Весь Кен Фоллетт в одном томе

Глава 1

Это был спокойнейший воскресный день, один из тех, что так нравились Уолдену. Он стоял у распахнутого окна и любовался парком. Среди широких ровных лужаек высились крепкие стволы деревьев: шотландская сосна, пара кряжистых дубов, несколько каштанов и ива с кроной, напоминавшей кудрявую девичью головку. Солнце стояло высоко, и деревья отбрасывали глубокие, полные прохлады тени. Птицы умолкли, зато доносилось довольное жужжание пчел, вившихся вокруг цветущего плюща, прилепившегося к стене рядом с окном. В доме тоже царил покой. Большинство слуг во второй половине выходного дня получили время для отдыха. А единственными гостями были Джордж, брат Уолдена, и его жена Кларисса с детьми. Джордж отправился на прогулку, Кларисса после обеда прилегла, а детей вообще не было видно. Уолден наслаждался комфортом. Само собой, к церковной службе ему пришлось надеть подобающий случаю сюртук, а через пару часов предстояло облачиться к ужину во фрак с белым галстуком, но пока он ощущал себя вполне уютно в простом костюме из твида и рубашке с мягким воротником. «Остается лишь, — подумал он, — чтобы вечером Лидия согласилась сесть за рояль, и можно считать этот день на редкость удачным».

Он повернулся к жене:

— Ты сыграешь нам после ужина?

— Конечно, если тебе этого хочется, — улыбнулась Лидия.

Уолден услышал шум и снова посмотрел в окно. В дальнем конце подъездной дорожки в четверти мили от дома показался автомобиль. Уолден почувствовал легкое раздражение, подобное едва ощутимой ломоте в правой ноге, появлявшейся каждый раз перед грозой. «Почему мне должна досаждать чья-то машина?» — подумал он. Это вовсе не значило, что он был принципиальным противником самодвижущихся экипажей. Ему принадлежал «ланчестер», которым он регулярно пользовался для поездок в Лондон и обратно. Вот только летом в сельской местности авто давали повод для возмущения, поднимая облака пыли на немощеных дорогах. Он уже давно собирался уложить ярдов сто гудрона вдоль деревенской улицы. В ином случае он бы не колеблясь выполнил намеченное, но за дороги теперь отвечали другие с тех пор, как в 1909 году Ллойд Джордж учредил так называемые местные дорожные дирекции. И именно это, как ясно осознавал он, вызывало столь острое раздражение. Типичный образчик либерального законотворчества: они теперь брали с Уолдена деньги якобы за ту работу, которая была бы сделана и без их участия. А в результате не делали ничего. «Скорее всего придется все-таки замостить дорогу самому, — заключил он, — вот только бесит, что заплатить за это придется дважды».

Автомобиль въехал на покрытый гравием двор и с громким хлопком, содрогнувшись, остановился у южных дверей дома. Выхлопные газы постепенно достигли окна, и Уолдену пришлось даже задержать дыхание. Первым наружу выбрался водитель в шлеме, очках-«консервах» и плотном плаще личного шофера. Потом он открыл дверь для своего пассажира. Показался низкорослый мужчина в черном пальто и черной фетровой шляпе. Уолден узнал прибывшего, и сердце заныло: покой дня был безвозвратно потерян.

— Это Уинстон Черчилль, — сказал он.

— Какое бесстыдство! — отозвалась Лидия.

Этот человек попросту отказывался понимать, что им пренебрегают. В четверг он прислал записку, которую Уолден даже не стал читать. В пятницу позвонил Уолдену в лондонский особняк, и ему сказали, что графа нет дома. И вот в воскресенье проделал путь до Норфолка, где ему снова дадут от ворот поворот. «Неужели он думает, что его упрямство может на кого-то произвести впечатление?» — недоумевал Уолден.

Ему не нравилось быть грубым, но Черчилль этого заслуживал. Правительство либералов, в котором Черчилль занимал пост министра, перешло в злонамеренную атаку на незыблемые основы английского общества, обложив налогами крупных землевладельцев, подрывая авторитет палаты лордов, безвольно отдавая Ирландию под власть католикам, ослабляя Королевский военно-морской флот и уступая шантажу со стороны профсоюзов и этих чертовых социалистов. Да Уолден и люди его круга руки не подадут одному из лидеров либеральной партии!

Открылась дверь, и в комнату вошел Притчард. Это был рослый кокни[264] с густо намазанными бриллиантином черными волосами и очень серьезным видом, явно напускным. Еще мальчишкой он сбежал из Англии на корабле, высадившись в восточной Африке. Уолден как раз там охотился и нанял паренька присматривать за носильщиками-туземцами. С тех пор они уже не разлучались. Теперь Притчард заменял Уолдену управляющего, перебираясь вместе с ним из одного дома в другой, и стал ему другом в той степени, в какой это вообще возможно для слуги.

— К нам прибыл первый лорд Адмиралтейства, хозяин, — доложил Притчард.

— Меня нет дома, — сказал Уолден.

Притчард заметно нервничал. У него пока не выработалась привычка выставлять за порог членов кабинета министров. «Дворецкий моего отца сделал бы это и бровью не повел», — подумал Уолден. Но старик Томсон с почетом ушел на покой и теперь выращивал розы в садике при своем небольшом коттедже в деревне, а Притчарду почему-то никак не удавалось перенять столь же величавые, исполненные достоинства манеры.

Вот и сейчас Притчард начал проглатывать гласные в словах, что происходило, когда он либо излишне расслаблялся, либо чрезмерно напрягался.

— Мстер Черчль знал, что вы так скажте, и влел предать вам псьмо, м’лорд.

И протянул руку с подносом, на котором лежал конверт.

Но Уолдену больше всего не нравилось, когда его к чему-то принуждали.

— Верни ему письмо немедленно… — начал он сердито, но осекся, чтобы еще раз, но уже внимательнее всмотреться в почерк на конверте. Было что-то очень знакомое в этих крупных, аккуратно выведенных под правильным наклоном буквах.

— О Господи! — вырвалось у него.

Он взял конверт, вскрыл его и достал сложенный вдвое лист плотной белой бумаги, увенчанный вверху гербом королевского дома, напечатанным красной краской.

Уолден прочитал:

— Это от короля, — сообщил он Лидии.

Уолден так смутился, что густо покраснел. Было чудовищно бестактно втягивать в подобные дела монарха. Он почувствовал себя школьником, которому велели прекратить озорничать и взяться за домашнее задание. На мгновение возникло искушение не подчиниться королю. Да, но если подумать о последствиях… Лидия не сможет больше встречаться с королевой, их перестанут приглашать на приемы, где возможно появление хотя бы одного из членов королевской семьи, и — что хуже всего — дочь Уолдена Шарлотта не будет представлена при дворе в качестве дебютантки сезона. Словом, вся их светская жизнь окажется под угрозой. Нет, о том, чтобы воспротивиться воле короля, и речи быть не могло.

Уолден вздохнул. Черчилль сумел добиться своего. Но в какой-то степени граф даже испытал облегчение, ведь теперь никто не посмеет обвинить его в том, что он нарушил единство в своей партии по собственному почину.

«По письму от самого короля, старина, — объяснит он любому. — С этим ничего не поделаешь, ты же понимаешь!»

— Пригласи мистера Черчилля войти, — отдал он распоряжение Притчарду.

Письмо он передал Лидии. «Либералы совершенно не осознают, как функционирует монархия», — подумал Уолден.

— Король не проявляет к ним достаточной жесткости, — пробормотал он.

— Это становится невыносимо скучно, — отозвалась Лидия.

«На самом деле ей нисколько не скучно, — отметил про себя Уолден. — Напротив, она, вероятно, весьма заинтригована, но вынуждена говорить то, что в таких случаях пристало английской графине, и поскольку она даже не англичанка, а русская, ей вдвойне нравится произносить типично английские реплики подобно тому, как человек, владеющий французским, то и дело уснащает свою речь словечками типа «alors» или «hein»[266]».

Уолден подошел к окну. Машина Черчилля все еще урчала мотором и отравляла воздух в его дворе. Водитель стоял перед ней, положив руку на дверь жестом кучера, сдерживающего лошадь, чтобы она не понесла. Несколько слуг наблюдали за происходящим с почтительной дистанции.

Вернулся Притчард и провозгласил:

— Мистер Уинстон Черчилль!

Сорокалетний министр был ровно десятью годами моложе Уолдена, невысок ростом и строен, а одевался, как показалось хозяину, чуть более элегантно, чем полагалось истинному джентльмену. Он быстро терял волосы — они уже почти отсутствовали за линией лба, но вились кудрями на висках, и это в сочетании с коротким носом и постоянным сардоническим блеском в глазах придавало ему вид весьма лукавый. Понятно, почему карикатуристы так полюбили изображать его этаким злым херувимом.

Черчилль пожал руку Уолдену и дружески приветствовал:

— Добрый день, граф.

Затем поклонился Лидии:

— Здравствуйте, леди Уолден.

Уолден так и не смог понять, почему этот человек столь действовал ему на нервы.

