, boogie-woogie!» — а достигнув апогея, поставил точку: «That’s what I’m talkin’ about!» — вот о чем я толкую!

Рояль отрокотал, в комнате повисла тишина. Господин Даквитц сидел с мукой на лице, словно проглотил что-то несвежее. Даже Тик выглядел смущенным, а фру Даквитц пробормотала:

— Что ж, должна признать, такого эти стены еще не слышали…

Харальд понял, что сделал ошибку. Высоколобые Даквитцы не одобряли джаз, точно так же как и его консервативные родители. Получается, просвещенность совсем не означает открытость к новому.

— Вот незадача, — вздохнул он. — Я вижу, что ошибся с выбором песни…

— Да уж, — кивнул господин Даквитц.

Зато Карен, которая стояла, опершись на спинку дивана, поймала его взгляд. Он думал, что встретит в ее глазах снисходительную усмешку, но нет. К его восторгу и изумлению, она одобрительно ему подмигнула.

Это все искупило.

В воскресенье утром он проснулся с мыслью о Карен. Надеялся, что, как вчера, она забежит к ним поболтать, однако ничего подобного. Они не встретились даже за завтраком. Как бы невзначай он спросил у Тика, куда подевалась его сестра.

— Репетирует, наверное, — равнодушно ответил тот.

После завтрака они с Тиком два часа позанимались, готовясь к экзаменам. Оба не сомневались, что сдадут, но на всякий случай проштудировали все, поскольку от результатов зависело, попадут ли они в университет. А в одиннадцать утра пошли прогуляться по имению. Вскоре они подошли к развалинам монастыря, скрытым от дороги стеной из старых деревьев.

— После Реформации земли отошли королю, — сказал Тик, — а здание лет этак сто использовалось под жилье. А потом построили Кирстенслот, и тут все пришло в упадок.

Они осмотрели внутренний двор монастыря, по которому когда-то сновали монахи. В их кельях теперь хранились садовые инструменты.

— Тут есть такие штуки, к которым лет двадцать никто не притрагивался. — Тик пнул ржавое железное колесо, а потом открыл дверь в просторное светлое помещение. Там было чисто и сухо, хотя высокие узкие окна стояли без стекол. — Когда-то здесь были кельи монахов, а сейчас летом и осенью порой живут сезонные рабочие с фермы.

Они вошли в церковь, где хранилась всякая рухлядь. Пахло сыростью. Тощий черно-белый кот уставился на них негодующе, словно спрашивая, кто дал им право тут шляться, и выпрыгнул в окно.

Приподняв край полотняного чехла, Харальд обнаружил сверкающий «роллс-ройс» — без колес, на подпорках из кирпича.

— Отцовский? — спросил он.

— Да. Дремлет на привязи, пока нет в продаже бензина.

Еще там стоял деревянный верстак с тисками, весь в рубцах и шрамах, и висела полка с инструментами, вероятно, для ухода за машиной, когда она была на ходу. В углу пряталась раковина с краном для холодной воды. Ближе к стене громоздились ящики из-под мыла и апельсинов. В один из них Харальд заглянул. Там оказалась груда игрушечных машинок из раскрашенной жести. Он взял одну рассмотреть поближе. В окне автомобиля виднелось лицо водителя: на боковом стекле он был нарисован в профиль, на ветровом — анфас. Харальд вспомнил, как страстно мечтал о такой когда-то, и бережно вернул машинку на место.

В дальнем углу стоял одномоторный аэроплан без крыльев.

— Что это? — заинтересовался Харальд.

— «Хорнет мот» английской компании «Хэвилленд». Отец купил его пять лет назад, но летать так и не научился.

— А ты в нем летал?

— Еще как! Нас катали, когда он был новенький.

Харальд прикоснулся к огромному, метра два в размахе, пропеллеру. В глазах юноши математическая точность изгибов делала пропеллер произведением искусства. Самолет стоял, чуть накренившись на сторону: шасси было повреждено, а одна шина — спущена.

Он погладил фюзеляж и с удивлением обнаружил, что тот выполнен из ткани, натянутой на раму, кое-где морщинистой, кое-где рваной. Выкрашенный светло-голубой краской, корпус самолета был оконтурен черной линией с белой кромкой, но окраска, когда-то свежая и бодрящая, поблекла, запылилась и, в потеках масла, выглядела неопрятно. Впрочем, крылья у самолета все-таки имелись: такие же, как у биплана, и выкрашенные серебром, они были отведены назад, поскольку держались на петлях.

Через боковое окно Харальд заглянул в кабину: примерно как в автомобиле два сиденья бок о бок, лакированная приборная доска с множеством круглых шкал. Обшивка одного из сидений лопнула, из дырки торчит набивка. Похоже, там угнездились мыши.

Он нашел ручку дверцы и забрался внутрь, не обращая внимания на шорохи и топоток спешно убегающих лапок. Уселся на сиденье без дырки. Управление казалось несложным. В середине торчала рукоятка, пользоваться которой можно с любого сиденья. Положил руку на рукоять, ногу поставил на педаль… Наверное, летать — занятие еще более захватывающее, чем водить мотоцикл. Он представил, как парит над замком, словно огромная птица, а в ушах его рокочет мотор.

— А ты водил его сам? — спросил он Тика.

— Нет. Зато Карен брала уроки.

— Да ну?

— Ей не хватало лет, чтобы получить права, но летала она здорово.

Харальд подвигал рукояткой, заметив переключатель «вкл./выкл.», пощелкал туда-сюда, но ничего не случилось. Рукоять и педали ходили в гнездах слишком свободно, так, словно ни к чему не подсоединены. Заметив, что он делает, Тик пояснил:

— Часть проводов в прошлом году срезали — понадобилось починить какую-то машину на ферме. Ну, пойдем дальше.

Харальд не возражал бы еще часок повозиться с аэропланом, но Тик заскучал, и он выпрыгнул из кабины.

Они вышли и, оставив монастырь позади, тележной колеей двинулись дальше. К замку Кирстенслот примыкала большая ферма.

— Ее сдали в аренду семейству Нильсен еще до моего рождения, — рассказывал Тик. — Старик Нильсен выращивает свиней на бекон, у него молочное хозяйство с призовыми коровами и нескольких сотен акров под зерновые.

Они миновали широкое пшеничное поле, пересекли луг, на котором паслись черные с белым коровы. А потом запахло так, что невозможно было не понять: неподалеку свинарник. На проселочной дороге, ведущей к дому фермера, им попался трактор с прицепом. Юноша в комбинезоне в явной растерянности навис над капотом. Тик поздоровался с ним за руку.

— Привет, Фредерик. Что стряслось?

— Да вот, вез в прицепе семейство Нильсен в церковь, а мотор возьми да заглохни прямо на середине пути!

Харальд перевел взгляд на прицеп и увидел там две скамьи.

— Пришлось взрослым топать в церковь пешком, а малышню повели домой, — вздохнул Фредерик.

— Это мой друг Харальд. Во всем, что касается машин, он просто волшебник.

— Я бы не возражал, если б он поколдовал над этой.

Трактор был новой модели, с дизельным мотором, не на стальных колесах, а на резиновых шинах. Харальд подошел ближе.

— Что происходит, когда ты его заводишь?

— Сейчас покажу. — Фредерик дернул ручку. Мотор взвыл, но не завелся. — Видно, топливный насос надо заменить. — Тракторист в отчаянии потряс головой. — Но запчастей для техники сейчас не достать.

Харальд недоверчиво нахмурился. Он распознал запах солярки, а значит, насос тянет, но топливо в цилиндры явно не поступает.

— Еще раз попробуй, ладно?

Фредерик снова дернул за ручку. Вроде бы выпускной клапан топливного фильтра шевельнулся. Приглядевшись, Харальд заметил, что из-под него сочится солярка. Он покачал гайку пальцем, и весь клапанный блок отошел.

— Вот в чем закавыка, — улыбнулся Харальд. — Резьба на гайке почему-то сточилась, топливо вытекает. Проволочки под рукой не найдется?

Фредерик порылся в карманах.

— Вот бечевка, крепкая.

— Ладно, сгодится на время. — Харальд поставил клапан на место и прочно привязал его к патрубку топливного фильтра. — Попробуй теперь завести.

Фредерик дернул за ручку. Мотор завелся.

— Ну и ну, — покачал он головой. — Надо же, починил!

— При случае замени бечевку на проволоку, и нового насоса не надо.

— Слушай, может, поживешь тут недельку, а? — радостно предложил Фредерик. — На ферме полно поломанной техники!

— Извини, мне в школу надо.

— Что ж, удачи. — Фредерик взобрался в кабину трактора. — Благодаря тебе я успею к концу службы, чтобы забрать Нильсенов домой!

Он уехал, а Харальд и Тик направились назад к замку.

— Да, это было впечатляюще, — покачал головой Тик.

Харальд пожал плечами. Он, сколько себя помнил, умел починить любой механизм.

— Старый Нильсен следит за техническими новинками, — добавил Тик. — Покупает всякие сеялки, веялки и даже доильные аппараты.

— А топливо для них он добывает?

— Да. Это можно, если производишь продукты. А вот запчастей все равно не достать.

Харальд взглянул на часы: не терпелось увидеться с Карен за обедом, расспросить ее про уроки воздушного пилотажа.

В деревне друзья заглянули в таверну. Тик взял два стакана пива, и они уселись снаружи, греясь на солнышке. Через улицу стояла церковь, построенная из красного кирпича, оттуда выходили люди — служба как раз закончилась. Фредерик, проехав мимо на тракторе, помахал им рукой. В прицепе у него сидели пятеро, в том числе крупный старик с седой гривой и обветренным красным лицом — надо полагать, фермер Нильсен.

На пороге церкви появился, с двумя детьми и под руку с неприметной наружности женщиной, полицейский в форме. На Тика он, подходя, посмотрел волком. Его дочь, девочка лет семи, громко спросила:

— А почему они, папочка, в церковь не ходят?

— А потому что евреи, — ответил полицай. — Не веруют в нашего Господа.

Харальд вопросительно глянул на Тика.

— Местный полицейский Пер Хансен, — спокойно произнес Тик. — Представляет у нас датских национал-социалистов.

Харальд кивнул. В Дании нацистов было не много. На последних всеобщих выборах, два года назад, они получили в ригсдаге только три места. Но на волне оккупации подняли голову, и не без оснований: немцы потребовали, чтобы один министерский портфель в датском правительстве был предоставлен лидеру датских нацистов Фрицу Клаузену. Король Христиан, однако, проявил неуступчивость и блокировал назначение. Немцы отступились. Нацисты вроде Хансена, жестоко разочарованные, заняли позицию выжидания, уверенные, что их время еще придет.

«Не исключено, так и будет», — кисло подумал Харальд.

Тик осушил свой стакан.

— Пошли, не то опоздаем к обеду.

Они вернулись к замку. Во дворе Харальд, к своему удивлению, увидел Поуля Кирке, двоюродного брата их с Тиком одноклассника Мадса. Поуль служил в авиашколе вместе со старшим братом Харальда, Арне. Поуль, в шортах, стоял рядом с прислоненным к кирпичной стене велосипедом. Харальд, который прежде пару раз с ним встречался, остановился поболтать, а Тик прошел в дом.

— Ты что, тут работаешь? — спросил Поуль.

— Нет, в гостях. Учеба еще не закончена.

— Когда сбор урожая, на ферму нанимают студентов. Какие планы на лето?

— Пока не знаю. В прошлом году подрабатывал на стройке у нас на Санде. — Он скорчил гримасу. — И представь, оказалось, мы строили немецкую базу! Они до последнего скрывали это от нас.

— Да? Что за база? — оживился Поуль.

— Что-то вроде радиостанции. Оборудование завезли, только после того как уволили всех датчан. Я, пожалуй, летом буду ходить в море с рыбаками и потихоньку начну читать, готовиться к университетскому курсу. Надеюсь заняться физикой под руководством самого Нильса Бора.

— Это дело. Ну, Мадс всегда говорил — ты гений.

Харальд собрался было спросить, что Поуль делает в Кирстенслоте, как ответ явился сам собой. Из-за угла, держа за руль велосипед, вышла Карен. В шортах цвета хаки, демонстрирующих длиннющие ноги, она выглядела умопомрачительно.

— Доброе утро, Харальд, — улыбнулась Карен, а сама подошла к Поулю и поцеловала его. Причем, заметил с завистью Харальд, поцелуй был в губы, пусть даже и мимолетный. — Привет!

«Вот невезуха, — подумал Харальд. — Я так надеялся провести с Карен хотя бы час за обеденным столом! А она поедет кататься с Поулем. Тот, похоже, приударяет за ней, хотя и старше ее лет на десять. К тому же хорош собой, — заметил вдруг Харальд, — с правильными чертами лица и широкой улыбкой, открывающей безупречные зубы».

Поуль, держа Карен за руки, оглядел ее с головы до ног.

— Потрясающе выглядишь! Жаль, у меня нет фотографии, на которой ты была бы вот как сейчас.

— Благодарю, — улыбнулась девушка.

— Ну что, готова?

— Вполне.

Они вскочили на велосипеды.

Харальд, совершенно убитый, смотрел, как они удаляются, бок о бок, освещенные солнцем.

— Счастливо покататься! — крикнул он вслед.

Карен, не оглянувшись, взмахнула рукой.

Глава 5

Хермия Маунт готовилась к тому, что ее уволят.

Такого с ней еще не случалось. Начальство ценило ее, несмотря на острый язык, как толковую и исполнительную сотрудницу. Но теперь нынешний босс, Герберт Вуди, скажет ей: «Вы уволены!» — едва наберется духу.

Двое датчан, работавших на британскую разведку, арестованы в аэропорту Каструп. Теперь они в заключении, их наверняка допрашивают. Для группы «Ночной дозор» удар очень серьезный. Вуди служит в разведке еще с мирных времен, он бюрократ опытный. Ему нужно списать на кого-то провал, и Хермия на эту роль — первейший из кандидатов.

Она прекрасно все понимала. За десять лет работы в британской госслужбе узнала, как делаются такие дела. Если Вуди наверху заставят признать, что провал произошел по вине отдела, он переложит ответственность на самого мелкого из своих подчиненных. Она женщина, кто ж безответнее ее? Не говоря о том, что ему так и так не по нутру это сотрудничество, и он счастлив будет, когда Хермию заменит мужчина.

Поначалу Хермия сама задумала принести себя в жертву. Механиков с аэродрома она лично не знала, их завербовал Поуль Кирке, но сеть — ее детище, и ответственность за судьбу арестованных лежит на ней. Она так по ним убивалась, словно они уже мертвы. Ей хотелось все бросить.

«В конце концов, — размышляла она, — что такого особенного я делаю? Какой мой вклад в военные действия? Информацию собираю, и только. Причем информация эта потом никак не используется. Люди рискуют жизнью, чтобы переправить мне фотографии Копенгагенского порта, ничего особенного в котором не происходит. Разве не глупо?»

Но если честно, она знала, и очень хорошо, как важен этот рутинный труд. Когда-нибудь в будущем воздушная разведка сфотографирует гавань, полную кораблей, и штабистам понадобится понять, соответствует ли картинка зафиксированному положению объектов, или происходит вторжение внешней военной силы. Вот тогда фотографии, присланные для Хермии, сыграют свою роль.

Более того, разговор с Дигби Хоаром придал ее работе ощущение особой, безотлагательной важности. Не ровен час, система воздушного перехвата станет оружием, с которым немцы выиграют войну. Чем больше она об этом думала, тем более вероятным находила, что ключ к проблеме кроется в Дании. Западное побережье страны — идеальное местоположение для станции оповещения о подлете бомбардировщиков к Германии.

«Ни один человек здесь, в разведке, не знает Данию так досконально, как я, — размышляла Хермия. — Я лично знакома с Поулем Кирке. Он мне верит. Произойдет катастрофа, если вместо меня поставят чужака. Мой долг — продолжать работу. Следовательно, нужно перехитрить начальника».

— Плохие новости, — немногословно выразился тот, когда Хермия предстала перед его письменным столом.

Кабинет Вуди помещался в одной из спален старого дома в Бличли-парк. Обои в цветочек и шелковые абажуры на настенных светильниках — видимо, до войны спальню занимала дама. Теперь там стояли не гардеробы, полные платьев, а шкафы с картотеками, на месте трельяжа на гнутых ножках поместился стальной стояк для военных карт. А вместо роскошной женщины в дорогом шелковом неглиже обитал там преисполненный собственной важности господинчик в очках и сером костюме.

Хермия изобразила полное и абсолютное спокойствие.

— Ничего хорошего в том, что оперативные сотрудники арестованы и подвергаются допросу, конечно, нет, — отозвалась она. — Однако… — Хермия подумала о двух смельчаках, которых сейчас допрашивают и пытают, и у нее горло перехватило. Помолчав, она продолжила: — Однако в данном случае, я считаю, риск минимальный.

— Назначим расследование, и все выяснится. — Вуди скептически хмыкнул.

У нее сердце упало. Если это произойдет, прибудет следователь из другого отдела. Тому понадобится найти козла отпущения, и она — очевидный выбор.

Собравшись с силами, Хермия приступила к выстраиванию той линии обороны, которую подготовила загодя.

— Двое агентов, которые арестованы, не могут выдать никаких тайн. Они из наземной команды аэродрома. Один из членов «Ночного дозора» передавал им бумаги для переправки за границу, и вся их работа заключалась в том, чтобы поместить контрабанду в полость тормозной колодки.

Хермия понимала, что они вполне могут выдать какие-то вроде невинные подробности о том, как и кто их завербовал, подробности, которыми умелый контрразведчик воспользуется, чтобы выйти на других агентов.

— Кто именно передавал им бумаги?

— Маттиас Хертц, армейский лейтенант. Он ушел в подполье. И никого больше из группы эти механики не знают.

— Значит, благодаря непроницаемости нашей системы безопасности сокращен нанесенный делу урон.

«Это он реплику репетирует, — поняла Хермия, — которой будет отбиваться на ковре у начальства». Она ухватилась за случай ему польстить.

— Именно так, сэр, это очень удачное выражение.

— Но как вообще датская полиция вышла на ваших людей?

Хермия, предвидя такой вопрос, подготовила ответ.

— Причина, полагаю, кроется на шведской стороне.

— Ага! — Вуди повеселел.

Швеция, как страна нейтральная, находилась не в его компетенции, и он был не прочь переложить ответственность на другой отдел.

— Присядьте, мисс Маунт, — пригласил он.

— Благодарю вас. — Хермия воодушевилась: Вуди реагировал так, как она рассчитывала. — По моим данным, шведский связной передал экземпляр датской нелегальной газеты агентству Рейтер в Стокгольме. Изложенные в газете факты разошлись по всему миру. Именно это, вероятно, насторожило немцев. Между тем вы всегда строго настаивали, чтобы наши агенты занимались исключительно сбором информации, всячески избегая побочных видов деятельности, например пропаганды.

Это тоже была лесть: она в жизни не слышала, чтобы Вуди говорил, руководствуясь общеизвестными правилами разведки.

— Истинная правда! — кивнул он энергично.

— Я напомнила шведам об этом вашем требовании сразу, как только узнала о том, что произошло, но, боюсь, прокол уже случился.

Вуди призадумался. Ах как было бы славно, если бы он смог заявить, что его советом пренебрегли. В самом деле, что толку, когда люди действуют по твоим указаниям: если дело идет, всю заслугу они приписывают себе. Куда предпочтительней, чтобы твой совет проигнорировали и дело пошло не туда. Тогда можно развести руками: «Я же вам говорил!»

— А что, если написать докладную, в которой я изложу все обстоятельства дела, упомяну это ваше правило и сошлюсь на свое письмо в шведское представительство?

— Весьма толковая мысль! — одобрил Вуди, очень довольный.

Так еще лучше: он сам никого не обвинит, а только сошлется на мнение своей подчиненной, которая между делом еще и воздаст должное его бдительности.

— Кроме того, нам необходим новый канал связи с Данией. Радио для получения информации пользоваться нельзя, слишком много времени уходит на передачу.

Вуди представления не имел, как организовать новый канал.

— Да, это проблема, — с ноткой паники произнес он.

— К счастью, у нас есть запасной канал связи с использованием парома, курсирующего между Эльсинором и шведским Гельсинборгом. Я могла бы написать в своей докладной, что канал разработан по вашему указанию.

— Превосходно, — выдохнул босс.

— И может, стоит указать, что вы уполномочили меня этот канал задействовать?

— Пожалуй.

— А… расследование? — нерешительно спросила она.

— Знаете, не уверен, что в нем возникнет необходимость. Ваша докладная послужит ответом на все вопросы.

Хермия постаралась скрыть облегчение.

«Значит, меня все-таки не уволят».

Она знала, что разговор надо завершить, пока ей удается быть на шаг впереди. Но имелся вопрос, который отчаянно требовалось обсудить с Вуди. Лучшей возможности, чем сейчас, не найти.

— Есть еще одна мера, которую мы можем предпринять, чтобы значительно повысить нашу секретность, сэр.

— В самом деле? — Судя по выражению лица Вуди, если такая мера и существовала на свете, он о ней уже позаботился.

— При шифровке мы могли бы пользоваться более сложными кодами.

— А чем плох стихотворный? Наши агенты давно его применяют.

— Видите ли, я боюсь, что немцы уже их расшифровали.

— Я так не думаю, дорогая моя. — Вуди снисходительно улыбнулся.

Хермия все-таки рискнула возразить.

— Могу я показать на примере, что имею в виду? — И, не дожидаясь, пока он ответит, быстро написала в своем блокноте: «gsff cffs jo uif dbouffo».

— Наиболее часто здесь встречается буква «f», — сказала она.

— Это очевидно.

— Самая распространенная в английском языке буква — это «е», поэтому любой дешифровщик первым делом предположит, что «f» значит «е», и, следовательно, наша фраза теперь выглядит так: «gsEE cEEs jo uiE dbouEEo».

— Ну, это все еще может быть что угодно, — забормотал Вуди.

— Не совсем. Сколько слов у нас заканчивается двойным «е»?

— Понятия не имею.

— Из распространенных — совсем не много: «flee», «free», «glee», «thee» и «tree». Теперь обратите внимание на вторую группу цифр.

— Мисс Маунт, право же, у меня нет времени…

— Всего несколько секунд, сэр! Имеется много слов с двойным «е» в середине. Какой может быть первая буква? Не «а», разумеется, но «b» — вполне может быть. Значит, давайте подумаем о словах, начинающихся на «bee», которые логически могут стоять в предложении вторыми. «Flee been» — бессмыслица, «free bees», «свободные пчелы», звучит диковато, но «tree bees» уже подходит…

— «Free beer!» — ликующе перебил ее Вуди.

— «Бесплатное пиво», да. Давайте пока так и оставим. Следующая группа состоит из двух букв, и таких слов совсем не много, самые распространенные: «an», «at», «in», «if», «it», «on», «of», «or» и «up». Четвертая группа — слово из трех букв, кончающееся на «е», которых очень много, но самое распространенное — артикль «the».

Вуди волей-неволей впал в азарт.

— Free beer at the…

— Или «in the». Тогда выходит, что «u» — это «t». И, значит, последняя группа — слово из семи букв с двойным «е» — кончается на «teed», «teel», «teen», «teep»…

— Free beer in the canteen! — вскричал Вуди.

— Да, — кивнула Хермия. Она помолчала, глядя на Вуди, чтобы до него лучше дошло, что случилось. — Вот как легко расшифровать наши коды, сэр. — Она глянула на часы. — У вас ушло на это всего три минуты.

Он хмыкнул.

— Неплохая забава для вечеринки, мисс Маунт, но опытные мастера в МИ-6 знают о таких вещах побольше вашего, уж поверьте.

«Без толку, — подумала она. — Сегодня его не сдвинешь. Придется попытаться еще разок, позже».

— Да, сэр.

— Возвращайтесь к своим прямым обязанностям. Чем заняты остальные члены вашего «Ночного дозора»?

— Я намерена попросить их понаблюдать, нет ли указаний на то, что немцы разработали систему дальнего обнаружения воздушных судов.

— Ни в коем случае этого не делайте!

— Почему, сэр?

— Если враг выяснит, что мы этим интересуемся, то поймет, что такая система имеется у нас!

— Но что, если она есть и у него?

— У него — нет, не сомневайтесь.

— Джентльмен с Даунинг-стрит, который приезжал сюда на прошлой неделе, придерживался другой точки зрения.

— Строго между нами, мисс Маунт, совсем недавно этим вопросом занимался особый комитет МИ-6 и пришел к заключению, что радар в Германии появится не раньше чем через полтора года.

«Ага, значит, эта штука называется «радар»», — подумала Хермия.

— Это внушает оптимизм, — с улыбкой солгала она. — Полагаю, вы участвовали в работе комитета, сэр?

Вуди кивнул.

— Сказать правду, я его возглавлял.

— Благодарю вас, сэр, вы меня успокоили. Пойду писать свою докладную.

— Удачи!

Хермия вышла. Лицевые мышцы ломило от улыбок. От угодничества слегка подташнивало. Зато она спасла свою работу, и тут есть с чем себя поздравить. Только вот с шифрами продвинуть дело не удалось. И хотя она узнала, как называется система дальнего обнаружения самолетов — радар, — стало понятно, что Вуди не даст ей «добро» на выяснение, имеется ли у немцев такая система в Дании.

Ей не терпелось сделать что-то насущно важное для победы. От вялой рутины у нее только отчаяние разгоралось. Как было бы здорово увидеть наглядные результаты своего труда. И кто знает, может, они даже станут оправданием того, что случилось с несчастными механиками на аэродроме Каструп.

«Конечно, можно собрать информацию о радаре и без разрешения босса. Рано или поздно он узнает об этом, но я готова рискнуть. Непонятно только, как сформулировать задачу для «Ночного дозора». Что им искать и где, на что обратить внимание? Нужно разузнать побольше, прежде чем инструктировать Поуля Кирке. А Вуди ничего не расскажет. Но он не единственная надежда».

Хермия села за письменный стол, придвинула телефонный аппарат поближе и попросила:

— Пожалуйста, соедините меня с Даунинг-стрит, десять.

С Дигби они встретились на Трафальгарской площади. Хермия стояла у подножия колонны Нельсона и смотрела, как энергично, припадая на ногу, он переходит улицу от Уайтхолла. Улыбнулась: эта походка так для него характерна!

Они обменялись рукопожатиями и пошли к Сохо. В теплый летний вечер Вест-Энд был полон народу, разбредающегося по театрам, кино, барам и ресторанам. Это жизнерадостное зрелище портили только, как гнилые зубы в улыбке, почерневшие остатки разбомбленных зданий.

Хермия думала, они посидят в пабе, но Дигби привел ее в маленький французский ресторан. Столики рядом с ними пустовали, так что говорить можно было, не боясь, что кто-то подслушает.

Дигби был все в том же темно-сером костюме, но рубашку по случаю надел светло-голубую, под цвет глаз. Хермия порадовалась, что сообразила приколоть свою любимую брошку — пантеру с глазами-изумрудами.

Ей не терпелось поскорей перейти к делу. В прошлый раз Хермия отказалась пойти с ним на свидание, и теперь не хотела, чтобы он решил, будто она передумала. Как только они сделали заказ, она начала разговор.

— Я хочу использовать своих агентов в Дании, чтобы узнать, располагают ли немцы радаром.

Он прищурился.

— Вопрос гораздо сложнее. Сейчас уже нет сомнений, что радар у них есть, так же как и у нас. Но их радар значительно эффективнее нашего — и последствия этого ужасны.

— Вот как… — поразилась она. — А Вуди сказал… Впрочем, не важно.

— Нам позарез необходимо выяснить, чем их система так хороша. То ли они сконструировали механизм лучше нашего, то ли нашли способ использовать его поэффективней, а может, то и другое.

— Ага, понятно. — Хермия быстренько переварила информацию. — И все равно я уверена, что хоть какая-то часть этой системы располагается в Дании.

— Это было бы логично — и кодовое имя Фрейя указывает на Скандинавию.

— Итак, что следует искать моим людям?

— Трудно сказать, — нахмурился он. — Мы не знаем, как эта штука выглядит — в этом суть, не так ли?

— Насколько я поняла, она испускает радиоволны?

— Да, конечно.

— И, надо полагать, сигнал уходит на очень большое расстояние — иначе предупреждение просто не успевало бы?

— Да. Сигнал был бы бесполезен, если бы не покрывал по меньшей мере километров восемьдесят. А возможно, и больше.

— А мы можем его услышать, этот сигнал?

Дигби вскинул бровь.

— Да, с помощью радиоприемника. Послушайте, да это неглупая мысль! Странно, почему раньше никто не сообразил!

— А можно отличить этот сигнал от других радиопередач — к примеру, обычных новостей и прочего?

Он кивнул.

— Такой сигнал — это серия импульсов, вернее всего, очень быстрых: скажем, тысячу единиц в секунду. На слух звучит как продолжительная музыкальная нота. Так что сразу понятно: это не Би-би-си. И очень отличается от точек-тире военной морзянки.

— Вы ведь инженер. Можете собрать приемник для распознания именно такого радиосигнала?

Дигби озадачился.

— Он должен быть портативным.

— Да, чтобы помещался в чемодан.

— И работать от батарей, чтобы быть автономным.

— Да.

— А что, возможно. В Велвине, это на полпути между Бличли и Лондоном, вы знаете, работает команда высоколобых, они примерно чем-то таким занимаются. Взрывающиеся репки изготавливают, передатчики маскируют под кирпичи, все такое. Думаю, им под силу и такой приемник соорудить.

Официант принес еду. Салат из помидоров, заказанный Хермией, был посыпан рубленым луком и украшен веточкой мяты, и она подивилась про себя, отчего это британские повара не готовят блюда, которые так просты и вкусны, а упирают на вареную капусту и консервированные сардины.

— Что подвигло вас к созданию «Ночного дозора»? — спросил ее Дигби.

Она не поняла, что он имеет в виду.

— Ну… Тогда это казалось удачной мыслью.

— И все-таки, не могу не заметить, не каждой молодой женщине придет в голову такая мысль.

Ей сразу вспомнилась битва, которую по этому поводу пришлось выдержать еще с одним бюрократом вроде Вуди.

«В самом деле, почему я так настаивала?»

— Мне хотелось подставить подножку нацистам. Есть в них что-то для меня абсолютно нетерпимое.

— Может, то, что фашизм сваливает все проблемы на людей других рас?

— Да, это тоже, но главное — их мундиры, напыщенный вид, все это щелканье каблуками… и то, как они подвывают, произнося свои гнусные речи. Меня тошнит от этого.

— Где вы с таким столкнулись? В Дании не так много нацистов.

— В тридцатых я провела год в Берлине. Видела, как они маршируют, салютуют и плюют на людей, как разбивают витрины еврейских магазинов. Помню, еще подумала тогда: нет, их надо остановить, не то они изгадят весь мир. И я по-прежнему так думаю. Более того, сейчас я в этом уверена, как никогда.

— Согласен, — улыбнулся Дигби.

Хермия ела фрикасе и то и дело ловила на себе взгляд Дигби, взгляд, в котором читались восхищение и страсть.

«Этого еще не хватало! Если он в меня влюбится, все закончится неурядицами да разбитым сердцем».

И все равно было приятно, хоть и немного тревожно, что из-за нее так откровенно плавятся от желания. Она даже вспыхнула разок и смущенно прикрыла рукой шею.

И тогда Хермия стала думать об Арне. Про то, как впервые заговорила с ним в баре горнолыжного отеля в Норвегии и сразу поняла, что нашла именно того человека, которого искала.

«Теперь понятно, почему у меня никогда не было нормальных отношений с мужчинами, — написала она матери. — Это потому что тогда я еще не встретила Арне».

Когда он сделал ей предложение, Хермия ответила ему так: «Знала бы, что на свете бывают такие, как ты, давным-давно вышла бы замуж».

Она соглашалась на все, что он предлагал, хотя обычно была так своевольна, что не могла даже квартиру делить с подругами — не уживалась. Арне лишил ее воли. Он приглашал — она принимала приглашение; он ее целовал — она готовно приникала к нему; он забирался под лыжный свитер и гладил ей грудь — она только вздыхала от наслаждения, а когда в полночь постучался в дверь ее номера, сказала: «Как же я рада, что ты пришел».

Мысли об Арне помогли держать дистанцию с Дигби, и в разговоре Хермия все время сворачивала на политику. Союзная армия в составе Британии, ее доминионов и «Свободной Франции» на днях вступила в Сирию. Впрочем, там произошли небольшие стычки и перестрелки, которые, сошлись они оба во многом, вряд окажут существенное влияние на ход военных действий. Самое важное сейчас — это, конечно, конфликт в Европе и «состязание» между бомбардировщиками.

Когда Дигби и Хермия вышли из ресторана, уже стемнело, но светила полная луна. Они направились на юг, к Пимлико, где жила мать Хермии и где она рассчитывала переночевать. Под кронами Сент-Джеймсского парка, когда тучка наползла на луну, Дигби сильной рукой привлек ее к себе и поцеловал.

Нельзя было не восхититься тем, как ловко он это проделал. Хермия ахнуть не успела, как он приник к ее губам. Понятное дело, следовало возмутиться и отпихнуть наглеца изо всех сил, но, к ужасу и стыду своему, Хермия обнаружила, что отвечает на его страсть. Тело вдруг вспомнило, каково это — почувствовать прикосновение твердой мужской руки, горячей кожи, и само подалось в объятия.

Они жадно целовались с минуту, а потом он положил руку ей на грудь и чары рассеялись. Нет, уж слишком она взрослая и почтенная, чтобы ее лапали в парке! Хермия с усилием отстранилась. Мелькнула мысль привести его домой, к матери. Она представила себе шокированные лица Мэгс и Бетс и расхохоталась.

— Что такое? — спросил уязвленный Дигби.

Хермия осеклась.

«Чего доброго, подумает еще, что смеюсь над его увечьем! Надо быть осторожней с насмешками».

— Моя мать — вдова, и живет с подругой, которая замужем никогда не была, — поспешила она объяснить. — И я представила, как бы они среагировали, объяви я, что хочу привести на ночь мужчину!

Уязвленности как не бывало.

— Мне нравится ход твоих мыслей, — пробормотал Дигби и попытался возобновить поцелуй.

Искушение было сильным, но мыслью об Арне Хермия его поборола.

— Довольно, — твердо сказала она. — Проводи меня лучше домой.

Они вышли из парка. Минутное ощущение полноты бытия испарилось, и проснулась совесть. Как можно, если любишь Арне, с удовольствием целоваться с Дигби? Однако в ту минуту, когда они шли мимо Биг-Бена и Вестминстерского аббатства, завыла сирена, оповещающая о налете, и покаянные мысли вылетели из головы.

— Пойдем в убежище? — спросил Дигби.

Многие лондонцы уже перестали прятаться при налетах. Промучившись в убежищах без сна, кое-кто решил, что оно того не стоит, Бог с ней, с бомбежкой. Другие, настроившись на фаталистский лад, заявляли, что бомбе либо предназначено в тебя попасть, либо не предназначено, и поделать тут ничего нельзя. Хермия, чтобы разделять такие убеждения, еще слишком любила жизнь, но, с другой стороны, провести ночь в убежище с настроенным на амуры Дигби ей не хотелось. Она нервно повертела на пальце обручальное колечко.

— Знаешь, мы всего в нескольких минутах ходьбы, — сказала она. — Если не возражаешь, я бы пошла домой.

— Похоже, придется мне все-таки заночевать у твоей мамы.

— По крайней мере она увидит, что по ночам я хожу с защитой.

Быстрым шагом они направились через Вестминстер к Пимлико. Прожекторы чертили лучами по небу, пытались проникнуть сквозь рассеянные облака. Послышался зловещий гул тяжелого самолета, рычащего, как голодный зверь, глубоким горловым звуком. Где-то ударила зенитная пушка, искры разлетелись по небу, как фейерверк. Хермия с беспокойством подумала, где сейчас мать, не за рулем ли своей «скорой помощи».

К ее ужасу, бомбы начали падать совсем неподалеку, хотя обычной целью авиаударов был Ист-Энд, где сосредоточено много заводов. Раздался оглушительный грохот — похоже, прямо с соседней улицы. Минуту спустя с воем промчалась пожарная машина. Хермия ускорила шаг.

— Ты так спокойна, — заметил Дигби. — Неужели не страшно?

— Конечно, страшно, — в нетерпении бросила она. — Просто не вижу смысла паниковать.

Повернув за угол, они увидели горящее здание. Перед ним стояла пожарная машина, пожарные на бегу разматывали шланги.

— Далеко еще? — спросил Дигби.

— Еще один поворот, — запыхавшись, выговорила Хермия.

За поворотом в глаза бросилась еще одна пожарная машина — в дальнем конце улицы, у самого дома Мэгс.

— О Боже, — выдохнула Хермия и с бешено колотящимся сердцем побежала туда.

Там стояла также машина «скорой помощи», и в том ряду, где жила мать, на месте одного дома зиял пролом.

— Пожалуйста, только не это! — горестно воскликнула Хермия.

Подбежав ближе, она с ужасом поняла, что не узнает дом матери, хотя отчетливо видела, что соседний дом полыхает. Стояла и смотрела во все глаза, пытаясь осознать, на что глядит. И наконец до нее дошло: дома больше нет. Ничего не осталось, только каркас террасы, а за ней — груда развалин. Хермия застонала в отчаянии.

— Это он и есть? — спросил Дигби.

Не в силах заговорить, Хермия кивнула.

— Послушайте! — начальственным голосом окликнул Дигби одного из пожарных. — Кого-нибудь из жильцов видели?

— Да, сэр, — ответил тот. — Одного человека убило сразу. — Он указал на палисадник перед уцелевшим домом неподалеку, где на земле стояли носилки, а на носилках тело с прикрытым лицом.

Дигби взял Хермию за руку. Они вместе вошли в палисадник. Хермия встала на колени, а Дигби снял покров.

— Это Бетс, — выдохнула Хермия с тошнотворным чувством вины за то, что чувствует облегчение.

— Там кто-то сидит, на стене. — Дигби огляделся.

Хермия посмотрела в ту сторону и в поникшей женщине признала мать. В форме водителя «скорой помощи», в жестяном шлеме мать сидела на низкой стене, будто жизни в ней не осталось.

— Мама?

Та подняла залитое слезами лицо. Хермия бросилась к ней, обняла.

— Бетс погибла…

— Мне так жаль, мама!

— Она очень меня любила, — давясь слезами, с трудом выговорила мать.

— Я знаю.

— Знаешь? Правда знаешь? Она всю жизнь меня прождала. Ты это понимала? Правда?

Хермия обняла ее тесней.

— Мне жаль, мама, — повторила она.

Утром 9 апреля 1940 года, когда Гитлер вторгся в Данию, в море находилось около двух сотен датских судов. Весь тот день радиостанция Би-би-си вещала по-датски, призывая моряков направлять свои суда в порты союзников, не возвращаться в покоренную страну. Предложение об убежище приняли около пяти тысяч человек. Многие подошли к восточному побережью Англии, подняли на своих мачтах «Юнион Джек» и всю войну плавали под британским флагом. Таким образом, к середине 1941 года в нескольких английских портах образовались небольшие колонии датчан.

Хермия решила отправиться в рыбацкий поселок Стокби. Она дважды беседовала с тамошними датчанами. На сей раз она соврала своему начальнику Герберту Вуди, что требуется уточнить кое-какие данные об основных датских портах, чтобы внести в карты необходимые изменения.

Он поверил.

Для Дигби Хоара у нее имелась совсем иная история.

Дигби приехал в Бличли через два дня после того, как бомба уничтожила дом ее матери, с радиоприемником и радиопеленгатором, аккуратно уложенными в потрепанный кожаный чемодан. Принялся учить Хермию, как обращаться с этим оборудованием, а она старалась не отвлекаться, не сбиваться на мысли про поцелуй в парке, про то, как ей понравилось целоваться, и про то, хватит ли теперь духу посмотреть Арне в глаза.

Поначалу план ее состоял в том, что радиоприемник нужно как-нибудь переправить ребятам из «Ночного дозора», но теперь Хермия придумала, как упростить дело. Не исключено, что в открытом море сигнал немецкого радара легче поймать, чем на суше. Дигби она сказала, что намерена передать чемодан одному капитану рыболовного судна, предварительно научив его, как пользоваться приемником. Дигби не возражал. Такой план вполне мог сработать, но, если начистоту, ей совсем не хотелось перепоручать важное дело кому-то другому, и она твердо решила заняться этим сама.

В Северном море между Данией и Англией есть большая песчаная отмель, известная как Доггер-банка, где море местами мелкое, всего метров пятнадцать глубиной, и отлично ловится рыба. И британские, и датские рыбаки забрасывают там траловую сеть. Строго говоря, судам, приписанным к датским портам, было запрещено уходить так далеко от берега, но Германия нуждалась в сельди, так что запрет, время от времени возобновляемый, нарушался постоянно. Хермия давненько уже подумывала о том, что рыбацкими судами можно переправлять из страны в страну сообщения и даже людей, обмениваясь ими посреди моря. Но сейчас у нее была другая задача. Дальний конец Доггер-банки — всего в шестидесяти километрах от датского побережья.

«Если моя догадка верна, сигналы радара «Фрейя» можно поймать оттуда», — раздумывала Хермия.

Дневным поездом в пятницу, одетая для морского путешествия: в брюки, сапоги и просторный свитер, — с волосами, забранными под клетчатую мужскую кепку, Хермия поехала в Стокби. Поезд катил по топкой восточноанглийской равнине, а она волновалась, как все пройдет.

«Найдется ли капитан, который согласится взять меня на борт? Удастся ли поймать сигнал? Или вся затея — напрасная трата времени?»

Вскоре мысли ее обратились к матери. Мэгс взяла себя в руки, и вчера, когда хоронили Бетс, держалась как человек глубоко опечаленный, а не убитый скорбью. Сегодня она уехала в Корнуолл погостить у своей сестры Беллы. Но в ночь налета душа ее обнажилась.

Они с Бетс всегда были преданными подругами, однако теперь стало ясно, что за этим скрывалось большее. Честно говоря, Хермии совсем не хотелось в это вникать, но все же, вопреки себе, она была заинтригована. Оставив в стороне вгоняющий в краску вопрос, выражались ли эти отношения физически, Хермия не могла не поражаться тому, что мать, всю жизнь испытывая страстную привязанность, была вынуждена скрывать ее и от дочери, и, надо полагать, от своего мужа.

В восемь вечера, на закате, поезд прибыл в Стокби. Хермия с вокзала прямиком направилась в паб «Герб кораблестроителя», расположенный на территории верфи. После недолгих расспросов выяснилось, что утром в море выходит Стен Мунк, капитан-датчанин, с которым она познакомилась в свой прошлый приезд. Судно его называлось «Морганманд», что означает «тот, кто рано встает». Капитана Стена она нашла у его дома, выстроенного на склоне холма: как истый англичанин, он щелкал секатором, подстригая живую изгородь. Стен пригласил ее пройти в дом.

Вдовец, он жил с сыном Ларсом, который тогда, в день оккупации, 9 апреля, тоже оказался с ним в море. Теперь Ларс женился на местной девушке Кэрол.

Когда Хермия вошла в дом, Кэрол кормила крошечного мальчика всего нескольких дней от роду. Ларс заварил чай. В присутствии Кэрол, которая датского не знала, говорили по-английски.

Хермия объяснила, что ей необходимо подобраться как можно ближе к датскому берегу, чтобы прослушать немецкую радиопередачу. Какого рода передачу, не уточнила, а Стен не стал задавать вопросов.

— Да, конечно, — с чувством произнес он. — Все, что угодно, ради того, чтобы побить нацистов! Но мой баркас для этого не подходит.

— Почему?

— Маленький, в длину всего одиннадцать метров… И потом, мы будем в море примерно дня три.

Хермию это не испугало. Отпрашиваясь у начальника, она предупредила, что вернется только на будущей неделе: ей, дескать, нужно устроить на новом месте мать.

— Это ничего, — кивнула она Стену. — Время у меня есть.

— Но у нас там всего три койки. Мы спим по очереди. Женщине будет неудобно. Лучше вам подыскать судно побольше.

— А есть какое-нибудь, чтобы вышло в море завтра утром?

Стен поглядел на Ларса, и тот ответил:

— Нет. Вчера ушло три, вернутся на следующей неделе. А Петер Горнинг должен прибыть завтра и, наверное, до среды снова в море не выйдет.

Она покачала головой:

— Слишком поздно.

— Понимаете, они там спят прямо в одежде, — подала голос Кэрол. — Потому и приходят такие вонючие. Воняют хуже, чем рыба.

Хермии сразу понравилась ее прямота.

— Переживу, — махнула она рукой. — Тоже буду спать в одежде, в койке, согретой тем, кто спал до меня. Ничего страшного.

— Я хочу помочь, вы не сомневайтесь! — вздохнул капитан. — Но женщинам в море не место. Не для этого женщины созданы.

— А для того, чтобы рожать, да? — огрызнулась Кэрол.

Хермия улыбнулась, благодарная за поддержку.

— Вот именно. Мы умеем справляться с трудностями.

— Только подумать, — Кэрол с жаром кивнула, — как достается Чарли в пустыне! — Она пояснила Хермии: — Мой брат Чарли сейчас в армии служит, где-то в Северной Африке.

Стена загнали в угол. Брать на борт Хермию ему не хотелось, но признаться в этом он никак не мог, потому что хотел выглядеть бесстрашным и патриотичным.

— Мы уходим в три утра, — буркнул он.

— Я приду сюда к этому часу.

— Да оставайтесь здесь, у нас и комната есть свободная! — предложила Кэрол и обратила взгляд к свекру: — Конечно, если ты не возражаешь, отец.

— Оставайтесь! — поневоле пригласил тот. Что еще ему оставалось!

— Спасибо, — поблагодарила Хермия. — Вы очень добры.

Спать они разошлись рано. Хермия раздеваться не стала, сидела при свете у себя в комнате: боялась, что, если проспит, Стен выйдет в море без нее. Любителей чтения в семействе Мунк не водилось; кроме Библии по-датски, книг не нашлось, и, чтобы не заснуть, Хермия читала Священное Писание. В два часа ночи пошла в ванную, легонько ополоснулась, а потом на цыпочках спустилась в кухню и поставила на огонь чайник. В полтретьего туда пришел капитан Стен. Увидев бодрую Хермию, подавил вздох огорчения, но кружку горячего чая принял с благодарностью.

Около трех Хермия, Стен и Ларс по склону холма сошли на берег. У причала их ждали еще двое датчан. Баркас «Морганманд» и впрямь оказался невелик: одиннадцать метров — это длина лондонского автобуса. Корпус деревянный, одна мачта и дизельный мотор. На палубе — тесная рубка рулевого и ряд люков над трюмом. Из рубки лесенка вниз, в кубрик. На корме располагались рангоуты и канатное устройство для подъема сетей.

Небо чуть посветлело, когда легкое судно миновало защитные мины, установленные на выходе из гавани. Погода была прекрасная, но в удалении от берега началась качка. К счастью, от морской болезни Хермия не страдала.

Весь день она старалась помочь по хозяйству. Морских умений у нее не было, но Хермия пыталась поддерживать чистоту на камбузе. От обязанностей кока рыбаки ее отстранили, поскольку привыкли делать это сами, но после еды она вымыла тарелки и сковороду, в которой они почти все и приготовили. Поболтав по-датски с двумя рыбаками, которые не состояли в родстве со Стенами, она установила с ними ровные, уважительные отношения. А когда делать было нечего, шла на палубу и грелась на солнышке.

К полудню они достигли юго-восточного края отмели, который носил название Аутер-Силвер-Пит. Баркас сбросил скорость и малым ходом направился на северо-восток. Поначалу сети поднимались почти пустыми, но к вечеру рыба пошла.

Когда совсем стемнело, Хермия спустилась в кубрик прилечь. Думала, от волнения не уснет, но тридцать шесть бессонных часов взяли свое, и минуты не прошло, как она провалилась в сон. Ночью ненадолго проснулась, разбуженная гулом бомбардировщиков над головой, успела подумать, наши это летят в Германию или немцы на Лондон, и снова заснула. Очнулась, когда Ларс потряс ее за плечо.

— Подходим к Дании, — сообщил он. — Ближе уже не подберемся — мы сейчас в ста двадцати милях от Морлунде.

Схватив чемодан с приемником, Хермия выбралась на палубу. День был в разгаре. Рыбаки, вытягивая сеть, полную трепещущей рыбы, в основном, сельди и макрели, ссыпали ее в трюм. Зрелище было неприятное, Хермия отвернулась.

Подсоединив аккумулятор к радиоприемнику, она с облегчением увидела, что шкала засветилась. Значит, работает. На мачте с помощью длинной проволоки, которую предусмотрительно вложил Дигби, установила антенну. Дала приемнику нагреться и надела наушники.

Баркас шел на северо-восток, а Хермия все вертела верньер настройки частот. Попадались передачи Би-би-си по-английски, звучала французская, датская и немецкая речь, пищала морзянка, которой переговаривались, надо полагать, военные с обеих сторон. С первого раза, пройдясь по шкале, она не услышала ничего похожего на радар. Повторила, помедленней, чтобы убедиться, что не пропустила. Времени достаточно. Но опять никакого результата.

Не оставляя попыток, часа через два Хермия заметила, что рыбаки покончили с ловлей и наблюдают за ней.

— Есть что-нибудь? — поймав ее взгляд, спросил Ларс.

Она сняла наушники и по-датски ответила:

— Нет. Сигнала, который я ожидала, нет.

— Рыба шла в сети всю ночь, — тоже по-датски сказал Стен. — Улов хорош, наши трюмы полны. Мы готовы идти домой.

— Не могли бы вы пройти чуть дальше на север? Мне необходимо поймать сигнал. Это правда очень важно.

Стен посмотрел с сомнением, но тут вмешался его сын:

— Отчего ж нет, ночь-то была удачная.

— А если нас сверху увидит немецкий разведчик? — уперся Стен.

— Можно забросить сеть, будто идет лов, — предложила Хермия.

— Там не рыбное место, куда вы нас посылаете.

— Но немецкие летчики этого знать не могут!

— Ну, если это чтобы помочь Дании… — вставил один из рыбаков.

Другой с жаром закивал.

И снова нежелание Стена выглядеть трусом в глазах окружающих сыграло на пользу дела.

— Ладно, — вздохнул он. — Пойдем на север.

— Держитесь милях в ста от берега, — попросила Хермия, снова надевая наушники.

Время бежало. Она вертела ручку и вслушивалась, вслушивалась и вертела, и понемногу надежда таяла. Самое вероятные место для радара — южная оконечность датского побережья, на границе с Германией. Она думала, что поймать сигнал труда не составит, однако баркас направлялся на север, и час за часом оптимизм ее иссякал.

Хермия отказывалась уходить от приемника больше чем на минуту-другую, так что рыбаки время от времени приносили ей чай, а в обед — миску разогретого консервированного супа. Вслушиваясь в радиошумы, она смотрела на восток. Датский берег незримо терялся вдали, но Хермия знала, что где-то там Арне, и это придавало ей сил.

Ближе к ночи рядом с ней присел на корточки Стен, показал жестом, что хочет поговорить, и она сняла наушники.

— Мы прошли северную точку полуострова Ютланд, — сказал он. — Пора поворачивать.

— А нельзя подойти ближе? — в отчаянии попросила Хермия. — Может, сто миль от берега многовато, чтобы поймать сигнал.

— Нам надо домой.

— А если повернуть и идти на юг обратным курсом, но миль на пятьдесят ближе к суше?

— Слишком опасно.

— Уже темнеет. Ночью самолеты-разведчики не летают.

— Мне эта идея не нравится.

— Я вас очень прошу! Это так важно! — Хермия бросила умоляющий взгляд на Ларса, который стоял неподалеку, прислушиваясь. Он был посмелее отца — возможно, потому, что свое будущее видел в Британии, с женой-англичанкой.

Как она и надеялась, Ларс вступил в разговор.

— А если не на пятьдесят, а на семьдесят пять миль от берега?

— Отлично!

Ларс посмотрел на отца.

— Нам так и так идти на юг. Дорога домой займет всего на несколько часов дольше.

— Мы подвергаем опасности экипаж! — сердито ответил Стен.

— Подумай о брате Кэрол в Африке, — мягко сказал Ларс. — Он-то подвергает себя опасности. Это наш шанс сделать что-то, чтобы помочь.

— Тогда становись за руль, — сдался Стен. — А я — спать. — Он вошел в рубку и спустился по трапу.

— Спасибо! — Хермия улыбнулась Ларсу.

— Это нам следует благодарить вас.

Ларс развернул баркас, и Хермия продолжила рыскать по воздушным волнам. Сгустилась ночь. Они плыли, не зажигая огня. Небо было чистое, ярко светила кособокая, в три четверти, луна. Хермия нервничала, что баркас заметят, однако встречных судов не попадалось и самолетов над головой видно не было. Время от времени Ларс проверял их местонахождение, сверяясь с секстантом.

Хермия вспомнила авианалет, под который они с Дигби попали, возвращаясь из ресторана. Прошло всего несколько дней. Тогда впервые она оказалась на улице во время налета. Постаралась не запаниковать, но сцена, по правде сказать, была устрашающая: гул самолетов, лучи прожекторов в черном небе, вой падающих бомб, адское пламя пожаров. И вот сейчас она старается изо всех сил, чтобы британские бомбардировщики подвергли таким же ужасам мирное население немецких городов. Это безумие. Но где другой способ не дать нацистам покорить мир?..

Ночь была летняя, короткая. Не успеешь оглянуться — уже рассвет. На море установился штиль. По воде, сокращая видимость, разостлался утренний туман. Хермии стало спокойней. Баркас шел на юг. Времени поймать сигнал оставалось совсем мало. Не поймает — значит, они с Дигби не правы, а Герберт Вуди кругом прав.

На палубу с кружкой чая в одной руке и бутербродом в другой вышел Стен.

— Ну как? — спросил он. — Нашли, что искали?

— Скорее всего сигнал идет с юга Дании, — отозвалась Хермия.

— Или совсем ниоткуда.

Она понуро кивнула.

— Я и сама начинаю думать, что вы правы… — И тут что-то услышала. — Погодите! — В верхней части шкалы прозвучала музыкальная нота. Хермия тронула верньер, спустилась чуть вниз, потом вверх и, сквозь статический треск, опять поймала музыкальную ноту, определенно искусственного происхождения, чуть выше до первой октавы. — Есть! — радостно воскликнула она. Шкала застыла на показателе 2,4 метра. Она сделала пометку в блокнотике, который Дигби тоже положил в чемодан.

Теперь требовалось определить направление. У приемника имелась шкала на триста шестьдесят градусов, стрелка которой указывала на источник сигнала. Дигби подчеркнул, что шкала должна находиться строго по центру баркаса. Тогда, исходя из местоположения судна и показаний шкалы, можно рассчитать направление сигнала.

— Ларс! Какой у нас курс?

— Восток-юго-восток, — ответил он из рубки.

— Нет, в цифрах.

— Ну… — Хотя погода была ясная, а море спокойно, баркас непрерывно перемещался и стрелка компаса ни на минуту не замирала.

— Как можно точней, — попросила она.

— Сто двадцать градусов.

Стрелка на шкале приемника указывала на триста сорок. Прибавив сто двадцать, Хермия получила направление сто. Сделала пометку в блокнотике.

— А где мы находимся?

— Погодите минутку. Когда я сверялся по звездам, мы пересекали пятьдесят шестую параллель. — Он справился с бортовым журналом, посмотрел на часы и назвал широту и долготу. Хермия записала данные, отдавая себе отчет в том, насколько они приблизительны.

— Ну все, теперь довольны? Можем идти домой? — нетерпеливо спросил Стен.

— Нужна еще попытка, чтобы сделать триангуляцию.

Сердито хмыкнув, он отошел, а Ларс подмигнул Хермии.

Она слушала ноту, пока они двигались на юг. Стрелка на шкале направления чуть-чуть сдвинулась. Через полчаса вновь спросила Ларса про курс.

— По-прежнему сто двадцать.

Шкала показывала на триста тридцать пять. Значение направления сигнала, следовательно, было девяносто пять. Она попросила еще раз определить местоположение судна, записала координаты.

— Домой? — спросил Ларс.

— Да. И спасибо вам.

Он повернул руль.

Чувствуя себя победительницей, Хермия дождаться не могла, когда сумеет определить, откуда звучал сигнал. В рубке нашлась крупномасштабная карта. С помощью Ларса она отметила положение судна с разницей в полчаса и, сделав поправку на географический север, прочертила линии направления сигнала. Точка пересечения оказалась в море, неподалеку от острова Санде.

— Вот это да! — ахнула она. — Мой жених родом с Санде!

— Санде? Я там бывал — несколько лет назад ездил на автомобильные гонки.

Она была вне себя от счастья. И догадка оказалась верна, и метод сработал! Сама логика подсказывала: сигнал должен исходить именно из тех мест! Теперь нужно поручить Поулю Кирке — ну или кому-то еще — смотаться на Санде, оглядеться.

«Вернусь в Бличли и пошлю им шифровку», — решила Хермия.

Несколько минут спустя она зафиксировала текущий курс. Сигнал стал совсем слабым, но третья линия на карте с первыми двумя составила треугольник, и остров Санде попадал в его границы. Вычисления были самые приблизительные, но вывод представлялся бесспорным. Радиосигнал шел с острова.

Ей не терпелось рассказать об этом Дигби.

Глава 6

Машины красивее «тайгер мота» Харальд в жизни не видел. «Тигровый мотылек» и впрямь походил на бабочку, изготовившуюся к полету: нижние и верхние крылья раскинуты вширь, колесики, как у игрушечной машинки, невесомо стоят на траве, длинный хвост конусом сужается на нет. Погода держалась отличная, и маленький самолет трепетал на мягком ветру, будто ему не терпелось взлететь. Мотор, установленный в носовой части, вращал большой кремового цвета пропеллер. За мотором находились две открытые кабины, одна позади другой.

Он был двоюродной родней потрепанному «хорнет моту», «шершню» из заброшенной церкви в Кирстенслоте, и по конструкции тоже, только у «шершня» кабина была закрытая, а сиденья расположены бок о бок. Однако «шершень», стоя вкось на своей подломленной опоре, выглядел жалко: тканевый корпус в дырах и потеках масла, обивка сидений порвана. «Мотылек», по контрасту, вид имел бравый, сверкал свежей краской на фюзеляже и солнечными бликами на ветровом стекле. Хвост его упирался в землю, а нос смотрел в небо, будто принюхивался.

— Обратите внимание: поверхность крыла снизу плоская, а сверху — выпуклая, — взмахнул рукой брат Харальда Арне. — Благодаря этому в полете поток воздуха, обтекающий крыло сверху, движется быстрей, чем воздух снизу. — И он улыбнулся своей улыбкой, за которую люди прощали ему что угодно. — По причинам, понять которые мне не дано, самолет взлетает.

— Так создается разность в давлении, — подал голос Харальд.

— Да ты что? — обронил Арне.

Старшеклассники Янсборгской школы приехали провести день в летной школе в Водале. Принимали их Арне и Поуль Кирке. Мероприятие было затеяно для того, чтобы убедить способных молодых людей пойти в военно-воздушные силы, которые при немцах остались без дела. Хейсу, с его военным прошлым, было приятно, когда кто-то из выпускников шел служить в армию, а для мальчиков такая поездка представляла собой желанный передых от подготовки к экзаменам.

— Плоскости на петлях в составе нижнего крыла называются «элероны», — объяснил классу Арне. — Системой тяг они соединены с рычагом управления, который иногда называют «игрун» по причинам, которые вы поймете, когда повзрослеете. — Он ухмыльнулся. — Если двинуть рычаг налево, элерон на левом крыле поднимется, а на правом — опустится. В результате самолет накренится и повернет налево. Мы называем это «вираж».

Харальд слушал как зачарованный, но еще больше ему хотелось забраться в кабину и полетать.

— Вы, конечно, заметили, что задняя часть хвостового оперения крепится тоже петлями, — продолжал Арне. — Это называется «руль высоты» — он заставляет самолет клевать носом или устремляться ввысь. Если отвести рычаг от себя, руль высоты, выдвинувшись, нажмет на хвост, и самолет пойдет вверх.

Харальд заметил, что верхняя часть хвостового оперения тоже имеет откидной щиток.

— А это для чего? — спросил он, показав пальцем.

— Это руль направления, контролируемый двумя педалями, которые утоплены в пол кабины. Работает так же, как руль моторной лодки.

— А зачем нужен руль направления? — вступил Мадс. — Ведь чтобы изменить курс, есть элероны.

— Отличный вопрос! — кивнул Арне. — Он говорит о том, что ты внимательно слушал. Но разве сам не догадываешься? Зачем самолету, чтобы держать курс, нужны не только элероны, но еще и руль направления?

— Элеронами пользоваться нельзя, когда ты на взлетной дорожке, — предположил Харальд.

— Потому что?..

— Потому что тогда крылья могут задеть землю.

— Верно. Руль направления нужен во время выруливания, когда нельзя дать крен, потому что крылья заденут землю. А в воздухе руль направления нужен нам для устойчивости и балансировки, чтобы самолет, как мы говорим, не рыскал туда-сюда.

Группу из пятнадцати мальчиков провели по базе, подробно рассказали о том, что с точки зрения карьерного роста, жалованья и профессиональной подготовки сулит молодому человеку служба в армии, а потом накормили обедом в компании летчиков-стажеров. Теперь они с нетерпением ждали, когда начнется обещанный индивидуальный урок самолетовождения, что, конечно, планировалось как кульминация всего дня.

«Мотыльки» выстроились в ряд на траве. С начала оккупации датским военным самолетам было запрещено подниматься в воздух, но имелись исключения. Летной школе дозволялось обучать вождению планеров, и на сегодня летчикам выдали специальное разрешение полетать со школьниками на «мотыльках». На тот случай, если кому-то вздумается улететь таким образом в Швецию, на взлетной полосе дежурили два истребителя-штурмовика «Мессершмит-109», готовые догнать и расстрелять любого, кто рискнет сбежать.

Поуль Кирке перехватил инициативу у Арне:

— Теперь можно взглянуть на кабину. Давайте по одному. Только ставьте ступню точно на черную полосу на нижнем крыле. Если встать в другом месте, обшивка под вашим весом треснет и лететь будет не на чем.

Тик Даквитц пошел первым.

— Слева видишь серебристый рычажок? Это ручка управления двигателем, она регулирует обороты мотора, а ниже, зеленая, — это триммер, через устройство сцепления он пружиной соединен с рулем высоты и отвечает за балансировку. Если в полете он стоит так, как надо, самолет летит ровно, даже когда ты снимешь с рычага руку, — пояснил Поуль.

Харальд поднялся на крыло последним. Происходящее занимало его до чрезвычайности, несмотря на горький осадок в душе оттого, с каким уверенным превосходством Поуль умчал тогда от него Карен Даквитц.

Когда он спрыгнул с крыла, Поуль спросил:

— Ну, что ты об этом думаешь, Харальд?

— Вроде не так все и сложно, — пожал плечами тот.

— Что ж, тогда полетишь первым, — ухмыльнулся Поуль. Все рассмеялись, но Харальд остался доволен. — Пошли экипироваться!

Они вернулись в ангар, чтобы надеть летные комбинезоны, которые застегивались спереди на пуговицы. Шлемы и защитные очки им тоже выдали. К неудовольствию Харальда, Поуль весьма настойчиво ему помогал.

— В прошлый раз, помнишь, мы виделись в Кирстенслоте, — произнес Поуль, затягивая ему застежку на очках.

Харальд ответил кивком: напоминание было ему неприятно. Он не мог не ломать голову над тем, что у них за отношения, у Карен и Поуля. Просто встречаются или что-то большее? Целовались или нет? Что она ему разрешает? Может, собираются пожениться? Думать об этом ему совсем не хотелось, но он все равно думал, поделать с собой ничего не мог.

Когда все были готовы, первая пятерка школьников вернулась на поле, каждый под контролем пилота. Харальд предпочел бы полететь с братом, но Поуль выбрал его и на этот раз. Поневоле подумаешь, что хочет познакомиться поближе.

Механик в замасленном комбинезоне заправлял самолет, одной ногой стоя на встроенной в фюзеляж подножке. Топливный бак «мотылька» располагался в той части верхних крыльев, которая проходила прямо над передним сиденьем, — не слишком удачная идея, на взгляд юноши. Еще вопрос, удастся ли не думать о том, что над головой плещется уйма литров горючего.

— Прежде всего предполетная проверка. — Поуль заглянул в кабину. — Убеждаемся, что переключатель магнето выключен, а дроссельная заслонка закрыта. — Потом глянул на колеса. — Тормозные колодки на месте. — Попинал шины, покачал туда-сюда элероны. — Ты, кажется, говорил, что работал на строительстве немецкой базы на Санде? — как бы между делом поинтересовался Поуль.

— Да.

— А что делал-то?

— Да что скажут, то и делал. На подхвате: ямы копал, бетон мешал, кирпич подносил.

Перейдя к хвосту, Поуль проверил, легко ли движется руль поворота.

— А выяснил, что там строилось?

— Тогда — нет. Как только основные работы были завершены, всех рабочих-датчан уволили, оставили только немцев. Но я на все сто уверен, что это радиостанция.

— Да, в прошлый раз ты об этом упомянул. Но почему решил, что радиостанция?

— Сам видел.

Поуль зорко на него глянул, и Харальд понял, что это не пустые расспросы.

— Она что, прямо так и стоит у всех на виду?

— Нет. База огорожена и охраняется, а оборудование с трех сторон скрыто деревьями. Видно его только с берега, но там по пляжу прохода нет.

— Как же ты его разглядел?

— Торопился домой, и срезал путь прямо по территории базы.

Поуль наклонился проверить костыль, которым хвост опирается на землю.

— Ничего себе, — хмыкнул он. — И что там?

— Большая антенна, здоровенная. Я такую раньше не видел, высотой метра в четыре и вращается.

В разговор вмешался механик, который заправлял самолет.

— У меня все готово.

— Ну что, полетели? — спросил Поуль Харальда.

— Где мне сесть — впереди или сзади?

— Ученик всегда сидит позади.

Харальд забрался в кабину. Пришлось сначала встать на сиденье, а уж потом, подтянувшись, кое-как разместиться. Кабина была узенькая, он подумал, что толстяку там нипочем не усесться, а потом сообразил, что толстых летчиков не бывает.

Из-за того, что самолет стоял на траве, задрав нос, Харальд видел перед собой только ясное небо. Чтобы увидеть землю, надо было свеситься вбок.

Он поставил ступни на педали поворота, правую ладонь положил на рычаг рулевого управления. Эксперимента ради подвигал им туда-сюда и отметил, как послушно поднимаются-опускаются элероны. Левой рукой тронул ручку управления двигателем, потом триммер. На фюзеляже, чуть за пределами кабины, находились две кнопки, видимо, переключатели магнето.

Поуль склонился над юношей поправить ремни безопасности.

— Самолет оборудован для тренировочных полетов, поэтому все управление продублировано, — пояснил он. — Сейчас поведу я, а ты держи руки-ноги на рычагах и педалях, только легонько, чтобы чувствовать, что я с ними проделываю. Я скажу, когда придет твой черед.

— А как мы будем переговариваться?

Поуль показал на раздвоенную резиновую трубку, вроде той, что у врачей бывает на стетоскопах.

— Работает по тому же принципу, что переговорная труба на морских судах. — Он показал Харальду, как подсоединяются концы трубок к летному шлему. Основание развилки было вставлено в алюминиевую трубку, которая шла к переднему сиденью, а говорить надо было во вторую трубку, с загубником.

Поуль уселся впереди, и мгновение спустя Харальд услышал из переговорной трубки его голос:

— Слышишь меня?

— Отчетливо.

Механик встал впереди и слева от самолета, и они с Поулем в полный голос обменялись несколькими фразами, причем механик спрашивал, а Поуль отвечал.

— Готов к старту?

— К старту готов!

— Горючее в баках, магнето выключено, заслонки закрыты?

— Горючее в баках, магнето выключено, заслонки закрыты!

Харальд ждал, что механик сейчас крутанет пропеллер, но нет, тот перешел вправо, открыл панель в фюзеляже и повозился в моторе — что-то, наверно, подстраивал. Закрыл, вернулся к носу.

— Всасывание включено, — доложил он.

Затем наконец поднял руку к лопасти пропеллера и с силой толкнул ее вниз. Эту процедуру он повторил трижды — для того, понял Харальд, чтобы горючее поступило в цилиндры. Потом по-над нижним крылом потянулся к кнопкам переключения магнето, расположенным рядом с сиденьем Харальда.

— Заслонка на месте?

Ручка управления двигателем под ладонью Харальда выдвинулась на сантиметр вперед.

— Заслонка на месте, — отозвался Поуль.

— Контакт!

Поуль защелкал переключателями на передней части приборной доски.

Механик еще раз запустил пропеллер и на этот раз прытко отскочил в сторону. Мотор чихнул, пропеллер дрогнул и завертелся. Раздался вой, летательный аппарат задрожал всем телом. Харальд вдруг живейшим образом ощутил, какой этот самолетик на самом деле маленький и тщедушный, да и сделан не из металла, а из дерева, и обтянут тканью. И дрожал он совсем не так, как дрожит автомобиль или даже мотоцикл, — по сравнению с самолетом машины основательные, прочно стоящие на земле. Трясло так, будто ты взобрался на молодое деревце и чувствуешь, как ветер качает его тонкие ветви.

Из переговорной трубки раздался голос Поуля:

— Надо прогреть мотор. Это займет несколько минут.

Харальд сидел и думал, что про базу на Санде Поуль расспрашивал неспроста. Что-то за этим кроется. Похоже, ему важно стратегическое значение базы. Почему? Неужели Поуль в Сопротивлении? Ну да, а какое тут еще найдешь объяснение?

Мотор взвыл громче, Поуль, наклонившись, подвигал переключателем магнето — видимо, чтобы еще раз проверить. Звук поднялся до визга, и Поуль дал знак механику убрать тормозные колодки. Харальд почувствовал рывок. Самолет тронулся с места.

Педали поворота под ступнями двигались согласно тому, куда направлял самолет инструктор. Самолет докатился до помеченной флажками взлетной полосы, развернулся против ветра.

— Еще кое-что проверим, и можно взлетать, — произнес Поуль.

Харальду впервые пришло в голову: то, что он собирается сейчас делать, опасно. Да, его брат уже много лет летает без происшествий, но другие пилоты разбивались, а некоторые даже умирали. Конечно, люди попадают в аварии и в автомобилях, и на мотоциклах, и даже в моторных лодках — но почему-то в воздухе опасность кажется более острой.

«Нет, стоп. Про опасность думать не стану. Не хватало еще удариться в панику и опозорить себя перед классом».

Ручка управления двигателем у него под рукой мягко подалась вперед, мотор взвыл еще громче, и «тайгер мот» бойко поскакал по взлетной полосе. Почти сразу, нескольких секунд не прошло, рычаг управления отодвинулся от колен Харальда, а самого его бросило вперед, когда позади поднялся хвост самолета. Дребезжа и подпрыгивая на кочках, самолетик набрал скорость. У Харальда от волнения кровь быстрей побежала по жилам. Ручка управления вернулась на свое место, биплан подпрыгнул, оторвался — и вот они в воздухе.

Ощущение было потрясающее. Самолет уверенно полз вверх. С одного боку показалась какая-то деревушка. Ну, это не редкость. В перенаселенной Дании не так много мест, где нет деревушек. Поуль дал крен вправо. Харальда так мотнуло в сторону, что показалось, сейчас вывалится. Чтобы успокоиться, он взглянул на приборную доску. Указатель оборотов показывал две тысячи оборотов в минуту, скорость была сорок километров в час, а поднялись они уже на триста метров. Стрелка указателя поворота и скольжения торчала строго вверх. Самолет выровнялся, рычаг управления отошел назад, мотор сбавил тон, а число оборотов упало до тысячи девятисот.

— Держишь рычаг? — раздался голос Поуля.

— Да.

— Посмотри на линию горизонта. Скорее всего она проходит над моей головой.

— Или в одно ухо влетает, в другое вылетает.

— Сейчас я уберу руки, а ты постарайся держать крылья ровно, и смотри, чтобы горизонт так и шел мне из уха в ухо.

— Ладно, — взволнованно выдохнул Харальд.

— Ну давай, управление на тебе.

Харальду показалось, что самолет дышит в его руках: каждое самое мелкое его движение сказывалось на полете. Линия горизонта свалилась на плечи Поулю — значит, нос задрало. Харальд понял, что, бессознательно опасаясь клюнуть носом в землю, он потянул рычаг сильнее, чем нужно, — и, чуточку сдвинув его вперед, перевел дух, когда линия горизонта вернулась к ушам Поуля.

Самолет мотнуло вбок, он накренился. Харальда охватил ужас: управление потеряно, сейчас они грохнутся!

— Что это было? — выкрикнул он.

— Всего лишь порыв ветра. Сделай поправку на ветер, только осторожней.

Борясь с паникой, Харальд двинул рычаг управления в сторону, противоположную крену. Самолет завалился на другой бок, но по крайней мере стало понятно, что руля он слушается, и легким нажатием руки Харальд поправил дело. Но тут нос снова задрался. Оказалось, для того, чтобы всего лишь вести самолет по прямой, нужно со всем вниманием следить за мельчайшим его движением. Ошибся — врежешься в землю.

И когда Поуль заговорил, Харальд даже рассердился на него, что отвлекает.

— Отлично, — сказал тот. — Ты уловил суть.

«Да, — подумал Харальд, — если б еще поупражняться годок-другой!»

— А теперь обеими ногами надави слегка на педали управления.

Харальд совсем забыл, что у него есть ноги.

— Сейчас, — буркнул он.

— Взгляни на указатель поворота-скольжения.

«Ну как человек может делать все это и одновременно вести самолет?» — едва не вскричал Харальд.

С усилием он на секунду оторвал взгляд от линии горизонта и глянул на приборную доску. Стрелка по-прежнему показывала на полдень. Вернулся глазами к горизонту, обнаружил, что нос задрался опять, и опустил его.

— Вот сейчас я уберу ноги с педалей, и ты увидишь, что нос ведет влево-вправо, это из-за турбулентности. Следи за указателем поворота-скольжения. Когда самолет заносит влево, стрелка отклоняется вправо, подсказывая, что исправить положение можно, легонько нажав на правую педаль.

— Понял.

Харальд не почувствовал движения вбок, но несколько секунд спустя, решившись перевести взгляд на прибор, увидел, что есть крен влево. Нажал на правую педаль. Стрелка не дрогнула. Он нажал посильней. Стрелка медленно вернулась в срединное положение. Подняв глаза, увидел, что нос клонит к земле. Отодвинул рычаг. Снова проверил указатель поворота-скольжения. Стрелка стояла ровно.

Все это было бы легко и просто, не находись он в полукилометре над землей.

— А теперь давай попробуем повернуть, — сказал Поуль.

— Ч-черт, — пробормотал Харальд.

— Прежде всего посмотри влево, нет ли чего на пути.

Харальд послушался и вдалеке заметил другой «мотылек», в котором, вероятно, летел и делал то же, что он, кто-то из одноклассников. Это придало ему духу.

— Рядом никого, — доложил он.

— Тогда рычаг влево.

Аппарат накренился на левый бок. Снова охватил тошнотворный страх вывалиться. Но самолет и сам пошел влево, и тогда страх сменился восторгом: Харальд понял, что «мотылек» его слушается.

— При повороте нос всегда норовит нырнуть, — пояснил Поуль.

Харальд это тоже заметил и чуть-чуть сдвинул рычаг.

— Не упускай из виду указатель поворота-скольжения. Ты сейчас делаешь скольжение на развороте.

Проверив прибор, Харальд увидел, что стрелка сдвинулась вправо, и нажал на правую педаль. Стрелка неохотно встала на место.

К тому времени самолет развернулся на девяносто градусов, и Харальду захотелось выправить его и пилить уже прямо, но Поуль, словно прочтя его мысли (или все ученики в этот момент думают одно и то же?), сказал:

— Давай дальше, у тебя отлично получается.