Лидия предложила гостю чаю, а хозяин пригласил присесть. Уолден не собирался попусту тратить время на светские разговоры: ему не терпелось узнать, из-за чего, собственно, разгорелся сыр-бор.

— Прежде всего, — начал Черчилль, — я должен лично и от лица его величества принести извинения за навязчивость в стремлении к этой встрече.

Уолден лишь кивнул. Даже из вежливости он не стал делать вида, будто ничего особенного не случилось.

— Есть ли необходимость объяснять, — продолжал Черчилль, — что я никогда не пошел бы на это, не будь у меня чрезвычайно важного повода?

— Нет, но мне хотелось бы сразу выяснить, в чем он состоит.

— Вы осведомлены о том, что происходит на финансовом рынке?

— Да, если вы имеете в виду рост учетных ставок.

— С одного и трех четвертей почти до трех процентов. Это огромный рост, и он произошел всего за несколько недель.

— Как я полагаю, вам известны причины.

Черчилль кивнул:

— Немецкие компании приступили к широкомасштабной реструктуризации своих финансов — они повсеместно требуют немедленной выплаты им долгов, накапливая наличные и скупая золото. Пройдет еще несколько недель, и Германия соберет все, что ей должны другие государства, а взятые у них кредиты продлит на неопределенный срок — в то время как их золотой запас достигнет невиданных прежде размеров.

— Они готовятся к войне.

— Да, и не только таким путем. Они повысили налогообложение на миллиард марок в сравнении с обычным уровнем, чтобы укрепить свою армию, уже ставшую самой мощной в Европе. А теперь вспомните тысяча девятьсот девятый год, когда Ллойд Джордж увеличил сбор налогов на пятнадцать миллионов фунтов, — у нас в стране едва не произошла революция! Так вот, миллиард марок равен пятидесяти миллионам фунтов. Это самый высокий налог в европейской истории…

— Я все понимаю, — перебил Уолден. Черчилль начинал подпускать в свой голос актерские нотки, а Уолдену вовсе не хотелось давать ему возможность произнести речь. — Мы, консерваторы, уже давно выражали обеспокоенность ростом германского милитаризма. И вот теперь, когда тучи над головой по-настоящему сгустились, вы приехали сообщить, что мы были правы?

Черчилля его реплика нимало не смутила.

— Нет сомнений, что Германия нападет на Францию. Вопрос в том, придем ли мы на помощь французам?

— Разумеется, нет, — не без удивления ответил Уолден. — Министр иностранных дел заверил, что в отношении Франции у нас нет никаких обязательств.

— Сэр Эдвард, без сомнения, говорил искренне, — сказал Черчилль. — Но он ошибается. Между нами и Францией установилось взаимопонимание, так что мы ни в коем случае не останемся в стороне, чтобы позволить немцам победить ее.

Уолден испытал подобие шока. Ведь либералы убедили всех, включая его самого, что ни в коем случае не втянут страну в военные действия; а теперь один из их ведущих министров сообщал ему нечто совершенно противоположное. Двуличность политиков переходила всякие границы, но Уолден на время отстранился от этих мыслей, чтобы вообразить себе последствия, вызванные войной, и представил всех тех известных ему молодых людей, которым придется пойти на поля сражений: трудолюбивых садовников, ухаживающих за его парком, щекастых лакеев, загорелых пареньков-фермеров, веселых и буйных студентов, аполитичных бездельников из клубов Сент-Джеймса… Но на смену этим размышлениям пришли соображения куда более мрачные, и у него вырвалось:

— Но разве мы можем рассчитывать на победу?

— Думаю, что нет, — угрюмо ответил Черчилль.

Уолден уставился на него.

— Боже милостивый, тогда что же вы творите?

Но Черчилль был готов к обвинениям.

— Мы в своей внешней политике всегда стремились избежать войны, а это невозможно сделать, одновременно вооружаясь до зубов.

— Но вы не сумели избежать войны.

— Мы все еще прилагаем усилия.

— И тем не менее заранее знаете, что ваши усилия обречены.

Показалось, что Черчилль готов ввязаться в яростный спор, но он подавил свою гордость и просто признал:

— Да.

— Так что же нас ожидает?

— Если Англия и Франция совместными усилиями не способны нанести Германии поражение, мы обязаны привлечь на свою сторону третью страну — Россию. Если немцам придется разделить свои силы, сражаясь на два фронта, мы сможем одержать верх. Российская армия, конечно, плохо обучена и морально разложена — как и все остальное в этой стране, — но это не имеет значения, если им удастся оттянуть на себя часть германских войск.

Черчилль прекрасно знал, что Лидия — русская, и это была вполне характерная для него бестактность — дурно отозваться о России в ее присутствии, но Уолден пропустил ее мимо ушей, настолько заинтересовали его слова Черчилля.

— Но ведь Россия и так состоит в союзе с Францией, — заметил он.

— Этого недостаточно, — сказал Черчилль. — Россия обязана сражаться на стороне Франции, только если та станет жертвой агрессии. То есть России предоставлено право самой решать, является ли Франция жертвой или выступает в роли агрессора в каждом отдельном случае. Когда разразится война, обе стороны заявят, что первыми подверглись нападению противника. Таким образом, договор с Францией лишь означает, что Россия может вступить в войну, только если сочтет это нужным. А нам необходимо, чтобы Россия твердо и бесповоротно встала на нашу сторону.

— Не могу себе представить, чтобы политики вашего толка объединились с царем.

— Стало быть, вы нас недооцениваете. Чтобы спасти Англию, мы готовы объединиться хоть с самим дьяволом.

— Вашим избирателям это едва ли понравится.

— Им об этом знать ни к чему.

Уолден понимал, куда все идет, и перспектива начала представляться ему многообещающей.

— Так что же вы задумали? Секретный пакт? Или негласное устное соглашение?

— И то и другое.

Уолден, прищурившись, посмотрел на Черчилля. «А ведь у этого молодого демагога могут быть мозги, — подумал он, — и эти мозги не обязательно учитывают мои личные интересы. Либералы стремились заключить тайную сделку с царем, несмотря на ту неприязнь, которую их сторонники в массе своей питали к деспотическому режиму в России. Но к чему сообщать об этом мне? Им зачем-то нужно втянуть в это дело меня — по крайней мере это ясно. С какой же целью? Чтобы в том случае, если все пойдет не так, иметь под рукой консерватора, на которого можно свалить вину за провал? Но им потребуется куда более тонкий интриган, чем Черчилль, чтобы заманить меня в такую ловушку».

Но вслух он лишь сказал:

— Продолжайте, я вас слушаю.

— По моей инициативе были начаты переговоры с Россией по военно-морским проблемам, которые проходят в одном ряду с нашими военными переговорами с Францией. Какое-то время они протекали достаточно вяло, но сейчас предстоит взяться за них со всей серьезностью. В Лондон прибывает молодой российский адмирал. Это князь Алексей Андреевич Орлов.

— Алекс?! — воскликнула Лидия.

Черчилль посмотрел на нее.

— Насколько я понимаю, он ваш родственник, леди Уолден.

— Да, — ответила она, но по непостижимой для Уолдена причине в голосе ее прозвучала некоторая напряженность. — Он сын моей старшей сестры, а мне в таком случае приходится… Кузеном?

— Племянником, — уточнил Уолден.

— А я и не знала, что он теперь адмирал, — продолжала Лидия. — Вероятно, назначение состоялось совсем недавно.

Теперь она выглядела совершенно спокойной, и Уолден решил, что ее мгновенная неловкость ему почудилась. Его обрадовало известие, что Алекс приезжает в Лондон: ему он всегда нравился.

— Но он еще так молод, чтобы получить столь важный чин, — сказала Лидия.

— Ему тридцать лет, — возразил Черчилль, и Уолден невольно подумал, что сорокалетний Черчилль сам еще очень молод, чтобы командовать Королевским военно-морским флотом. При этом выражение лица гостя как бы говорило: «Весь мир принадлежит блестящим молодым людям, подобным мне и Орлову».

«И все же ты почему-то не можешь обойтись без меня», — промелькнула мысль у графа.

— Не забудем также, — добавил Черчилль, — что Орлов к тому же племянник царя по линии своего отца, покойного великого князя, а для нас это еще важнее, ведь он один из немногих людей, помимо Распутина, которых царь любит и кому доверяет. Если среди высокопоставленных российских военных есть человек, способный склонить царя к сближению с нами, то это именно Орлов.

Теперь Уолден не мог не задать вопроса, не дававшего ему покоя:

— Хорошо, но какая роль отводится во всем этом лично мне?

— Я хочу сделать вас главой английской делегации на этих переговорах, чтобы вы передали мне Россию готовой на союз с нами, как блюдо на золоченом подносе.

«Этот тип не может обходиться без мелодраматических оборотов!» — подумал Уолден.

— Значит, ваш план состоит в том, чтобы мы с Алексом подготовили англо-российский военный договор?

— Именно так.

Уолден мгновенно оценил, насколько сложная, но интересная и благородная миссия была ему только что предложена. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы не выдать волнения и не начать в возбуждении мерить комнату шагами.

Черчилль же не унимался:

— Вы лично знакомы с царем. Вы знаете Россию и свободно говорите по-русски. По линии жены вы для Орлова — дядя. Однажды вам уже удалось уговорить царя встать на сторону Англии, а не Германии, когда в девятьсот шестом году предотвратили ратификацию договора на Бьорко[267].

Черчилль сделал паузу.

— Должен признаться, — сказал он потом, — что вы не были у нас самой популярной кандидатурой на роль представителя Великобритании. Обстановка в Вестминстере сейчас такова…

— Да, догадываюсь, — перебил Уолден, не желавший вдаваться в подробности. — И все же что-то склонило чашу весов в мою пользу.

— Если быть кратким, вас выбрал сам царь. Кажется, вы — единственный англичанин, которому он хотя бы немного верит. И он прислал телеграмму своему кузену, его величеству королю Георгу Пятому с настоятельной просьбой, чтобы Орлов имел дело именно с вами.

Уолден легко мог себе представить недовольство в лагере радикалов, когда им объявили, что в их столь секретный план придется посвятить известного своей реакционностью старого пэра-консерватора.

— Как я догадываюсь, в вашей партии это многих повергло в ужас, — сказал он.

— Вовсе нет. В том, что касается вопросов внешней политики, наши взгляды не так уж разительно отличаются от ваших. А лично я всегда придерживался мнения, что разногласия по внутриполитическим проблемам не причина для того, чтобы ваш дипломатический талант не мог пригодиться правительству его величества.

«Вот и пошла в ход лесть, — отметил про себя Уолден. — Я им нужен позарез». Но вслух спросил:

— Каким образом предполагается сохранить все в тайне?

— Визит Орлова будет обставлен как частный. Если вы не против, Орлов станет вашим гостем на все время лондонского сезона. Вы представите его нашему светскому обществу. Если не ошибаюсь, ваша дочь должна дебютировать в свете?

Он посмотрел на Лидию.

— Вы совершенно правы, — ответила она.

— Стало быть, вы так или иначе будете выезжать достаточно часто. Орлов же, как всем известно, холостяк, и притом весьма завидный жених. А значит, по миру распространится слух, что он ищет себе в Англии жену. И кто знает, быть может, даже найдет, а?

— Превосходная идея! — Уолден внезапно ощутил, что начал получать от разговора удовольствие. Ему доводилось играть роль теневого дипломата при консервативных кабинетах Солсбери и Бальфура, но в последние восемь лет полностью отстранился от участия в международной политической деятельности. Теперь же у него появлялась возможность выйти на авансцену, и им овладела ностальгия по знакомому делу — захватывающему и поглощавшему всю твою энергию: по покрову тайны, по тонкому мастерству игрока, необходимому при переговорах, по столкновению индивидуальностей, по необходимости порой осторожно убеждать, а временами и откровенно угрожать. Он еще помнил, насколько непросто вести дела с русскими — партнерами капризными, упрямыми и самонадеянными. Но Алекс будет управляем. Когда Уолден женился на Лидии, на свадьбе присутствовал ее десятилетний племянник в матросском костюмчике. Позднее, обучаясь два года в Оксфорде, Алекс не раз гостил в Уолден-Холле во время каникул. Отец мальчика умер, и потому Уолден уделял ему куда больше внимания, чем любому другому юноше, и в знак признательности был вознагражден дружеским расположением со стороны наделенного живым умом молодого человека.

Более благоприятной почвы для начала переговоров невозможно себе представить.

«Думаю, мне будет сопутствовать удача, — подумал Уолден. — А это станет победой, настоящим триумфом!»

— Если я правильно понял, вы готовы взяться за эту миссию? — спросил Черчилль.

— Разумеется, — подтвердил Уолден.

Лидия встала.

— Нет-нет, не стоит беспокоиться, — сказала она мужчинам, тоже поднявшимся из кресел. — Я оставлю вас обсуждать политические дела без меня. Не желаете ли отужинать с нами, мистер Черчилль?

— Увы, но мне еще предстоит деловая встреча в Лондоне.

— Тогда, с вашего позволения, я откланяюсь. — И она пожала ему руку.

Затем она вышла из «Октагона» — восьмиугольного зала, где семья обычно пила чай, прошла через большой вестибюль, еще один холл поменьше и оказалась в цветочной комнате. В тот же момент один из подручных главного садовника — она не знала его имени — вошел через дверь из сада с огромной охапкой тюльпанов, розовых и желтых, приготовленных к обеденному столу. Одной из наиболее привлекательных черт Англии в целом и Уолден-Холла в частности она всегда считала изобилие цветов. Для нее каждый день срезали свежие букеты утром и вечером, причем даже зимой, когда растения приносили из парников.

Поскольку цветочная комната считалась как бы продолжением сада, рабочий приветствовал ее лишь легким прикосновением к кепке — он не должен был снимать ее перед хозяйкой, если только она не заговаривала с ним, — положил цветы на мраморный столик и удалился. Лидия села и с удовольствием вдохнула свежий, напитанный ароматами воздух. Эта комната как нельзя лучше подходила, чтобы успокоиться, а разговор о Петербурге ее расстроил. Она тоже запомнила Алексея Андреевича застенчивым маленьким мальчиком на своей свадьбе, но тот день остался в памяти и как самый несчастный в ее жизни.

«Как странно было сделать своим святилищем именно цветочную комнату», — подумала она. В этом доме имелись комнаты для любой цели: они даже завтракали, обедали и ужинали в разных столовых; были помещения для игры на бильярде и хранения оружия; в специально отведенных местах стирали и гладили белье, варили джемы, чистили серебро, вывешивали охотничьи трофеи, держали вино, приводили в порядок костюмы… Только ее собственная часть дома состояла из спальни, гардеробной и гостиной. И все равно, когда ей хотелось покоя, она всегда приходила сюда, чтобы посидеть на жестком стуле, глядя на грубую каменную раковину умывальника и чугунные ножки мраморного столика. Но, как она заметила, у ее мужа тоже было свое заветное место: если Стивена что-то выводило из равновесия, он шел в оружейную комнату и читал книги об охоте.

Итак, Алекс станет ее гостем на весь лондонский сезон. Они будут говорить о доме, о снеге, о балете, но и взрывах бомб тоже. И при виде Алекса она не сможет не вспомнить о другом молодом русском. О том, за кого так и не вышла замуж.

Она не виделась с этим мужчиной девятнадцать лет, и все равно, стоило им сегодня в разговоре упомянуть о Санкт-Петербурге, как в памяти все ожило снова и ее кожа покрылась мурашками под тончайшим шелком надетого к чаю платья. Ему было девятнадцать, как и ей самой. Вечно голодный студент с длинными черными волосами, с лицом волка и глазами спаниеля. Он был тощим, как доска. При совершенно белой коже его тело покрывали мягкие темные волоски, нежные, словно юношеский пушок. А руки… У него были умные, чувственные руки. И сейчас она вдруг покраснела, но не от мыслей о его теле, а о своем, до сих пор выдававшем ее чувства, напоминавшем о пережитом наслаждении, сводившем с ума от желания и стыда. «Я была греховна, — думала она, — но я греховной и осталась, потому что больше всего на свете хотела бы повторить это».

Лидия виновато вспомнила о муже. Она едва ли вообще когда-либо думала о нем, не чувствуя своей вины. Она не любила его, выходя замуж, но научилась любить сейчас. Он обладал стальной волей, но добрым сердцем, а ее просто боготворил. Впрочем, его обожание оставалось хотя и непрестанным, но сдержанным и неназойливым. В нем начисто отсутствовала та отчаянная страсть, которую она познала когда-то. Ей казалось, что он мог быть счастлив с ней только потому, что не догадывался, насколько дикой и безудержной может быть настоящая любовь.

«Но ведь и я больше не стремлюсь к такой любви, — убеждала она сама себя. — Я долго привыкала обходиться без нее, и с годами это становилось все легче. Так и должно быть — мне уже скоро сорок!»

Некоторые из ее подруг все еще подвергались искушениям, и кое-кто по-прежнему поддавался им. Разумеется, они никогда не рассказывали ей о своих интрижках, подспудно понимая, что она едва ли их одобрит. Но зато каждая охотно делилась сплетнями о других, и Лидия знала, что на некоторых вечеринках в загородных домах частенько зарождались… внебрачные отношения, скажем так. Однажды леди Джирард сказала Лидии снисходительным тоном опытной светской львицы, дающей совет молодой хозяйке дома:

— Дорогая моя, если вы пригласили к себе погостить в одно и то же время виконтессу и Чарли Скотта, то просто обязаны поместить их в соседние спальни.

Лидия поместила их в комнаты, находившиеся в противоположных концах дома, и виконтесса с тех пор больше ни разу не приняла приглашения посетить Уолден-Холл.

Молва приписывала вину за подобный разгул аморальности покойному королю, но Лидия не верила этому. Он и вправду заводил подруг среди евреек и певиц, но это еще не означало, что он с ними распутничал. Он дважды гостил в Уолден-Холле — один раз еще будучи принцем Уэльским, а потом уже королем Эдуардом VII, — и его поведение неизменно оставалось безупречным.