На взгляд Харальда, угол наклона выглядел угрожающе, но он продолжал поворачивать, держа нос кверху, то и дело сверяясь с указателем поворота-скольжения. Краем глаза видел внизу автобус, который полз по дороге как ни в чем не бывало, словно в небе над ним не происходило ничего особенного, словно нет никакой опасности от ученика Янсборгской школы, который может свалиться ему на крышу.

Он сделал три четверти полного круга, когда Поуль наконец дал команду выравниваться. С невыразимым облегчением Харальд двинул рычаг вправо, и самолет выправился.

— Не забывай про указатель скольжения!

Стрелка прыгнула влево. Левой ногой Харальд нажал на левую педаль рулевого управления.

— Видишь летное поле?

Поначалу Харальду это не удалось. Поля сверху казались пестрым лоскутным одеялом, присыпанным там и сям домиками. Он представления не имел, как база выглядит сверху.

— Ряд белых зданий вдоль зеленого поля, видишь? Слева от пропеллера? — подсказал Поуль.

— Вижу.

— Давай туда, так чтобы аэродром был слева от носа.

До сих пор Харальд думать не думал о том, куда они вообще летят. Ему хватало хлопот с тем, чтобы ровно держать самолет. Теперь же следовало делать все то, что раньше, к тому же еще держать направление. Вот всегда так: обязательно есть какая-то одна лишняя закавыка.

— Ты набираешь высоту, — заметил Поуль. — Сбрось газ, снижайся до трехсот метров и цель на здания.

Харальд проверил высотометр и увидел, что поднялся до семисот метров. В прошлый раз, когда он смотрел, было пятьсот. Он сбросил газ и взял рычаг на себя.

— Нос опусти немного, — подсказал Поуль.

Когда нос книзу, кажется, еще немного — и врежешься в землю, но Харальд преодолел страх и заставил себя двинуть рычаг вперед.

— Молодец, — отозвался тут же Поуль.

К тому времени, когда они опустились до трехсот метров, база была под ними.

— Поверни влево над дальним концом вон того озерка и заходи на посадку, — приказал Поуль.

Харальд выровнял самолет, проверил указатель поворота-скольжения и, проходя параллельно озеру, сдвинул рычаг влево. На этот раз страх вывалиться из кабины был уже не таким острым.

— Указатель поворота-скольжения!

«Эх, забыл».

Исправляясь, нажал на педаль и развернулся.

— Немного сбрось газ.

Харальд двинул рычаг назад — рев мотора стал ниже.

— Перебор!

Двинул к себе.

— Опусти нос.

Отклонил от себя.

— Отлично. И все-таки попытайся держать курс на взлетную полосу.

Самолет сбился с курса и шел на ангары. Харальд сделал пологий разворот, помогая себе педалью, и снова нацелился на полосу, но в процессе, как оказалось, забрался высоковато.

— Теперь давай я, — сказал Поуль.

Напрасно Харальд надеялся, что инструктор будет рассказывать, что надо делать во время посадки, — очевидно, тот решил, что для первого урока достаточно.

Поуль убрал скорость. Мотор резко стих, отчего показалось, что ничто теперь не мешает самолету рухнуть прямиком вниз, однако же понемногу они спланировали на посадочную полосу. За несколько секунд до того, как колеса коснулись земли, Поуль двинул рычаг управления на себя. Самолет словно завис, чуть-чуть не долетев до земли. Чувствуя, что педали под его ступнями находятся в постоянном движении, Харальд понял, что Поуль орудует рулем направления, ведь они летят слишком низко, чтобы маневрировать с помощью крыльев. Наконец толчок: колеса и хвостовой костыль коснулись земли. Поуль свернул с полосы и покатил к месту стоянки.

Харальд кипел от волнения. Летать оказалось даже увлекательней, чем он надеялся. И как же он устал от постоянной и напряженной сосредоточенности! Вроде и летали недолго… И только глянув на часы, он понял, что в воздухе провел три четверти часа. А казалось — минут пять!

Поуль заглушил мотор, подтянувшись на руках, выбрался из кабины. Харальд сдвинул очки на лоб, снял шлем, повозился, расстегивая ремни безопасности, и неловко выкарабкался тоже. Наступив на усиленную черную полосу на крыле, спрыгнул на землю.

— А ты молодец, — похвалил Поуль. — Определенно у тебя к этому дар — в точности как у брата.

— Мне стыдно, что не смог зайти на посадку.

— Сомневаюсь, что кому-то из ваших ребят позволили хотя бы попробовать. Ну, пошли переодеваться.

Когда Харальд разоблачился, Поуль предложил:

— Заглянем ко мне ненадолго.

Они вошли в комнатку с надписью на двери «Старший летный инструктор», где едва помещались письменный стол, шкаф для хранения документов и два стула.

— Что, если я попрошу нарисовать ту радиоустановку, о которой ты мне рассказывал? — проговорил Поуль, стараясь выглядеть незаинтересованным.

Харальд предполагал, что об этом речь и пойдет.

— Я попробую.

— Это очень важно. Почему — вдаваться не стану.

— Да ладно!

— Садись за стол. Вот коробка с карандашами, бумага в ящике стола. Не торопись, переделывай столько раз, сколько нужно, чтобы самому понравилось.

— Хорошо.

— Как думаешь, сколько времени это займет?

— Минут пятнадцать, думаю. Было темно, детально нарисовать не получится. Но четкий контур я себе представляю.

— Я выйду, чтобы тебя не стеснять. Вернусь через четверть часа.

Поуль вышел. Харальд вернулся мыслями в ту субботнюю ночь, когда лил проливной дождь. Закругленная стена высотой метра два, антенна — прямоугольная решетка из проволоки с рисунком вроде панцирной сетки. Вращающееся основание окружено стеной, а провода, выходя сзади, прячутся в шахту.

Начал он с того, что изобразил стену с антенной над ней. Поблизости вроде бы находились еще одно или два таких же сооружения, поэтому он пометил пунктиром и их тоже. Потом нарисовал устройство так, как если бы стены не было: фундамент и провода. Художник он был никудышный, но механизмы получались похоже, — может, потому, что они ему нравились. Покончив с этим, перевернул листок и на обороте набросал карту острова Санде, отметив местоположение базы и запретную часть пляжа.

Поуль вернулся ровно через пятнадцать минут. Внимательно разглядел рисунки.

— Превосходно! Спасибо тебе. — Он указал на сооружения близ установки, которые Харальд едва наметил. — А это что?

— Толком не знаю, близко не подходил. Но подумал, надо показать и их тоже.

— Верно подумал. Еще один вопрос. Эта решетка проволочная, антенна предположительно плоская или вогнутая?

Харальд порылся в памяти, но вспомнить не мог.

— Извини, уверенно сказать не могу.

— Ничего. — Поуль открыл дверцу шкафа для документов, где стояли папки, каждая помечена именем, надо полагать, бывших и нынешних учеников летной школы. Выбрал папку, на которой значилось «Андерсен Г.Х.». Имя вполне обычное, но известнее Ганса Христиана Андерсена писателя в Дании нет, и Харальд подумал, что папка эта — для секретных материалов. И точно: Поуль, вложив туда листок с рисунками, поставил ее на место.

— Пошли к ребятам. — Он взялся за дверную ручку, повернулся к Харальду. — Зарисовывать немецкую военную технику, строго говоря, — преступление. Разумней будет никому об этом не говорить. Даже Арне.

Харальд смутился. Значит, брат в этом не участвует! Выходит, даже лучший друг Арне считает, что тот слабак.

— Согласен. При одном условии, — кивнул Харальд.

— Это при каком же? — удивился Поуль.

— Ты мне честно ответишь на вопрос.

— Попытаюсь. — Поуль пожал плечами.

— У нас есть движение Сопротивления, да?

— Да. — Поуль стал серьезен. — И теперь ты в нем участвуешь.

Глава 7

Тильде Йесперсен пользовалась легкими цветочными духами. Их аромат долетал через стол и, как ускользающее воспоминание, дразнил Петера Флемминга. Он представил, как будет источать этот запах ее теплая кожа, когда он снимет с нее кофточку, потом юбку, потом белье…

— О чем ты думаешь? — спросила Тильде.

Петер поборол искушение сказать ей правду. Тогда она сделает вид, что шокирована, но в душе будет польщена. Он сразу определял, когда женщина готова к подобным разговорам, и умел их вести: легко, с покаянной улыбкой, таящей в себе намек на искренность. Однако мысль о жене укоротила ему язык. К брачным узам Петер относился серьезно. Вольно другим считать, что у него сколько угодно оснований порвать их; сам он установил себе стандарты повыше.

— Думаю я о том, как ловко ты подрубила механика на летном поле. Вот ведь присутствие духа!

— Да я даже не думала. Сделала подножку, и все.

— Отличная реакция. Всегда считал, что женщинам не место в полиции, да и сейчас, честно скажу, есть у меня сомнения, но ты полицейский первоклассный, никаких вопросов.

— Сомнения есть и у меня, — пожала плечами Тильде. — Наверное, женщине лучше сидеть дома и смотреть за детьми. Но после того, что случилось с Оскаром…

Петер кивнул. Он знал ее покойного мужа — служил с ним в копенгагенской полиции.

— После смерти Оскара мне пришлось пойти работать, а я всегда жила рядом с теми, кто связан с правопорядком, и другой жизни не знаю. Отец — таможенник, старший брат — офицер военной полиции, младший носит полицейскую форму в Орхусе.

— Что мне в тебе нравится, Тильде, ты никогда не пытаешься свалить свою работу на других, не строишь из себя беспомощную блондинку.

Он рассчитывал, что реплика прозвучит как комплимент, но Тильде, выслушав ее, совсем не выглядела польщенной.

— Я вообще никогда не прошу помощи, — сухо ответила она.

— Неплохая политика, я считаю.

Тильде одарила его взглядом, которого Петер не понял. Гадая, с чего вдруг повеяло холодком, он подумал: может, она избегает просить помощи именно потому, что тогда ее сразу зачислят в беспомощные блондинки. Он хорошо представлял, как ей это неприятно, учитывая, что парни друг друга просят о помощи то и дело, им не зазорно.

— А вот почему ты пошел в полицейские? — спросила Тильде. — Ведь у твоего отца дело. Разве ты не хочешь когда-нибудь взять его в свои руки?

Он решительно замотал головой.

— Я работал в гостинице на школьных каникулах. Сыт по горло. Терпеть не могу постояльцев и вечные их капризы. То мясо пережарено, то матрас комками, то «когда же вы наконец принесете мой кофе?»! Меня трясло от этого.

Официант подошел принять заказ. Петеру хотелось сельди с луком на хлебце, но он отказался от этой идеи в смутной надежде, что Тильде окажется так близко, что учует его дыхание, и выбрал бутерброд с мягким сыром и огурцами. Они отдали официанту продуктовые талоны.

— Есть продвижение в шпионском деле? — поинтересовалась Тильде.

— В общем, нет. Те двое, которых мы арестовали на аэродроме, ничего не сказали. Их отправили в Гамбург для, как выражаются в гестапо, допроса с пристрастием, и они выдали имя связника — Маттиас Хертц. Он армейский офицер, и найти мы его не можем. Скрылся.

— Тупик, значит.

— Да. Послушай, ты знакома с кем-нибудь из евреев?

Тильде удивилась.

— С одним или двумя, пожалуй. В полиции евреев нет. А что?

— Я делаю список.

— Список евреев?

— Да.

— Тех, кто живет в Копенгагене?

— В Дании.

— Но для чего?

— Все для того же. Это моя работа — вести учет возможных смутьянов.

— А евреи — смутьяны?

— По мнению немцев, да.

— У немцев могут быть проблемы с евреями, — но у нас?!

Петера такая реакция поразила. Он-то считал, что Тильде смотрит на это дело так же, как он.

— В любом случае подготовиться нелишне. У нас есть списки профсоюзных деятелей, коммунистов, иностранцев и членов Датской нацистской партии.

— И ты думаешь, это одно и то же?

— Все это — информация. Так вот, выявить новоприбывших еврейских иммигрантов, тех, кто въехал в страну в течение последних пятидесяти лет, не составляет труда. Они смешно одеваются, говорят с особым акцентом и большей частью расселены в определенном районе Копенгагена. Но, кроме того, есть еврейские семьи, которые обжились в Дании несколько веков назад. Они выглядят так же, как все, и по выговору их не отличить. Многие употребляют в пищу жареную свинину, а по субботам отправляются на службу. Если понадобятся они, вероятны сложности. Вот почему я составляю список.

— Но как? Невозможно же ходить повсюду и расспрашивать, не знает ли кто каких евреев.

— Да, это проблема. Сейчас под моим началом два младших сыщика прорабатывают телефонную книгу и прочие справочники, выписывают похожие на еврейские имена.

— Вряд ли этот метод надежный. Полно людей по фамилии Исаксен, которые вовсе не евреи.

— И полно евреев, которых зовут, скажем, Ян Кристиансен. О чем я всерьез подумываю, так это о том, чтобы с налету навестить синагогу. Там наверняка есть список тех, кто ее посещает.

Тильде, к его удивлению, поморщилась, но все-таки спросила:

— Так в чем же дело?

— Юэль не дал санкции.

— Я думаю, он прав.

— Неужели? А почему?

— Петер, ну разве ты сам не видишь? Какой прок в будущем может быть от твоего списка?

— Разве не ясно? — рассердился он. — Если в еврейской среде начнет расти сопротивление немцам, мы будем знать, где искать.

— А если нацисты вдруг решат собрать всех евреев и отправить их в концентрационные лагеря, как в Германии? И тогда они воспользуются твоим списком!

— Но зачем им отправлять евреев в лагеря?

— Затем, что нацисты ненавидят евреев. Но мы-то не нацисты, мы работаем в полиции. Мы арестовываем людей за то, что они преступают закон, а не потому, что мы их ненавидим.

— Да знаю я, — отмахнулся Петер. Он не ждал от Тильде нападения с этой стороны.

«Уж она-то должна знать, что моя задача способствовать соблюдению закона, а не попирать его», — подумал он.

— Риск, что информация будет использована не по назначению, есть всегда, — недовольно произнес Петер вслух.

— А не лучше совсем не связываться с этим чертовым списком?

«Вот бестолковщина! — поморщился Петер. — И этого человека я считал своей соратницей в войне против нарушителей закона!»

— Нет, не лучше! — рявкнул он, но тут же заставил себя понизить голос: — Опасайся мы этого, никакой службы безопасности вообще не было бы!

Тильде покачала головой.

— Послушай, Петер, нацисты сделали нашей стране много добра, мы с тобой оба это знаем. Они навели порядок, настаивают на соблюдении закона, при них снизилась безработица и так далее. Но в том, что касается евреев, у них психоз.

— Возможно. Но правила сейчас диктуют они.

— Да ты только взгляни на датских евреев: они законопослушны, добросовестно трудятся, отправляют детей в школу… Это смехотворно — вносить их в список, словно они заговорщики-коммунисты.

— Значит, ты отказываешься работать со мной? — Он обидчиво выпрямился.

— Как ты можешь такое говорить? — В ее голосе прозвучала ответная обида. — Я служу в полиции, а ты — мой начальник. Я выполню любое твое поручение. Тебе следовало бы это понимать.

— Ты серьезно?

— Послушай, если бы тебе пришло в голову составить полный перечень датских ведьм, я бы ответила, что, на мой взгляд, ведьмы не преступницы, но составить их перечень я бы тебе помогла.

Принесли заказ, и в неловком молчании они приступили к еде.

— Как дела дома? — первой нарушила тишину Тильде.

Петер вдруг вспомнил, как за несколько дней до катастрофы воскресным утром они с Инге шли в церковь — счастливые, здоровые, нарядные.

«В мире столько никчемной швали… Почему именно мою жену лишил разума пьяный сопляк, усевшийся за руль спортивной машины?»

— Инге по-прежнему, — вздохнул он.

— Никаких улучшений?

— Когда мозг поврежден так серьезно, вылечиться нельзя. Улучшений нет и не предвидится.

— Тяжко тебе, да?

— Мне повезло, у меня щедрый отец. На полицейское жалованье сиделку не потянуть — пришлось бы отправить Инге в клинику.

И снова Тильде странно на него посмотрела. Будто думала, что это не худший выход из положения.

— А что насчет лихача в спортивной машине?

— Его зовут Финн Йонк. Вчера начался суд. Дня через два все решится.

— Наконец-то! Сколько, ты думаешь, ему дадут?

— Он признал вину. Думаю, от пяти до десяти лет заключения.

— По-моему, недостаточно.

— За то, что человек перестал быть человеком? А сколько достаточно?

Отобедав, они пешком направились на службу. Тильде взяла Петера под руку. Ласковый жест говорил о том, что, несмотря на разногласия, она относится к нему хорошо. Уже вблизи ультрамодного здания полицейского управления Петер приостановился.

— Жаль все-таки, что ты не одобряешь мою идею насчет списка евреев.

Она остановилась, повернулась к нему.

— Ты ведь неплохой человек, Петер. — Он даже удивился, как она это произнесла, словно вот-вот расплачется. — Обостренное чувство долга — твое главное качество. Но одним только долгом руководствоваться нельзя.

— Не понимаю, о чем ты.

— Я знаю. — Тильде развернулась и вошла в управление одна.

По дороге в отдел он пытался взглянуть на вопрос с ее точки зрения. Если нацисты посадят в тюрьму законопослушных евреев, это будет преступление, и его список пойдет на пользу преступникам. Но отчего не сказать то же самое про ружье или даже про автомобиль: тот факт, что ружье или автомобиль могут использоваться в преступных целях, не означает, что непозволительно их иметь!

Когда он шел через внутренний двор, его окликнул Фредерик Юэль.

— Следуйте за мной, — сухо велел он. — Нас вызывает генерал Браун.

Юэль зашагал первым, военной выправкой создавая впечатление деловитости и решительности, которых, уж Петер-то знал, за ним и в помине не было.

От полицейского управления до главной городской площади, где немцы обосновались в здании, именуемом «Дагмархус», было недалеко. Штаб-квартира оккупационных сил, окруженная мотками колючей проволоки, с крыши была укреплена пушками и зенитной батареей. Кабинет Вальтера Брауна занимал угловое помещение окнами на площадь и выглядел элегантно. Обитая кожей кушетка, на стене — совсем небольшой портрет фюрера, на старинном письменном столе — рамка с фотографией двух мальчиков в школьной форме. Петер отметил, что Браун и здесь был в портупее, словно желая сказать: несмотря на уют и удобства, о деле он не забывает.

Хозяин кабинета лучился довольством.

— Нашим специалистам удалось расшифровать сообщение, которое вы обнаружили в тормозной колодке, — обычным своим полушепотом произнес он.

Петер возликовал.

— Очень впечатляет, — пробормотал Юэль.

— Судя по всему, труда это не составило, — продолжал Браун. — Англичане по-прежнему пользуются простыми шифрами, часто на основе известных стихов или прозаических отрывков. Криптографам достаточно расшифровать несколько слов, а с остальным справится любой специалист по английской литературе. Я и не представлял, что от литературоведения может быть толк! — И он рассмеялся собственной шутке.

— Что было в записке? — нетерпеливо спросил Петер.

Браун открыл папку, лежащую перед ним на столе.

— Она от группы, которая называет себя «Ночной дозор». — Хотя разговор шел по-немецки, Браун употребил датское слово «Natvaegterne». — Вам такое название о чем-нибудь говорит?

Петер почувствовал, что его застали врасплох.

— Проверю по картотекам, разумеется, но сразу могу сказать: прежде мы с такой группой не сталкивались. — Он нахмурился, сосредоточенно размышляя. — В реальной жизни ночные дозорные — это, как правило, солдаты или полицейские, верно?

— Не думаю, что служащие датской полиции… — вскинулся Юэль.

— Я же не сказал, что это датчане, — не дослушав, перебил Петер. — Не исключено, что шпионы — предатели-немцы. — Он пожал плечами. — А может, члены группы только воображают себя военными… — Он перевел взгляд на Брауна. — А в чем суть сообщения, генерал?

— Это данные о расположении наших военных сил в Дании. — Через стол он подтолкнул к ним пачку листков. — Размещение зенитных батарей в Копенгагене и окрестностях. Перемещение немецких военных судов в порту за последний месяц. Местоположение воинских частей в Орхусе, Оденсе и Морлунде.

— Информация точная?

Браун помедлил с ответом.

— Не вполне. Близкая к истинному положению дел, но не точная.

Петер кивнул.

— Значит, шпионы не немцы: у тех есть доступ к служебным данным и сведения были бы выверены, — скорее датчане. Ведут наблюдение со стороны и квалифицированно обобщают результаты.

— Весьма разумное рассуждение, — одобрил Браун. — Но сумеете ли вы отыскать этих людей?

— Безусловно.

Внимание Брауна полностью переключилось на Петера, будто Юэль тут не присутствовал или он был не старший офицер, а так, мелкая сошка.

— Как вы думаете, это те же люди, что выпускают подпольную газету?

Петеру было приятно, что Браун признал его компетентность. Надеясь, что тот оценит иронию положения, в котором они с Юэлем оказались, Петер покачал головой.

— Кто издает газету, нам известно. За ними организован присмотр. Будь они вовлечены в наблюдения за диспозицией немецких соединений, мы бы заметили. На мой взгляд, мы столкнулись с организацией, нам не известной.

— Но тогда как же вы их поймаете?

— Есть группа потенциальных возмутителей спокойствия, которой мы должным образом не занимались. Это евреи.

Юэль тихо ахнул.

— Ну так займитесь ими! — велел Браун.

— В нашей стране не всегда легко выявить, кто еврей.

— Значит, проверьте синагогу!

— Хорошая мысль, — кивнул Петер. — Там могут быть списки общины. И станет понятно, откуда плясать.

Юэль грозно глянул на Петера, но промолчал.

— Вышестоящие органы в Берлине приятно поражены лояльностью и эффективностью, проявленными датской полицией при перехвате шифровки в Англию. Тем не менее они выразили настоятельную готовность прислать сюда группу следователей гестапо. Я разубедил их, пообещав, что с присущим вам рвением вы сами раскроете шпионскую сеть и предъявите предателям обвинение.

Это была длинная речь для человека с одним легким, и Браун остановился перевести дыхание. Он помолчал, переводя взгляд с Петера на Юэля и обратно, а отдышавшись, закончил:

— Ради вас самих и ради благополучия всей Дании вы должны добиться успеха!

Юэль и Петер поднялись со своих мест, и Юэль коротко ответил:

— Мы сделаем все возможное.

Они вышли. Едва оказавшись на улице, Юэль обратил на Петера свои синие сверкающие гневом глаза.

— Вам прекрасно известно, черт побери, что синагога тут ни при чем!

— Ничего подобного мне не известно.

— Да вы просто выслуживаетесь перед нацистами, холуй!

— А почему мы не должны им содействовать? Теперь они представляют закон.

— Думаете, они посодействуют вашей карьере!

— А хоть бы и так, — задетый, парировал Петер. — Копенгагенская элита предубеждена против выходцев из провинции. Не исключено, немцы смотрят на это шире.

Юэль не поверил своим ушам.

— Вы в самом деле так видите ситуацию?

— По крайней мере они не слепы к способностям мальчиков, которые не окончили Янсборгскую школу.

— Значит, вы думаете, что не получили должность из-за своего происхождения? Идиот! Вас прокатили, потому что вы экстремист! Меры не знаете. Дай вам волю, уничтожите преступность, арестовав всех, кто подозрительно выглядит! — Он презрительно хмыкнул. — Пока это зависит от меня, повышения вам не видать. А теперь убирайтесь, чтобы я вас не видел!

Петер кипел от раздражения.

«Что Юэль о себе возомнил? Знаменитый предок в родословной не делает его лучше других! Юэль такой же полицейский, как я, и не имеет права вести себя так, словно представляет высшую форму жизни. И все равно я его поборол. Получил разрешение обыскать синагогу. Да, Юэль всю жизнь будет меня за это ненавидеть. Ну и что? Власть сейчас не у Юэля, а у Брауна. Уж лучше быть любимчиком Брауна и врагом Юэля, чем наоборот».

В управлении Петер быстро созвал свою команду, выбрав тех же сыщиков, которые ездили на аэродром в Каструп: Конрада, Дреслера и Эллегарда.

Тильде он сказал:

— Если ты не против, я взял бы и тебя.

— С чего это я буду против? — огрызнулась она.

— Ну, после нашего разговора за обедом…

— Я профессионал.

— Ну и хорошо, — кивнул он.

Они приехали на улицу Кристалгаде. Синагога из желтого кирпича стояла к улице боком, словно выставила плечо в попытке защититься от враждебного мира. Чтобы никто оттуда не ускользнул, Петер поставил у ворот Эллегарда.

Из еврейского дома для престарелых, который стоял по соседству, вышел старик в ермолке.

— Я могу вам помочь? — любезно осведомился он.

— Мы из полиции, — представился Петер. — Кто вы такой?

Лицо старика выразило такой страх, что Петер почти ему посочувствовал.

— Я Горм Расмуссен, дневной смотритель дома, — запинаясь, проговорил тот.

— У вас ключи от синагоги?

— Да.

— Откройте.

Старик вынул из кармана связку ключей и отворил дверь.

Большую часть здания занимала молельня — богато украшенное помещение с золочеными египетскими колоннами, на которые опирались нависающие с двух сторон галереи.

— У этих евреев денег куры не клюют, — пробормотал Конрад.

— Покажите мне список прихожан, — приказал Петер Расмуссену.

— Прихожан? Что вы имеете в виду?

— У вас должен быть список имен и адресов всех, кто входит в общину.

— Нет. Мы рады любому еврею.

Что-то подсказывало Петеру, что старик говорит правду, но обыскать храм следовало в любом случае.

— Здесь есть служебные помещения?

— Только комнатка, где облачаются рабби и служки, и гардеробная для верхней одежды молящихся.

Петер кивнул Дреслеру и Конраду: «Проверьте там все», — а сам прошел к тому месту, откуда проповедуют, и поднялся по лесенке на возвышение. Там за занавесью обнаружилась ниша.

— Что в ней?

— Свитки Торы, — отозвался Расмуссен.

Это были шесть больших, тяжелых на вид свитков, любовно завернутых в бархатную ткань, — идеальное место что-то припрятать.

— Разверните их все и расстелите на полу, чтобы я убедился, что внутри ничего нет.

Пока старик выполнял приказание, Петер подошел к Тильде и заговорил с ней, с подозрением косясь на Расмуссена.

— Ты как?

— Я же сказала.

— Если мы что-то найдем, признаешь, что я был прав?

Она улыбнулась.

— А если ничего не найдем, ты признаешь, что был не прав?

Он кивнул, довольный, что девушка на него не сердится.

Расмуссен расстелил свитки, покрытые письменами. Ничего подозрительного Петер не заметил. Может, действительно служащие синагоги не регистрируют свою паству, но скорее всего списки прихожан велись, просто с приходом нацистов их, от греха подальше, уничтожили. Неприятно. Разрешение на этот рейд досталось ему с трудом, и с начальником отношения он испортил. Обидно будет ничего не найти.

Дреслер и Конрад вернулись с разных концов здания: Дреслер — с пустыми руками, Конрад — со свежим номером «Положения дел».

Петер взял у него газету и показал Расмуссену.

— Иметь это противозаконно.

— Извините, — виновато отозвался старик. — Нам суют их в почтовый ящик.

Тех, кто печатал и распространял газету, полиция не искала, поэтому те, кто ее всего лишь читал, ничего противозаконного не совершали. Но Расмуссен этого не знал, и Петер его незнанием воспользовался.

— Не может быть, чтобы вы никогда не писали писем членам общины, — воскликнул он.

— Конечно, руководителям иногда пишем, — признал старик. — Но списков у нас нет. Мы же знаем своих руководителей. — Он попытался улыбнуться. — Да и вы их, я думаю, знаете.

Петер в самом деле знал имена примерно дюжины видных евреев: среди них были два банкира, судья, несколько университетских профессоров, двое-трое политических деятелей и художник. Но они его не интересовали: слишком известны, чтобы пойти в шпионы. Такие люди не будут стоять в порту, подсчитывая корабли: их тут же заметят.

— А разве вы не посылаете писем обычным людям, извещая их о мероприятиях, которые проводите, — празднествах, пикниках, концертах?

— Нет. Мы просто вешаем объявление в общинном центре.

— Ага! — обрадовался Петер. — Есть общинный центр! И где он находится?

— Поблизости от Кристиансборга, на Новой Королевской улице.

«В полумиле отсюда».

— Дреслер, попридержи старика минут пятнадцать, — велел Петер, — чтобы никого не предупредил.

Еврейский общинный центр располагался в большом здании восемнадцатого века, с внутренним двориком и нарядной парадной лестницей, которое, впрочем, весьма нуждалось в ремонте. Кафетерий оказался закрыт, и никто не играл в пинг-понг в цокольном этаже. В дирекции обнаружился секретарь, хорошо одетый молодой человек высокомерного вида. Он заявил, что никаких списков они не держат, но сыщики тем не менее принялись за обыск.

Звали молодого человека Ингемар Гаммель, и что-то в нем насторожило Петера. В отличие от старика Расмуссена Гаммель не испугался. Но если в случае с Расмуссеном Петер чувствовал, что тот пусть и перепуган, но чист, Гаммель производил прямо противоположное впечатление.

Он сидел за письменным столом, в жилете, из кармашка которого свисала цепочка часов, и спокойно смотрел, как роются в его кабинете. Одет вроде бы дорого. С какой стати состоятельный молодой человек подвизался здесь на должности, подобающей скорее девицам, которым принято недоплачивать, или среднего достатка матронам, чьи дети уже разлетелись из дому?

— Думаю, вот то, что мы ищем, босс. — Конрад передал Петеру черную папку. — Список крысиных нор.

Петер открыл папку и увидел страницы, заполненные именами и адресами, несколько сотен страниц.

— Опа! Отлично, Конрад. Продолжайте искать — может, еще что-нибудь подвернется. — Шестое чувство подсказывало, что так и будет.

Он листал страницы, выискивая что-нибудь необычное или знакомое, или… ну что-то. Грызла неудовлетворенность, однако глаз ни за что не цеплялся.

Пиджак Гаммеля висел на крючке за дверью. Петер прочел на ярлычке название ателье. Костюм шили у «Андерсена и Шеппарда» на Сэвил-роуд в Лондоне, в 1938 году. Петеру стало обидно: он покупал одежду в лучших магазинах Копенгагена, но английского костюма позволить себе не мог. А у этого из нагрудного кармашка выглядывал шелковый платок! В левом боковом кармане, схваченная зажимом, обнаружилась солидная пачка денег, в правом — билет на поезд в Орхус и обратно, с аккуратной дырочкой, пробитой компостером билетного контролера.

— Зачем вы ездили в Орхус?

— Навестить друзей.

В расшифровке упоминалось немецкое соединение, расположенное в Орхусе. С другой стороны, после Копенгагена это второй по величине город, и сотни людей каждый день ездят туда и обратно.

Во внутреннем кармане пиджака лежал тоненький ежедневник. Петер раскрыл его.

— Наслаждаетесь этой работой, да? — с презрением бросил Гаммель.

Петер с улыбкой посмотрел на него. Ему и правда доставляло наслаждение злить надутых богатеев, которые воображают, будто они лучше обычных людей. Но вслух он произнес:

— Подобно сантехнику я вижу много дерьма, — и подчеркнуто уставился на записную книжку Гаммеля.

Почерк у того был стильный, под стать костюму, с размашистыми заглавными буквами, а записи — самого обычного свойства: свидание, обед, театр, мамин день рождения, «позвонить Йоргену насчет Уайлдера».

— Кто такой Йорген? — спросил Петер.

— Мой кузен, Йорген Лумпе. Мы обмениваемся книгами.

— А Уайлдер?

— Торнтон Уайлдер.

— И это…

— Американский писатель. «Мост короля Людовика Святого». Вы наверняка читали.

Это прозвучало издевкой, намеком на то, что у полицейского кишка тонка по части культуры, куда ему читать иностранные книги. Петер пропустил укол мимо ушей и вернулся к дневнику. Как он и ожидал, там имелся алфавитный список имен — с адресами, а некоторые и с телефонами. Искоса глянув на Гаммеля, он заметил, что чисто выбритые щеки того слегка зарделись. Многообещающий знак. Петер углубился в список и наугад выбрал имя.

— Хильде Бьергагер — это кто?

— Приятельница, — спокойно ответил Гаммель.

— Бертиль Брун? — попробовал еще Петер.

— Партнер по теннису, — остался невозмутимым Гаммель.

— Фред Эскилдсен?

— Мой финансовый консультант.

Прочие сыщики прекратили обыск и, чувствуя напряжение, замолчали.

— Поуль Кирке?

— Мой старый друг.

— Пребен Клаузен?

— Торговец картинами.

За все время разговора Гаммель впервые выказал что-то вроде эмоции, которую Петер трактовал скорее как вздох облегчения, чем чувство вины. С чего бы это? Может, Гаммелю показалось, что он проскочил? Касалось это торговца картинами Клаузена? Или того, кого он назвал перед ним? Может, Гаммель перевел дух потому, что Петер перешел к Клаузену?

— Поуль Кирке — старый друг?

— Вместе учились в университете.

Голос звучал ровно, но в глазах мелькнул страх. Петер глянул на Тильде, и она легонько кивнула. Значит, ей тоже реакция Гаммеля показалась подозрительной. Петер снова обратился к дневнику. Адреса Кирке там не было, но у телефонного номера имелась пометка — заглавная «Н», что-то уж очень мелко написанная.

— Что значит буква Н? — поинтересовался Петер.

— Нествед. Это его номер в Нестведе.

— А какой еще у него номер?

— Другого нет.

— Тогда зачем вам понадобилось делать пометку?

— Правду сказать, не помню, — с раздражением бросил Гаммель.

Может, так оно и есть. А с другой стороны, «Н» может означать «Ночной дозор».

— Чем он занимается? — спросил Петер.

— Летчик.

— Гражданский?

— Военный.

— Ага! — Петер предполагал, что в «Ночной дозор» входят военные, и из-за названия группы, и потому, что именно военные способны грамотно провести рекогносцировку. — На какой базе?

— В Водале.

— Мне показалось, вы сказали, он в Нестведе.

— Это рядом.

— Да, в двадцати пяти километрах.

— Ну, так я это запомнил.

Петер покивал в задумчивости, а потом велел Конраду:

— Арестуйте этого лживого хлыща.

Обыск, проведенный на квартире у Ингемара Гаммеля, разочаровал. Ничего интересного: ни книжки с шифрами, ни антиправительственной литературы, ни оружия. Видимо, Гаммель в подпольной группе рядовой, в его задачи входит только поглядывать-послушивать, а потом докладывать связному. Вот тот — ключевая фигура, он, видно, и собирает всю информацию, обобщает, а потом пересылает в Англию. Но кто это? Не исключено, пресловутый Поуль Кирке.

Прежде чем отправиться в летную школу в Водале, где тот служил, Петер провел час дома с Инге. Скармливая ей бутербродики с медом и яблоками, он поймал себя на том, что грезит о семейной жизни с Тильде Йесперсен. Представляет, как она готовится вечером к выходу из дома — моет волосы, энергично вытирает их полотенцем… сидит в одном белье у туалетного столика и красит ногти… смотрится в зеркало, повязывая шелковый шарф. Он осознал, что жаждет жить с женщиной, которая в состоянии себя обихаживать.

Нет, следует пресечь эти мысли. Он женат. Тот факт, что жена больна, вовсе не оправдание для измены. Тильде сотрудник и друг, и всегда останется для него только другом.

Взвинченный, недовольный, Петер включил радио и, чтобы убить время до прихода вечерней сиделки, выслушал новости. Британцы снова предприняли наступление в Северной Африке, их танковая дивизия перешла границу между Египтом и Ливией в надежде облегчить положение осажденного Тобрука. Похоже было на то, что операция крупная, хотя датское радио, где царила цензура, понятным образом предсказывало, что немецкие противотанковые орудия все атаки наверняка подавят.

Зазвонил телефон, и Петер пересек комнату, чтобы снять трубку.

— Это Аллан Форслунд из отдела дорожного движения. — Форслунд занимался делом Финна Йонка, пьяницы, который врезался в машину Петера. — Только что закончился суд.

— Ну и как?

— Йонку дали полгода.

— Полгода?!

— Мне очень жаль…

У Петера потемнело в глазах. Чтобы не упасть, он уперся рукой в стену.

— Полгода за то, что он лишил рассудка мою жену? Шесть месяцев?

— Судья постановил, что он уже достаточно пострадал и что ему придется до конца его дней жить с чувством вины.

— Чушь какая!

— Да уж.

— Я думал, прокурор потребует серьезного наказания!

— Мы все так думали. Но адвокат Йонка был просто лиса. Дескать, юноша бросил пить, ездит теперь только на велосипеде, учится на архитектора…

— Тоже мне аргументы!

— Согласен.

— Я такого решения не признаю! Я отказываюсь его признать!

— Мы ничего не можем поделать…

— Еще как можем!

— Петер, только ни в коем случае не принимай никаких мер, не подумав!

— Конечно, не беспокойся. — Петер с трудом взял себя в руки.

— Ты сейчас один?

— Через несколько минут мне на работу.

— Смотри, только пусть рядом кто-нибудь будет.

— Да. Спасибо, что позвонил, Аллан.

— Мне жаль, что мы ничего не добились.

— Это не твоя вина. Ловчила-адвокат и дурак-судья! Мы с этим уже сталкивались. — Петер повесил трубку.

Он изо всех сил старался, чтобы голос звучал спокойно, но внутри у него все кипело. Будь Йонк на свободе, он бы нашел его и убил. Но пока парень в тюрьме, он в безопасности, хотя бы на эти месяцы. А может, под каким-то предлогом арестовать адвоката и избить? Но Петер знал, что никогда такого не сделает. Адвокат законов не нарушал.

Петер перевел взгляд на Инге. Она сидела там, где он ее оставил, и смотрела на него пустыми глазами. Ждала, когда муж вернется ее кормить. Кусочки недожеванного яблока, выпав изо рта, заляпали ей лиф платья. Обычно, несмотря на свое состояние, ела она аккуратно, а уж до катастрофы была чистоплотна, как никто. И сейчас, видя ее с испачканным ртом, в запятнанном платье, Петер чуть не заплакал.

Выручил звонок в дверь. Одновременно пришли и сиделка, и Бент Конрад, который заехал за ним, чтобы отвезти в Водаль. Петер накинул пиджак и ушел, предоставив сиделке привести Инге в порядок.

В летную школу, которая находилась в семидесяти километрах от Копенгагена, они поехали двумя машинами, в черных полицейских «бьюиках». Петер опасался, что армейские будут чинить препоны, и на этот случай попросил генерала Брауна отрядить с ними офицера, для солидности. Так что в первой машине представителем немецкой администрации ехал майор Шварц, подчиненный Брауна.

Все полтора часа пути Шварц, нещадно дымя, курил толстую сигару. Петер старался не думать о возмутительно мягком приговоре, который вынесли Йонку. Сейчас на базе ему понадобится все присутствие духа, и вводить себя в раж неразумно. Он пытался погасить гнев, но тот тлел, как огонь под одеялом натужного спокойствия, и выедал глаза, как дым от сигары Шварца.

Водаль представлял собой аэродром с травяным покрытием: взлетная полоса и разбросанные вдоль одной ее стороны низкие здания. Охраны почти никакой — это ведь всего лишь летная школа, ни малейшей нужды в секретности. Единственный охранник у ворот, не поинтересовавшись, с чем они пожаловали, небрежно махнул рукой: проезжайте!

С полдюжины самолетиков «тайгер мот», словно птички на жердочках, стояли в ряд. Еще там было несколько планеров и два «Мессершмита-109».

Стоило Петеру выйти из машины, как он тут же заметил Арне Олафсена, своего земляка с Санде. В ладной армейской форме, которая очень ему шла, неспешной походкой тот пересекал автомобильную стоянку. Петер озлился.

Они с Арне дружили с самого детства, пока двенадцать лет назад не рассорились их родители. Все началось с того, что Акселя Флемминга, отца Петера, обвинили в неуплате налогов. Факт предъявления ему иска сам Аксель считал возмутительным: он делал то же, что делают все, то есть преуменьшал в налоговых документах свой доход, преувеличивая расходы. Его признали виновным и присудили взыскать с него, помимо выплаты всех недоимок, крупный штраф.

Друзей и соседей он попытался убедить, что дело надо рассматривать не как обвинение в нечестности, а как спор по оформлению бухгалтерской отчетности. Но тут вмешался пастор Олафсен.

Существовало церковное правило, согласно которому любой член конгрегации, преступивший закон, должен быть «отчитан», то есть на неделю изгнан из общины. На следующее воскресенье он может снова в нее вступить, но всю неделю считается чужаком. По мелким поводам вроде превышения скорости при вождении эта процедура не проводилась, и Аксель утверждал, что его провинность подпадает под эту категорию. Пастор Олафсен не согласился.

Для Акселя это было куда унизительней, чем штраф. Его имя предали позору перед всеми, кто присутствовал в церкви, ему пришлось покинуть свое обычное место, остаток службы просидеть на задней скамье, и пастор, ко всему прочему, проповедь свою посвятил словам «кесарю кесарево».

Петер всегда вспоминал это с внутренней дрожью. Аксель так гордился своим положением процветающего предпринимателя и лидера общины. Хуже наказания, чем потерять уважение соседей, для него не существовало. Петер страдал, глядя, как напыщенное, самодовольное ничтожество вроде Олафсена публично отчитывает отца. На его взгляд, отец заслужил штраф, но не унижение в церкви. Он поклялся тогда, что если кто-то из Олафсенов преступит закон, пощады ему не будет.

Как было бы распрекрасно, окажись Арне членом шпионского подполья. Вот это была бы месть!

Тут Арне перехватил его взгляд.

— Петер! — Он выглядел удивленным, но не испуганным.

— Это здесь ты работаешь? — спросил Петер.

— Да, когда дают хоть какую-нибудь работу.

«Как всегда, Арне само благодушие и веселость. Если он в чем-то и замешан, то умело это скрывает», — размышлял Петер.

— Конечно, ты же пилот, — произнес он вслух.

— Здесь летная школа, но учеников у нас кот наплакал. Лучше скажи, ты-то тут что забыл? — Арне перевел взгляд на майора в немецкой форме, который стоял за спиной Петера. — У нас что, опасно намусорили? Или кто-то катался ночью на велосипеде, не зажигая фар?

Шуточки Арне не показались Петеру удачными.

— Рядовое расследование, — кратко ответил он. — Где найти вашего командира?

Арне махнул в сторону одного из зданий:

— Вон там штаб базы. Спроси майора Ренте.

Ренте оказался долговязым типом с кислым выражением лица и усами щеточкой.

— Я здесь для того, чтобы допросить вашего подчиненного, капитана Поуля Кирке, — сообщил ему Петер, представившись.

Майор Ренте многозначительно посмотрел на майора Шварца.

— А в чем дело? — выдавил он.

Слова «не твое собачье дело» вертелись у Петера на губах, но он сдержался и вежливо солгал:

— Он замешан в торговле краденым.

— Когда в преступлениях замешаны военные, мы предпочитаем сами расследовать дело.

— Еще бы вы не предпочитали. Однако… — Петер сделал жест в направлении Шварца. — Однако наши немецкие друзья предпочитают, чтобы это дело вела полиция, так что вам придется смириться. Где сейчас находится Кирке?

— Сейчас он в воздухе.

— Я полагал, вашим самолетам полеты запрещены? — вскинул бровь Петер.

— Как правило, да, но случаются исключения. Завтра нам предстоит визит группы люфтваффе. Немецкие летчики выразили желание подняться в воздух в наших тренировочных самолетах, и мы получили разрешение провести пробные полеты, чтобы убедиться в готовности наших машин. Кирке через несколько минут сядет.

— А я пока обыщу его вещи. Где он размещается?

Помолчав, Ренте с неохотой ответил:

— Спальный корпус А, в конце летной полосы.

— А тут у него нет помещения или хотя бы шкафчика, где он держит свои вещи?

— Четвертая дверь по этому коридору.

— Начнем оттуда. Тильде, пойдешь со мной. Конрад, отправляйся на летное поле, встретишь Кирке, когда он сядет, — я не хочу, чтобы он смылся. Дреслер и Эллегард, обыщите спальный корпус А. Майор, благодарю вас за помощь… — Заметив, что тот перевел взгляд на телефонный аппарат, Петер добавил: — В течение нескольких минут, майор, потрудитесь воздержаться от телефонных звонков. Если вы предупредите кого-нибудь, пока мы идем, это затруднит исполнение правосудия. Придется бросить вас в тюрьму, а это вряд ли украсит реноме армии, как вам кажется?

Ренте промолчал.

Коридор привел Петера, Тильде и Шварца к двери с табличкой «Старший летный инструктор». В тесной комнате без окон едва помещались письменный стол и шкаф. Петер и Тильде начали обыск. Шварц, стоя в дверях, зажег очередную сигару. В шкафу хранились папки с документами учеников летной школы. Петер и Тильде терпеливо просматривали каждый листок бумаги. В маленькой комнате нечем было дышать, дым сигары забил запах духов Тильде.

Через четверть часа Тильде удивленно воскликнула:

— Интересно!

Петер оторвался от характеристики некоего Кельда Хансена, который провалил экзамен по навигации.

Тильде подала ему листок бумаги. Петер, хмурясь, его рассмотрел. Это был старательный рисунок механизма, какого именно, Петер не распознал: окруженная стеной большая прямоугольная антенна на постаменте. На рисунке ниже тот же механизм был изображен без стены и подробней, причем постамент выглядел так, словно вращается.

— Что это, по-твоему, может быть? — спросила Тильде, глядя через его плечо.

Он остро почувствовал ее близость.

— Никогда не видел ничего похожего, но могу поспорить: это что-то секретное. Что еще в папке?

— Ничего, — она протянула ему папку с наклейкой «Андерсен Г.Х.».

Петер хмыкнул.

— Ганс Христиан Андерсен! Уже подозрительно. — Он перевернул листок. На обороте была набросана карта длинного и узкого острова, очертания которого были знакомы Петеру не хуже, чем карта Дании. — Да это же Санде! Остров, где живет мой отец!

Вглядевшись пристальней, он заметил, что на карте отмечено местоположение новой немецкой базы и часть пляжа, куда доступ запрещен.

— Опа! — тихо сказал он.

Синие глаза Тильде оживленно блеснули.

— Неужели мы поймали шпиона?

— Пока нет, — покачал головой Петер. — Но осталось совсем недолго.

Сопровождаемые безмолвным Шварцем, они вышли на воздух. Солнце уже зашло, но в мягком сумраке долгого летнего вечера видимость оставалась прекрасной. Они остановились рядом с Конрадом, неподалеку от авиастоянки. На ночь самолеты прятали под крышу. Один как раз закатывали в ангар: два механика толкали биплан за крылья, а третий держал на весу хвост.

Конрад указал на снижающийся на посадку самолет.

— Думаю, это наш и есть.

«Тигровый мотылек» сделал красивую, ладную дугу и влился в воздушный поток, который понес его к земле. Петер меж тем думал, что попал в яблочко.

«Поуль Кирке наверняка шпион. Рисунка, который нашли у него в кабинете, хватит, чтобы злодея повесили. Но прежде чем это произойдет, он должен ответить мне на много вопросов. Кто он — простой информатор вроде Ингемара Гаммеля? Сам он ездил на Санде, чтобы проникнуть на авиабазу и зарисовать таинственный агрегат? Или его роль поважней, и Поуль координатор, к которому стекается информация, а он шифрует ее и переправляет в Англию? Если так, то кто тогда ездил на Санде и привез оттуда рисунок? Может быть, Арне Олафсен? Не исключено, пусть даже Арне и не показал ничем, что его взволновало явление полицейских на базу. В любом случае надо установить за ним слежку».

Самолет коснулся земли и, подскакивая, покатил по траве. В этот самый момент с той стороны, что против ветра, на бешеной скорости примчался полицейский «бьюик». Он резко затормозил, и оттуда, держа в руке что-то ярко-желтое, выскочил Дреслер.

Петер метнул в него гневный взгляд: не хватало еще, чтобы Кирке насторожился, — но, оглядевшись, понял, что сам допустил промах. Стоило расслабиться на минуту — и пожалуйста, чудо какая компания сгрудилась у взлетной полосы: он сам официального вида, в темном костюме, Шварц с сигарой в немецкой военной форме, женщина, и к тому же еще один штатский выскакивает из машины! Они выглядят как комитет по торжественной встрече. Увидев такое, кто угодно насторожится.

Тем временем подбежал Дреслер, размахивая книгой в ярко-желтой обертке.

— Шифровальная книжка! — взволнованно выкрикнул он.

Это означало, что Кирке — ключевая фигура в шпионской сети. Петер посмотрел на самолетик, который, не доехав до них, свернул со взлетной полосы, чтобы подрулить к стоянке.

— Спрячь книжку под плащ, идиот, — рявкнул он Дреслеру. — Увидит, чем ты тут размахиваешь, сразу поймет, что мы за ним!

Он снова глянул на «мотылек». Кирке в открытой кабине был виден прекрасно, но выражение лица скрывалось за очками, шарфом и шлемом.

Дальнейший ход событий, впрочем, сомнений не вызвал.

Мотор вдруг взревел громче, самолет качнуло, он развернулся по ветру, но покатил прямо на Петера и тех, кто стоял с ним рядом.

— Черт, он деру дает! — закричал Петер.

Набирая скорость, самолет продолжил движение.

Петер выхватил пистолет.

Кирке нужен ему живым, чтобы допросить, но уж лучше убить его, только не дать уйти. Целясь с двух рук, он метил в приближающийся «мотылек». Сбить самолет из пистолета не выйдет, но при удаче можно попасть в пилота.

Хвост «мотылька» оторвался от земли, самолет выровнялся, стали видны голова и плечи пилота. Петер взял на мушку летный шлем, выстрелил. Самолет оторвался от земли. По мере того как он взлетал, Петер брал все выше, пока не расстрелял все семь патронов, что были в магазине его «вальтера». С горьким разочарованием он понял, что метил слишком высоко: бензобак над головой летчика, как кляксами, продырявило, и горючее, брызгаясь, фонтанчиками поливало кабину. Самолет даже не дрогнул.

Все, кроме Петера, плашмя рухнули на землю.

Петером же при виде вращающегося, со скоростью сорок километров в час несущегося на него пропеллера овладел неукротимый, бешеный гнев. Там, в кабине, вместе с Поулем Кирке сидели все преступники, когда-либо уходившие от ответа, включая сопляка Финна Йонка. Остановить Кирке необходимо, пусть даже ценой собственной жизни.

Краем глаза он заметил сигару майора Шварца, тлеющую в траве, и его озарило.

Когда биплан приблизился к ним, он нагнулся, схватил сигару, метнул в пилота и тут же отпрыгнул в сторону.

Порыв ветра пронесся над ним, и нижнее крыло едва не снесло ему голову.

Он упал на землю, перекатился и посмотрел вверх.

«Тайгер мот» взлетал. Ни пули, ни тлеющая сигара, видимо, не причинили ему вреда. Петер потерпел поражение.

Неужели Кирке уйдет? Конечно, немцы пустят в погоню два «мессершмита», но пока они взлетят, пройдет не одна минута и к тому времени беглец скроется из виду. Бак для горючего поврежден, но не исключено, что продырявлена не нижняя часть емкости, а значит, топлива может хватить, чтобы перелететь море и добраться до Швеции, а это всего тридцать километров. К тому же спускается ночь.

«Да, шанс у Кирке есть», — с горечью заключил Петер.

И тут в воздухе раздался свист вспыхнувшего огня, и горящий факел встал над кабиной.

С ужасающей быстротой оно охватило голову и плечи пилота, одежда которого, должно быть, пропиталась бензином. Язычки огня расползлись по фюзеляжу, жадно пожирая ткань обивки.

Несколько секунд самолет еще шел вверх, хотя голова летчика чернела, обугливалась на глазах. Потом тело упало вперед, надавив на рычаг управления, и «мотылек» поник носом и с малой высоты косо врезался в землю. Корпус его смяло, сложило гармошкой.

Потрясенные, все молчали. Огонь продолжал облизывать крылья и хвост, вгрызаться в деревянные лонжероны крыла, обнажил стальные трубки корпуса, который сделался похож на скелет сгоревшего мученика.

— О Господи, как страшно! — прокричала Тильде. — Бедняга…

Ее трясло.

— М-да. — Петер положил руку ей на плечо. — Но хуже всего то, что он уже ничего не расскажет.

Глава 8

Вывеска «Датский институт народной песни и танца» красовалась у входа исключительно для отвода глаз. Если спуститься и через двойной светозащитный занавес пройти в подвал без окон, попадешь в джаз-клуб.

Зал был маленький, темноватый, с бетонным замусоренным бумажками и окурками, липким от пролитого пива полом. Несколько хромоногих столов и деревянных стульев имелось, но большая часть аудитории была на ногах. Портовые рабочие и матросы плечом к плечу стояли рядом с хорошо одетыми молодыми людьми и даже немецкими солдатами, которых тоже сюда изредка заносило.

На маленькой сцене сидела у пианино молодая женщина и низким голосом что-то напевала в микрофон. Может, это тоже был джаз, но Харальд сходил с ума совсем по другой музыке. Он страстно ждал выступления Мемфиса Джонни Медисона — тот был «цветной», хотя большую часть жизни провел в Копенгагене и город Мемфис вряд ли когда видал.

Было два часа ночи. Вчера вечером, когда вся школа улеглась, Три Балбеса — Харальд, Мадс и Тик — оделись, выбрались из спального корпуса и успели на последний поезд в город. Это было рискованно — если дело откроется, им несдобровать, — но Мемфис Джонни того стоил.

Крепкое спиртное, которое Харальд запивал пивом, еще больше подняло ему настроение. Он не мог забыть разговор с Поулем Кирке, и мысль о том, что теперь он в Сопротивлении, волновала. «Только подумать, ведь это такое дело, которым нельзя поделиться даже с Мадсом и Тиком. Что ни говори, а я передал секретные военные данные шпиону!»

Когда Поуль признал, что подполье существует, Харальд сказал ему, что готов всячески помогать. Поуль пообещал, что использует Харальда в качестве наблюдателя. От наблюдателя требуется собирать сведения об оккупационных войсках и передавать Поулю для дальнейшей пересылки в Британию. Харальд гордился собой и нетерпеливо ждал первого задания. При этом он был напуган и очень старался не думать о том, что случится, если его поймают, — хотя, конечно, все равно думал.

Харальд по-прежнему ненавидел Поуля за то, что тот встречается с Карен, но ради Сопротивления решил, что ревность постарается подавить.

«Жаль, что Карен здесь нет, — подумал он. — Ей бы понравилась музыка».

Стоило ему подумать о том, что недостает женского общества, как в глаза бросилось новое лицо: кудрявая брюнетка в красном платье сидела на табурете у бара. Разглядеть ее хорошенько не удавалось: то ли в зале было сильно накурено, то ли с глазами что-то случилось, но, кажется, она пришла одна.

— Эй, посмотрите-ка, — обратился он к приятелям.

— Ничего, если тебе по вкусу старушки, — оценил Мадс.

Харальд попытался сфокусировать взгляд.

— А она старушка? Сколько ей, по-твоему, лет?

— Тридцатник минимум.

Харальд пожал плечами:

— Ну, это еще не старость. Слушайте, может, ей хочется с кем-то поговорить?

— Еще как хочется! — хмыкнул Тик, который выпил меньше друзей.

Харальд не понял, чего это Тик ухмыляется как дурак. Отмахнувшись, он направился к бару и, подойдя ближе, разглядел, что женщина полновата и сильно накрашена.

— Привет, школьник! — улыбнулась она дружелюбно.

— Я вижу, вы одна.

— Ну, на какое-то время.

— Я подумал, возможно, вам хочется с кем-то поговорить.

— Я здесь совсем не для этого.

— А, так вы предпочитаете слушать музыку! Я сам очень люблю джаз, уже давно люблю, много лет. И что вы думаете об этой певице? Она не американка, конечно, но…

— Терпеть не могу музыку.

Харальд пришел в замешательство.

— Тогда почему?..

— Я на работе.

Похоже, она считала, что это все объясняет, но Харальд был озадачен. Она по-прежнему сердечно ему улыбалась, и все-таки у него росло убеждение, что они друг друга не понимают.

— На работе? — повторил он.

— Ну да. А ты что подумал?

Ему хотелось сказать ей что-то приятное.

— Мне вы показались принцессой.

Она рассмеялась.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Бетси.

«Сомнительное имя для датской девушки из рабочих. Наверное, — решил Харальд, — она его себе сочинила».

Рядом возник человек вида весьма поразительного: небритый, с гнилыми зубами и глазом, полуприкрытым вздувшимся синяком. Наряженный в помятый нечищеный смокинг и сорочку без воротника, выглядел он, даром что невысок ростом и тощ, устрашающе.

— Давай-ка, сынок, решайся скорей, — потребовал он.

— Это Лютер, — представила его Бетси. — Оставь мальчика в покое, Лю, он безобидный.

— Твой безобидный отваживает других посетителей.

Харальд понял, что вообще не въезжает, что к чему, и значит, захмелел он сильней, чем ему казалось.

— Ну, хочешь ты переспать с ней или нет? — гнул свое Лютер.

— Да я даже ее не знаю! — поразился Харальд.

Бетси от души расхохоталась.

— Стоит десять крон, платить мне, — сообщил Лютер.

До Харальда наконец дошло. Он повернулся к Бетси, изумленный:

— Вы что, проститутка?

— Ну ладно, чего орать-то, — оскорбилась она.

Схватив Харальда за грудки, Лютер рывком потянул его на себя. Рука у него была сильная, Харальд покачнулся.

— Знаю я вас, умников, — прошипел Лютер, — по-твоему, это смешно?

Изо рта у него воняло.

— Да не заводись ты так, — отстранился Харальд. — Я просто хотел немного с ней поболтать.

Бармен перегнулся через стойку.

— Давай без шума, Лю. Паренек зла не хотел.

— Да ну? А по-моему, он надо мной смеется!

Харальд уже забеспокоился, не дойдет ли до поножовщины, когда распорядитель клуба взял микрофон и объявил выступление Мемфиса Джонни Медисона. Раздались аплодисменты.

Лютер оттолкнул Харальда.

— Пошел отсюда, пока я тебе горло не перерезал, — прошипел он.

Харальд вернулся к друзьям. Он осознавал, что его унизили, но был слишком пьян, чтобы его это волновало.

— Кажется, я нарушил какие-то местные правила, — пожал он плечами.

Но тут на сцене появился Мемфис Джонни, и Харальд вмиг позабыл обо всем на свете. Джонни уселся за пианино, наклонил голову к микрофону и на безупречном датском произнес:

— Спасибо. Если позволите, я начну с композиции величайшего пианиста в стиле буги-вуги Кларенса Пайнтоп-Смита.

Аплодисменты вспыхнули снова, и Харальд закричал по-английски:

— Давай, Джонни!

У двери возник какой-то шум, но Харальд не обратил на это внимания. А Джонни, взяв всего четыре вступительных аккорда, вдруг перестал играть и произнес в микрофон:

— Хайль Гитлер, беби!

На сцену взошел немецкий офицер.

Харальд в изумлении огляделся. Несколько представителей военной полиции выводили из зала немецких солдат. Датчан не трогали.

Офицер выхватил микрофон у Джонни и заявил по-датски:

— Публичные выступления представителей низших рас запрещены. Клуб закрывается.

— Нет! — возмущенно заорал Харальд. — Ты не смеешь, нацистская дубина!

По счастью, стоял такой шум, что его вопль потонул в криках протеста.

— Пошли отсюда, пока ты не нарушил еще какие-нибудь правила, — пробормотал Тик и крепко взял Харальда за предплечье.

— Отстань! — отпихивая друга, кричал тот. — Пусть Джонни споет!

Но Джонни уже был в наручниках, и офицер вел его из зала.

Харальд разозлился не на шутку. Раз в жизни выдался случай послушать настоящего джазового пианиста, и вот тебе на: нацисты остановили концерт после первых аккордов!

— Они права не имеют! — прокричал он.

— Конечно, нет, — умиротворяюще пробормотал Тик и повлек его к двери.

Поднявшись по лестнице, они оказались на улице. Стояла середина лета, и короткая скандинавская ночь шла к концу. Светало. Клуб находился на набережной, мерцал в полусвете водный простор пролива Зунд. Корабли спали, стоя на якорях. С моря дул свежий соленый ветерок. Харальд вздохнул всей грудью, и голова у него закружилась.

— Пойдемте на станцию, дождемся первого поезда домой, — предложил Тик.

План их состоял в том, чтобы оказаться в постели до того, как остальные в школе проснутся.

Они направились к центру города. На всех важных перекрестках немцы установили бетонные сторожевые посты-«стаканы» — восьмиугольные по форме и метр двадцать примерно высотой. Днем внутри каждого стоял постовой, открытый взглядам только начиная с груди. Ночами там никто не дежурил. Харальд, и так взвинченный тем, что клуб закрыли, при виде этих уродливых символов немецкого владычества разъярился еще сильней. Проходя мимо, он бессильно пнул бетонную стенку.

— Говорят, постовые стоят там в кожаных шортах, потому что ног все равно не видно, — сказал Мадс.

Харальд и Тик захохотали.

Чуть поодаль они увидели кучу строительного мусора: рядом шел ремонт какого-то магазинчика. Взгляд Харальда упал на груду банок из-под краски, и его осенило. Потянувшись через кучу, он выбрал одну.

— Что ты еще задумал? — спросил Тик.

На дне банки оставалось немного черной краски, еще не совсем засохшей. Харальд отыскал в мусоре обрезок деревянной планки, которая годилась как кисть. Не обращая внимания на недоуменные возгласы приятелей, с краской и этой планкой он подошел к бетонному стакану, присел перед ним на корточки. Он слышал, как Тик выкрикнул что-то остерегающее, но отвлекаться не стал, с большим тщанием выводя черным по серой бетонной стенке: «А НАЦИСТ БЕЗ ШТАНОВ!»

Закончив, он сделал шаг назад, чтобы полюбоваться работой. Буквы получились большие, жирные, надпись будет видно издалека. Сегодня утром тысячи жителей города по дороге на работу оценят его шутку и посмеются.

— Ну и что вы об этом думаете? — спросил он и оглянулся.

Тика и Мадса не было, но за спиной у него стояли два датчанина-полицейских.

— Очень смешно! — сказал один из них. — Ты арестован.

Остаток ночи Харальд провел в полицейском участке, в камере для пьяниц, где, кроме него, находился еще старик, который надул под себя, и ровесник Харальда, паренек, которого стошнило на пол. Это было так отвратительно, что о сне не могло быть речи. Время тянулось долго, у него жутко болела голова, и страшно хотелось пить.

Однако же не в пример сильнее, чем муки похмелья, Харальда донимал страх. Он боялся, что его станут допрашивать о Сопротивлении и, чего доброго, отправят в гестапо.

«Там могут пытать, и надолго ли меня хватит? Кто знает, насколько я терпелив к боли. Что, если не выдержу и выдам Поуля Кирке? И все из-за глупой шутки! Даже не верится, что повел себя таким дураком», — терзался от стыда Харальд.

В восемь утра полицейский в форме принес поднос, на котором стояли три кружки морковного чая и тарелка с ломтиками черного хлеба, тонко намазанными маргарином. От хлеба Харальд отказался: есть в этой камере было все равно что в нужнике — а чай выпил жадно.

Вскоре его повели на допрос. Пришлось подождать немного, а потом в комнату, держа в руках какую-то папку и еще страницу с машинописным текстом, вошел сержант.

— Встать! — гаркнул он, и Харальд вскочил на ноги. Сержант уселся за стол и прочитал рапорт. — В Янсборгской школе учишься, да?

— Да, господин сержант.

— Раз так, мог бы быть поумней, парень.

— Да, господин сержант.

— Где ты набрался-то?

— В джаз-клубе.

Сержант проглядел рапорт.

— В «Датском институте»?

— Да.

— Наверное, был там как раз, когда фрицы его прикрыли.

— Д-да… — Харальд удивился, что сержант обозвал немцев фрицами. Это не вязалось с атмосферой допроса.

— И часто ты напиваешься?

— Нет, господин сержант. Это впервые.

— Значит, впервые напился, а потом увидел пост и на глаза попалась банка с краской…

— Мне очень стыдно.

Сержант вдруг широко ухмыльнулся.

— Да ладно. По мне, так это правда смешно. Без штанов! — И захохотал.

Харальд растерялся. Сначала полицейский выглядел грозно, а теперь гогочет над шуткой!

— Что со мной будет? — спросил он.

— Да ничего, делов-то, — отмахнулся сержант. — Работа полиции — преступников ловить, а не шутников. — Порвал страницу с рапортом надвое и бросил в мусорную корзину.

Харальд не верил своему счастью.

«Неужели меня сейчас выпустят?»

— И что… что я должен сделать?

— Возвращайся в свой Янсборг.

— Благодарю вас!

«Да… И как мне теперь, интересно, пробраться в школу незамеченным? Средь бела дня? Ну, в поезде будет время подумать и что-нибудь сочинить. Может, все обойдется!»

Сержант поднялся на ноги.

— Один совет напоследок. От спиртного держись подальше.

— Слово даю! — от души пообещал Харальд.

«Если удастся выйти сухим из воды, в жизни не возьму в рот спиртного!»

Сержант распахнул перед ним дверь, и Харальд застыл на месте как пригвожденный. За порогом стоял Петер Флемминг. Какое-то время они молчали, поедая друг друга глазами.

— Чем могу служить, господин инспектор? — прервал этот поединок сержант.

Петер не удостоил его ответом.

— Замечательно! — произнес он как человек, доказавший наконец свою правоту. — А я-то вижу имя в списке задержанных за ночь и думаю: неужели этот Харальд Олафсен, пьяница и пачкун, — сын нашего пастора с Санде? И посмотрите-ка, так оно и есть!

У Харальда земля ушла из-под ног. Только посмел он надеяться, что этот кошмар удастся сохранить в тайне, как о нем узнал человек, у которого зуб на всех Олафсенов скопом!

Петер повернулся к сержанту и властно приказал:

— Вы свободны, сержант. Я сам им займусь.

— Старший инспектор решил, господин инспектор, что обвинение мы ему предъявлять не будем, — заартачился сержант.

— Это мы еще посмотрим.

Харальд чуть не заплакал — так ему показалось обидно: чуть-чуть не удалось улизнуть!

Сержант помедлил, не желая сдаваться.

Тогда Петер твердо сказал:

— Это все, сержант, я больше вас не задерживаю!

Тому пришлось выйти.

Петер в упор смотрел на Харальда и молчал.

— Что ты задумал? — не выдержал Харальд.

Петер улыбнулся.

— Пожалуй, отвезу-ка я тебя в школу.

На территорию Янсборгской школы они въехали в полицейском «бьюике»: за рулем — полицейский в форме, на заднем сиденье — Харальд, как заключенный.

Полуденное солнце весело освещало школьные лужайки и старые здания из красного кирпича. Завидев их, Харальд ощутил укол сожаления: где она, та простая, безопасная жизнь, какой он жил здесь последние семь лет? Как ни обернись дело сегодня, недолго этому привычному, надежному месту быть ему домом.

Совсем другие чувства вызвало это место у Петера Флемминга. Адресуясь шоферу, он кисло пробурчал:

— Вот тут и выращивают наших правителей.

— Да, господин инспектор, — равнодушно отозвался шофер.

Была как раз перемена, когда школа почти в полном составе жевала свои бутерброды на свежем воздухе, так что многие могли наблюдать, как «бьюик» подкатил к зданию дирекции и из него выбрался Харальд.

Петер предъявил секретарше удостоверение, и их с Харальдом немедленно провели в кабинет Хейса.

Харальд не знал, что и думать. Вроде бы Петер не собирался передавать его в гестапо, чего он боялся сильнее всего. Обольщаться не стоило, но были все основания полагать, что Петер видит в нем шкодливого школьника, а не участника датского Сопротивления. В кои-то веки приходилось радоваться, что к тебе относятся как к мальчишке, а не как к взрослому.

«В таком случае куда он клонит?» — терзался раздумьями Харальд.

Они вошли. Хейс поднялся навстречу, вывинтив из-за стола свое длинное тело, и с тревогой уставился на них сквозь очки, сидящие на горбинке носа.

— Олафсен? Что случилось?

Петер не позволил Харальду ответить. Ткнув в него большим пальцем, он грозно спросил Хейса:

— Это ваш?

Благовоспитанный Хейс поморщился, как от удара.

— Олафсен наш ученик, да.

— Прошлой ночью его задержали за порчу немецкого военного имущества.

Харальд понял: Петеру доставляет удовольствие унижать Хейса, он намерен продолжать в том же духе.

— Мне прискорбно слышать, — помертвел Хейс.

— Кроме того, он был пьян.

— Этого еще не хватало…

— Полиция пока не решила, что с ним делать.

— Не уверен, что…

— Честно говоря, мы предпочли бы не наказывать мальчишку за детскую выходку.

— О, я рад это слышать…

— Но, с другой стороны, проступок не должен остаться без наказания.

— Согласен.

— Помимо всего прочего, нашим немецким друзьям будет приятно узнать, что с нарушителем обошлись строго.

— Разумеется…

Харальду было и жаль Хейса, и в то же время противно, что тот мямля. Пока что он только и делал, что поддакивал наглому Флеммингу.

— Таким образом, выбор за вами, — продолжил Петер.

— Да? В каком смысле?

— Если мы отпустим Олафсена, вы отчислите его из школы?

«Вот теперь стало ясно, куда он клонит. Хочет, чтобы мой проступок стал достоянием гласности. Его главная цель — унизить всех Олафсенов. Арест ученика Янсборгской школы попадет в газеты, поднимется шум. Пострадает репутация Хейса, но пуще всех достанется моим родителям. Отец взорвется вулканом, мама будет безутешна».

Однако важнее, на взгляд Харальда, было то, что вражда Петера к Олафсенам притупила его полицейский инстинкт. Он так возликовал, подловив одного из Олафсенов на пьянстве, что проглядел более серьезное преступление. Даже не подумал, не простирается ли неприязнь Харальда к нацистам дальше, чем оскорбительные шутки на стенах, не дошло ли дело до шпионажа. Похоже, злорадство Петера спасло Харальду жизнь.

Хейс впервые попытался возразить.

— Исключение, на мой взгляд, — слишком жестокая мера…

— Не такая жестокая, как суд и, вполне возможно, тюремный приговор.

— Не такая, действительно.

Харальд не участвовал в разговоре, потому что не видел способа как-нибудь добиться того, чтобы инцидент остался тайной. Он утешался мыслью, что избежал застенков гестапо. По сравнению с этим любое наказание — ерунда.

— До конца учебного года осталось совсем недолго. Если исключить, он пропустит не много.

— И все-таки это будет ему уроком.

— В общем, несколько формальным, учитывая, что до выпуска всего пара недель.

— Однако же немцы будут довольны.

— Правда? Это, разумеется, важно.

— Если вы дадите мне честное слово, что Олафсена отчислят, я освобожу его из-под стражи. В противном случае придется везти его назад в полицейское управление.

Хейс виновато глянул на Харальда.

— Похоже, у школы нет выбора, не так ли?

— Да, господин директор.

Хейс перевел взгляд на Петера.

— Что ж, ничего не поделаешь. Я отчислю его.

— Рад, что мы пришли к разумному соглашению. — Петер довольно улыбнулся. — Держись подальше от неприятностей, юный Харальд, — произнес он нравоучительным тоном и поднялся.

Харальд отвел глаза.

Петер и Хейс попрощались за руку.

— Что ж, благодарю вас, инспектор, — сказал Хейс.

— Рад помочь, — откланялся Петер.

Харальд перевел дух. Фу, вроде бы обошлось. Дома ему, что и говорить, устроят головомойку, но главное, что эта дурацкая выходка не навредит Поулю Кирке и Сопротивлению.

— Случилось ужасное, Олафсен, — промямлил Хейс.

— Понимаю, вел себя как дурак…

— Я не об этом. По-моему, ты знаком с двоюродным братом Мадса Кирке.

— С Поулем? Да. — Харальд опять насторожился. Неужели Хейс прознал про его связь с Сопротивлением? — А что такое?

— Он попал в авиакатастрофу.

— Господи! Да я летал с ним только несколько дней назад!

— Это произошло вчера вечером в летной школе…

— И что?!

— Мне очень жаль, но Поуль Кирке погиб.

Глава 9

— Погиб? — надтреснутым голосом переспросил Герберт Вуди. — Как он мог погибнуть?

— Его «тайгер мот» разбился, — сердито отозвалась Хермия, у которой от слез щипало глаза.

— Чертов олух, — брюзгливо прогудел Вуди. — Поставил все под угрозу.

Хермию даже передернуло.

«Дать бы ему оплеуху хорошую, этому тупице!» — подумала девушка.

Они сидели в кабинете Вуди в Бличли-парке. С ними был Дигби Хоар. Хермия уже доложила, что послала Поулю шифровку с просьбой найти свидетельства о наличии радара на острове Санде.

— Ответ пришел от Йенса Токсвига, одного из помощников Поуля. — Она старалась придерживаться фактов и казаться спокойной. — Как обычно, сообщение переслали через британское представительство в Стокгольме, однако Йенс даже не зашифровывал его — он ведь кода не знает. Пишет, что в официальных данных авиакатастрофа проходит как несчастный случай, но на самом деле Поуль пытался уйти от полиции и самолет сбили.

— Бедняга! — вздохнул Дигби.

— Сообщение доставили сегодня утром, — продолжила Хермия. — Я как раз собиралась доложить вам об этом, мистер Вуди, когда вы послали за мной. — На самом деле она сидела у себя в «сапожке» и плакала. Вообще Хермия была не из слезливых, но тут удержаться не смогла — так жаль было Поуля, молодого, веселого, красивого. Хуже того, она ставила себе в вину его гибель. Кто, как не она, попросил его шпионить за немцами? Он с благородной готовностью согласился, и вот его нет на свете. Думала о родителях Поуля, о двоюродном брате Мадсе, оплакивала их тоже. И больше всего на свете ей хотелось завершить дело, которое он начал, чтобы убийцам в итоге не было повода торжествовать.

— Мне очень жаль, — сказал Дигби, сочувственно приобняв Хермию за плечи. — Многие сейчас погибают, но особенно больно, когда это твои друзья или знакомые.

Она кивнула. Дигби сказал слова простые и очевидные, но именно те, что нужно. До чего ж хороший человек… Но тут Хермия вспомнила, что у нее есть жених, и усовестилась. Просто беда, что нельзя повидаться с Арне. Стоит поговорить с ним, прикоснуться к нему, и ее любовь вспыхнет с новой силой, и она станет неуязвима перед обаянием Дигби.

— Ну и с чем теперь мы остались? — спросил Вуди.

Хермия собралась с мыслями.

— Йенс пишет, что участники «Ночного дозора» решили залечь на дно, по крайней мере на время, пока не прояснится, до чего докопалась полиция. Так что, если прибегнуть к вашему выражению, в Дании мы остались без всяких источников информации.

— Что выставляет нас не в самом выгодном свете, — подвел итог Вуди.

— Тоже мне печаль! — фыркнул Дигби. — Нацисты создали мощнейшее оружие, вот что важно. Мы-то думали, что далеко обошли их с радаром, а теперь оказалось, он у них есть, причем гораздо эффективнее нашего. Не о том надо думать, как вы выглядите, а о том, как бы узнать побольше!

Вуди сверкнул глазом, но промолчал.

— А другие источники разведданных задействовать нельзя? — поинтересовалась Хермия.

— Естественно, мы копаем во всех направлениях. И отыскалась еще одна зацепка: в дешифровках сообщений люфтваффе появилось слово «Himmelbett».

— Химмельбет? — переспросил Вуди. — «Небесная постель»? Это еще что такое?

— Так они называют кровать, накрытую пологом на колоннах, — ответила Хермия.

— Чушь какая-то, — пробурчал Вуди, словно это она придумала.