«Интересно, — думала она, — почтит ли нас когда-нибудь визитом новый король?» Конечно, принимать у себя монарха — огромная ответственность, но и не меньшее удовольствие сделать так, чтобы их дом выглядел как никогда красивым, подавать к столу самые изысканные блюда, какие только могло нарисовать воображение, и сшить двенадцать новых платьев ради всего лишь двух дней в конце недели. И если король к ним пожалует, он может даровать Уолденам вожделенное право специального доступа в Букингемский дворец в дни больших праздников через садовые ворота, чтобы они могли избегать ожидания в очереди из сотен карет, выстраивавшихся вдоль Мэлл[268].

Потом ее мысли перескочили на гостей, приехавших к ним в этот уик-энд. Джордж приходился Стивену младшим братом и, обладая схожим обаянием, был начисто лишен серьезности Стивена. Его дочери Белинде исполнилось восемнадцать, как и Шарлотте. Обеим девушкам предстоял в этом сезоне светский дебют. Мать Белинды умерла несколько лет назад, и Джордж женился снова, причем довольно поспешно. Его вторая жена Кларисса, будучи намного моложе его, обладала живым и непоседливым характером. Она подарила ему двоих сыновей-близнецов. И одному из них предстояло унаследовать Уолден-Холл, если только Лидия не сможет родить мальчика, пусть и довольно поздно. «Я могла бы, — думала она, — я еще вполне способна на это». Но зачать никак не удавалось.

Приближалось время готовиться к ужину. Лидия вздохнула. Она ощущала себя вполне комфортно в платье, которое надела к чаю, и с волосами, расчесанными довольно-таки небрежно. Но теперь предстояло затянуться в корсет, а одной из горничных соорудить ей на голове высокую прическу. Она слышала, что сейчас многие молодые девушки наотрез отказывались носить корсеты. «Это хорошо, — размышляла она, — если твоя фигура от природы напоминает очертаниями восьмерку». А сама она была излишне худа не там, где нужно.

Лидия встала и вышла наружу. Помощник садовника, стоя у розового куста, разговаривал с одной из горничных. Лидия ее узнала. Это была Энни, хорошенькая, полнотелая, но пустоголовая девушка с вечной улыбкой до ушей. Она стояла, сунув руки в карманы своего фартучка, подставив круглое лицо солнцу и смеясь в ответ на слова рабочего. «Вот вам, пожалуйста, девушка, которой корсет совершенно ни к чему», — подумала Лидия. На Энни сегодня была возложена обязанность присматривать за Шарлоттой и Белиндой, поскольку гувернантка взяла выходной.

— Энни! — обратилась к ней хозяйка довольно резко. — Где наши молодые леди?

Улыбка пропала с лица горничной, и она присела в книксене.

— Никак не могу их найти, миледи.

Помощник садовника постарался тихо улизнуть.

— Мне кажется, ты не слишком усердно их ищешь, — заметила Лидия. — Немедленно займись этим.

— Слушаюсь, миледи. — И Энни проворно направилась в сторону заднего двора. Лидия снова вздохнула. Девушек, конечно же, там нет, но не звать же горничную назад для нового выговора?

И она пошла через лужайку, стараясь думать о вещах знакомых и приятных, чтобы спрятать подальше мысли о Петербурге. Отец Стивена, седьмой граф Уолден, распорядился когда-то посадить в западной части парка рододендроны и азалии. Лидии не довелось встречать старика, умершего до ее знакомства со Стивеном, но, судя по историям о нем, это был один из величайших столпов викторианского общества. И сейчас посаженные им растения расцвели во всем славном великолепии, сияя яркими, совсем не викторианскими красками. «Нужно заказать хорошему художнику пейзаж с домом, — подумала она. — В последний раз его писали, когда деревья в саду еще не успели достигнуть зрелости».

Она оглянулась на Уолден-Холл. Серый камень южной стороны выглядел красиво и величественно под послеполуденным солнцем. По центру виднелся южный портал с отдельным входом. Дальше, в восточном крыле, располагались гостиная и несколько столовых, а позади них тянулись разного рода подсобные помещения: кухни, кладовки, прачечная, уходившие вдаль до самой конюшни. Ближе к ней, на западной стороне, находилась комната для утреннего чая, «Октагон», а в углу — библиотека. На западной стороне были устроены бильярдная, оружейная, ее любимая цветочная комната, курительная и контора управляющего имением. Хозяйские спальни второго этажа почти все выходили окнами на юг, основные спальни для гостей смотрели на запад, а комнаты прислуги, пристроенные над кухней, были ей сейчас не видны. Поверх второго этажа высилось абсолютно нереальное смешение башен, башенок и чердачных окошек. Фасад же представлял собой все буйство фантазии в лучших традициях викторианского рококо с каменными цветами и узорами, скульптурными мотками корабельных канатов, драконами, львами и амурами, с балконами и выступами, с пазами для установки флагов, солнечными часами и горгульями. Лидия обожала этот дом и была признательна Стивену за то, что в отличие от многих других отпрысков аристократических семейств он мог себе позволить содержать его в образцовом порядке.

Она заметила, как Шарлотта и Белинда вышли из-за кустов по другую сторону лужайки. Энни их, разумеется, так и не нашла. На девушках были широкополые шляпы и цветастые летние платьица, но при этом черные школьные чулки и черные же туфли на низком каблуке. Поскольку Шарлотте вскоре предстоял первый выход в свет, Лидия иногда позволяла ей делать сложные прически и нарядно одеваться к ужину, но по большей части по-прежнему обращалась как с ребенком, кем дочь в ее глазах и оставалась, а мать не находила ничего хорошего в чересчур быстром взрослении детей. Кузины были полностью поглощены разговором, и Лидия подумала: «Интересно было бы узнать, что их так занимает?» О чем она сама разговаривала с подругами в восемнадцать лет? — задалась она вопросом, сразу же вспомнила юношу с мягкими волосами и нежными руками, и мысль осталась только одна: «Боже, пусть это навсегда пребудет моей тайной!»

— Как ты считаешь, мы и в самом деле будем чувствовать себя по-другому, когда начнем выезжать? — спросила Белинда.

Шарлотта уже не раз задумывалась об этом и потому сразу ответила:

— Лично я — нет.

— Но мы же станем взрослыми!

— Не понимаю, как все эти приемы, балы и пикники могут помочь человеку повзрослеть.

— Нам придется носить корсеты.

Тут Шарлотта хихикнула:

— А ты его хоть раз пробовала?

— Нет, а ты?

— Я свой примерила на прошлой неделе.

— Ну и как ощущения?

— Ужасные. Совершенно невозможно ходить прямо.

— А как ты выглядела?

Шарлотта описала руками полукруг, обозначая огромный бюст. Обе покатились со смеху. Но в этот момент Шарлотта заметила в отдалении свою матушку и сделала серьезное лицо в ожидании упреков, однако маму явно занимало что-то другое — она лишь чуть заметно улыбнулась девушкам и отвела взгляд в сторону.

— И все равно это будет весело, — сказала Белинда.

— Ты имеешь в виду сезон? Наверное… — с сомнением отозвалась подруга. — Вот только какой во всем этом смысл?

— Встретить подходящего тебе молодого человека, само собой.

— То есть искать будущего мужа?

Они дошли до возвышавшегося посреди лужайки мощного дуба, и Белинда, несколько помрачнев, с размаху плюхнулась на скамейку под тенистым деревом.

— Я вижу, ты действительно считаешь выезды в свет глупейшим занятием, не так ли? — спросила она.

Шарлотта села рядом и поверх ровной травы оглядела южный фронтон Уолден-Холла. Расположенные с этой стороны высокие готические окна отражали клонившееся к закату солнце. Отсюда казалось, что дом спланирован внутри рационально и прямолинейно, тогда как в действительности представлял собой очаровательную неразбериху интерьеров.

— Глупо на самом деле то, что нас заставили так долго ждать этого, — проговорила она. — Абсолютно не могу сказать про себя, будто мне так уж не терпится начать танцевать на балах, доставлять свои визитные карточки незнакомым мне людям и встречаться с молодыми мужчинами — я, вероятно, вполне могла бы вообще обойтись без всего этого, — но меня бесит, что со мной до сих пор обращаются как с несмышленой малышкой. Терпеть не могу ужинать в компании Марии. Она до крайности невежественна или просто притворяется. По крайней мере, когда сидишь в общей столовой, слышишь интересные разговоры. Папа рассказывает прелюбопытные истории. А все, что предлагает Мария, когда мне становится скучно, — это сыграть в карты. Но я уже не хочу ни во что играть. Любыми играми с детства сыта по горло.

Она вздохнула. Разговор пока только расстраивал. Она посмотрела на безмятежно спокойное веснушчатое лицо Белинды, увенчанное рыжими кудряшками. У самой Шарлотты лицо имело овальную форму с чуть великоватым прямым носом и волевым подбородком, а волосы были темными и очень густыми. «Везет же Белинде! — подумала она. — Ничто ее не беспокоит. Ничто не вызывает по-настоящему сильных эмоций».

Шарлотта тронула подругу за руку.

— Извини, что наговорила тебе всего этого.

— Ничего страшного, — снисходительно улыбнулась Белинда. — Меня просто всегда поражает твоя способность сердиться на то, чего ты не в силах изменить. Помнишь, как однажды ты решила, что хочешь непременно учиться в Итоне[269].

— Не было такого!

— А вот и было. Ты устроила страшный переполох. «Если мой папа получил образование в Итоне, — говорила ты, — то почему мне это запрещено?»

У Шарлотты этот эпизод совершенно изгладился из памяти, но звучало очень похоже на то, какой она была в десятилетнем возрасте.

— Но разве ты сама ни разу не думала, что твоя жизнь может быть иной? Что ты вовсе не обречена на участие в этом лондонском сезоне, на непременное обручение с кем-то, а потом на замужество? — спросила она.

— Конечно, можно закатить такой скандал, что всей семье придется навсегда уехать куда-нибудь в Родезию.

— Жаль, я понятия не имею, как такие скандалы устраивают.

— Я тоже.

Какое-то время обе молчали. Иногда Шарлотта жалела, что не родилась такой же пассивной, как Белинда. Жить стало бы куда проще, но в то же время намного скучнее.

— Однажды я спросила Марию, что буду делать, когда выйду замуж, — сказала она. — Знаешь, что она мне ответила?

Шарлотта изобразила шепелявый русский акцент своей гувернантки:

— «Делать? Что за вопрос, дитя мое? Тебе не придется делать ничего».

— Да, действительно глупый ответ, — кивнула Белинда.

— Разве? Сама подумай, чем заняты наши матушки — твоя и моя?

— Они просто принадлежат к высшему обществу. Посещают приемы, совершают визиты к подругам в загородные дома, ходят в оперу и…

— Это и имеется в виду — они не делают ничего!

— Но у них есть дети.

— Ага! Ты затронула занятную тему. Они окутали рождение детей такой тайной.

— Просто из-за того, что это… вульгарно.

— Почему? Что в этом такого вульгарного? — Шарлотта заметила, что начинает горячиться. Мария же постоянно повторяла, что горячность светской леди не к лицу.

Она вдохнула поглубже и понизила голос.

— И тебе, и мне, нам обеим, предстоит завести детей. Так не думаешь ли ты, что им самое время рассказать нам, как это происходит? А вместо этого они пичкают нас знаниями о Моцарте, Шекспире и Леонардо да Винчи.

Белинда выглядела смущенной, но и заинтригованной. «Она испытывает по этому поводу те же чувства, что и я, — подумала Шарлотта. — Интересно, многое ли ей известно?»

— Ты хоть знаешь, что ребенок вырастет внутри тебя? — спросила Шарлотта.

Белинда закивала и выпалила:

— Да, но с чего это все начинается?

— О, я думаю, это просто происходит само собой, когда тебе исполняется двадцать один год или около того. Вот почему нас, на самом деле, заставляют дебютировать в обществе. Чтобы к тому времени, когда пойдут дети, у нас уже были законные мужья.

Впрочем, Шарлотта сказала все это без особой уверенности и потому добавила:

— Мне так кажется.

— А как они выбираются наружу? — спросила Белинда.

— Понятия не имею. А они большие?

Белинда развела ладони фута на два в стороны.

— Близнецы были примерно такими через день после рождения.

Она подумала и немного свела руки.

— Ну, может, вот такими.

— Когда курица откладывает яйцо, — сказала Шарлотта, — оно вылезает из нее… сзади.

Она избегала встречаться с Белиндой глазами. Так откровенно она еще ни с кем не разговаривала.

— Яйцо тоже кажется слишком большим, но все-таки выходит наружу.

Белинда склонилась к подруге и заговорила еще тише:

— А я однажды видела, как Дейзи отелилась. Это корова джерсийской породы с нашей фермы. Скотоводы и не подозревали, что я все вижу. Они так это и называли: «отелилась».

Шарлотта чрезвычайно заинтересовалась:

— И как это происходило?

— Ужасно. У нее словно открылся живот, а потом было много крови и еще всякого… — Белинду передернуло.

— Меня все это сильно пугает, — призналась Шарлотта. — Я очень боюсь, что у меня это начнется, а я так ничего и не буду знать. Ну почему с нами никто не говорит?

— Нам и самим не следует говорить о таких вещах.

— Неправда! Мы, черт побери, имеем полное право обсуждать их!

Белинда охнула.

— А сквернословить уж и совсем ни к чему!

— Мне все равно.

Шарлотту выводила из себя невозможность все выяснить: не к кому обратиться, негде даже прочитать… И тут ее осенило.

— В нашей библиотеке есть запертый шкаф. Готова поспорить, что там-то и хранятся книжки на эту тему. Давай их посмотрим?

— Но если шкаф заперт…

— Я знаю, где лежит ключ. Уже сто лет назад узнала.

— Но будут большие неприятности, если нас поймают.

— Сейчас все переодеваются к ужину — превосходная возможность, — сказала Шарлотта, поднимаясь.

Белинда все еще колебалась.

— Нам сильно достанется.

— Ну и пусть. В общем, я отправляюсь, чтобы заглянуть в запертый ящик. Можешь пойти со мной, если хочешь.

Шарлотта повернулась и направилась к дому. Спустя всего секунду рядом с ней уже семенила Белинда, что не стало для Шарлотты сюрпризом.

Они прошли под колоннадой портика при входе и оказались в прохладном и обширном вестибюле. Повернув налево, они проскользнули мимо комнаты для утренних чаепитий и «Октагона» и вошли в библиотеку. Как ни убеждала себя Шарлотта, что уже взрослая и имеет право все знать, сейчас она почувствовала себя маленькой озорницей.

Библиотека была ее любимой комнатой. Она располагалась в углу дома, и через три больших окна сюда попадало много света. Несмотря на преклонный возраст старых, обитых кожей кресел, сиделось в них на удивление удобно. Зимой в библиотеке целый день пылал камин, а на полках, помимо двух или трех тысяч томов, лежали настольные игры и головоломки. Некоторые из книг были совсем древними и хранились еще со времен постройки дома, но и новинок насчитывалось немало, потому что мама любила романы, а интересы отца распространялись очень широко — он читал труды по химии, сельскому хозяйству, астрономии, отчеты о путешествиях и трактаты по истории. Шарлотта всегда предпочитала приходить сюда в те дни, когда Мария брала выходной и не могла отнять у нее «взрослую» книгу, заменив ее каким-нибудь детским вздором об утятах и цыплятах. Иногда тут же располагался отец, усевшись за массивный, как пьедестал, викторианский письменный стол и листая каталог сельскохозяйственной техники или финансовые отчеты американских железнодорожных компаний, но он никогда не мешал дочери читать то, что ей хотелось.

Сейчас библиотека пустовала. Шарлотта направилась прямо к письменному столу, выдвинула небольшой квадратный ящичек из одной его тумбы и достала ключ.

У стены рядом со столом стояли три шкафчика. В одном из них лежали настольные игры, во втором стояли картонные коробки с писчей бумагой и конвертами, помеченными гербом Уолденов. Третий был под замком. Шарлотта воспользовалась ключом, чтобы открыть его.

Внутри обнаружились двадцать или тридцать книг и кипы старых журналов. Шарлотта бегло пролистала несколько журналов, называвшихся «Жемчужина», что звучало не слишком многообещающе. Потом, уже в спешке, она схватила наугад две книги, даже не взглянув на названия. Закрыла и заперла шкаф, а ключ вернула на место.

— Вот! — воскликнула она торжествующе.

— А где нам лучше их просмотреть? — шепотом спросила Белинда.

— Помнишь, я рассказывала тебе о своем укрытии?

— Ах, ну конечно!

— Почему ты говоришь шепотом?

Они дружно захихикали.

Шарлотта уже подошла к двери, когда из вестибюля донесся голос:

— Леди Шарлотта… Леди Шарлотта, где же вы?

— Это Энни. Ей поручили нас разыскать, — сказала Шарлотта. — Она добрая девушка, но немножко туповата. Мы выйдем другим путем, быстро!

Она пересекла библиотеку, откуда дверь вела сначала в бильярдную, а потом и в оружейную комнату, но там кто-то уже был. Она остановилась на мгновение и прислушалась.

— Это мой папа, — испуганно прошептала Белинда. — Он водил на прогулку собак.

К счастью, из бильярдной через два высоких французских окна можно было попасть на западную террасу. Подруги выбрались наружу и осторожно прикрыли за собой створки. Солнце уже опустилось совсем низко, и теперь от его красноватых лучей деревья отбрасывали длинные тени через всю лужайку.

— Как же мы снова попадем внутрь? — спросила Белинда.

— Через крышу. За мной, не отставай!

Шарлотта миновала задний двор дома, огород при кухне и оказалась у конюшни. Она сунула книги за лиф платья и плотнее затянула поясок, чтобы те случайно не выпали.