— А в каком контексте? — обратилась Хермия к Дигби.

— Непонятно. Похоже, их радар работает в этой «небесной постели». Мы не разобрались.

— Придется мне самой ехать в Данию, — решила Хермия.

— Не выдумывайте! — воскликнул Вуди.

— Агентов внутри страны у нас больше нет — значит, надо внедрить кого-то. Я знаю страну лучше, чем любой другой сотрудник разведки. По-датски говорю без акцента. Другого выхода нет.

— Мы не посылаем женщин на такие задания, — отмахнулся Вуди.

— Нет, посылаем, — возразил Дигби и повернулся к Хермии. — Сегодня же вечером отправляемся в Стокгольм. Я еду с вами.

— Зачем тебе это понадобилось? — спросила Хермия на следующий день, когда они с Дигби осматривали Золотую комнату знаменитой стокгольмской ратуши.

Он остановился полюбоваться мозаичным панно.

— Во-первых, премьер-министр пожелал, чтобы я лично следил за выполнением столь ответственного задания.

— Понятно.

— А во-вторых, я не хотел упустить шанс побыть с тобой вдвоем.

— Ты ведь знаешь: я должна установить связь с женихом. Он единственный, кому я доверяю. Больше мне обратиться не к кому.

— Конечно.

— И значит, тем быстрее я с ним увижусь.

— Что касается меня, я очень этим доволен. Как соперничать с человеком, который торчит бог знает где на оккупированной территории, невидим, героически хранит молчание и к тому же прикован к тебе незримыми узами лояльности и вины? Я предпочту реального противника, из плоти и крови, с нормальными человеческими эмоциями — такого, который способен злиться, посыпать воротник перхотью и почесывать задницу.

— Это не соревнование! — рассердилась она. — Я люблю Арне. Я собираюсь за него замуж.

— Но ведь не вышла еще!

Хермия потрясла головой, словно желая стряхнуть с себя никчемную болтовню. В прежних обстоятельствах романтические ухаживания Дигби были ей приятны, хоть и не без ощущения вины, но теперь она видела в них помеху, поскольку приехала на задание и они с Дигби только притворялись туристами, чтобы запутать врага и убить время.

Выйдя из Золотой комнаты, по широкой мраморной лестнице Хермия и Дигби спустились в мощеный внутренний двор. Прошли под аркадой из розового гранита и оказались в саду, откуда открывался вид на серые воды озера Маларен. Обернувшись, чтобы окинуть взглядом башню, почти на сто метров вознесшуюся над зданием из красного кирпича, Хермия проверила, есть ли за ними «хвост».

Скучающего вида тип в сером костюме и сношенных башмаках даже не особенно прятался. Едва Дигби и Хермия уселись в «вольво» с шофером (лимузин приспособили работать на угле) и отъехали от британского представительства, как за ними тут же тронулся черный «Мерседес-230», в котором сидели двое. Когда они вышли у ратуши, тип в сером костюме поплелся за ними внутрь.

Британский военный атташе предупредил, что особая группа немецких агентов держит под неусыпным присмотром всех британских подданных, которые находятся в Швеции. Конечно, можно от них улизнуть, но выйдет себе дороже. Уйти от «хвоста» — значит расписаться в том, что виновен. Тех, кто так делал, брали под арест по обвинению в шпионаже, и тогда шведским властям под давлением немцев приходилось выдворить их из страны, экстрадировать. Хермии следовало сбежать так, чтобы «хвост» этого не понял.

По продуманному заранее сценарию, они с Дигби неспешно брели по саду и наконец повернули за угол, чтобы взглянуть на могилу основателя города, Биргера Ярла. Над золоченым саркофагом возвышался мраморный балдахин, опирающийся на четыре колонны.

— Вот и «небесная постель», — заметила Хермия.

У дальней стены памятника держалась в тени шведка того же роста и сложения, что и Хермия, с такими же темными волосами.

Хермия вопросительно на нее взглянула — та решительно кивнула в ответ.

Хермию бросило в дрожь. До сих пор она не делала ничего противозаконного: ее пребывание в Швеции пока было абсолютно невинно, — но с этой минуты, впервые в жизни, она окажется по ту сторону законопорядка.

— Быстрей! — по-английски произнесла женщина.

Хермия мигом скинула с себя легкий дождевик и красный берет. Женщина их так же быстро надела. Достав из кармана скучный, коричневого цвета, шарф, Хермия повязала им голову, чтобы скрыть свои приметные волосы и даже отчасти лицо.

Шведка взяла Дигби под руку, и они у всех на виду неспешно направились в сад.

Хермия, втайне замирая — «хвост» почует неладное и явится проверить, — несколько минут пережидала, притворяясь, будто разглядывает затейливое, из кованого железа, ограждение памятника. Потом с опаской — вдруг он в засаде? — вышла, надвинула шарф на глаза и, завернув за угол, тоже вернулась в сад. В дальнем конце аллеи Дигби с ее двойником шли к воротам на выход. «Хвост» тащился за ними. План сработал.

Хермия пошла за «хвостом». Согласно договоренности Дигби и его спутница направились прямиком к лимузину, который ждал их на площади, сели в машину и уехали. «Хвосты» последовали за «вольво» на «мерседесе». Доедут прямо до представительства и доложат по начальству, что двое приезжих из Англии весь день вели себя как примерные туристы.

Так что Хермия свободна!

Быстрым шагом перейдя Ратушный мост и горя желанием скорей приступить к делу, она поспешила к площади Густава Адольфа, в самый центр города.

Последние сутки жизнь крутилась с головокружительной быстротой. Ей дали несколько минут, чтобы кое-что побросать в чемодан, а потом их с Дигби на сумасшедшей скорости помчали в Данди, в Шотландию, где за несколько минут до полуночи они зарегистрировались в отеле. А сегодня утром отвезли на аэродром Лейхарс, что на побережье области Файф, и экипаж военного самолета в гражданской форме государственной авиакомпании Великобритании за три часа доставил их в Стокгольм. Пообедав в британском представительстве, они приступили к выполнению плана, который разработали в машине, пока мчались из Бличли в Данди.

Отсюда, поскольку Швеция соблюдает нейтралитет, можно звонить в Данию. Хермия намеревалась связаться таким образом с Арне. С датской стороны звонки прослушивались, а письма перлюстрировались, так что при любых контактах следовало быть чрезвычайно внимательной к выбору выражений. Надо придумать такой ход, который, будучи невинным на взгляд соглядатаев, привел бы Арне в Сопротивление.

В 1939 году, формируя «Ночной дозор», Хермия, по здравом размышлении, не ввела туда Арне. И не потому, что он придерживался других убеждений, нет: он тоже терпеть не мог нацистов, хотя и не так страстно, как она, считал, что те глупые клоуны в дурацкой форме, которые хотят отнять у людей радость жизни, — препятствием стал его характер, легкий и беспечный. Для работы в подполье Арне был слишком открыт и дружелюбен. Отчасти сыграло роль стремление оградить его от опасности, хотя Поуль, надо признать, согласился с ней в том, что в Сопротивлении Арне не место.

Но сейчас положение отчаянное. Вряд ли Арне расстался со своей беспечностью, но другого у нее нет. А потом, представления об опасности теперь изменились по сравнению с началом войны. Тысячи молодых людей уже сложили свои головы. Арне военный, офицер: это его долг — рисковать ради своей страны. И все равно у нее замирало сердце при мысли, о чем она собирается его попросить.

Хермия свернула на Васагатан, бойкую улицу, где располагались несколько гостиниц, Центральный железнодорожный вокзал и Главный почтамт. Здесь, в Швеции, телефонная служба всегда существовала отдельно от почты, и для публичного пользования имелись особые телефонные бюро. Одно такое бюро находилось на вокзале.

Конечно, можно было позвонить из британского представительства, но это наверняка вызвало бы подозрения. Меж тем как в телефонном бюро женщина, которая, спотыкаясь, говорит по-шведски с датским акцентом и пришла позвонить домой, — вполне обычное дело.

Они с Дигби обговорили вероятность прослушки властями телефонного звонка. На каждом телефонном узле в Дании имелась хотя бы одна служащая в немецкой военной форме, которая этим занималась. Вряд ли прослушивались все разговоры подряд, однако международным звонкам уделялось особое внимание и уж тем паче, если звонили на военную базу. Таким образом, имелся весомый шанс, что беседа Хермии и Арне будет записана. Ей следует изъясняться намеками и обиняками. Но это не проблема. Они с Арне любят друг друга — неужели она не сумеет донести до него суть дела, не вдаваясь в подробности и не называя вещи своими именами?

Стокгольмский вокзал напоминал французский дворец: величественный вестибюль, кессонный потолок, люстры и канделябры. Хермия нашла переговорный зал, заняла очередь, и в свой час, указав телефон летной школы, заказала разговор с Арне Олафсеном.

Телефонистка принялась дозваниваться в Водаль, а Хермия, волнуясь, ждала. Кто знает, на месте ли он сейчас. Возможно, в полете, или у него увольнительная, или служебная командировка куда-нибудь. Более того, его могли направить на другую базу или вообще уволить из армии.

Но где бы он ни был, она отыщет его след. Возможно, придется поговорить с его командиром, спросить, куда Арне уехал. Или позвонить его родителям на Санде. И еще у нее есть телефонные номера приятелей Арне в Копенгагене. Впереди целый вечер и сколько угодно денег на телефонные разговоры.

Как странно будет после года разлуки услышать его голос! Нет, прошло уже больше года. Хермия закусила губу. Передать ему задание, конечно, важнейшее дело, но нельзя не думать о том, как он к ней относится. Может быть, уже разлюбил? Что, если он будет с ней холоден? Это разобьет ей сердце. Что и говорить, он вполне мог встретить другую девушку. В конце концов, она и сама флиртовала с Дигби! А мужчинам хранить верность гораздо труднее, чем девушкам.

Вспомнилось, как они катались на лыжах, мчались по залитому солнцем склону, в ритм раскачиваясь на лету, выдыхая белые облачка пара, хохоча от острой радости бытия. Вернутся ли эти счастливые дни?

Ее пригласили в кабину.

— Алло! — схватила она телефонную трубку:

— Кто говорит? — раздался голос Арне.

«Боже мой, я, кажется, забыла его голос!»

Низкий и теплый, он звучал так, словно Арне вот-вот разразится смехом, а выговор образованного человека, с прекрасной дикцией, которой учат военных, и совсем легким оттенком сохранившегося с детства ютландского диалекта.

Хермия заранее заготовила свою первую фразу в надежде, что это насторожит его, настроит на бдительный лад, решив прибегнуть к ласкательным именам, которыми они называли друг друга, но в первый момент не смогла выговорить ни слова.

— Алло! — в недоумении повторил он — Кто это?

Она сглотнула и с трудом произнесла:

— Привет, щеточка, это твоя черная кошка. — Хермия звала его так из-за усов, которые кололись при поцелуях, а он ее — из-за цвета волос.

Теперь настала его очередь лишиться дара речи. Наступило молчание.

— Как у тебя дела? — спросила Хермия.

— Хорошо, — наконец отозвался он. — Боже мой, неужели это и правда ты?

— Да.

— Ты в порядке?

— Да. — И внезапно оказалось невмочь обмениваться дурацкими фразами. — Ты меня еще любишь?

Арне ответил не сразу, и Хермия испугалась, что его чувства переменились.

«Он не бухнет мне это прямо, — подумала она, — будет ходить кругами, тянуть резину, скажет: нам надо пересмотреть свои отношения, ведь прошло столько времени, — но я сразу пойму…»

— Я люблю тебя, — сказал он.

— Правда?

— Даже больше, чем раньше. Скучаю невыносимо.

Хермия закрыла глаза. Голова шла кругом, и она прислонилась к стене.

— Я так рад, что ты жива, — говорил он. — Я так счастлив, что ты позвонила!

— И я тебя очень люблю, — выговорила она.

— Что происходит? Где ты? Откуда ты звонишь?

— Я тут, неподалеку. — Она взяла себя в руки.

Арне заметил, что Хермия осторожна.

— Отлично, я все понял.

— Ты помнишь наш замок? — произнесла она заготовленную фразу. В Дании замков много, но особенным для них был только один.

— Наши развалины? Конечно! Как я могу забыть?

— Давай там встретимся?

— А как ты туда… ну, не важно. Ты серьезно?

— Да.

— Это далеко.

— Дело очень важное.

— Да я куда угодно, лишь бы тебя увидеть. Погоди, дай подумать. Вот что, я попрошу увольнительную, а если не дадут, просто уйду в самоволку…

— Ни в коем случае! — Не хватало еще, чтобы его разыскивала военная полиция. — Когда у тебя следующий выходной?

— В субботу.

Телефонистка вклинилась напомнить, что у них всего десять секунд.

— Я буду там в субботу, — торопливо проговорила Хермия, — надеюсь, что буду. Если ты не сможешь, буду приходить туда каждый день, пока смогу…

— Я тоже.

— Береги себя. Я тебя люблю.

— Я тебя люблю…

Разговор прервали.

Хермия продолжала прижимать трубку к уху, будто в ней еще звучало эхо голоса Арне. Потом телефонистка спросила, не хочет ли она сделать еще звонок. Хермия поблагодарила и повесила трубку.

Расплатившись у стойки, пьяная от счастья, она вышла на улицу, постояла на вокзальном перроне под высокой округлой кровлей, в толпе спешащих в разные стороны людей.

«Он еще меня любит… Через два дня мы увидимся…»

Кто-то на бегу налетел на нее. Хермия развернулась, зашла в кафе и плюхнулась там на стул.

«Через два дня…»

Замок, о развалинах которого они говорили, звался «Хаммерсхус»; ради него туристы ездили на принадлежащий Дании остров Борнхольм в Балтийском море. В 1939 году Хермия и Арне провели там неделю, выдавая себя за мужа и жену, и однажды теплым вечером на закате занимались в руинах любовью. Арне добираться туда паромом от Копенгагена, на что уйдет семь или восемь часов, либо же лететь из Каструпа — тогда это займет всего час. От побережья Дании до острова сто шестьдесят километров, но до южного берега Швеции оттуда — всего тридцать. Чтобы попасть туда нелегально, придется нанять рыбачью лодку.

«Я-то ладно. Ужасно, что навлекаю опасность на Арне. Ему предстоит не свидание, а тайная встреча с агентом британской разведки. Я ведь попрошу его шпионить. Если поймают, ему грозит смерть».

Глава 10

На второй день после ареста Харальд приехал домой.

Хейс позволил ему провести в школе столько времени, чтобы он успел сдать последний экзамен и получить документ об окончании школы. Только на церемонию выпуска, до которой еще неделя, его не допустят. Главное, что место в университете от него не ушло. Будет изучать физику под руководством Нильса Бора — если, конечно, доживет.

За эти два дня он узнал от Мадса Кирке, что Поуль погиб совсем не в катастрофе. Военные скрывали подробности, отговариваясь тем, что расследование еще не закончено, но кто-то из летчиков, встречавшийся с родней погибшего, рассказал, что как раз в то время на базе была полиция и все слышали выстрелы. Харальд был твердо уверен, хотя и не мог открыть это Мадсу, что Поуль погиб из-за своего участия в Сопротивлении.

Тем не менее всю дорогу домой он больше боялся отца, чем полицию. Это было утомительно знакомое путешествие через всю Данию, от Янсборга, который находится на востоке страны, до Санде, лежащего на западном побережье. Он назубок знал, где расположены здания вокзалов в каждом городке, встречающемся на пути, прекрасно помнил равнинный зеленый ландшафт и пахнущий рыбой причал парома. Из-за того, что поезда часто опаздывали, дорога заняла целый день, но ему хотелось, чтобы она длилась еще дольше.

Все это время перед мысленным взором Харальда стоял кипящий гневом отец. Он составлял себе в оправдание страстные речи, которые и сам не находил убедительными. Пробовал и такое извинение, и сякое, но никак не удавалось придумать формулу, которая была бы искренней и при этом не жалкой.

«Может, — думал Харальд, — бросить родителям, дескать, радуйтесь, что я вообще жив, мог бы разделить судьбу Поуля Кирке?»

Но это была бы спекуляция на чужой героической смерти, дело совсем недостойное.

Добравшись до Санде, Харальд оттянул свое появление дома тем, что направился туда пешком, вдоль берега. Был отлив, и море едва виднелось в миле от пляжа — узкая полоска темно-синего цвета, тронутая пеной прибоя, сплюснутая между яркой голубизной неба и охряным песком. Был уже вечер, солнце стояло низко. По дюнам бродили редкие отдыхающие, группка мальчишек лет тринадцати гоняла мяч. Вполне безмятежное было бы зрелище, если б не торчали каждую милю по линии прилива недавно выстроенные из серого бетона бункеры, снабженные артиллерией и солдатами в касках.

У новой военной базы он свернул с пляжа и направился вдоль длинной ограды, благодарный, что есть повод еще немного отложить встречу с отцом. Думал он о том, успел ли Поуль переправить англичанам его рисунок радиооборудования. Если нет, то полиция наверняка его обнаружила. Ищейки, конечно, заинтересуются, кто это изобразил. К счастью, там нет ничего, что могло бы навести на Харальда. И все же эта мысль пугала. Кто преступник, полиции неизвестно, но о преступлении они уже знают.

Наконец показался родительский дом, выстроенный, как церковь, в местном духе, из выкрашенных в красное кирпичей, с соломенной крышей, которая низко нависала над окнами, как шляпа, надвинутая от дождя. Перемычка над входной дверью согласно традиции раскрашена косыми полосами черного, белого и зеленого цветов.

Пройдя в дом, Харальд заглянул в ромбик окошка двери, ведущей в кухню. Там находилась только мать. Он посмотрел на нее как бы со стороны, представляя, какой она была в его возрасте. Сколько Харальд себя помнил, мать всегда выглядела изношенной, а ведь, наверное, в юности на нее заглядывались парни.

Согласно семейной легенде отец Харальда, Бруно, к двадцати семи годам считался убежденным холостяком, всецело посвятившим себя делам своей маленькой паствы. Но тут он познакомился с Лисбет, на десять лет моложе его, и потерял голову. Так безумно влюбился, что, желая выглядеть романтичнее, явился на церковную службу в цветном галстуке, и глава общины выговорил ему за неподобающий наряд.

Глядя, как мать, склонившись над раковиной, отдраивает кастрюлю, Харальд попробовал увидеть тусклые седые волосы такими, как когда-то, иссиня-черными и блестящими, карие глаза — смеющимися, лицо — гладким, а усталое тело — полным энергии. Надо думать, неотразима была, если навела беспощадного праведника отца на грешные мысли. Нет, такое даже представить невозможно.

Войдя, он поставил чемодан на пол и поцеловал мать.

— Отца нет, — спокойно сообщила она.

— А где он?

— Ове Боркинг захворал.

Ове был старый рыбак и преданный член общины.

Харальд перевел дух. Все, что угодно, только отложить объяснение.

Мать выглядела подавленной, и казалось, вот-вот расплачется. Харальду стало не по себе от жалости.

— Прости, мама, что расстроил тебя, — вздохнул он.

— Что я! Твой отец страшно унижен, — ответила мать. — Аксель Флемминг созвал внеочередной совет общины, чтобы обсудить этот вопрос.

Харальд кивнул, поскольку и не сомневался, что Флемминги поднимут шум.

— Но зачем же ты это сделал? — жалобно вздохнула мать.

Что он мог ей ответить?

На ужин она дала ему ветчину с хлебом.

— Есть новости о дяде Иоахиме? — спросил он.

— Никаких. Никто не отвечает на письма.

Свои беды казались Харальду пустяком, стоило подумать о двоюродной сестре Монике, — та осталась без гроша, без крова и, хуже всего, даже не знала, жив ли ее отец. До войны приезды Гольдштейнов были в семье главным событием года. На две недели по-монастырски пресный пасторский дом преображался, оживлялся, звенел от смеха. Пастор питал к сестре и ее семейству такую привязанность, какой не выказывал никому больше, особенно собственным детям, и благожелательной улыбкой отзывался на прегрешения вроде покупки мороженого в воскресенье, за что Харальду с Арне влетело бы по первое число. Немецкая речь ассоциировалась у Харальда со смехом, шутками и весельем. Неужто Гольдштейнам больше никогда не смеяться?

Он включил радио. Новости были плохие. Британский десант в Северной Африке закончился полным крахом, половина танков потеряна либо вследствие поломок в условиях пустыни, либо под огнем немецких орудий. Влияние гитлеровской коалиции в Африке осталось непоколебленным. Версии событий в изложении датского радио и Би-би-си в основном совпадали.

В полночь над головой пролетела эскадрилья бомбардировщиков. Задрав голову, Харальд увидел, что летят они на восток. Значит, британские. У Британии теперь только бомбардировщики и остались.

Он вернулся в дом, отца по-прежнему не было.

— Отец может пробыть там всю ночь, — пояснила мать. — Иди-ка укладывайся спать.

Долгое время Харальд лежал без сна, спрашивая себя, почему так страшит его встреча с отцом. Бить взрослого сына тот не станет. Гнев отца, конечно, ужасен, но подумаешь — взбучка! Харальда не так легко напугать. Скорее наоборот: в нем сильна склонность оспаривать авторитеты и из чистого бунтарства противостоять им.

Короткая ночь скоро подошла к концу, и вокруг закрытого шторой окна, как рама, засветился прямоугольник серого утреннего света. Харальд задремал. Последней его мыслью было, что, пожалуй, по-настоящему он боится не за себя, а за отца, который страдает.

Разбудили его через час.

Дверь рывком распахнулась, стало светло, и у постели возник пастор, в полном одеянии, подбоченившись, подбородок вперед.

— Как ты мог? — закричал он.

Харальд, моргая, сел. Отец, высокий, лысый, весь в черном, жег его пронзительным голубым взором, от которого трепетала вся община.

— О чем ты только думал? — гремел он. — Что на тебя нашло?

Харальду не хотелось прятаться в кровати под одеялом, как маленькому. Отбросив простыню, он встал. Поскольку было тепло, спал он только в трусах.

— Прикрой себя, сын! Ты почти нагой!

Обвинение было так нелепо, что Харальд не выдержал и огрызнулся.

— Если вид исподнего тебя оскорбляет, не входи ко мне в комнату, не постучавшись.

— Стучаться?! В моем собственном доме? Тоже придумал!

У Харальда возникло знакомое чувство, что у отца в запасе ответ на все.

— Да сейчас я оденусь, — насупившись, пробурчал он.

— Что за дьявол тобой овладел? Как ты смел навлечь позор на себя, на семью, на школу, на церковь наконец?!

Харальд натянул брюки и повернулся лицом к отцу.

— Так что же? — бушевал пастор. — Может, соизволишь ответить?

— Прости, я думал, это вопросы риторические. — Харальд и сам поразился, что его хватило на холодный сарказм.

Но отец разошелся еще сильней.

— И не бравируй тут своей образованностью! Я тоже учился в Янсборге.

— Я не бравирую. Я спрашиваю: есть ли какой-то шанс, что ты меня выслушаешь.

Пастор вскинул руку — похоже, чтобы ударить, — но не ударил.

«Это было бы кстати», — подумал Харальд.

Независимо от того, принял бы он удар безропотно или ответил ударом, в любом случае насилие стало бы выходом из положения.

Но отец не собирался облегчать ему жизнь. Он опустил руку.

— Что ж, я слушаю. Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Харальд собрался с мыслями. В поезде он перебрал множество вариантов защиты, сочинил несколько речей, украсив их ораторскими приемами, но теперь все вылетело из памяти.

— Мне очень жаль, что я расписал сторожевой пост, потому что это пустой жест, детское выражение протеста.

— Ну хоть что-то!

Он подумал, не рассказать ли отцу про свою связь с Сопротивлением, но тут же отказался от этой идеи, опасаясь насмешек. Кроме того, теперь, когда Поуля нет, возможно, и Сопротивление существовать перестало. Нет, каясь, лучше сосредоточиться на личном.

— Мне стыдно, что я навлек позор на школу и подвел Хейса, он человек добрый. Мне стыдно, что я напился, потому что утром после того мне было ужасно мерзко. И больше всего мне стыдно, что из-за меня расстроилась мама.

— А отец?

Харальд покачал головой.

— Ты расстроен, потому что Акселю Флеммингу об этом известно и он не даст тебе спуску. Уязвлена твоя гордость, но не думаю, чтобы ты так уж волновался из-за меня.

— Гордость? — взревел отец. — При чем тут гордость? Я старался вырастить своих сыновей достойными, трезвыми, богобоязненными людьми, а ты подвел меня!

— Послушай, — вздохнул Харальд, — ничего страшного не произошло. Большинство мужчин напиваются…

— Но не мои сыновья!

— …хоть раз в жизни.

— Но тебя арестовали!

— Ну, не повезло.

— За недостойное поведение!

— Мне даже обвинения не предъявили. Сержант в полиции только посмеялся. «Шутников мы не ловим», — сказал он. Меня бы даже из школы не исключили, если бы Петер Флемминг не взял Хейса за горло.

— Даже не думай смотреть на это как на пустяк! Никто в нашей семье покуда не попадал в тюрьму. Ты запятнал нашу честь! — Внезапно выражение лица пастора изменилось. Впервые на нем отразилась скорее печаль, чем гнев. — Позор, даже ежели б никто в мире никогда не узнал об этом, кроме меня.

Харальд понял, что отец говорит искренне, и эта мысль выбила его из колеи. Гордость старика ранена, сомнения нет, но это еще не все. Он по-настоящему боится за душу сына. Харальду стало стыдно за свой сарказм. Однако отец не дал ему шанса на примирение.

— Остается вопрос, что с тобой делать.

Харальд даже не понял, о чем речь.

— Да я пропустил в школе всего-то несколько дней. Буду готовиться к университету здесь, дома.

— Нет, — отрезал отец. — Так легко тебе это с рук не сойдет.

— О чем ты? Что ты задумал? — Харальд похолодел.

— Ты не поедешь учиться в университет.

— Как это не поеду? Конечно, поеду! — перепугался Харальд.

— Я не пущу тебя в Копенгаген, чтобы ты отравил себе душу выпивкой и джазом. Ты доказал своим поведением, что не созрел для жизни в городе. Останешься здесь, будешь у меня под присмотром.

— Но ты не можешь позвонить в университет и сказать: «Не учите моего сына». Они выделили мне место.

— Но денег они тебе не дали.

— Дедушка оставил деньги на мое образование!

— Но распоряжаться деньгами он поручил мне. И я не позволю, чтобы ты растратил их по ночным клубам.

— Деньги не твои, ты не имеешь права!

— Еще как имею. Я твой отец.

Харальд потерял дар речи. Такой поворот событий он не рассматривал. Болезненней наказания для него придумать было нельзя.

— Но ты сам всегда говорил, что получить образование очень важно, — непослушными губами вымолвил он.

— Образование меркнет перед добродетелью.

— И все же…

Отец понял, что юноша по-настоящему потрясен, и немного смягчился.

— Час назад скончался Ове Боркинг. Особого образования у него не было, едва мог имя свое написать. Всю свою жизнь ходил в море на чужих лодках и не заработал даже на ковер, чтобы жена постелила его на пол в гостиной. Но он вырастил троих богобоязненных детей и десятую часть своего скромного заработка еженедельно относил в церковь. Вот что Господь считает достойной жизнью.

Харальд знал Ове, любил и жалел, что тот умер.

— Он был простой человек.

— И что в этом плохого?

— Ничего. Но если бы все были, как Ове, то по сию пору ловили бы рыбу с индейских пирог.

— Очень может быть. Но тебе, прежде чем займешься чем-то другим, придется научиться быть таким, как он.

— Что это значит?

— Одевайся. Надень чистую рубашку и школьную форму. Пойдешь работать. — И отец вышел из комнаты.

Харальд уставился на закрывшуюся дверь. Ну и ну!

Мылся и брился он как во сне. Не мог поверить в то, что случилось.

Конечно, можно поехать учиться и без финансовой поддержки отца. Придется найти работу, чтобы содержать себя, и не получится брать частные уроки, что, по мнению многих, необходимо в дополнение к бесплатным лекциям. Но разве в таких условиях он сможет добиться того, чего хочет? Хочет же он не просто сдать экзамены. Он хочет стать выдающимся физиком, преемником Нильса Бора. Как это возможно, если будет не на что покупать книги?!

«Нужно время, чтобы хорошо поразмыслить. А пока буду делать то, что скажет отец».

Харальд спустился в кухню и, не ощущая вкуса, съел овсяную кашу, которую подала на стол мать.

Пастор меж тем оседлал Майора, широкозадого ирландского мерина, достаточно сильного, чтобы нести их обоих. Отец сел в седло, Харальд устроился сзади.

Они проехали вдоль всего острова. Дорога заняла час. Добравшись до пристани, дали мерину у колонки напиться и принялись ждать паром. Пастор по-прежнему умалчивал, куда они направляются.

Паром пристал к берегу, паромщик коснулся фуражки, приветствуя пастора.

— Ове Боркинг преставился нынче утром, — сообщил пастор.

— Этого следовало ждать, — отозвался паромщик.

— Хороший был человек.

— Упокой Господь его душу.

— Аминь.

Перебравшись на «большую землю», они снова взгромоздились на мерина и направились в гору, к главной городской площади. Торговля еще не началась, но пастор постучался в дверь галантерейного магазина. Им открыл сам хозяин, Отто Сейр, служивший дьяконом в церкви на Санде. Похоже, он их ждал.

Они вошли внутрь, и Харальд огляделся. В стеклянных витринах лежали разноцветные мотки шерсти. На полках громоздились рулоны ткани: шерстяной, набивного ситца, даже шелковой. Под полками располагались выдвижные ящики, на каждом наклейка с аккуратной надписью: «Лента белая», «Лента цветная», «Резинка», «Пуговицы для сорочек», «Пуговицы роговые», «Булавки», «Спицы».

Душно пахло нафталином и лавандой, как в старушечьем платяном шкафу.

«Так же пахло здесь много лет назад, — вспомнил Харальд, — когда я стоял тут, дожидаясь, пока мать выберет черный атлас, чтобы сшить отцу рубашку для церковного облачения».

Теперь магазин выглядел совсем не таким процветающим — возможно, из-за военных ограничений. Полки под самым потолком пустуют, да и шерсть для вязания не удивляет разнообразием оттенков, как раньше.

«Но что я-то тут делаю?»

Вскоре он получил ответ на этот вопрос.

— Брат Сейр любезно согласился взять тебя на работу, — сказал пастор. — Будешь помогать ему в магазине. Обслуживать покупателей и всячески приносить пользу.

Харальд молча уставился на отца.

— Фру Сейр нездорова и работать больше не в силах, а дочь их недавно вышла замуж и уехала в Оденсе, так что здесь нужен помощник, — продолжал пастор, будто это все объясняло.

Малорослый и лысый Сейр носил крошечные усы. Харальд знал его с детства как напыщенного и вредного хитреца. И сейчас он поучающе потряс толстым пальцем:

— Не ленись, будь внимателен, и сможешь освоить полезную профессию, юный Харальд.

Тот не находил слов. Два дня подряд он ломал голову, как отреагирует отец на его преступление, но такого даже представить не мог. Это был пожизненный приговор.

Пастор попрощался с Сейром за руку, а Харальду перед уходом сказал:

— Пообедаешь здесь с хозяевами, а после работы — сразу домой. Вечером поговорим. — Помолчал, словно ждал, что сын ответит, и, не дождавшись, вышел из лавки.

— Отлично, — потер руки Сейр. — Как раз есть время перед открытием подмести пол. Метла в чулане. Начни с тыла, двигайся к двери и вымети все на улицу.

Харальд взялся за дело. Увидев, что метет он одной рукой, Сейр рявкнул:

— Метлу, парень, держат двумя руками!

Харальд подчинился.

В девять утра Сейр повесил на дверь табличку «Открыто».

— Когда понадобится, чтобы ты обслужил покупателя, я скажу: «Вперед!» Ты выйдешь и скажешь: «Доброе утро, чем я могу вам помочь?» Но сначала посмотри, как я обслужу первых двух посетителей.

Харальд посмотрел, как Сейр продал картонку с полудюжиной иголок старухе, которая пересчитывала монетки так тщательно, словно они золотые. Следом за ней в лавку вошла элегантно одетая дама лет сорока и купила два метра черной тесьмы. Потом настал черед Харальда. Третьей покупательницей стала женщина с поджатым ртом, на вид знакомая. Она спросила катушку простых белых ниток.

— Налево от тебя, верхний ящик, — рявкнул Сейр.

Харальд нашел нитки. Цена была написана карандашом на деревянном ободке катушки. Он взял деньги и отсчитал сдачу.

И тут женщина обратилась к нему:

— Что, Харальд Олафсен, и каково это, предаваться пороку в злачных местах вавилонских?

Харальд вспыхнул. К такому он себя не готовил.

«Неужто весь город знает о том, что я натворил? Не хватало еще оправдываться перед сплетниками!»

Он промолчал.

— Здесь у нас юный Харальд остепенится, фру Йенсен, — ухмыльнулся Сейр.

— Это пойдет ему на пользу.

Они от души наслаждались его унижением.

— Что-нибудь еще? — спросил Харальд.

— Нет, спасибо, — отозвалась фру Йенсен, но уходить явно не собиралась. — Значит, университет тебе больше не светит?

— Где тут у вас уборная? — Харальд повернулся к Сейру.

— За стойкой и вверх по лестнице.

Выходя, он слышал, как Сейр извиняющимся тоном говорит:

— Конечно, ему неловко.

— Еще бы! — отозвалась женщина.

Харальд поднялся в жилые комнаты над магазином. Фру Сейр в розовом стеганом халате была в кухне, мыла после завтрака чашки.

— На обед у меня только селедка, — сообщила она. — Надеюсь, ты не очень прожорлив.

Потянув время в ванной, Харальд вернулся в лавку, когда фру Йенсен, ему на радость, там уже не было.

— Люди проявляют любопытство, это естественно, но ты всегда должен быть вежлив, что бы они ни говорили.

— Моя жизнь никак не касается фру Йенсен! — огрызнулся Харальд.

— Но она покупатель, а покупатель всегда прав.

Утро тянулось невыносимо медленно. Сейр проверил, какой товар есть в наличии, записал, что следует дозаказать, проверил счетные книги, ответил на телефонные звонки, а Харальду полагалось стоять столбом в ожидании покупателей. В общем, времени подумать у него было предостаточно.

«Неужели я проведу жизнь, продавая мотки пряжи домохозяйкам? Нет, такое немыслимо».

К полудню, когда фру Сейр принесла им по чашке чаю, Харальд решил, что не дотянет здесь до конца лета. К обеду он твердо знал, что не дотянет и до конца дня.

— Пойду пройдусь, — сказал Харальд, когда Сейр повесил на дверь табличку «Закрыто».

— Но фру Сейр приготовила нам обед! — удивился хозяин.

— Она сказала, у вас мало еды. — Харальд открыл дверь.

— У тебя всего час! — крикнул ему вслед Сейр. — Не опоздай!

Харальд спустился по склону холма, сел на паром, а прибыв на Санде, вдоль пляжа шел к дому и со странным волнением в груди глядел на дюны, на многие километры мокрого песка, на бесконечный морской простор. Вид этот был знаком, как отражение собственного лица в зеркале, но теперь он смотрел на него с острым ощущением потери. Поймал себя на том, что даже хочется плакать, и вскоре понял почему.

«Сегодня я отсюда уеду».

Сначала он это подумал, а уж потом себе объяснил.

«Да, я не обязан делать работу, которую навязывают, но и жить в доме отца, после того как бросил ему вызов, тоже не дело. Значит, придется уехать».

Мысль о том, что можно не подчиниться отцу, перестала его ужасать. Из нее испарился весь драматизм. Он понял это, вышагивая по плотному песку. Когда произошла перемена? Скорее всего в тот момент, когда пастор сказал, что не даст ему денег, оставленных дедом на образование.

«Это предательство, после которого наши отношения не смогут стать прежними, — думал Харальд. — Я больше не верю, что отец принимает к сердцу мои интересы. Теперь я должен заботиться о себе сам».

Этот вывод странным образом охладил его.

«Что за вопрос? Разумеется, я возьму на себя ответственность за свою жизнь».

Это было похоже на осознание, что Библия небезупречна: теперь он не понимал, как прежде был так доверчив.

Тем временем Харальд добрался до дома. Мерина в стойле не было. Наверное, отец вернулся в дом Боркинга, чтобы участвовать в приготовлении к похоронам. Он вошел в дом через кухню. Мать, сидя у стола, чистила картошку. Увидев сына, она испугалась.

Харальд поцеловал ее, но объяснять ничего не стал. Поднялся к себе в комнату и собрал чемодан, так будто едет в школу.

Пришла мать. Стояла в дверях, наблюдала, что он делает, вытирая руки о полотенце. Он посмотрел на ее усталое морщинистое лицо и тут же отвел взгляд.

— Куда ты поедешь? — спросила она.

— Не знаю.

Он вспомнил о брате. Прошел в кабинет отца, поднял трубку телефона, попросил соединить его с летной школой. Через несколько минут услышал голос Арне. Рассказал, что произошло.

— Перемудрил старик, — дружески произнес Арне. — Отправь он тебя на трудное дело вроде чистки рыбы на консервном заводе, ты бы остался там хотя бы для того, чтобы доказать ему, что мужчина.

— Пожалуй.

— Но рассчитывать, что ты стерпишь работу в дурацкой галантерее! Вот умный-умный, а иногда, право слово, дурак. Куда ты теперь?

Харальд и сам еще не решил, но тут испытал порыв вдохновения.

— В Кирстенслот, — заявил он. — Там живет Тик Даквитц. Только не говори отцу. Не хватало, чтобы он туда заявился.

— Старик Даквитц может сообщить ему.

«Да, такое возможно, — согласился про себя Харальд. — Респектабельный папаша Тика вряд ли станет сочувствовать беглецу — поклоннику буги-вуги и осквернителю сторожевых немецких постов. Пожалуй, надо устроиться в развалинах монастыря. Там ведь спят сезонные рабочие, и я смогу».

— Поселюсь в старом монастыре. Отец Тика и не узнает, что я там.

— А есть что будешь?

— Поищу работу на ферме. Там нанимают студентов на лето.

— Тик, надо полагать, еще в школе.

— Его сестра мне поможет.

— Да, Карен. Я знаю ее, она пару раз встречалась с Поулем.

— Всего пару раз?

— Да. А что, она тебе нравится?

— Сдается мне, она не в моей лиге.

— Пожалуй, да.

— А что произошло с Поулем? Если точно?

— Это был Петер Флемминг.

— Петер! — удивился Арне.

— Он приехал на машине, набитой полицейскими, искал Поуля. Тот попытался смыться на своем «тайгер моте», и Петер в него выстрелил. Самолет загорелся и рухнул.

— Господи милосердный! Ты сам это видел?

— Сам — нет, но видел один из моих механиков.

— Мадс рассказал мне кое-что, но подробностей он не знает. Значит, Поуля убил Петер Флемминг… Ну и ну…

— Ты не распространяйся особенно, не то попадешь в переделку. Они тут пытаются представить это как несчастный случай.

— Да, конечно…

Харальд отметил, что Арне не сказал, с чего это полицейские явились за Поулем. И Арне наверняка заметил, что Харальд его об этом не спрашивает.

— Дай мне знать, как устроишься в Кирстенслоте. Позвони, если что нужно будет.

— Спасибо.

— Удачи тебе, малыш.

Не успел Харальд повесить трубку, как в комнату вошел отец.

— И что ты тут, любопытно, делаешь?

Харальд поднялся из-за стола.

— Если хочешь, чтобы я заплатил за телефонный звонок, возьми у Сейра мое жалованье за полдня работы.

— При чем тут деньги? Я хочу знать, почему ты не в магазине.

— Галантерея не мой удел, отец.

— Ты не можешь знать, в чем твой удел.

— Вероятно, ты прав.

С этими словами Харальд вышел из комнаты, спустился в мастерскую и разжег огонь под бойлером своего мотоцикла. Дожидаясь, когда появится пар, сложил в коляску брикеты торфа. Трудно сказать, сколько их понадобится, чтобы добраться до Кирстенслота, поэтому он забрал все, а потом вернулся в дом за чемоданом.

Отец ждал его в кухне.

— И куда ты собрался?

— Я бы предпочел не говорить этого.

— Я запрещаю тебе покидать дом.

— Ты больше не можешь мне ничего запретить, отец, — спокойно отозвался Харальд. — Ты отказался меня поддерживать. Ты делаешь все, чтобы я не смог получить образование. Боюсь, ты утратил право распоряжаться мною.

Пастора как громом поразило.

— Но ты должен сказать мне, куда направляешься!

— Нет.

— Почему же?

— Если ты будешь знать, где я, можешь помешать мне осуществить мои планы.

Пастор выглядел так, словно его ранили в самое сердце. Харальд от души пожалел его. Ни о каком мщении он не думал: видеть отца уязвленным не доставляло ему радости, — но Харальд боялся, что, выказав сострадание, погасит свой запал и его уговорят остаться. Повернувшись к отцу спиной, он вышел из дома. Привязав чемодан к багажнику, вывел мотоцикл из мастерской.

Мать, подбежав через двор, сунула ему сверток.

— Это тебе поесть, — сквозь слезы пробормотала она.

Он положил сверток в коляску, к торфу, и сел за руль.

Мать обхватила его руками, прижала к себе.

— Отец любит тебя, Харальд! Ты понимаешь это?

— Да, мама. Думаю, да.

Она поцеловала его.

— Дай мне знать, что у тебя все в порядке. Позвони… или открытку отправь.

— Хорошо.

— Обещай!

— Я обещаю.

Она разжала объятия, и он уехал.

Глава 11

Петер Флемминг раздевал жену.

Она безучастно стояла перед зеркалом, теплокровная статуя бледной прекрасной женщины. С запястья он снял часы, с шеи — бусы, потом терпеливо расстегнул все крючки, на которые застегивалось платье. Неловкие мужские пальцы, натренированные долгой практикой, привычно выполняли свою работу. На боку, с неодобрением заметил он, был мазок, словно она коснулась чего-то липкого и вытерла руку о себя. Такая обычно чистюля. Осторожно, чтобы не помять прическу, он через голову стянул с нее платье.

Инге сегодня была такая же хорошенькая, как в тот раз, когда он впервые увидел ее в белье. Но тогда она улыбалась, говорила ласковые слова, на лице у нее было написано желание и, совсем чуть-чуть, страх. Сегодня лицо не выражало ничего.

Он повесил платье в шкаф, потом снял с нее лифчик. Грудь полная и круглая, соски такие бледные, что почти неотличимы от кожи. Он сглотнул и постарался не смотреть на них. Усадил Инге на стул у туалетного столика, снял с нее туфли, отстегнул чулки, скатав, снял их, расстегнул подвязки, которыми они держались. Снова поставил ее на ноги, чтобы снять трусы. Желание разгорелось сильней, когда Петер увидел светлые завитки волос между ногами. Он почувствовал отвращение к себе.

Петер понимал: если бы захотел, он мог бы спать с ней как с женой. Инге лежала бы смирно и воспринимала все с той же пассивностью, с какой относилась ко всему, что с ней делали. Но он не мог себя заставить. Попытался однажды, вскоре после того как привез ее из больницы, говоря себе, что, возможно, это разожжет в ней искру сознания, но сам стал себе противен и почти сразу прекратил. Теперь желание вернулось, и приходилось бороться с ним, хотя он и знал, что если пойти у него на поводу, легче не станет.

Недовольный собой, злобным жестом он бросил вещи Инге в бельевую корзину. Она не сдвинулась с места, когда Петер открыл ящик комода и достал оттуда ночную рубашку из белого хлопка, вышитую цветочками, — подарок свекрови. В своей наготе Инге выглядела так невинно, что желать ее было все равно что испытывать похоть к ребенку. Он вставил ее голову в ворот, продел руки в проймы рукавов, расправил рубашку на спине. Глянул через плечо Инге в зеркало. Рисунок в цветочек ей шел, выглядела она очаровательно. Показалось даже, что на губах у нее мелькнула тень улыбки, но вернее всего именно показалось.

Сводил ее в ванную и уложил в постель. Раздевшись сам, посмотрел в зеркало на себя. Через живот шел длинный шрам, память о давней драке, которую он в бытность свою начинающим полицейским разнимал. Уже не литой атлет, как в юности, но по-прежнему крепок.

«Интересно, долго ли мне ждать, когда моей кожи коснется жадной рукой женщина…»

Петер надел пижаму, но спать не хотелось. Решил вернуться в гостиную и выкурить еще сигарету. Поглядел на Инге. Та лежала с открытыми глазами. Он услышит, если жена пошевелится. Обычно Петер понимал, что ей требуется. Инге тогда просто вставала и ждала, будто в растерянности, и ему приходится угадывать, что ей хочется: попить, в туалет, шаль на плечи или что-то более сложное. Порой она начинала бродить по квартире, очевидно, наугад, но вскоре замирала, то ли перед окном, то ли у закрытой двери, беспомощно на нее глядя, или просто посреди комнаты.

Выйдя из спальни, миновал коридорчик и оказался в гостиной, обе двери оставив открытыми. Нашел пачку сигарет, потом, неожиданно для себя, достал из буфета наполовину пустую бутылку тминной водки, плеснул немного в стакан. Курил и думал о прошедшей неделе.

Началась она хорошо, а закончилась плохо. Сначала он поймал двух шпионов — Ингемара Гаммеля и Поуля Кирке. Это были не обычные клиенты Петера, не профсоюзные активисты, которые распугивают штрейкбрехеров, и не коммунисты, посылающие в Москву шифровки с уверениями, будто Ютландия созрела для революции. Нет, Гаммель и Кирке — крупная рыба, настоящие шпионы, и наброски, которые Тильде нашла в служебном помещении Кирке, представляли собой важные разведывательные данные.

Казалось, звезда Петера воссияла. Кое-кто из сослуживцев стал держаться от него подальше, не одобряя энтузиазма, с каким он сотрудничал с оккупантами, но это значения не имело. Его вызвал генерал Браун и сообщил, что, по его мнению, отдел безопасности следует возглавлять Петеру. Что будет с Фредериком Юэлем, он не сказал, но отчетливо дал понять, что должность достанется Петеру, если справится с этим делом.

Чертовски обидно, что Поуль Кирке погиб. Останься в живых, этот шпион рассказал бы, кто его сообщники, откуда получал приказы, как пересылал информацию в Британию. Гаммель пока жив, его передали гестапо для допроса с пристрастием, но он ничего нового не открыл — вероятно, сказал все, что знает.

Петер занимался расследованием, как всегда, решительно и энергично. Допросил командира Поуля, надменного майора Ренте. Поговорил с родителями Поуля, с его друзьями, даже с его двоюродным братцем Мадсом — и ничего от них не добился. Он приставил «хвост» к подружке Поуля Карен Даквитц, но та пока что производила впечатление исключительно трудолюбивой ученицы балетной школы. Кроме того, Петер установил наблюдение за Арне Олафсеном, другом Поуля. От Арне можно было ожидать многого, и потом, именно он легко мог бы зарисовать военную базу на Санде. Но Арне провел неделю, безукоризненно выполняя свои обязанности. Сегодня, в пятницу, он сел на поезд до Копенгагена, но в этом ничего необычного не было.

Так блестяще начавшись, дело зашло в тупик.

Триумфом меньшего значения, случившимся на этой неделе, было унижение братца Арне, Харальда. К шпионажу тот не причастен, в этом Петер был убежден. Человек, который рискует жизнью, работая на врага, не марает стен глупыми лозунгами.

Петер как раз думал о том, что делать дальше, когда раздался стук в дверь.

Он глянул на часы, стоящие на каминной полке. Половина одиннадцатого. Не так уж и поздно, но все-таки необычное время для визита. Вряд ли посетителя удивит, что он в пижаме.

Петер вышел в коридор, открыл дверь и увидел Тильде Йесперсон в синем беретике на светлых кудрях.

— У нас новость, — сообщила она. — Я подумала, нужно обсудить.

— Конечно. Заходи. Извини за мой вид.

— Слоники! — хмыкнула она, поглядев на рисунок пижамы. — Кто бы мог подумать!

Петер смутился и пожалел, что не надел халат. Впрочем, в халате было бы жарковато. Тильда уселась.

— Где Инге? — спросила она.

— В постели. Водки хочешь?

— Спасибо.

Достав чистый стакан, он налил и ей, и себе.

Она сидела, скрестив ноги. Колени у нее были круглые, икры полные в отличие от стройных ног Инге.

— Арне Олафсен купил билет на завтра на паром до Борнхольма.

Петер застыл, не донеся стакан до губ.

— Борнхольм, — тихо повторил он.

Уж слишком близко этот остров, излюбленное место отдыха датчан, находится от шведского берега. Что, если это долгожданный прорыв?

Тильде достала сигарету, он дал ей прикурить.

— Может, у него увольнительные накопились и он решил отдохнуть… — выдохнув струйку дыма, произнесла она.

— Не исключено. С другой стороны, не исключено, что он хочет удрать в Швецию.

— Вот и я так подумала.

С видимым удовольствием, одним глотком Петер допил стакан.

— Кто с ним сейчас?

— Дреслер. Сменил меня четверть часа назад. Я пошла прямо к тебе.

Петер настроил себя на скепсис. Слишком было бы просто, проводя расследование, выдать желаемое за действительное.

— А с какой стати Олафсену вздумалось бежать из страны?

— Ну, может, он боится судьбы Поуля Кирке.

— Он ведет себя как человек, который ничего не боится. До нынешнего дня делал свою работу и вроде бы всем был доволен.

— А может, он недавно заметил, что за ним следят?

— Да, они всегда замечают — кто раньше, кто позже.

— Или он поехал на Борнхольм собирать информацию. Может, британцы приказали, и он поехал.

— А что у нас на Борнхольме? — с сомнением спросил Петер.

Тильде пожала плечами.

— Может, именно этот вопрос их и интересует. Еще вариант: у него там свидание. Ведь если легко перебраться с Борнхольма в Швецию, то и в обратную сторону дорога труда не составит.

— Толковая мысль!

«У Тильде ясный ум, — подумал он. — Она держит в поле зрения все варианты».

Посмотрел на ее умное лицо, на чистые голубые глаза. Следил за ее ртом, когда она говорила. Этого она, казалось, не замечала.

— Когда Кирке погиб, они лишились обычного канала связи. Возможно, это их запасной план на случай провала.

— Не уверен… Но проверить мы можем только одним способом.

— Продолжим слежку?

— Да. Пусть Дреслер сядет с ним на паром.

— У Олафсена с собой велосипед. Сказать Дреслеру, чтобы взял тоже?

— Да. И еще закажи билеты на самолет, себе и мне, на утренний рейс, на завтра. Мы прибудем туда раньше парома.

— Хорошо. — Тильде потушила сигарету и встала.

Петеру не хотелось, чтобы она уходила. От водки по телу разлилось тепло. Так приятно сидеть и разговаривать с привлекательной женщиной. Но причины задержать ее не находилось.

Они вышли в коридор.

— До завтра. Увидимся в аэропорту, — сказала она.

— Договорились. — Взявшись за дверную ручку, он медлил открыть дверь. — Тильде…

Она смотрела на него с непроницаемым выражением лица.

— Да?

— Спасибо тебе. Отличная работа.

Она коснулась его щеки: «Сладких снов!» — но с места не тронулась. Тень улыбки мелькнула в уголках ее губ. Петер, гадая, насмешничает она или завлекает, склонился к ней и, сам не понимая, как это вышло, поцеловал. На удивление, Тильде страстно ответила на поцелуй. Обхватила за шею, притянула к себе, открыла ему рот языком. Петер, преодолев изумление, ответил в том же духе. Положил ладонь на мягкую грудь, грубо сжал ее. Тильде издала низкий горловой звук и прижалась к нему бедром.

Краем глаза он заметил какое-то движение и, прервав поцелуй, повернул голову.

В дверях спальни, словно призрак в длинной светлой сорочке, стояла Инге. Лицо ее, как обычно, ничего не выражало, но смотрела она прямо на них. Петер услышал, что захлебывается собственным рыданием.

Тильде сделала шаг назад. Он повернулся, чтобы заговорить с ней, но не нашел слов. Она распахнула входную дверь и исчезла, будто и не было.

Дверь захлопнулась с глухим стуком.

Ежедневные рейсы Копенгаген — Борнхольм выполняла датская авиакомпания. Самолет взлетал в девять утра и садился на острове через час. Аэродром находился примерно в полутора километрах от главного городка Борнхольма, Рённе. Петера с Тильде встречал глава местного отделения полиции, предоставивший им служебную машину с такой помпой, словно вверял королевскую сокровищницу, не меньше.

Рённе оказался местечком сонным: легче встретить конную повозку, чем автомобиль. Фахверковые дома были раскрашены в вызывающе-яркие цвета: темно-горчичный, терракотово-розовый, зрелой зелени, ржаво-красный. На главной площади стояли два немецких солдата, курили и болтали с прохожими. От площади мощенная булыжником улица сбегала с холма к гавани. Там стоял на якоре немецкий торпедоносец, и стайка мальчишек с причала жадно его разглядывала. За кирпичной таможней, самым большим зданием в городке, Петер приметил причал парома.

Чтобы освоиться, они покатались по городу, а потом вернулись в порт. Про давешний поцелуй оба не обмолвились ни словом, но Петер остро ощущал физическое присутствие Тильде: неуловимый цветочный аромат, внимательные голубые глаза, рот, который вчера приник к нему с неутоленной страстью. Но Инге в дверях спальни тоже вставала перед глазами. Белое, ничего не выражающее лицо жены выглядело упреком пострашней всяких красноречивых обвинений.

— Надеюсь, мы правы и Арне — шпион, — вздохнула Тильде, когда паром входил в гавань.

— Так ты не потеряла интереса к этой работе?

— Почему ты спрашиваешь? — вскинулась она.

— Из-за нашего спора о евреях.

— А, это, — отмахнулась она. — Ну так ты же оказался прав, разве нет? Ты доказал свою правоту. Мы осмотрели синагогу, и это привело нас к Гаммелю.

— А потом, я подумал, может, то, как погиб Кирке, произвело слишком тяжелое впечатление…

— У меня погиб муж, — четко произнесла Тильде. — Меня не шокирует смерть преступника.

«Да она еще крепче, чем я считал», — с затаенной улыбкой подумал Петер.

— Значит, не уйдешь из полиции?

— Куда ж я уйду? Я себя в другом деле не вижу. А потом, кто знает, может, я стану первой женщиной, которой дадут чин сержанта.

Вот в этом Петер сомневался. Если такое произойдет, мужчинам придется выполнять приказания женщины, а это, по его представлениям, выходило за рамками разума. Но свои сомнения он оставил при себе.

— Браун практически пообещал мне повышение, если мы разоблачим эту шпионскую сеть.

— Какое именно повышение?

— Начальником отдела. На место Юэля.

Если в тридцать возглавить отдел безопасности, есть все основания надеяться, что к пенсии под твоим началом окажется вся копенгагенская полиция. От этой мысли чаще забилось сердце.

«Только представить, какой порядок я наведу при поддержке нацистов!»

Тильде ласково улыбнулась.

— Тогда стоит потрудиться, чтобы поймать их всех!

Паром причалил, началась высадка пассажиров.

— Ты ведь знаешь Арне с самого детства. — Тильде глядела, как люди идут по причалу. — Скажи, годится он в шпионы?

— На мой взгляд, скорее нет, — подумав, ответил Петер. — Уж слишком беспечен.

— Вот как? — нахмурилась Тильде.

— Правду сказать, я бы исключил его из подозреваемых, если бы не его невеста-англичанка.

— Ну, если так, он идеален для этой роли! — Тильде повеселела.

— Не знаю, обручены ли они по-прежнему. Она вернулась в Англию сразу, как только вошли немцы. Но достаточно уже того, что есть вероятность.

Человек сто высадилось с парома, кто-то пешим, единицы — на автомобилях, многие на велосипедах. Длина острова не превышала шестидесяти километров, так что добраться куда угодно легче всего на велосипеде.

— Вон он, — показала Тильде.

Петер тоже увидел Арне Олафсена. В военной форме, тот спускался по сходням, толкая велосипед.

— А где Дреслер?

— На четыре человека позади.

— Да, теперь вижу. — Петер надел темные очки, поглубже натянул на лоб шляпу и нажал на стартер.

Арне меж тем вскочил в седло и по булыжной мостовой покатил к центру. Дреслер поступил так же. Петер и Тильде медленно последовали за ними.

Выехав из города, Арне направился на север. Петер понял, что выглядит подозрительно. Машин раз-два и обчелся, а он вынужден ползти как черепаха из опасения обогнать велосипеды. Чтобы его не заметили, он отстал, потом, через несколько минут, прибавил скорость так, что нагнал Дреслера, потом снова отстал. Мимо проехал мотоцикл с коляской, в которой сидели двое немецких солдат, и Петер подумал, что лучше бы ему тоже взять мотоцикл вместо машины.

В нескольких километрах от города на дороге они остались вчетвером: Арне, за ним Дреслер, и Петер с Тильде в машине.

— Так нельзя, — забеспокоилась Тильде. — Он нас заметит.

Петер кивнул. Конечно, заметит… но на этот счет у него были свои соображения.

— Да. И когда это произойдет, его реакция многое поможет понять.

Он прибавил скорость, не ответив на ее вопросительный взгляд, а за поворотом увидел Дреслера, плашмя лежащего на обочине, и, в ста метрах впереди, Арне — тот сидел на каменной стене и курил сигарету. Петеру ничего не оставалось, как проехать мимо. Он сделал еще с милю, а потом съехал на грунтовую дорогу и стал ждать.

— Как думаешь, он проверял нас или просто сел отдохнуть?

Петер только пожал плечами.

Через несколько минут Арне, крутя педали, миновал их, сопровождаемый Дреслером. Петер выехал на дорогу.

Смеркалось. Километров через пять они оказались у перекрестка. На перекрестке стоял растерянный Дреслер. Арне нигде не было.

Дреслер с покаянным видом подошел к окну машины.

— Виноват, начальник. Он наддал ходу, вырвался вперед, и я потерял его из виду… Понятия не имею, куда он свернул на этом перекрестке!

— Черт, — тряхнула головой Тильде. — Наверное, заранее это продумал. Очевидно, знает дорогу.

— Виноват, — повторил Дреслер.

— Привет твоему повышению. И моему тоже, — тихо проговорила Тильде.

— Ладно, не убивайтесь, — махнул рукой Петер. — На самом деле новость хорошая.

— Как это? — удивилась Тильде.

— Что делает ни в чем не повинный человек, когда думает, что за ним слежка? Он останавливается, разворачивается и говорит: «Какого черта вы вообще за мной тащитесь?!» От преследования намеренно уходит только тот, кто виновен. Понимаете? Это означает, что мы правы: Арне Олафсен — шпион.

— Но мы его потеряли!

— Ничего. Найдем.

Ночь они провели в отеле на морском берегу, где ванная находилась в конце коридора. В полночь Петер, накинув на пижаму халат, постучался в дверь номера Тильды.

— Открыто! — выкликнула она.

Он вошел в комнату. Тильде, в голубой ночной рубашке, полулежа в кровати, читала американский роман «Унесенные ветром».

— Ты даже не спросила, кто это, — заметил Петер.

— Я знала, что ты.

Глазом сыщика он подметил помаду у нее на губах, тщательно причесанные волосы и уловил легкий цветочный аромат, словно она готовилась к свиданию. Петер поцеловал ее в губы. Тильде ласково погладила его по затылку. Потом он оглянулся на дверь, проверить, закрыл ли.

— Ее там нет, — сказала Тильде.

— Кого?

— Инге.

Он поцеловал ее еще раз, но сразу почувствовал, что ничего не происходит. Прервал поцелуй. Уселся на край кровати.

— Со мной та же история, — вздохнула Тильде.

— Какая?

— Поневоле начинаю думать об Оскаре.

— Его больше нет.

— Инге, по сути, тоже.

Он поморщился.

— Извини, — пожала плечами она. — Но это правда. Я думаю о муже, а ты думаешь о жене, а им обоим абсолютно все равно.

— Но вчера, у меня дома, это было совсем не так!

— Тогда у нас не было времени думать.

«Черт знает что», — нахмурился он.

В юности Петер считался опытным соблазнителем, способным уломать почти любую женщину, и многие из них были потом весьма и весьма довольны. Может, он просто немного… выпал из оборота?

Он скинул халат и улегся рядом с Тильде. Она, такая теплая, мягкая и округлая под рукой, потянулась выключить свет. Петер поцеловал ее, но вчерашняя страсть так и не разгорелась.

Они лежали бок о бок в темноте.

— Ничего, — успокаивающе произнесла она. — Конечно, нужно оставить прошлое позади. Тебе это нелегко, я знаю.

Он еще раз поцеловал ее, легонько, встал и вернулся к себе в номер.

Глава 12

Жизнь Харальда походила на руины. Планы рухнули, будущее крылось во тьме. И все-таки он не горевал над своей судьбой, а с нетерпением ждал случая возобновить знакомство с Карен Даквитц. Вспоминал, какая у нее белая кожа, яркие рыжие волосы и как она шла через комнату — не шла, а вытанцовывала… В общем, сейчас ничего не было важнее, чем снова увидеться с ней.

Дания — страна маленькая и симпатичная, но когда делаешь тридцать километров в час, кажется, что едешь по бесконечной пустыне. Полтора дня потребовалось питаемому торфом мотоциклу Харальда, чтобы от пасторского дома на Санде поперек всей страны добраться до Кирстенслота.

Продвижение по монотонно холмистому ландшафту замедляли еще и поломки. Километрах в пятнадцати от дома он проколол шину. Потом на длиннющем мосту, которым полуостров Ютланд соединяется с главным островом Фин, порвалась цепь. Карданная передача у «нимбуса» с паровым мотором не очень-то совместима, поэтому Харальд позаимствовал цепь и цепное колесо у старой газонокосилки. В общем, пришлось несколько километров толкать свой драндулет до ближайшего гаража, где ему заменили звено в цепи.

К тому времени, когда Харальд наконец пересек Фин, ушел последний паром на остров Зеланд. Он поставил мотоцикл на парковку, съел то, что дала в дорогу мать: три толстых ломтя ветчины и кусок пирога, — и всю ночь зяб в порту, дожидаясь утра. Утром же, стоило разжечь топку, дал течь предохранительный клапан, но Харальд исхитрился заделать дыру жевательной резинкой и липкой лентой.

До Кирстенслота добрался в субботу, уже к закату. Хотя ему не терпелось увидеть Карен, все-таки сначала он, миновав развалины монастыря и въезд в поместье, проехал всю деревню с ее таверной, церковью и железнодорожной станцией и отыскал ферму, на которой побывал с Тиком. Харальд считал, что добудет работу. Сейчас горячая пора, а он молод и полон сил.

Просторный фермерский дом стоял посреди опрятного двора. Две маленькие девочки, раскрыв рот, смотрели, как он ставит свой мотоцикл. Наверное, внучки фермера Нильсена, седого старика, которого он тогда видел у церкви.

Хозяин в заляпанных грязью штанах из вельвета и рубашке без воротничка курил трубку позади дома, опершись на забор.

— Добрый вечер, господин Нильсен, — поклонился Харальд.

— Здравствуйте, молодой человек, — осторожно отозвался Нильсен. — Чем могу служить?

— Меня зовут Харальд Олафсен. Мне очень нужна работа, а Йозеф Даквитц говорил, вы берете сезонных рабочих.

— Только не в этом году, сынок.

Харальд опешил. Он не предполагал, что ему откажут.

— Я выносливый…

— Не сомневаюсь. Да и выглядишь ты неплохо. Однако я никого не беру.

— Но почему?

Нильсен вскинул бровь.

— Я мог бы сказать: это не твое дело, — но поскольку и сам был когда-то нахальным юнцом, отвечу: сейчас трудные времена, немцы покупают большую часть того, что я произвожу, по цене, которую сами назначают, и у меня нет наличных, чтобы платить случайным людям.

— Я буду работать только за еду, — в отчаянии воскликнул Харальд.

«На Санде мне дороги нет!» — подумал он.

Нильсен окинул его проницательным взглядом.

— Похоже, ты попал в переделку. Но на таких условиях я нанять тебя не могу. Будут неприятности с профсоюзом.

Похоже, дело безнадежное. Харальд подумал, не поехать ли в Копенгаген. Работу там можно найти, но где жить? Даже к брату нельзя — тот служит на военной базе, где посторонним ночевать строго запрещено.

Нильсен, увидев, как он расстроен, вздохнул:

— Извини, сынок. — Он выбил трубку о верхнюю перекладину забора. — Пойдем, я тебя провожу.

«Наверное, думает, я по дороге что-нибудь стяну», — решил Харальд.

Они вместе обогнули угол дома и вышли на передний двор.

— Это еще что такое? — удивился Нильсен, увидев мотоцикл, испускающий тонкую струйку пара.

— Обыкновенный мотоцикл. Просто я переделал его, чтобы работал на торфе.

— И откуда ты на нем?

— С Морлунде.

— Ну и ну! А выглядит так, словно вот-вот взорвется!

— Он совершенно безопасен. — Харальд даже обиделся. — Я разбираюсь в моторах. Правду сказать, я починил один из ваших тракторов несколько недель назад. Там была течь в системе подачи топлива.

Мелькнула мысль, что Нильсен мог бы нанять его из благодарности, но он сразу себя одернул. Благодарность — это одно, а платить деньги — совсем другое.

— Это ты о чем? — нахмурился Нильсен.

Харальд забросил в топку еще один шмат торфа.

— Я приехал в Кирстенслот на выходные. Мы с Йозефом столкнулись на дороге с вашим работником, Фредериком, когда у него трактор не заводился.

— Ну помню. Так ты тот самый паренек и есть?

— Да. — Харальд уселся в седло.

— Погоди-ка минутку. Может, я тебя все-таки найму.

Харальд, не веря удаче, поднял на него глаза.

— Сезонных работников я позволить себе не могу, а вот механик — совсем другое дело. Ты во всех механизмах разбираешься?

«Скромничать сейчас не время», — решил Харальд.

— Обычно справляюсь с любой поломкой.

— У меня с полдюжины машин стоит без дела из-за нехватки деталей. Как думаешь, сможешь их починить?

— Да.

Нильсен перевел взгляд на мотоцикл.

— Если справился с этим, наверное, и мою сеялку оживишь…

— Отчего ж нет?

— Хорошо, — решительно кивнул фермер. — Беру тебя на испытательный срок.

— Спасибо, господин Нильсен!

— Завтра — воскресенье, так что приходи в понедельник в шесть утра. Мы, крестьяне, встаем рано.

— Я приду!

— Не опаздывай.

Харальд открыл регулятор, пустил пар в цилиндр и поскорей умчался, чтобы Нильсен не успел передумать.

Отъехав так, чтобы никто не услышал, он издал вопль ликования. У него есть работа! Причем интересная, не то что обслуживать покупателей в галантерее, и он нашел ее сам! Харальд преисполнился уверенности в своих силах.

«Да, в этом мире я один-одинешенек, но зато молод, силен и толков. Справлюсь с трудностями!»

Дневной свет почти угас, когда Харальд снова ехал деревней. Он едва не проглядел человека в полицейской форме, который, ступив на мостовую, махнул ему остановиться. Нажал на тормоза в последнюю минуту, выпустив из предохранительного клапана целое облако пара. В полицейском он узнал местного нациста Пера Хансена.

— Что это еще за чертовщина? — осведомился Хансен, ткнув в мотоцикл.

— Мотоцикл «нимбус» с паровым двигателем.

— По-моему, эта штука небезопасная.

«Ох и надоело объясняться с бестолковщиной, которая судит о том, в чем ничего не понимает!» — подумал Харальд, но заставил себя прямо-таки искриться вежливостью:

— Уверяю вас, господин полицейский, машина полностью безопасна. Это официальный запрос, или вы просто удовлетворяете свое любопытство?

— Ты тут не умничай, паренек. Я ведь тебя уже видал здесь, верно?

Харальд напомнил себе, что с законом ссориться не стоит. Он ведь уже провел ночь в тюрьме, и не далее как на этой неделе.

— Меня зовут Харальд Олафсен.

— Ты дружок этих евреев из замка.

Харальд тут же потерял самообладание.

— А это не вашего ума дело, с кем я дружу.

— Ого! Вот как! — отозвался Хансен с довольным видом, будто ждал именно такого ответа. — Теперь я знаю, что ты за фрукт, молодой человек, — зловредно произнес он. — Буду за тобой присматривать.

Харальд нажал на газ, ругая себя последними словами.

«Надо держать себя в руках! А теперь у меня во врагах местный полицейский, и всего-то из-за никчемной фразочки про евреев. Когда наконец я научусь избегать ловушек?»

Не доехав с полкилометра до ворот замка, он свернул с дороги на колею, ведущую к монастырю. Увидеть его из замка нельзя, и вряд ли в субботний вечер в саду кто-то работает.

Оставив мотоцикл у западного фасада и миновав бывшие кельи, Харальд вошел в церковь через боковую дверь. Поначалу в тусклом вечернем свете, сочащемся сквозь высокие окна, различались только призрачные силуэты вещей, потом глаз привык и Харальд узнал «роллс-ройс» под чехлом из брезента, ящик со старыми игрушками и сложивший крылья биплан «хорнет мот». Казалось, с тех пор как он тут был, ни одна живая душа в церковь не входила.

Харальд отворил тяжелую главную дверь, вкатил мотоцикл внутрь и закрыл дверь снова.

Перекрыв пар, он позволил себе минутку самодовольства. Ну в самом деле! Пересек всю страну на собственноручно перекроенном мотоцикле, сам устроился на работу, сам нашел кров над головой.

«Тут отцу ни за что меня не найти. А если в семье произойдет что-то важное, брат знает, где я».

А лучше всего то, что есть неплохой шанс увидеться с Карен. Вспомнив, что после ужина она любит выкурить на террасе сигаретку, Харальд решил пойти к террасе. Это рискованно, можно наткнуться на господина Даквитца, но сегодня ему, похоже, везет.

В углу, рядом с верстаком и полкой для инструментов, находилась раковина с краном. Харальд два дня не мылся. Он сбросил рубашку и, как мог, вымылся холодной водой без мыла. Сполоснул рубашку, повесил сушиться на гвоздь, а из чемодана достал чистую.

Прямая как стрела дорога в восемьсот метров длиной вела от въездных ворот к замку. Чтобы никто не увидел, Харальд сделал круг и подошел к дому лесом. Миновал конюшни, пересек огород и, прячась за стволом кедра, осмотрел заднюю часть дома. Вон там гостиная, из нее стеклянные двери ведут на террасу. Рядом столовая. Черные шторы затемнения не задвинуты, потому что свет еще не включен, но свечка мерцает.

Он понял, что семейство ужинает. Тик сейчас в школе: ученикам Янсборга поездка домой дозволялась раз в две недели, эти выходные он там, — так что Карен ужинает с родителями, если, конечно, нет гостей. Харальд решил рискнуть и подобраться поближе. Перебежками пересек лужайку и тихонько подкрался к дому. Из гостиной доносился голос диктора Би-би-си, сообщавшего, что вишисты оставили Дамаск и туда входят объединенные силы Британии, доминионов и «Свободной Франции». Неплохо в кои-то веки услышать, что нацистам досталось, хотя и трудно представить, как добрая весть из Сирии скажется на судьбе его кузины Моники в Гамбурге. Украдкой заглянув в окно столовой, Харальд увидел, что трапеза окончена: горничная убирала со стола.

— И что это вы здесь, по-вашему, делаете? — раздался у него за спиной голос.

Он обернулся.

Карен шла к нему по террасе. В вечернем свете ее бледная кожа излучала сияние. Она была в длинном платье цвета сильно разбавленного аквамарина и не шла, а скользила, совсем как призрак.

— Тише! — прошипел он.

Стемнело уже так, что Карен его не признала.

— «Тише»? — возмутилась она с жаром, в котором не было ничего призрачного. — Выхожу, вижу, как неизвестно кто пялится в наши окна, и вы смеете говорить мне «тише»?

Из дома раздался лай.

Всерьез Карен сердится или просто валяет дурака, Харальд не разобрал.

— Нельзя, чтобы господин Даквитц знал, что я здесь! — быстро проговорил он.

— Вам стоит бояться полиции, а не моего отца!

Тут прибежал рыжий сеттер Тор защитить хозяйку от незваного гостя, и уж он-то сразу признал Харальда, лизнул ему руку.

— Вы не узнаете меня? Я Харальд Олафсен. Тот, что гостил здесь две недели назад.

— А! Буги-вуги! И что ты высматриваешь на нашей террасе? Неужто вернулся ограбить нас?

— Карен? — выглянул из стеклянных дверей господин Даквитц. — Кто-то пришел?

Харальд затаил дыхание. Если Карен выдаст его, все погибло. Карен после томительной паузы отозвалась:

— Все в порядке, папа. Это мой друг.

Господин Даквитц прищурился, пытаясь разглядеть, кто с ней, но не разглядел и, проворчав что-то, вернулся в дом.

— Спасибо, — выдохнул Харальд.

Карен уселась на низкий парапет и закурила.

— Пожалуйста, но за это ты должен объяснить мне, в чем дело.

Платье удивительно шло к ее зеленым глазам, сияющим так, будто подсвечены изнутри.

Харальд сел рядом.

— Поссорился с отцом и ушел из дому.

— Почему сюда?

Сама Карен в известной мере была тому причиной, но Харальд решил, что говорить об этом не стоит.

— Я нанялся к фермеру Нильсену — буду чинить его трактора и машины.

— Надо же, какой предприимчивый! А жить где будешь?

— Ну… в старом монастыре.

— Еще и нахал к тому же!

— Не без того.

— И конечно, ты привез с собой одеяла и прочее?

— Вообще-то нет.

— Ночью будет холодновато.

— Переживу.

— Ну-ну…

Она замолчала, покуривая и глядя на погружающийся в темноту сад. Харальд, не отрывая глаз, следил, как мерцают тени на ее лице. Всё вместе, взятое в сочетании: большой рот, чуточку кривоватый нос и шапка вьющихся волос — удивительным образом очаровывало. Но вот полные губы выпустили последнюю струйку дыма. Швырнув окурок в цветочную клумбу, Карен встала.

— Что ж, удачи! — проговорила она, вошла в дом и закрыла за собой стеклянную дверь.

«Однако… — обескураженно подумал Харальд. — Дай мне волю, я говорил бы с ней ночь напролет, а ей, и пяти минут не прошло, сделалось скучно. Да и в прошлый раз, когда я гостил здесь, она тоже то давала понять, что рада мне, то обдавала холодом, попеременно. Наверное, это игра, в которую она любит играть. Или так переменчивы ее чувства».

Впрочем, мысль о том, что у Карен есть к нему хоть какие-то чувства, пусть даже и ненадежные, согревала.

Возвращаясь в монастырь, он заметил, как быстро остывает ночной воздух.

«Карен права, ночью я околею. В церкви пол покрыт плиткой, от одного взгляда на которую мороз по коже. Правда жаль, что не догадался захватить с собой одеяло».

Он огляделся, где устроить постель. Тусклый свет звезд, проникая в окна, кое-как освещал внутреннее пространство церкви. В восточной части, в закругленной стене, когда-то окружавшей алтарь, была встроена широкая полка, а над полкой возвышалась «сень», балдахин. Видно, в старые времена это было почетное место, где стоял предмет поклонения: священная реликвия, драгоценная чаша, изображение Богоматери. Но теперь эта полка больше всего прочего в церкви напоминала лежанку, так что Харальд на нее и улегся.

В разбитое окно виднелись верхушки деревьев да россыпь звезд на темно-синем небе. Он лежал и думал о Карен. Представлял, как она с нежностью гладит его по волосам, легонько касается губами его щеки, как вскидывает руки ему за спину и обнимает его. Совсем не так он представлял себе свидание с Биргит Клауссен, девушкой из Морлунде, с которой познакомился на Пасху. Когда в его мечтах царила Биргит, она всегда расстегивала лифчик, или кувыркалась в постели, или в нетерпении срывала с него рубашку. Карен играла свою роль тоньше, была скорей любящей, чем страстной, хотя во взоре ее пряталось обещание большего.

Харальд совсем продрог. Поднялся. Может, получится заснуть в аэроплане? Тыкаясь в темноте, нашарил ручку, однако, открыв дверцу кабины, услышал шорох, писк и вспомнил, что в обшивке кресла мыши устроили себе гнездо. Мышей он не боялся, но заставить себя спать с ними не мог.

А если «роллс-ройс»? Поджав ноги, можно уместиться там на заднем сиденье. Все просторней, чем в «шершне». В темноте снять брезент с автомобиля удастся не сразу, но можно попробовать. Правда, еще вопрос, не заперты ли дверцы на ключ.

Харальд возился с чехлом, разыскивая, нет ли застежки, которую можно расстегнуть, когда послышались легкие шаги. Он замер. Вскоре по окну чиркнул луч электрического фонарика. Неужели у Даквитцев по ночам ходит патрульный?

Он уставился на дверь, которая вела к кельям. Свет приближался. Харальд прижался спиной к стене, стараясь не дышать. И тут услышал голос:

— Харальд?

— Карен! — Сердце подпрыгнуло от радости.

— Ты где?

— В церкви.

Луч отыскал его, а потом она поставила фонарь на попа, чтобы стало светлей. Он заметил, что в руках у нее сверток.

— Я принесла тебе одеяла.

Харальд расплылся в улыбке.

«За одеяла спасибо, конечно, но еще приятней, что ты обо мне думала!»

— Я как раз собирался спать в машине.

— Ты слишком длинный.

Развернув одеяла, он нашел внутри еще один сверток.

— Я подумала: ты, наверное, голодный.

В свете ее фонарика он увидел каравай хлеба, корзиночку с клубникой и палку колбасы. Еще там была фляжка. Отвернув крышечку, он понюхал: свежесваренный кофе.

Тут Харальд понял, что страшно проголодался, и накинулся на еду, стараясь не рвать ее зубами, как оголодавший шакал. Раздалось мяуканье, и в круг света вступил тот самый костлявый черно-белый котяра, которого он встретил, когда попал в церковь впервые. Он бросил коту кусок колбасы. Тот понюхал, перевернул колбасу лапкой и с достоинством принялся есть.

— Как его зовут? — поинтересовался Харальд.

— Думаю, никак. Он бездомный.

На затылке у кота шерсть росла хохолком-пирамидкой.

— Пожалуй, назову его Пайнтоп, — решил Харальд. — В честь моего любимого пианиста.

— Отличное имя.

Он умял все.

— Уф, здорово! Спасибо тебе.

— Надо было принести больше. Когда ты последний раз ел?

— Вчера.

— А как добрался сюда?

— На мотоцикле. — Он махнул в направлении того угла, где стояла его машинка. — Он медленный, потому что ездит на торфе, так что целых два дня ушло, чтобы доехать сюда с Санде.

— А у тебя есть характер, Харальд Олафсен.

— Да ну? — Он не был уверен, что это комплимент.

— Правда. Знаешь, я таких, как ты, еще не встречала.

«А вот это уже, кажется, неплохо…»

— Если честно, то же самое я думаю о тебе.

— Да брось ты! В мире сколько угодно домашних девочек, которые хотят в балерины, а вот много ли народу проехало через всю Данию на торфоцикле?

Он рассмеялся, довольный. Они помолчали.

— Мне очень жаль… я имею в виду Поуля, — произнес наконец Харальд. — Ты, наверное, страшно переживала.

— Ужасно. Ревела весь день.

— Вы были очень близки?

— Мы встречались три раза, и я не чувствовала влюбленности, но все равно это невыносимо. — Глаза Карен налились слезами, она шмыгнула носом.

Харальд, к стыду своему, до неприличия обрадовался, что романа у них с Поулем не случилось.

— Очень печально, — произнес он, чувствуя себя лицемером.

— Я страшно горевала, когда наша бабушка умерла, но в этот раз все почему-то еще больнее. Бабушка была старенькая, болела, но Поуль-то — здоровый, веселый, красивый и полный сил!

— Ты знаешь, как это произошло? — осторожно поинтересовался Харальд.

— Нет. Военные напустили такую дурацкую таинственность! — сердито воскликнула она. — Сказали только, что разбился на самолете и что обстоятельства дела засекречены.

— Что-то скрывают, наверное.

— Что, например?

Он понял, что не сможет открыть ей свои предположения, не признавшись в своей связи с Сопротивлением, и сымпровизировал:

— Ну, собственную некомпетентность. Возможно, самолет был в неисправном состоянии.

— Не могут они под предлогом военной тайны скрывать такое!

— Еще как могут. Кто узнает-то?

— Не верю, что наши военные так бесчестны, — отрезала Карен.

Харальд понял, что задел ее, причем так же, как в день своего приезда в Кирстенслот, и точно тем же способом: насмешкой отозвавшись на ее легковерие.

— Наверное, ты права, — заторопился он.

Это была неправда: он чувствовал, что Карен как раз не права, — но ссориться не хотелось.

Карен поднялась с места.

— Мне надо вернуться, пока дом не заперли на ночь, — холодно произнесла она.

— Спасибо тебе за еду и одеяла. Ты милосердный ангел!

— Ну, обычно я не такая, — чуточку смягчилась девушка.

— Завтра увидимся?

— Может быть. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Глава 13

Спала Хермия плохо. Ей снилось, что она разговаривает с каким-то полицейским-датчанином. Разговор был дружеский, хотя она и старалась себя не выдать, но со временем осознала, что говорят они по-английски. Полицейский по-прежнему держался как ни в чем не бывало, а Хермия трепетала в ожидании, что сейчас он ее арестует.

Проснувшись, она увидела, что лежит на узкой кровати в съемной комнатке на острове Борнхольм. Понимание, что разговор с полицейским всего лишь сон, принесло облегчение, но опасность, которая грозила ей наяву, никуда не делась. Она на оккупированной территории, с поддельными документами, под видом секретарши, приехавшей отдохнуть, и если ее поймают, то повесят как шпионку.

Тогда в Стокгольме они с Дигби еще раз обвели своих немецких преследователей, подсунув им двойника, и, стряхнув «хвост», сели в поезд, который увез их на южное побережье. В рыбацкой деревушке Калвсби нашелся рыбак, который согласился доставить Хермию на Борнхольм. Она попрощалась с Дигби, который за датчанина сойти никак не мог, и села в лодку. Дигби собирался на день в Лондон, доложиться Черчиллю, но потом сразу вернется в Калвсби и на причале будет дожидаться ее возвращения — если Хермия вернется, конечно.

Вчера на рассвете рыбак высадил ее на пустынный берег, вместе с велосипедом, и пообещал через четыре дня в тот же час вернуться на то же место. Для пущей надежности за доставку назад Хермия посулила ему двойной тариф.

Крутя педали, она доехала до Хаммерсхуса, замка, в развалинах которого была назначена встреча с Арне, и весь день его там ждала. Он не появился.

Хермия пыталась уговорить себя, что в этом нет ничего удивительного. Арне перед этим работал, и, видимо, после работы не успел на вечерний паром. Скорее всего в субботу сел на утренний и прибыл на Борнхольм слишком поздно, чтобы добраться до Хаммерсхуса до темноты. Значит, переночует где-то и пораньше придет на свидание.

В это она верила, когда отлегало от сердца. Но тревожила мысль, что его могли арестовать. Бесполезно было спрашивать себя за что, ведь преступление он еще не совершил. Ее воображение тут же принималось сочинять прихотливые сюжеты, в которых он то доверялся ненадежному другу, то вел дневник, то каялся перед священником.

К вечеру Хермия сдалась и покатила в ближайшую деревню. Летом многие островитяне сдавали отпускникам комнаты с завтраком, так что найти приют оказалось несложно. Рухнула в постель, несчастная и голодная, и заснула тревожным сном.

Одеваясь, она вспоминала тот отпуск, что провела с Арне на этом острове. Они зарегистрировались в гостинице как господин и госпожа Олафсен. Именно в те дни она остро ощутила, как ей дорог Арне. Азартный, он то и дело бился с ней об заклад, причем на кону были всякие пикантные штучки: «Если первым в порт войдет красный катер, завтра будешь весь день ходить без трусов, а если синий, то я позволю тебе быть наверху».

«Все, что хочешь, сегодня, любовь моя, — думала Хермия. — Только приди».

Утром, прежде чем снова отправиться в Хаммерсхус, она решила позавтракать. Вдруг придется прождать весь день, а не подкрепившись, чего доброго, свалишься в голодный обморок. Нарядилась в дешевое платье, которое купила в Стокгольме — английская одежда сразу бы ее выдала, — и спустилась вниз.

Входя в столовую, где все ели за общим столом, Хермия волновалась. Больше года ей не приходилось говорить по-датски в быту. Вчера, устраиваясь на ночь, обменялась с хозяевами всего парой слов. Теперь придется вести застольные разговоры.

За столом оказался только один средних лет постоялец.

— Доброе утро, — дружелюбно улыбнулся он. — Позвольте представиться: Свен Фромер.

— Агнес Рикс, — стараясь держаться непринужденно, назвалась Хермия именем, которое значилось у нее в документах. — Прекрасный сегодня день.

«Мне нечего опасаться, — сказала она себе. — По-датски я говорю в точности как копенгагенские буржуа, и датчане в жизни еще не догадывались, что я англичанка, пока я сама им об этом не сообщала».

Хермия положила себе овсянки, залила холодным молоком и принялась есть, но все-таки в таком напряжении, что каша комком застревала в горле.

— Предпочитаете по-английски? — поинтересовался Свен.

— Что вы имеете в виду? — Она в ужасе подняла на него глаза.

— То, как вы едите овсянку.

У него-то молоко было в стакане, и он запивал им каждую ложку каши. Именно так датчане едят овсянку, и Хермия превосходно об этом знала. Чертыхнувшись про себя на свою невнимательность, она попыталась сгладить промах.

— Мне так больше нравится! — браво объявила она. — Молоко охлаждает овсянку, и дело идет быстрее.

— А, так вы торопыга! Откуда будете?

— Из Копенгагена.

— О! Я тоже.

Хермия, опасаясь, что эта тема приведет к вопросам, где именно в Копенгагене она живет, решила, что безопаснее задавать вопросы самой. Ей еще не встречался мужчина, который не любит поговорить о себе.

— А вы тут в отпуске?

— Увы, нет. Я землемер, топограф, работаю на правительство. Работа, однако, сделана, дома мне нужно быть только завтра, так что решил провести денек здесь, осмотреться, покататься по острову. Уеду вечерним паромом.

— Так вы здесь на автомобиле!

— С моей работой без него не обойтись.

Вошла хозяйка, поставила на стол бекон и черный хлеб.

— Если вы одна, с удовольствием вас покатаю, — предложил Свен, когда хозяйка удалилась.

— Я обручена, — отрезала Хермия.

С явным сожалением он покачал головой.

— Вашему жениху повезло. И все-таки буду рад, если вы составите мне компанию.

— Не обижайтесь, пожалуйста, но мне хочется побыть одной.

— Вполне вас понимаю. Надеюсь, мое предложение вас не обидело.

— Что вы, напротив, я польщена! — Хермия пустила в ход самую очаровательную из своих улыбок.

Он налил себе еще чашку кофе из цикория, и уходить, похоже, не торопился. У Хермии слегка отлегло от сердца. Пока вроде все идет гладко.

В столовой появился еще один постоялец, примерно возраста Хермии, в опрятном костюме. Вошел, слегка поклонился и заговорил по-датски с немецким акцентом.

— Доброе утро. Меня зовут Хельмут Мюллер.

У Хермии сильней забилось сердце.

— Доброе утро, — ответила она. — Агнес Рикс.

Мюллер вопросительно повернулся к Свену. Тот встал, подчеркнуто его игнорируя, и твердым шагом вышел из комнаты.

С оскорбленным видом Мюллер уселся за стол.

— Благодарю вас за вежливость, — сказал он Хермии.

Хермия стиснула ладони, чтобы не так тряслись.

— Откуда вы, герр Мюллер?

— Я родом из Любека.

Порывшись в памяти, что благовоспитанный датчанин может сказать немцу в светской беседе, Хермия выудила оттуда комплимент.

— Вы прекрасно говорите по-датски.

— Когда я был мальчиком, мы всей семьей отдыхали на Борнхольме.

Он держался очень естественно, и Хермия осмелилась задать ему вопрос посерьезней:

— Скажите, многие здесь отказываются разговаривать с вами?

— Грубость, какую только что продемонстрировал наш собрат постоялец, встретишь не часто. Обстоятельства сложились так, что немцы и датчане принуждены жить рядом, и большинство датчан вполне вежливы. — Он взглянул на нее с любопытством. — Но вы и сами наверняка это знаете, если давно живете в этой стране.

Хермия поняла, что опять допустила промах.

— Нет-нет! — воскликнула она. — Просто я из Копенгагена, а там, как вы сами сказали, мы стараемся существовать мирно. Мне интересно, как обстоят дела здесь, на Борнхольме.

— Да так же.

Хермии стало ясно, что любой разговор опасен. Она поднялась с места.

— Что ж, приятного аппетита.

— Благодарю вас.

— И приятного пребывания на острове.

— Вам того же.

Она вышла из столовой, гадая, не перебрала ли с любезностью. Излишнее дружелюбие так же подозрительно, как враждебность. Но Мюллер вроде бы недоверия не проявил.

Выруливая со двора на велосипеде, она заметила Свена. Тот укладывал в машину багаж. У него был «горбатый» «Вольво PV-444», популярный в Дании шведский автомобиль. Заднее сиденье отсутствовало, чтобы было где разместить землемерное оборудование: треноги, теодолит и прочее, что-то в кожаных чехлах, что-то обернуто одеялом, чтобы не побить.

— Извините за инцидент, — пробормотал он. — Не хотелось бы выглядеть грубияном в ваших глазах.

— Я понимаю, — отозвалась Хермия. — Очевидно, вас одолевают сильные чувства.

— Я, видите ли, из военной семьи. Мне трудно смириться с фактом, что мы так легко сдались. Следовало драться, на мой взгляд. И сейчас тоже! — Он резко взмахнул рукой, слово что-то отшвыривая. — Но я не должен так говорить. Вам за меня неловко.

— Вам не за что извиняться. — Хермия коснулась его руки.

— Спасибо.

Черчилль расхаживал по лужайке для крокета в Чекерсе, официальной резиденции британского премьер-министра.

«Видно, сочиняет на ходу речь», — понял Дигби, который уже знал, как это бывает.

На эти выходные приглашены американский посол Джон Уинант и британский министр иностранных дел Энтони Иден с женами. Только их не было видно. Вероятно, произошло что-то важное, о чем Дигби еще не знает. Личный секретарь Черчилля, мистер Колвилл, повел рукой в сторону погруженного в раздумья шефа. По ухоженной травке Дигби направился навстречу Черчиллю.

Тот заметил его и остановился.

— А, Хоар, — проговорил он. — Гитлер напал на Советский Союз.

Дигби ахнул. Захотелось сесть куда-нибудь.

— О Боже, — прошептал он.

Не далее как вчера Гитлер со Сталиным были в союзниках, их дружба закреплена Пактом о ненападении 1939 года, а сегодня между ними война!

— Когда это произошло? — запинаясь, спросил Дигби.

— Сегодня утром, — мрачно ответил Черчилль. — Генерал Дилл только что был здесь со всеми подробностями.

Сэр Джон Дилл возглавлял имперский Генеральный штаб, то есть из военных был информирован лучше всех.

— По предварительным данным разведки, в СССР вторглась трехмиллионная армия.

— Трехмиллионная?!

— Наступление развернуто по линии фронта в две тысячи миль. Северная группа войск идет на Ленинград, центральная — на Москву, южная — на Украину.

У Дигби закружилась голова.

— О Господи… Это что, конец, сэр?

Черчилль затянулся сигарой.

— Не исключено. Многие думают, что русским не победить. Пока они проведут мобилизацию… При поддержке с воздуха танки Гитлера уничтожат Красную армию за пару недель.

Дигби еще не видел премьера таким расстроенным. Обычно при дурных новостях Черчилль становился только драчливей и всегда был готов ответить на поражение атакой, но сегодня выглядел совершенно изношенным.

— Хоть какая-то надежда есть? — спросил Дигби.

— Есть. Если русские продержатся до конца лета, все может поменяться. Русская зима в свое время укротила Наполеона. Может, и Гитлера победит. Три-четыре ближайших месяца решат все дело.

— Что вы собираетесь делать?

— Сегодня в девять вечера я выступаю по Би-би-си.

— И скажете, что…

— Мы должны делать все, что в наших силах, чтобы помочь России и русскому народу.

Дигби уставился на него.

— Непростая задача для убежденного антикоммуниста…

— Мой дорогой Хоар, если Гитлер вторгнется в ад, я, приведись мне выступить в палате общин, благожелательно отзовусь и о дьяволе.

Дигби улыбнулся, не исключая, что эту фразу Черчилль заготовил для своего выступления по радио.

— Но есть ли у нас средства, чтобы помочь?

— Сталин попросил меня начать бомбардировки Германии. Он рассчитывает, что это вынудит Гитлера отвлечь часть авиации на защиту фатерланда. Таким образом, ослабится его наступательная мощь и у русских появится шанс.

— И вы собираетесь это сделать?

— У меня нет выбора. Я отдал приказ о бомбардировке на следующее полнолуние. Это будет самая крупная операция с начала войны, самая крупная в истории человечества. С участием более пяти сотен бомбардировщиков. Это больше чем половина наших сил.

Похолодев, Дигби подумал, что скорее всего в операции будет задействован его брат…

— Но если потери будут такого масштаба, как прежде…

— Мы понесем невосполнимый урон. Потому-то я вас и пригласил. У вас есть ответ на мой вопрос?

— Вчера я внедрил агента в Данию. Ее задача — добыть фотографии радарного устройства на Санде. Это и станет ответом на ваш вопрос.

— Да уж, пожалуйста. До налета осталось шестнадцать дней. Когда вы рассчитываете получить фото?

— В течение недели.

— Хорошо. — Черчилль дал понять, что разговор окончен.

— Благодарю вас, премьер-министр.

— Не подведите меня, — произнес Черчилль в спину уходящему Дигби.

Хаммерсхус расположился на северной оконечности Борнхольма. Замок на холме, что глядит через море на Швецию, когда-то служил сторожевым постом от соседских набегов. Хермия катила по тропке, вьющейся по каменистому склону, и раздумывала о том, не окажется ли сегодняшний день бесплодным под стать вчерашнему. Светило солнце, от езды на велосипеде она согрелась.

В замке, выстроенном где из кирпича, где из камня, уцелели только стены, печально напоминающие о семейной жизни, которая когда-то кипела здесь: огромные закопченные камины открыты всем ветрам, холодные каменные подвалы, где хранились яблоки и эль, разбитые лестницы, ведущие в никуда, узкие окна, через которые когда-то смотрели на море дети.

Приехала она рано, никого еще не было. Судя по вчерашнему дню, еще час-другой сюда никто не придет.

«Ах как же это будет, если Арне сегодня появится», — думала она, толкая велосипед под арки входа, по поросшим травой мощенным камнем полам.

Раньше, перед вторжением, они с Арне в Копенгагене были блестящей парой, душой компании молодых офицеров и хорошеньких девушек из приличных семей: вечно на вечеринках и пикниках, на танцах или спортивных состязаниях, под парусом, в седле или в автомобиле, который мчится на пляж. Теперь, когда те дни остались в прошлом, Хермия ощущала беспокойство: не стала ли она для Арне просто воспоминанием? По телефону он сказал, что по-прежнему любит ее, но ведь они не виделись целый год… Даже больше года…

«Как я ему покажусь? Прежней или изменившейся, подурневшей? Понравится ли ему, как раньше, запах моих волос, вкус моих губ? Как знать, как знать…» — с тоской размышляла она.

За вчерашний день Хермия осмотрела здесь все, что можно, и развалины перестали ее интересовать. Она прошла на сторону замка, что смотрела на море, прислонила велосипед к стене и обратила взгляд к берегу, о который бились, далеко внизу, волны.

— Привет, Хермия, — окликнул ее знакомый голос.

Вздрогнув, она обернулась. Арне! Улыбаясь, он шел к ней с широко распахнутыми руками. Оказывается, ждал за башней. Волнений как не бывало. Хермия бросилась к нему и обняла крепко-крепко.

— Что такое? — удивился он. — Что ты ревешь?

Тут она и сама поняла, что плачет: слезы катились по лицу, грудь сотрясалась от рыданий.

— Я так счастлива… — пробормотала Хермия.

Арне принялся целовать ее мокрые щеки. Крепко, до боли, Хермия обхватила ладонями его голову, сильно-сильно сжала пальцами виски, словно стараясь доказать себе, что это не сон. Уткнулась лицом в его шею, вдыхая запах армейского мыла, бриллиантина, авиационного керосина… В снах запахов не было.

Эмоции захлестывали ее, но понемногу в восторг и счастье вкралось что-то еще. Ласковые поцелуи стали голодными, требовательными, нежные ласки — жадными. У Хермии подломились колени, и она опустилась на траву, увлекая за собой Арне. Повозившись с пуговицами, расстегнула форменные брюки, чтобы чувствовать его как должно, а потом нетерпеливо и неохотно разорвала объятия, чтобы стянуть с себя и отбросить белье. Мельком подумалось, что их увидит всякий, кто вздумает осмотреть замок, но Хермия тут же забыла обо всем, отвечая на страстный поцелуй. Она знала, что позже, когда это безумие уйдет, у нее сердце будет останавливаться при одной мысли о том, какому риску они себя подвергают, но сейчас ей было на все наплевать.

Арне вошел в нее, и Хермия ахнула, а потом обхватила его руками-ногами, с ненасытной жадностью прижимая живот к животу, грудь к груди, лицо к шее. Но потом и это прошло, когда она сосредоточилась на остром наслаждении, которое зародилось, маленькое и жаркое, как далекая звезда, понемногу разрастаясь, все больше и больше заполняя ей тело, пока оно не взорвалось.

Потом они лежали не шевелясь. Тяжесть его была так приятна, даже то, что от этой тяжести, казалось, трудно дышать. Потом на них пала тень. Всего лишь облако, ненадолго закрывшее собой солнце, стало напоминанием, что руины — туристический объект, и кто угодно может прийти сюда в любую минуту.

— Мы еще одни? — пробормотала Хермия.

Арне поднял голову, огляделся.

— Да.

— Давай-ка встанем, пока никто не пришел.

— Давай.

Но стоило Арне отстраниться, как Хермия снова притянула его к себе.

— Еще один поцелуй!

Он легонько поцеловал ее и все-таки встал.

Нашарив в траве трусики, Хермия торопливо их натянула, потом поднялась, отряхнула платье. Теперь, когда она выглядела прилично, ощущение жадной торопливости испарилось, и по всему телу разлилась чудесная расслабленность. Такая бывает порой, когда в воскресенье нежишься в постели, задремывая под звон колоколов.

Опершись на стену, она смотрела на море. Арне обнял ее за плечи. Ах как не хотелось возвращаться мыслями к войне, обману, секретности!

— Я работаю на британскую разведку, — без всяких преамбул сообщила Хермия.

Арне кивнул.

— Как раз этого я и боялся.

— Боялся? Почему?

— Потому что тогда ты в большей опасности, чем если бы пришла сюда просто повидаться со мной.

Было приятно, что первым делом он подумал о том, чем ей это грозит. Значит, и вправду любит.

— Но теперь ты тоже в опасности, просто потому, что здесь, со мной.

— Объяснись.

Усевшись на стену, Хермия попыталась собраться с мыслями. Придумать версию, чтобы он знал самый минимум, только то, без чего никак не обойтись, ей не удалось. Как ни обрубай тут и там, полуправда выглядела бессмыслицей — значит, придется рассказать все.

«Если уж прошу его рисковать жизнью, он имеет право знать, что и зачем».

И она поведала ему обо всем: про «Ночной дозор», про аресты на аэродроме в Каструпе, про огромные потери британских бомбардировщиков, про радар, установленный на острове Санде, про «небесная постель»-химмельбет и про участие во всем этом Поуля Кирке. По мере того как разворачивался ее рассказ, выражение лица Арне менялось. Веселость ушла из глаз, и вечная улыбка сменилась тревогой. Хермия даже засомневалась, возьмется ли он за дело.

Но будь он трусом, не стал бы летать на хрупких, из дерева и ткани, самолетиках, которыми обеспечена датская армейская авиация. А с другой стороны, то, что он летчик, — составная его мужественного имиджа. И как же часто он ставит удовольствие главнее работы!

«Но ведь потому я его и люблю: сама слишком серьезная, а он заставляет меня радоваться жизни. Кто же настоящий Арне — любитель удовольствий или рисковый парень?»

До нынешнего дня Хермия никогда не ставила его перед выбором.

— Я приехала попросить тебя сделать то, что сделал бы Поуль, останься он жив: отправиться на Санде, проникнуть на базу и осмотреть радарную установку.

Арне кивнул с самым серьезным видом.

— Нам нужны фотоснимки, причем хорошие. — Хермия нагнулась к велосипеду, расстегнула седельную сумку и вытащила маленькую тридцатипятимиллиметровую фотокамеру — немецкую «лейку».

Поначалу она думала взять еще более миниатюрную «минокс-рига», которую легче спрятать, но все-таки по оптике предпочла «лейку».

— Не исключено, — продолжала Хермия, — что важней поручения на твою долю не выпадет. Поняв, как работает их система радиолокации, мы сможем придумать, как ее побороть, и это спасет жизнь тысячам летчиков.

— Да, я понимаю.

— Но если тебя поймают, то казнят — расстреляют или повесят — за шпионаж. — Она протянула ему фотоаппарат.

Какой-то частью сознания ей хотелось, чтобы Арне отказался, ведь думать о том, какая опасность ему грозит, если он согласится, было очень тяжело.

«Но если откажется, — тут же мелькнула мысль, — как я смогу его уважать?»

Арне не взял камеру.

— Значит, Поуль возглавлял твой «Ночной дозор».

Хермия кивнула.

— Полагаю, туда входит большинство наших общих друзей.

— Лучше, чтобы ты не знал…

— Попросту говоря, все, кроме меня.

Она кивнула, с ужасом думая о том, что он скажет дальше.

— Ты считала, что я трус.

— Просто такого рода деятельность не вязалась с твоим образом…

— Из-за того, что я люблю вечеринки, много шучу и ухаживаю за девушками, ты решила, что у меня кишка тонка для подпольной работы?

Хермия промолчала.

— Ответь мне! — настаивал Арне.

С несчастным видом она снова кивнула.

— В таком случае я должен доказать, что ты не права.

Он вынул камеру из ее руки. Хермия уж и не знала, радоваться или горевать.

— Спасибо. — Она постаралась не зареветь. — Ты будешь осторожен, правда?

— Да. Но тут есть проблема. Всю дорогу на Борнхольм за мной был хвост.

— О черт! — Этого она не ожидала. — Ты уверен?

— Да. Я заметил двоих, которые болтались по базе, мужчину и женщину. Она была со мной в поезде, а он сменил ее на пароме. Когда я сошел на берег, он следовал за мной на велосипеде, а сзади шла машина. Я ушел от них, когда немного отъехал от Ронне.

— Видимо, считают, что ты сотрудничал с Поулем.

— Не забавно ли? Ведь этого не было.

— Кто они, по-твоему?

— Датские полицейские, действуют по приказу немцев.

— Теперь, когда ты от них ускользнул, они прочно уверились в твоей вине и наверняка всюду рыщут.

— Ну не могут же они обыскать каждый дом на Борнхольме.

— Да, не могут, но поставят под наблюдение причал парома и аэродром.

— Об этом я не подумал… Как же мне теперь добраться до Копенгагена?

«Не успел еще вжиться в роль, а мыслит совсем как шпион», — подумала Хермия.

— Придется тайком провести тебя на паром.

— И куда мне теперь? В летную школу возвращаться нельзя — туда они явятся первым делом.

— Поживешь у Йенса Токсвига.

— Значит, он входил в вашу организацию. — Арне помрачнел.

— Да. Он живет…

— Я знаю, где он живет, — перебил Арне. — Мы дружили с ним еще до того, как основался «Ночной дозор».

— Он может нервничать из-за того, что случилось с Поулем…

— Он не прогонит меня.

Хермия сделала вид, будто не замечает, как Арне рассержен.

— Предположим, ты сумеешь попасть на вечерний паром. Когда доберешься до Санде?

— Сначала надо поговорить с Харальдом, моим братом. Он работал там, когда база строилась, и сможет сказать, где там что. Потом целый день уйдет на то, чтобы добраться до Ютланда, потому что поезда вечно опаздывают. Думаю, буду там к вечеру во вторник, в среду проберусь на базу, а в четверг вернусь в Копенгаген. Как мне связаться с тобой?

— В следующую пятницу приезжай сюда. Если полиция будет держать паром под контролем, придумай что-нибудь, чтобы изменить внешность. Я буду ждать тебя здесь, на этом месте. Мы переправимся в Швецию с тем рыбаком, что привез меня. В британском представительстве тебе изготовят фальшивые документы, и ты улетишь в Англию.

Он с невеселым видом кивнул.

— Если это сработает, всего через неделю мы освободимся и сможем снова быть вместе, — тихо пробормотала Хермия.

— Даже не верится, — улыбнулся он.

«Да, он правда меня любит, — подумала Хермия, — хоть и обижен, что его не взяли в «Ночной дозор»».

И все-таки в глубине души таилось сомнение: вдруг у него не хватит духу для этой работы. Но это она, конечно же, выяснит.

Пока они разговаривали, приехали первые туристы. По руинам, заглядывая в подвалы и трогая старые камни, бродили несколько человек.

— Пошли отсюда, — встрепенулась Хермия. — Ты на велосипеде?

— Да, он за башней.

Арне прикатил велосипед, и они поехали: Арне, для маскировки, в солнечных очках и фуражке. Вряд ли это сделает его неузнаваемым при внимательной проверке пассажиров парома, но поможет, если наткнутся на преследователей где-нибудь на дороге.

Они катили вниз по склону, а Хермия обдумывала, как быть с побегом. Нельзя ли придумать маскировку получше? Под рукой ни костюмов, ни париков, даже косметики никакой за исключением помады и пудры. Арне должен переменить облик, а для этого нужна помощь профессионала. В Копенгагене их найти можно, а здесь — нет.

У подножия холма Хермия увидела Свена Фромера, с которым познакомилась за завтраком в гостинице. Тот выбирался из своего «вольво». Ей не хотелось, чтобы он видел Арне, и она рассчитывала проскочить мимо незаметно, но не повезло. Фромер перехватил ее взгляд, помахал рукой и подошел к краю тропки. Было бы грубо и более чем странно не обратить на него внимания, так что пришлось остановиться.

— Вот мы и встретились, — кивнул Фромер. — Полагаю, это и есть ваш жених?

«Мне нечего опасаться со стороны Свена, — подумала Хермия. — Я не делаю ничего подозрительного, и потом, Свен так настроен против немцев!»

— Это Олаф Арнесен. — Она переставила имя и фамилию. — Олаф, познакомься со Свеном Фромером. Он жил в гостинице, где я провела эту ночь.

Мужчины обменялись рукопожатиями.

— Давно вы здесь? — любезно осведомился Арне.

— Неделю. Сегодня уезжаю.

Хермию осенило.

— Свен, — улыбнулась она, — сегодня утром вы говорили, что нам следовало бы оказать сопротивление немцам.

— Я слишком много болтаю. Мне надо придержать язык.

— А если б я дала вам шанс помочь англичанам, вы пошли бы на риск?

Он уставился на нее.

— Вы? Но как… Вы хотите сказать, что вы…

— Вы бы согласились? — настаивала Хермия.

— Это не шутка, надеюсь?

— Вы должны мне поверить. Да или нет?

— Да! — воскликнул он. — Что я должен сделать?

— Как вы думаете, поместится мужчина в багажнике вашей машины?

— Конечно. Я могу спрятать его под оборудованием. Не скажу, что будет очень удобно, но место есть.

— Согласитесь сегодня контрабандой взять его на паром?

Свен поглядел на свою машину, потом на Арне.

— Вас?

Арне кивнул.

Свен улыбнулся.

— Черт побери, да!

Глава 14

Первый рабочий день на ферме Нильсена удался даже лучше, чем смел надеяться Харальд. У старика оказалась маленькая мастерская, так хорошо оснащенная, что Харальд мог отремонтировать почти все. Он залатал прохудившийся насос парового плуга, заварил гусеницу трактора и нашел место в проводке, где пробивало электричество, — на ферме каждый вечер гас свет. На обед была селедка с картошкой, и он от души наелся за общим столом с другими работниками.

Вечером они пару часов посидели в деревенской таверне с Карлом, младшим сыном фермера. Памятуя о том, каким дураком из-за выпивки выставил он себя неделю назад, Харальд позволил себе лишь два стаканчика пива. Все толковали только о том, что Гитлер вторгся в Советский Союз. Новости были хуже некуда. Немцы утверждали, что в результате молниеносных рейдов люфтваффе уничтожило тысячу восемьсот советских самолетов — те даже в воздух подняться не успели. Все сходились в том, что Москва еще до наступления зимы падет. Все, кроме местного коммуниста, но и он выглядел озабоченным.

Харальд ушел рано, потому что Карен сказала, что, возможно, забежит к нему после ужина. Усталый, но довольный, он добрел до монастыря и, войдя в церковь, с удивлением увидел там брата, который разглядывал заброшенный самолет.

— «Шершень», «хорнет мот», — пробормотал Арне. — Воздушный экипаж джентльмена.

— Развалина! — подал голос Харальд.

— Нет. Шасси слегка погнуто.

— Как, ты думаешь, это произошло?

— При приземлении. У «шершня» задняя часть часто выходит из управления, потому что основные колеса слишком поданы вперед. А задний мост сконструирован так, что стойки не выдерживают бокового давления, поэтому при резком повороте могут погнуться.

Выглядел Арне ужасно. Вместо военной формы на нем были чьи-то обноски: выношенный твидовый пиджак, линялые вельветовые брюки. Усики он сбрил, а кудрявые волосы спрятал под грязную кепку. В руке он держал маленький, ладный фотоаппарат. Но главное, на его физиономии, лишенной обычной беззаботной улыбки, застыло выражение настороженности и напряженности.

— Что с тобой стряслось? — заволновался Харальд.

— У меня неприятности. Перекусить есть что-нибудь?

— Ни крошки. Можно пойти в таверну…

— Я никуда не могу показаться. Меня ищут. — Арне изобразил усмешку, но вышла гримаса. — У каждого полицейского в Дании есть мое описание, и фотографии по всему Копенгагену. За мой гнались по всей улице Строгет, еле-еле удалось оторваться.

— Ты что, в Сопротивлении?

Арне помолчал, пожал плечами и вздохнул:

— Да.

Харальд похолодел от восторга. Он сел на полку, которая служила ему постелью, и усадил Арне рядом. Кот Пайнтоп пришел потереться о его ногу.

— Значит, ты уже был в подполье, когда, с месяц назад, еще дома, я спрашивал тебя об этом?

— Нет, тогда еще нет. Поначалу меня не приняли. Похоже, считали, что я не гожусь. И, черт побери, были правы. Но теперь положение отчаянное, так что я в деле. Мне нужно сфотографировать какое-то устройство на военной базе — той, что у нас на Санде.

— Да, я рисовал ее для Поуля, — кивнул Харальд.

— Ну вот, даже тебя приняли раньше меня! — с горечью покачал головой Арне.

— Поуль просил не говорить об этом тебе.

— Похоже, все и каждый считают, что я трус.

— Я мог бы еще раз нарисовать эту штуку… Правда, по памяти.

Арне покачал головой:

— Нет, им нужны настоящие фотографии. Я приехал узнать, как можно пробраться на базу.

Разговор о шпионаже будоражил кровь, но Харальда беспокоило, что у Арне, похоже, нет продуманного плана.

— Там есть местечко, где ограда скрыта за зеленью, да… но как ты собираешься доехать до Санде, если повсюду рыщет полиция?

— Я изменил внешность.

— Не сказать чтобы очень. А документы у тебя есть?

— Только мои собственные. Откуда мне взять другие?

— Значит, если тебя вдруг случайно остановят, то полицейским понадобится примерно десять секунд, чтобы установить: ты и есть тот, за кем они гоняются!

— Пожалуй что так.

— Это безумие. — Харальд покачал головой.

— Да, но нам необходим чертеж того объекта. Благодаря своей секретной установке немцы засекают бомбардировщики, когда те еще далеко, и успевают поднять в воздух свои истребители.

— Наверное, она работает на радиоволнах, — подпрыгнул на месте Харальд.

— У англичан есть что-то подобное, но немцы свою систему сумели усовершенствовать так, что теперь каждый раз сбивают чуть ли не половину бомбардировщиков. Британскому командованию позарез требуется понять, как это у них получается. Ради этого стоит рискнуть жизнью.

— Но не бессмысленно же! Если тебя поймают, ты не сможешь передать информацию куда надо.

— Я должен попробовать.

Харальд набрал воздуха в грудь, как перед прыжком в воду.

— А давай я попробую.

— Так и знал, что ты это скажешь!

— Меня ведь никто не ищет, и я знаю местность. Я уже лазил через этот забор — ночью как-то прошел напрямик. И про радио знаю побольше твоего. Значит, лучше соображу, что именно нужно сфотографировать. — На взгляд Харальда, убедительней доводов не придумать.

— Если тебя поймают, расстреляют за шпионаж.

— Так и тебя тоже! Только тебя-то поймают почти наверняка, тогда как со мной, может быть, обойдется.

— Полиция, надо полагать, нашла твои рисунки, когда рылась в вещах Поуля. Если так, немцы знают, что база вызывает интерес, и, значит, охрана уже усилена. Теперь перелезть через забор скорее всего будет не так просто, как раньше.

— И все равно у меня шансов больше!

— Как я могу родного брата послать на смерть? Если тебя схватят, что я скажу маме?

— Например, что я погиб, сражаясь за свободу. У меня прав рискнуть собой не меньше, чем у тебя. Все, отдавай мне этот чертов фотоаппарат!

Не успел Арне ответить, как вошла Карен. Вошла без предупреждения и шагом таким неслышным, что у него не было никакой возможности спрятаться, хоть он инстинктивно и сделал попытку вскочить, а потом остановил себя.

— Кто вы? — с обычной своей прямотой спросила Карен. — О! Это ты, Арне! Привет! Ты сбрил свои усики… наверное, из-за плакатов, которыми обвешан весь Копенгаген, — я сегодня их видела. Чем же ты провинился? — Она уселась на капот «роллс-ройса», как манекенщица, скрестив длинные ноги.

— Я не могу тебе этого сказать, — замялся Арне.

Но Карен уже неслась на всех парах, с завидной скоростью делая умозаключения:

— Господи, да ты, верно, в Сопротивлении! И Поуль, видимо, был тоже! Так он из-за этого погиб?

Арне кивнул:

— Да, это была не просто авиакатастрофа. Он пытался уйти от полиции, и его подстрелили.

— Бедный Поуль! — Карен глянула в сторону. — Значит, ты принял эстафету у него. И теперь полиция гонится за тобой. Вероятно, кто-то тебя спрятал. Думаю, Йенс Тогсвиг, он был ближайшим другом Поуля после тебя.

Арне, пожав плечами, кивнул.

— Но ты не можешь разъезжать по стране, тебя арестуют… Значит, — она перевела взгляд на Харальда, и голос ее стал тише, — значит, придется тебе, Харальд.

К изумлению Харальда, ее лицо затуманилось, будто она за него боялась. Ему стало приятно, что ей не все равно.

Он поглядел на Арне.

— Ну что? Дело за мной?

Арне со вздохом протянул ему фотоаппарат.

Назавтра к вечеру Харальд добрался до Морлунде. Решив, что в нынешних обстоятельствах паровой мотоцикл на Санде будет излишне привлекать внимание, он оставил его на автостоянке у паромного причала. Укрыть его было нечем, и как-нибудь запереть — тоже, так что оставалось надеяться, что вряд ли случайный воришка сообразит, как его завести.

Со временем он подгадал удачно: как раз должен был отходить последний в тот день паром. Дожидаясь посадки, Харальд стоял на причале. Вечер понемногу сгущался, в небе загорались звезды, похожие на далекие корабельные огни в темном море. Какой-то пьяный из островных, проходя мимо, покачиваясь, остановился рядом, невежливо уставился прямо в лицо, пробормотал: «А, молодой Олафсен!» — а потом уселся неподалеку на кабестан и принялся разжигать трубку.

Паром причалил, горстка людей сошла на берег. К удивлению Харальда, в конце сходней с двух сторон встали двое, полицейский-датчанин и немецкий солдат. Пьяный поднялся на борт, они проверили его документы. Сердце заколотилось. Харальд замер в нерешительности, стоит ли идти на паром. С чего вдруг такие строгости? То ли немцы усилили охрану, обнаружив его рисунки, как предсказал Арне, то ли как раз Арне они и ищут? Известно ли им, что Харальд и Арне — братья? Олафсен — фамилия очень распространенная, но проверяльщиков могли проинструктировать насчет состава семьи… И к тому же у него в ранце дорогой фотоаппарат. Конечно, это популярная немецкая марка, но все равно может выглядеть подозрительно.

Он велел себе успокоиться и обдумать варианты.

«На Санде можно добраться и другим способом, — размышлял Харальд. — Что, если вплавь? Нет, три километра открытым морем, ночью… А как же фотоаппарат? Еще можно позаимствовать или украсть лодку… Но если высадиться на пляже, это непременно вызовет вопросы. Нет, надо действовать просто».

И он поднялся на паром.

— По какой причине направляетесь на Санде? — остановил его полицейский.

Харальд подавил негодование, вспыхнувшее оттого, что ему смеют задавать такие вопросы, и сдержанно произнес:

— Я тут живу. С родителями.

Полицейский пригляделся к нему внимательней.

— Я здесь уже четыре дня, а тебя что-то еще не видел.

— Я был в школе.

— Вторник — неурочное время, чтобы ехать домой.

— У нас конец семестра.

Полицейский удовлетворенно хмыкнул, проверил адрес, указанный в удостоверении Харальда, ткнул на него немцу, тот кивнул, и Харальда пропустили.

Он прошел в дальний конец парома и встал там у поручня, глядя на море и дожидаясь, когда перестанет колотиться сердце. Какое облегчение, что проверка прошла благополучно, и в то же время как возмутительно, что, передвигаясь по собственной стране, приходится оправдываться перед полицейским! Такую реакцию, обдумав логически, он сам находил глупой, но побороть возмущение не мог.

Ровно в полночь паром отошел от берега. Луны не было. В свете звезд плоский остров выглядел темной выпуклостью на горизонте, вроде еще одной волны.

«Надо же, как скоро пришлось вернуться», — не переставал удивляться Харальд.

Уезжая отсюда в пятницу, он гадал, когда доведется попасть в родные места снова и доведется ли вообще. И вот, недели не прошло, он здесь, да еще как лазутчик, с фотокамерой в сумке и поручением сфотографировать секретное оружие нацистов. Смутно вспомнилось, с каким жаром он мечтал участвовать в Сопротивлении. В реальности ничего увлекательного в этом не оказалось — напротив, подташнивало от страха.

Стало еще тошней, когда, высадившись на причале, он поглядел через дорогу на с детства знакомые почту и лавку зеленщика. Все восемнадцать лет его жизнь была надежна и безопасна. А теперь… никогда больше ему не чувствовать себя защищенным…

Выйдя на пляж, он направился на юг. В звездном свете влажный песок блестел серебром. Откуда-то из-за дюн послышался сдавленный девичий смешок. Харальд почувствовал укол ревности.

«Сумею ли я когда-нибудь так насмешить Карен?»

Дело шло к рассвету, когда вдали показалась база. Он различил столбы ограды. Деревья и кусты на территории выглядели темными пятнами на светлом песке. Харальд сообразил, что если он это видит, значит, и постовые могут увидеть его. Лег и дальше передвигался ползком.

Минутой позже такая предусмотрительность себя оправдала. Он заметил двух патрульных, которые бок о бок шли вдоль внутренней стороны забора с собакой.

Вот так новость! Раньше они патрулировали по одному и без собак.

Всем телом он вжался в песок. Патрульные, судя по их поведению, особой бдительности не проявляли. Прогуливались, а не маршировали. Тот, что вел собаку, оживленно рассказывал что-то. Они подошли ближе, и Харальд, который, как все дети в Дании, учил немецкий в школе, сквозь шум волн услышал, о чем речь. Это была похабная история про девицу по имени Маргарета.

От ограды он лежал метрах в пятнадцати. Когда часовые оказались на ближайшем к нему расстоянии, собака стала принюхиваться. Учуять его она учуяла, но видеть не могла, и тявкнула неуверенно. Охранник, который держал поводок, был выдрессирован хуже собаки и потому, велев ей заткнуться, продолжил похваляться, как уломал свою Маргарету встретиться с ним в сарае. Харальд лежал не дыша. Пес снова залаял, и тогда один из патрульных включил мощный фонарик. Харальд воткнулся лицом в песок. Луч фонаря скользнул по дюнам и миновал его, не остановившись.

— А потом она сказала: «Ладно, только в последнюю минуту ты его вынешь!» — продолжал болтать часовой, и они пошли дальше, и собака больше не лаяла.

Харальд не шевелился, пока они не исчезли из виду, а потом пополз от моря к части ограды, прикрытой кустами. Опасения, что военные вырубят всю зелень, оказались напрасны. Он прополз между стволами до ограды и поднялся там на ноги.

Момент был ответственный. Еще можно повернуть назад, не нарушать закон, вернуться в Кирстенслот, отдаться новой работе, вечера проводить в таверне, а ночи — в мечтах о Карен. Можно внушить себе подобно множеству датчан, что война и политика не его ума дело. Но стоило об этом подумать, как отвращение охватило Харальда. Представил, как объясняет свое решение Арне и Карен или же дяде Иоахиму и кузине Монике, и от этой мысли от стыда запылали уши.

Ограда осталась такой же: два метра мелкой проволочной сетки, увенчанной двумя рядами колючей проволоки. Надев ранец на спину, чтобы не мешал, Харальд преодолел ограду, стараясь не поцарапаться о колючки, и спрыгнул с другой стороны.

Возврата нет: он на территории военной базы, причем с фотоаппаратом. Если поймают — конец.

Быстрым неслышным шагом он двинулся вперед, держась поближе к кустам и деревьям, постоянно оглядываясь. Миновал вышку с прожекторами, с содроганием подумав о том, как окажется на виду, приди кому в голову щелкнуть там выключателем. Харальд напрягал слух, стараясь различить шаги патрульных, но тишина прерывалась только шумом набегающих волн. Вскоре, поднявшись по покатому склону, он оказался под защитой лесопосадки из молодых сосен.

«Странно, что их не срубили, для лучшей видимости», — подумал Харальд и тут же понял, что их назначение — как раз укрывать секретное радиооборудование от любопытных глаз.

Еще немного, и он у цели. Теперь, зная, на что именно смотреть, Харальд отчетливо видел круглую стену с возвышающимся над ней сетчатым прямоугольником антенны, которая неспешно вращалась, словно механический глаз, озирающий темный горизонт. Низко гудел электромотор. По обе стороны от главного сооружения стояли два других, поменьше, и теперь в свете звезд Харальд понял, что это миниатюрные версии большой вращающейся антенны.

Значит, машин три.

«Интересно, почему столько? Может, в этом кроется объяснение превосходства немецкого радара?»

Приглядевшись к антеннам поменьше, он понял, что они сконструированы иначе.

«Надо взглянуть при дневном свете. Похоже, они не только вращаются, но и меняют угол наклона. Любопытно зачем? Непременно надо тщательно и подробно снять все три части устройства».

Тогда, в первый раз, он перескочил через круглую стену от страха, услышав, как часовой закашлялся на подходе. Теперь есть время подумать, и Харальд рассудил, что внутрь можно попасть обычным путем. Стены необходимы, чтобы защитить радар от случайных повреждений, но инженеры, разумеется, должны входить внутрь, чтобы осматривать и обслуживать оборудование. Харальд обошел стену, вглядываясь в кирпичную кладку, и набрел на деревянную дверь. Дверь оказалась незаперта, и он вошел, осторожно прикрыв ее.

Он чувствовал себя немного спокойней. Снаружи никто не увидит. В такой час обслуга заявится сюда разве что в исключительном случае. Да если и зайдет кто, можно быстро перемахнуть через стену.

Харальд запрокинул голову, глядя на огромную вращающуюся сетку. Вероятно, она перехватывает радиолучи, которые отражаются от летящего самолета. Действуя как линза, антенна фокусирует получаемые сигналы. Кабель, который выползает из ее основания, передает сигнал в те новые здания, на строительстве которых Харальд подрабатывал летом. Там, надо полагать, результаты выводятся на экраны, и операторы сидят наготове, чтобы предупредить германскую авиацию.

В полутьме, под жужжание возвышающейся над ним антенны, с озоновым запахом электричества в ноздрях, Харальд чувствовал, что находится в самом центре военной машины. Битва между учеными и инженерами враждующих сторон не менее важна, чем танковые сражения и ружейная перестрелка. И теперь Харальд остро ощущал себя участником этой борьбы.

Над головой послышался шум самолета. Луны не было, так что вряд ли это бомбардировщик. Возможно, немецкий истребитель в недальнем полете или сбившийся с трассы гражданский транспортный самолет. Не исключено, что большая антенна заметила его в небе еще час назад. А антенны поменьше наверняка прямо сейчас на него смотрят. Он решил выйти наружу, взглянуть.

Одна из меньших антенн была обращена к морю, по направлению к которому двигался самолет. Вторая смотрела в противоположную сторону. Обе вроде бы изменили угол наклона. Когда самолет приблизился, первая антенна накренилась сильней, словно вытягивая за ним шею. Вторая продолжала движение, но в ответ на что, Харальд сообразить не мог.

Самолет миновал Санде, а тарелка антенны продолжала следить за ним, пока гул его совсем не затих. Обдумывая увиденное, Харальд вернулся в укрытие за круглой стеной.

Небо посерело. В это время года рассвет начинается раньше трех часов. Харальд достал из ранца фотоаппарат. Арне показал, как им пользоваться. Светлело, и он перемещался с места на место в поисках наилучшего ракурса для фотографий, которые должны запечатлеть каждую деталь устройства радара.

Они с Арне сошлись на том, что начать съемку следует в четверть пятого. Солнце уже взойдет, но светить через стену на радар еще не будет. Солнечный свет для снимков не нужен — пленка в фотоаппарате достаточно светочувствительна, чтобы зафиксировать все детали.

Время шло, и Харальд забеспокоился о путях отступления. На остров он прибыл и на базу проник под покровом черной, безлунной ночи, но оставаться здесь до следующей ночи немыслимо. Почти наверняка хотя бы раз за день сюда наведается механик осмотреть оборудование, это в порядке вещей. Так что надо сделать фото и сразу смываться. Значит, при ярком свете дня. И это очень опасно. Он обдумал, в какую сторону уходить. На юг отсюда, в сторону дома родителей? Ограждение всего в паре сотен метров, но бежать туда придется по открытому песку, где ни кустов, ни деревьев. Если идти на север, по своим же следам, перебежками от куста к кусту, будет дольше, но безопасней.

«А вот любопытно, — вдруг подумалось ему, — как я поведу себя перед расстрельной командой? Буду стоять, равнодушно и гордо, пряча от всех свой страх, или сломаюсь, стану молить о пощаде, обдуюсь? Нет, надо успокоиться и терпеливо ждать».

День разгорался, минутная стрелка ползла по циферблату наручных часов. Никаких звуков снаружи не доносилось. Солдатский день начинается рано, но есть надежда, что до шести особого оживления не будет… А Харальд к тому времени уже уйдет.

Наконец настала пора взяться за дело. На небе ни облачка, чистый утренний свет. Отчетливо видна каждая заклепка, каждая клемма. Самым тщательным образом наведя резкость, Харальд сфотографировал вращающееся основание радара, кабели, рисунок сетки антенны. Растянул метровую рулетку, которая нашел в монастыре, в ящике с инструментами, чтобы она попала в кадр на нескольких снимках и стал понятен масштаб, — это была его собственная идея.

Теперь нужно выйти за пределы стены. Харальд помешкал. За стеной он чувствовал себя в безопасности. Но нужно сфотографировать две антенны поменьше.

Приоткрыл дверь. Тишина. Судя по звуку прибоя, начинался прилив. Вся база залита бледным светом приморского утра. Никаких признаков жизни. В этот час люди крепко спят и даже собаки видят сны.

Харальд старательно отснял две малые антенны, защищенные только низкими стенками. В чем их предназначение? Что, если одна из них отслеживает самолеты, которые находятся в пределах видимости? Суть же устройства в целом состоит в том, чтобы заметить бомбардировщик прежде, чем он в этих пределах появится. А вторая маленькая… видно, она отслеживает что-то еще…

Щелкая затвором, он пытался решить эту головоломку. Как работает эта триединая штука, что немецкие стервятники в результате становятся боеспособней? Так, еще раз: большая антенна предупреждает о приближении бомбардировщиков, маленькая следит за ними в воздушном пространстве Германии… Но чем все-таки занята вторая маленькая антенка?

И тут ему пришло в голову, что в небе может находиться еще один самолет-истребитель, поднятый по тревоге, чтобы перехватить бомбардировщик. И тогда вторая антенна используется немцами для того, чтобы вести в небе свой собственный самолет… Идея выглядела безумной, но, отойдя назад сфотографировать все три антенны сразу, чтобы было видно, на каком расстоянии они находятся одна от другой, он понял, что ничего она не безумная. Если оператор люфтваффе знает координаты и бомбардировщика, и истребителя, он может направлять истребитель по радио, пока тот не вступит в контакт с бомбардировщиком!

Картинка сложилась. Харальд представил себе схему действий люфтваффе. Большая антенна предупреждает о приближении рейда, так что истребители успевают подняться в воздух. Первая маленькая антенна отлавливает бомбардировщик, когда он подходит ближе. Вторая следит за истребителем, позволяя оператору подсказывать летчику, где находится бомбардировщик. А потом это все равно что стрелять в рыбу, которая плавает в бочке.

«Кстати, про рыбу и бочку. Разве я сейчас не такая же рыба? Белым днем в полный рост стою посреди военной базы и фотографирую секретное оборудование!»

Паника, вспыхнув, охватила его жаром. И хотел бы взять себя в руки и еще несколько раз снять три антенны вместе, с разных точек, но не сумел побороть страх.

«В конце концов, я истратил уже не меньше двадцати кадров. Наверняка этого хватит».

Сунув фотоаппарат в ранец, Харальд поспешил прочь от радара. С перепугу позабыв, что решил пойти длинным, но более безопасным путем на север, он направился к югу, по голым, ни одного кустика, дюнам. В этом направлении ограда была совсем неподалеку от старого лодочного сарая, на который он в прошлый раз в темноте наткнулся.

«Сегодня обойду его со стороны моря, это хоть на несколько шагов прикроет меня от глаз».

На подходе к сараю раздался собачий лай. Харальд испуганно огляделся, но, не заметив ни солдат, ни собаки, сообразил, что шум исходит из лодочного сарая. Видно, военные устроили в бесхозном строении псарню.

И тут загавкала еще одна псина. Харальд пустился бежать.

Эти двое перебудили других собак, те тоже молчать не стали, и лай сделался истерически громким. Добежав до сарая, Харальд повернул к морю, стараясь, чтобы по ходу спринта к ограде сарай заслонял его от главного здания. Страх подгонял, придавал силы. Каждую секунду он ждал, что сейчас прогремит выстрел.

Домчавшись до ограждения, Харальд так и не понял, видели его или нет. Взобрался по забору, как обезьяна, перекинул тело над колючей проволокой и с шумом шлепнулся с другой стороны в мелководье. Поднялся на ноги, оглянулся на базу. За сараем, частично прикрытым зеленью, виднелось главное здание, но солдат вроде не было. Он повернулся и метров сто бежал по полосе прибоя, чтобы собаки не взяли след, а потом повернул в глубь острова. В плотном песке отпечатывались неглубокие следы, но он знал, что стремительно надвигающийся прилив смоет их примерно через минуту. А на дюнах следов не остается.

Через несколько минут он был уже на проселочной дороге. Оглянулся. Никто не преследовал. Тяжело дыша, побежал дальше, бегом к пасторскому дому, и, миновав церковь, увидел, что дверь кухни открыта.

Родители всегда вставали рано.

Харальд вошел в дом. Мать в халате стояла у плиты, заваривала чай. Увидев его, испуганно вскрикнула и выпустила из рук фаянсовый заварочный чайник. Тот упал на плиточный пол. Харальд наклонился, поднял и чайник и отбившийся носик.

— Прости, мама, что напугал.

— Харальд!

Он поцеловал ее в щеку, обнял.

— Отец дома?

— Нет, в церкви. Вчера не было времени прибраться, так он сейчас расставляет стулья.

— А что вчера было?

Харальд удивился. По понедельникам служба не проводилась.

— Церковный совет собирался обсудить твое дело. Постановили в следующее воскресенье тебя «отчитать».

— Месть Флеммингов, — вздохнул Харальд.

Самому было странно, что когда-то придавал значение подобным вещам.

К этому времени охрана наверняка послана выяснить, из-за чего собаки устроили переполох. Если они работают основательно, могут зайти в близлежащие дома, поискать беглеца по амбарам и по сараям.

— Мама, — попросил Харальд, — если придут немцы, скажи, что я всю ночь спал у себя в постели.

— Что случилось? — всполошилась она.

— Потом объясню. — Было бы натуральней, если б он сейчас дрых в постели. — Скажешь им, что я еще сплю, ладно?

— Хорошо…

Выйдя из кухни, он поднялся по лестнице в свою спальню. Повесил ранец на спинку стула. Вынул фотоаппарат и положил в ящик стола. Мелькнула мысль припрятать его, но, во-первых, не было времени, а во-вторых, спрятанный фотоаппарат — доказательство вины. Мигом сбросил с себя одежду, натянул пижаму и улегся под одеяло.

Из кухни послышался голос отца. Харальд поднялся и вышел на лестничную площадку, послушать.

— Что он тут делает? — спрашивал пастор.

— Прячется от немцев, — отвечала мать.

— Господи милосердный, что он опять натворил?

— Не знаю, но…

Мать договорить не успела. Раздался громкий стук в дверь. Молодой голос произнес по-немецки:

— Доброе утро. Мы ищем одного человека. Может, вы видели кого-нибудь незнакомого за последние несколько часов?

— Нет, никого.

Взволнованность в голосе матери была так очевидна, что солдат не мог это не заметить, но, вероятно, привык, что люди, разговаривая с ним, нервничают.

— А вы, господин пастор?

— Нет, — твердо ответил отец.

— В доме кто-нибудь еще есть?

— Мой сын, — ответила мать. — Он еще спит.

— Я должен осмотреть дом, — произнес незваный гость вежливо, но непреклонно: немец не просил разрешения, а ставил в известность.

— Я вас проведу, — кивнул пастор.

Харальд с бьющимся сердцем вернулся в постель. Он слышал топот кованых сапог по каменным плитам первого этажа, скрип дверных петель. Затем шаги застучали вверх по лестнице. Сначала зашли в родительскую спальню, потом в комнату Арне. Наконец, подошли к двери Харальда. Он услышал, как поворачивается дверная ручка.

Харальд закрыл глаза, изображая, что спит, и постарался дышать ровно и медленно.

— Ваш сын, — тихо сказал немец.

— Да.

Наступило молчание.

— Он провел здесь всю ночь?

Харальд затаил дыхание. Он в жизни не слышал, чтобы отец солгал, хотя бы и во спасение.

— Да. Всю ночь, — ответил отец.

Харальд был потрясен. Отец солгал ради него! Жесткий, несгибаемый, самодовольный старый тиран нарушил собственные установления! Значит, все-таки он живой человек…

Под сомкнутыми веками глаза обожгло слезой.

Сапоги протопали по коридору, по лестнице. Было слышно, что перед уходом солдат внизу что-то еще сказал. Харальд поднялся и вышел на лестничную площадку.

— Можешь спуститься, — крикнул отец. — Он ушел.

Харальд вошел в кухню. Пастор стоял мрачнее тучи.

— Спасибо тебе, отец, — произнес Харальд.

— Я согрешил, — объявил пастор.

На мгновение Харальду показалась, что сейчас разразится буря, но лицо старика смягчилось.

— Но я верую во всепрощение Господа, — заявил он очень серьезно.

Харальд очень хорошо понимал, что творится в душе отца, но не знал, как сказать об этом. Единственное, что пришло ему в голову, — обменяться рукопожатиями. Он протянул руку.

Отец посмотрел на нее. Потом принял и, притянув сына к себе, левой рукой обнял за плечи. Прикрыл глаза, не в силах выдержать накал чувств, и когда заговорил, то голос его, поставленный голос проповедника, прозвучал мучительным бормотанием:

— Я думал, они убьют тебя, — еле слышно произнес пастор. — Дорогой мой сын, я думал, они убьют тебя…

Глава 15

Арне Олафсен от Петера Флемминга ускользнул.

Петер маялся этим, пока варил яйцо для Инге на завтрак. Когда Арне ушел от наблюдения на Борнхольме, Петер небрежно бросил подчиненным: дескать, никуда не денется, скоро поймаем, — но жестоко ошибся. Посчитал, что Арне не хватит находчивости уйти с острова незаметно, и оказался не прав. Как это Арне удалось, он и не знал, но сомневаться, что тот был в Копенгагене, не приходилось, поскольку постовой-полицейский видел его в самом центре города. Полицейский начал преследование, но Арне от погони ушел. И словно испарился.

Некая разведывательная активность, несомненно, велась по-прежнему, с ледяным презрением указал начальник Петера, Фредерик Юэль.

— Олафсен, очевидно, проводит отвлекающие маневры, — заявил он.

Генерал Браун выразился прямодушней.

— Убийством Поуля Кирке прервать работу шпионской сети явно не удалось, — укорил он. И ни слова о назначении Петера руководителем отдела. — Я буду вынужден передать это дело гестапо.

«Разве это справедливо? — размышлял Петер. — Ведь это я раскрыл шпионскую цепь, нашел тайник в тормозной колодке самолета, арестовал механиков, провел обыск в синагоге, арестовал Ингемара Гаммеля, отправился в летную школу, убил Поуля Кирке, вспугнул Арне Олафсена. И все же такие, как Юэль, который не сделал решительно ничего, свели мои достижения на нет и перекрыли продвижение по службе, которого я заслуживаю. Но я еще не сказал своего слова».

— Я смогу найти Арне Олафсена, — пообещал он вчера генералу Брауну.

Юэль принялся возражать, но Петер задавил его возражения.

— Дайте мне двадцать четыре часа, — попросил Петер. — Если завтра к вечеру не посажу его под арест, передавайте дело в гестапо.

Браун согласился.

Раз Арне не вернулся в летную школу и не поехал к родителям на Санде, значит, скрывается у кого-то из приятелей, таких же шпионов, как он. Но все они теперь залегли на дно. Однако есть человек, который знает многих из них. Это Карен Даквитц. Она была подружкой Поуля, ее брат учится в школе с его двоюродным братом. Карен не шпионка, в этом Петер уверен, — значит, залечь на дно у нее причин нет. Она-то и приведет к Арне.

Взбив сваренное всмятку яйцо с солью и ложкой сливочного масла, он отнес поднос в спальню. Усадил Инге, вложил ей в рот ложку с яйцом. Ему показалось, что еда ей не понравилась. Попробовал сам, нашел, что вкусно, и дал еще ложку. Почти сразу она выпихнула еду изо рта, как младенец. Яйцо потекло по подбородку, закапало ворот ночной рубашки.

Петер смотрел на это в отчаянии. Последнюю неделю она пачкалась уже несколько раз. Что-то новое…

— Инге никогда бы такого не сделала, — пробормотал он.

Петер поставил поднос на столик, вышел из спальни и направился к телефону. Набрал номер гостиницы на Санде и попросил позвать отца, который уже с раннего утра всегда бывал на работе. Когда тот взял трубку, произнес:

— Ты был прав. Пора устроить Инге в клинику.

Петер рассматривал Королевский театр — сооруженное в девятнадцатом веке здание с куполом из желтого кирпича. Фасад весь в колоннах, пилястрах, капителях, консолях, венках, щитах, лирах, масках, русалках и ангелах. По краю крыши — урны, факелы, светильники и четырехногие создания с крыльями и женской грудью.

— По-моему, это перебор, — буркнул Петер. — Даже для театра.

Тильде Йесперсен рассмеялась.

Они сидели на веранде гостиницы «Англетер», откуда прекрасно видна Новая Королевская площадь, самая просторная в городе. В театре проходила генеральная репетиция новой постановки «Шопенианы», в которой участвовали ученики балетной школы. Петер и Тильде ждали, когда выйдет Карен Даквитц.

Тильде делала вид, будто читает газету. Заголовок на первой полосе гласил «Ленинград в огне». Даже нацисты поражались, как хорошо складывается их русская кампания, утверждая, что успех «превосходит воображение».

Чтобы снять напряжение, Петер поддерживал светскую беседу. Пока что его план терпел крах. Карен была под наблюдением весь день, единственное ее передвижение состояло в том, что она пошла в школу. Но бесплодное беспокойство подтачивает силы и чревато ошибками, поэтому он старался расслабиться.

— Как думаешь, архитекторы специально строят так, чтобы на обыкновенных людей театр нагонял страх и они, не дай Бог, туда не пошли?

— Ты что, считаешь себя обыкновенным?

— Конечно.

По бокам парадного входа высились две позеленелые статуи сидящих фигур больше натуральной величины.

— Кто эти двое?

— Хольберг и Эленшлегер.

Он знал эти имена: выдающиеся датские драматурги.

— Знаешь, я драму не очень люблю, слишком много болтают. По мне, так лучше сходить в кино, на фильм повеселей, с Бастером Китоном или с Лорел и Харди. Ты видела тот, где эти парни белят известкой комнату и тут кто-то входит с доской на плече? — Он хмыкнул, представив эту сцену. — Я чуть на пол не свалился от смеха.

Тильде одарила его своим загадочным взглядом.

— Удивил. Никогда бы не подумала, что ты любишь дешевые фарсы.

— А что, по-твоему, я должен любить?

— Вестерны, где в перестрелках доказывают торжество правосудия.

— Ты права, это я тоже люблю. А ты? Тебе нравится театр? Культуру в целом копенгагенцы одобряют, но большинство их внутри этого здания так никогда и не побывали.

— Я люблю оперу. А ты?

— Ну… музыка ничего, а сюжеты просто дурацкие.

— Никогда об этом не думала, — улыбнулась Тильде, — но так и есть. А как насчет балета?

— Балет? Не вижу в нем смысла. И костюмы такие странные! Честно говоря, меня смущают трико у мужчин.

Тильде опять рассмеялась.

— Ох, Петер, какой ты смешной! Но мне все равно нравишься.

Смешить ее он не собирался, но комплимент принял с удовольствием. В руке Петер держал снимок, который забрал из спальни Поуля Кирке: Поуль и Карен сидят на велосипеде, Поуль в седле, а Карен на раме, оба в шортах. У Карен потрясающие длинные ноги. Оба на снимке так счастливы и полны сил, что Петер пожалел даже на мгновение, что Поуля больше нет. Пожалел и тут же строго одернул себя: Поуль сам преступил закон и выбрал стезю шпиона.

Фотография требовалась, чтобы узнать Карен. Девушка привлекательная, с широкой улыбкой и целой копной кудрей, полная противоположность круглолицей Тильде с ее мелкими аккуратными чертами. Кое-кто в управлении поговаривал, что Тильде фригидна, потому что с ходу пресекала все ухаживания.

«Но мне-то знать лучше», — думал Петер.

Ни словом не обмолвились они о неудачной ночи в отеле на Борнхольме. Петеру было неловко даже поднимать эту тему. Извиняться он и не думал — это еще унизительней. Но в уме зрела задумка столь неожиданная, что он предпочитал держать ее на задворках сознания.

— Вот она, — встрепенулась Тильде.

Петер посмотрел через площадь. Из дверей театра выходила группа молодых людей. Он тут же выделил Карен. На голове лихо сидит соломенная шляпка-канотье, широкая юбка горчично-желтого летнего платья соблазнительно пляшет вокруг колен. Черно-белая фотография не передавала ни разительного контраста между белой кожей и огненно-рыжими волосами, ни зажигательности, которая была очевидна даже на расстоянии. Казалось, девушка не просто спускается по ступенькам, а выходит на сцену.

Молодые люди группкой пересекли площадь и свернули на Строгет. Петер и Тильде встали с места.

— Прежде чем мы уйдем… — начал Петер.

— Что?

— Ты придешь ко мне на квартиру сегодня вечером?

— Какой-то особый повод?

— Да, но я предпочел бы не объяснять.

— Хорошо.

— Спасибо.

Петер заторопился за Карен. Тильде следовала за ним, держась на расстоянии, как они и договорились.

Строгет — узкая улочка, кишащая покупателями и автобусами, часто запруженная незаконно оставленными автомобилями.

«Удвоить штраф, и проблема решена, — подумал Петер, не выпуская из виду соломенное канотье Карен. — Господи, только бы она не домой!»

Одним концом Строгет упиралась в Ратушную площадь. Тут компания разбежалась в разные стороны. Карен осталась с одной из девушек, они шли, оживленно болтая. Пройдя сад Тиволи, остановились, вроде бы чтобы распрощаться, но продолжали беседу, такие хорошенькие и беззаботные в послеполуденном свете.

«О чем еще можно разговаривать, ведь весь день провели вместе», — в нетерпении рассуждал Петер.

Наконец подружка Карен пошла к Центральному вокзалу, а Карен в обратную сторону.

«Что, если у нее свидание с кем-нибудь из подпольщиков?» — размечтался Петер, спеша за ней.

Увы, Карен приближалась к Вестерпорту, пригородной железнодорожной станции, откуда идут поезда до родной деревни Карен, Кирстенслот.

Так не годится. У него осталось всего несколько часов. Ясно, что на явочную квартиру она его не приведет. Придется форсировать ситуацию.

Петер перехватил Карен у входа в вокзал.

— Простите! Мне нужно с вами поговорить.

Глянув на него равнодушно, она не остановилась.

— В чем дело?

— Мы можем поговорить минутку?

Карен вошла в здание и начала спускаться по лестнице, ведущей к платформе.

— Мы уже разговариваем.

Он изобразил, что взволнован.

— Я ужасно рискую уже потому, что подошел к вам!

Это подействовало. На платформе она остановилась, нервно огляделась.

— О чем вы?

Глаза у нее просто чудесные, необыкновенно чистого зеленого цвета.

— Это касается Арне Олафсена.

В зеленых глазах мелькнул страх, и Петер возликовал: «Инстинкт меня не подвел. Она что-то знает…»

— А что с ним? — тихо, но отчетливо проговорила Карен.

— Вы ведь его друг?

— Нет. Но я с ним знакома, дружила с его приятелем. С ним же знакома шапочно. А почему вас это интересует?

— Вы знаете, где он сейчас?

— Нет.

Голос ее звучал твердо, и Петер недовольно признал, что, кажется, она говорит правду. Но сдаваться не хотел.

— Вы не могли бы передать ему сообщение?

Карен помешкала, прежде чем ответить. У Петера подпрыгнуло сердце.

«Раздумывает, солгать или не солгать», — понял он.

— Может быть, — сказала она наконец. — Точно не знаю. А что за сообщение?

— Я из полиции.

Карен отшатнулась.

— Нет-нет, я на вашей стороне! — Он видел, что девушка сомневается, можно ли ему верить. — К службе безопасности я не причастен, занимаюсь дорожным движением. Но работаем мы рядом, и порой я слышу, что там происходит.

— И что вы услышали?

— Арне в огромной опасности. В отделе безопасности знают, где он скрывается.

— О Господи!

Однако она не спросила ни о том, чем занимается отдел безопасности, ни о том, какое преступление совершил Арне, и совсем не удивилась, что тот скрывается.

«Следовательно, — с триумфом заключил Петер, — ей известно, в чем он замешан».

Этого достаточно для ареста, но у него имелась идейка получше. Подпустив в голос взволнованности, он торопливо проговорил:

— Его собираются арестовать сегодня!

— О нет!

— Если вы знаете, как известить Арне, прошу вас, ради Бога, в ближайший час постарайтесь передать ему это предостережение!

— Я не думаю…

— Это опасно. Нельзя, чтобы меня с вами увидели… Я должен идти. Извините! Постарайтесь помочь Арне… — Он развернулся и торопливо пошел прочь.

На верхних ступеньках лестницы Петер миновал Тильде, которая притворялась, будто изучает расписание поездов. Партнерша не взглянула на него, но он знал, что Тильде его заметила и продолжит слежку за Карен.

На другой стороне улицы мужчина в кожаном фартуке разгружал телегу с ящиками пива. Петер встал за телегой, снял свою мягкую шляпу, запихнул ее под пиджак и надел кепку с козырьком. Он по опыту знал, что такой простой трюк удивительно изменяет внешность. Пристальное рассматривание не пройдет, но на беглый взгляд выглядишь совсем другим человеком.

Не покидая прикрытия, он следил за выходом из вокзала, и вскоре дождался Карен. В нескольких шагах позади нее маячила Тильде.

Петер пошел следом. Завернув за угол, они прошли улицу, которая соединяла сад Тиволи и Центральный вокзал. В следующем квартале Карен повернула к Главному почтамту, величественному классическому зданию из красного кирпича и серого камня. Тильде вошла за ней.

«Она собирается позвонить», — взволновался Петер и побежал к служебному входу.

Показал свой полицейский жетон первой же встречной молодой женщине и велел:

— Приведите мне дежурного, срочно!

Вскоре к нему подошел сутулый служащий в поношенном черном костюме.

— Чем могу служить?

— Только что в главный зал вошла девушка в желтом платье, — сообщил Петер. — Нельзя, чтобы она меня видела, но я должен знать, что эта особа делает.

Дежурный затрепетал.

«Надо полагать, — подумал Петер, — ничего столь же волнующего в его профессиональной жизни еще не случалось».

— О Боже! Пройдемте за мной, — выдохнул дежурный.

Он заторопился по коридору и открыл какую-то дверь. За дверью оказалась комната с длинной, вдоль стены с маленькими окошками, стойкой, и перед каждым окошком — табурет. Дежурный приник к одному из окошек.

— Кудрявые рыжие волосы и соломенная шляпка? — уточнил он.

— Точно.

— В жизни бы не сказал, что преступница!

— Что она делает?

— Листает телефонный справочник. Надо же, такая хорошенькая и…

— Если будет звонить, мне нужно знать, о чем пойдет речь.

Дежурный заколебался. Строго говоря, без особого разрешения прослушивать частные телефонные переговоры Петер права не имел, но надеялся, что телеграфист об этом не догадается.

— Это крайне важно, — веско произнес он.

— Не уверен, что я вправе…

— Не беспокойтесь, беру на себя всю ответственность.

— Она кладет справочник на место…

Нельзя допустить, чтобы Карен позвонила Арне, а Петер не знал, о чем они говорили.

«Если понадобится, — подумал он, — под дулом пистолета заставлю этого телеграфного соню сделать что говорю».

— Вынужден настоять, — повысил Петер голос.

— У нас тут свои правила.

— И все-таки…

— О! Справочник она положила, но звонить, похоже, не собирается, — с облегчением переведя дух, пробормотал телеграфист. — Уходит!

Ругнувшись, Петер побежал к выходу. Чуть-чуть приоткрыл дверь и в щелку увидел, как Карен переходит через улицу. Подождал, когда выйдет Тильде, выскользнул вслед за ней.

Он разочаровался, но не ощущал себя побежденным. Карен определенно знала кого-то, кто может иметь контакт с Арне. Она нашла его имя в телефонной книге.

«Но какого черта сразу не позвонила ему? Может, боялась — и правильно делала, кстати, — что все разговоры на всякий случай прослушиваются полицией или немецкой службой безопасности?