От угла конного двора, легко находя опору для ног, они взобрались на крышу комнат для прислуги. Затем Шарлотта встала на стальной люк, открывавшийся внутрь склада, где хранились дрова, а с него, чуть подтянувшись, ступила на железную крышу пристройки для садовых инструментов. Пристройка же стояла вплотную к прачечной, на черепичную кровлю которой девушка попала, привстав на цыпочки и с небольшим усилием перебросив наверх ногу. Обернувшись, она убедилась, что Белинда следует за ней по пятам.

Лежа на покатой черепице, Шарлотта поползла вверх, цепляясь за края руками и отталкиваясь носками туфель, пока крыша прачечной не уперлась в стену дома.

Задыхаясь, рядом присела Белинда.

— Как все это опасно!

— Брось, я здесь играю с тех пор, как мне исполнилось девять.

Прямо над ними располагалось мансардного типа окно спальни, которую делили две горничные. Чтобы попасть на крышу дома, этого высокого окна никак не миновать. Шарлотта приподнялась и заглянула внутрь комнаты, где никого не оказалось. Тогда она смело встала во весь рост на подоконник и, ухватившись за раму, перенесла на изразцовую крышу сначала одну, а затем и вторую ногу. Потом повернулась и помогла Белинде повторить свой маневр.

Они ненадолго задержались, чтобы отдышаться. Шарлотта вспомнила, что, судя по рассказам, общая площадь крыши Уолден-Холла составляла четыре акра. В такое трудно было поверить, если самой не оказаться здесь, где запросто можно заблудиться среди проходов и перегородок. Зато отсюда уже не составляло труда добраться до любой точки на крыше по лестницам, мосткам и туннелям, которые специально соорудили для рабочих, приезжавших каждую весну, чтобы прочистить трубы и водостоки, покрасить металлические части и заменить сломанные непогодой за зиму изразцовые плитки.

Шарлотта встала.

— Пойдем. Больше никаких сложностей.

По небольшой лестнице они поднялись на верхний ярус крыши, миновали короткий проход, а потом по другой лестнице с узкими деревянными ступенями попали к маленькой квадратной двери, врезанной в стену. Шарлотта отодвинула засов, вползла внутрь и оказалась в убежище.

Это была очень тесная комнатушка с покатым потолком и без окон. Если не соблюдать осторожность, от грубых дощатых полов можно было легко подцепить занозу. Вероятно, давным-давно здесь тоже была какая-то кладовка, теперь надежно всеми забытая. Дверь в противоположной стене открывалась в стенной шкаф детской, заброшенной уже много лет. Шарлотта обнаружила это укромное местечко совсем ребенком и по временам использовала его в любимой игре. Кажется, она играла в нее всю сознательную жизнь — в эту игру под названием «спрячься от взрослых». По полу она разбросала подушки, а в стеклянных банках закрепила свечи, заранее заготовив коробок со спичками. На одной из подушек возлежала потрепанная плюшевая собака, поселившаяся здесь лет восемь назад, когда гувернантка Мария пригрозила выкинуть ее на помойку. На приземистом столике стояла треснувшая старая ваза, из которой торчали цветные карандаши, а рядом лежал бювар из красной кожи. Время от времени в Уолден-Холле проводилась инвентаризация, и Шарлотта только посмеивалась про себя, слыша, как экономка миссис Брейтуэйт жалуется на недостачу самых странных, казалось бы, вещей.

Белинда тоже вползла внутрь, и Шарлотта зажгла свечи. Потом достала книжки и просмотрела титульные листы. Одна называлась «Медицина для дома», вторая — «Жар похоти». Первая показалась ей более полезной. Она села на подушку и открыла ее. Белинда все еще с виноватым видом пристроилась рядом. А Шарлотта лелеяла надежду, что перед ней сейчас откроется тайна зарождения новой жизни.

Она переворачивала страницу за страницей. В книге до мельчайших подробностей описывались лечение ревматизма, кори и методы накладки шин при переломах, но, как только дело дошло до появления на свет детей, все вдруг стало до крайности запутанным. Говорилось о каких-то непонятных потугах, отходе вод и пуповине, которую следовало сначала перевязать в двух местах, а потом перерезать ножницами, предварительно опущенными в кипящую воду. Глава явно предназначалась для людей, которым этот вопрос и так был уже хорошо знаком. Она сопровождалась рисунком обнаженной женщины. Причем Шарлотта сразу заметила, но от смущения не поделилась открытием с Белиндой, что у женщины на рисунке совершенно отсутствовали волосы в одном из мест, где у самой Шарлотты их росло довольно много. Присутствовала также диаграмма расположения младенца внутри тела женщины, но и тут нельзя было понять, каким образом он может оказаться снаружи.

— Похоже, докторам приходится разрезать живот, — предположила Белинда.

— А как же это делалось в доисторические времена, когда никаких врачей еще не было? — спросила Шарлотта. — В общем, эта книжка никуда не годится.

Она открыла наугад вторую и вслух прочитала первый попавшийся на глаза абзац:

— «Сладострастно медленно она опустилась так, чтобы его крепкий ствол полностью погрузился в нее, а потом принялась плавно, продлевая наслаждение, раскачиваться взад и вперед».

Шарлотта наморщила лоб и посмотрела на подругу.

— А это вообще чепуха какая-то! — сказала Белинда.

Максим Петровский ждал в вагоне отправления поезда от станции в Дувре. В купе было холодно, но он сидел совершенно неподвижно. Снаружи уже стемнело, и в стекле он мог видеть свое отражение: высокорослого мужчину с аккуратными усами, одетого в черное пальто и шляпу-котелок. Багажную полку над его головой занимал небольшой чемодан. Он вполне мог сойти за торгового представителя швейцарской часовой фирмы, но любой приглядевшийся внимательнее заметил бы, что пальто дешевое, чемодан картонный, а лицо явно не принадлежит человеку, продающему часы.

Думал он сейчас об Англии. Ему еще памятны были времена, когда по молодости лет он считал британскую конституционную монархию идеальной формой государственного устройства. Сейчас эта мысль позабавила его, и на плоском белом лице, отражавшемся в окне, появилась тень улыбки. С тех пор его взгляды на идеальный способ управления государством радикально изменились.

Поезд тронулся, и уже через несколько минут при свете восходящего солнца Максим любовался садами и полями хмеля в Кенте. Он все еще не переставал удивляться, как красива Европа. Впервые увидев ее, он испытал глубокое потрясение, поскольку, подобно любому русскому крестьянину, даже не представлял, что мир может выглядеть вот так. Он вспомнил, что тогда тоже ехал в поезде. Преодолев сотни миль по малонаселенным северо-западным губерниям России с их чахлой растительностью и нищими деревеньками, тонувшими в снегу зимой и утопавшими в непролазной грязи летом, он однажды утром проснулся уже в Германии. И глядя на покрытые ровной зеленью поля, мощеные дороги, аккуратные домики ухоженных деревень и цветочные клумбы на залитых солнцем станционных платформах, подумал, что попал в рай. Позже, уже в Швейцарии, он сидел на открытой веранде небольшого отеля под теплыми лучами солнца, наслаждаясь видами покрытых снегом горных вершин, пил кофе со свежими хрустящими булочками и не мог избавиться от мысли, как же счастливо здесь должны жить люди!

Вот и сейчас, наблюдая за оживающими ранним утром английскими фермами, он вспоминал свою родную деревню — серое, вечно клубящееся облаками небо, пронизывающий ветер, замерзшие болотистые луга с ледяными лужами и побитой морозами жесткой травой; а потом самого себя в изодранной полотняной рубахе, с замерзшими до онемения ногами в войлочных сапогах на деревянной подошве и идущего рядом отца в тонкой рясе нищего сельского попа, до хрипоты настаивавшего, что Бог милостив. Его отец любил русских людей, поскольку считал, что Бог любит их. А для Максима всегда было совершенно очевидно, что Бог людей ненавидит, иначе не обходился бы с ними так жестоко.

Именно со споров с отцом начался длинный путь, приведший Максима от христианства через социализм в ряды террористического крыла анархистов; а потом из Тамбовской губернии через Санкт-Петербург и Сибирь — в Женеву. А в Женеве им было принято решение, благодаря которому он и прибыл сейчас в Англию. Он хорошо помнил ту встречу. Хотя едва не пропустил ее…

Он едва не пропустил собрание, потому что ему пришлось добираться из Кракова, где он вел переговоры с польскими евреями, занимавшимися нелегальной доставкой в Центральную Россию журнала «Восстание». Поэтому в Женеву он приехал уже с наступлением темноты и прямиком отправился на окраину города, где располагалась крошечная типография Ульриха. Как раз заседал редакционный совет — четверо мужчин и две девушки, собравшиеся вокруг стола со свечой, стоявшего позади сверкавшего металлом печатного станка, дыша воздухом, пропитанным типографской краской и машинным маслом, обсуждали планы революции в России.

Ульрих быстро посвятил Максима в детали происходившего. Он встречался с Жозефом, платным агентом царской охранки в Швейцарии, который втайне симпатизировал революционерам и снабжал российские власти за их деньги совершенно ложной информацией. Порой для правдоподобия анархисты подкидывали ему реальные, но не имевшие особого значения сведения, а взамен Жозеф держал их в курсе действий охранного отделения.