Или же ей требовалось не позвонить, а узнать адрес? И теперь, если мне повезет, она идет как раз по этому адресу?»

Выпустив Карен из поля зрения, Петер держался за Тильде. Идти за ней всегда было одно удовольствие. Приятно иметь законный повод поразглядывать ее круглую попку.

«Интересно, понимает она, что я на нее пялюсь? И не нарочно ли так покачивает бедрами? Кто знает, что у женщины на уме…»

Они пересекли островок Кристинсборг и пошли по набережной. Гавань лежала справа, а старинные постройки острова, где расположилось правительство, — слева. Прогретый за день воздух здесь свежел от соленого ветерка, долетающего с Балтийского моря. Широкий простор пролива рябил грузовыми судами, рыбачьими лодками, паромами, датскими и немецкими военными кораблями. Два веселых матросика попытались пристроиться к Тильде, но она резко их осадила, и они тут же отстали.

По набережной Карен дошла до дворца Амалиенборг и там свернула. Следуя за Тильде, Петер пересек широкую площадь, обрамленную зданиями в стиле рококо, в которых проживало королевское семейство. Отсюда путь лежал в Нибодер, квартал небольших домиков, когда-то построенных под недорогое жилье для моряков.

На улице Святого Павла Карен сбавила шаг, вглядываясь в ряд желтых домиков с красными крышами. Очевидно, искала нужный ей номер. Петер, наблюдая это издалека, почувствовал возбуждение, почти восторг охотника, чующего добычу.

Карен помедлила, оглядела улицу, проверяя, нет ли за ней слежки. Поздновато сообразила, но что тут скажешь, она в этом деле новичок. Да и в любом случае она не обратила внимания на Тильде, а Петер был слишком далеко, чтобы его узнать.

Карен постучалась в дверь.

В тот момент, когда Петер поравнялся с Тильде, дверь отворили. Кто отворил, не видно было. Карен, что-то сказав, вошла внутрь, и дверь закрылась. Петер отметил номер дома — пятьдесят три.

— Как думаешь, Арне там? — спросила Тильде.

— Либо он, либо тот, кто знает, где он.

— Что намерен делать?

— Ждать. — Петер огляделся и на другой стороне улицы заметил угловой магазинчик. — Пойдем туда. — Они перешли улицу и встали, разглядывая витрину. Петер прикурил сигарету.

— В магазине наверняка есть телефон, — заметила Тильде. — Может, позвонить в управление? Вызовем подкрепление и возьмем дом штурмом. Мы же не знаем, сколько шпионов там.

Петер обдумал эту идею.

— Нет, пока нет, — решил он. — Посмотрим по ситуации.

Тильде, кивнув, сняла свой синий беретик, достала из кармана и повязала неприметный пестрый платок. Петер смотрел, как она подпихивает под него свои светленькие кудряшки. Карен выйдет — а синего беретика нет, Тильде неузнаваема, — и вряд ли насторожится.

Прихорошившись, Тильде молча вынула сигарету из пальцев Петера, затянулась и вернула сигарету. Жест был до того интимный, словно она его поцеловала. Петер почувствовал, что краснеет, и отвернулся взглянуть на дом номер пятьдесят три.

Дверь распахнулась. Карен вышла на улицу.

— Смотри! — окликнул он Тильде.

Дверь закрылась, Карен ушла одна.

— Черт, — выдохнул Петер.

— Как поступим? — спросила Тильде.

Петер быстро перебрал варианты. Предположим, Арне находится в желтом домике. Тогда нужно вызвать подкрепление, ворваться в дом и арестовать Арне и всех, кто там есть. Если же Арне в другом месте и Карен направляется туда, следует идти за Карен… Впрочем, нельзя исключать, что Арне найти ей не удалось и, отчаявшись, она идет на станцию, чтобы вернуться домой.

— Мы разделимся, — принял решение Петер. — Ты следишь за Карен, а я звоню в управление и беру дом штурмом.

— Все, я пошла. — Тильде заторопилась за Карен.

Петер вошел в магазинчик, один из тех, где можно купить все необходимое, от овощей и хлеба до мыла и спичек. На полках рядами громоздились банки с консервами, на полу вязанки дров и мешки картофеля. Грязновато, но оживленно. Он предъявил полицейский значок седовласой женщине в покрытом пятнами фартуке.

— Телефон у вас есть?

— Да, но только за деньги.

Он порылся в кармане, выискивая мелочь, и нетерпеливо спросил:

— Где он?

— Там, — мотнула она головой на занавеску в глубине магазина.

Бросив монетки на стойку, Петер прошел в небольшую гостиную, где воняло котами. Схватил трубку, вызвал полицейское управление, и его соединили с Конрадом.

— Похоже, я нашел, где прячется Арне. Дом пятьдесят три по улице Святого Павла. Вызови машину и вместе с Дреслером и Эллегардом быстро сюда!

— Уже бегу, — отозвался Конрад.

Повесив трубку, Петер поспешил на улицу. Если за это время кто-то и успел выйти из дома пятьдесят три, он еще в зоне видимости. Петер огляделся. Старик в рубашке без воротничка выгуливал старенькую собачку, оба переставляли ноги с болезненной медлительностью. Веселый пони вез тележку без бортов с дырявым диваном. Стайка мальчишек гоняла мяч по проезжей части, за неимением футбольного — теннисный, вытершийся от старости. Ни следа Арне.

Петер перешел на другую сторону улицы. На минутку расслабившись, он подумал о том, как здорово будет арестовать старшего сынка Олафсенов. Какая отличная выйдет месть за то, что когда-то они унизили Акселя Флемминга. Да еще сразу после того, как младшего исключили из школы! Теперь, когда станет известно, что Арне разоблачен как шпион, гегемонии пастора Олафсена придет конец. Как он может проповедовать и наставлять, если с пути сбились оба его сына! Ему придется лишиться сана.

«Отца это порадует», — усмехнулся про себя Петер.

Дверь дома пятьдесят три отворилась. Петер, сунув руку под пиджак, коснулся рукоятки оружия под мышкой. На пороге показался Арне.

Петер воспрянул духом. Арне сбрил усики и покрыл темную шевелюру кепкой, какие носят рабочие, но Петера не обманешь.

Ликование сменилось опаской. Попытка в одиночку задержать преступника часто заканчивается неудачей. Тому кажется пустяком убежать, если перед ним всего один полицейский. А когда полицейский в штатском, как Петер сейчас, и авторитет его не подкреплен формой, то положение еще хуже. Если преступник оказывает сопротивление и приходится идти врукопашную, прохожие, которым невдомек разобраться, кто есть кто, могут даже вмешаться — и отнюдь не на стороне правосудия.

Петеру и Арне уже случалось драться, двенадцать лет назад, когда между их семьями разгорелась ссора. Петер крупней, Арне мускулистей и крепче, потому что много занимается спортом. Тогда дело кончилось вничью. Обменялись несколькими ударами и разошлись. Сегодня Петер вооружен. Но не исключено, что и Арне тоже.

Захлопнув за собой дверь, Арне пошел по тротуару по направлению к Петеру.

Они сближались. Арне шел, пряча глаза, держась ближе к стенам домов, как ходят те, кто скрывается. Петер шагал по бордюрному камню, не отрывая глаз от лица Арне.

На расстоянии метров в десять Арне мельком глянул на встречного. Петер перехватил этот взгляд, цепко следя за выражением лица Арне. Сначала озадаченность, потом узнавание, шок, ужас и — паника.

Как пригвожденный, Арне замер на месте.

— Ты арестован, — четко произнес Петер.

Арне, впрочем, успел оправиться, на губах мелькнула знакомая беспечная усмешка.

— Петер-пряник! — пробормотал он, вспомнив детское прозвище.

Петер понял, что Арне собирается дать деру. Он выхватил пистолет.

— Быстро лицом вниз на землю, руки за спину!

Арне, похоже, не столько испугался, сколько обеспокоился. Петер прозорливо подумал, что беспокоит его не пистолет, а что-то совсем иное.

— И что, ты в самом деле станешь в меня стрелять?

— Если понадобится.

Петер угрожающе направил на него пистолет, хотя отчаянно хотел взять живым. Гибель Поуля Кирке завела расследование в тупик. Нужно допросить Арне, а покойника не допросишь.

Арне загадочно улыбнулся, развернулся и побежал.

Петер выпрямил руку, в которой держал пистолет, прицелился. Метил в ноги, но кто его знает, куда попадешь, когда стреляешь в таких условиях. Между тем Арне удалялся и шанс остановить его слабел с каждой секундой.

Петер нажал на спусковой крючок. Арне бежал по-прежнему.

Петер продолжал стрелять. После четвертого выстрела Арне споткнулся. Еще один выстрел, и Арне упал — так тяжко, как падает неживое, и перекатился на спину.

— О Господи, только не это, — пробормотал Петер, бросившись к нему, но по-прежнему держа на прицеле.

Арне лежал неподвижно. Петер опустился перед ним на колени.

Арне открыл глаза. Лицо его посерело.

— Чертов придурок, лучше бы ты меня убил.

В этот вечер на квартиру к Петеру пришла Тильде в новой розовой блузке, вышитой цветочками по манжетам. Розовое ей шло, проявляло и подчеркивало женственность. Погода стояла теплая, и под блузкой, похоже, ничего не было.

Петер провел Тильде в гостиную. Закатное солнце светило в окно, наполняя воздух неземным, странным сиянием, размывая очертания мебели, картин на стенах. Инге сидела у камина лицом к комнате, как всегда, тихая и безучастная.

Петер притянул Тильде к себе и приник к ее губам. Она замерла в изумлении, но на поцелуй все же ответила. Он погладил ее по плечам, по бедрам.

Тильде отстранилась и подняла на него глаза. В них он увидел и желание, и тревогу. Она перевела взгляд на Инге.

— Ты уверен, что это правильно? — спросила Тильде.

Петер коснулся ее волос: «Молчи!» — и жадно поцеловал. Атмосфера накалялась. Не прерывая поцелуя, он расстегнул розовую блузку, обнажив мягкую белую грудь, погладил теплую кожу. Тяжело дыша, она снова его отстранила.

— А как же она? Как же Инге?

Петер обернулся к жене. Она смотрела прямо на них, взор ее был пуст и лишен всякого выражения.

— Тут никого нет, — спокойно произнес он. — Вообще никого, ясно?

Тильде посмотрела ему в глаза, полные сострадания и понимания, любопытства и страсти.

— Хорошо, — кивнула она. — Хорошо.

Он зарылся лицом в ее мягкую голую грудь.

Глава 16

Тихая деревушка Янсборг в сумерках выглядела зловеще. Крестьяне ложатся рано, так что улицы были пусты, а окна в домах темны. Харальду казалось, что он идет по местечку, где произошло что-то страшное, и он единственный, кто ничего об этом не знает.

Свой мотоцикл Харальд оставил у железнодорожной станции. Тот выглядел не так подозрительно, как он опасался, потому что рядом стоял кабриолет «опель-олимпия», работающий на газу, с деревянной конструкцией над задней частью, поддерживающей огромный бак с топливом.

В сгущающейся темноте он шел к школе.

Тогда, спасшись от преследования на Санде, Харальд улегся в свою детскую кровать и проспал до полудня. Потом мать его разбудила, накормила досыта холодной свининой с картофелем, сунула в карман деньги и стала выспрашивать, где он обосновался. Размягченный ее нежностью и нежданной поддержкой отца, Харальд признался, что живет в Кирстенслоте, однако про заброшенную церковь не упомянул. Пусть не переживает, что ее сын ютится в развалинах. Соврал, что гостит в большом доме.

Харальд снова отправился с запада на восток через всю Данию, и теперь, вечером следующего дня, подходил к своей школе.

Он решил проявить отснятую пленку, прежде чем ехать в Копенгаген, чтобы передать ее Арне, который прятался в доме Йенса Токсвига в квартале Нибодер. Требовалось убедиться наверняка, что съемка удалась, кадры четкие. И фотоаппараты, бывает, барахлят, и фотографы ошибаются. Не хотелось, чтобы Арне, рискуя жизнью, повез в Англию пленку, которая может оказаться пустой. Харальд рассчитывал на школьную фотолабораторию, где наверняка имелись все химикаты, необходимые для проявки и закрепления. Тик Даквитц занимал пост секретаря Клуба фотографов, у него и хранился ключ от комнаты.

Харальд не воспользовался главными воротами, по территории соседней фермы прошел наискосок, чтобы проникнуть на школьный двор через конюшню. Было десять вечера. Младшие мальчики уже улеглись спать; те, кто в средних классах, сейчас раздеваются. Только старшеклассники еще на ногах, большинство из них в своих спальных комнатах. Завтра — день выпуска, наверняка все укладывают пожитки, готовятся к отъезду домой.

Шагая между знакомыми зданиями, Харальд заставил себя побороть искушение двигаться перебежками — из тени в тень и пригнувшись. Ведь если идти открыто и уверенно, в глазах случайного наблюдателя он будет выглядеть как обычный старшеклассник, направляющийся в свою комнату. Поразительно, как, оказывается, трудно имитировать поведение, которое всего десять дней назад было для него самым обычным.

По дороге к Красному дому, где обитали Тик и Мадс, не встретилось ни души. Пробраться тайно на верхний этаж не было возможности: столкнись он с кем-то на лестнице, его бы тут же узнали. Но Харальду продолжало везти. Коридор верхнего этажа оказался пуст. Побыстрей миновав комнату старшего по этажу, учителя Моллера, он тихонько отворил дверь в комнату Тика и быстро закрыл за собой.

Тик сидел на крышке своего чемодана и подпрыгивал, пытаясь его закрыть.

— Ты! — ахнул он. — Вот это да!

Харальд уселся рядом на чемодан, и вдвоем им удалось заставить замки защелкнуться.

— Ты домой?

— Если бы! — вздохнул Тик. — Сослали в Орхус. Придется все лето ишачить в отделении семейного банка. Это кара за наш поход в джаз-клуб.

— А…

Харальд рассчитывал, что друг составит ему компанию в Кирстенслоте, но теперь подумал, что сообщать Тику, где он сейчас живет, незачем.

— Ты что тут делаешь-то? — поинтересовался Тик, когда они управились с чемоданными ремнями.

— Мне нужна твоя помощь.

— Так. Что на этот раз? — Тик ухмыльнулся.

— Нужно проявить это. — Харальд вынул из кармана кассету с фотопленкой.

— А почему в мастерскую не отнесешь?

— Потому что тогда меня арестуют.

Ухмылка сползла с физиономии Тика.

— Значит, ты в заговоре против нацистов, — торжественно произнес он.

— Что-то вроде того.

— Ты в опасности.

— Да.

В дверь постучали. Харальд бросился на пол и заполз под кровать.

— Да? — отозвался Тик.

Дверь скрипнула, открываясь, голос учителя Моллера произнес:

— Пора выключить свет, Даквитц.

— Хорошо, господин учитель.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, господин учитель.

Дверь закрылась, и Харальд выбрался из-под кровати.

Навострив уши, они дождались, когда Моллер, пройдясь по всему коридору, попрощается на ночь с каждым из мальчиков, вернется к своим комнатам и запрет за собой дверь. Они знали, что до утра он теперь не выйдет, если, конечно, не произойдет что-то экстраординарное.

— Ключ от темной комнаты еще у тебя? — понизил голос Харальд.

— Да, но сначала надо попасть в лабораторный!

Харальд вспомнил, что лабораторный корпус на ночь запирался.

— Можно разбить какое-нибудь окно с тыла.

— Увидят утром разбитое стекло и поймут, что там кто-то был.

— Ну и что? Ты же завтра уедешь!

— А, ну тогда да.

Сняв ботинки, они на цыпочках вышли в коридор, спустились по лестнице, а дойдя до входной двери, снова обулись и вышли на улицу.

Был уже двенадцатый час ночи. В такую пору по территории школы никто не ходит, так что следовало остерегаться, чтобы их случайно не заметили из окна. К счастью, ночь стояла безлунная. Трава заглушала их торопливый шаг. У церкви Харальд оглянулся. В одной из комнат старшеклассников еще горел свет. Черная тень, пересекая светящийся квадратик, помедлила у окна. Секундой позже Харальд и Тик скрылись за углом церкви.

— По-моему, нас засекли, — прошептал Харальд. — В Красном доме горит свет.

— Окна учителей все на другую сторону. Если нас кто и засек, то скорее всего кто-то из наших. Наплевать.

Харальд от души понадеялся, что Тик прав.

Обогнув библиотеку, они подошли к лабораторному корпусу с тыла. Здание, хотя и построенное недавно, спроектировали так, чтобы оно не выделялось из общего стиля школы: из красного кирпича, оконные переплеты из белого камня, каждое окно в шесть стекол.

Харальд снял ботинок и каблуком постучал по стеклу. То даже не подумало разбиваться.

— А ведь бьется почем зря, когда играешь в футбол… — пробормотал он.

Сунул руку внутрь башмака и ударил с силой. Стекло треснуло и посыпалось с оглушительным звоном. Юноши окаменели, потрясенные, какого шума наделали. Но тишина царила вокруг, будто ничего не случилось. В окружающих зданиях: в церкви, в библиотеке, в спортзале — никого не было, и, переведя дыхание, Харальд понял, что обошлось, никто не услышал.

Каблуком ботинка он оббил оставшиеся в раме острые осколки. Те попадали вниз, на лабораторный стол. Потянувшись, Харальд открыл шпингалет. Все тем же ботинком, чтобы не порезать пальцы, смел осколки с подоконника, взобрался на него и спрыгнул внутрь. Тик последовал за ним.

В химической лаборатории царил острый запах кислоты и нашатырного спирта. Тьма стояла почти кромешная, но все-таки помещение было знакомое и они ухитрились пробраться к выходу, ничего не разбив. Пройдя коридором, нашли дверь в фотолабораторию.

Оказавшись внутри, Тик запер дверь и включил свет. Было понятно, что свет, раз уж не проникает внутрь темной комнаты, не может выбиться и наружу.

Тик, засучив рукава, принялся за дело. Налил теплую воду в раковину и занялся приготовлением раствора. Измерил температуру воды, подбавил горячей. Общие принципы фотографии Харальду были известны, но сам он этим никогда не занимался, так что доверился другу.

«Что, если неудача: затвор не сработал, или пленка засветилась, или изображение нерезкое? Все насмарку, такие снимки никому не нужны. Хватит ли духу повторить все сначала? Вернуться на Санде, в темноте перелезть через колючую проволоку, дождаться рассвета, заснять все по новой и при свете дня выбраться с базы… Сомневаюсь, что у меня сил хватит…»

Раствор готов, Тик включил таймер и выключил свет. Харальд терпеливо сидел в темноте, пока Тик колдовал с пленкой: ждал, когда проявятся кадры — если, конечно проявятся. Тик пояснил, что сначала пленку опускают в пирогаллол, который, вступив в реакцию с солями серебра, создает видимое изображение. Они сидели и ждали, пока не зазвонил таймер, после чего Тик, чтобы остановить реакцию, промыл пленку в уксусной кислоте. И, наконец, чтобы закрепилось изображение, ее надо опустить в гипосульфит.

— Ну что, вроде все.

Харальд затаил дыхание.

Тик щелкнул выключателем. После темноты Харальд в первый момент, ослепленный, ничего не увидел, но когда глаза попривыкли, в волнении уставился на сероватую пленку в руках Тика. Ради этого он рисковал жизнью.

Тик поднял пленку, чтобы видна была на просвет. Сначала, ничего не разобрав, Харальд подумал, что, видно, придется начинать все сначала, но потом вспомнил, что смотрит-то он на негатив, где черное выглядит белым и наоборот, и начал распознавать картинки. Вот оно, обратное изображение большой прямоугольной антенны, которая так заинтриговала его, когда он увидел ее четыре недели назад…

Все получилось!

Он смотрел кадр за кадром и узнавал каждый из них: вращающееся основание, пучки кабелей, решетка антенны, снятая с нескольких ракурсов, два устройства поменьше с отклоняющимися антенками и, наконец, последний кадр, общий вид, три сооружения сразу, снятый перед тем, как у него начался приступ паники.

— Получилось! — с ликованием произнес он. — Отличные кадры!

Тик меж тем выглядел бледно.

— Что это ты наснимал? — спросил он испуганно.

— Кое-какие устройства, которые немцы изобрели, чтобы распознавать приближение самолетов.

— Ох, лучше бы я не спрашивал! Ты хоть понимаешь, что нам за это будет?

— Снимал-то я.

— А я проявил! О черт, да меня повесят!

— Я же тебе сказал, какого рода тут дело.

— Знаю. Но как-то я не дотумкал…

— Ну извини.

Тик смотал пленку и, засунув в цилиндрик контейнера, сказал:

— Вот возьми. Я отправляюсь спать, и считай, что меня тут не было.

Харальд спрятал цилиндрик в карман брюк.

И тут они услышали голоса. Тик издал стон.

Харальд замер, прислушиваясь. Поначалу ни слова было не разобрать, но, похоже, голоса звучали внутри здания, а не снаружи. А потом голос Хейса произнес:

— Непохоже, чтобы здесь кто-то был.

Второй голос принадлежал мальчику:

— Они точно пошли сюда, господин директор.

— Кто это? — нахмурился Харальд.

— Похоже, Вольдемар Бор.

— Ну еще бы!

Бор прослыл школьным нацистом. Вот незадача! Надо же такому случиться, чтобы именно он углядел их из окна! Всякий другой держал бы рот на замке.

Тут послышался третий голос, принадлежащий учителю Моллеру.

— Взгляните, разбито окно. Видимо, так они сюда забрались… Кто бы это ни был.

— Я уверен, что один из них — Харальд Олафсен, господин учитель, — довольный собой, заявил Бор.

— Давай-ка выбираться отсюда, — прошептал Харальд. — Может, удастся скрыть, что мы занимались тут фотографией. — Выключив свет, он повернул ключ в замке, открыл дверь и…

— О черт! — Он едва не наткнулся на Хейса.

Весь этаж был ярко освещен. Хейс стоял перед самой дверью в рубашке без воротничка: видно, его позвали, когда он готовился ко сну.

— Значит, все-таки ты, Олафсен.

— Да, господин директор.

За спиной Хейса появились Бор и учитель Моллер.

— Ты же понимаешь, что больше не ученик нашей школы, — продолжил Хейс. — Моя обязанность — позвонить в полицию, чтобы тебя арестовали за незаконное вторжение.

Харальд похолодел. Если в полиции у него найдут рулон с пленкой, ему конец.

— И Даквитц с тобой! Конечно, мне следовало бы знать, — прибавил Хейс. — Что, позвольте узнать, вы тут делаете?

Харальд понял, что Хейса нужно уговорить не звонить в полицию, но в присутствии Бора об этом не могло быть и речи.

— Господин директор, я могу поговорить с вами с глазу на глаз?

Хейс ответил не сразу.

Харальд тут же решил, что если Хейс все-таки позвонит в полицию, добровольно он ни за что не сдастся. Попытается убежать. И далеко ли убежит?

— Прошу вас, Хейс, дайте мне шанс объясниться, — попросил он.

— Что ж, — неохотно пробормотал тот. — Бор, ступайте спать. И вы, Даквитц. Господин Моллер, пожалуй, вам стоит проследить, чтобы они разошлись по своим комнатам.

Проводив их взглядом, Хейс вошел в химическую лабораторию, сел на табурет, достал свою трубку.

— Ну, Олафсен, рассказывайте. Что на этот раз?

Харальд помялся, не зная, что придумать. Правдоподобного ничего в голову не приходило, к тому же он боялся, что настоящая правда покажется куда невероятней того, что он сумеет придумать.

Харальд просто достал из кармана цилиндрик и протянул его Хейсу. Тот вынул пленку, развернул ее, посмотрел на свет.

— Похоже на какое-то новое радиооборудование. Военное?

— Да.

— Ты знаешь, для чего оно?

— Думаю, отслеживает самолеты с помощью радиолучей.

— А, так вот как они это делают! Люфтваффе утверждает, что пришлепывает британских бомбардировщиков как мух. Это все объясняет.

— Сдается мне, что, отследив бомбардировщик, они посылают истребитель перехватить его, и могут с земли с точностью руководить перехватом.

Хейс поглядел на него поверх очков.

— Однако! Ты понимаешь, до какой степени это важно?

— Мне кажется, да.

— Британцы могут помочь русским только одним способом: если заставят Гитлера снять немецкие самолеты с русского фронта и направить на защиту Германии от британских налетов.

Хейс, бывший военный, естественно, мыслил стратегически.

— Не уверен, что до конца понимаю, что вы имеете в виду, Хейс.

— Суть в том, что такая задача невыполнима до тех пор, пока немцы легко сбивают бомбардировщики. Но выяснив, как именно они это делают, британцы смогут принять контрмеры. — Хейс огляделся. — Где-то тут был календарь.

При чем тут календарь, Харальд не понимал, зато знал, где тот находится.

— Он в кабинете физики.

— Сходи-ка за ним.

Хейс поставил цилиндрик с пленкой на лабораторный стол и принялся раскуривать трубку. Харальд сходил в соседний класс, нашел на полке астрономический календарь и принес Хейсу. Полистав его, тот задумчиво произнес:

— Следующее полнолуние восьмого июня. Уверен, на эту ночь намечен серьезный налет. До восьмого еще двенадцать дней. Ты успеешь в Англию к сроку?

— Это задача другого человека.

— Помогай ему Бог. Олафсен, ты хоть осознаешь, какой опасности себя подвергаешь?

— Да.

— Шпионаж карается смертной казнью.

— Я знаю.

— Да, характер у тебя есть. Этого не отнять. — Хейс вернул ему пленку. — Тебе что-нибудь нужно? Еда, деньги, горючее?

— Нет, спасибо.

Хейс поднялся.

— Пойдем, я тебя провожу.

Они вышли через парадный вход. Прохладный ночной воздух остудил Харальду взмокший лоб. Бок о бок они пошли по дороге, ведущей к воротам.

— Даже не знаю, что сказать Моллеру, — признался Хейс.

— Я могу высказать предложение?

— Сделай милость.

— Ну, вы могли бы сказать, что мы печатали непристойные карточки.

— Отличная мысль. Как раз этому все поверят.

У ворот Хейс пожал Харальду руку.

— Ради Господа Бога, сынок, будь осторожен.

— Постараюсь.

— Удачи!

— До свидания.

Харальд зашагал к деревне.

Дойдя до поворота, оглянулся. Хейс еще стоял у ворот, смотрел ему вслед. Харальд помахал рукой, Хейс ответил.

Где-то на полпути Харальд забрался под куст и проспал до рассвета, а потом завел свой мотоцикл и поехал в Копенгаген.

Он отлично себя чувствовал, проезжая пригород под утренним солнцем. Настроение было прекрасное. Подумать только, он едва-едва выбрался из нескольких переделок, но в итоге выполнил что обещал. Предвкушая удивление Арне, думал о том, как передаст ему пленку. На этом его работа закончится. Доставить пленку в Британию предстоит Арне.

Повидавшись с братом, он отправится в Кирстенслот. Придется упрашивать фермера Нильсена снова принять его на работу. Тот будет зол. Отработав всего один день, Харальд исчез до конца недели. Но, похоже, он нужен фермеру не меньше, чем фермер ему, и скорее всего старик смилостивится.

Жить в Кирстенслоте — значит, встречаться с Карен. О Карен он думал с волнением. Немного грустил оттого, что в романтическом смысле он ее не интересует и, наверное, не заинтересует никогда.

«Но все-таки, похоже, я ей нравлюсь. Мне бы хватило просто смотреть на нее, с ней разговаривать».

О поцелуях он даже не мечтал.

Харальд добрался до Нибодера. Арне дал адрес Йенса Токсвига. Улица Святого Павла — узкая, застроенная одинаковыми домиками. Лужаек перед домами нет, дверь отворяется прямо на улицу. Харальд припарковал мотоцикл у дома номер пятьдесят три и постучал в дверь.

Открыл ее полицейский в форме.

Харальд остолбенел. Где же Арне? Неужели арестовали?

— Что тебе, паренек? — нетерпеливо спросил полицейский — средних лет мужчина с седыми усами и сержантскими нашивками на рукаве.

На Харальда снизошло вдохновение. Видимо, паника, охватившая его, сыграла защитную роль.

— Где врач, она уже рожает! — закричал он.

Полицейский улыбнулся. Перепуганный до полусмерти будущий папаша — фигура привычно комедийная.

— Здесь, сынок, доктора нет.

— Да как же! Он тут живет, я по адресу…

— Успокойся, сынок. Детишки рождались и до того, как появились доктора. Ты по какому адресу пришел?

— Доктор Торсен, Рыбачья, пятьдесят три! Это ведь здесь?

— Номер верный, а улица — нет. Эта — Святого Павла. Рыбачья отсюда на юг один квартал.

— О Господи, не та улица! — Харальд вскочил в седло. — Спасибо! — выкрикнул он, повернул регулятор пара и покатил.

— Это моя работа, — ответил полицейский.

Харальд, доехав до конца улицы, свернул за угол.

«Ты мастак, конечно, — подумал он, — но что же теперь делать?»

Глава 17

Все утро пятницы Хермия провела в живописных развалинах замка Хаммерсхус, дожидаясь Арне и ценной пленки, которую он обещал доставить.

Теперь пленка приобрела еще большую важность, чем даже пять дней назад, когда она послала за ней Арне. Мир за эти дни изменился. Нацисты твердо нацелились завоевать Советский Союз. Ключи от крепости Брест они уже получили. Очевидное их преимущество в воздухе уничтожает Красную армию.

Дигби мрачно пересказал ей, в общих чертах, свой разговор с Черчиллем. Командование поднимет в воздух каждый бомбардировщик, который только способен взлететь, в отчаянной попытке оттянуть силы люфтваффе с русского фронта и предоставить русским солдатам шанс дать врагу отпор. Воздушный налет намечен на дату, до которой осталось всего лишь одиннадцать дней.

Дигби переговорил и со своим братом Бартлеттом, который, будучи снова в строю, непременно поведет в бой бомбардировщик. Тот считал, что если в ближайшие дни не разработать тактику противостояния германскому радару, авиарейд станет затеей самоубийственной, и боевая авиация получит раны, залечить которые, может, и не удастся.

Хермия с трудом уговорила рыбака-шведа еще раз переправить ее на Борнхольм, но он предупредил, что это последний раз: вводить такие дела в обычай опасно. На рассвете, шлепая по мелководью, она перетащила свой велосипед на пляж, над которым возвышались руины Хаммерсхуса. Взобралась по крутому склону к замку, встала там на остатках крепостного вала, словно средневековая королева, и смотрела, как восходит солнце над миром, в котором все больше набирают силу напыщенные, крикливые, преисполненные ненависти, до глубины души отвратительные ей нацисты.

Тот день она провела, сидя то тут, то там, переходя из одной части руин в другую, гуляя в лесу, спускаясь на пляж и взбираясь обратно, — все для того, чтобы другие туристы не догадались, что у нее здесь встреча. При этом маялась от сжигающего душу беспокойства и невыносимой скуки.

Отвлечься удавалось, только вспоминая последнее свидание с Арне. Воспоминания были самые нежные. Сама себе поражаясь, что решилась любить его здесь, при свете дня, на траве, она нимало об этом не сожалела. Это воспоминание останется с ней навсегда.

Сначала Хермия надеялась, что он прибудет на остров ночным паромом. От гавани Ронне до замка Хаммерсхус километров девять. Велосипедом это час, пешком — три часа. Однако утром Арне не появился.

Это тревожило, но она велела себе не волноваться. Точно так же было и в прошлый раз: на ночной паром Арне не поспел и приехал утренним рейсом. Значит, вечером он будет здесь.

И в прошлый раз она так же сидела и напряженно ждала его, а он появился только на следующее утро. Теперь Хермия была в большем нетерпении, чем тогда. Но стало ясно, что ночным паромом он не приехал, и Хермия отправилась в Ронне.

Пустынные пригородные дороги сменились оживленными улицами маленького городка, и ей сделалось совсем тошно.

«Тут безопасней, — уговаривала она себя, — на природе больше бросаешься в глаза, а в городе можно затеряться».

Но по ощущению все было наоборот. В каждом брошенном взгляде чудилась подозрительность, и не только при встрече с полицейским или солдатом. Все: и лавочники, стоящие в дверях своих лавок, и возничие, ведущие под уздцы лошадей, и старики, покуривающие на лавочках, и докеры, попивающие чай на причале, — казалось, смотрят на нее с недоверием.

Она побродила по городу, не глядя людям в глаза, а потом направилась в гостиницу в гавани, съела там бутерброд. Наконец-то паром пристал, Хермия влилась в небольшую группку встречающих. Пассажиры высадились. Она пристально вглядывалась в каждое лицо, понимая, что Арне, ради маскировки, должен быть в преображенном виде.

Несколько минут, и на пароме никого не осталось. Когда началось движение в противоположную сторону — пассажиры стали всходить на борт, чтобы ехать в обратном направлении, — стало очевидно, что паром прибыл без Арне.

Что делать? Тому, что Арне не приехал, могла быть тысяча причин, от бытовых до трагических. Он мог спасовать, отказаться от миссии. Хермии стало совестно от этой мысли, но ведь она всегда сомневалась, что Арне годен в герои. Мог погибнуть, да еще как. Но скорее всего его задержала какая-нибудь ерунда вроде опоздавшего поезда. К несчастью, дать ей об этом знать он никак не может.

«Но я-то, — сообразила вдруг Хермия, — я-то могу связаться с ним!»

Она просила его, не привлекая внимания, остановиться в доме Йенса Токсвига в Нибодере. У Йенса был телефон, номер которого Хермия знала на память.

Она заколебалась. Если полиция, по любой из причин, прослушивает телефон Йенса, звонок отследят и поймут… что? Что на Борнхольме происходит некая активность. Это нежелательно, но ничего страшного. Впрочем, можно, конечно, сейчас не звонить, а переночевать в гостинице и встретить еще один паром, утренний. Но ждать еще целую ночь невмоготу.

Хермия вернулась в гостиницу и позвонила оттуда. Пока ее соединяли, лихорадочно обдумывала, что скажет.

«Спросить Арне? Если телефон на прослушке, я выдам место, где он скрывается. Нет, говорить надо осторожно, будто звоню из Стокгольма. Возможно, трубку поднимет Йенс. Он должен узнать меня по голосу. Если не узнает, я подскажу: «Это твоя подружка с Хлебной улицы, помнишь?»

На Хлебной располагалось английское посольство, когда она там работала. Этого будет достаточно, он поймет. Впрочем, этого может быть достаточно и для полицейских…

Не успела Хермия додумать все до конца, как трубку подняли и мужской голос произнес: «Алло!»

Голос принадлежал не Арне. Это мог быть Йенс, с которым она больше года не разговаривала.

— Алло! — отозвалась она.

— Кто говорит? — Голос явно принадлежал человеку пожилому, Йенсу ведь двадцать девять.

— Пожалуйста, пригласите к телефону Йенса Токсвига.

— Кто его спрашивает?

«С кем я говорю? Йенс жил один. Может, у него гостит отец? Но своего имени я ему не скажу».

— Это Хильде.

— Хильде, а дальше?

— Йенс знает.

— Не могли бы вы назвать свою фамилию?

«Плохой признак».

Хермия решила взять старика нахрапом.

— Я не знаю, кто вы, и не собираюсь играть с вами в дурацкие игры, так что сделайте одолжение, передайте трубку Йенсу, и покончим с этим, идет?

Номер не прошел.

— Мне необходимо знать вашу фамилию.

«Не похоже на глупые игры», — решила она.

— Послушайте, кто вы?

Последовало молчание, но все-таки он ответил:

— Я сержант Эгил из полицейского управления Копенгагена.

— У Йенса что, неприятности?

— Назовите вашу фамилию!

Потрясенная и перепуганная, Хермия повесила трубку.

Вот это да! Поворот ужасный. Арне спрятался у Йенса, а теперь в доме полиция! Вывод может быть только один: им стало известно, что Арне там. Скорее всего Йенс арестован, и Арне с ним.

Хермия с трудом сдерживала слезы. Что теперь будет?

Выйдя из гостиницы, она посмотрела в сторону Копенгагена, через море. Там заходило солнце. Там, наверное, Арне. В тюрьме.

Немыслимо было думать о том, чтобы дождаться рыбака-шведа и вернуться в Стокгольм с пустыми руками. Ведь это означает подвести Дигби Хоара, Уинстона Черчилля и тысячи британских летчиков.

Паромный гудок издал горестный вопль, призывающий всех на борт. Хермия вскочила на велосипед, изо всех сил завертела педалями. У нее был при себе целый набор фальшивых документов. Она купила билет и взошла на борт.

«Необходимо попасть в Копенгаген. Надо выяснить, что стряслось с Арне и забрать у него пленку, если он успел ее снять. Вот когда это сделаю, тогда и начну думать о том, как выбраться из Дании и переправить пленку в Англию».

Паром еще раз прогудел и тихо отошел от причала.

Глава 18

В этот час Харальд катил вдоль копенгагенской набережной. Грязная вода гавани, днем маслянисто-серая, теперь горела, отражая закатное, красно-желтое небо, разбитое рябью на цветные полоски, словно созданные кистью художника.

Он остановил мотоцикл у ряда грузовиков «даймлер-бенц», груженных лесом, по морю доставленным из Норвегии, и увидел двух немецких солдат, охраняющих груз. Цилиндрик с пленкой внезапно стал огнем жечь кожу. Он сунул руку в карман и велел себе прекратить панику. Ни один человек не подозревает его ни в чем преступном — да и рядом с солдатами мотоцикл оставить надежней. Так что припарковался он возле грузовиков.

В прошлый раз на этом месте он был пьян как в тумане, и теперь надо было еще сообразить, где находится тот самый джаз-клуб. Вот стоящие в ряд склады и таверны. Облезлые, мрачные здания выглядели не так, иначе, подобно грязной воде, преобразившись в сиянии заходящего солнца. Наконец на глаза попалась пресловутая вывеска: «Датский институт народной песни и танца». Харальд сбежал по ступенькам и толкнул дверь.

Десять вечера — рановато для ночных клубов, и народу было не густо. Никто не бренчал на заляпанном пивом пианино. Разочарованный, что не видит знакомых лиц, Харальд подошел к бару.

Бармен в тряпке, по-цыгански завязанной вокруг головы, сторожко кивнул Харальду, который не очень-то походил на обычного посетителя.

— Вы Бетси сегодня видели? — спросил Харальд.

Бармен оттаял, уверившись, что Харальд — очередной паренек, которому нужна проститутка.

— Она где-то здесь.

— Я подожду. — Харальд присел на табурет.

— А вон Труде свободна, — подсказал бармен, махнув рукой.

Харальд, повернув голову, увидел блондинку, которая пила из измазанного губной помадой стакана. Он покачал головой.

— Нет, мне Бетси нужна.

— У каждого свой вкус, — искушенно заметил бармен.

Фраза была такая банальная, что Харальду пришлось подавить улыбку. Разве есть что-то более личное, чем плотская связь?

— Точно подмечено, — кивнул он.

«Наверное, в пивнушках всегда говорят только глупости», — усмехнулся про себя Харальд.

— Выпьешь, чтобы скоротать ожидание?

— Да, пива, пожалуй.

— А водочки для начала?

— Нет, спасибо. — От одной мысли о водке мутило.

Он сидел, прихлебывая из кружки, и обдумывал события дня. Присутствие полиции в доме, где прятался Арне, означало, что брата нашли. Если каким-то чудом ареста он избежал, единственное место, где Арне может укрыться, это руины монастыря в Кирстенслоте. Харальд съездил туда, проверил. Там никого не было.

Несколько часов он просидел на полу церкви, попеременно горюя о судьбе брата и пытаясь сообразить, что делать.

Если его долг — закончить дело, которое начал Арне, следует в ближайшие одиннадцать дней доставить пленку в Лондон. У Арне наверняка имелся план, как это сделать, но с Харальдом он не поделился. Придется придумать собственный план.

Он обдумал возможность без лишних сложностей положить негативы в конверт и почтой отправить в Стокгольм, в британское представительство. Но наверняка всю почту, отправленную на этот адрес, в обязательном порядке вскрывает цензура.

Знакомых, на законных основаниях путешествующих между Данией и Швецией, у него, к сожалению, нет. Можно подойти к причалу парома в Копенгагене или вокзалу в Эльсиноре, откуда идут поезда, расписание которых согласовано с расписанием пароходов, и попросить кого-то из пассажиров взять конверт, но это почти так же рискованно, как затея с почтой.

Промучившись целый день, он пришел к выводу, что придется отправиться самому. Сделать это открыто нельзя. Разрешения на выезд теперь, когда известно, что его брат — шпион, ему не дадут. Надо найти окольный путь.

Датские корабли каждый день ходят в Швецию и обратно. Нужно найти способ незамеченным попасть на борт корабля и выскользнуть по другую сторону границы. Найти работу на корабле нереально — морякам выдают удостоверения личности. Но в порту всегда кипит подпольная жизнь: контрабанда, воровство, проституция, наркотики.

Значит, решил Харальд, надо вступить в контакт с представителем преступного мира и найти кого-то, кто согласится тайком переправить его в Швецию.

Когда дневной жар угас и сидеть на каменном полу церкви стало холодновато, Харальд снова оседлал свой мотоцикл и отправился в джаз-клуб в надежде увидеть там единственного преступника, с которым ему покуда выпало повстречаться.

Долго дожидаться Бетси не пришлось. Он выпил только половину кружки, когда она спустилась по задней лестнице с мужчиной, которого, надо понимать, только что обслужила в комнате наверху. У клиента, лет примерно семнадцати, была серая, нездоровая кожа, короткая неопрятная стрижка и болячка на левой ноздре.

«Наверное, моряк», — подумал Харальд.

Торопливо пройдя по залу, клиент Бетси с вороватым видом скрылся за дверью.

Бетси подсела к бару и спросила двойную водку.

— Привет, школьник! — дружелюбно поприветствовала она Харальда.

— Привет, принцесса.

— Что, передумал? Пойдем? — Она кокетливо тряхнула черными кудряшками.

Идея совокупиться с ней всего через пять минут после моряка вызвала дрожь отвращения, но отозвался он шуткой.

— Только после свадьбы!

— Что скажет твоя матушка! — Бетси расхохоталась.

Харальд окинул взглядом ее пышные формы.

— Что тебя надо подкормить.

— Льстец! — улыбнулась она. — Тебе что-то нужно, верно? Ведь не за разбавленным же пивом ты сюда заявился!

— По правде говоря, мне нужно перекинуться словцом с твоим Лютером.

— С Лютером? — В ее голосе прозвучало неодобрение. — Зачем он тебе?

— У меня есть дельце, в котором он может помочь.

— Какое дельце?

— Не думаю, что тебе следует знать…

— Не глупи. У тебя что, неприятности?

— Не вполне.

Она бросила взгляд на дверь и пробормотала:

— О черт!

Следуя за ее взглядом, Харальд увидел Лютера, входящего в зал. Сегодня тот был в шелковом пиджаке спортивного покроя, очень грязном и надетом прямо на нижнюю сорочку. Его спутник, мужчина лет тридцати, едва стоял на ногах. Поддерживая под руку, Лютер подвел его к Бетси. Покачиваясь, тот жадно уставился на нее.

— Сколько ты с него взял? — спросила Бетси.

— Десятку.

— Враль дешевый!

— Вот твоя половина. — Лютер подал ей банкноту в пять крон.

Дернув плечом, она сунула деньги в карман и повела мужчину наверх.

— Что будешь пить, Лютер? — спросил Харальд.

— Водку. — Манеры его лучше не стали. — Что тебе нужно?

— Ты имеешь влияние в порту…

— Не пытайся подольститься ко мне, сынок, — перебил его Лютер. — Чего ты хочешь? Мальчика с хорошенькой попкой? А? Дешевых сигарет? Наркоты?

Бармен наполнил стаканчик водкой. Лютер одним глотком осушил его. Харальд расплатился и подождал, когда бармен отойдет.

— Мне нужно попасть в Швецию, — понизив голос, произнес он.

— Зачем? — прищурился Лютер.

— Какая разница?

— Разница есть.

— У меня подружка в Стокгольме, мы хотим пожениться, — принялся сочинять Харальд. — У ее отца фабрика, я устроюсь туда работать. Он работает с кожей, знаете, бумажники, сумки…

— Ну так подай властям просьбу о разрешении на выезд.

— Я так и сделал, но мне отказали.

— Почему?

— Не говорят.

— Логично, — помолчав, пробормотал Лютер.

— Так вы можете устроить меня на корабль?

— Могу-то я могу. А деньги у тебя есть?

Харальд вспомнил, с каким недоверием минуту назад отозвалась о Лютере Бетси.

— Нет, — признался он. — Но я достану. Так как, устроите?

— Есть парень, которого я могу попросить.

— Отлично! Сегодня?

— Дай десять крон.

— За что?

— За то, что я пойду к этому парню. Ты думаешь, у меня тут обслуживание задаром, как в публичной библиотеке?

— Говорю же, у меня денег нет.

Лютер ухмыльнулся, сверкнув гнилыми зубами.

— Ты же только что заплатил за выпивку двадцаткой, и тебе дали сдачу, так что десятка у тебя точно есть. Давай, не тяни.

Поддаваться на шантаж не хотелось, но выбора, похоже, не было. Харальд протянул банкноту.

— Жди здесь, — бросил Лютер и вышел.

Харальд ждал, медленно потягивал пиво, чтобы хватило подольше, и думал о том, как там сейчас Арне. Вероятно, в полицейском управлении, в камере. Его допрашивают. Чего доброго, даже Петер Флемминг — шпионаж по его части. Расколется Арне или нет? Поначалу, конечно, нет. Но надолго ли его хватит? Харальд всегда чувствовал, что в Арне есть нечто ему недоступное.

«А что, если будут пытать меня? Долго ли продержусь, прежде чем выдам Арне?»

Раздался грохот — это последний клиент Бетси, тот, что едва стоял на ногах, свалился с лестницы. Бетси спустилась за ним, поставила на ноги, проводила до двери и на улицу.

Вернулась не одна, а со следующим клиентом, на этот раз почтенным, средних лет, господином в сером костюме, не новом, но тщательно отутюженном. Выглядел он так, словно всю жизнь прослужил в банке, но так и не получил продвижения. Когда они проходили мимо, Бетси окликнула Харальда:

— Где Лютер?

— Пошел повидаться с одним типом по моему делу.

Помедлив, Бетси подошла к бару, оставив смущенного клерка посреди комнаты.

— Не связывайся с Лютером. Он подонок.

— У меня выбора нет.

— Тогда подсказка: не верь ему ни на грош, — понизив голос, сказала она и, как учительница, потрясла указательным пальцем. — Не поворачивайся к нему спиной, понял? — Бетси пошла к лестнице, поманив за собой клерка.

Сначала Харальд нахохлился.

«Почему она уверена, что я не сумею за себя постоять?»

Но потом сказал себе: «Не будь дураком, она права. Я здесь среди чужих и никогда не имел дела с людьми вроде Лютера. Поэтому не имею понятия, как себя защитить». «Не верь ему», — сказала Бетси. Что ж, я отдал ему всего десять крон. Непонятно, как Лютер может обдурить меня на этой стадии дела, хотя в дальнейшем, не исключено, потребует сумму покрупней, а сам исчезнет».

«Не поворачивайся к нему спиной. Будь готов к предательству», — прозвучало в ушах предупреждение Бетси.

Харальд не представлял, как Лютер может предать его, но, может, стоит принять меры предосторожности? Ему пришло в голову, что в этом баре он как в ловушке, тут ведь нет другой двери на улицу. Надо выйти и понаблюдать за входом на расстоянии. Пожалуй, лучшая защита — непредсказуемое поведение.

Харальд допил пиво и пошел к выходу, махнув бармену на прощание.

Сгущались сумерки. Харальд прошел по набережной к месту, где стоял, привязанный толстыми, в руку, канатами, большой зерновоз. Уселся на круглую вершинку стального кабестана и повернулся лицом к клубу. Вход туда был как на ладони, так что Лютера отсюда узнать можно.

«А заметит ли меня Лютер? — забеспокоился Харальд. — Вряд ли. Как разглядишь меня на фоне темной махины корабля? Это хорошо. Я смогу контролировать ситуацию. Лютер придет, и, если все будет чисто, я вернусь в бар. А если запахнет керосином — испарюсь».

Харальд стал ждать. Минут через десять подъехал полицейский автомобиль. На большой скорости примчался по набережной, но без сирены. Харальд встал. Инстинкт подсказывал пуститься бегом, но этим привлечешь к себе внимание. Он заставил себя сесть и сел, не дыша.

Машина резко затормозила у дверей джаз-клуба. Из нее вышли двое. Один, который был за рулем, — в полицейской форме. Второй — в светлом костюме. Приглядевшись в полусвете, Харальд признал его и поперхнулся. Петер Флемминг!

Полицейские вошли в клуб.

Харальд уже собрался уйти, когда, сутулый и узнаваемый по походке, появился еще один персонаж. Лютер, остановившись в нескольких метрах от полицейской машины, прислонился к стене, вроде как любопытный прохожий.

Похоже, он сообщил полиции о том, что Харальд собирается сбежать в Швецию, наверняка из расчета, что за наводку ему заплатят.

«Умница Бетси! Здорово, что я сообразил прислушаться к ее совету!»

Через несколько минут полицейские вышли из клуба. Петер Флемминг принялся втолковывать что-то Лютеру. Харальд слышал голоса. Разговор был сердитый и шел на повышенных тонах, но слов из-за расстояния он различить не мог. Можно было, впрочем, понять, что Петер отчитывает Лютера, — тот от отчаяния то и дело вскидывал руки вверх.

Вскоре полицейские уехали, а Лютер скрылся в джаз-клубе.

Быстрым шагом Харальд поспешил восвояси, не веря, что удалось ускользнуть. Отыскал свой мотоцикл и в последнем свете дня укатил. Ночь решил провести в Кирстенслоте. А что потом?

На следующий вечер Харальд рассказал Карен всю историю, с начала и до конца.

Они сидели на полу в заброшенной церкви, а снаружи сгущался вечер. В полутьме ящики и коробки, прикрытые тканью, сделались похожи на призраков. Карен сидела, скрестив ноги, как школьница, выше колен подтянув, чтобы не мешал, подол своего шелкового вечернего платья. С чувством растущей близости Харальд прикуривал для нее сигареты.

Он поведал ей о том, как добрался до Санде, как проник на базу, притворился спящим, когда солдат осматривал дом его родителей.

— Сколько у тебя присутствия духа! — воскликнула Карен.

Восхищение было ему приятно, и Харальд порадовался, что в темноте девушка не увидит, как повлажнели его глаза, когда он говорил о том, как отец солгал ради него.

Харальд объяснил, почему Хейс думает, что в следующее полнолуние предстоит массированный ночной налет, а также причины для доставки пленки в Лондон, прежде чем это произойдет.

Когда он перешел к тому, что дверь дома Йенса Токсвига открыл сержант полиции, Карен его перебила:

— Я получила предупреждение!

— Ты о чем?

— Один человек подошел ко мне на станции и сказал, что полиции известно, где Арне. Этот человек сам работает в полиции, в отделении транспорта, но он кое-что случайно услышал и решил сообщить нам, потому что нам сочувствует.

— Так ты предупредила Арне?

— Да, предупредила! Я знала, что он у Йенса, поэтому нашла в телефонной книге адрес, пошла по нему, увиделась там с Арне и рассказала, что произошло.

Харальду это показалось странновато.

— И что Арне?

— Велел мне уйти первой, и сам собирался сделать то же сразу после меня. Но, видимо, не успел.

— Или же предупреждение было ловушкой, — пробормотал Харальд.

— Что ты имеешь в виду? — вскинулась Карен.

— Что твой полицейский соврал. Если предположить, что вовсе он нам не симпатизирует, то этот хитрец просто проследил за тобой до дома Йенса и арестовал Арне, как только ты исчезла из виду.

— Как ты можешь такое говорить! Полицейские так не поступают!

Харальду стало ясно, что он снова вступил в противоречие с представлением Карен о том, что все люди вокруг нее честны и добропорядочны.

«То ли она легковерна, то ли я циничен без меры… Точно так же отец верил, что нацисты не причинят зла датским евреям. Хотел бы я, чтобы и Карен, и отец оказались правы».

— Как он выглядел, этот человек? — произнес он вслух.

— Высокий, привлекательный, в теле, рыжие волосы, хороший костюм.

— Из серо-желтого твида?

— Да.

«Все ясно», — вздохнул Харальд.

— Это Петер Флемминг.

Злости на Карен он не чувствовал: девушка искренне думала, что спасает Арне. Она сама — жертва хитро затеянной западни.

— Петер скорее шпион, чем полицейский. Настоящая ищейка. Я знаю его семью, он тоже с Санде.

— Я тебе не верю! У тебя слишком живое воображение! — воскликнула Карен.

Но Харальду было не до споров. У него сердце разрывалось от мысли, что брат в тюрьме.

«Не следовало Арне ввязываться в дела, где надо изворачиваться и лгать. Он хитрости лишен по природе. Кто знает, доведется ли нам свидеться снова», — с горечью подумал Харальд.

Но речь сейчас шла не только о жизни брата.

— Значит, переправить пленку в Англию Арне не сможет.

— Как ты думаешь поступить?

— Не знаю. Я бы хотел доставить ее сам, но не знаю, как это сделать. — Он рассказал про джаз-клуб, Бетси и Лютера. — Наверное, это даже хорошо, что я не могу попасть в Швецию. Скорее всего меня тут же посадили бы за то, что нет документов.

Пункт о том, что датчане, нелегально проникшие в Швецию, подлежат аресту, входил в соглашение о нейтралитете, которое шведское правительство заключило с гитлеровской Германией.

— Рискнуть я не прочь, но действовать нужно наверняка, — вздохнул Харальд.

— Должен же быть способ… А как собирался сделать это сам Арне?

— Не знаю, он мне не сказал.

— Это неправильно.

— Пожалуй. Если смотреть из сегодняшнего дня, он, вероятно, считал, что чем меньше народу знает, тем безопасней.

— Кто-то должен знать.

— Ну, у Поуля была налажена связь с британской разведкой. Но такие вещи, понятное дело, хранятся в секрете.

Какое-то время они молчали. Харальд чувствовал себя подавленным.

«Неужели я рисковал впустую?» — с горечью подумал он.

— Новости какие-нибудь были? — спросил он, страдая от отсутствия радио.

— Финляндия объявила войну Советскому Союзу. Венгрия тоже.

— Стервятники, — пробурчал Харальд.

— Это отвратительно — сидеть сложа руки, в то время как гнусные нацисты захватывают страну за страной. Мне так хочется хоть чем-то помочь!

Харальд прикоснулся к кассете с пленкой, лежащей в кармане брюк.

— Если я в ближайшие десять дней сумею добраться до Лондона — это будет реальная помощь.

— Какая жалость, что он не летает! — Карен бросила взор на биплан.

Харальд оценивающе взглянул на поломанное шасси, порванную обшивку.

— Я мог бы его починить. Да вот беда, вести не смогу, у меня был только один урок пилотажа.

Карен в задумчивости нахмурилась.

— Ты не сможешь, — вдруг выдала она. — А я смогу.

Глава 19

На допросах Арне Олафсен повел себя на удивление неподатливо.

Петер Флемминг допросил его в день ареста, а потом, на следующий день, еще раз, но тот держался за свою невиновность и не выдавал секретов. Петер был жестоко разочарован. Он-то думал, что весельчак Арне расколется легко, как бокал с шампанским.

Да и с Йенсом Токсвигом оказалось ничуть не легче.

Он бы арестовал и Карен Даквитц, если б не чувствовал, что она в деле сбоку припека. А потом, от нее больше толку, когда она свободно разгуливает по городу, ведь уже привела его к двум шпионам.

Арне проходил главным подозреваемым. В его руках были все связи: он знал Поуля Кирке, на острове Санде ориентировался как дома, и невеста у него была англичанка, он ездил на остров Борнхольм, который расположен так близко от Швеции, и ловко ускользнул от «хвоста».

Арест Арне и Йенса восстановил реноме Петера в глазах генерала Брауна. Однако теперь Браун хотел знать больше: как работала шпионская сеть, кто еще состоял в ней, каким способом осуществлялась связь с англичанами. Всего Петер арестовал шестерых шпионов, но ни один не заговорил. Дело не раскроешь, пока один из них не сломается и не выложит все. Значит, позарез необходимо расколоть Арне.

Третий допрос он тщательным образом спланировал.

В воскресенье в четыре утра Петер ворвался в камеру Арне с двумя полицейскими. Разбудили его криком и светом в глаза фонарем, вытащили из кровати и под конвоем повели в помещение для допросов.

Петер уселся на единственный имеющийся там стул за простым столом и закурил. Арне в тюремной робе выглядел бледным и перепуганным. Его левая нога была забинтована от середины бедра до голени, но стоять прямо он мог — две пули Петера попали в мякоть, а кость не задели.

— Твой друг Поуль Кирке был шпионом, — заявил Петер.

— Я не знал, — ответил Арне.

— Зачем ты отправился на Борнхольм?

— Отдохнуть.

— И с чего это невинный отдыхающий ушел от наблюдения полиции?

— Возможно, ему не по нутру было, что за ним подглядывают надоедливые ищейки. — Несмотря на ранний час и бесцеремонное обращение, у Арне оказалось характера побольше, чем ожидал Петер. — Но, по сути, я просто их не заметил. Если, как ты говоришь, я ушел от наблюдения, то сделал это неумышленно. Вероятно, твои люди просто плохо работают.

— Ерунда. Ты сознательно ушел от «хвоста». Я точно знаю, сам был в этой команде.

— Это, Петер, меня не удивляет. — Арне пожал плечами. — И в детстве ты не блистал. Мы ведь в школе учились вместе, помнишь? Больше того — были лучшими друзьями.

— Пока тебя не послали в Янсборг, где ты научился не уважать закон.

— Нет. Мы были друзьями, пока не рассорились наши семьи.

— Из-за зловредности твоего отца.

— А я думал, это случилось потому, что твой отец химичил с налогами.

Разговор шел совсем не так, как рассчитывал Петер.

— С кем ты встречался на Борнхольме? — сменил он тему.

— Ни с кем.

— Что, гулял там целыми днями и ни с кем даже не заговорил?

— Познакомился с девушкой.

Об этом Арне раньше не упоминал. Петер чувствовал, что это вранье. Может, удастся его подловить.

— Как ее звали?

— Анника.

— Фамилия?

— Не спросил.

— Вернувшись в Копенгаген, ты пустился в бега.

— В бега? Я остановился у друга.

— У Йенса Токсвига — еще одного шпиона.

— Да? Он мне об этом не говорил! — И добавил, не без сарказма: — Эти шпионы такие скрытные!

Петеру стало ясно, что камера Арне вовсе не сломила. Он твердо придерживался своей истории, которая была сомнительна, но не невозможна. Петер начал побаиваться, что Арне так и не заговорит. И сказал себе, что это всего лишь предварительная перестрелка, надо усилить нажим.

— Значит, ты даже не знал, что полиция тебя ищет?

— Да.

— Даже когда полицейский гнался за тобой по саду Тиволи?

— Наверно, он гнался за кем-то еще. За мной полицейские не гнались.

— Так ты что, не видел тысячи плакатов с твоей физиономией, расклеенных по всему городу? — с сарказмом осведомился Петер.

— Видимо, пропустил.

— Тогда зачем ты изменил внешность?

— А я ее изменил?

— Ты сбрил усы!

— Это потому, что кое-кто сказал мне, будто с усами я похож на Гитлера.

— Кто сказал?

— Девушка с Борнхольма, Анне.

— Ты сказал, ее звали Анника.

— Для краткости я звал ее Анне.

С подносом вошла Тильде Йесперсен. От запаха поджаренного хлеба у Петера потекли слюнки. Он был уверен, что и Арне реагирует так же. Тильде налила ему чаю, а потом, улыбнувшись Арне, спросила:

— А вы хотите?

Тот кивнул.

— Нет, — буркнул Петер.

Тильде пожала плечами.

Этот обмен репликами был инсценировкой: Тильде притворялась любезной, чтобы Арне почувствовал к ней симпатию.

Она принесла еще один стул и села пить чай. Не торопясь, Петер съел несколько ломтиков поджаренного хлеба с маслом. Арне, продолжая стоять, наблюдал за чаепитием. Покончив с чаем, Петер продолжил допрос.

— В служебной комнате Поуля Кирке я нашел зарисовку военного оборудования, установленного на острове Санде.

— Я потрясен, — отозвался Арне.

— Если бы его не убили, эти зарисовки он передал бы британской разведке.

— У него могло быть вполне невинное объяснение на этот счет, если б его не пристрелил один рьяный болван.

— Это твои зарисовки?

— Вот уж нет!

— Санде — твоя родина. Твой отец — пастор тамошней церкви.

— Это и твоя родина тоже. У твоего отца там гостиница, где по выходным напиваются нацисты.

Этот выпад Петер оставил без внимания.

— Когда я столкнулся с тобой на улице Святого Павла, ты побежал от меня.

— Ты был с пистолетом. Иначе я просто разбил бы твою уродливую физиономию, как когда-то за почтой, лет двенадцать назад.

— Да я за почтой тогда свалил тебя с ног!

— Но я-то поднялся. — Арне с улыбкой повернулся к Тильде. — Видите ли, наши семьи уже много лет на ножах, это истинная причина данного ареста.

Петер оставил без внимания и это.

— Четыре дня назад на базе объявили тревогу. Кто-то потревожил сторожевых собак. Часовые заметили человека, который бежал по дюнам по направлению к церкви твоего отца. — Говоря это, Петер внимательно следил за лицом Арне. Пока что тот не выразил удивления. — Это ты бежал через дюны?

— Нет.

Нюхом чуя, что Арне говорит правду, Петер продолжил:

— Дом твоих родителей осмотрели. — В глазах Арне мелькнул страх: этого он не знал. — Искали незнакомца, а нашли молодого человека, спящего в своей постели. Пастор сказал, это его сын. Это был ты?

— Нет. Я дома с Троицы не был.

И снова Петер почувствовал: Арне не лжет.

— Два дня назад твой брат Харальд вернулся в Янсборгскую школу.

— Откуда, по твоей низости, его исключили.

— Исключили его потому, что опозорил школу!

— Написав на стене шутку? Ах какой ужас! — И снова Арне обратился к Тильде. — В полиции решили отпустить моего брата, не предъявив обвинения, но Петер поехал в школу и настоял на исключении. Представляете, до чего он ненавидит нашу семью?

— Он разбил окно, влез в лабораторный корпус и воспользовался фотолабораторией, чтобы проявить пленку, — продолжал Петер.

У Арне распахнулись глаза. Очевидно, это для него была новость. Наконец-то он дрогнул.

— По счастью, его заметил другой мальчик. Я узнал об этом от отца этого юного лояльного гражданина, который верит в закон и порядок.

— Нациста, надо полагать.

— Это была твоя пленка, Арне?

— Нет.

— По словам директора школы, на пленке были снимки обнаженных женщин. Он утверждает, что конфисковал пленку и сжег ее. Директор лжет, не так ли?

— Понятия не имею.

— Убежден, что на пленке заснята военная установка на Санде.

— Да ну?

— Это ты заснял ее, верно?

— Нет.

Нюхом чуя, что понемногу подбирается к Арне, что того пробирает страх, Петер усилил напор.

— На следующее утро некий молодой человек позвонил в дверь Йенса Токсвига. Один из наших полицейских открыл дверь — средних лет сержант не слишком большого ума. Парень притворился, что ошибся адресом. Соврал, будто ему нужен врач, и сержант, неотесанный простак, поверил. Этот молодой человек твой брат, так?

— Я абсолютно уверен, что нет, — отозвался Арне, но на лице его отразился испуг.

— Харальд принес тебе проявленную пленку.

— Нет.

— В тот вечер в дом Йенса Токсвига поступил звонок с Борнхольма. Звонила женщина, которая назвала себя Хильде. Как, ты сказал, звали девушку, с которой ты познакомился на Борнхольме? Хильде?

— Нет, Анне.

— А кто такая Хильде?

— Понятия не имею.

— Возможно, это фальшивое имя. Могла это быть твоя невеста, Хермия Маунт?

— Она в Англии.

— Ошибаешься. Я получил сведения от иммиграционных властей Швеции. — Принудить тех к сотрудничеству оказалось делом нелегким, но в итоге Петер добыл то, что требовалось. — Хермия Маунт десять дней назад прилетела в Стокгольм и все еще находится там.

Арне изобразил удивление, не слишком, однако, убедительно.

— Ничего об этом не знаю, — слишком ровным тоном произнес он. — У меня от нее уже год никаких известий.

Если б так, он был бы изумлен, потрясен тем, что Хермия в Швеции, а может быть, даже в Дании. Определенно сейчас Арне лжет.

— В ту же ночь, — продолжил Петер, — это было позавчера, молодой человек по прозвищу Школьник явился в джаз-клуб на набережной, встретился там с мелким преступником по имени Лютер Грегор и попросил того помочь ему сбежать в Швецию. — На лице Арне отобразился ужас. — Это был Харальд, верно?

Арне промолчал.

Петер откинулся на спинку стула. Что ж, невозмутимость Арне утратил, но в целом оборону держал неплохо. У него наготове объяснение практически по всем пунктам, которые предъявил ему Петер. Хуже того, очень умно он оборачивает в свою пользу враждебность, которую они друг к другу питают, клоня к тому, что его арест именно ею и мотивирован. Фредерик Юэль таков, что способен легко этому поверить. Петер чувствовал себя неспокойно.

Тильде налила в кружку чаю и, не спросив Петера, подала ее Арне. Петер промолчал: это входило в сценарий. Трясущейся рукой Арне принял кружку и жадно приник к ней.

— Арне, положение ваше — не позавидуешь, — мягко проговорила Тильде. — И хуже всего, что теперь дело касается не только вас. Вы втянули в это родителей, невесту, младшего брата… У Харальда серьезные неприятности. Если так пойдет дальше, юный Харальд окончит свои дни на виселице, как шпион, и виновны в этом будете вы!

Арне, обхватив ладонями кружку, с подавленным видом молчал.

«Еще немного, и он сдастся», — подумал Петер.

— Но мы можем договориться, — продолжила Тильде. — Расскажите нам все, что знаете, и мы поможем вам с братом избежать смертной казни. Я понимаю, моего слова недостаточно, но через несколько минут здесь появится сам генерал Браун. Он гарантирует вам жизнь. Но сначала вы должны открыть нам, где Харальд. Если вы этого не сделаете, то умрете. И ваш брат умрет.

Страх и сомнение отразились на лице Арне. Наступило молчание. Наконец Арне принял решение. Поставил кружку на поднос. Поглядел сначала на Тильде, потом на Петера.

— Подите вы к черту! — произнес он тихо, но четко.

Петер в ярости вскочил на ноги.

— Кто пойдет в черту, так это ты! — прокричал он и пнул свой стул так, что тот повалился. — Совсем не соображаешь, во что влип?

Тильде, поднявшись с места, неслышно вышла.

— Если не пойдешь нам навстречу, тебя передадут гестапо! А там не станут предлагать чай и распинаться в любезностях. Тебе вырвут ногти, подпалят пальцы на ногах, присоединят электроды к губам, поливая при этом холодной водой, чтобы боль была посильнее. Тебя разденут и будут бить молотками. Разобьют лодыжки и коленные чашечки, так что ты никогда не сможешь ходить, и будут бить, бить и бить, но так, чтобы ты был в сознании и визжал от боли. Ты будешь визжать и молить о смерти, но тебя не убьют — пока не заговоришь. И ты заговоришь. Вбей это себе в голову: ты заговоришь. В конце концов, говорят все.

— Знаю, — побелев, тихо ответил Арне.

Эта его стойкость, несмотря на явные признаки страха, сбивала с толку.

Дверь отворилась, вошел генерал Браун. Ровно в шесть часов, как и договорились с Петером. Браун, как всегда, был подтянут, отглажен, с кобурой на боку, и являл собой воплощение ледяной деловитости. Пораженные легкие вынудили его изъясняться почти шепотом:

— Это тот человек, которого мы отсылаем в Германию?

Арне, несмотря на ранение, оказался быстр и ловок.

Петер смотрел в другую сторону, на Брауна, и лишь смутно заметил, как Арне потянулся к подносу. Тяжелый фаянсовый чайник, пролетев, ударил его в скулу, залив чаем физиономию. Протерев глаза, он увидел, что Арне насел на Брауна. Раненая нога не помешала ему повалить генерала на пол. Петер вскочил, но было поздно: пока Браун барахтался на полу, Арне успел расстегнуть кобуру и выхватить пистолет.

Двумя руками держа оружие, он направил его на Петера.

Тот замер. Это был девятимиллиметровый «люгер», в боевой комплект которого входит восемь патронов, но заряжен ли он? Может, Браун носит его для красоты?

Сидя на полу, Арне отполз так, чтобы спиной опереться на стену.

В дверь, которая осталась открытой, вошла Тильде:

— Что тут?..

— Стоять! — рявкнул Арне.

Петер судорожно соображал, хорошо ли Арне владеет оружием. Конечно, он кадровый военный, но, может, в авиации уделяют стрельбам не так много внимания?

Словно отвечая на вопрос, Арне так, чтобы все видели, уверенным движением снял пистолет с предохранителя.

Позади Тильде виднелись двое полицейских, которые конвоировали Арне из камеры.

Никто из них — ни эти двое, ни Петер с Тильде — не были вооружены. В тюремную камеру с оружием входить строго запрещено именно из тех соображений, что заключенные могут проделать то, что проделал Арне. Однако Браун считал, что его этот запрет не касается, и ни у кого не хватило духу потребовать, чтобы он при входе оружие сдал.

А теперь они все в руках у Арне.

— Тебе не уйти, — пробормотал Петер. — Здесь крупнейшее полицейское соединение в Дании. Нас ты уложишь, но там, дальше, полно людей с оружием. Мимо них не проскочишь.

— Знаю, — все с той же зловещей решимостью сказал Арне.

— Неужели вы решитесь убить так много ни в чем не повинных полицейских-датчан? — жалобно поинтересовалась Тильде.

— Нет, не решусь.

Головоломка начала складываться. Петер вспомнил, что сказал Арне, когда он его подстрелил: «Лучше бы ты меня убил, чертов кретин!» Это сходилось с тем фаталистским отношением, которое Арне проявлял с той самой минуты, как его арестовали. Он боялся, что может предать своих друзей и даже своего брата.

Петер внезапно понял, что должно произойти. Арне решил, что единственный способ полностью оградить себя от опасности, — умереть. Но Петер-то хотел, чтобы его пытали в гестапо и чтобы он выдал свои секреты! Он не мог допустить смерти Арне.

Несмотря на дуло, направленное прямо на него, он кинулся к Арне. И Арне в него не выстрелил. Нет, он повернул пистолет дулом к себе и прижал отверстие к шее под подбородком.

Петер всем телом рухнул на Арне. Раздался выстрел.

Петер выбил пистолет из руки Арне, но было поздно. Кровь и мозг веером брызнули на светлую стену, зацепив и физиономию Петера. Тот, перекатившись на пол, неловко вскочил на ноги.

Удивительным образом лицо Арне совсем не изменилось. Рана была на затылке, и на губах мертвого по-прежнему играла ироническая усмешка, с какой он приставил пистолет к своему горлу. Через мгновение тело сползло на бок, с глухим стуком ударилось о пол. Развороченный затылок прочертил по стене косую красную полосу.

Петер вытер лицо рукавом. Генерал Браун, трудно дыша, поднялся на ноги. Тильде подняла пистолет с полу. Все они смотрели на тело.

— Смельчак, — произнес генерал Браун в полной тишине.

Глава 20

Харальд проснулся с мыслью, что случилось нечто чудесное, только не сразу вспомнил, что именно. Он лежал на своей лежанке в апсиде церкви, завернувшись в одеяло, которое принесла Карен, с котом Пайнтопом, свернувшимся калачиком на груди, и ждал, когда вспомнится. Кажется, это чудесное как-то связано с чем-то неприятным, но он пребывал в таком восторге, что не думал об опасности.

«Ах да, Карен согласилась повести «хорнет мот», чтобы доставить меня в Англию!»

Он рывком сел, потревожив кота. Тот с недовольным воплем плюхнулся на пол.

Опасность состояла в том, что их обоих могут схватить, арестовать и убить. Несмотря на это, он был счастлив, что сможет уйму времени провести с Карен. Не то что надеялся на романтический поворот событий: понятно, что до Карен у него нос не дорос. Но все равно: даже если ему не светит поцеловать ее, мысль о том, как долго они смогут находиться рядом, будоражила кровь. И не только в полете, хотя полет, разумеется, станет венцом их отношений. Но еще до того, как они смогут взлететь, несколько дней уйдет на ремонт самолета.

«Кстати, успех дела зависит от того, справлюсь ли я с ремонтом».

Вчера ночью, с фонариком в руке, осмотреть биплан хорошенько не удалось. Сейчас, в ярком утреннем свете, потоком льющемся из высоких окон в стене над апсидой, Харальд мог объективнее оценить масштабы задачи.

Он вымылся ледяной водой из-под крана, натянул одежду и начал осмотр. Прежде всего отметил, что к шасси привязан длинный кусок веревки. Для чего? Поразмыслив, он понял: чтобы передвигать биплан, когда мотор выключен. Если крылья сложены, трудно найти точку опоры, чтобы толкать машину, а веревка дает возможность тащить ее за собой куда надо.

Пришла Карен в шортах, длинные голые ноги напоказ, и сандалиях. Кудрявые волосы свежевымыты, медным облаком окутывают лицо. Наверное, такими бывают ангелы. Страшно подумать, что в приключении, которое им предстоит, она может погибнуть…

«Нет, о смерти думать рановато, — тряхнул головой Харальд. — Я даже не подступился к ремонту. И, надо признать, в ясном свете дня объем ремонтных работ выглядит устрашающе».

Карен тоже настроилась пессимистично, хотя вчера приключение казалось заманчивым.

— Сомневаюсь, что мы успеем, всего за десять дней… нет, уже девять.

Харальд тут же впал в противоречивое настроение. Такое случалось, когда кто-то говорил ему, что он с чем-то не справится.

— Посмотрим, — буркнул он.

— У тебя такое выражение лица… — заметила Карен.

— Какое?

— Словно ты не желаешь слышать, что тебе говорят.

— Да нет у меня никакого выражения! — огрызнулся он.

— Зубы стиснул, губы поджал и хмуришься! — Карен рассмеялась.

Он поневоле улыбнулся, очень довольный, что Карен есть дело до выражения его лица.

— Так-то лучше! — кивнула она.

Харальд начал расхаживать вокруг «шершня». Увидев его впервые, он думал, что крылья сломаны, пока Арне не объяснил, что нет, просто сложены, — так удобней хранить. Он коснулся петель, которыми крылья крепились к фюзеляжу.

— Думаю, крылья удастся развернуть.

— Да, это легко! Наш инструктор Томас всегда складывал их, когда загонял его сюда. — Она потрогала ближайшее к ней крыло. — А вот ткань в очень плохом состоянии.

Крылья и фюзеляж были изготовлены из дерева, каркас обтянут тканью, выкрашенной краской. На верхней поверхности виднелись стежки толстой нитью, которыми ткань пришивалась к нервюрам. Краска потрескалась, облупилась, ткань была кое-где в дырах.

— Это всего лишь внешнее повреждение, — отозвался Харальд. — Может, ничего страшного?

— Нет. Из-за прорех может непредсказуемо меняться воздушный поток над крыльями.

— Значит, заштопаем. Меня больше волнует шасси.

Биплан явно побывал в какой-то аварии, скорее всего неудачно приземлился, как в случае, о котором рассказывал Арне. Харальд опустился на колени, чтобы поближе рассмотреть посадочный механизм. Цельная стальная цапфа, на которой вращается колесо, имела два выступа, входивших в распорку, изготовленную из овального сечения стальной трубки. Две стойки распорки были согнуты и покороблены в самой уязвимой части, там, где примыкают к цапфе. Похоже, при малейшей нагрузке хрустнут. Третья стойка, видимо, амортизатор, на вид выглядела прилично. Но в целом шасси не производило надежного впечатления.

— Это я, — призналась Карен.

— Ты была в аварии?!

— Нет. Садилась при боковом ветре, и меня повело вбок. Чиркнула крылом по земле.

— Испугалась?

— Нет. Просто почувствовала себя полной дурой. Но Том сказал, с «шершнем» это бывает, с ним самим такое случалось.

Харальд кивнул. Арне тоже об этом упоминал. Но в тоне Карен, когда она упоминала инструктора Томаса, было что-то такое, что он почувствовал ревность.

— А чего ж не починили?

— Да где тут! — Она махнула на верстак и на полку с инструментами. — Мелкие поломки Том чинил и мотор знал хорошо, но работать по металлу у нас не на чем, нужен сварочный аппарат. А потом у отца случился сердечный приступ. Приступ небольшой, обошлось, но поскольку лицензию на полет ему теперь ни за что не дадут, к биплану он интерес потерял. Вот он с тех пор и заброшен.

Харальд нахмурился. Как же ему-то справиться со сваркой? Подошел к хвосту, осмотрел крыло, которое стукнулось о землю.

— Трещин, похоже, нет. А законцовку крыла я легко починю.

— Не обольщайся, — мрачно сказала она. — Кто знает: может, там одна из деревянных распорок на пределе. Глядя сверху, не разберешься. А если крыло ослаблено, самолет рухнет.

Харальд перешел к хвосту, задняя часть которого была на петлях и двигалась вверх-вниз: как он помнил, это был руль высоты. Вертикальная его часть двигалась еще и вправо-влево. Приглядевшись, заметил, что движущиеся части управлялись стальными тросиками, выходящими из фюзеляжа. Но тросики были отрезаны.

— Что случилось с тросами? — спросил он.

— Помнится, их отрезали, чтобы починить другую машину.

— Вот это уже проблема…

— Да там отрезаны только последние метра три от каждого троса, начиная от тапрепа за панелью под фюзеляжем. До остального было не добраться.

— Все равно получается больше тридцати метров, а тросов нигде не купишь, запчастей совсем никаких не достать. Я так понимаю, оттого их и вырвали. — Объем разрушений был таков, что настроение стало падать, но он намеренно держал бодрый тон. — Что ж, давай посмотрим, что тут еще не так. — Перешел к носу, нашел две закрепы на фюзеляже, повернул их и открыл кожух обтекателя, сделанный из тонкого металла, похожего на олово, но скорее это алюминий. Осмотрел мотор.

— Четырехцилиндровый рядный двигатель, — сказала Карен.

— Да, только он почему-то вверх ногами.

— По сравнению с автомобилем — да. Тут коленвал сверху. Это чтобы поднять уровень пропеллера, чтобы он за землю не задевал.

Надо же! Харальд в жизни не видел девушек, которым известно, что такое коленвал.

— Что за человек этот Том? — спросил он как бы между прочим.

— Отличный учитель, терпеливый и надежный.

— У тебя был с ним роман?

— Да ты что! Мне было четырнадцать!

— Спорим, ты была в него влюблена!

Карен фыркнула.

— Ты, наверное, считаешь, что только так девушка способна выучить что-то про моторы!

Именно так Харальд и считал, но вслух ответил:

— Нет-нет, просто заметно, что ты говоришь о нем с теплотой. Ну, не мое дело. Я смотрю, двигатель с охлаждением…

— По-моему, все авиамоторы такие, для экономии веса.

Перейдя на другую сторону, он открыл правый обтекатель. Все шланги подачи масла и топлива были на месте, никаких следов повреждений. Открутил крышечку масляного бака, проверил уровень масла. На дне масло еще имелось.

— Вроде ничего, — задумчиво произнес он. — Давай посмотрим, заведется ли.

— Вдвоем легче. Ты садись в кабину, а я крутану винт.

— Аккумулятор, наверное, сел, за столько-то лет?

— Нет тут аккумулятора. Электричество вырабатывается двумя магнето, вращением мотора. Полезли в кабину, покажу, что делать.

Карен открыла дверцу, но тут же взвизгнула, пошатнулась и выпала — прямо Харальду в руки. Впервые он коснулся ее тела. Его словно электрическим током пронзило. Между тем она даже не заметила, что Харальд держит ее в объятиях, и ему стало стыдно, словно он пользуется ее неведением. Торопливо поставив девушку на ноги, он отступил в сторону.

— Что случилось-то?

— Мыши!

Харальд снова приоткрыл дверь. Две мышки выскочили в дверную щель и по его брюкам сбежали на пол. Карен даже задохнулась от отвращения.

Обшивка одного из сидений была вся в дырах.

— Эту проблему решить легче всего. — И Харальд позвал: — Кис-кис!

Словно из ниоткуда возник вечно голодный Пайнтоп и, подхватив кота на руки, Харальд запустил его в кабину. Пайнтоп сразу оживился, принялся метаться из угла в угол, и Харальду показалось, что длинный мышиный хвост мелькнул в отверстии под левым сиденьем, куда уходила медная трубка. Пайнтоп вспрыгнул на сиденье, перескочил на багажную полку позади него, но мышь не поймал. Потом, обследовав дыры в обшивке, отыскал там мышонка и принялся его с большой деликатностью поедать.

А Харальд на багажной полке увидел две брошюрки. Потянувшись, он их достал. Обе оказались руководством: одна по «шершню», вторая по мотору «джипси мэджор», установленному на «шершне». Харальд возликовал.

— Смотри! — крикнул он Карен.

— Лучше скажи, что там с мышами. Я не выношу этих тварей!

— Пайнтоп разогнал их. Теперь я буду оставлять дверь кабины открытой, чтобы кот свободно разгуливал. Мышей больше не увидишь.

Харальд раскрыл руководство по «шершню».

— А сейчас он что делает?

— Пайнтоп? Мышат доедает. Ты лучше посмотри, какие тут диаграммы!

— Харальд! — завопила Карен. — Это ужасно! Останови его!

— Что такое? — Харальд удивился.

— Это отвратительно!

— Это естественно.

— На это мне наплевать!

— А разве у нас есть выбор? — принялся урезонивать ее Харальд. — Нам ведь нужно избавиться от мышей? Нужно. Конечно, я мог бы повынимать их руками и бросить куда-нибудь в кусты, но Пайнтоп все равно их там съест, если до них раньше птицы не доберутся.

— Это жестоко!

— Да ради Бога, это всего лишь мыши!

— Как ты не понимаешь? Как ты можешь не понимать, что это гадко!

— Да понимаю я все, просто думаю, это глупо…

— Это ты глупый технарь, который думает только про свои механизмы. Тебе наплевать, что люди чувствуют!

Харальда это задело.

— Ты не права.

— Права! — выкрикнула Карен и убежала.

— Что, черт побери, это значит? — изумленно пробормотал Харальд.

«Неужели она в самом деле считает, что я тупой технарь и не думаю о чувствах других людей? Обидно и несправедливо».

Чтобы выглянуть из высокого окна, пришлось встать на ящик. Карен решительно шагала по дороге к замку. Шла, шла, а потом передумала и свернула в лес. Харальд подумал, не пойти ли за ней, и решил этого не делать.

«Надо же, поссориться в первый же день совместной работы! Есть ли шанс, что мы долетим до Англии?»

Он вернулся к биплану. Надо попробовать завести мотор. Если Карен выйдет из игры, придется искать второго пилота.

Все инструкции были прописаны в брошюрке.

«Поставить под колеса тормозные колодки, ручной тормоз нажать до упора».

Колодки на глаза ему не попались, тогда он подволок вплотную к колесам два ящика со всяким хламом. На стенке левой дверцы отыскал рукоятку ручного тормоза и убедился, что она задействована как нужно. Пайнтоп на сиденье с довольным видом вылизывался.

— Ее милость нашла, что ты отвратителен, — сообщил ему Харальд.

Котяра безмятежно повел глазом и выскользнул из кабины.

«Включить подачу топлива (контрольная панель в кабине)».

Он открыл дверцу и, не забираясь в кабину, дотянулся до контрольной панели. Топливомер прятался между сиденьями, перед ним располагался рычаг. Харальд передвинул его с «выкл.» на «вкл.».

«Перезалить карбюратор, приведя в действие рычаг, который находится на боку топливного насоса. В дальнейшем приток топлива обеспечивается подкачивающей помпой карбюратора».

Левый кожух так и оставался открытым, и два топливных насоса, каждый с торчащим маленьким рычажком, сами бросались в глаза. Подкачивающая помпа в глаза не бросалась, но Харальд, приглядевшись, решил, что, наверное, это вытяжное кольцо с подпружинным уплотнением. Дернул за кольцо, пощелкал рычажками…

«Есть ли толк от моих действий, сказать трудно. Топливный бак, вполне может статься, пуст. Как неприятно, что Карен ушла. Отчего я с ней вечно такой нескладный? Изо всех сил стараюсь быть любезным и обходительным, но не могу угодить. Просто беда с девушками: куда сложней, чем с моторами…»

«Закрыть или довести почти до упора дроссельную заслонку».

«Что за ерунда эти приблизительные указания. Так закрыть дроссельную заслонку или оставить чуть приоткрытой?»

Харальд нашел нужный рычажок в кабине, у левой двери. Сосредоточившись на том, как летал в «тайгер моте» с Поулем две недели назад, вспомнил, что тот оставил рычажок примерно в сантиметре от метки «выкл.». «Шершень» наверняка устроен примерно так же. Хотя тут имеется градуированная шкала от одного до десяти, которой у «тайгер мота» не было. Харальд наугад поставил рычажок на единицу.

«Поставить переключатели в положение «выкл.».

На приборной доске имелась пара переключателей, помеченных только «вкл.» и «выкл.». Вероятно, они управляют двумя магнето. Харальд сделал как написано.

Теперь надо крутануть винт.

Перейдя к носу, он ухватился за лопасть и потянул ее вниз. Та шла туго, пришлось пустить в ход всю свою силу. Наконец, повернувшись, винт щелкнул и остановился. Харальд крутанул снова. На этот раз винт пошел легче. Снова щелчок, снова остановка. В третий раз запустил его с особым рвением, надеясь, что мотор заведется.

Ничего подобного.

Он пытался снова и снова. Пропеллер двигался с легкостью, каждый раз издавая щелчки, но мотор продолжал молчать.

И тут вошла Карен.

— Не заводится?

Харальд, не ожидая, что сегодня увидит ее, страшно удивился. Сразу очутившись на седьмом небе от счастья, он ответил самым обыденным голосом:

— Трудно сказать, я только начал.

— Прости, пожалуйста, я вспылила, — пробормотала Карен.

«Это что-то новое. Я-то считал, она слишком горда, чтобы извиняться».

— Да ладно! — пробормотал Харальд смущенно.

— Понимаешь, меня выбила из колеи мысль, что кот ест мышат. Но на самом деле я понимаю, это глупо — беспокоиться о мышах, когда гибнут такие люди, как Поуль.

Харальд именно так и смотрел на вещи, но говорить об этом не стал.

— Да Пайнтоп уже смылся куда-то.

— Ничего удивительного, что не заводится. — Карен перешла к вопросам практическим точно так же, как поступал Харальд, когда смущался. — К нему три года никто не подходил.

— Может, дело в горючем. После зимы в баке могла сконденсироваться вода. Но горючее легче, так что оно плавает поверху. Попробуем слить воду. — Он снова заглянул в руководство.

— Надо выключить переключатели, от греха, — предложила Карен. — Я сейчас это сделаю.

Из руководства следовало, что на дне фюзеляжа есть панель, отвинтив которую, доберешься до пробки для слива топлива. Харальд взял с полки отвертку, улегся спиной на пол и подполз под брюхо самолета. Карен легла рядом. От нее приятно пахло мылом.

Когда он отвинтил панель, Карен подала ему раздвижной гаечный ключ. Оказалось, что слив расположен неудобно, чуть сбоку от отверстия. Именно из-за таких недоработок Харальду всегда хотелось самому руководить процессом: заставить ленивых конструкторов сделать все так, как полагается. А тут, сунув руку в отверстие, нельзя было увидеть пробку слива, действовать приходилось вслепую.

Он стал поворачивать ее постепенно, но когда отвернул совсем, в руку неожиданно хлынула ледяная жидкость. Он поспешно вытащил руку, ударившись онемевшими пальцами о край отверстия, и при этом, как назло, уронил пробку, и та укатилась. Горючее хлынуло из слива. Они с Карен откатились, чтобы не попасть под струю, и беспомощно наблюдали, пока она не иссякла. Церковь наполнило острым запахом керосина.

Харальд недобрым словом помянул капитана де Хэвилленда и прочих беспечных англичан, создателей «шершня».

— Теперь мы остались без горючего!

— Можно сцедить из «роллс-ройса», — предложила Карен.

— Там ведь не авиационное!

— «Шершень» летает и на автомобильном.

— Правда? Я не знал. — Харальд воспрянул духом. — Хорошо. Давай посмотрим, удастся ли поставить на место пробку. — Он сунул руку в отверстие, пошарил там. Безуспешно. Карен нашла на полке ершик и вымела пробку, которая закатилась до самой поперечины. Харальд завинтил слив.

Потом они занялись добычей горючего из машины. Харальд принес воронку и чистое ведро, а Карен с помощью здоровенных клещей отрезала кусок от садового шланга. Они стащили с «роллс-ройса» брезент. Карен отвинтила крышку и опустила шланг в бак.

— Может, я? — предложил Харальд.

— Нет, сейчас моя очередь.

«Наверное, хочет доказать, что не гнушается грязной работы, особенно после случая с мышами», — решил Харальд и отступил.

Карен захватила конец шланга губами и втянула воздух. Бензин попал в рот, она поморщилась и, отплевываясь, направила шланг в ведро. Харальд смотрел, как девушка гримасничает, и, вот чудеса, выглядит от этого ничуть не менее привлекательной.

Карен перехватила его взгляд.

— На что уставился?

— На тебя, конечно же! Ты такая хорошенькая, когда плюешься, — рассмеялся Харальд и тут же осекся.

Он осознал, что выдал себя, и сейчас жди взбучки. Но Карен только улыбнулась.

«Конечно, я всего-то сказал, что она хорошенькая. Вряд ли это для нее новость. Но я произнес это с нежностью, а девчонки всегда замечают такое, особенно когда ты не хочешь, чтобы замечали. Если б ей не понравилось, она бы посмотрела на меня гневным взглядом или, например, мотнула головой. А Карен, похоже, довольна, будто даже рада, что я ею любуюсь».

Он почувствовал, что пропасти между ними нет.

Ведро наполнилось, капать из шланга перестало. Бак автомобиля был пуст. В ведре набралось литров пять, не больше, но чтобы проверить мотор, хватит. Оставалось гадать, где они добудут столько бензина, сколько требуется, чтобы пролететь над Северным морем.

Харальд перенес ведро к самолету, открыл крышку бака. Та была с захватом, чтобы прилегала плотнее. Карен вставила воронку в отверстие.

— Не представляю, как нам достать еще, — вздохнула она.

— А сколько нужно?

— В бак входит двести пятьдесят литров. Но тут опять проблема. С полным баком «шершень» пролетит не больше девятисот пятидесяти километров, причем в идеальных условиях.

— Примерно на таком расстоянии от нас находится Англия.

— Поэтому если условия не идеальные — к примеру, встречный ветер, что не исключено…

— …то мы рухнем в море, — закончил мысль Харальд.

— Вот именно.

— Знаешь, давай решать проблемы по мере их поступления, — решительно тряхнул головой Харальд. — Нам сейчас хотя бы мотор завести.

— Я перезалью карбюратор. — Карен знала, что делать.

Харальд щелкнул тумблером подачи топлива.

Карен занималась заливкой, пока горючее не брызнуло на пол, а потом крикнула: «Включить индуктор!»

Харальд выполнил команду и убедился, что дроссельная заслонка по-прежнему приоткрыта.

Карен, ухватив лопасть пропеллера, рывком двинула ее книзу. Снова раздался резкий щелчок.

— Слышал? — спросила она.

— Да.

— Это пусковой ускоритель. Щелчок — признак того, что он работает. — Она провернула пропеллер еще и еще раз. Наконец крутанула его со всей силы и отскочила назад.

Мотор громко закашлял, так что по церкви прошлось эхо, и смолк.

— Ура! — закричал Харальд.

— Чему ты обрадовался?

— Была искра! Если там и есть неполадки, то пустяковые.

— Но все-таки не завелся.

— Заведется, вот увидишь. Попробуй еще раз!

Она послушалась, с тем же результатом. Изменился только цвет ее щечек — от усилий они разрумянились.

После третьей попытки Харальд выключил зажигание.

— Горючее поступает как надо, — сказал он. — На мой взгляд, проблема с зажиганием. Мне нужны инструменты.

— Тут есть набор. — Карен заглянула в кабину и, подняв подушку сиденья, вытащила из-под него полотняную сумку на кожаных ремнях.

Харальд достал оттуда гаечный ключ с цилиндрической головкой на шарнире, устроенный так, чтобы орудовать из-за угла.

— Универсальный ключ для свеч зажигания, — одобрительно кивнул он. — Хоть что-то капитан де Хэвилленд сделал как надо.

Справа в моторе находились четыре свечи зажигания. Вывинтив одну, Харальд ее осмотрел. Контакты были замаслены. Карен вытянула из кармана шортов отороченный кружевом платок, начисто вытерла свечу. Нашла среди инструментов толщиномер, проверила люфт. Харальд поставил свечу на место, и они проделали то же самое с остальными тремя.

— Еще четыре есть на другой стороне, — сообщила Карен.

Каждый из двух магнето, генераторов переменного тока, работал от собственного набора свечей зажигания. Мера безопасности, судя по всему, на случай отказа. К свечам с левой стороны добраться оказалось труднее, они находились за двумя охлаждающими перегородками, которые надо было сначала снять.

Все свечи проверены, Харальд снял бакелитовые колпачки с прерывателей зажигания и проверил контакты там. Наконец протер изнутри крышки прерывателя-распределителя обоих магнето — все тем же кружевным платочком, который превратился в грязную тряпку.

— Мы сделали все самое очевидное, — произнес он. — Если не заведется сейчас, значит, дело серьезное.

Карен снова включила подачу топлива, трижды медленно провернула пропеллер. Через открытую дверцу кабины Харальд дотянулся до включателей магнето. Карен дала пропеллеру последний толчок и отошла в сторону.

Машина нехотя рявкнула, чихнула, помолчала. Харальд до конца продвинул дроссельную заслонку — и мотор, зарокотав, ожил.

Харальд, себя не слыша, завопил от восторга. Рокот мотора, отражаясь от стен, умножался и оглушал. В окне мелькнул хвост удирающего Пайнтопа.

Карен подбежала к Харальду, встрепанная струей воздуха от пропеллера. Харальд, на седьмом небе от счастья, ее обнял.

— Получилось! — перекрикивая шум, проорал он.

Карен обняла его тоже и тоже что-то сказала. Харальд потряс головой, показать, что не слышит. Тогда она приблизилась к нему и закричала прямо в ухо, прикосновением губ щекоча ему щеку. Он поневоле подумал, как легко и естественно было бы сейчас ее поцеловать.

— Выключи, нас услышат! — прокричала она.

Тут и Харальд припомнил, что это не игрушки и починку самолета они вообще-то затеяли, чтобы выполнить миссию опасную и секретную. Потянувшись в кабину, он закрыл дроссельную заслонку и выключил индукторы. Мотор заглох.

По идее, должна бы установиться тишина, но этого не случилось. Странный шум доносился снаружи. Харальд, поначалу решив, что в ушах еще звенит от воя мотора, понемногу понял, что это не так. Сам себе не веря, он подумал, что больше всего это похоже на топот марширующих ног.

Карен с недоумением и страхом уставилась на него. Оба бросились к окну. Харальд вскочил на ящик, подставленный, чтобы дотянуться до высокого подоконника, подал руку Карен. Та встала рядом.

По дороге маршировал отряд немецких солдат, всего человек тридцать.

Сначала он подумал, что солдаты посланы за ним, но быстро сообразил, что отряд не похож на карательный — многие даже без оружия. Следом ехала телега, тяжело груженная каким-то военным снаряжением, которую тащила четверка изможденных коняг. Промаршировав мимо монастыря, колонна двинулась дальше.

— Какого черта они тут делают? — пробормотал Харальд.

— В любом случае сюда им никак нельзя! — отозвалась Карен.

Оба принялись оглядывать церковь. Главный вход находился в западной стене и представлял собой огромную, из двух деревянных створок, дверь. В нее, надо полагать, когда-то, сложив ему крылья, вкатили «шершня». Тем же путем Харальд ввел внутрь и свой мотоцикл. Изнутри из замочной скважины торчал здоровенный старинный ключ, плюс к тому через дверь был перекинут толстый деревянный, на скобах, брус.

Кроме того, имелся только один вход, маленькая боковая дверца, которая вела во внутренний монастырский двор. Через нее Харальд, как правило, и входил. В нее также был врезан замок, но ключа Харальд не нашел и поперечины на двери не было.

— Эту дверку можно забить наглухо, а входить-выходить в окно, как Пайнтоп, — предложила Карен.

— Молоток с гвоздями у нас есть… надо еще доску какую-нибудь.

Казалось бы, в помещении, полном всякого хлама, наверняка должна валяться где-нибудь прочная доска, но Харальд, порыскав, ничего подходящего не нашел. Пришлось снять верхнюю перекладину с полки над верстаком и приколотить к дверной раме.

— Крепкому парню сбить ее труда не составит, — бормотал он, — но по крайней мере никто не войдет сюда невзначай и не наткнется на наше сокровище.

— А если глянут в окно? — спросила Карен. — Подставят что-нибудь и заглянут.

— А давай прикроем пропеллер. — Харальд взялся за брезент, снятый с «роллс-ройса», и в четыре руки они натянули его на нос «шершня». Хватило даже укрыть кабину.

— Все равно похоже на самолет. — Карен отошла в сторону, чтобы оценить, как это выглядит.

— Это потому, что ты знаешь, что это такое. А человек со стороны, глядя в окно, увидит только свалку хлама.

— Если, конечно, не окажется авиатором.

— Но это ведь не солдаты люфтваффе прошли сейчас, а?

— Кто его знает, — вздохнула она. — Самое время пойти выяснить.

Глава 21

Хермии, прожившей в Дании дольше, чем в Англии, показалась вдруг, что она в незнакомой стране. Родной когда-то Копенгаген сделался враждебен, стало чудиться, что на нее все смотрят. Торопливым шагом, как бездомная беженка, шла она улицами, знакомыми с детства, по которым, беспечную и веселую, водил ее за руку отец. И пугали не только контрольно-пропускные пункты, немецкая военная форма и серо-зеленые «мерседесы». Она вздрагивала даже при виде полицейских-датчан.

У нее здесь были друзья, но связаться с ними Хермия не решалась — боялась навлечь опасность и на них тоже. Поуль погиб, Йенс, не исключено, арестован, и кто знает, что стряслось с Арне.

Усталая, одеревенелая после бессонной ночи на пароме, Хермия маялась беспокойством об Арне, но, физически ощущая, как тикают часы, приближая полнолуние, вела себя с предельной осторожностью.

Дом Йенса Токсвига на улице Святого Павла стоял в ряду других, таких же одноэтажных, с входной дверью, выходящей прямо на тротуар. Номер пятьдесят три выглядел нежилым. Никто не подходил к двери за исключением почтальона. Вчера, когда Хермия звонила сюда с Борнхольма, в доме находился минимум один полицейский, а теперь, видимо, пост сняли.

Хермия пригляделась к соседним домам. В том, что справа, неухоженном, обитала молодая пара с маленьким ребенком, из тех, кто слишком поглощен собственной жизнью, чтобы обращать внимание на соседей. Однако дом слева, опрятный, свежевыкрашенный, с нарядными занавесками, принадлежал пожилой женщине, которая уже несколько раз подходила к окну.

Пронаблюдав часа три, Хермия подошла к двери аккуратного домика и постучалась. Дверь открыла пухлая особа лет шестидесяти, в переднике. Бросила взгляд на маленький чемоданчик в руке Хермии.

— Я, милочка, никогда не покупаю то, что мне приносят к порогу, — заявила она и покровительственно улыбнулась, словно такая позиция указывала на ее общественное превосходство.

Хермия улыбнулась в ответ.

— Мне сказали, дом пятьдесят три освободился и его можно снять.

Дама в переднике заулыбалась совсем иначе.

— Что, подыскиваете жилье? — заинтересовалась она.

— Да. — Соседка оказалась именно такой любительницей совать нос в чужие дела, как надеялась Хермия. — Я выхожу замуж.

Взгляд соседки тут же переполз на левую руку Хермии. Та показала ей свое обручальное кольцо.

— Как мило! Что ж, могу сказать, неплохо будет иметь респектабельных соседей… после всего, что тут произошло.

— А тут что-то произошло?

— Тут было гнездилище коммунистов-шпионов!

— Да что вы говорите? Не может быть!

Женщина скрестила руки на стянутой корсетом груди.

— Их арестовали в прошлую среду, всю шайку.

Хермия, похолодев, продолжала поддерживать беседу.

— О Боже! И сколько ж их было?

— В точности не скажу, но, во-первых, сам жилец, господин Токсвиг, никогда б на него не подумала, хоть он и мог бы вести себя поуважительней к старшим, а во-вторых, в последнее время у него квартировал летчик, симпатичный такой молодой человек, жаль только, неразговорчивый, и еще разные, в основном такой на вид военный народ…

— И что, их всех скопом в среду и арестовали?

— На этом самом тротуаре, вот видите, где спаниель господина Шмидта метит фонарный столб, видите? Тут прямо была стрельба!

Хермия ахнула и закрыла рукой рот.

Соседка покивала, очень довольная впечатлением, произведенным на слушательницу.

— Полицейский в штатском подстрелил одного из коммунистов. Из пистолета.

Хермия, в ужасе от того, что может услышать, с трудом выдавила:

— И кого подстрелили?

— Ну, сама-то я не видела, — с безмерным сожалением произнесла соседка. — Я была у сестры на Рыбачьей улице, ходила к ней взять узор для вязания, мне нужно жакет связать. Но подстрелили точно не господина Токсвига, это я могу вам сказать, потому что фру Эриксен из вон той лавки, которая все видела, сказала, что человек тот ей незнаком.

— Его… убили?

— Нет-нет! Фру Эриксен считает, что его ранили в ногу. Он громко стонал, когда приехала «скорая» и его укладывали на носилки.

Хермия была уверена, что раненый — Арне. Ей стало так больно, словно пуля вонзилась в нее. Дыхание перехватило, голова пошла кругом. Надо было отделаться от этой противной сплетницы, которая с таким смаком обсуждала трагедию.

— Мне нужно идти, — с трудом выговорила она. — Какая ужасная история.

— Так что дом сдадут, не сомневайтесь, надо лишь подождать немножко, — вдогонку произнесла дама.

Хермия пошла прочь, ничего не ответив. Она брела наугад, пока не увидела кафе. Хермия зашла туда и присела собраться с мыслями. Чашка морковного чая помогла немного справиться с потрясением.

«Надо выяснить поточней, что произошло с Арне и где он сейчас находится. Но сначала нужно устроиться где-то на ночь», — размышляла Хермия.

Удалось снять номер в дешевой гостинице неподалеку от набережной. Местечко сомнительное, но комната запиралась на ключ. Примерно к полуночи постучали, невнятный голос осведомился, не хочет ли она выпить, так что пришлось подпереть дверь стулом.

Заснуть так и не удалось. Большую часть ночи Хермия провела, гадая, кого все-таки ранили на улице Святого Павла. Если Арне, то серьезна ли рана? А если не Арне, то арестовали его вместе с остальными, или он еще на свободе? У кого это узнать? Можно связаться с его родителями, но если они не в курсе, то перепугаются до смерти, начни она их расспрашивать о здоровье сына. Можно обратиться к друзьям, у них много общих друзей, но те, кто мог бы знать, что случилось, либо погибли, либо сидят в тюрьме, либо скрываются.

Почти на рассвете ей пришло в голову, что есть один человек, которому наверняка известно, арестован ли подчиненный, — его командир. Потому она направилась на вокзал и села в поезд на Водаль.

Поезд неспешно ехал на юг, останавливаясь в каждой деревушке, а Хермия думала о Дигби. Теперь он уже в Швеции, нетерпеливо ждет на причале в Калвсби, когда она появится там с Арне и пленкой. Рыбак вернется без нее, расскажет, что Хермия в назначенное время не пришла. Дигби будет ломать голову, что случилось: то ли ее поймали, то ли что-то не заладилось. Также будет волноваться насчет ее, как она сама волнуется сейчас насчет Арне.

В летной школе атмосфера была невеселая. Ни единого самолета в поле, ни единого в небе. Занимались в основном мелким ремонтом да в одном ангаре объясняли новичкам устройство мотора.

Хермии подсказали, как пройти в штаб. Назваться пришлось настоящим именем, потому что тут находились люди, которые знали ее раньше. Она попросила, чтобы начальник базы принял ее, добавив:

— Скажите, что я приятельница Арне Олафсена.

Хермия понимала, что идет на риск. С майором Ренте она встречалась прежде и помнила, что он высокий, худой, усатый, но понятия не имела о его убеждениях. Если благоволит немцам, ей придется худо. Чего доброго, позвонит в полицию и доложит, что объявилась любознательная англичанка. Но он тепло относился к Арне, как, впрочем, относились к нему очень многие люди. Есть надежда, что не выдаст. Придется рискнуть. Необходимо выяснить, что случилось.

Он принял ее немедленно и сразу узнал.

— Боже мой! Вы невеста Арне! А я думал, вы уехали домой, в Англию. — И поторопился прикрыть за ней дверь.

«Хороший признак, — подумала Хермия. — Раз он не хочет, чтобы нас слышали, значит, не собирается оповещать о моем появлении полицию. По крайней мере сейчас».

Она решила не объяснять, что привело ее в Данию. Пусть сам делает выводы.

— Я ищу Арне, — просто сказала Хермия. — Боюсь, у него неприятности.

— Положение хуже, чем вы думаете, — отозвался Ренте. — Думаю, вам лучше присесть.

— В чем дело? — всполошилась Хермия. — Почему мне лучше присесть? Что случилось?

— В среду его арестовали.

— И?..

— Он попытался бежать, его ранили.

— Значит, это был он…

— Простите?..

— Соседка сказала, что один из арестованных был ранен. Как он себя чувствует?

— Прошу вас, присядьте.

— Плохо, да? — Хермия села.

— Да. — Ренте помедлил и только потом, понизив голос, медленно произнес: — К огромному моему сожалению, вынужден сообщить вам, что Арне больше нет.

Хермия отчаянно вскрикнула. В глубине души она предполагала, что такое возможно, но мысль о том, что потеряла его навеки, была невыносима. Теперь, когда сбылись самые страшные страхи, Хермия чувствовала себя так, словно ее сбил поезд.

— Нет, — вымолвила она. — Не может быть…

— Он умер в полицейском застенке.

— Что? — С усилием она заставила себя вслушаться в то, что ей говорят.

— Он умер в полиции.

Ужасная мысль настигла ее.

— Его пытали?

— Не думаю. У меня создалось впечатление, что он покончил с жизнью, чтобы никого не выдать под пыткой.

— Боже мой…

— Пожертвовал собой, чтобы спасти друзей.

Ренте расплылся у нее перед глазами, и Хермия поняла, что видит его сквозь слезы. И ощутила поток соленой влаги на щеках. Она принялась шарить по карманам, искать платок. Ренте протянул ей свой. Лицо Хермия вытерла, но слезы лились все равно.

— Я сам только сейчас узнал, — произнес Ренте. — Мой долг — позвонить его родителям.

Родителей Арне Хермия хорошо знала. С несгибаемым пастором ладить было непросто: взаимодействовать с людьми он мог, только подчинив их себе, а Хермия подчиняться умела плохо. Сыновей своих пастор, несомненно, любил, но любовь свою выражал, устанавливая правила поведения. Что касается матери, то больше всего Хермии запомнились ее руки, вечно красные от домашней работы: стирки, готовки, мытья полов. Хермию окатило волной сочувствия к старикам, и ее собственная боль слегка отступила. Что с ними будет…

— Какое тяжкое дело — сообщить им такое… — покачала она головой.

— Да. Ведь Арне — их первенец.

Это навело на мысль о втором сыне Олафсенов, Харальде. В отличие от смуглого брюнета Арне Харальд был светлокож и светловолос, да и в остальном они различались: Харальд куда серьезней, некоторым образом интеллектуал, обделенный непобедимым обаянием Арне, но по-своему мальчик славный. Арне говорил, что собирается посоветоваться с ним насчет того, как пробраться на базу в Санде. Любопытно, что известно Харальду? Принимал ли он участие в деле?

Мыслила Хермия деловито, но на автомате, ощущая опустошение в душе. Страшный удар, пережитый ею, не помешает действовать, но такой, как прежде, она уже никогда не будет.

— Что еще сказали в полиции? — спросила Хермия.

— Официальное сообщение состояло в том, что он умер во время допроса и что «виновных в его смерти не обнаружено», — так они называют самоубийство. Но приятель, который служит в полиции, сказал мне, что Арне сделал это, чтобы избежать допросов в гестапо.

— У него что-нибудь нашли?

— Что вы имеете в виду?

— Например фотоснимки.

Ренте весь подобрался.

— Мой приятель об этом не говорил, и для нас с вами даже обсуждать такую возможность небезопасно. Фрекен Маунт, я очень тепло относился к Арне и ради его памяти был бы рад помочь вам любым доступным мне способом, но прошу помнить: я присягал нашему королю, а король повелел нам сотрудничать с оккупационными силами. Независимо от моих собственных убеждений я не вправе потворствовать шпионажу. И если приду к выводу, что некто в подобную деятельность вовлечен, сочту своим долгом подать рапорт.

Хермия кивнула. Намек более чем прозрачный.

— Признательна вам за прямоту, майор. — Она встала, промокнула глаза, вспомнила, что платок одолжил ей майор. — Спасибо и за платок. Я выстираю и пришлю его вам.

— Пустяки какие, забудьте! — Выйдя из-за стола, он взял ее за руки. — В самом деле, мне невыразимо жаль. Примите мое глубочайшее сочувствие.

— Благодарю вас.

Хермия вышла из здания и слезы хлынули снова. Носовой платок Ренте промок насквозь.

«Кто бы мог подумать, что во мне столько воды», — подумала Хермия.

Глядя на окружающее сквозь пелену слез, кое-как она добрела до железнодорожной станции и, немного придя в себя, принялась обдумывать, как действовать дальше. Задание, из-за которого погибли Поуль и Арне, не выполнено: по-прежнему позарез необходимо до полнолуния добыть фотоснимки радара с острова Санде, — но теперь у нее имеется еще один побудительный мотив — месть. Выполнив задание, она самым чувствительным образом нанесет удар тем, из-за кого погиб Арне. И еще у нее появилось новое качество, которое пойдет на пользу делу: бесстрашие.

О себе Хермия больше не думала, готовая на любой риск: в том числе идти по улицам Копенгагена с гордо поднятой головой. И горе тому, кто попытается остановить ее.

«Но все-таки, что делать?» — вопрошала она себя молча.

Вернее всего, ключевая фигура — брат Арне. Только Харальд может знать, побывал ли Арне на Санде до того, как его схватила полиция, и были ли у него фотографии в момент ареста. Больше того, есть идея, где можно найти Харальда.

Поезд до Копенгагена тащился так медленно, что, когда наконец дополз до столицы, было уже поздно пускаться в дальнейший путь. Хермия вернулась в ту же скромную гостиницу, снова подперла дверь стулом и, наревевшись, заснула, а назавтра первым же поездом отправилась за город, в деревню Йансборг.

«На полпути к Москве», — гласил заголовок газеты, которую она купила на станции. Немецкие войска продвигались с удивительной скоростью. Всего через неделю после начала войны взяли Минск, и уже были на подходе к Смоленску, пройдя триста километров в глубь советской территории.

До полнолуния оставалось всего восемь дней.

Школьной секретарше Хермия представилась как невеста Арне Олафсена, и ее тут же провели в кабинет директора. Внешне Хейс напомнил ей жирафа в очках, взирающего на мир с высоты своего роста.

— Значит, вот вы какая, будущая жена Арне, — поднявшись навстречу, дружелюбно произнес он. — Рад знакомству.

Похоже, о трагедии он еще не в курсе.

— Значит, вы ничего не знаете?

— О чем? Боюсь, я…

— Арне погиб.

— О Боже! — Хейс рухнул на стул так, словно у него подломились ноги.

— Я думала, вам сообщили.

— Нет. Когда это произошло?

— Вчера утром, в полицейском управлении в Копенгагене. Он покончил с собой, чтобы избежать допроса в гестапо.

— Какой ужас…

— Означает ли это, что его брат пока ничего не знает?

— Понятия не имею. Харальд здесь больше не учится.

— В самом деле? — удивилась она.

— К сожалению, его пришлось исключить.

— Я-то думала, он у вас лучший ученик…

— Так и было, но он совершил проступок.

Вдаваться в существо школьных проступков времени не было.

— А где он сейчас?

— В родительском доме, я полагаю. — Хейс нахмурился. — А вам он, простите, зачем?

— Мне нужно потолковать с ним.

— О чем именно, позвольте спросить? — медленно произнес Хейс.

На этот вопрос Хермия ответила не сразу. Из осторожности следовало умолчать о задании, но последние вопросы Хейса подсказывали: он что-то знает.

— Видите ли, у Арне в момент ареста могло оказаться при себе кое-что из того, что принадлежит мне.

Хейс старался делать вид так, словно разговор мало что значит, однако, держась на край стола, сжал руки так, что побелели костяшки пальцев.

— Могу я узнать, что именно?

— Несколько фотографий, — снова помолчав, рискнула ответить Хермия.

— А…

— Вы понимаете, о чем я?

— Да.

«Очень важно, чтобы Хейс мне доверился, ведь, с его точки зрения, я вполне могу назваться невестой Арне, а на самом деле быть секретным агентом полиции».

— Из-за этих фотографий Арне погиб, — вздохнула Хермия. — Он должен был доставить их мне.

Хейс кивнул, словно пришел к какому-то решению.

— Уже после своего исключения Харальд вернулся сюда, в школу, ночью и разбил окно, чтобы попасть в фотолабораторию.

Хермия перевела дух. Значит, Харальд проявил пленку!

— Вы видели снимки?

— Да. Мне пришлось сказать, что на них изображены молодые дамы в рискованных позах, но это отговорка. На самом деле там было военное оборудование.

Фотографии сделаны! У Хермии камень с души свалился.

«Значит, — с облегчением вздохнула она, — задание выполнено. Но где же пленка? Успел ли Харальд передать ее Арне? Если да, значит, она в полиции и жертва Арне напрасна».

— Когда это было? — поинтересовалась Хермия.

— В прошлый четверг.

— Арне арестовали в среду.

— Значит, пленка еще у Харальда.

— Да.

«Значит, жертва была не напрасна. Пленка находится не у врага, она еще здесь, где-то».

— От души вас благодарю. — Хермия встала.

— Вы направляетесь на Санде?

— Да. Надо найти Харальда.

— Удачи вам! — вздохнул сочувственно Хейс.

Глава 22

В немецкой армии находилось около миллиона лошадей. Почти при каждой дивизии имелась ветеринарная рота, в обязанности которой входило лечить больных и раненых животных, обеспечивать им кормежку, ловить беглецов. Одну из таких рот разместили в Кирстенслоте. Очень некстати для Харальда офицеры расположились в замке, а солдаты, примерно сотня, — в палатках, разбитых перед замком. В кельях монастыря, примыкающих к церкви, где прятался Харальд, устроили лечебницу для лошадей. Церковь военных уговорили не использовать. Карен особо просила отца добиться этого — мол, жалко, если чужие люди, солдаты, испортят милые с детства вещи, которые там хранятся.

Господин Даквитц известил командира роты, капитана Кляйса, что в церкви издавна устроен склад и свободного места там нет. Взглянув в окно, — Харальда в церкви не было, его Карен предупредила, — Кляйс согласился оставить церковь как есть, взамен, правда, затребовав для своих нужд дополнительно три комнаты в замке.

Немцы держались вежливо, дружелюбно, но проявляли и любопытство. Ко всем трудностям починки «шершня», которых и без того хватало, прибавилась опасность находиться буквально под носом у немецких солдат.

В тот день Харальд отвинчивал гайки, на которых держалась погнутая вильчатая распорка, чтобы снять ее и, проскользнув мимо солдат, отнести в мастерскую к фермеру Нильсену. Если Нильсен позволит, Харальд хотел ее отремонтировать. Вес самолета на это время примет на себя третья распорка шасси, крепкая, та, что с амортизатором. С колесным тормозом скорее всего дело тоже неладно, но по поводу тормозов Харальд волноваться не собирался. Они нужны в основном при рулежке, а Карен пообещала, что справится без них.

Работая, Харальд то и дело поглядывал в окно, словно ожидая, что в нем появится капитан Кляйс. Носатый, с выпирающей челюстью, тот выглядел очень воинственно. Однако в окно никто не смотрел, и скоро распорка оказалась в руках у Харальда.

Привстав на ящик, он выглянул наружу. Восточную часть церкви частично загораживала пышная крона дерева. Вроде поблизости никого нет. Харальд выбросил распорку в окно и выпрыгнул следом.

Стоя под деревом, можно было видеть просторную лужайку перед фасадом замка. Солдаты разбили там четыре большие палатки, разместили свое хозяйство: джипы, фургоны для перевозки лошадей, цистерну с бензином. Сейчас между палатками мелькали несколько человек, остальные находились кто где: отправляли здоровых животных на железнодорожную станцию, забирали оттуда новоприбывших, торговались с фермерами насчет сена, лечили больных лошадей в Копенгагене и других городах.

Подхватив распорку с земли, Харальд споро зашагал к лесу, но, завернув за угол, увидел капитана Кляйса. Крупный, сурового вида вояка стоял на широко расставленных ногах, скрестив на груди руки, и беседовал о чем-то с сержантом. Оба обернулись и посмотрели прямо на Харальда.

От страха к горлу подкатила тошнота.

«Неужели меня так сразу и поймают?»

Он застыл на ходу, лихорадочно соображая, не повернуть ли назад, но это значило сразу признать себя виноватым. Его поймали с уликой, деталью от самолета в руках, и единственный способ выкрутиться — держаться как ни в чем не бывало. Он двинулся дальше, стараясь держать распорку так небрежно, словно это что-то обыкновенное — теннисная ракетка, скажем, или книга какая-нибудь.

Кляйс обратился к нему по-немецки:

— Ты кто?

Он сглотнул, стараясь сохранить самообладание.

— Харальд Олафсен.

— И что ты несешь?

— Это? — Сердце колотилось как бешеное. Что бы такое придумать… — Это… деталь сенокосилки с комбайна.

Тут ему пришло в голову, что вряд ли неученый парень с фермы так хорошо говорит по-немецки. Интересно, понимает ли это капитан Кляйс.

— А что с комбайном? — поинтересовался тот.

— Да вот, наехал на валун в поле, ось погнулась.

Кляйс взял у него распорку. Оставалось надеяться, что он понятия не имеет, что разглядывает. В самом деле, его специальность — животные, с чего бы ему распознать деталь шасси самолета…

Затаив дыхание, Харальд ждал приговора. Наконец Кляйс вернул ему железяку.

— Что ж, иди!

Харальд вошел в лес. Убедившись, что немцы больше его не видят, он остановился, прислонился к дереву, отдышался. Момент был ужасный, едва-едва не стошнило. Но обстоятельства таковы, что такие ситуации могут случаться на каждом шагу. Надо привыкать.

День стоял теплый, но облачный, летом в Дании, где от моря всюду недалеко, это обычное дело. На подходе к ферме мысли переключились на фермера Нильсена: «Интересно, очень ли он злится из-за того, что я, проработав всего денек, без предупреждения исчез».

Фермер стоял во дворе и мрачно смотрел на трактор, у которого из-под капота валил пар.

— Вернулся, беглец? — неласково спросил он. — Чего надо?

«Начало необнадеживающее», — вздохнул про себя Харальд.

— Вы уж извините, что я исчез, не предупредив, — сказал Харальд. — Меня срочно вызвали домой. Даже времени не было с вами поговорить.

Нильсен не поинтересовался, что за срочность такая.

— Мне не по карману платить ненадежным работникам.

Вот это уже получше. Если старика больше волнуют деньги, пусть оставит их себе.

— Я не прошу мне платить.

Нильсен на это хмыкнул, но взгляд его чуточку смягчился.

— А что ж ты тогда просишь?

Харальд помедлил. Закавыка в том, чтобы старик знал как можно меньше.

— Одолжения.

— Какого именно?

Харальд протянул ему распорку.

— Можно, я починю это в вашей мастерской? Это от моего мотоцикла.

— Ну ты и наглец, парень! — Нильсен только покачал головой.

«А то я не знаю кто я», — ухмыльнулся про себя Харальд.

— Послушайте, это очень важно, — умоляющим голосом произнес он. — Разрешите, а? Вместе платы за тот день, что я отработал?

— Ну что ж… — Было видно, как не хочется Нильсену идти навстречу, но соображения экономии победили. — Ладно, чини. — Харальд постарался скрыть ликование, и тут фермер прибавил: — Только сначала исправь этот чертов трактор.

Харальд про себя чертыхнулся. Жаль губить целый час на трактор Нильсена, когда так мало времени на починку самолета. Впрочем, тут всего-то что вскипел радиатор.

— Идет, — кивнул он, и Нильсен потопал дальше наводить порядок.

Вскоре вода в тракторе выкипела и стало возможно осмотреть мотор. Харальд сразу заметил, что в месте соединения с трубкой из системы охлаждения сочится вода. Значит, прохудился шланг. Заменить его, разумеется, нечем, но, на удачу, «родного» шланга имелся некоторый излишек, так что, отрезав прохудившийся конец, удалось подсоединить его снова. Добыв на кухне ведро горячей воды, Харальд перезалил радиатор — лить холодную в перегретый мотор неразумно, — и завел трактор, чтобы убедиться, что соединение держится.

Наконец-то можно идти в мастерскую.

Чтобы укрепить погнувшуюся распорку, нужен был тонкий стальной лист. Он уже знал, где найдет его. На стене висели четыре металлические полки. Харальд освободил верхнюю, переложив все с нее на три остальные, и снял. С помощью ножниц по металлу подровнял неровный край листа, отрезал четыре полоски железа. Каждую вставил в тиски, постукивая молотком, изогнул в дугу и приварил к распорке. Закончив, отошел поглядеть, что получилось, и сам себя похвалил:

— Нельзя сказать, что красиво, зато прочно.

На пути к замку его сопровождали шумы армейской лагерной жизни: перекликались люди, заводились моторы, всхрапывали кони. Вечерело, солдаты возвращались к ужину, исполнив дневные дела. Харальда обеспокоило, удастся ли пробраться в церковь незамеченным.

К монастырю он подошел с тыла. У северной стены, покуривая, стоял молодой рядовой. Харальд кивнул ему, в ответ парень произнес по-датски:

— Привет! Меня зовут Лео.

Харальд выдавил улыбку.

— Рад познакомиться! Харальд.

— Покурим?

— Спасибо, мне недосуг. В другой раз!

Завернув за угол, Харальд нашел бревно, подкатил под одно из окон, встал на него и заглянул в церковь. Стекла в окне не было. Харальд просунул внутрь распорку и уронил ее так, чтобы она упала на ящик, который стоял под окном. Подпрыгнув, она скатилась на пол. Подтянувшись, сам пробрался в церковь.

— Привет, — произнес кто-то.

Сердце его замерло, но потом он увидел, что это Карен. Стоя за хвостом самолета, она занималась починкой крыла, у которого повреждена законцовка. Харальд, подхватив с пола распорку, понес ей показать.

И тут раздалось по-немецки:

— А я-то думал, тут пусто!

Харальд повернулся на голос. Рядовой Лео. Это его голова виднелась в окне. Харальд смотрел на него, кляня все на свете.

— Это склад, — буркнул он.

Лео взобрался на подоконник и соскочил внутрь. Харальд бросил взгляд на хвост самолета. Карен исчезла. Лео оглядывался с видом скорей любопытствующим, чем подозрительным.

Самолет стоял, укрытый брезентом от пропеллера до кабины, крылья сложены. Однако фюзеляж был на виду и хвостовое оперение в дальнем конце церкви, хоть и густой сумрак, но разглядеть можно. К счастью, внимание Лео привлек «роллс-ройс».

— Хорошая машина! — воскликнул он. — Твоя?

— К сожалению, нет. Мой — вон, мотоцикл. — И показал распорку, которую еще держал в руке. — Эта штука для коляски. Пытаюсь ее исправить.

— А! Рад бы тебе помочь, — доверчиво сказал Лео, — но я в машинах, знаешь ли, совсем ничего не понимаю. Я больше по лошадям.

— Понятное дело, — отозвался Харальд.

Они были примерно одного возраста, и Харальд почувствовал симпатию к одинокому парню, оказавшемуся далеко от дома. Тем не менее он от души желал, чтобы Лео убрался до того, как углядит лишнее.

Раздался резкий свисток.

— На ужин зовут, — вздохнул Лео.

«Слава Богу», — подумал Харальд.

— Рад был потолковать с тобой, Харальд. Еще увидимся?

— Конечно!

Лео, встав на ящик, выбрался из окна.

— О Господи! — выдохнул Харальд.

Из-за хвоста появилась Карен, бледная и взволнованная.

— Да, вот это попали…

— Он ничего не заподозрил, просто хотел поболтать.

— Избави нас Бог от дружелюбных германцев, — улыбнулась Карен.

— Аминь!

Харальду очень нравилось, когда она улыбается. Словно солнышко вышло. Но — к делу. С трудом оторвав от нее взгляд, он пошел посмотреть, чем Карен там занималась. Оказалось, заделывала прорехи. Карен была в старых брюках, пригодных, по виду, для работы в саду, и мужской рубашке с закатанными рукавами.

— Наклеиваю заплатки, — объяснила она. — Когда клей высохнет, прокрашу поверху, чтобы воздух не проходил.

— Да где ж ты достала ткань, клей, краску?

— В театре. Пришлось пококетничать с декоратором.

— Молодчина! — Наверняка ей пара пустяков заставить мужчин делать все, что она ни попросит. Декоратору повезло! — А чем ты вообще весь день занимаешься в театре?

— Готовлю главную партию в «Шопениане».

— И что, будешь выступать?

— Нет. Там еще два состава, и чтобы выступить, надо, чтобы обе балерины заболели.

— Жаль. Мне хочется на тебя посмотреть.

— Если произойдет невозможное, добуду тебе билетик. — Она повернулась к крылу. — Надо удостовериться, что там нет внутренних повреждений.

— То есть осмотреть деревянные перекладины под обшивкой?

— Ну да.

— Что ж, теперь, когда у нас есть все, чтобы заделать прорехи, думаю, можно сделать разрез и просто заглянуть внутрь.

— Давай… — с сомнением пробормотала она.

Вряд ли обычный нож возьмет прокрашенную ткань, но на полке с инструментами нашелся острый резак.

— Где будем резать?

— У стоек.

Он с силой вжал конец резака в ткань. Первая прорезь сделана, дальше пошло легко. Образовался Г-образный надрез, и Харальд откинул лоскут ткани, открыв довольно просторное отверстие.

Подсвечивая себе фонариком, Карен наклонилась, пытаясь изнутри увидеть крыло. Потом просунула в дыру руку, схватилась за что-то, с рвением потрясла.

— Кажется, нам везет. Вроде все крепко.

Она отошла, Харальд занял ее место. Залез рукой внутрь, схватился за перекладину, подергал туда-сюда. Все крыло пошло ходуном, но по ощущению конструкция была прочная.

Карен довольно улыбнулась и кивнула:

— Дело пошло. Если завтра закончу с крылом, а ты привинтишь распорку, корпус за исключением проводов будет готов… И у нас еще целых восемь дней.

— Не вполне. Думаю, чтобы нашу информацию могли как-то использовать, до Англии надо добраться хотя бы за сутки до рейда. Таким образом, уже семь. И чтобы добраться туда на седьмой день, надо вылететь в предыдущий вечер и лететь всю ночь. Так что у нас шесть дней в лучшем случае.

— Тогда закончу с тканью сегодня. — Карен посмотрела на часы. — Сбегаю, покажусь за ужином и вернусь как только смогу.

Закрыв крышкой баночку с клеем, она под краном вымыла руки, намылив их мылом, которое принесла из дому. Он смотрел, как она это делает. Когда Карен уходила, накатывала грусть. Хотелось быть рядом с ней весь день, каждый день. Видимо, именно эта мысль заставляет людей жениться и выходить замуж.

«Хотел бы я жениться на Карен? Глупый вопрос. Конечно, хотел бы. Никаких сомнений».

Он попытался представить, какими они будут через десять лет, пресыщенные, уставшие друг от друга, но не смог. Это невероятно. С Карен никогда не соскучишься.

— О чем задумался? — Она вытерла руки полотенцем.

У Харальда вспыхнули щеки.

— О будущем. Что оно нам сулит.

Карен ответила на удивление прямым взглядом, и Харальду показалась, что она прочла его мысли.

— Долгий перелет через Северное море, — сказала она, отведя взгляд. — Почти тысяча километров без приземления. Так что стоит получше позаботиться о том, чтобы наш старый «воздушный змей» выдержал эту передрягу. — Она подошла к окну, вскочила на ящик. — Не смотри! Такие прыжки благовоспитанным девицам не подобают.

— Клянусь, не буду! — рассмеялся Харальд, но бессовестно нарушил клятву.

Затем он обратил все свое внимание на аэроплан. Присоединить распорку к шасси много времени не потребовало. Винты и болты лежали там, где он их оставил, на верстаке. Едва он закончил, вернулась Карен — гораздо быстрей, чем ожидалось.

Харальд встретил ее обрадованной улыбкой, но заметил, что девушка чем-то расстроена.

— Что-то случилось?

— Звонила твоя мама.

— Черт! — разозлился Харальд. — Надо было мне проболтаться, куда я еду! С кем она говорила?

— С моим отцом. Но он твердо сказал, что тебя здесь нет, и, похоже, она поверила.

— Слава Богу. — Хорошо, сообразил не говорить матери, что его пристанищем станет заброшенная церковь! — А зачем она вообще звонила?

— Плохие новости.

— Что такое?

— Насчет Арне.

Харальд вдруг понял, с нахлынувшим чувством вины, что последние дни думать забыл о брате, а ведь тот в тюрьме!

— Что случилось?

— Арне… Арне умер.

Харальда как по голове ударили.

— Умер? — переспросил он, будто не понимал значения этого слова. — Как это может быть?

— В полиции сказали, покончил с собой.

— Покончил с собой?..

Мир вокруг рушился, церковные стены рассыпались, деревья в парке, вырванные с корнем, валились, замок Кирстенслот уносило прочь ураганным ветром.

— Зачем?! — прохрипел Харальд.

— Чтобы избежать допроса в гестапо. Так сказал командир Арне.

— Избежать… — Харальд тут же понял, что это значит. — Он боялся, что не выдержит пыток.

— Смысл был такой, — кивнула Карен.

— Если б заговорил, он бы меня выдал.

Карен промолчала, не соглашаясь и не возражая.

— Он покончил с собой, чтобы защитить меня. — Харальду вдруг захотелось, чтобы Карен подтвердила такое толкование. Он взял ее за плечи и закричал: — Это так, правда? Иначе не может быть! Он сделал это для меня! Да скажи же что-нибудь, ради Бога!

— Я думаю, ты прав, — прошептала Карен.

Мгновенно гнев Харальда стих, обратившись горем, и горе нахлынуло волной, обессилило. Из глаз хлынули слезы, он затрясся в рыданиях.

— О Господи, — с трудом выговорил он и закрыл мокрое лицо руками. — О Господи, что же это…

Карен обняла его, нежно уткнула его голову себе в плечо. Плечо промокло, слезы текли ей за шиворот. Она гладила Харальда по затылку, целовала мокрые щеки.

— Бедный мой братик, — бормотал Харальд. — Бедный Арне…

— Мне так жаль, — вторила ему Карен. — Милый, милый Харальд, мне так жаль…

Глава 23

Просторный внутренний двор полицейского управления в тот день был залит солнцем. Окружала его аркада из сдвоенных колонн, расставленных в строгом порядке. На взгляд Петера Флемминга, идея архитектора заключалась в том, что порядок и регулярность позволяют свету истины освещать человеческое несовершенство. Он часто думал о том, прав ли в своей догадке, или архитектор просто решил, что неплохо бы соорудить круглый внутренний двор.

Они с Тильде Йесперсен стояли в галерее, опершись на колонны, и курили. Тильде была в блузке без рукавов, на гладких предплечьях виднелись тонкие светлые волоски.

— Гестапо закончило с Йенсом Токсвигом, — сообщил он.

— И что же?

— Ничего. — Петер раздраженно передернул плечами, словно желая стряхнуть с себя усталость и отчаяние. — Конечно, он рассказал все, что знал. Что состоял в «Ночном дозоре», что передавал информацию Поулю Кирке, что согласился принять у себя Арне Олафсена, когда тот пустился в бега. Кроме того, сказал, что группа организована невестой Арне, которая работает в британской разведке.

— Интересно, но никуда не ведет.

— Именно. К несчастью для нас, Йенс не знает, кто проник на военную базу на Санде, и понятия не имеет про пленку, которую проявлял младший брат Арне, Харальд.

Тильде глубоко затянулась и выпустила дым из ноздрей.

Петер смотрел, как она обращается с сигаретой. Ему казалось, Тильде целует ее.

— Думаю, пленка по-прежнему у него.

— Либо у него, либо он кому-то ее передал. В любом случае с ним надо потолковать.

— А где он?

— У родителей, на Санде, скорее всего. Другого дома у него нет. — Петер бросил взгляд на часы. — Через час у меня поезд.

— А почему просто не позвонить?

— Еще сбежит, чего доброго.

Тильде нахмурилась.

— А что ты скажешь родителям? Не думаешь, что они обвинят тебя в том, что произошло с их Арне?

— Откуда им знать, что я был рядом, когда Арне застрелился? Они не знают даже, что я его арестовал.

— Пожалуй, — с сомнением призналась Тильде.

— Мне наплевать, что они думают, — отмахнулся Петер. — Генерал Браун чуть до потолка не подскочил, когда я доложил, что шпионы могли добыть фотографии с Санде. Бог его знает, что там у немцев, но это первостепенный секрет. И винит он в этом меня. Если пленку вывезут из Дании, даже не представляю, что он со мной сделает.

— Но ведь именно ты раскрыл эту шпионскую сеть!

— Сдается мне, лучше бы я этого не делал… — Бросив окурок на пол, Петер растер его подошвой. — Я хочу, чтобы ты поехала на Санде со мной.

Ясные голубые глаза ответили ему оценивающим взглядом.

— Разумеется, если нужна моя помощь.

— И еще я хочу познакомить тебя с моими родителями.

— А где я остановлюсь?

— В Морлунде есть маленькая гостиница, там тихо и чисто. Думаю, тебе понравится.

«Конечно, отец сам держит гостиницу, но она слишком близко к дому. Если поселить Тильде там, судачить примется все население Санде», — подумал Петер.

Они никогда не говорили о том, что произошло между ними на квартире у Петера, хотя это случилось почти неделю назад. Петер считал, что обязательно должен сделать это: заняться любовью с Тильде на глазах у Инге, — и Тильде пошла на такое, поняла эту его потребность, разделила страсть. Но потом ей стало неловко, и Петер отвез ее домой, где оставил, на прощание поцеловав.

Больше это не повторялось. Одного раза достаточно, чтобы доказать то, что хотел доказать Петер. На следующий вечер он пошел к Тильде домой, но ее сын раскапризничался, никак не мог заснуть, и пришлось уйти. Нынешняя поездка на Санде казалась ему шансом наконец заполучить Тильде, закрепить отношения.

— А как же Инге? — помедлив, спросила она.

— Агентство обеспечит круглосуточный уход, как в ту нашу поездку на Борнхольм.

— Понятно.

Обдумывая положение, она глядела в глубь двора, а Петер смотрел на ее профиль: маленький нос, улыбка в углах рта, решительный подбородок. Он вспомнил, как им было хорошо. Неужели она забыла?

— Разве ты не хочешь провести вместе ночь?

Она повернулась к нему с улыбкой.

— Конечно, хочу! Пойду соберу чемодан.

Назавтра утром Петер проснулся в гостинице «Остерпорт» в Морлунде. Гостиница была вполне респектабельная, однако владелец ее, Эрланд Бертен, не был женат на женщине, которая именовала себя «фру Бертен». В Копенгагене у Бертена имелась законная жена, не дававшая ему развода. Ни одна душа в Морлунде об этом не знала. Флемминг сам случайно узнал, когда расследовал дело об убийстве некого Якоба Бертена, даже не родственника.

Петер намекнул Эрланду, что познакомился с настоящей фру Бертон, но распространяться об этом не стал, понимая, какую власть дает ему этот секрет над владельцем гостиницы. Теперь он всегда мог рассчитывать на благоразумие Эрланда. Что бы ни случилось здесь между Петером и Тильде, Эрланд никому не расскажет.

Однако провести ночь вместе Петеру с Тильде не удалось. Поезд опоздал, и в Морлунде они оказались глубоко за полночь, когда последний паром на Санде давно ушел. Вымотанные, раздраженные, они расселились по одноместным номерам, чтобы поспать хоть пару часов. Теперь надо было попасть на первый паром.

Петер, торопливо одевшись, постучался в дверь Тильде. Глядясь в зеркало над камином, та надевала соломенную шляпку. Чтобы не смазать помаду, он поцеловал ее в щеку.

До гавани прошлись пешком. При посадке на паром местный полицейский и немецкий солдат вместе проверили у них документы. Петер удивился и решил, что это еще одна мера безопасности, введенная немцами из-за проявления серьезного интереса противника к базе на Санде. Но Петеру она тоже на руку. Предъявив полицейское удостоверение, он попросил проверяющих несколько следующих дней записывать имена всех, кто направляется на остров. Интересно проверить, кто прибудет хоронить Арне.

На острове их дожидалось конное такси, обычно доставляющее приезжих в гостиницу. Петер велел вознице доставить их в дом пастора.

Солнце, показавшись из-за горизонта, оранжевым светом зажгло оконца низких домов. Ночью прошел дождь, и на лезвиях жесткой травы, покрывающей песчаные дюны, сверкали капли. Море чуть волновалось под ветерком. Похоже, остров хотел показать себя перед Тильде во всей красе.

— Как тут красиво! — воскликнула она.

Петеру было приятно, что ей тут нравится. Он показал, на что обратить внимание: вон гостиница, вон дом его отца (самый большой на острове), вон военная база, которая так привлекает шпионов.

Подъехав к дому пастора, Петер заметил, что дверь в церковь приоткрыта, и услышал пианино.

— Это, наверное, Харальд, — воскликнул он и понял, что взволнован.

Неужели все так просто? Откашлялся и, когда заговорил снова, позаботился, чтобы голос звучал ниже и спокойней.

— Пойдем посмотрим?

Они вышли из коляски.

— Когда мне вернуться за вами, господин Флемминг? — поинтересовался возница.

— Подождите, пожалуйста, здесь.

— Но у меня другие клиенты…

— Я сказал, подождите!

Возница пробурчал что-то себе под нос.

— Если, когда мы вернемся, вас здесь не будет, вы уволены, — громко произнес Петер.

Недовольный возница только развел руками.

Они вошли в церковь. У дальней стены сидел за пианино высокий человек. Сидел он спиной к двери, но Петер сразу узнал эти широкие плечи и купол головы. Сам пастор, Бруно Олафсен.

Петер кисло поджал губы. Он жаждал арестовать Харальда. Следует взять себя в руки и постараться, чтобы сила желания не сказалась на здравости суждений.

Пастор играл протяжный, печальный церковный гимн. Глянув на Тильде, Петер понял, что ее переполняет сочувствие.

— Не обольщайся, — пробормотал он. — Старый тиран весь в броне.

Гимн все длился и длился. Петер решил не дожидаться конца.

— Пастор! — громко окликнул он.

Но тот оборвал игру, лишь доиграв пассаж, и еще мгновение музыка витала в воздухе. Наконец он повернулся к вошедшим.

— А, юный Петер, — тусклым голосом уронил он.

Петера поразило, как старик сдал. Лицо избороздили морщины, голубые глаза утратили свой ледяной блеск.

— Мне нужен Харальд, — справившись с удивлением, заявил Петер.

— Я и не предполагал, что ты пришел с соболезнованиями, — холодно ответил пастор.

— Он здесь?

— Это что, допрос?

— Почему вы об этом спрашиваете? Разве Харальд замешан в чем-либо противозаконном?

— Разумеется, нет!

— Рад слышать. Так он дома?

— Нет. Его нет на острове. Я не знаю, где он.

Петер глянул на Тильде. Вот незадача! Но, с другой стороны, получается, у Харальда рыльце в пушку. Иначе с чего бы ему скрываться?

— А где он может быть, как вы думаете?

— Пошел прочь!

«Как всегда, высокомерен, но на этот раз ему это с рук не сойдет», — злорадно подумал Петер.

— Ваш старший сын покончил с собой, потому что его поймали на шпионаже, — безжалостно произнес он.

Пастор вздрогнул, будто Петер его ударил. Тильде ахнула, и Петер понял, что она неприятно поражена, но все равно продолжил:

— Ваш младший сын, не исключено, виновен в таком же преступлении. Так что не советую заноситься перед полицией.

Когда-то гордое лицо пастора сделалось несчастным и уязвимым.

— Говорю тебе, я не знаю, где Харальд, — вяло отозвался он. — Еще вопросы есть?

— Что вы скрываете?

Пастор вздохнул.

— Ты один из моих прихожан, и если придешь ко мне за духовной поддержкой, я не оттолкну тебя. Но говорить с тобой по иной причине не стану. Ты нагл, жесток и никчемен, как мало кто из Божьих созданий. Пошел прочь с глаз моих!

— Вы не вправе выгонять людей из церкви, церковь вам не принадлежит!

— Придешь молиться — добро пожаловать. В ином случае — вон!

Петер помешкал. Не хотелось признавать, что его выгнали, но он знал, что потерпел поражение. Петер взял Тильде за руку и повел из церкви.

— Говорил же тебе: его голыми руками не возьмешь.

— По-моему, он страшно страдает. — Тильде была сама не своя.

— Еще бы. Но говорит ли он правду?

— Очевидно, что Харальд скрывается, а следовательно, пленка почти наверняка у него.

— Значит, надо его найти. Сомневаюсь, что отцу неизвестно, где он.

— Разве пастор когда-нибудь лгал?

— Нет, никогда. Но ради сына можно сделать исключение.

— Ничего из него не вытянешь, — отмахнулась Тильде.

— Согласен. Но мы на верном пути, это главное. Ладно, пойдем попытаем мать. Уж она-то по крайней мере из плоти и крови.

Они направились к дому. Петер постучал в кухонную дверь и вошел, не дожидаясь ответа, — так на острове поступали все.

Лисбет Олафсен праздно сидела у стола. Петер в жизни не видел ее без дела: вечно она что-то шила, готовила, убирала. Даже в церкви была занята: расставляла стулья, раздавала или собирала молитвенники, подкладывала торф в печку, которой зимой отапливалось просторное помещение. Теперь она сидела и смотрела на свои руки. Кожа на них была в трещинах и мозолях, как у рыбаков.

— Фру Олафсен?

Она обернулась на голос. Глаза у нее были красные, щеки ввалились. Гостя признала не сразу.

— Здравствуй, Петер, — без выражения произнесла она.

На этот раз он решил подойти к делу помягче.

— Мне так жаль Арне…

Мать безучастно кивнула.

— Это Тильде. Мы работаем вместе.

— Рада знакомству.

Петер уселся за стол и кивнул Тильде, чтобы тоже села. Кто знает, может, простые, обыденные вопросы выведут фру Олафсен из оцепенения.

— Когда похороны?

— Завтра, — подумав, ответила она.

Уже лучше.

— Я говорил с пастором, — сказал Петер. — Мы заходили в церковь.

— Его сердце разбито. Хотя он этого не показывает.

— Я понимаю. Харальд, наверное, тоже переживает.

Бросив на него взгляд, она снова уставилась на свои руки. Взгляд был беглый, но Петер прочел в нем страх и желание обмануть.

— Мы не говорили с Харальдом, — произнесла она.

— Почему?

— Мы не знаем, где он.

Петер не мог сказать точно, когда она лжет, а когда нет, но нюхом чуял, что задача ее — обмануть. То, что пастор и его жена — люди, которые претендуют на то, что они морально выше других, считают возможным сознательно скрывать правду от полиции, ужасно его злило.

— Очень вам советую с нами сотрудничать! — Он повысил голос.

Тильде остерегающе коснулась его рукой и вопросительно посмотрела. Он кивнул, разрешая продолжить.

— Фру Олафсен, — вступила она. — Мне очень жаль, но должна сказать вам, что Харальд, возможно, тоже вовлечен в противозаконную деятельность, как и Арне.

В глазах матери мелькнул страх.

— Чем дольше он этим занимается, — продолжала Тильде, — тем бо2льшие неприятности его ожидают.

Женщина покачала головой и ничего не сказала.

— Сообщив нам, где он находится, вы окажете ему самую большую услугу.

— Я не знаю, где он, — повторила она уже не так твердо.

Почувствовав слабину, Петер встал и, облокотившись на стол, приблизил к ней лицо.

— Я видел, как Арне умер, — резко произнес он.

Фру Олафсен в ужасе распахнула глаза.

— Я видел, как ваш сын приставил дуло к своему горлу и нажал на спуск!

— Петер, не надо! — выдохнула Тильде.

Он отмахнулся.

— Я видел, как брызнули на стену его кровь и мозги!

Несчастная мать вскричала от ужаса и горя.

«Вот-вот расколется», — с удовлетворением подумал Петер и стал давить дальше.

— Ваш старший сын был шпион и преступник, и он плохо кончил. Кто с мечом пришел, от меча и погибнет, как говорится в Библии. Хотите той же судьбы для своего второго сына?

— Нет, — прошептала она, — нет!

— Тогда скажите мне, где он!

Дверь распахнулась, и в кухню широким шагом вошел пастор.

— Ты мразь, — объявил он.

Петер выпрямился, захваченный врасплох.

— Это моя обязанность — опросить…

— Вон из моего дома!

— Пойдем, Петер, — пробормотала Тильде.

— Я все-таки хочу знать…

— Немедля! — загремел пастор. — Вон! — И пошел обходить стол.

Петер на шаг отступил. Он знал, что не должен позволять кричать на себя. Он здесь на законной основе, по работе, он полицейский и потому имеет право задавать вопросы. Но присутствие неистового пастора внушило ему робость, хотя под пиджаком у него был пистолет. Петер обнаружил вдруг, что шаг за шагом пятится к двери.

Тильда, открыв ее, вышла.

— Я с вами еще не закончил, — неубедительно проговорил Петер уже за порогом.

Пастор захлопнул дверь прямо перед его лицом.

Петер развернулся.

— Чертовы лицемеры! Оба!

Коляска их дожидалась.

— Домой, к отцу, — велел Петер, и они уселись.

В дороге он попытался выбросить унизительную сцену из головы и сконцентрироваться на том, что делать дальше.

— Харальд где-то скрывается, — буркнул он.

— Это очевидно, — сухо произнесла Тильде, и Петер понял, что она расстроена.

— Он не в школе, не дома, и у него нет родственников, кроме тех, что в Гамбурге.

— Можно разослать его фотографию.

— Сложно будет найти. Пастор не позволял детям сниматься, он считает, что это грех тщеславия. Ты ведь не заметила в кухне никаких фото, верно?

— А школьная фотография?

— В Янсборге нет такой традиции. Единственная фотография Арне, которую мы отыскали, — из его армейского дела. Сомневаюсь, что у Харальда вообще есть хоть один снимок.

— Так каков наш следующий ход?

— Я думаю, он у кого-нибудь из друзей, а?

— Разумно.

Тильде не смотрела на него. Петер вздохнул. Недовольна. Ну что ж.

— Значит, вот что ты сделаешь, — произнес он командным тоном. — Позвони в управление. Пошли Конрада в Янсборгскую школу. Пусть возьмет там домашние адреса всех одноклассников Харальда. Потом по каждому адресу надо разослать людей, порасспрашивать там, поразнюхать.

— Так они живут по всей Дании. Потребуется месяц, не меньше, ко всем съездить. Сколько у нас времени?

— Очень мало. Трудно сказать, как скоро Харальд найдет способ переправить пленку в Лондон, но он парень сообразительный, черт бы его побрал. Привлеки местную полицию, если необходимо.

— Хорошо.

— Если он не у друзей, значит, прячется у кого-то из членов этой шпионской группы. Надо остаться на похороны и посмотреть, кто появится. Проверить каждого. Один из них может знать, где Харальд.

Коляска сбавила ход на подъезде к дому Акселя Флемминга.

— Ты не против, если я поеду в гостиницу? — спросила вдруг Тильде.

Родители ждали их к обеду, но Петер видел, что Тильде не в настроении.

— Хорошо. — Он хлопнул возницу по плечу: — Давай к парому.

Некоторое время они ехали молча.

— Чем займешься в гостинице? — поинтересовался Петер.

— Думаю, мне лучше вернуться в Копенгаген.

— Да что, черт побери, с тобой такое? — разозлился Петер.

— Мне неприятно то, что здесь произошло.

— Но мы должны были это сделать!

— Не уверена.

— Наш долг вынудить этих людей рассказать, что им известно.

— Долг — это еще не все.

Эту же фразу, помнилось, произнесла она, когда они спорили про евреев.

— Не играй словами! Долг — это твоя обязанность. Никаких исключений. В том-то и беда с нашим миром.

Паром стоял у причала. Тильде выбралась из коляски.

— Это просто жизнь, Петер, вот и все.

— Потому-то у нас такая преступность! Разве ты не хотела бы жить в мире, где каждый исполняет свой долг? Только представь! Добропорядочные люди в ладной форме делают что положено — без всякой расхлябанности, в срок, никаких полумер. Если бы все преступления карались, и без поблажек, у полиции стало бы гораздо меньше забот!

— Ты на самом деле хочешь именно этого?

— Да! И если когда-нибудь возглавлю полицию, а нацисты по-прежнему будут у власти, именно так все и будет! Что плохого?

Она кивнула, но на вопрос не ответила.

— До свидания, Петер.

Тильде пошла к парому, а он закричал ей вслед:

— Ну так скажи, что, что в этом плохого?!

Но она взошла на паром, так и не повернув головы.

Глава 24

Харальд знал, что полиция его ищет. Мать позвонила в Кирстенслот еще раз, вроде бы для того, чтобы сообщить Карен дату и час похорон Арне, но в разговоре упомянула, что полицейские допрашивали ее, интересуясь местонахождением Харальда. «Но я не знаю, где он, и потому не могла им сказать».

Это было предупреждение, и Харальд восхитился смелостью и проницательностью матери: та сообразила, что Карен, возможно, сумеет передать сообщение по адресу.

Несмотря на это, все же придется съездить в летную школу.

Карен позаимствовала у отца кое-какие старые вещи, так что Харальд не привлекал внимания своим школьным блейзером, сразу бросающимся в глаза. В поезд в Кирстенслоте он вошел в замечательно невесомом спортивном пиджаке американского производства, полотняной кепке и темных очках, похожий скорее на юного модника, чем на беглого шпиона. Тем не менее он нервничал и в вагоне чувствовал себя как в ловушке. Если подойдет полицейский, бежать некуда.

В Копенгагене короткое расстояние между пригородной станцией Вестерпорт и Центральным вокзалом он прошел, не встретив ни одного полицейского, а несколько минут спустя уже сидел в поезде на Водаль.

В пути Харальд думал о брате. Все считали, что Арне не место в подполье, что он слишком весел, слишком беспечен, может быть — даже недостаточно смел. А в итоге Арне оказался настоящим героем. От этой мысли глаза, скрытые стеклами темных очков, наполнились слезами.