На этот раз новости от Жозефа оказались действительно сенсационными.

— Царь стремится заключить военный союз с англичанами, — сказал Ульрих Максиму. — С этой целью он отправляет в Лондон князя Орлова. В охранке хорошо осведомлены обо всем, потому что им поручено обеспечить безопасный проезд князя через Европу к месту назначения.

Максим сдернул с головы шляпу и сел, размышляя, насколько достоверна может быть эта информация. Одна из девушек — русская с грустным лицом и в сильно поношенном платье — принесла ему стакан с чаем. Максим достал из кармана сероватый кусок сахара и стал пить чай в типичной для русских манере — вприкуску.

— Самое важное во всем этом, — продолжал говорить Ульрих, — состоит в том, что если Англия развяжет затем войну с Германией, они заставят Россию сражаться за их интересы.

Максим кивнул.

— И полягут на этой войне не князья и графы, — сердито сказала русская девушка, — а наши простые мужики.

«Она права, — подумал Максим. — Воевать пойдут крестьяне». Среди них он провел большую часть своей жизни. Это были в массе своей грубые, жесткие и достаточно узколобые люди, но свойственная им бездумная щедрость и порой неожиданные вспышки простоватого, но искреннего юмора показывали, каким этот народ мог бы стать при нормальном общественном устройстве. Их интересы сводились к погоде, уходу за домашним скотом, борьбе с болезнями, собственным детишкам да к способам обмануть землевладельца. Несколько лет, будучи еще молодыми, они оставались трудолюбивыми и честными, умели смеяться и даже флиртовать, но жизнь вскоре сгибала их спины, делала серыми, угрюмыми и медлительными во всем. А теперь князь Орлов собирался забрить самых молодых и полных сил в солдаты, чтобы отправить на фронт под вражеские пушки, которые разорвут их тела в клочья или изуродуют до конца жизни. И все это, несомненно, будет объяснено стремлением к высшему государственному благу и выполнению международных обязательств страны.

Именно такая политика российского руководства и привела Максима в лагерь анархистов.

— Как нам следует поступить в данных обстоятельствах? — обратился к присутствующим Ульрих.

— Необходимо, чтобы эта новость появилась на первой полосе «Восстания», — сказала неряшливо одетая девушка.

И они начали обсуждать наилучший способ публикации редакционной статьи. Максим слушал не слишком внимательно. Журналистика мало интересовала его, и хотя он принимал участие в распространении газеты и писал инструкции по изготовлению бомб, это никогда не приносило ему удовлетворения. Он стал замечать, что жизнь в Женеве и его сделала чересчур цивилизованным. Он пил пиво вместо водки, носил воротнички и галстуки, ходил слушать симфоническую музыку. У него даже была работа в книжном магазине. А тем временем Россия бурлила. Казаки только что подавили выступление нефтяников, российский парламент — Дума — оставался чисто номинальным органом власти, одновременно бастовали свыше миллиона рабочих. Царь Николай II проявил себя столь некомпетентным и авторитарным правителем, что его могла терпеть только развращенная и загнивающая аристократическая верхушка. Страна превратилась в настоящую пороховую бочку, способную взорваться от малейшей искры, и Максим мечтал стать как раз такой искрой. Но возвращаться на родину сейчас было смерти подобно. Сталин вернулся, но не успел ступить на родную землю, как его схватили и сослали в Сибирь. Тайная полиция, казалось, знала о революционерах в эмиграции больше, чем о тех, кто еще оставался в России. И Максима все сильнее выводили из себя жесткие воротнички, модные туфли, а главное — обстоятельства, в которых он оказался.

Он оглядел маленькую группу товарищей-анархистов. Печатник Ульрих — седовласый интеллектуал в вечно запятнанном краской фартуке, не только снабжавший Максима книгами Прудона и Кропоткина, но способный и к активным действиям, — однажды вместе с Максимом участвовал в налете на банк. Ольга — та самая девушка из России, — как ему казалось, начала в него влюбляться, пока не увидела своими глазами, как он сломал руку полицейскому, после чего он внушал ей скорее страх, чем нежность. Еще здесь были Вера — любвеобильная поэтесса; Евно — студент-философ, любивший рассуждать об очищающей волне крови и пламени; Ганс — часовщик, который разбирался в душах людей так, словно видел их под увеличительным стеклом, как механизмы часов; Петр — деклассированный граф, писавший блестящие статьи по экономике и вдохновенные передовицы с призывами к революции. Искренние, трудолюбивые и весьма умные люди. Максим понимал всю важность их работы, поскольку, бывая в России, наблюдал, с каким нетерпением ждали там их нелегальных изданий, как передавали номера газет и памфлеты из рук в руки, зачитывая буквально до дыр. И все же этого было недостаточно. Потому что экономические трактаты не защищали от пуль полиции, а самые пламенные воззвания не помогали пускать «красного петуха» по дворянским поместьям.

— Эта новость заслуживает значительно более широкого освещения, чем заголовок на первой полосе «Восстания», — говорил между тем Ульрих. — Нам необходимо до каждого простого мужика донести весть, что граф Орлов собирается отправить его на бессмысленную и кровавую бойню в чуждых ему интересах.

— Главное, чтобы нам поверили, — сказала Ольга.

— Главное, чтобы информация оказалась достоверной, — возразил Максим.

— У нас есть возможность ее проверить, — заверил Ульрих. — Наши товарищи в Лондоне могут узнать, действительно ли Орлов прибывает в Англию в указанные сроки и намечены ли у него встречи с людьми, уполномоченными вести переговоры.

— Но разоблачить этот план, предав огласке, слишком мало, — горячо вмешался в разговор Евно. — Нам надо помешать его осуществлению!

— Каким образом? — спросил Ульрих, глядя на молодого еврея поверх очков в проволочной оправе.

— Мы обязаны призвать к устранению Орлова. Он — предатель интересов своего народа и должен быть казнен.

— И это положит конец переговорам?

— По всей вероятности, да, — сказал Петр. — Особенно если убийцей станет анархист. Помните, что Англия с готовностью предоставляет нашим анархистам политическое убежище, чем приводит в ярость царя. И если российский князь будет убит в Англии одним из наших товарищей, царь, по всей вероятности, прекратит дальнейшие переговоры.

— А какой материал для своей газеты получим мы! — восторженно воскликнул Евно. — Мы решительно заявим, что казнили Орлова за предательство национальных интересов.

— И сообщения об этом облетят газеты всего мира, — кивнул Ульрих.

— И подумайте, какой эффект это произведет на родине. Всем известно, как в народе относятся к призыву на войну — для крестьян это смертный приговор. Они устраивают похороны вместо торжественных проводов молодых рекрутов. Если станет известно, что царь готовится втянуть страну в мировую войну, реки выйдут из берегов от крови тиранов…

«Он прав, — подумал Максим. — Пусть выражается, как всегда, излишне вычурно, на этот раз он прав».

— Но мне кажется, ты оторвался от реальности, Евно, — заметил на это Ульрих. — Орлов будет выполнять секретную миссию и не станет разъезжать по Лондону в открытом экипаже, приветствуя толпы зевак. Кроме того, я хорошо знаю наших лондонских товарищей. Им никогда не приходилось убивать, и я не вижу, как они смогут справиться с этой казнью.

— Это сделаю я, — сказал вдруг Максим. Все повернули голову в его сторону, и тени заиграли на лицах от заколебавшегося пламени свечи.

— Я знаю способ совершить казнь. — Его голос казался сейчас странным ему самому — словно перехватило горло. — Я отправлюсь в Лондон и убью Орлова.

В комнате наступила полная тишина: каждый почувствовал, что абстрактные разговоры о смерти и разрушении вдруг обрели конкретные очертания. На Максима смотрели с изумлением все, кроме Ульриха, который понимающе улыбался с таким выражением, будто с самого начала был готов к подобному повороту событий.

Глава 2

Лондон предстал перед ним невероятно богатым городом. Максиму, конечно же, доводилось сталкиваться с показной роскошью в России, и он видел, насколько процветающей выглядит Европа. Но не до такой степени. Здесь никто не ходил в обносках. Более того, хотя стояла вполне ясная погода, почти каждый носил плотную и теплую одежду. Максим встречал извозчиков, уличных торговцев и уборщиков, рабочих и мальчишек-посыльных — и на всех был добротный, фабричной выделки костюм без прорех и заплат. Дети ходили в обуви. А головы женщин украшали шляпы. И какие это были шляпы! В большинстве своем широкополые, размером чуть ли не с колесо телеги, они несли на себе разнообразнейшие украшения в виде лент, перьев, цветов и даже фруктов. Улицы полнились жизнью. В первые же пять минут он увидел столько автомобилей, сколько не встречал за всю свою жизнь. Ему даже показалось, что машин здесь больше, чем повозок с запряженными в них лошадьми. На колесах или пешком — но все куда-то спешили.