Командир летной школы майор Ренте напомнил Харальду директора школы Хейса. Оба высокие, тощие, длинноносые. Из-за этого сходства лукавить перед Ренте оказалось непросто.

— Я приехал, хм, забрать вещи моего брата, — сказал он. — Личные вещи. Если это возможно.

Ренте, похоже, смущения не заметил.

— Разумеется, — отозвался он. — Товарищ Арне, Хендрик Янц, все упаковал. Там только чемодан и вещмешок.

— Спасибо.

Вещи Арне Харальду были не нужны, а нужен был предлог, чтобы приехать в Водаль. Приехал же он за тридцатью метрами стального кабеля управления, когда-то отрезанного у «шершня». Водаль — единственное место, которое пришло ему в голову, где можно добыть такой кабель.

Теперь, когда он сюда добрался, задача выглядела еще труднее, чем на расстоянии. Харальд слегка запаниковал: ведь без кабеля «шершень» не полетит, — но вспомнил про жертву, которую принес его брат, и взял себя в руки. Если смотреть на вещи трезво, выход непременно найдешь.

— Я собирался переправить эти вещи вашим родителям, — прибавил Ренте.

— Я сам отвезу, — сказал Харальд, гадая, можно ли майору довериться.

— И не сделал этого только потому, что подумал, не уместнее ли передать их невесте Арне.

— Хермии? — удивился Харальд. — В Англию?

— Так она в Англии? Была здесь три дня назад.

— Что она тут делала?!

— Я расценил это так, что она приняла датское гражданство и живет в Дании. Иначе ее присутствие здесь было бы противозаконно и мне пришлось бы известить о ее визите полицию. Но, очевидно, будь это так, она бы сюда не явилась. Девушка ведь знает, не так ли, что я, будучи военным и офицером, обязан обо всем, что выходит за рамки нормы, доложить по начальству? — И прибавил, в упор глянув на Харальда: — Вы понимаете, что я имею в виду?

— Полагаю, да. — Где ж тут не понять, что ему делают намек.

Ренте, подозревая, что они с Хермией вовлечены в шпионаж вместе с Арне, давал сигнал Харальду его самого, Ренте, в это дело не вмешивать. Он им симпатизирует, но правила нарушать не намерен. Харальд встал.

— Вы выразились очень ясно, благодарю вас.

— Я приглашу кого-нибудь, чтобы вас провели в комнату Арне.

— Не стоит. Я знаю дорогу.

В комнате Арне он был две недели назад, когда летал с Поулем на «тигровом мотыльке».

— Примите выражение моего самого глубокого сочувствия, — пожал ему руку Ренте.

— Спасибо.

Харальд вышел из штаба и пошел по единственной дорожке, которая вела к низким зданиям летной школы. Шел медленно, заглядывая в каждый ангар. Жизнь там едва теплилась. В самом деле, что делать на воздушной базе, где полеты запрещены?

Его грызло отчаяние. Кабель, который так нужен, наверняка лежит где-то здесь. Всего и надо — войти и найти. Но как?

В одном из ангаров стоял разобранный «тайгер мот»: крылья отсоединены, фюзеляж на подпорках, мотор на стенде. Вспыхнула искра надежды. Он вошел в распахнутые ворота. На канистре с маслом сидел механик в комбинезоне, пил из кружки чай.

— Надо же! — восхищенно обратился к нему Харальд. — Никогда не видал самолета вот так, по кусочкам.

— Как же иначе-то, — ответил механик. — Детали изнашиваются; нельзя, чтобы они на лету отваливались. На самолете все должно быть тютелька в тютельку. Иначе грохнешься — и привет.

Вот это была мысль охолаживающая. Сам-то Харальд собирался пересечь Северное море на самолете, к которому никакой механик не подходил несколько лет!

— Значит, вы все меняете?

— Все, что движется, — да.

Харальд с надеждой подумал, что этот человек сможет дать ему то, что нужно.

— У вас, должно быть, много лишних деталей.

— Ну да.

— А сколько всего кабеля в самолете? Метров сто, да?

— В «мотыльке» — да, почти сто.

«Они-то мне и нужны», — взволнованно подумал Харальд.

Но опять не стал торопиться с просьбой, опасаясь выдать себя человеку, который может его убеждений не разделять. Он огляделся, словно предполагая, что детали самолета валяются вокруг, — бери не хочу.

— И где вы их держите?

— На складе, где же еще. Это ведь армия. Тут все по счету.

Харальд разочарованно хмыкнул. Вот если б где-то валялся моток провода и его можно было незаметно подобрать… но рассчитывать на легкие решения неразумно.

— А где склад?

— Вон рядом здание. — Механик нахмурился. — А ты зачем выспрашиваешь?

— Да просто так.

Стало ясно, что терпение механика на пределе. Надо уходить, пока тот всерьез не забеспокоился. Харальд махнул прощально рукой и повернулся к дверям.

— Рад был потолковать, — пробормотал он.

Дойдя до соседнего здания, он зашел туда. За конторкой сидел сержант, курил, читал газету. В глаза бросилась фотография сдающихся в плен русских солдат и заголовок «Сталин возглавил Наркомат обороны».

Харальд оглядел бесконечные ряды стальных полок. Он чувствовал себя как ребенок в лавке со сластями. Здесь было все, чего душа пожелает, от ершиков до целых моторов. Он мог бы выстроить самолет, будь у него такое богатство.

И целая секция проводов, километры каждого вида, как катушки с нитками, аккуратно намотанные на деревянные цилиндры.

Харальд воодушевился. Теперь ясно, где найти кабель. Остается придумать, как до него добраться.

Сержант наконец оторвался от газеты.

— Да?

«Может, его подкупить?»

У Харальда с собой был полный карман денег — Карен специально на этот случай снабдила его. Но он не знал, в каких словах предложить взятку. Даже продажный кладовщик может обидеться, если скажешь что-нибудь не так. Прямо беда, что не обдумал это раньше. Тем не менее попробовать нужно.

— Можно мне вас спросить?.. Все эти детали… есть какая-нибудь возможность, чтобы кто-то… кто-то гражданский, хочу я сказать… купил что-нибудь? Или…

— Нет, — отрубил сержант.

— Даже если цена, как бы это сказать, не имеет значения?

— Нет, и все тут.

Больше Харальду сказать было нечего.

— Надеюсь, я вас не обидел…

— Ерунда.

По крайней мере сержант не пойдет в полицию. Харальд повернулся, чтобы уйти.

«Дверь из цельного дерева, на трех запорах, — заметил он выходя. — Проникнуть в склад непросто. Надо полагать, я не первый гражданский, которому пришло в голову, что дефицитные детали можно добыть на армейском складе».

С чувством, что потерпел поражение, он дошел до офицерского общежития, где нашел комнату Арне. Как и говорил Ренте, в изножье кровати аккуратно лежали чемодан и вещевой мешок. Больше в комнате ничего не было.

«Как это печально, — подумал Харальд, — что вот упаковали пожитки брата в две сумки и в комнате не останется от него ни следа».

От такой мысли на глаза вновь навернулись слезы. Впрочем, по-настоящему важно лишь то, что человек оставляет после себя в сердцах других. Арне всегда останется в памяти Харальда: вот он учит его свистеть, вот смешит мать, да так, что та заливается как девчонка, вот причесывается перед зеркалом. Вспомнилось, как он видел брата в последний раз: тот сидел на полу церкви в Кирстенслоте, усталый, испуганный, но твердо намеренный выполнить свою миссию.

«Да, выполнить эту миссию, закончить начатое братом дело — лучшее, что можно сделать в память об Арне», — в который раз решил Харальд.

В дверь заглянул капрал:

— Ты что, родственник Арне Олафсена?

— Брат. Меня зовут Харальд.

— А я Бенедикт Вессель. Зови меня Бен. — Лет тридцати, он дружелюбно посмеивался, показывая пожелтевшие от курева зубы. — Я надеялся, что приедет кто-нибудь из родни. — Порывшись в кармане, он вытащил оттуда деньги. — Я должен Арне сорок крон.

— За что?

Капрал посмотрел на него с хитрецой.

— Ну… ты только никому ни слова, но я играл немного на скачках, так вот Арне подсказал, на кого ставить.

Не зная, как следует поступить, Харальд взял деньги.

— Спасибо.

— Значит, все в порядке?

— Конечно, — наобум ответил Харальд.

— Вот и отлично.

Определенно Бен выглядел как человек, чья совесть нечиста.

«Наверное, задолжал Арне куда больше», — подумал Харальд, но сказал только, что передаст деньги матери.

— От души тебе сочувствую, паренек. Хороший был человек твой брат.

Похоже, капрал строго не придерживается правил. Скорее из тех, кто часто бормочет: «Только никому ни слова». Судя по возрасту — профессиональный военный, но чина достиг невысокого. Возможно, слишком рьяно занимается недозволенными делами — распространяет непристойные книжки, к примеру, и краденые сигареты. Что, если попросить у него кабель?

— Бен, — произнес Харальд, — могу ли я рассчитывать на ваше содействие?

— Да, конечно! — Достав из кармана кисет, Бен принялся сворачивать самокрутку.

— Если кому-то нужно, к примеру, тридцать метров кабеля для «тайгер мота», может, вы знаете, как их добыть?

— Нет, не знаю, — сощурившись, внимательно поглядел на него Бен.

— А если за, скажем, пару сотен крон?

Бен зажег самокрутку.

— Это связано с тем, за что арестовали Арне, верно?

— Да.

— Нет, парень, ничем не могу помочь. Извини. — Бен покачал головой.

— Да ладно, — легко отмахнулся Харальд, чтобы не показать глубину своего разочарования. — А где мне найти Хендрика Янца?

— Через две двери. Если он не в своей комнате, то в пивной.

Хендрик оказался у себя. Он сидел за маленьким письменным столом и читал учебник по метеорологии. Летчики должны разбираться в погоде, знать, когда безопасно лететь, не сгущаются ли тучи.

— Я Харальд Олафсен.

Они обменялись рукопожатиями.

— Чертовски жаль Арне, — вздохнул Хендрик.

— Спасибо, что собрали его вещи.

— Рад, что помог хоть чем-то.

«Разделяет ли Хендрик убеждения Арне? Прежде чем высовываться с рискованными просьбами, надо получить этому подтверждение».

— Арне делал то, что считал нужным для нашей страны, — сказал Харальд.

Хендрик тут же подобрался.

— Для меня он был надежным товарищем и добрым другом.

Харальд скис. Очевидно, что стащить кабель Хендрик ему не поможет.

— Спасибо еще раз, — сказал он. — Прощайте.

Он вернулся в комнату Арне за вещами, не имея ни малейшего представления, что делать дальше.

«Уехать без кабеля нельзя, но как же его добыть? Можно ли достать его как-то еще? Но где? И времени совсем мало. До полнолуния осталось шесть дней. Значит, на починку самолета только четыре дня».

С вещами в руках Харальд поплелся к воротам. Придется вернуться в Кирстенслот… но зачем? Без кабеля «шершень» не полетит. И как сказать Карен, что у него ничего не вышло?

Проходя мимо склада, он услышал, как кто-то его зовет: «Харальд!»

Под стеной склада стоял грузовик, в тени которого прятался Бен. Харальд кинулся к нему.

— На, держи. — Бен протянул ему моток стального кабеля. — Тридцать метров, даже чуть больше.

— Вот спасибо! — обрадовался Харальд.

— Да возьми ж его, ради Бога, он тяжеленный!

Харальд взял кабель и повернулся, чтобы идти.

— Постой! Не пойдешь же ты с ним мимо часового! Спрячь в чемодан!

Харальд открыл чемодан. Он был полон.

— Отдай мне форму!

Харальд вынул из чемодана форму Арне, уложил моток вместо нее.

— Я от нее избавлюсь, не беспокойся, — взял форму Бен. — Ну, пошевеливайся!

— Но я обещал вам двести крон. — Харальд закрыл чемодан и полез за деньгами.

— Оставь их себе, — махнул рукой Бен. — И удачи тебе, сынок!

— Спасибо!

— А теперь исчезни, и чтоб я тебя больше не видел!

— Ага. — Харальд заторопился к выходу с базы.

Назавтра, в половине четвертого, в сером рассветном сиянии он стоял перед замком. В руке пустая двадцатилитровая канистра. Бак «шершня» вмещает сто семьдесят литров бензина, то есть приблизительно девять канистр. Законным путем бензин раздобыть нельзя, остается только одно — стащить его у немцев.

Остальное у него уже есть. Несколько часов работы, и «шершень» готов к взлету. Но бак для горючего пуст.

Дверь кухни бесшумно отворилась, и вышла Карен в сопровождении Тора, старого рыжего сеттера, до смешного похожего на ее отца, господина Даквитца. Карен помедлила на пороге, осторожно оглядываясь, как делает кошка, когда в дом приходят чужие. Даже в мешковатом зеленом свитере и старых коричневых брючках она выглядела потрясающе.

«Она назвала меня милым, — вспомнил он с нежностью. — Милым…»

Она ослепительно улыбнулась и слишком звонко для раннего утра сказала:

— Доброе утро!

Харальд приложил палец к губам. Безопасней будет молчать. Обсуждать больше нечего: ночью, сидя на полу церкви и жуя шоколад из кладовой Кирстенслота, они разработали план действий.

Под прикрытием леса они подошли к военному лагерю. Поравнявшись с палатками, осторожно выглянули из кустов. Как и ожидали, увидели только одного часового, который, зевая, стоял у палатки, где размещалась столовая.

Бензин ветеринарной роты хранился в цистерне, из предосторожности поставленной поодаль, в сотне метров от палаток.

«Жаль, что всего в сотне, — подумал Харальд, — лучше бы больше».

Бензин качали с помощью ручного насоса, и запора на нем не было.

Цистерна стояла на обочине дороги, ведущей к замку, так что подъезд к ней был обеспечен. Кран находился со стороны дороги, чтобы удобнее заправляться. Соответственно, тех, кто им пользовался, от лагеря за цистерной не разглядишь.

Все было как они ожидали, но Харальд медлил. Ну не безумие — воровать горючее под самым носом у немцев! Впрочем, затягивать с раздумьями не стоит. Страх может парализовать. Противоядие ему — действие. Харальд решительно вышел из укрытия, оставив Карен с собакой в кустах, и по мокрой траве быстро направился к цистерне.

Сняв с крючка наконечник шланга, он опустил его в канистру и потянулся к рукоятке насоса. Нажал на нее, внутри цистерны забулькало, и бензин шумно хлынул в канистру — но, пожалуй, все-таки недостаточно шумно, чтобы это услышал часовой.

Харальд беспокойно обернулся на Карен. Как они договорились, она следила за тем, что происходило вокруг, готовая дать сигнал, если кто приблизится.

Канистра быстро заполнилась. Завинтив крышку, Харальд поднял ее. Двадцать литров! Тяжелая! Аккуратно повесил наконечник, как положено, на крючок, и заторопился к кустам. Там торжествующе подмигнул Карен. План работал!

Оставив девушку на месте, он направился лесом к монастырю. Центральная дверь церкви была предусмотрительно отворена. Таскать тяжеленную канистру через окно было бы трудновато. В церкви Харальд с облегчением поставил канистру на пол. Открыл съемную панель на фюзеляже, открутил колпачок бака. Пальцы слушались плохо, онемели от тяжести. Опорожнив канистру, завинтил оба колпачка, чтобы меньше пахло бензином, и вышел.

Когда канистра наполнялась второй раз, часовой надумал сделать обход.

Харальд его не видел, но Карен свистнула и он понял, что дело неладно. Поднял глаза и увидел, как она с Тором выходит из-за кустов. Бросив рукоятку насоса, опустился на колени, чтобы из-под брюха цистерны оглядеть лужайку, и увидел приближающиеся солдатские сапоги.

Такую проблему они предвидели и подготовились к ней. Стоя на коленях, Харальд смотрел, как Карен шествует по траве. Часового она перехватила, когда он был метрах в тридцати от цистерны. Пес дружелюбно его обнюхал. Карен вынула сигареты. Неужели откажется часовой покурить с хорошенькой девушкой? Или он ярый сторонник порядка и попросит ее прогуливать свою собаку в ином месте, а сам продолжит обход? Харальд затаил дыхание. Часовой взял сигарету, и они закурили.

Солдат был низкорослый, с нездоровым цветом лица. О чем они говорят, не было слышно, но он знал, что Карен жалуется, будто не может уснуть, что ей одиноко и хочется с кем-то поговорить.

— Ты не думаешь, что ему покажется это подозрительным? — спросила Карен, когда они обсуждали ночью свой план.

Харальд уверил ее, что флирт с ней доставит жертве такое удовольствие, что часовому даже в голову не придет задуматься о ее мотивах. В глубине души Харальд был совсем не так в этом уверен, но, на удачу, часовой вполне подтвердил его прогноз.

Он видел, как Карен показывает на поваленный ствол чуть в стороне, как ведет к нему часового. Она уселась так, чтобы часовой был спиной к цистерне, если вздумает сесть тоже. Теперь, по плану, следует завести речь о том, что местные парни все такие скучные-пресные, и как она любит поговорить с мужчинами, повидавшими свет. Вот она похлопала ладонью по стволу, приглашая сесть рядом. И часовой, разумеется, не устоял.

Харальд возобновил откачку, наполнил канистру и поспешил в лес. Уже сорок литров!

Когда он вернулся, Карен и часовой сидели на том же месте. Работая рукояткой, он подсчитал, сколько времени потребуется на все. Наполнить канистру — примерно минута, дойти до церкви — примерно две, перелить бензин в бак — еще одна, обратный путь — еще две. То есть шесть минут на одну ходку, следовательно, пятьдесят четыре минуты на девять полных канистр. Если к концу устанет, может, уйдет час.

Выдержит ли часовой такую долгую болтовню? Делать ему больше-то нечего. Побудка у солдат в пять тридцать, до нее еще целый час, а к обязанностям своим они приступают в шесть. Если предположить, что британские войска в ближайший час в Данию не войдут, у часового нет причин прекратить разговор с хорошенькой девушкой. И все-таки он солдат, послушный воинской дисциплине, и, возможно, сочтет своим долгом сделать обход.

Оставалось надеяться на удачу и поторапливаться.

Он отнес в церковь третью канистру. В баке плескалось уже шестьдесят литров — хватит почти на треть дороги до Англии.

Харальд продолжил свои ходки. Согласно руководству, которое он нашел в кабине, с полным баком «хорнет мот» может пролететь шестьсот тридцать две мили, то есть почти тысячу километров. Но это если ветер попутный. До английского берега, судя по атласу, около шестисот миль, то есть девятьсот пятьдесят километров. Задела почти никакого. При встречном ветре они не дотянут до берега и рухнут в море.

«Надо взять еще канистру в кабину», — решил он.

Канистры хватит еще на сто километров — при условии, разумеется, что удастся придумать, как дозаправиться на лету.

Качал Харальд правой рукой, а тащил левой, и к тому времени, когда опорожнил в бак четвертую канистру, обе руки ломило. Придя в пятый раз, он увидел, что часовой встает, вроде бы собираясь уходить, а Карен разговора не прекращает. Вот она рассмеялась каким-то его словам, потом игриво хлопнула по плечу. Такой кокетливый жест был совсем не в ее характере, но Харальда все равно ревностью укололо.

«Меня по плечу ни разу игриво не хлопала! Зато назвала милым…»

Чувствуя, что пролетел уже две трети пути до английского берега, он доставил в церковь пятую и шестую канистры.

Всякий раз, замирая от страха, Харальд думал о брате. Осознать, что Арне мертв, оказалось непросто. Он советовался мысленно с братом: одобрит ли он его действия, что скажет по поводу того или иного пункта плана: рассмеется, съязвит или похвалит».

Харальд, не разделявший строгих религиозных убеждений отца — разговоры о рае и аде казались ему проявлением суеверия, — приблизился к пониманию, что в каком-то смысле мертвые живут в памяти тех, кто их любил, и что это и есть разновидность бессмертия. Когда решимость ослабевала, он вспоминал, что Арне за эту миссию отдал жизнь, и прилив преданности брату придавал ему сил, пусть даже брата, которому он обязан своей преданностью, уже не было на свете.

Вернувшись к церкви с седьмой канистрой, он увидел солдата, который в одном белье выскочил из монастырской галереи. Харальд замер. Канистра в его руках — улика не хуже дымящегося ружья. Полусонный солдат, зевая, стал мочиться в кусты. Харальд узнал Лео, рядового, который так навязывался со своей дружбой три дня назад.

Лео поймал его взгляд и сам перепугался.

— Извини, — пробормотал он.

«Ага, значит, мочиться в кусты запрещено», — догадался Харальд.

За монастырем выстроили уборную, но туда было далековато и Лео словчил.

— Пустяки, — выдавив улыбку, сказал по-немецки Харальд, но с дрожью в голосе совладать не сумел.

Но Лео этого не заметил и, застегнувшись, нахмурился.

— А что в канистре?

— Вода для моего мотоцикла.

— А! — Лео широко зевнул и ткнул пальцем в кусты. — Понимаешь, мы не должны…

— Да ладно!

Лео, кивнув, поплелся назад урвать еще немного сна.

Харальд вошел в церковь. Там постоял с закрытыми глазами, приходя в себя от пережитого, а потом перелил горючее в бак.

Подходя к цистерне в восьмой раз, он понял, что план их начинает давать слабину. Карен, которая шла к лесу, обернулась, чтобы помахать часовому, так что расстались они, надо думать, в дружеских отношениях, но, конечно же, часового звал долг. Впрочем, он удалялся от цистерны в сторону столовой и наполнить канистру Харальду не помешал.

На обратном пути, в лесу, Карен поравнялась с ним, чтобы прошептать:

— Ему надо затопить плиту в кухне.

Харальд кивнул и заторопился дальше. Опорожнив канистру в бак самолета, пошел в девятую ходку. Часового нигде не было. Карен подняла большой палец, что значило: «Давай, вперед!» Харальд наполнил канистру в девятый раз, вернулся в церковь. Как он и предполагал, бак наполнился до краев, в канистре даже осталось немного. Но нужна была еще канистра, про запас, и он снова пошел к цистерне, в последний раз.

На опушке его остановила Карен, кивком указав на цистерну, перед которой топтался часовой. Харальд увидел, что в прошлый раз он в спешке, черт побери, забыл вернуть наконечник шланга на крючок, и тот неопрятно висит-покачивается. Солдат в недоумении огляделся, потом повесил шланг как полагается, достал из кармана пачку сигарет, сунул одну в рот, открыл коробок со спичками и только тогда одумался, отошел от цистерны, прежде чем чиркнуть спичкой.

— Разве уже не хватит? — прошептала Карен.

— Еще одну нужно!

Часовой, покуривая, удалялся от цистерны, и Харальд решил рискнуть, перешел по траве к цистерне. Оказалось, что та не вполне скрывает его: если солдат обернется, непременно заметит, — тем не менее сунул наконечник в канистру и принялся качать. Наполнил, повесил наконечник на место, завинтил канистру и пошел к лесу.

И почти уже дошел, когда раздался окрик. Сделав вид, будто ничего не слышат, не повернув головы и не ускорив шаг, Харальд продолжал идти.

Часовой снова закричал, послышался топот сапог, но Харальд как ни в чем не бывало углубился в лес.

Из-за дерева возникла Карен.

— Спрячься! — прошептала она. — Я заморочу ему голову.

Харальд бросился за густые кусты, вжался в землю, укрыв канистру собой. Тор прыгнул за ним, думая, что это игра, получил по носу и, обиженный, поплелся прочь.

— Где он? — послышался голос.

— Ты про Кристиана? — невинным голосом поинтересовалась Карен.

— А кто это?

— Один из наших садовников. Слушай, Луди, тебе так идет, когда ты злишься!

— Да брось ты! Лучше скажи, что он там делает.

— Лечит деревья от этих, видишь, уродливых наростов на стволах. У него там в канистре специальная жидкость для этого.

Придумано, надо отдать должное Карен, здорово, хоть она и забыла, как по-немецки «фунгицид».

— В такую рань? — недоверчиво спросил Луди.

— Говорит, лекарство лучше действует, когда прохладно.

— Я видел, как он шел от цистерны с бензином.

— Бензином? А зачем Кристиану бензин? У него нет машины. Скорее всего просто срезал путь по лужайке.

— Что-то я, — хмыкнул Луди, — не заметил тут никаких больных деревьев.

— А посмотри сюда. — Трава зашуршала, когда они сделали несколько шагов. — Видишь нарост на стволе, похожий на огромную бородавку? Она погубит дерево, если Кристиан его не полечит.

— Надо же! Что ж, скажи своим слугам, пусть держатся подальше от лагеря.

— Непременно скажу. И прошу прощения за беспокойство. Уверена, Кристиан не хотел ничего плохого.

— Ну хорошо.

— До свидания, Луди. Может быть, завтра увидимся.

— Я буду здесь.

— Счастливо!

Харальд переждал несколько минут, пока Карен не прошептала: «Все чисто», — и выбрался из-под куста.

— Ты была великолепна!

— Становлюсь такой вруньей, что впору забеспокоиться!

Они направились к монастырю, где их ждал еще один сюрприз.

Почти уже выйдя из леса, Харальд заметил у церкви Пера Хансена, местного полицейского и нациста. Какого черта Хансену тут понадобилось? В такую, как выразился Луди, рань?

Хансен стоял как вкопанный, сложив руки на груди и расставив ноги, и взирал на лагерь, видневшийся между деревьями. Харальд, упреждая, коснулся руки Карен, но оба они не успели остановить Тора, который, немедля почуяв настроение хозяйки, кинулся на врага, но остановился на безопасной дистанции и залаял. Хансен от неожиданности испугался, разозлился и потянулся рукой к кобуре.

— Я с ним разберусь, — прошептала Карен и, не дожидаясь ответа, на ходу свистнула собаке: — Ко мне, Тор!

Харальд поставил канистру и снова улегся, сквозь листву наблюдая за происходящим.

— Собаку надо держать на поводке! — возмутился Хансен.

— Почему? Тор здесь живет.

— Злющий какой!

— Лает на чужих? Это его работа.

— Если он нападет на представителя полиции, его могут застрелить.

— Что за вздор! — произнесла Карен с высокомерием, поневоле заметил Харальд, свойственным богатым и знатным. — И что вы здесь делаете, в нашем парке? В такое-то время?

— Я здесь по служебному делу, фрекен, так что следите за своими манерами.

— По служебному? — недоверчиво протянула Карен. Харальд понял, что она актерствует, чтобы вытянуть из Хансена побольше. — По какому именно?

— Ищу парня по имени Харальд Олафсен.

Харальд опять чертыхнулся. Этого он не ожидал.

— Никогда о таком не слышала! — Карен мигом взяла себя в руки.

— Он школьный приятель вашего брата, и его ищет полиция.

— Не хватало еще, чтобы я помнила всех одноклассников брата!

— Он гостил тут, в замке.

— Да? И как он выглядит?

— Лет восемнадцать, рост метр восемьдесят шесть, волосы светлые, глаза голубые, возможно, одет в синий школьный пиджак с нашивкой на рукаве, — протараторил Хансен выученное назубок описание полицейского запроса.

— Похоже, симпатичный парень, если не считать пиджака… но я его не припоминаю, — беспечно отозвалась Карен, хотя по лицу ее Харальд видел, как она напряжена и встревожена.

— Он был здесь не меньше двух раз, — гнул свое Хансен. — Я сам его видел.

— Значит, мы с ним разминулись. А что он такого сделал? Забыл вернуть библиотечную книгу?

— Не зз… то есть сказать не могу. Поступил запрос. Обычное дело.

«Хансен явно не знает, в чем проступок, — решил Харальд. — Запрос поступил сверху, из Копенгагена, от Петера Флемминга скорее всего».

— Мой брат сейчас в Орхусе, а у нас тут никто не гостит. Кроме сотни солдат, разумеется.

— В прошлый раз, когда я видел Олафсена, он был на каком-то опасного вида драндулете.

— А, тот мальчик! — вроде как припомнила Карен. — Так его исключили из школы. Папа ни за что бы его не принял!

— Да? Ну, мне так и так нужно переговорить с вашим отцом.

— Он еще спит.

— Я подожду.

— Как угодно. Пойдем, Тор! — И Карен пошла к дому, а Хансен в противоположную сторону.

Харальд ждал. Карен приблизилась к церкви, оглянулась проверить, не смотрит ли Хансен, и проскользнула в дверь. Хансен шел по дорожке к замку. Харальд из всех сил надеялся, что ему не придет в голову поговорить с Луди, который мог бы поведать о том, как только что высокий блондин, подходящий под описание, околачивался у цистерны с бензином. К счастью, Хансен прошел через лагерь без остановки и вскоре исчез за поворотом, видимо, направляясь к заднему входу.

Харальд влетел в церковь и поставил канистру на плитки пола. Карен закрыла дверь, повернула ключ в замке, задвинула засов и повернулась к Харальду.

— Ты, наверное, совсем вымотался!

Так оно и было. Руки ломило, и от беготни по лесу с тяжелой ношей гудели ноги. Едва он перевел дух, как почувствовал, что к горлу подкатывает тошнота: надышался парами бензина.

— А ты-то была просто чудо! — похвалил он Карен. — Как флиртовала с Луди! Словно он завиднейший из женихов Дании!

— Да! На ладонь ниже меня!

— И полностью одурачила Хансена!

— Ну, это было совсем легко.

Харальд поднял канистру и поставил в кабину, на багажную полку за сиденьями. Закрыв дверцу и обернувшись, он обнаружил Карен, которая стояла совсем близко с широкой ухмылкой на губах.

— Мы справились! — торжествующе произнесла она.

— Черт побери, да!

Обхватив Харальда руками за шею, Карен выжидательно на него посмотрела, будто хотела, чтобы он ее поцеловал. Харальд подумал, может, сначала спросить разрешения, а потом решил вести себя по-мужски. Закрыл глаза, наклонился… Губы у нее были мягкие и горячие. Он мог бы стоять так вечность, недвижно, чувствуя прикосновение ее губ, но у Карен намерения были другие. Она откинула голову, а потом поцеловала его сама. Сначала верхнюю губу, потом нижнюю, потом подбородок, потом снова губы. Словно изучала его губами. Харальд никогда еще так не целовался. Открыв глаза, он увидел, что глаза Карен искрятся весельем.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— Неужели я правда тебе нравлюсь?

— Конечно, нравишься, глупый!

— Ты мне тоже!

— Вот и отлично.

— Вообще-то, — чуть помедлив, прибавил он, — на самом деле я тебя люблю.

— Да я знаю, — отозвалась Карен и принялась целовать его снова.

Глава 25

Ярким летним утром шагая по центру Морлунде, Хермия Маунт думала о том, что находиться здесь ей куда опасней, чем в Копенгагене. В этом городишке ее могли узнать.

Два года назад, когда они с Арне обручились, он привез ее на Санде познакомить с родителями. Уж тогда они по Морлунде нагулялись: сходили на футбольный матч, посидели в любимой пивной Арне, прошлись по магазинам с его матушкой. От этих воспоминаний саднило сердце. В нынешних обстоятельствах, если кто-то из местных ее припомнит, узнает в ней англичанку, невесту старшего сына Олафсенов, по городу поползут слухи, и, чего доброго, новость дойдет до полиции.

Так что этим утром, пусть даже в шляпке и темных очках, все равно она чувствовала себя слишком заметной. Но ничего не попишешь — приходилось идти на риск.

Весь прошлый вечер она бродила по центру города в надежде столкнуться где-нибудь с Харальдом. Зная, какой он поклонник джаза, сразу направилась в джаз-клуб, но наткнулась на запертую дверь. Да и вообще оказалось, что злачных мест, где могла бы собираться молодежь, в городе очень мало. В общем, вечер пропал зря.

Сегодня Хермия собиралась застать его дома, на Санде. Сначала думала обойтись звонком, но это было опасно. Если позвонить и назваться настоящим именем, не исключено, кто-то подслушает и донесет. Если назваться выдуманным или не представляться совсем, можно спугнуть Харальда, и он сбежит. Значит, надо ехать самой.

Но это еще рискованней. Морлунде все-таки город, а на крошечном островке все всех знают. Оставалось надеяться, что местный люд примет ее за отдыхающую и не станет слишком разглядывать. Выбора все равно нет. До полнолуния осталось всего пять дней.

С чемоданчиком в руке она дошла до причала, по трапу поднялась на паром. На входе немецкий солдат и полицейский-датчанин проверяли документы. Хермия предъявила бумаги на имя Агнес Рикс, которые выдержали уже три проверки, но по телу все равно прошла холодная дрожь.

Полицейский рассмотрел ее удостоверение.

— Далековато от дома забрались, фрекен Рикс.

Ответ она заготовила.

— Я приехала на похороны родственника.

Предлог для дальней поездки самый уважительный. На какой день назначено отпевание, она не знала, но что может быть естественней, чем приехать на похороны за день или два, учитывая трудности военного времени.

— Надо думать, к Олафсенам…

— Да. — Горячие слезы обожгли ей глаза. — Мы с Арне троюродные, но моя мама была очень близка с Лисбет Олафсен.

Полицейский, несмотря на темные стекла очков, почувствовал ее горе.

— Мои соболезнования. — Он вернул документы. — Времени у вас еще много.

— В самом деле? Я не смогла дозвониться, чтобы узнать поточней…

— Служба начнется сегодня в три.

— Благодарю вас.

Пройдя вперед, Хермия встала у поручня. Паром неспешно выползал из гавани, а она смотрела на воду, на плоский, невыразительный силуэт острова и вспоминала свой прошлый сюда приезд. Тогда ее поразило, в каком холодном и неуютном доме вырос Арне, какие строгие у него родители. Просто непостижимо, как в этом мрачном гнезде вылупился весельчак Арне.

Она и сама была человеком суровым — во всяком случае, так думали многие ее коллеги. В этом смысле она заняла в жизни Арне примерно то место, которое занимала его мать. Заставляла приходить в назначенный час и выполнять обещания, не допускала, чтобы он напивался. А он взамен учил ее отдыхать и веселиться.

Однажды она сказала ему: «Всему свой час, включая и непосредственность!»

Он весь день потом хохотал.

В другой раз они попали на Санде на Рождество, которое в доме Олафсенов проходило скорее как Великий пост. Рождество для них было религиозным торжеством, а не поводом повеселиться. И все-таки ей понравилось, как спокойно прошел праздник. Она разгадывала кроссворды с Арне, старалась подружиться с Харальдом, уплетала простые блюда фру Олафсен, и в теплой меховой шубе гуляла в холод по пляжу, рука об руку с любимым.

«Только подумать, теперь я еду его хоронить…»

Очень хотелось на службу, но понятно, что об этом не может быть и речи. Слишком много народу увидит ее и узнает. Не исключено, что там будет и секретный агент полиции. В конце концов, если Хермия вычислила, что миссию, которую не успел выполнить Арне, принял на себя кто-то другой, в полиции могут прийти к тем же выводам.

«По сути, — поняла она вдруг, — похороны меня задержат».

Придется пережидать обычную печальную суету: соседки будут готовить еду на кухне, прихожане — расставлять цветы в церкви, организатор похорон — нервничать, все ли идет как надо и кто именно понесет гроб. Все разойдутся только после того, как выпьют чаю с печеньем, оставив близких покойного с их горем.

«Значит, сейчас надо убить время, соблюдая осторожность. Если Харальд передаст пленку сегодня, утром успею на первый поезд до Копенгагена, вечером переправлюсь на Борнхольм, в Швеции окажусь на следующий день и через двенадцать часов, за два дня до полнолуния, попаду в Лондон. Стоит потерпеть несколько часов».

Сойдя с парома на Санде, Хермия направилась к гостинице. Войти внутрь было бы неразумно: вдруг кто-то узнает, — поэтому она побрела по пляжу. Нельзя сказать, что погода располагала к загару — по небу бежали облака, с моря дул ветер, было прохладно, — но в воде виднелись старомодные, в полоску, купальные кабинки и отдыхающие плескались в волнах, посиживали на песке. Отыскав укромную впадинку в дюнах, Хермия устроилась там, подальше от глаз, и сидела, пока не начался прилив и лошадь, приведенная из гостиницы, не перетащила кабинки повыше на пляж.

«Последние две недели я только тем и занимаюсь, что сижу и жду!»

В третий раз она видела родителей Арне, когда они наведались в Копенгаген, где не были десять лет. Арне повел всех в сад Тиволи. Он был сама веселость и очарование, шутил с официантками, смешил мать, даже разговорил своего кислого отца так, что и тот пустился в воспоминания о школьных годах, проведенных в Янсборге. А вскоре, и месяца не прошло, в страну вторглись нацисты, и Хермии пришлось бежать, с позором, считала она, в закупоренном вагоне, в компании дипломатов из стран, враждебных Германии.

И вот теперь она снова здесь, по шпионскому делу. Рискует жизнью, навлекает смерть на других.

В полпятого она вышла из своего укрытия. Дом пастора в шести километрах от гостиницы, бодрым шагом — это два часа с лишним, значит, в семь она окажется там. К тому времени, считала Хермия, гости разойдутся, и Харальд с родителями будет тихо сидеть на кухне.

Пляж не был безлюдным, несколько раз ей встречались гуляющие. Хермия обходила их стороной: пусть думают, что она не в настроении.

Наконец вдали показались приземистые очертания церкви и пасторского дома. При мысли о том, что тут жил Арне, у нее опять навернулись слезы. Людей поблизости не было. Подойдя ближе, на маленьком кладбище она заметила свежий холмик.

С разрывающимся сердцем пройдя через церковный двор, Хермия остановилась у могилы своего жениха. Сняла темные очки. Цветы лежали холмом. Люди всегда несут на похороны много цветов, особенно когда умирает кто-то молодой. Эта мысль ее почему-то добила. Она зарыдала, упала на колени, вцепилась руками в землю, под которой лежал сильный, прекрасный Арне.

«Я усомнилась в тебе, — винилась она, — а ты оказался самым смелым из нас…»

Но вот слезы кончились и она тяжело поднялась на ноги. Промокнула лицо рукавом. У нее дел невпроворот. Повернулась, чтобы уйти, и заметила высокую худую фигуру отца Арне. Он стоял в нескольких шагах, смотрел на нее. Подошел неслышно и ждал, когда Хермия выплачется.

— Хермия, — произнес он. — Благослови тебя Бог.

— Спасибо, пастор. — Хотелось обнять его, но она не решилась, просто пожала руку.

— Ты опоздала на похороны.

— Я нарочно. Нельзя, чтобы меня видели.

— Тогда пойдем в дом.

Хермия пошла за ним по жесткой траве. Фру Олафсен была в кухне, в кои-то веки не у раковины, сидела за кухонным столом в черном платье и шляпке. Видимо, соседки прибрались после поминок, вымыли всю посуду. Завидев Хермию, мать Арне разрыдалась.

Они обнялись, но Хермия сделала это вполсердца. Того, кто ей нужен, в комнате не было. Как только представилась возможность, она сказала:

— Я надеялась застать здесь Харальда.

— Его тут нет, — вздохнула фру Олафсен.

Хермию охватило ужасное предчувствие, что все это долгое и опасное путешествие предпринято зря.

— Разве он не приехал на похороны?

Мать покачала головой. Стараясь справиться с нетерпением, Хермия поинтересовалась:

— Так где же он?

— Присядь-ка, — подал голос пастор.

Хермия призвала на помощь выдержку. Пастор привык, чтобы ему подчинялись. Если прекословить, ничего не добьешься.

— Выпьешь чашку чаю? — предложила фру Олафсен. — Правда, не настоящий, конечно…

— Да, с удовольствием.

— А бутерброд съешь? Тут еще много осталось.

— Нет, спасибо. — Хермия, у которой весь день крошки во рту не было, даже думать о еде не могла. — Но где же Харальд?

— Мы не знаем, — ответил пастор.

— Как такое возможно?

Пастор, небывалое дело, смутился.

— Мы с Харальдом обменялись резкими словами, я в упрямстве не уступил ему. С тех пор Господь послал мне напоминание о том, как драгоценно время, которое человек проводит с сыновьями. — По щеке его скатилась слеза. — Харальд покинул дом в гневе, отказался сообщить, куда направляется. Через пять дней вернулся, всего на несколько часов, и мы в некотором роде примирились. В тот раз он сказал матери, что погостит у одноклассника, но когда мы туда позвонили, его там не оказалось.

— Думаете, он все еще обижен на вас?

— Нет, — покачал головой пастор. — То есть, конечно, это не исключено, но прячется он не поэтому.

— Что вы имеете в виду?

— Сын соседа, Акселя Флемминга, служит в полиции в Копенгагене.

— Помню, — кивнула Хермия. — Петер Флемминг.

— Ему хватило совести явиться на похороны! — с несвойственной ей горечью вставила фру Олафсен.

— Петер утверждает, что Арне шпионил на Англию, а Харальд продолжает то, что он не доделал.

— Вот как?

— Ты, похоже, не удивлена.

— Не буду лукавить, — призналась Хермия, — Петер прав. Я попросила Арне сфотографировать военную базу, которая расположена тут, на острове. Пленка сейчас у Харальда.

— Как ты могла! — воскликнула фру Олафсен. — Из-за этого мы потеряли сына, а ты — жениха!

— Простите меня! — прошептала Хермия.

— Идет война, Лисбет, — одернул жену пастор. — Много молодежи погибло, сопротивляясь нацистам. Разве это вина Хермии?

— Мне непременно нужно забрать пленку у Харальда, — вздохнула Хермия. — Мне надо его найти. Неужели вы мне не поможете?

— Я не могу потерять второго сына! Я этого не вынесу! — простонала мать.

Пастор взял ее за руку.

— Арне боролся с нацистами. Если Хермия и Харальд смогут закончить то, что он начал, тогда наш сын погиб не напрасно. Мы должны помочь.

— Я понимаю, — покивала фру Олафсен, — я понимаю. Просто мне страшно…

— Так куда, Харальд сказал, он поехал? — спросила Хермия.

— В Кирстенслот, — ответила фру Олафсен. — Это замок под Копенгагеном. Там живут Даквитцы. Их сын, Йозеф, учился в одном классе с Харальдом.

— Но они сказали, что его там нет.

— Да, но он где-то неподалеку. Я разговаривала с сестрой Йозефа, Карен, они близняшки. Между ними, Карен и Харальдом, что-то есть, какое-то чувство.

— С чего ты взяла? — поразился пастор.

— С того, как звучит ее голос, когда она о нем говорит.

— Мне ты об этом ничего не сказала!

— Ты бы не поверил.

— Пожалуй, ты права, — покаянно улыбнулся пастор.

— Значит, вы думаете, Харальд где-то в окрестностях Кирстенслота и Карен знает, где он? — спросила Хермия.

— Да.

— В таком случае мне нужно туда.

Пастор достал часы из кармашка жилета.

— Последний поезд уже ушел. Останься на ночь, а утром я доставлю тебя к первому парому.

— Как это возможно, что вы так добры? Ведь из-за меня погиб ваш сын! — тихо, почти что шепотом выговорила Хермия.

— Бог дал, Бог и взял, — отозвался пастор. — Благословенно будь имя Господа.

Глава 26

«Шершень» был готов к полету.

Харальд установил провода, которые добыл в Водале. Последней его серьезной заботой стала прохудившаяся шина. Воспользовавшись домкратом от «роллс-ройса», он приподнял самолет, снял колесо и, доставив его в ближайший гараж, заплатил механику за работу. Кроме того, придумал, как можно дозаправиться в воздухе: придется вынуть стекло из окна кабины и через него дотянуть шланг до отверстия бензобака. И наконец, расправил крылья и специальными стальными штырями укрепил их в позиции для полета. Теперь самолет заполнил собой всю ширину церкви.

Он выглянул из окна. День был тихий, с легким ветерком и сквозными низкими облаками, которые помогут спрятать «шершень» от люфтваффе.

Сегодня они взлетят. Живот сводило от беспокойства, стоило ему об этом подумать. Даже полетать над Водалем в тренировочном «мотыльке» выглядело приключением, от которого волосы дыбом. А теперь он намерен тысячу километров пролететь над открытым морем!

Самолет такого типа задуман, чтобы лететь, не удаляясь от берега, и в случае неполадок спланировать на землю. Таким образом, маршрут отсюда до Англии следовало проложить над береговыми линиями Дании, Германии, Голландии, Бельгии и Франции. Но они с Карен полетят прямо в море, подальше от стран, оккупированных нацистами. Если что не так, садиться им будет некуда.

Харальд раздумывал над этим, когда в окно проскользнула Карен с корзинкой в руке, словно Красная Шапочка. У него сразу потеплело на сердце. Весь день, работая над самолетом, он думал о том, как они целовались сегодня утром, после кражи бензина, и то и дело прикасался к губам, чтобы оживить воспоминания.

Карен посмотрела на самолет и выдохнула:

— Вот это да!

Такая реакция была ему очень приятна.

— Хорош, правда?

— Но в таком виде ты не выведешь его через дверь.

— Знаю. Придется сложить крылья, а снаружи опять расправить.

— Так зачем ты расправил их здесь?

— Для тренировки. Второй раз я справлюсь с ними быстрее.

— И за сколько управишься?

— Не знаю.

— А солдаты? Если они нас увидят…

— Они будут спать.

— Значит, мы готовы, правда? — торжественным тоном проговорила она.

— Готовы!

— И когда полетим?

— Конечно, сегодня!

— О Боже!

— Если выжидать, только увеличишь шанс, что нас обнаружат еще до того, как мы взлетим.

— Я понимаю, но…

— Что?

— Наверное, я не ожидала, что это случится так скоро… — Она вынула из корзинки сверток и рассеянно подала ему. — Вот тебе холодное мясо.

— Спасибо. — Он внимательно на нее посмотрел. — Ты ведь не передумала, нет?

Она решительно затрясла головой.

— Нет. Просто вдруг вспомнила, что уже три года не правила самолетом.

Он подошел к верстаку, выбрал небольшой топорик и моток крепкой веревки, уложил их в ящик под приборной доской в кабине.

— Зачем это? — поинтересовалась Карен.

— Если свалимся в море, думаю, самолет потонет — мотор ведь тяжелый, — но крылья, когда они сами по себе, останутся на плаву. Так что если сумеем их отрубить, можно будет связать их вместе, и получится плот.

— Это в Северном-то море? Да мы сразу замерзнем.

— Все лучше, чем утонуть.

Ее передернуло.

— Ну, тебе видней.

— Еще хорошо бы печенья и пару бутылок с водой…

— Я возьму на кухне. Кстати про воду… мы пробудем в воздухе гораздо больше, чем шесть часов.

— И что?

— А писать как?

— Откроем дверь и будем надеяться на лучшее.

— Да, тебе хорошо!

— Ну извини! — ухмыльнулся он.

Она огляделась и нашла пачку старых газет.

— Вот, сунь их куда-нибудь.

— Зачем?

— Вдруг мне приспичит…

— Что-то я не пойму… — вскинул он бровь.

— И моли Бога, чтобы не довелось понять.

Он послушно положил газеты на сиденье.

— А карты у нас есть? — спросила Карен.

— Нет. Я решил, что мы просто полетим на запад, пока не долетим до земли, и земля эта будет Англия.

Карен покачала головой.

— В воздухе довольно трудно понять, где ты находишься. Я несколько раз терялась, просто летая тут по окрестностям. Вдруг нас снесет с курса? Чего доброго, сядем во Франции.

— Ого! Об этом я не подумал!

— Единственный способ сверить свое положение — это сравнить территорию, которая под тобой, с картой. Я посмотрю, может, у нас что есть дома.

— Давай.

— Пойду-ка я сразу и принесу все, что нужно. — Она вылезла в окно, теперь уже с пустой корзинкой.

Харальд так нервничал, что не смог куска проглотить. Отложил мясо, которое принесла Карен, и принялся складывать крылья «шершня». По задумке конструкторов, процедура должна быть несложной, чтобы владелец летательного аппарата мог проводить ее каждый раз, прежде чем поставить его в гараж рядом с автомобилем.

Чтобы верхнее крыло не задевало крышу кабины в сложенном положении, внутренняя часть подвижного сегмента была на петлях, поэтому первым делом Харальд отомкнул и поднял эти сегменты.

У верхних крыльев с нижней стороны имелась скрепа, которую Харальд сначала отсоединил, а потом зафиксировал ею внутренние края нижних и верхних крыльев, чтобы не бились один о другой.

В летной позиции крылья удерживали Г-образные штыри в лонжеронах всех четырех крыльев. В верхних штыри удерживались на месте той самой скрепой, которую Харальд теперь вынул, так что оставалось только повернуть штырь на девяносто градусов да сантиметров на десять потянуть на себя.

В нижних крыльях штыри удерживались на месте кожаными ремнями. Харальд отсоединил ремень на левом крыле, повернул штырь и потянул его.

Едва штырь вышел, как крыло поехало, начало двигаться.

Харальд понял, что этого следовало ожидать. В припаркованном положении самолет стоял криво, с носом, устремленным вверх, и теперь тяжелое двойное крыло пошло назад, движимое силой земного притяжения. Он стал цепляться за него в ужасе, что, ударившись о фюзеляж, оно причинит разрушения. Попытался взяться за ведущий край нижнего крыла, но тот оказался слишком толст, чтобы ухватить ладонью.

— Черт! — выкрикнул он.

Шагнул вперед, следуя за крылом, и схватился за стальные тросы, соединяющие верхние и нижние крылья. Нашел точку опоры и замедлил движение, но трос впился ему в кожу, да так больно, что Харальд вскрикнул и машинально разжал пальцы. Крыло поползло дальше и остановилось, лишь когда громко стукнулось о фюзеляж.

Браня себя за беспечность, Харальд кинулся к хвосту, двумя руками взялся за законцовку нижнего крыла и потряс так, чтобы понять, нанесен ли урон. Слава Богу, вроде нет. Края крыльев вроде бы целые, и на фюзеляже никаких вмятин. Все цело, кроме распоротой кожи на правой руке.

Слизывая кровь с ладони, Харальд перешел на правую сторону. На этот раз, чтобы крыло не поехало само по себе, подпер его снизу ящиком со старыми журналами. Вытащил штыри, обошел крыло, оттолкнул ящик и придержал крыло так, чтобы оно сложилось мягко и медленно.

Вернулась Карен.

— Все взяла? — беспокойно спросил Харальд.

— Мы не можем лететь сегодня! — Она бросила корзинку на пол.

— Как?! — опешил Харальд. — Почему?

— Я завтра танцую.

— Танцуешь?! — вышел он из себя. — Да как ты можешь ставить это выше нашего дела?

— Это особая история. Я говорила тебе, что готовлю ведущую партию. И вот теперь половина труппы слегла с каким-то желудочным заболеванием. У нас два состава, и обе примы больны, поэтому назначили танцевать меня. Это потрясающая, невероятная удача!

— На мой-то взгляд, это чертовская неудача!

— Я буду танцевать на главной сцене Королевского театра, и знаешь что? Сам король придет на спектакль!

— Не могу поверить, что это говоришь ты… — В полной растерянности он причесал волосы пятерней.

— Я заказала тебе билет. Получишь его в кассе.

— Я не пойду.

— Да не будь ты занудой! Полетим завтра вечером, после спектакля. Следующий спектакль только через неделю, к тому времени какая-нибудь из прим выздоровеет.

— Да плевать я хотел на ваш чертов балет! Сейчас война! Хейс считает, что британцы готовят большой налет! Наши снимки должны попасть к ним раньше! Подумай о том, сколько жизней стоит на кону!

Глубоко вздохнув, Карен заговорила мягче:

— Я знала, что ты так к этому отнесешься, и подумывала о том, чтобы отказаться… Но я не могу. Понимаешь, не могу, и все. И потом, если полетим завтра, мы будем в Англии за три дня до полной луны.

— Оставаясь здесь еще целые сутки, мы смертельно рискуем!

— Но послушай, ни одна душа не знает о самолете — с чего вдруг его завтра найдут?

— Это возможно.

— Да не выдумывай ты! Мало ли что возможно!

— Это я выдумываю? Меня ищет полиция, ты знаешь. Я вне закона и хочу как можно скорей убраться отсюда!

Тут уже и она разозлилась.

— Ты тоже должен понять, как серьезно я отношусь к этой роли! Как много она для меня значит!

— Нет, я не понимаю.

— Послушай, да я могу погибнуть в полете!

— Я тоже!

— И в тот момент, когда я буду тонуть в Северном море или замерзать до смерти на твоем самодельном плоту, прежде чем умру, я хочу думать о том, что чего-то добилась в этой жизни, что танцевала перед королем и имела успех на сцене Королевского театра! Ты можешь это понять?

— Нет, не могу.

— Ну и иди к черту! — бросила она и исчезла в окне.

Харальд как оглушенный смотрел ей вслед. Не меньше минуты прошло, прежде чем он пошевелился. Потом заглянул в корзинку, которую она принесла. Там было две бутылки минеральной воды, пачка сухого печенья, фонарик, запасная батарейка к нему и две запасные лампочки. Карты не было, зато валялся старый школьный атлас. Он открыл книжку. На пустом листе было написано: «Карен Даквитц. 3-й класс».

— Вот черт, — вздохнул Харальд.

Глава 27

Петер Флемминг стоял на причале в Морлунде и дожидался последнего парома с Санде в надежде встретить таинственную незнакомку.

То, что Харальд не появился на похоронах брата, огорчило, но не удивило его. Петер внимательно разглядел присутствующих. Большинство — местные жители, которых он знал с детства. Интересовали его как раз другие. Когда после церемонии все собрались в доме пастора выпить чаю, он переговорил с каждым из незнакомцев. Несколько школьных товарищей, сослуживцы по армии, друзья из Копенгагена, директор Янсборгской школы. У него имелся список всех, кто приехал, составленный патрульными на пароме. Переговорив с человеком, он помечал его имя галочкой. Без галочки осталось только одно имя: фрекен Агнес Рикс.

Вернувшись к причалу, он справился у патрульного, переправлялась ли Агнес Рикс на «большую землю».

— Пока нет, — покачал головой тот. — Я бы ее точно запомнил. У нее тут, знаете, все в порядке, — ухмыльнувшись, жестом обозначил высокую грудь.

Петер отправился в отцовскую гостиницу, где выяснил, что Агнес Рикс там не объявлялась.

Он был заинтригован. Кто эта фрекен Рикс и зачем она здесь? Шестое чувство подсказывало, что без Арне Олафсена тут не обошлось. Возможно, эта ниточка никуда не ведет, но других нет.

Околачиваться на причале в Санде было бы подозрительно, поэтому Петер переправился в Морлунде, где был крупный торговый порт и затеряться не составляло труда. Фрекен Рикс, однако, не появилась.

Когда причалил последний ночной паром, Петер направился на ночевку в гостиницу «Остерпорт». Там в вестибюле имелась телефонная будка, куда он зашел, чтобы позвонить Тильде Йесперсен в Копенгаген.

— Ну как, был Харальд на похоронах? — первым делом спросила она.

— Нет.

— Черт…

— Я проверил всех, кто там присутствовал. Никаких зацепок. Есть сведения только о некой фрекен Агнес Рикс, я сейчас ее и отслеживаю. А что у тебя?

— Весь день провисела на телефоне, обзванивала полицейские участки по всей стране. Поручила проверить каждого из одноклассников Харальда. Завтра начнут поступать отчеты.

— Ты сбежала с задания, — резко переменил он тему.

— Но ведь это не нормальное было задание, так ведь? — Тильде определенно подготовилась к разговору.

— Почему это?

— Ты взял меня, потому что хотел переспать.

Петер скрипнул зубами. Поступившись профессиональными принципами, вступив с ней в связь, он не мог отчитать ее как следовало.

— Это что, твои извинения? — зло бросил он.

— Это не извинения.

— Ты сказала, что не одобряешь, как я допрашивал Олафсенов. Для полицейского это не повод бросать работу.

— Я работу не бросила. Просто не хотела спать с человеком, который мог так поступить.

— Я просто исполнял свой долг!

— Не совсем, — произнесла она изменившимся голосом.

— Что значит «не совсем»?

— Я бы поняла, если бы ты держался напористо, чтобы добиться результата. Но тебе нравилось причинять боль. Ты терзал пастора, запугивал его жену и испытывал радость. Ты упивался их горем! Такого человека я любить не могу.

Петер бросил трубку.

Почти всю ночь он не спал. Злился и думал о Тильде. Представлял, как идет к ней домой, вытаскивает из постели в одной рубашке, бьет по лицу, наказывает. Она молит о пощаде, но он холоден к ее воплям. Они борются, рубашка рвется, им овладевает желание, он берет Тильде силой. Она кричит и сопротивляется, но он сильнее. А потом она со слезами просит прощения, но он встает и уходит, не сказав ей ни слова.

Заснул он только к рассвету, а утром отправился в порт встречать первый паром с Санде. Агнес Рикс оставалась его последней надеждой. Если она ни при чем, непонятно, что делать дальше.

С парома сошла кучка пассажиров. Петер собирался спросить полицейского, есть ли среди них фрекен Рикс, но необходимости в этом не возникло. Среди мужчин в рабочей одежде, спешащих в первую смену на консервный завод, он с первого взгляда заметил высокую женщину в темных очках и головном платке. Она подошла ближе, и он сразу ее узнал. Из-под платка выбивались темные волосы, но выдал ее в первую очередь крупный, с горбинкой, нос. Шагала она широко, уверенным мужским шагом, и он вспомнил, как отметил за ней эту особенность в первую же встречу, два года назад.

Хермия Маунт.

По сравнению с женщиной, которую ему представили как невесту Арне Олафсена, выглядела она похудевшей и постаревшей.

— Попалась, вероломная сука, — пробормотал он.

Петер поспешил за ней на вокзал, нацепив очки в толстой оправе, чтобы она его не узнала, и поглубже нахлобучив шляпу, прикрывая предательскую рыжину.

Хермия купила билет до Копенгагена.

После долгого ожидания она села в старый, медленный, пыхтящий на угле поезд, который зигзагами пересекал всю Данию с запада на восток, останавливаясь на деревянно-кирпичных станциях в пропахших водорослью курортных и сонных рыночных городках. Хермия сидела в соседнем, третьего класса, вагоне. Пока они в поезде, ей от него не уйти, но и он, со своей стороны, продвинуться никуда не может.

Только после полудня поезд дополз до Нибурга на срединном острове Дании, Фин. Здесь им пришлось переместиться на паром, который пересек пролив Большой Бельт, и на Зеландии, острове самом крупном, пересесть на другой поезд, до Копенгагена.

До Петера дошли слухи об амбициозном плане заменить паром мостом почти в двадцать километров длиной. Традиционалисты высказывались в пользу многочисленных датских паромов, утверждая, что неспешное продвижение — особенность национального характера, но, считал Петер, — пусть бы паромы все уничтожили. У него полно дел, он спешит и предпочитает мосты.

Дожидаясь парома, он отыскал телефон и дозвонился Тильде в полицейское управление. Та ответила с профессиональной невозмутимостью.

— Я не нашла Харальда, но зацепка есть.

— Отлично!

— За последний месяц он дважды приезжал в Кирстенслот, где живут Даквитцы.

— Евреи?

— Да. Местный полицейский сказал, что видел его. Сообщил, что у Харальда есть мотоцикл, который работает на пару. Но он уверен, что парень сейчас не там.

— Это надо перепроверить. Съезди туда сама.

— Как раз собиралась.

Ему хотелось поговорить с ней о том, что она ему сказала вчера. Всерьез ли она решила, что не сможет с ним больше спать? Но как поднять эту тему, не сообразил, и потому продолжил делиться новостями.

— Я нашел фрекен Рикс. Это Хермия Маунт, невеста Арне Олафсена.

— Англичанка?

— Да.

— Хорошая новость!

— В самом деле. — Ему было приятно, что Тильде не утратила интереса к делу. — Она на пути в Копенгаген, я следую за ней.

— Она может тебя узнать?

— Может.

— На тот случай, если она попытается улизнуть, не стоит ли мне встретить ваш поезд?

— Лучше съезди в Кирстенслот.

— Пожалуй, успею и то и другое. Где вы сейчас?

— В Нибурге.

— Это еще часа два пути.

— Больше. Поезд тащится еле-еле.

— Значит, я съезжу в Кирстенслот, порыскаю там с часок и еще успею к вашему поезду.

— Отлично, — улыбнулся он. — Действуй.

Глава 28

Успокоившись, Харальд понял, что Карен не такая уж ненормальная, хоть и решилась на день отложить их эскападу.

«В самом деле, — думал он, — если поставить себя на ее место, представить, что это мне судьба подарила шанс… например, провести важный эксперимент под руководством Нильса Бора. Разве я, появись такая возможность, не отложил бы вылет в Англию? Чего стоит одна мысль, что мое с Бором открытие изменит представления человечества о том, как устроена Вселенная! Если придется умереть, хотелось бы знать, что удалось совершить что-то значительное».

И все-таки день он провел с неспокойным сердцем. Дважды проверил каждую деталь «шершня». Изучил приборную доску, запоминая, где какой рычажок, на случай если придется помочь Карен. Доска не была подсвечена, поскольку этот вид самолета для ночных полетов не оснащался, а значит, если хочешь посмотреть показания приборов, свети себе фонариком. Попрактиковался складывать-раскладывать крылья, чтобы справляться быстрей. Испробовал свою систему дозаправки в воздухе, через высаженное окно просунув шланг в бак. Поглядел на небо, как раз такое, как надо, отличное, с летящими на легком ветру облаками.

К вечеру взошла подросшая до трех четвертей луна. Харальд переоделся в чистую одежду. Он лежал на своей полке, поглаживая кота Пайнтопа, когда кто-то загремел парадной церковной дверью.

Харальд подскочил, спустил кота на пол и прислушался.

— Говорю вам, тут заперто, — послышался голос полицейского Пера Хансена.

— Тем более есть повод заглянуть внутрь, — ответил ему властный женский голос.

Харальд представил себе даму лет за тридцать, привлекательную, но деловую.

«Определенно из полиции. Похоже, именно по ее поручению Хансен приперся вчера в имение искать меня. Видимо, доклад Хансена ее не удовлетворил и она явилась сама. — Харальд чертыхнулся. — Скорее всего эта мадам окажется проницательней Хансена. Вряд ли ей составит труда сообразить, как проникнуть в церковь».

Спрятаться негде… разве что в багажник «роллс-ройса»… Но если станут искать всерьез, сразу найдут. Удрать через окно, которым они с Карен обычно пользовались, было уже рискованно, оно располагалось сразу за углом от входной двери. Но по периметру закругленной алтарной части было множество других окон, и он живо воспользовался одним из них.

Спрыгнув на землю, огляделся. Церковь здесь была не полностью скрыта деревьями, и кто-нибудь из солдат мог его заметить. Но, на удачу, никого рядом не оказалось.

Он помешкал. Хотелось удрать подальше, но разумней узнать, что тут будет происходить. Он вжался в стену и навострил уши.

— Посмотрите, фру Йесперсен, — произнес голос Хансена. — Если встать на это бревно, можно залезть в окно!

— Для того оно, надо думать, там и лежит, — холодно отозвалась дама.

Харальда охватило предчувствие, что она с ходу во всем разберется.

Он слышал скребущий звук подошв по кладке стены и ворчание Хансена, который, судя по всему, протиснулся в окно, а потом тяжело спрыгнул на мощеный пол церкви. Прошло несколько секунд, и раздался стук полегче — спрыгнула женщина.

Харальд прокрался вдоль стены, встал на бревно и осторожно заглянул внутрь.

Фру Йесперсен оказалась симпатичной женщиной, примерно тридцати лет, не полной, но приятно округлой, ладно и разумно одетой, в юбке с блузкой и голубом берете на светлых кудрях. Раз не в полицейской форме, значит, она следователь. Через плечо у нее была сумка, в которой скорее всего пистолет.

Хансен, красный от натуги, выглядел загнанным и раздраженным. Сотрудничать с хваткой и толковой столичной следовательницей деревенскому полицаю было явно не по плечу.

Первым делом она увидела мотоцикл.

— Вот и мотоцикл, о котором вы мне рассказывали. Надо же, паровой двигатель. Оригинально.

— Наверное, он его тут оставил, — словно оправдываясь, буркнул Хансен.

«Видимо, поторопился доложить гостье, что я уехал», — подумал Харальд.

— Возможно, — скептически отозвалась та и перешла к «роллс-ройсу». — Хорош!

— Это этих, евреев.

Она провела пальцем по изгибу крыла, поглядела на палец.

— Давненько на нем не выезжали.

— Конечно, не выезжали — стоит-то он без колес! — отозвался Хансен, довольный, что подловил ее.

— Это ничего не значит: долго ли колеса надеть! — а вот слой пыли подделать нельзя.

Фру Йесперсен огляделась и пересекла помещение, чтобы подобрать с пола грязную рубашку Харальда. Он молча застонал.

«Почему я не прибрал ее куда-нибудь?»

А она рубашку даже понюхала, ищейка.

Ниоткуда возник Пайнтоп, потерся лбом о ее ногу. Она наклонилась к коту, погладила.

— Зачем пришел, а? — спросила она. — Подкармливают тебя здесь, верно?

«Ничего от нее не скрыть, — кисло подумал Харальд. — Все насквозь видит».

Следовательница перешла к лежанке Харальда, взяла с нее аккуратно сложенное одеяло, снова положила на место:

— Определенно здесь кто-то живет.

— Может, бродяга какой.

— А может, чертов наш Харальд Олафсен.

Хансена прямо скрючило.

Тут она повернулась к «шершню».

— А это еще что такое?

Харальд в отчаянии наблюдал, как она сдирает чехол.

— Ба! Да это аэроплан!

«Все, конец», — подумал Харальд.

— А ведь правда, у Даквитца был самолет. Я теперь вспомнил. Но он уже несколько лет на нем не летал, — бормотал Хансен.

— А выглядит ухоженным.

— Да он же без крыльев!

— Крылья сложены, чтобы самолет проходил в дверь. — Она открыла дверцу кабины. Покачала рычаг управления, поглядывая на хвостовой стабилизатор, увидела, что руль высоты слушается. — И управление действует. — Бросила взгляд на индикатор горючего. — Надо же, и бак полный. — И добавила, оглядев кабину: — А за сиденьем еще канистра, и в ящике две бутылки воды и пачка печенья. Плюс топор… моток веревки… фонарик и атлас. И никакого налета пыли!

Вынув голову из кабины, она поглядела на Хансена:

— Наш Харальд собрался в полет.

— Черт меня подери, — пробормотал Хансен.

Безумная мысль убить их обоих мелькнула у Харальда. Он представления не имел, способен ли убить человека в каких бы то ни было обстоятельствах, но сразу понял, что не в его силах голыми руками побороть двух вооруженных полицейских. И прогнал эту дикую мысль прочь.

Фру Йесперсен очень оживилась.

— Мне нужно назад в Копенгаген. Инспектор Флемминг, который ведет это дело, сейчас в дороге. Учитывая, как отвратительно ходят поезда, трудно сказать, когда он прибудет. Но как только это произойдет, мы вернемся. Арестуем Харальда, если он здесь, а если нет, то устроим ему ловушку.

— А мне что делать?

— Оставайтесь здесь. Устройте наблюдательный пост в лесу и держите церковь под контролем. Если Харальд появится, говорить с ним не нужно — просто позвоните в полицейское управление.

— Разве вы не пришлете кого-нибудь мне в помощь?

— Нет. Мы можем спугнуть Харальда. Увидев вас, он примет это как должное — вы же местный. Но если появятся чужие, это его насторожит. Ни к чему, чтобы он снова скрылся. Нам нельзя его потерять. Вы меня понимаете?

— Да.

— А с другой стороны, если он попытается улететь, остановите его.

— Арестовать?

— Да хоть пристрелите, если понадобится, но только, ради всего святого, не допустите, чтобы он улетел.

Пристрелить его следовательница распорядилась таким будничным тоном, что у Харальда мороз по коже прошел. Говори она с пафосом, было бы совсем не страшно. Но когда симпатичная женщина спокойно, словно это обычное дело, велит лишить человека жизни… До этой минуты Харальд не допускал мысли, что его запросто могут убить. Бесстрастная жестокость фру Йесперсен его потрясла.

— Отворите-ка эту дверь, не хватало мне снова выбираться в окно, — скомандовала она. — И заприте за мной снова, чтобы паренек ничего не заподозрил.

Хансен повернул ключ в замке, отодвинул засов, и они вышли.

Харальд спрыгнул на землю, по стеночке обогнул церковь и, стоя за деревом, издалека следил, как фру Йесперсен идет к машине, в которой приехала, черному «бьюику». Вот она погляделась в зеркальце заднего обзора, женственным движением поправила свой небесно-голубой беретик. Затем, в деловой манере, коротко пожала руку Хансену, уселась за руль и была такова.

Хансен пошел назад и скрылся за церковью.

Харальд прислонился спиной к стволу, собраться с мыслями. Карен обещала прийти в церковь сразу, как только вернется из театра. Если так, она тут же попадет в лапы полицейских. И как объяснит им, зачем явилась? Вина ее будет очевидна. Значит, надо где-то ее перехватить. Самый верный способ — пойти в театр. Там они точно не разминутся.

«Вот же черт, — почувствовал он прилив злости. — Вылети мы вчера, как собирались, сегодня были бы уже в Англии! Разве я не предупреждал Карен, что она ведет себя безрассудно, ставит дело под угрозу? И жизнь подтвердила мою правоту! Впрочем, что толку в упреках? Что сделано, то сделано, и деваться некуда, надо разбираться с последствиями».

И тут из-за угла появился Хансен. Увидев Харальда, он застыл на месте.

Оба были как громом поражены. Харальд думал, что полицейский пошел в церковь запереть дверь на засов, а Хансен, в свой черед, не представлял, что его жертва так близко.

С минуту они стояли не шевелясь. Затем Хансен потянулся к оружию.

Харальд тут же ярчайшим образом вспомнил слова фру Йесперсен: «Если придется, пристрелите его!» Вряд ли Хансену, деревенскому полицейскому, хоть в раз в жизни доводилось в кого-то стрелять. Но, кто его знает, может, он обрадуется случаю!

Харальд отреагировал инстинктивно: не раздумывая, бросился на Хансена. В тот момент, как тот достал из кобуры пистолет, Харальд врезался в него камнем. Хансена отбросило к церковной стене, однако он не выронил пистолет, а поднял его, целясь. Харальд понял, что счет идет на секунды. Размахнувшись, он врезал Хансену в скулу. Отчаяние придало сил. Хансен, звучно треснувшись затылком о кирпичную стену, закатил глаза, обмяк и сполз наземь.

Харальд, перепугавшийся, что прикончил его, склонился над ним и тут же увидел, что Хансен дышит.

«Уф, пронесло, — выдохнул он. — Избави Бог убить человека — даже такого злобного дурака, как Хансен».

Стычка закончилась почти мгновенно, но, может, их видели? Харальд глянул туда, где сквозь парк просматривался солдатский лагерь. Кое-какое движение там было, но в эту сторону никто вроде не смотрел.

Харальд запихнул пистолет Хансена себе в карман, потом поднял обвисшее тело, перекинул через плечо, как учат пожарных, и поспешил к главному входу в церковь, который все еще оставался открытым. Продолжало везти, никто его не застукал.

Опустив тело на пол, он торопливо запер церковную дверь. Достал из кабины «шершня» моток веревки, связал Хансену ноги, перевернул его на живот, связал за спиной руки. Потом взял свою грязную рубашку и половину ее засунул Хансену в рот, а для подстраховки, чтобы кляп не выпал, подхватил его бечевкой, завязав ее на затылке.

Наконец уложил Хансена в багажник «роллс-ройса» и хлопнул крышкой.

Поглядел на часы. Еще есть время добраться до города и предупредить Карен.

Он зажег огонь под котлом своего мотоцикла. Не исключено, кто-то увидит, как он выезжает из церкви, но времени на предосторожности уже нет.

Однако не стоит разъезжать по стране с карманом, оттопыренным пистолетом полицейского. В недоумении, как поступить с оружием, он открыл правую дверцу «шершня» и положил пистолет на пол, где никто его не найдет, пока не заберется в кабину и на него не наступит.

Когда мотоцикл выпустил клуб пара, Харальд растворил дверь, вывел машину наружу, закрыл дверь изнутри, а сам выбрался в окно. И опять повезло, опять никто не застукал.

До города доехал, настороженно выглядывая полицейских. Припарковался под боком у Королевского театра. Ко входу была проложена красная ковровая дорожка.

«Ах да, — вспомнил Харальд, — на представлении будет король!»

В афише значилось, что «Шопениана» — последний из трех балетов, включенных в программу. Толпа хорошо одетых людей стояла на ступеньках с бокалами в руках. Значит, антракт.

Харальд направился за кулисы, но его не пустили. У служебного входа стоял капельдинер в форме.

— Мне нужно поговорить с Карен Даквитц, — обратился к нему Харальд.

— И речи быть не может. Ей сейчас на сцену.

— Это очень важно.

— Придется подождать.

Харальд понял, что капельдинера не пронять.

— Как долго длится балет?

— Примерно полчаса, в зависимости от темпа, в каком играет оркестр.

Тут Харальд вспомнил, что Карен оставила для него билет в кассе. «Что ж, придется посмотреть, как она танцует», — подумал он.

В мраморном фойе, где размещалась касса, Харальд получил свой билет и вошел в зал. Прежде он в театре не был, и теперь в изумлении глазел на блистающее позолотой убранство, на ярусы лож, на ряды красных плюшевых кресел. В четвертом ряду нашел свое место. Прямо перед ним сидели два немецких офицера. Харальд бросил взгляд на часы. Почему не начинают? Петер Флемминг с каждой минутой все ближе…

Он взял программку, оставленную кем-то на соседнем сиденье, и пролистал ее, выискивая имя Карен. В списке исполнителей его не было, но на листочке, выпавшем из буклета, значилось, что прима-балерина по болезни отсутствует, а заменяет ее Карен Даквитц. Мало того, оказалось, что и единственный исполнитель мужской партии «Шопенианы» также пал жертвой выкосившей полтруппы желудочной хвори и вместо него тоже дублер, Ян Андерс. Тяжкое, однако, испытание для театра — выпустить в главных партиях новичков, когда в зале присутствует король.

Минуту спустя он вздрогнул, увидев, что в двух рядах впереди него усаживаются старшие Даквитцы. Следовало сразу понять: родители Карен ни за что не пропустят звездный час дочери. Поначалу озаботившись, как бы его не увидели, подумав, Харальд махнул на это рукой. Поскольку полиции известно, где он скрывается, нет нужды держать это в секрете от прочих.

И тут Харальд вспомнил, что на нем американского производства спортивный пиджак господина Даквитца. Пиджаку пятнадцать лет, если верить ярлыку портного, пришитому к внутреннему карману, но Карен ведь не спрашивала у отца разрешения позаимствовать его, правда? Интересно, признает ли пиджак господин Даквитц? На это Харальд сказал себе, что глупо даже думать об этом. Обвинение в краже пиджака — это меньшее, что должно его беспокоить.

Сунув руку в карман, он коснулся кассеты с пленкой.

«Удастся ли нам с Карен взлететь на «шершне»? Многое зависит от того, как будет тащиться поезд, которым следует Петер Флемминг. Если прибудет рано, Флемминг и фру Йесперсен поспеют в Кирстенслот раньше нас. Даже если получится избежать ареста, трудно представить, как добраться до самолета, который под надзором у полицейских. А с другой стороны, Хансен выведен из игры и за «шершнем» никакого надзора. Если поезд с Флеммингом притащится за полночь, не исключено, что мы успеем взлететь. Фру Йесперсен знать не знает, что я ее видел. Она думает, время терпит. Это мой главный козырь. Когда же начнется этот балет, черт бы его побрал?»

Зрители расселись, и в королевскую ложу вошел король. Зал встал. Харальд впервые видел Кристиана наяву, но лицо было знакомо по фотографиям. Вислые усы придавали ему вечно мрачное, унылое выражение, весьма уместное для монарха оккупированной страны. Король во фраке держался подчеркнуто прямо. На фото на нем вечно красовался какой-нибудь головной убор, и теперь Харальд понял, что это, видимо, потому, что монарх лысеет.

Король занял свое место, зрители последовал его примеру, огни в зале погасли.

«Наконец-то», — вздохнул Харальд.

Поднялся занавес. На сцене неподвижно стояли в кружок двадцать примерно девушек и один юноша в положении стрелки на двенадцать часов. Танцоры, все в белом, были освещены лунным голубоватым светом, и края пустой сцены растворялись во тьме. Начало было очень эффектное, и Харальд, несмотря на свои тревоги, замер как зачарованный.

Прозвучал неспешный, нисходящий пассаж, и танцоры ожили. Круг расширился, только четверо остались внутри, юноша и три девушки. Одна лежала, словно спала. Начался медленный вальс.

Где же Карен? Все девушки в одинаковых платьях с тесными лифами и голыми плечами, пышные юбки волнуются при каждом движении. Очень соблазнительно выглядят, но в этом освещении все на одно лицо.

И тут спящая пробудилась и он увидел знакомую рыжую шевелюру. Карен плавно скользнула в центр сцены. Харальд страшно заволновался: вдруг она ступит как-то не так и испортит себе дебют, — но нет, Карен, судя по ее виду, превосходно знала, что делает. Теперь она танцевала на кончиках пальцев. Наверное, ей больно. Харальд даже поморщился. Карен меж тем будто парила в воздухе. Остальные выстраивались вокруг нее в узоры, линии и круги. Зрители сидели не дыша. Харальд просто раздулся от гордости за свою любимую. Как хорошо, что она решилась так поступить, что бы там потом ни случилось.

Музыка зазвучала в другом ключе, и в танец вступил партнер, прыжками пересек сцену. Харальду показалось, что тот действует немного неуверенно, и он вспомнил, что Андерс тоже ведь новичок, дублер. Карен же танцевала, казалось, без малейших усилий, но в партнере чувствовалась напряженность, она придавала его танцу ощущение риска.

Танец завершился той же медленной музыкальной фразой, с какой начался. Харальд понял, что никакой истории нет, балет бессюжетный, как музыка. Он посмотрел на часы. Прошло всего пять минут.

Кордебалет рассыпался и собирался все новыми узорами, обрамляя сольные номера. Вся музыка была на три четверти, очень мелодичная. Харальд, который любил диссонансы джаза, счел, что она сладковата.

Балет ему нравился, но мысль то и дело отвлекалась то на «шершня», то на Хансена, который в путах лежал в багажнике «роллса», то на фру Йесперсен. Как там поезд Флемминга? Пришел ли по расписанию? Если да, приехали они уже в Кирстенслот с фру Йесперсен или нет? Нашли ли Хансена? Лежат ли уже в засаде? Как это проверить? Может, подходить к церкви следует лесом?

Карен начала сольный танец, и Харальд понял, что его больше волнует ее номер, чем происки полиции. Беспокоился он напрасно: Карен спокойно и уверенно вертелась, бегала на цыпочках и вспархивала так непринужденно, словно придумывала все движения на ходу. Просто удивительно, как это у нее получалось: вот несется стремительно, вытанцовывает или прыгает через всю сцену — и вдруг резко замирает в безупречно грациозной позе, будто нет никакой инерции. Словно не подчиняется законам физики!

Еще больше Харальд забеспокоился, когда Карен стала танцевать с Яном Андерсом.

«Кажется, это называется «па-де-де»», — подумал он, сам не понимая, откуда это знает.

Андерс все поднимал и поднимал ее высоко в воздух. Юбки летали, открывая невероятные ноги. Андерс держал ее на весу, иногда даже одной рукой, а сам в это время принимал какую-нибудь позу или передвигался по сцене. Харальд боялся, что он ее уронит, а она снова и снова оказывалась на сцене, легкая и изящная. Тем не менее Харальд перевел дух, когда па-де-де закончилось и выбежал кордебалет. Он снова посмотрел на часы. Благодарение Господу, кажется, скоро конец.

Во время последнего танца Андерс сделал несколько эффектных прыжков и успешно повторил некоторые поддержки с Карен. Но вот музыка подобралась к высшей точке накала и случилась беда.

Андерс высоко поднял Карен, одной рукой держа за талию, а она вытянулась параллельно полу и изогнулась дугой, закинув руки за голову. Танцоры замерли, держа позу. И тут Андерс поскользнулся. Левая нога подломилась. Покачнувшись, он грохнулся на спину. Карен упала рядом, приземлившись на правый бок.

Зал в ужасе ахнул. Балерины кордебалета подлетели к упавшим. Оркестр, отыграв еще несколько тактов, замолк. Какой-то мужчина в черных брюках и свитере выбежал из-за кулис. Андерс поднялся на ноги, держась за локоть. Кажется, он плакал. Карен попыталась встать, но упала. Человек в черном сделал знак — занавес опустился. Зрители взволнованно загалдели.

Харальд только теперь осознал, что вскочил на ноги.

Даквитцы, сидящие на два ряда ближе к сцене, чем он, то и дело извиняясь перед зрителями, боком-боком торопливо пошли на выход. Они явно намеревались пройти за кулисы. Харальд решил, что поступит так же.

Мучительно долго выбирался он с места, в таком беспокойстве, что едва удерживался, чтобы просто не побежать по ногам соседей. Однако исхитрился выйти из своего ряда в одно время с Даквитцами.

— Я пойду с вами, — сообщил он.

— Кто вы такой? — осведомился господин Даквитц.

— Это друг Йозефа, — ответила ему жена. — Ты с ним встречался. Карен к нему неравнодушна, пусть идет.

Господин Даквитц только махнул рукой. Харальд понятия не имел, с чего фру Даквитц решила, что Карен к нему неравнодушна, но то, что его признали членом семьи, было приятно.

Когда они подошли к выходу, в зале установилась тишина, и они обернулись посмотреть, в чем причина. Поднялся занавес. На сцене одиноко стоял мужчина в черном.

— Ваше величество, дамы и господа, — начал он. — По счастью, в зале присутствовал врач.

«Наверное, все причастные к театру стремятся быть на спектакле, который почтил своим присутствием король», — подумал Харальд.

— Врач сейчас за кулисами, — продолжал мужчина в черном, — осматривает наших героев. И уже шепнул мне, что травмы несерьезные.

Раздались аплодисменты.

У Харальда словно камень с души упал. Теперь, когда стало ясно, что Карен поправится, он вспомнил о предстоящем деле и забеспокоился, как скажется это происшествие на полете.

«Даже если доберемся до «шершня», сможет ли Карен вести самолет?»

— Как обозначено в ваших программках, обе главные роли сегодня, так же как роли второстепенные, исполняли начинающие артисты. Тем не менее, и я надеюсь, вы со мной согласны, все они выступили превосходно, и представление прошло отлично… почти до конца. Благодарю вас.

Занавес упал, зрители зааплодировали. Занавес снова поднялся — на сцене стояли в поклоне участники балета, все за исключением Карен и Андерса.

Даквитцы вышли из зала и поспешили ко входу за сцену. Капельдинер проводил их в уборную Карен.

Она сидела спиной к зеркалу, с рукой на перевязи, ослепительно прекрасная в воздушном кремово-белом платье, с голыми плечами и грудью, которую не вполне прикрывал лиф. У Харальда перехватило дыхание, он и сам не понял, от беспокойства или от желания.

На коленях перед ней стоял доктор и бинтовал ей правую лодыжку.

— Моя бедная девочка! — Фру Даквитц бросилась к дочери и обняла ее. Именно это хотелось сделать и Харальду.

— Нет-нет, я в порядке, — хоть и бледная, улыбнулась Карен.

— Как она? — обратился господин Даквитц к доктору.

— Прекрасно, — ответил тот. — Растяжение связок, кисть и лодыжка. Поболит несколько дней, и две недельки надо себя поберечь… А потом она об этом забудет.

Харальд обрадовался и тут же подумал: «А лететь Карен сможет?»

Доктор закрепил повязку английской булавкой, поднялся с колен и потрепал Карен по голому плечу.

— Пойду-ка я взгляну на Яна Андерса. Он ударился не так сильно, как вы, но его локоть меня беспокоит.

— Спасибо, доктор.

К неудовольствию Харальда, доктор не торопился убрать руку с ее плеча, а ушел только после того как проговорил:

— Не беспокойтесь, будете плясать так же чудесно, как раньше.

— Бедный Ян! — вздохнула Карен. — Он все плачет и плачет!

Ну, на взгляд Харальда, Андерса следовало пристрелить.

— Это ведь из-за него! Это он тебя уронил! — возмутился Харальд.

— Конечно. Потому он и расстроен.

— Что вы тут делаете? — рассердился на Харальда господин Даквитц.

— Харальд живет в Кирстенслоте, — вновь ответила ему жена.

— Мама, да откуда ты знаешь? — ужаснулась Карен.

— А ты думала, никто не заметит, что из кухни каждый вечер исчезает еда? Мы, матери, совсем не так глупы!

— Но где он спит? — удивился господин Даквитц.

— В старой церкви, я думаю. Потому-то Карен так настаивала на том, чтобы ее заперли и не открывали.

Харальда потрясло, что его тайна с такой легкостью раскрыта. Господин Даквитц налился гневом, но прежде чем он взорвался, дверь уборной распахнулась и в проеме возник король.

Все смолкли. Карен попытала встать, но король ее остановил.

— Дорогая моя девочка, прошу вас, сидите. Как вы себя чувствуете?

— Болит, ваше величество.

— Еще бы, конечно, болит! Но, насколько я понял, ничего серьезного?

— Доктор говорит, ничего.

— А танцевали вы божественно!

— Благодарю вас, ваше величество.

— Добрый вечер, молодой человек. — Король вопросительно посмотрел на Харальда.

— Меня зовут Харальд Олафсен, ваше величество, я школьный товарищ брата Карен.

— Какая школа?

— Янсборгская школа.

— Директора все еще кличут Хейс?

— Да, а его жену — Миа.

— Что ж, получше присматривай за Карен! — И король повернулся к ее родителям. — Здравствуйте, Даквитц, рад повидаться. Дочка у вас необыкновенно талантливая.

— Благодарю вас, ваше величество. Надеюсь, ваше величество помнит мою жену Ханну.

— Конечно, помню. — Король пожал ей руку. — Это испытание для матери, фру Даквитц, но уверен: с Карен все будет прекрасно.

— Да, ваше величество. На молодых заживает быстро.

— Именно так! А теперь мне нужно пойти ободрить беднягу, который ее уронил. — И король направился к двери.

Тут только Харальд заметил, что король не один: при нем то ли помощник, то ли телохранитель, то ли то и другое вместе.

— Прошу, ваше величество, — сказал тот и распахнул дверь.

Король вышел.

— Однако! — взволнованно пробормотала фру Даквитц. — Как необыкновенно мило!

— Я думаю, нам лучше отвезти Карен домой.

«И когда я смогу перемолвиться с ней хоть словом?» — забеспокоился Харальд.

— Маме придется помочь мне выбраться из этого платья, — улыбнулась Карен.

Господин Даквитц двинулся к двери, и Харальд поневоле последовал за ним.

— Можно мне, перед тем как переоденусь, пару слов наедине с Харальдом? Если вы не против…

Отец нахмурился, а мать кивнула:

— Хорошо. Только, пожалуйста, побыстрей.

Они вышли, и фру Даквитц закрыла за собой дверь.

— Ты в самом деле в порядке? — спросил Харальд.

— Буду, когда ты меня поцелуешь.

Он опустился на колени и поцеловал ее в губы. Потом, не в силах устоять перед искушением, покрыл поцелуями плечи, шею и округлость груди.

— О Боже, остановись, это слишком прекрасно! — прошептала Карен.

С неохотой отстранившись, Харальд увидел, что краска вернулась на ее лицо, а дышит она тяжело.

«Только подумать, что мои поцелуи так на нее подействовали!»

— Надо поговорить, — прошептала она.

— Еще бы. Ты сможешь вести самолет?

— Нет.

Этого он и боялся.

— Уверена?

— Очень болит. Я даже чертову дверь открыть не смогла. И ходить почти не могу, так что ногой рулить — утопия.

— Значит, все кончено. — Харальд уткнулся лицом в ладони.

— Врач сказал, болеть будет всего несколько дней. Полетим сразу, как станет легче.

— Есть новость, которой ты еще не знаешь. Сегодня снова приперся Хансен.

— Ну, на его счет я бы не беспокоилась.

— Но на этот раз он был с фру Йесперсен, следователем из Копенгагена куда умнее его. Я подслушал их разговор. Они влезли в окно, и она все просекла. Поняла, что я там живу и собираюсь улететь на «шершне».

— Кошмар. Как она поступила?

— Отправилась за своим шефом. А шеф, между прочим, Петер Флемминг. Оставила Хансена сторожить церковь и велела, если что, меня пристрелить.

— Пристрелить?! Тебя?! Что ты собираешься делать?

— Я нокаутировал и связал Хансена, — не без гордости доложил Харальд.

— О Боже! И где он теперь?

— В багажнике «роллс-ройса».

— Изверг! — Это ей показалось смешно.

— Думаю, у нас остался только один шанс. Петер ехал поездом, и она не знала, когда он прибудет. Если мы с тобой успеем в Кирстенслот раньше их, сможем еще взлететь. Но теперь, когда ты не сможешь вести…

— Шанс у нас все-таки остается!

— Как это?

— За штурвал сядешь ты.

— Я не смогу! Я летал-то всего один раз!

— Я буду тебе подсказывать. Поуль сказал, ты прирожденный летчик. И потом, время от времени я смогу управлять левой рукой.

— Ты всерьез?

— Да!

— Хорошо, — торжественно протянул Харальд. — Так мы и поступим. Только бы поезд с Петером опоздал!

Глава 29

Хермия приметила Петера Флемминга.

Он стоял, облокотившись на поручень, глядел в море. И чем-то напоминал того человека с рыжими усиками, в ладно сидящем костюме, который бросился ей в глаза еще на платформе вокзала в Морлунде. Понятно, что не один человек из Морлунде, подобно ей, проделал весь путь до Копенгагена, но этот и без того выглядел смутно знакомым. И хотя шляпа и очки поначалу сбивали с толку, в памяти всплыло имя: Петер Флемминг.

Когда-то, в прежние счастливые времена, Арне ее с ним познакомил и, помнится, рассказал, что в детстве они дружили, а потом их семьи рассорились и дружбе пришел конец.

Петер служил в полиции.

Едва эта мысль оформилась, как она поняла, что Петер скорее всего за ней следит, и по коже пробежал холодок. Времени почти не осталось. До полнолуния всего три дня, а она так и не нашла Харальда Олафсена. Если найдет сегодня и сможет забрать у него пленку, остается вопрос, как ей вовремя попасть домой. Но сдаваться она не собирается — во имя Арне, во имя Дигби, во имя всех летчиков, которые рискуют жизнью, пытаясь остановить нацизм.

«Но почему Петер сразу меня не арестовал? Я шпионка. Что он затевает? Скорее всего тоже ищет Харальда».

Паром пристал к берегу, и Петер вслед за Хермией сел в поезд до Копенгагена. Как только состав тронулся, Хермия прошлась по коридору, увидела его в купе первого класса и с тяжелым сердцем вернулась на место. Дело приобретало дурной оборот. Привести Петера к Харальду ни в коем случае нельзя. Нужно сбить ищейку со следа.

Время обдумать порядок действий было достаточно. Поезд то и дело задерживали, и в Копенгаген он прибыл лишь в десять вечера. К этому времени у нее созрел план.

«Пойду в парк Тиволи, и там, в толпе, Петер меня потеряет».

Неспешным шагом Хермия спустилась с платформы, миновала турникет, вышла из здания вокзала. Смеркалось. Сад Тиволи от вокзала всего в нескольких шагах. У главного входа она купила билет.

— В полночь закрываемся, — предупредил ее контролер.

Летом до войны она была здесь с Арне на празднике. Тогда к вечеру пятьдесят тысяч собралось полюбоваться на фейерверк. Теперь сад выглядел блеклой копией себя самого, будто черно-белая фотография вазы с фруктами. Дорожки по-прежнему затейливо вились вокруг цветочных клумб, но кроны деревьев не сверкали волшебными огоньками: сад, согласно правилам ночного затемнения, освещал тусклый электрический свет. Бункер бомбоубежища, вырытый рядом с Театром пантомимы, тоже не веселил глаз. Даже оркестры звучали не так бодро, не так громко, как раньше. Но хуже всего было то, что народу в саду оказалось меньше, чем требуется, чтобы уйти от слежки.

Она остановилась, будто любуясь работой жонглера, и осторожно посмотрела по сторонам. Петер стоял совсем рядом, у стойки покупал стакан пива.

«Как же от него отделаться?»

Хермия влилась в толпу вокруг открытой сцены, на которой исполняли арии из оперетт. Пробилась в первый ряд, вышла с другой стороны. Петер не отставал, по-прежнему держался сзади.

«Если история затянется, он поймет, что я собираюсь ускользнуть, и, чего доброго, сочтет нужным, на всякий случай, меня арестовать», — подумала Хермия.

Сделалось страшновато. Почти отчаявшись, она обошла озеро и оказалась у открытой танцплощадки, где большой оркестр бойко играл фокстрот. Наверное, пар сто энергично отплясывали, и немало народу стояло вокруг. Только тут кое-как еще ощущалась атмосфера прежнего Тиволи. Заметив приятного внешне молодого человека, который стоял один, в порыве вдохновения она подошла к нему и во весь рот улыбнулась.

— Потанцуйте со мной, пожалуйста!

— С удовольствием! — отозвался он, схватил ее в объятия, и они закружились.

Хермия, если честно, танцевала неважно, но в руках хорошего партнера худо-бедно справлялась. Арне вел замечательно — стильно, умело. Но и нынешний ее партнер был неплох.

— Как вас зовут? — спросил он.

Чуть было не назвавшись настоящим именем, она в последний момент спохватилась:

— Агнес.

— А я Йохан.

— Рада нашему знакомству, Йохан, и танцуете вы отлично!

Она нашла взглядом Петера. Тот глазел на танцоров.

Музыка вдруг оборвалась. Оркестру похлопали. Несколько пар сошли с танцпола, другие прибавились.

— Еще танец? — спросила Хермия.

— Сделайте одолжение!

Она решилась довериться Йохану.

— Послушайте, тут стоит ужасный человек. Он меня преследует, а я пытаюсь от него убежать. Не могли бы вы сделать так, чтобы мы оказались вон там, на дальней от него стороне?

— Как интересно! — Он оглядел зрителей. — Который? Толстяк с красным лицом?

— Нет. Тот, что в светло-коричневом костюме.

— Да, вижу. На вид вполне ничего.

Оркестр заиграл польку.

— О черт! — вздохнула Хермия.

Полька — танец трудный, однако деваться некуда.

Йохан, впрочем, оказался достаточно искушен, чтобы сгладить ей трудности. Мало того, он успевал еще и разговаривать.

— Этот, который вас беспокоит, он вам никто, или вы с ним знакомы?

— Когда-то раньше встречались. Давайте пройдем вон в тот конец… мимо оркестра… отлично.

— Он ваш поклонник?

— Нет. Мы сейчас с вами расстанемся, Йохан. Если он побежит за мной, не сочтите за труд, подставьте ему подножку, а?

— Ну, если вы просите…

— Спасибо!

— А я думаю, все-таки он ваш муж!

— Вот уж нет!

Они находились уже возле оркестра. Йохан повел ее к дальнему концу танцпола.

— Или, может, вы шпионка и хотите выведать военные тайны нацистов, а он — полицейский, который за вами охотится…

— Вот это больше похоже на правду, — рассмеялась Хермия.

Она выскользнула из рук Йохана и, быстрым шагом обойдя сцену, углубилась в заросли. Потом побежала по траве, пока не наткнулась на другую дорожку, по которой направилась к боковому выходу. Только тут она оглянулась. Петера позади не было.

Выйдя из сада, Хермия поспешила к остановке пригородного поезда, которая находилась через дорогу от Центрального вокзала. Воодушевленная, купила билет до Кирстенслота: слава Богу, ушла от Петера Флемминга!

На платформе, кроме нее, стояла только одна женщина — симпатичная, в голубом берете.

Глава 30

Харальд подкрадывался к церкви.

Прошел ливень, и трава была мокрая. Легкий ветер гнал облака, в прорехи между ними ярко светила налившаяся на три четверти луна. Тень от колокольни то появлялась, то исчезала в согласии с лунным светом.

Никаких пришлых машин поблизости не было, но это не слишком его ободрило. Полицейские, если намерены поставить ловушку всерьез, сообразят припрятать свои автомобили.

Монастырь стоял тих и черен, ни одного огонька. Было за полночь, солдаты спали, все, кроме двоих: часового в парке рядом со столовой и ветеринара, который нес ночную вахту при больных лошадях.

Уже у самой церкви Харальд прислушался. Из монастырского двора донесся конский всхрап. Юноша бесшумно ступил на бревно и заглянул в церковное окно.

В свете луны смутно виднелись очертания автомобиля и самолета. Там вполне мог прятаться кто-то, сидя в засаде.

Послышался сдавленный кашель, глухой стук… вскоре кашель и стук повторилось. Харальд вспомнил про Хансена, томящегося в багажнике «роллс-ройса». В сердце его вспыхнула надежда. Если Хансен по-прежнему связан, значит, фру Йесперсен и Петер еще не вернулись. Значит, есть шанс, что они с Карен успеют взлететь.

Стараясь не шуметь, он влез в окно и на цыпочках прокрался к самолету. Вынул из кабины фонарик, посветил им по всем углам. Никого. Потом открыл багажник машины. Хансен лежал там связанный, с кляпом во рту. Харальд проверил узлы, они держались. Он снова захлопнул багажник.

— Харальд! Ты здесь? — послышался громкий шепот.

Он направил луч фонарика на окна и увидел, что Карен заглядывает в одно из них.

Домой ее доставили в карете «скорой помощи». Родители приехали с ней. В театре, прежде чем они с Харальдом расстались, она пообещала, что, как только сможет, сразу придет в церковь.

Выключив фонарик, он открыл большую входную дверь. Карен, хромая, вошла. На плечи накинута шубка, в руках — одеяло. Харальд бережно обнял ее, стараясь не задеть правую руку на перевязи. От тепла ее тела, от запаха волос у него закружилась голова.

— Как ты себя чувствуешь? — Он опомнился и вернулся к делам насущным.

— Болит ужасно, но переживу.

— Ты что, мерзнешь? — Он перевел взгляд на ее шубку.

— Сейчас — нет, но над Северным морем непременно замерзну. Одеяло — для тебя.

Он забрал у нее одеяло, задержав ее здоровую руку в своей.

— И ты готова на это?

— Да.

— Я тебя люблю. — Он нежно ее поцеловал.

— Я тоже тебя люблю.

— Правда? Ты раньше этого мне не говорила.

— Я знаю. И говорю на тот случай, если не выживу в перелете, — с обычной своей деловитостью произнесла она. — Ты раз в десять лучше любого из тех парней, которые мне встречались. Ты умный, но никогда не унижаешь людей. Ты мягкий и добрый, но смелости у тебя хватит на целую армию. — Она коснулась его волос. — Ты даже красивый, хоть и смешной немножко. Чего ж мне еще желать?

— Ну, некоторым нравится, когда парень хорошо одет.

— В самом деле? Над этим мы поработаем.

— И мне бы хотелось рассказать, за что я тебя люблю… но в любой момент может нагрянуть полиция.

— И так знаю, за что: я такая чудесная!

Харальд открыл дверцу кабины, сунул туда одеяло.

— Давай-ка лучше садись, — велел он. — Чем меньше останется сделать, когда будем снаружи, тем выше шанс, что удастся унести ноги.

— Идет!

Но он понял, что забраться в кабину ей будет не под силу, и подтащил ящик. Карен встала на него, но и тогда не смогла переместить внутрь свою больную ногу. В кабину и без того влезть было непросто, там было тесней, чем на переднем сиденье малолитражки, а с двумя покалеченными конечностями и вовсе непосильная задача.

Подхватив Карен левой рукой под мышки, а правой — под колени, он встал на ящик и бережно опустил ее на пассажирское место, справа. Сидя там, она сможет здоровой левой рукой орудовать рычагом управления, а Харальд, на месте пилота, браться за него правой.

— Что это на полу? — наклонившись, спросила Карен.

— Пистолет Хансена. Я не знал, куда его деть. — Харальд захлопнул дверь. — Тебе удобно?

— Отлично. — Карен опустила оконное стекло. — Под взлетную полосу годится подъездная дорога. Ветер сейчас как надо, только дует в сторону замка, — значит, придется протащить самолет почти к парадному входу, а там развернуть его и взлететь по ветру.

— Хорошо.

Харальд во всю ширь распахнул церковные двери. Теперь надо вывезти самолет. К счастью, припарковали его грамотно, носом строго на дверь. К шасси была привязана длинная веревка, за которую, как с первого взгляда решил Харальд, самолет тащили. Крепко взявшись за нее, он стал тянуть.

Но «шершень» оказался тяжелее, чем он надеялся. В дополнение к весу мотора там ведь было полно горючего да еще Карен. Не очень-то и потянешь.

Чтобы стронуть самолет с места, Харальд исхитрился раскачать его на колесах, попал в ритм и только тогда привел в движение. Стоило стронуть с места, как нагрузка уменьшилась, но все равно было тяжело. Больших усилий стоило вытащить его из церкви и докатить до дороги.

Из-за облака вышла луна. В парке стало светло почти как днем. Самолет стоял на виду у всякого, кому вздумается взглянуть в его сторону. Следовало поторапливаться.

Натренированной рукой Харальд отстегнул застежку, которая прихватывала левое крыло к фюзеляжу, и выполнил все операции, необходимые для того, чтобы закрепить крыло в рабочем положении.

Это заняло у него три или четыре минуты. Закончив с левым крылом, он поглядел сквозь деревья парка на солдатский лагерь. Часовой, видно, заметил происходящее, потому что двигался в их направлении.

Харальд как ни в чем не бывало проделал всю процедуру с правым крылом. К тому времени как он закончил, часовой стоял у него за спиной и смотрел, чем он занимается. Часовым оказался дружелюбный Лео.

— Что это ты делаешь? — поинтересовался тот.

У Харальда наготове была история.

— Мы хотим сделать фотографию. Господин Даквитц думает продать самолет, потому что горючего не достать.

— Фотографию? Ночью?

— Ночь лунная, и самолет будет на фоне замка.

— А наш капитан знает?

— А как же, господин Даквитц поговорил с капитаном Кляйсом, и тот сказал, что все в порядке.

— А, ну ладно, — кивнул Лео и тут же нахмурился. — Хотя странно, что капитан ничего мне об этом не сказал.

— Наверное, он решил, что это не важно, — выдал Харальд и сразу понял, что аргумент слабый. Будь офицеры немецкой армии так беспечны, вряд ли она покорила бы Европу.

Лео покачал головой.

— Часового положено предупреждать обо всех мероприятиях, назначенных на время несения им поста, — как по писаному произнес он.

— Господин Даквитц не дал бы нам этого поручения, если б не получил согласия капитана Кляйса. — И Харальд, упершись руками в хвост, попытался сдвинуть самолет с места.

Видя, как ему тяжело, Лео пришел на помощь. Вдвоем они развернули «шершень» носом к дороге.

— Пойду-ка я все-таки спрошу капитана, — пробормотал Лео.

— Ты уверен, что он не рассердится, если его разбудишь?

— Может, он еще не спит. — На лице Лео отразилось сомнение и тревога.

Харальд, зная, что офицеры квартируют в замке, придумал способ задержать Лео и ускорить свою задачу.

— Что ж, если ты все равно в замок, помоги дотолкать туда эту колымагу.

— Конечно.

— Тогда берись за правое крыло, а я — за левое.

Лео закинул ружье за плечо и уперся руками в металлический трос, натянутый между верхним и нижним крыльями. Вдвоем они справились лучше, «шершень» покатился живей.

Успев на последний поезд до Кирстенслота, Хермия прибыла на место уже после полуночи. Она понятия не имела, как поступит, когда окажется в замке.

«Привлекать к себе внимание, колотя в дверь, конечно, не стану. Возможно, дождусь утра и только потом начну расспросы про Харальда. Значит, придется провести ночь под открытым небом».

Это ее не пугало. А если в окнах замка еще горит свет, возможно, она столкнется с кем-нибудь и сумеет перемолвиться словечком — с прислугой, к примеру. Но как жаль терять драгоценное время!

Помимо нее с поезда сошел еще один человек, та самая женщина в голубом берете.

У Хермии замерло сердце.

«Неужели я совершила промах? Неужели эта женщина — «хвост» и следит за мной, приняв эстафету от Петера Флемминга?»

Это стоит проверить.

Сойдя с плохо освещенного перрона, она остановилась и открыла свой чемоданчик, будто ей понадобилось что-то достать. Если женщина — «хвост», она тоже найдет предлог задержаться.

Однако та без раздумий прошла мимо.

Хермия копалась в своем чемоданчике, краем глаза следя за голубым беретом. Обладательница его быстрым шагом направилась к черному «бьюику», который стоял неподалеку. За рулем кто-то сидел, лица не видно, только мерцал огонек сигареты. Женщина села в машину. Зарычал мотор. Они уехали.

Хермия перевела дух. Ложная тревога. Эта женщина, очевидно, провела день в городе, и муж приехал встретить ее на станцию.

Она пустилась в путь.

Харальд и Лео по дороге, на обочине которой стояла та самая цистерна с бензином, проделали весь путь до парадного двора перед замком, где развернули самолет против ветра. После чего Лео побежал в дом будить капитана Кляйса.

У Харальда было минуты две, не больше.

Он вынул из кармана фонарик и, включив, сунул его в рот. Открыл капот слева, задействовал один из двух бензонасосов, обеспечив подачу топлива в карбюратор. Закрыл капот, закрепил защелки, вынул фонарик изо рта и крикнул:

— Горючее?

— Есть горючее! — отозвалась Карен.

Харальд закрыл капот.

— Дроссель открыть! Индукторы включить!

— Индукторы включены!

Он подбежал к пропеллеру и крутанул его раз, другой, третий, после чего отскочил в сторону.

Ничего не произошло. Вот черт! Времени совсем не было.

Он повторил все снова. Видимо, произошел какой-то сбой. А! Щелчка не слышно! Значит, нет искры. Он подбежал к Карен.

— Пусковой ускоритель не действует!

— Индуктор заело, — отозвалась она спокойно. — Открой капот справа. Пусковой ускоритель между индуктором и двигателем. Стукни его камнем или еще чем-нибудь. Обычно помогает.

Он открыл капот. Вот он, плоский металлический цилиндр — пусковой ускоритель. Харальд огляделся. На земле, как назло, ни одного камня.

— Достань-ка мне какой-нибудь из инструментов потяжелей, — попросил он.

Карен нашла сумку, достала гаечный ключ. Харальд пару раз стукнул им по ускорителю.

— Немедленно прекратить! — раздался позади голос.

Оглянувшись, он увидел капитана Кляйса, который в форменных брюках и пижамной куртке широким шагом торопился к нему. За спиной капитана виднелся Лео с винтовкой в руках — Кляйс был без оружия. Харальд сунул гаечный ключ в карман, закрыл капот и перешел к носу.

— Отойдите от самолета! — закричал Кляйс. — Это приказ!

— А ну стоять, не то пристрелю! — прозвенел вдруг голосок Карен.

Из окна кабины высунулась ее рука с пистолетом Хансена. Целилась она в Кляйса.

Тот остановился. Лео тоже. Готова ли Карен выстрелить, Харальд не знал, но ведь Кляйс не знал тоже!

— Брось винтовку на землю, Лео! — приказала Карен.

Лео повиновался.

Харальд потянулся к пропеллеру и крутанул его.

Тот повернулся — с отчетливым, замечательно приятным на слух щелчком.

Петер Флемминг вел машину к замку. Рядом, на пассажирском месте, сидела Тильде Йесперсен.

— Остановимся так, чтобы не привлекать внимания, и посмотрим, как она себя поведет, — имея в виду Хермию, сказал Петер.

— Хорошо.

— О том, что случилось на Санде…

— Прошу тебя, давай об этом больше не говорить.

— Что, никогда? — Он подавил вспыхнувший гнев.

— Никогда.

Ему захотелось придушить ее.

В свете фар показалась деревушка с церковью и таверной, сразу за околицей — въездные ворота в имение.

— Извини, Петер, — произнесла Тильде. — Я сделала ошибку, но теперь все позади. Давай останемся просто друзьями и коллегами.

Он вдруг почувствовал, что ему на все наплевать, и на это тоже.

— Да пошло оно все, — пробормотал он, свернув в имение.

Справа от подъездной дороги виднелся заброшенный монастырь.

— Странно, — насторожилась Тильде. — Дверь церкви распахнута…

Петер, надеясь, что дело отвлечет его от неприятностей с Тильде, остановил «бьюик», выключил зажигание.

— Пошли посмотрим. — Он вынул фонарик из бардачка.

Войдя в церковь, они услышали придушенный хрип и, чуть погодя, стук. Этот шум вроде бы раздавался из «роллс-ройса», стоящего на деревянных чурках посреди церкви. Петер открыл багажник и направил луч фонарика на полицейского в форме, связанного, с кляпом во рту.

— Это что, твой Хансен?

— Самолет исчез! — не ответив, воскликнула Тильде.

В эту минуту раздался рев авиационного двигателя.

«Шершень» ожил и наклонился вперед, демонстрируя готовность взлететь.

Харальд подбежал туда, где замерли Кляйс и Лео, подхватил винтовку с земли и угрожающе наставил на них дуло, изображая готовность выстрелить, которой не было и в помине. Пятясь, медленно отступил и, обойдя вращающийся пропеллер, оказался у левой дверцы в кабину. Потянулся к ручке, распахнул дверцу, забросил винтовку на багажную полку позади сидений.

Забрался в кабину и тут боковым зрением заметил резкое движение на земле. Мимо Карен глянул в окно — там капитан Кляйс, сорвавшись с места, кинулся к самолету и почти сразу упал на землю, потому что раздался хлопок, оглушительный даже при работающем моторе. Это Карен выстрелила из хансеновского пистолета. Оконный проем помешал ей прицелиться так низко, как следовало, и она промахнулась.

Кляйс перекатился под фюзеляж, вынырнул с другой стороны и вспрыгнул на крыло. Харальд пытался захлопнуть дверцу, но Кляйс не давал. Он схватил Харальда за грудки, чтобы вытащить из кабины. Харальд сопротивлялся как мог. Карен, у которой пистолет был в левой руке, в тесноте кабины никак не могла развернуться и прицелиться в Кляйса. Подбежал Лео, но поучаствовать в схватке ему было не с руки.

Харальд исхитрился вытащить из кармана гаечный ключ и со всей силы дал Кляйсу по физиономии, острым концом до крови разбив ему скулу. Кляйс, однако, рук не разжал.

Карен, мимо Харальда дотянувшись до приборной доски, до упора нажала на газ. Мотор взревел громче, самолет дернуло вперед, Кляйс потерял равновесие и, чтобы удержаться, одной рукой ухватился за дверцу, а другой по-прежнему цеплялся за Харальда.

«Шершень» покатился быстрей, подскакивая на кочках. Харальд опять ударил Кляйса, и на этот раз тот вскрикнул, ослабил хватку и скатился на землю.

Харальд захлопнул дверь и потянулся к рычагу управления, но Карен вмешалась:

— Оставь, я сама, я могу это левой!

Самолет катился по дороге, набирая ход, и его снесло вправо.

— Не забывай про рулевые педали! Выравнивай! — крикнула Карен.

Харальд нажал на левую, чтобы вернуть самолет на дорогу. Ничего не произошло, и тогда он нажал на педаль со всей силы. Не сразу, но самолет круто развернулся налево, пересек дорогу и зарылся в длинную траву с другой ее стороны.

— Там есть задержка во времени, нужно ее учитывать!

Харальд понял, о чем она. Такое бывает, когда правишь лодкой, только здесь еще хуже. Он нажал на правую педаль, чтобы вернуть самолет на дорогу, и когда тот стал разворачиваться, откорректировал угол поворота левой педалью. На этот раз дело пошло глаже, и, вернувшись на дорогу, он сумел выправиться.

— Вот теперь хорошо! — крикнула Карен.

Самолет набрал скорость.

И тут они увидели, что по дороге навстречу им едет машина.

Петер Флемминг включил первую передачу и вдавил в пол педаль газа. «Бьюик» рвануло вперед, как раз когда Тильде открыла дверь, торопясь сесть рядом с водителем. Вскрикнув, она выпустила дверцу и упала навзничь.

«Хоть бы шею себе сломала», — мельком подумал Петер.

Он выехал на дорогу, хлопая незакрытой дверцей. Когда рев мотора поднялся до визга, переключил на вторую. «Бьюик» мчал во всю прыть. В свете фар Петер увидел, что прямо на него катит маленький биплан, и уверенный, что ведет биплан Харальд Олафсен, вознамерился остановить его, пусть даже ценой собственной жизни.

Он переключил на третью скорость.

Харальд почувствовал рывок, когда Карен утопила рычаг управления и хвост вздернуло вверх.

— Ты машину видишь? — прокричал Харальд.

— Да! Он что, идет на таран?

— Да. — Харальд смотрел вперед, сосредоточенный на том, чтобы самолет не снесло с дороги. — Мы успеем взлететь?

— Не знаю…

— Ты должна знать!

— Будь готов свернуть, когда я скажу!

— Я готов!

Машина была уже совсем близко. Харальд понял, что пролететь над ней не удастся.

— Сворачивай! — крикнула Карен.

Он вдавил левую педаль. Самолет, на высокой скорости более послушный, резво свернул с дороги — слишком резво, встревожился Харальд, как бы нагрузка не оказалась велика для починенного шасси. Он спешно откорректировал поворот второй педалью.

Краем глаза он видел, что машина — это был «бьюик», такой же, как тот, на каком Петер Флемминг отвез его в Янсборгскую школу, — тоже свернула, по-прежнему целясь протаранить биплан.

Но у самолета был руль управления, тогда как ведущие колеса автомобиля забуксовали в мокрой траве. «Бьюик» занесло в сторону. Свет луны упал так, что Харальд узнал водителя, который пытался справиться с машиной. Петер Флемминг.

Самолет, покачнувшись, выровнялся, но тут Харальд увидел, что они вот-вот врежутся в бензиновую цистерну. Он придавил левую педаль, и правое крыло «шершня» прошло над ней всего на ладонь выше.

Петеру Флеммингу повезло меньше.

Оглянувшись, Харальд увидел, как «бьюик», выйдя из подчинения, с ужасающей неотвратимостью мчится к цистерне и на всех парах врезается в нее. Раздался взрыв, и весь парк озарило желтым сиянием. Харальд хотел убедиться, не загорелся ли хвост «шершня», но строго назад посмотреть было невозможно, так что оставалось надеяться на лучшее.

«Бьюик» полыхал.

— Веди! — завопила Карен. — Сейчас взлетаем!

Он вернулся мыслями к рулю управления, увидел, что впереди палатка солдатской столовой, и нажал на левую педаль, чтобы избежать столкновения.

Самолет вышел на прямую и набрал скорость.

Заслышав рев мотора, Хермия бросилась бежать. Уже на землях имения она увидела, как черная машина, очень похожая на ту, что была на станции, во всю мочь мчится по дороге, ведущей к замку. На глазах у Хермии машину занесло, она врезалась в стоящий на обочине грузовик. Раздался взрыв, обе машины объяло пламя.

— Петер! — раздался женский крик.

В свете пожара Хермия увидела женщину в голубом берете. Головоломка сложилась. Женщина следила за ней. В «бьюике» дожидался ее Петер Флемминг. Им не было нужды от станции идти за ней по пятам, они и так знали, куда она направляется, и прибыли в замок раньше. И что теперь?

Тут в глаза ей бросился маленький биплан, который катил по лужайке так, словно вот-вот взлетит. И вот женщина в голубом берете встала на одно колено, достала из сумки пистолет и прицелилась в самолет.

Что происходит? Если женщина в берете — соратница Петера Флемминга, тогда пилот биплана сражается на стороне сил добра… Не исключено даже, что это Харальд, уносящий ноги с пленкой в кармане…

Эту женщину надо остановить.

В свете пожара Харальд отчетливо видел, как фру Йесперсен целится в самолет.

Поделать он ничего не мог. «Шершень» несся прямо на нее, и если свернуть влево или вправо, добьешься только того, что подставишь ей бок. Харальд скрипнул зубами. Пули могут пробить крылья или фюзеляж, не причинив большого вреда, но могут попасть в мотор или систему управления, продырявить бак с горючим, убить его или Карен.

А потом он увидел еще одну женщину: с чемоданчиком в руке она со всех ног бежала по лужайке к той, что целилась, а добежав, с размаху треснула ее чемоданчиком по макушке.

— Хермия! — в изумлении вскричал он.

Фру Йесперсен свалилась на бок, выронив пистолет. Хермия, ударив ее еще раз, оружие подхватила.

И тут самолет проплыл над их головами, и стало ясно, что «шершень» уже в полете.

Харальд посмотрел вперед и понял, что они вот-вот врежутся в монастырскую колокольню.

Глава 31

Карен дернула рычаг влево, стукнув Харальда по колену. Набирая высоту, «шершень» вышел в вираж, но Харальд видел: поворачивать надо еще круче, или столкновения не избежать.

— Давай вправо! — взвизгнула Карен.

Он вспомнил, что тоже может рулить, с силой надавил на педаль и немедля почувствовал, что самолет пошел выше, но все-таки не сомневался, что правое крыло вот-вот чиркнет по кирпичной стене.

Все происходило невыносимо медлительно. Харальд приготовился к столкновению.

Крыло прошло в считанных сантиметрах от колокольни.

— Ух ты… — перевел дыхание Харальд.

Порывистый ветер бросал самолетик из стороны в сторону. Казалось, в любую минуту может швырнуть на землю. Однако Карен продолжала набирать высоту. Харальд стиснул зубы. Угол наклона составлял сто восемьдесят градусов. Наконец, уже высоко над замком, машина пошла ровней. Вспомнились слова Поуля Кирке насчет того, что у земли турбулентность выше.

Он посмотрел вниз. Цистерна еще горела, и в языках пламени было видно, как в одном исподнем выбегают из монастыря солдаты. Капитан Кляйс, размахивая руками, раздавал указания. Фру Йесперсен лежала недвижно — видимо, без сознания. Хермии Маунт он нигде не заметил. У входа в замок стояли слуги и, задрав голову, следили за самолетом.

Карен ткнула пальцем в циферблат на панели управления.

— Приглядывай вот за этим. Это указатель поворота-скольжения. Работай педалями, чтобы стрелка держалась прямо, как на двенадцать часов.

Яркий лунный свет проникал сквозь прозрачную крышу кабины, но для чтения показаний приборов его не хватало и Харальд светил фонариком на табло.

Они забирались все выше, замок внизу становился все меньше. Карен то и дело поглядывала по сторонам, хотя смотреть, кроме как на освещенный луной датский ландшафт, было не на что.

— Пристегнись, — сказала она. Он заметил, что сама она это уже сделала. — Не то пробьешь головой крышу, когда начнется болтанка.

Харальд пристегнул ремень. У него затеплилось чувство, что они, кажется, спаслись, и он позволил себе порадоваться.

— Я думал, уже конец! — признался он.

— И я, причем не один раз.

— Твои родители сойдут с ума от волнения.

— Я оставила им записку.

— А я своим — нет…

— Давай останемся живы, и они будут счастливы.

— Как ты себя чувствуешь? — Он коснулся ее щеки.

— Лихорадит немножко.

— У тебя температура. Надо побольше пить.

— Нет уж, спасибо. Лететь еще шесть часов, а удобств нет. Не хочу я писать в газету у тебя на глазах. Это погубит нашу прекрасную дружбу.

— Я закрою глаза.

— И поведешь самолет не глядя? Забудь об этом. Все будет в порядке.

Карен шутила, но он беспокоился за нее. Харальд и сам от пережитого чувствовал себя так, словно его поколотили, а ведь Карен проделала то же, что и он, с покалеченными конечностями. Хоть бы она выдержала!

— Взгляни на компас, — попросила Карен. — Как там наш курс?

Читать компас он научился, когда в церкви готовился к полету.

— Двести тридцать.

Карен заложила вираж вправо.

— Думаю, надо держать на двести пятьдесят. Скажешь, когда встанем на курс.

Харальд светил фонариком на компас, пока тот не показал нужный курс:

— Готово.

— Время?

— Двенадцать сорок.

— Следовало бы записать, но мы не взяли карандаш.

— Вряд ли я такое забуду.

— Хочу подняться над этим рваным облаком, — сказала Карен. — На какой мы высоте?

Харальд посветил на высотомер.

— Тысяча шестьсот метров.

— Значит, облако на тысяче семистах.

Минуты спустя самолет плотно окутало чем-то похожим на дым — они вошли в облако.

— Свети на указатель скорости ветра, — попросила Карен. — Скажешь, если наша скорость изменится.

— Зачем?

— Когда летишь вслепую, трудно держать самолет на нужной высоте. Можно задрать нос и этого не заметить. Но если такое случится, мы узнаем: наша скорость увеличится или упадет.

Лететь вслепую оказалось неприятно.

«Видимо, так и случаются катастрофы», — думал Харальд.

В тумане самолет легко может врезаться, например, в гору. К счастью, в Дании гор нет. Но если в то же облако случится попасть другому самолету, оба пилота узнают об этом, только когда будет уже поздно.

Через несколько минут лунный свет пронизал облако, и стало видно, как оно клубится, завихряется за окном. И тут, к облегчению Харальда, облако осталось внизу, неся на себе тень летящего над ним «шершня».

Карен подала рычаг управления вперед, чтобы выровняться.

— Видишь указатель оборотов двигателя?

— Две тысячи двести, — посветив себе, ответил Харальд.

— Без рывков установи дроссель так, чтобы дошло до тысячи девятисот.

Харальд послушался.

— Используем мощность для регуляции высоты, — объяснила Карен. — Дроссель вперед — поднимаемся, дроссель назад — идем вниз.

— А как мы контролируем скорость?

— Положением самолета. Нос вниз — ускоряемся, нос вверх — идем тише.

— Понял.

— Но Боже избави задрать нос слишком сильно — мотор заглохнет, потеряешь тягу и рухнешь.

— И как тогда надо поступить?

— Надо опустить нос и увеличить число оборотов. Звучит просто… вот если б еще инстинкт самосохранения не требовал задрать нос!

— Я это запомню.

— А теперь ненадолго возьми управление на себя, — попросила Карен. — Смотри за тем, чтобы лететь прямо и ровно. Все, давай, управление на тебе.

Харальд с силой сжал рычаг правой рукой.

— В таких случаях полагается отвечать: «Управление на мне». Таким образом, первый и второй пилоты не попадут в положение, когда один думает, что самолет ведет другой.

— Управление на мне, — без особой уверенности повторил Харальд.

Казалось, самолет существовал сам по себе. Сворачивал и нырял, повинуясь движению воздушных масс. Пришлось предельно сосредоточиться, чтобы крылья не перекашивало, а нос не заваливался.

— Ты чувствуешь, что приходится придерживать рычаг управления, а он все норовит и норовит вырваться? — спросила Карен.

— Чувствую.

— Это потому, что мы уже израсходовали часть горючего и центр тяжести самолета сместился. Видишь вон тот рычажок в переднем верхнем углу твоей двери?

— Вижу, — глянул он мельком.

— Это регулятор подстройки. Я поставила его в положение до упора, когда мы взлетали. Тогда бак был полный, хвост тяжелый, а теперь самолету нужна перебалансировка.

— И как это делается?

— Просто. Ослабь свою хватку, не дави на рычаг. Чувствуешь, как он рвется вперед сам по себе?

— Да.

— Отодвинь регулятор подстройки. Теперь удерживать рычаг будет легче.

Харальд кивнул. Действительно, Карен права.

— Найди положение регулятора, чтобы держать рычаг, не прилагая усилий.

Харальд осторожно продвинул рычажок. Рычаг управления снова вжался ему в ладонь.

— Перебор, — пробормотал он и дал маленькую поправку. — Вот теперь хорошо.

— Подстраивать можно также руль управления, передвигая вот эту круглую ручку в зубчатой рейке, здесь, внизу панели управления. Когда настроен как следует, самолет летит прямо и ровно, и рукоятки не оказывают сопротивления.

Харальд, проверки ради, отпустил руку. «Шершень» летел как ни в чем не бывало. Он вернул руку на место.

Облако под ними было не сплошным, а с прорехами, в которых порой виднелась освещенная луной земля. Миновав Зеланд, они летели над морем.

— Проверь-ка высотометр, — попросила Карен.

Оторвать взгляд, чтобы посмотреть на панель управления, удалось с трудом: не верилось, что можно одновременно вести самолет и следить за приборами. Оказалось, они поднялись на две тысячи триста метров.

— Как это произошло? — удивился он.

— Ты слишком высоко задираешь нос. Это естественно. Подсознательно боишься врезаться в землю, поэтому набираешь высоту.

Он взял рычаг на себя. Нос опустился, и Харальд увидел еще один самолет, с большими крестами на крыльях. От страха перехватило дыхание.

Карен самолет тоже заметила и испугалась не меньше.

— Вот черт! Люфтваффе!

— Вижу, — ответил Харальд.

Самолет находился левее их и ниже, но быстро набирал высоту.

Карен, перехватив рычаг, рывком опустила нос.

— Управление на мне, — сказала она.

— Управление на тебе.

«Шершень» вошел в пике. Харальд разглядел, что нагоняет их «Мессершмит-110», двухмоторный ночной истребитель, легкоотличимый по двум лопастям на хвостовом стабилизаторе и похожей на теплицу длинной крыше кабины. Вспомнилось, как Арне под впечатлением рассказывал про вооружение таких «мессершмитов»: на носу установлены пушки и пулеметы, и пулемет заднего боя торчит из кабины. Именно такие сбивают союзнические бомбардировщики после того, как их засекает радиостанция на Санде.

«Шершень» был полностью беззащитен.

— Что будем делать? — спросил Харальд.

— Попытаемся спрятаться в облаке. Черт, нельзя было допускать, чтобы ты так высоко забрался.

«Хорнет мот» стремительно шел вниз. Харальд взглянул на указатель скорости: они делали сто тридцать узлов. Словно катишься вниз на «американских горках». Он заметил вдруг, что вцепился в край своего сиденья.

— Это не опасно? — спросил он.

— Опасней будет, если подстрелят.

Немецкий самолет приближался неумолимо. Он был намного мощнее «шершня». Вспышка, треск пулемета. Харальд хоть и предполагал, что немец будет стрелять, все-таки не смог сдержать изумленного, испуганного вопля.

Карен свернула влево, чтобы уйти от пуль. «Мессершмит» внизу проскочил мимо, огонь прекратился, мотор «шершня» гудел ровно. В них не попали. Да, и Арне как-то говорил, что быстрому самолету в медленный попасть сложно. Может, это их и спасло.

Выглянув в окно, он увидел, что истребитель исчезает вдали.

— Похоже, мы вне досягаемости, — сказал он.

— Ненадолго, — ответила Карен.

И точно, немец вернулся. Время тянулось, «шершень» снижался под защиту облака, а быстроходный «мессершмит» делал широкий разворот. Харальд отметил, что их скорость достигла ста шестидесяти узлов. Облако, маняще близкое, никак не начиналось.

Снова сверкнули огни, застрекотал пулемет. На этот раз «мессер» был ближе и угол атаки лучше. К ужасу Харальда, в обшивке нижнего левого крыла появилась рваная дырка. Карен дернула рычаг управления, и «шершень» ушел в вираж.

И тут они оказались в облаке. Пулемет умолк.

— Слава Богу, — пробормотал Харальд. Было холодно, но его прошиб пот.

Потянув рычаг на себя, Карен вывела самолет из пике. Харальд, светя фонариком на высотомер, следил, как стрелка замедляет свой бег и успокаивается на отметке в тысячу семьсот метров. Скорость также понемногу вернулась к нормальному показателю полета в восемьдесят узлов.

Карен снова заложила вираж, изменив направление, чтобы истребителю не удалось их найти, просто выйдя на их прошлый курс.

— Сбавь обороты до тысячи шестисот, — велела она. — Мы проскочим вон под тем облаком.

— Может, останемся в нем?

— Нельзя. Если долго лететь в облаке, теряешь ориентацию, не понимаешь, где верх, где низ. Приборы подсказывают, что происходит, но ты им не веришь. Именно так случаются катастрофы.

Нащупав в темноте рычаг, Харальд потянул его на себя.

— Как думаешь, истребитель случайно здесь оказался? — спросила Карен. — Или нас обнаружили эти их радиолучи?

Харальд сосредоточенно нахмурился, довольный тем, что есть над чем подумать и можно отвлечься от неприятного ощущения опасности.

— Вряд ли, — наконец отозвался он. — Металл препятствует прохождению радиоволн, а вот дерево и ткани, по-моему, нет. Большой бомбардировщик из алюминия отразит волны, отправит их назад к той антенне, которая их испускает, а у нас это может сделать только мотор, и его, пожалуй, маловато, чтобы детекторы засекли.

— Надеюсь, ты прав. Иначе нам крышка.

Они вышли из облака. Харальд увеличил число оборотов до девятисот, и Карен подала рычаг назад.

— Поглядывай по сторонам, — сказала она. — Если он снова появится, придется быстро набирать высоту.

Видимость, однако, была никудышная. Где-то впереди между облаками мерцала луна, и Харальд смутно видел неправильные геометрические фигуры полей и леса.

«Наверное, мы летим над островом Фюн», — решил он.

Чуть ближе заметно перемещался по темной земле яркий огонек — видимо, поезд или полицейский автомобиль.

Карен задала вираж вправо.

— Посмотри влево, — велела она.

Харальд посмотрел и ничего не увидел. Повернув самолет в другую сторону, Карен сама выглянула в окно и пояснила:

— Надо все держать под контролем. — Голос ее сел от постоянных усилий перекричать шум мотора.

И тут появился «мессершмит», слабо освещенный луной, — выскочил из облака метрах в четырехстах впереди.

— Давай! — крикнула Карен.

Харальд тут же прибавил обороты мотора, и она отодвинула рычаг, чтобы поднять нос.

— Может, он нас и не заметил, — с надеждой пробормотал Харальд, но «мессершмит» уже шел на боевой разворот.

«Шершень», немного помедлив, прежде чем отреагировать на команды, начал набирать высоту. Истребитель облетел их по кругу, тоже задрал нос и, едва поднявшись вровень, открыл огонь.

И тут «шершень» оказался в облаке.

Карен сразу сменила направление. Харальд радостно завопил, хотя страх, не отпускавший его, подбавил ликованию нотку сомнения.

Когда клубы тумана, окружающие их, засеребрил лунный свет, Харальд понял, что облако скоро кончится.

— Убавь тягу, — велела Карен. — Надо подольше остаться в облаке. И следи за указателем скорости. Чтобы мы шли ровно.

— Ладно. — Харальд заодно проверил и высотометр. Тысяча шестьсот метров.

Тогда-то «мессершмит» и возник совсем рядом, метрах в двадцати. Чуть ниже и правей, он шел им наперерез. На долю секунды перед Харальдом мелькнуло насмерть перепуганное, с открытым в вопле ужаса ртом, лицо немецкого летчика.

Они были в сантиметре от смерти. Крыло истребителя прошло под «шершнем», чуть-чуть не задев шасси.

Харальд вжал в пол левую педаль, Карен потянула рычаг на себя, но истребитель уже скрылся из виду.

— Вот это да! — выдохнула Карен.

Харальд всматривался в клубящееся облако, ожидая нового появления «мессершмита». Прошла минута. Другая.

— Он струхнул не меньше нашего! — выдохнула Карен.

— Что он, по-твоему, сделает?

— Полетает немного над облаком и под ним в надежде, что мы появимся. Если повезет, наши курсы разойдутся и мы его потеряем.

Харальд проверил компас:

— Идем на север.

— Это из-за того, что пришлось маневрировать.

Карен сделала левый поворот, а Харальд помог ей педалью. Когда компас установился на двухстах пятидесяти, он сказал «хватит», и она выровнялась.

Они вышли из облака. Огляделись. Истребитель исчез.

— Я так вымоталась!

— Еще бы! Давай поведу я. А ты отдохни.

Харальд сосредоточился на том, чтобы лететь ровно и прямо. Мало-помалу вырабатывалось что-то вроде автоматизма: бесконечные мелкие поправки он стал делать, почти не думая.

— Следи за приборами, — предупредила Карен. — За показателем скорости, высотометром, компасом, давлением и расходом горючего. Когда летишь, проверять надо постоянно.

— Обязательно. — Заставляя себя переводить взгляд на приборную доску раз в минуту, он всякий раз удивлялся, что самолет при этом не падает.

— Наверное, мы сейчас над Ютландией, — сказала Карен. — Хотела бы я знать, как далеко мы отклонились на север.

— А можно узнать?

— Когда полетим над берегом, надо будет снизиться. Увидим что-то знакомое и установим наше положение на карте.

Луна висела низко над горизонтом. Взглянув на наручные часы, Харальд с удивлением понял, что летят они уже почти два часа. А казалось, всего несколько минут.

— Давай-ка взглянем, — чуть погодя произнесла Карен. — Убери обороты до тысячи четырехсот и опусти нос. — Достала атлас и, посветив фонариком, сверилась с картой. — Надо опуститься еще ниже. Землю совсем не разглядеть.

Харальд снизился до девятисот метров, потом до шестисот. Света луны хватало, но внизу ничего отличительного, одни поля. А потом Карен сказала:

— Посмотри-ка, там не город ли впереди?

Харальд вгляделся. Что тут скажешь? Огней нет из-за затемнения, которое ввели как раз для того, чтобы города было трудней заметить с воздуха. Но и в лунном свете понятно, город внизу или поля с лесами.

Внезапно воздух прочертили мелкие огоньки.

— Что это? — закричала Карен.

Неужели кто-то пускает в них фейерверки? Которые с момента вторжения запрещены?

— Никогда не видела трассирующих очередей, но…

— Черт, значит, это они! — Не дожидаясь команды, Харальд до упора открыл дроссель и поднял нос, чтобы набрать высоту.

В этот момент небо прочертили прожектора.

Неподалеку раздался хлопок и что-то разорвалось.

— Что это? — крикнула Карен.

— Наверно, снаряд.

— В нас стреляют?

Внезапно Харальд сообразил, где они.

— Это же Морлунде! Мы прямо над портом!

— Развернись!

Он так и сделал.

— Не так круто! Мотор захлебнется!

Другой снаряд разорвался у них над головой. Темноту ночи исполосовали лучи прожекторов. Харальду казалось, он поднимает самолет силой своей воли.

«Шершень» развернулся на сто восемьдесят градусов. Харальд сделал поправку и продолжил подъем. Еще один снаряд взорвался позади них. Харальд приободрился: «Может, еще уйдем».

Пальба прекратилась. Харальд вернулся на первоначальный курс, не прекращая подъема.

Минуту спустя Морлунде остался позади.

— Летим над морем, — сказал он.

Карен не ответила. Повернув к ней голову, Харальд увидел, что у нее закрыты глаза.

Он еще раз взглянул на исчезающий позади, залитый луной берег.

— Любопытно, увидим ли мы Данию снова, — вздохнул он.

Глава 32

Луна зашла, но небо на этот момент было чистым, сияли звезды. Харальда это радовало: благодаря звездам можно хотя бы понять, где верх, где низ. Мотор урчал успокоительно ровно. Они летели на высоте тысяча шестьсот метров, делали восемьдесят узлов в час. Турбулентность была меньше, чем ему помнилось по полету с Поулем, — то ли потому, что летели над морем, то ли потому, что стояла ночь, то ли по совокупности факторов. Харальд постоянно проверял направление по компасу, но сказать, насколько сильно «шершня» сбил с курса ветер, было нельзя.

Оторвавшись от рычага, он коснулся щеки Карен. Щека пылала. Убедившись, что самолет летит ровно, Харальд достал из ящика под приборной доской бутылку с водой, налил немного себе на ладонь и обтер ей лоб, охладить немного. Дышала Карен ровно, но дыхание, коснувшееся его руки, было жарким. Сон был болезненный, лихорадочный.

Пока он занимался Карен, горизонт слегка посветлел. Харальд глянул на циферблат: четвертый час утра. Похоже, половина дороги позади.

На пути «шершня» выросла стена тумана, и Харальд вошел в серую пустоту. Внутри шел дождь, по лобовому стеклу побежали струйки воды. В отличие от автомобиля дворники у «шершня» не предусмотрены.

Харальд вспомнил, как Карен говорила, что в тумане легко потерять ориентацию, и решил не совершать резких маневров. Однако клубящаяся перед глазами серость удивительным образом нагоняла сон. Захотелось разбудить Карен, поговорить с ней, но он знал, что нельзя: пусть отдохнет хоть немного после всех испытаний.

Ощущение времени исчезло. Харальд принялся придумывать, на что похожи клубы тумана. Разглядел голову лошади, капот «линкольна-континенталя», усатую физиономию Нептуна. А впереди, чуть левее, внизу, увидел катер с рыбаками, которые, задрав головы, в изумлении на него глядели.

«Это не воображение, — сказал он себе, очнувшись. — Туман рассеялся, катер — настоящий».

Поспешно взглянул на высотометр. Обе стрелки торчали вверх. Он на уровне моря. Потерял высоту, даже не заметив.

Повинуясь инстинкту, толкнул рычаг, чем поднял нос, и тут же услышал мысленно голос Карен: «Ни при каких обстоятельствах не задирай нос слишком резво — мотор захлебнется, потеряешь тягу и рухнешь».

Он осознал, что сделал, и вспомнил, как все исправить, но не знал, хватит ли времени. Самолет уже терял высоту. Опустив нос, Харальд до упора открыл дроссель. Пролетая мимо рыбацкого катера, он был на одном с ним уровне. Мог зарыться носом в волну. Мог удариться о нее шасси. Но не зарылся и не ударился, а продолжал лететь. Решившись бросить взгляд на высотометр, увидел, что поднимается вверх, и перевел дух.

— Не расслабляйся, ты, олух, — произнес он вслух, — не спи!

Самолет по-прежнему набирал высоту. Туман рассеялся, наступило ясное утро. Харальд посмотрел на часы. Четыре утра. Вот-вот взойдет солнце. Глянул сквозь прозрачную крышу кабины: справа мерцала Полярная звезда. Значит, компас не врет, они следуют на запад.

Перепуганный тем, что едва не зарылся в море, Харальд поднимался вверх в течение получаса. Температура за бортом снизилась; холодный воздух врывался в окно, разбитое им на тот случай, если в полете понадобится дозаправка. Харальд укутался в одеяло. Достигнув трех тысяч метров, он собрался уже прекратить подъем, как мотор чихнул.

Поначалу он даже не сообразил, что это за звук. Все это время мотор работал так ровно, что он перестал его слышать.

А теперь вот опять чихнул, и на этот раз Харальд понял, в чем дело. Самолет находится примерно в ста двадцати километрах от земли. Если мотор сдаст, они свалятся в море.

Мотор кашлянул снова.

— Карен! — заорал Харальд. — Проснись!

Девушка не отреагировала. Оторвав руку от рычага, он потряс ее за плечо.

— Карен!

Она открыла глаза. Выглядела получше, спокойнее и даже нездоровый румянец вроде бы спал, но, услышав звук мотора, сразу насторожилась.

— Что произошло?

— Не знаю!

— Где мы?

— Далеко отовсюду.

Мотор продолжал захлебываться кашлем.

— Чего доброго, рухнем, — забеспокоилась Карен. — Высота какая?

— Три тысячи метров.

— Дроссель открыт до упора?

— Да, я набирал высоту.

— В этом все дело. Наполовину прикрой.

Он послушался.

— Когда дроссель открыт до упора, — сказала Карен, — мотор всасывает воздух снаружи, а не из моторного отделения, а снаружи воздух холодней. А на такой высоте он настолько холоден, что в карбюраторе образуется лед.

— Что делать?

— Спускаться. — Она перехватила рычаг управления, отвела его от себя. — Спустимся, воздух станет теплее, лед растает… со временем.

— А если нет?

— Выглядывай какой-нибудь корабль. Упадем рядом, они нас спасут.

Харальд осмотрел весь горизонт, но кораблей не заметил.

При захлебывающемся моторе тяга была плохая, они быстро теряли высоту. Харальд достал из ящика топор, готовясь привести в жизнь свою идею соорудить плот из отрубленных крыльев. Рассовал по карманам бутылки с водой — хотя оставался вопрос, выживут ли они в открытом море достаточно долго, чтобы захотеть пить.

Он все смотрел на высотометр. Они опустились до трехсот метров, потом до ста. Море выглядело ледяным, черным, и по-прежнему ни одного судна.

Странное спокойствие снизошло на него.

— Похоже, нам конец, — произнес он. — Прости, что втянул тебя в это.

— Еще не конец, — ответила Карен. — Попробуй прибавить обороты, чтобы мы не так сильно треснулись о воду.

Харальд отодвинул дроссель. Мотор затарахтел, взяв ноту повыше. Пропуск, искра, пропуск опять.

— По-моему… — начал Харальд.

И тут мотор вроде бы поймал ритм! Продержал несколько секунд, потом промахнулся и, наконец, затарахтел ровно. Самолет начал подъем.

Харальд осознал, что они с Карен вопят от радости.

Число оборотов достигло тысячи девятисот без единого кашля.

— Лед растаял! — сказала Карен.

Харальд поцеловал ее. Это оказалось непросто, хотя они сидели в тесной кабине плечо к плечу, бедро к бедру. Повернуться было почти невозможно, да еще когда пристегнут ремнем… Но он исхитрился.

— Как приятно! — отозвалась Карен.

— Если выживем, всю жизнь буду целовать тебя каждый день! — счастливый, пообещал он.

— Правда? Смотри, жизнь может быть долгой!

— Хорошо бы!

Карен, довольная, улыбнулась и посоветовала:

— Надо проверить, сколько у нас горючего.

Харальд извернулся, чтобы взглянуть на прибор, установленный между спинками сидений. Прочесть данные было хитро: одна из шкал использовалась в воздухе, вторая — на земле, когда самолет стоит внаклон. Однако обе они показывали, что бак почти пуст.

— Мы на нуле, — сообщил Харальд.

— Так. Земли не видно. — Карен посмотрела на свои часики. — Летим уже пять с половиной часов, значит, до суши с полчаса, не меньше.

— Да это ничего, я могу залить бак. — Харальд, отстегнув ремень, кое-как перевернувшись, взгромоздился коленями на свое сиденье. Канистра с бензином стояла на багажной полке за сиденьями. Рядом лежали воронка и один конец садового шланга. Перед взлетом Харальд разбил окно и, просунув другой конец шланга в дыру, закрепил его, привязав к входному отверстию бака на боку фюзеляжа.

Но теперь он видел, что этот конец свободно болтается на ветру. Харальд выругался.

— Что такое? — спросила Карен.

— Шланг отвязался в полете. Я плохо его закрепил.

— Что же делать?

Харальд посмотрел на канистру, на воронку, на шланг, на окно.

— Придется засунуть его назад. Но отсюда это сделать нельзя.

— Ты не можешь выйти наружу!

— Как поведет себя самолет, если я открою дверь?

— Это сработает как тормоз. Скорость упадет, и самолет поведет влево.

— Ты справишься?

— Я смогу поддержать скорость, опустив нос, и попробую левой ногой дотянуться до правой педали.

— Давай проверим.

Проверили. Получилось.

Харальд открыл дверь. Самолет тут же резко двинул налево. Карен ступила на правую педаль — машина продолжила поворот. Карен двинула рычаг направо и заложила вираж — «шершень» все равно шел налево.

— Без толку, я не могу его удержать! — крикнула девушка.

Харальд закрыл дверь.

— Если выбить те окна, это почти уравняет зону аэродинамического сопротивления. — Он вынул из кармана гаечный ключ. Окна были из какой-то разновидности целлулоида, который прочней стекла, но он знал, что разбить его можно, потому что два дня назад уже сделал это с задним окном. Как мог далеко отвел руку с ключом, с размаху дал по окну, и целлулоид поддался. Постучав по осколкам, начисто выбил их из рамы.

— Попробуем еще раз?

— Погоди, нам надо набрать скорость. — Карен потянулась открыть дроссель и сантиметра на два подвинула рычажок дифферента. — Давай.

Харальд открыл дверь.

Самолет снова повело влево, но на этот раз не так круто, и Карен вроде бы сумела поправить это с помощью педали.

Встав коленями на сиденье, Харальд высунулся из дверного проема. Придерживая дверь правым плечом, вытянул правую руку и поймал бьющийся на ветру шланг. Теперь требовалось засунуть его в бак. Открытая съемная панель была видна, а горловина наливного отверстия — нет. Он направил конец шланга к панели, но резиновую трубку трепало ветром и вслепую попасть концом в отверстие не удавалось никак, все равно что в ураган вставить нитку в игольное ушко. И чем дольше он пытался, тем безнадежней казалось дело, потому что коченела рука.

Карен похлопала его по плечу. Он вернулся на место и закрыл дверь.

— Теряем высоту, — пояснила Карен. — Надо подняться.

Харальд подышал на ладонь, чтобы согреть.

— Так не пойдет, — сказал он. — Никак не попасть шлангом в дырку. Надо вставлять прямо рукой.

— Как?

— Может, — спросил он, подумав, — может, я наступлю одной ногой на крыло?

— О Боже!

— Скажешь, когда наберем высоту, ладно?

Через пару минут она кивнула:

— Давай, только будь готов закрыть дверь, как только я хлопну тебя по плечу.

Левым коленом упершись в сиденье, Харальд поставил правую ногу на укрепленную часть крыла. Левой рукой держась за свой ремень безопасности, наклонился, правой дотянулся до шланга, поперебирал его, пока не ухватил за самый кончик, а потом наклонился еще дальше и засунул его конец в отверстие бензобака.

Но тут «шершень» угодил в воздушную яму, его швырнуло в сторону. Харальд, потеряв равновесие, чуть не свалился с крыла, и сумел удержаться только потому, что вцепился в шланг и ремень. При этом тот конец шланга, что находился в кабине, под его тяжестью оторвался от бечевки, на которой держался, и Харальд невольно разжал руку. Шланг тут же унесло воздушным потоком.

Трясясь от пережитого, Харальд вернулся в кабину и закрыл дверцу.

— Что случилось? — спросила Карен. — Я ничего не видела!

Какое-то время он даже ответить не мог.

— Я уронил шланг, — наконец отозвался он.

— О нет!

— У нас нет горючего. — Харальд взглянул на бензиномер.

— Я не знаю, что делать!

— Придется мне встать на крыло и перелить бензин прямо из канистры. Потребуются две руки — одной я канистру не удержу, слишком тяжелая.

— Но ты сам не удержишься!

— Тебе придется левой рукой держать меня за ремень.

«Карен сильная, но вряд ли удержит меня, если поскользнусь. Впрочем, выбора нет».

— А управление как же?

— Уж как-нибудь.

— Ладно, но давай немного поднимемся.

Харальд огляделся. Земли нет как нет.

— Согрей руки. Сунь их под мою шубу.

Он повернулся, все еще коленями на сиденье, и обхватил ладонями ее талию. Под шубкой она была в тоненьком летнем свитерке.

— Сунь их под свитер. Да-да, прямо на тело. Я не против.

Она была такая горячая! Он не убирал руки все время, пока они поднимались. Потом мотор зачихал.

— Горючее кончается, — вздохнула Карен.

Мотор выправился, но Харальд знал, что она права.

— Что ж, начнем!

Карен выровняла самолет. Харальд отвинтил крышку канистры. В тесной кабине, несмотря на сквозняк, противно запахло бензином.

Мотор засбоил снова. Карен вцепилась ему в ремень.

— Я тебя крепко держу. Не волнуйся.

Он открыл дверцу, выставил правую ногу, пододвинул канистру поближе. Выставил и левую ногу, пока еще телом оставаясь в кабине. Страшно было до ужаса.

Поднял канистру и во весь рост встал на крыло. Не следовало смотреть через край крыла вниз, на море, но он посмотрел и желудок скрутило тошнотой, едва канистру не выронил. Закрыл глаза, сглотнул и взял себя в руки.

Открыл глаза, велев себе ни за что не смотреть вниз. Нагнулся над отверстием бензобака. Ремень, за который держала его Карен, впился ему в живот. Наклонил канистру.

Лить ровной струйкой из-за движения самолета было трудно, но спустя некоторое время он приспособился, то наклоняясь вперед, то отклоняясь, надеясь на сильную руку Карен.

Мотор, поначалу чихавший, вскоре заработал нормально.

Отчаянно хотелось вернуться в кабину, но горючего должно хватить до земли. Бензин лился медленно, словно мед. Часть его унесло ветром, еще больше пролилось мимо, но в основном он все-таки попал в бак.

Наконец канистра опустела. Харальд выбросил ее, левой рукой с облегчением взялся за дверной проем, забрался в кабину и захлопнул за собой дверь.

— Посмотри! — произнесла Карен, показывая вперед.

Вдалеке, у самого горизонта, показалась темная полоска земли.

— Аллилуйя! — во весь голос завопил Харальд.

— Молись, чтобы это была Англия, — сказала Карен. — А то кто его знает, куда нас могло снести.

Время тянулось медленно, но темная полоска понемногу налилась зеленью и стала ландшафтом. Понемногу обозначились пляж, городские постройки, порт, поля и гряда холмов.

— Давай взглянем поближе, — предложила Карен.

Они снизились до семисот метров, чтобы осмотреть город.

— Не могу сказать, Франция это или Англия, — признался Харальд. — Не был ни там, ни там.

— Я бывала в Париже и Лондоне, но на них это не похоже.

— Нам все равно скоро садиться. — Он взглянул на бензиномер.

— Только бы не на вражескую территорию.

Взглянув вверх, Харальд сквозь крышу увидел два самолета.

— Сейчас узнаем. Смотри.

Вытянув шеи, они смотрели, как два маленьких аппарата приближаются с юга. Харальд старался разглядеть, что у них на крыльях. Неужели немецкие кресты? Неужели все было напрасно?

Нет! Это два «спитфайра» Королевских военно-воздушных сил.

— Ура! — радостно завопил Харальд.

Самолеты подлетели совсем близко и с двух сторон взяли «шершня» в клещи.

— Надеюсь, они не примут нас за шпионов и не собьют! — пробормотала Карен.

Такой исход был весьма вероятен. Как бы дать понять англичанам, что они свои?

— Флаг перемирия! — сообразил он. Стащил с себя рубашку, высунул ее в разбитое окно. Белая ткань затрепетала на ветру.

Похоже, это сработало. Один из «спитфайров» обогнал «шершень» и покачал крыльями.

— Кажется, это значит «следуй за мной», — объяснила Карен. — Но следовать мы не сможем, горючего нет. — Она огляделась. — Ветер с востока, судя по дыму вон над той фермой. Сяду-ка я на это поле. — Она опустила нос и развернулась.

Харальд озабоченно смотрел на «спитфайры». Они кружили поблизости на одной высоте, словно хотели посмотреть, что будет. А может, сочли, что «шершень» большого вреда Британской империи не причинит.

Карен снизилась до трехсот метров и полетела по ветру над приглянувшимся ей полем. Вроде бы никаких помех. Развернулась против потока воздуха и пошла на посадку. Харальд орудовал педалями, выравнивая самолет.

Метрах в шести от земли Карен попросила:

— До конца закрой дроссель, ладно? — и слегка подняла нос.

Харальду показалось, что они почти коснулись земли, но самолет пролетел еще метров пятьдесят. И вот тут его тряхануло — они приземлились. Вскоре бег по кочкам замедлился. Когда самолет встал, в разбитое окно Харальд заметил, что на дорожке, всего в нескольких метрах, притормозив ногой велосипед, застыл парень и смотрит на них, разинув рот.

— Интересно все-таки, где мы, — вздохнула Карен.

— Привет! — по-английски окликнул Харальд велосипедиста. — Куда это мы залетели?

Парень смотрел на «шершня», словно тот был инопланетным аппаратом.

— Ну уж не на аэродром, это точно!