У Пиккадилли-Серкус возник затор по той же причине, по которой они возникают в любом городе. Упала лошадь, а движимый ею фургон перевернулся. Целая толпа мужчин кинулась поднимать животное и повозку, а с тротуара их подбадривали выкриками и шутками цветочницы и какие-то дамы с явно подкрашенными лицами.

Но чем дальше продвигался он к восточной части города, тем больше рассеивалось первоначальное потрясение от неимоверного богатства. Когда же он миновал огромное здание с величественным куполом, которое на карте, купленной на вокзале Виктория, было обозначено как собор Святого Павла, то попал в значительно более бедные с виду кварталы. Как-то совершенно внезапно импозантные фасады банков и контор крупных компаний уступили место рядам скромных домиков, многие из которых в той или иной степени нуждались в ремонте. Машин стало меньше, а лошадей больше. Шикарные магазины сменились установленными на тротуарах лотками. Здесь уже не сновали армии посыльных. И теперь то и дело попадались босые дети, хотя, как ему подумалось, при таком-то климате это не так уж и важно.

Когда же он окончательно углубился в Ист-Энд, все стало еще более убогим. Здесь преобладали запущенные доходные дома с захламленными двориками и переулки, откуда несло вонью. А обитатели самого дна общества, одетые в лохмотья, рылись в помойках, выискивая остатки еды. Стоило же Максиму выйти на Уайтчепел-Хай-стрит, как он увидел знакомые бороды, пейсы и традиционные одежды ортодоксальных евреев. Местные крошечные лавчонки торговали копченой рыбой и кошерным мясом: он словно попал в одно из местечек в пределах российской «черты оседлости», вот только у здешних евреев не замечалось постоянного испуга в глазах.

Максим дошел до дома 165 по Джюбили-стрит — этим адресом его снабдил Ульрих — и оказался перед двухэтажным строением, с виду напоминавшим лютеранскую церковь.

Прикрепленная к двери вывеска гласила, что клуб и институт для рабочих открыты для всех трудящихся независимо от политических взглядов. Но истинный характер этого места выдавала мемориальная доска, на которой значилось, что открыл клуб в 1906 году Петр Кропоткин. И Максим предположил, что в Лондоне удастся, пожалуй, лично встретиться с легендой анархизма.

Он вошел внутрь. В фойе на глаза ему попалась кипа номеров газеты, которая называлась «Друг рабочих», но издавалась на идише как «Der arbeiter Freund». Объявления на стенах рекламировали уроки английского языка, занятия в воскресной школе, поездку в Эппинговский лес и лекцию о «Гамлете». Максим шагнул в главный зал, и его интерьер подтвердил предположение, что некогда здесь располагался неф христианской церкви реформаторского направления. Его, однако, подвергли перестройке, добавив сцену с одной стороны и стойку бара с другой. Группа мужчин и женщин на сцене репетировали какую-то пьесу. Вот, вероятно, чем занимались в Англии анархисты, и Максиму стало понятно, почему здесь им разрешено открыто держать свои клубы. Он приблизился к бару. Никакого алкоголя, зато на стойке стоял поднос с фаршированной рыбой, селедкой и — о радость! — у них был самовар.

Девушка за стойкой подняла на него взгляд и произнесла одно слово:

— Ну?

Максим невольно улыбнулся.

Неделю спустя, в тот самый день, когда князь Орлов должен был прибыть в Лондон, Максим отобедал во французском ресторане в Сохо. Он пришел пораньше и выбрал столик поближе к дверям. Заказал себе луковый суп, натуральный бифштекс из говяжьего филе, козий сыр и запил все это половиной бутылки красного вина. Официанты обходились с ним весьма почтительно. Закончил он в самый разгар обеденного времени. Выждав момент, когда трое официантов скрылись в кухне, а оставшиеся двое встали к нему спиной, он неспешно поднялся, снял с вешалки пальто и шляпу и вышел не расплатившись.

Шагая по улице, Максим улыбался. Он получал удовольствие от краж. И потому быстро научился жить в этом городе, практически ни на что не тратя денег. На завтрак он покупал сладкий чай и краюху хлеба с уличного лотка, что обходилось ему в два пенса, но зато за всю остальную еду в течение дня уже не платил. Чтобы перекусить в обед, он ухитрялся стащить что-нибудь у торговцев овощами и фруктами, выставлявшими образцы товара на тротуары. А вечерами чаще всего отправлялся к благотворительной кухне, где ему наливали миску дарового супа и давали неограниченное количество хлеба в обмен на обязательство выслушать какую-нибудь невразумительную проповедь или попеть хором псалмы. У него хранились пять фунтов наличными, но эти деньги предназначались для самых крайних случаев.

Жил он в Данстен-Хаус в районе Степни-Корт — в одном из тамошних пятиэтажных доходных домов, где обитала половина самых видных лондонских анархистов. Ему выделил матрац на полу одной из комнат своей квартиры Рудольф Рокер, обаятельный светловолосый немец, являвшийся главным редактором «Der arbeiter Freund». Обаяние Рокера не действовало на Максима, у которого на подобные вещи давно выработался иммунитет, но он не мог не уважать его абсолютной преданности делу. Рокер и его жена Милли держали свой дом открытым для анархистов весь день и большую часть ночи, а потому в него постоянно являлись все новые люди, доставлялась корреспонденция, здесь разгорались политические споры и собирались сходки с бесконечным количеством выпитого чая и выкуренных сигарет. Квартплаты с Максима не требовали, но он по доброй воле каждый день приносил что-нибудь для общего блага — то фунт колбасы, то пачку чая, то несколько апельсинов. Они, вероятно, думали, что он все это покупает, тогда как Максим продолжал беззастенчиво воровать.

Товарищам по партии он сообщил, что приехал сюда для занятий в Британском музее и собирает материал для заключительных глав своей книги об истоках анархии в первобытных культурах. Они ему верили. Это были дружелюбные, трудолюбивые, но совершенно безвредные люди, всерьез полагавшие, что революцию можно совершить, распространяя знания, поддерживая профсоюзы, читая лекции и раздавая брошюры на пикниках в Эппинговском лесу. Впрочем, Максим уже знал, что большинство анархистов за пределами России принадлежали к такой же породе. Не сказать, чтобы он их ненавидел, но откровенно и искренне презирал, считая жалкими трусами.

И тем не менее даже среди таких кротких революционеров всегда можно было найти несколько куда более воинственно настроенных людей. И он их отыщет, как только возникнет нужда.

Его волновало, во-первых, приедет ли Орлов на самом деле, и, во-вторых, каким образом он осуществит покушение. Но поскольку пустые волнения непродуктивны, Максим постарался максимально отвлечь себя изучением и совершенствованием языка. Элементарный английский он освоил еще в космополитической Швейцарии. Во время долгого путешествия поездом через Европу он быстро прошел учебник для школ России и прочитал английский перевод своей любимой «Капитанской дочки» Пушкина, которую по-русски знал почти наизусть. Теперь же он каждое утро просматривал «Таймс» в читальном зале рабочего клуба, а позже бродил по улицам города, вступая в разговоры с пьяницами, бродягами и проститутками, то есть с людьми, которых любил больше других, потому что они отказывались жить согласно общественной морали. И печатное слово в книгах вскоре обрело для него смысл в звуках речи, которые он слышал повсюду, а сам он уже способен был сформулировать на языке почти любую свою мысль. Пройдет совсем немного времени, и он сможет свободно разговаривать по-английски даже о политике.

Удрав из ресторана, он направился на север, пересек Оксфорд-стрит и очутился в немецком квартале к западу от Тотнэм-Корт-роуд. Среди немцев было немало революционеров, но, как правило, коммунистов, а не анархистов. Максиму импонировала дисциплина в коммунистической партии, но вызывали подозрения авторитарные замашки некоторых ее лидеров, да и по темпераменту он совершенно не годился для кропотливой партийной работы.

Он по диагонали пересек Риджент-парк и попал в северную часть города, населенную преимущественно представителями среднего сословия. Там он принялся бродить по усаженным деревьями улицам, заглядывая в передние дворики перед опрятными кирпичными домами и высматривая велосипед, который можно было бы угнать. Кататься на велосипеде он научился в Швейцарии и сразу обнаружил, насколько удобен этот вид транспорта для слежки — маневренный и неброский, в толчее городского потока его скорости оказывалось вполне достаточно, чтобы не отстать от конного экипажа и даже автомобиля. К его огорчению, средней руки лондонская буржуазия имела, видимо, привычку хранить свои велосипеды под замком. Заметив ехавшего на велосипеде мужчину, Максим поддался было искушению выбить ездока из седла, но как раз в этот момент поблизости оказались трое пешеходов и хлебный фургон, а создавать слишком много шума ему не хотелось. Чуть позже показался паренек-рассыльный из продуктовой лавки, но его велосипед слишком бросался бы в глаза, поскольку был снабжен корзиной на багажнике и прикрепленной к рулю табличкой с фамилией владельца лавки. Максим начал уже подумывать, не оставить ли эту затею, когда увидел наконец именно то, что ему требовалось.

Мужчина лет тридцати выкатил из своего садика велосипед. На нем была соломенная шляпа и полосатый пиджак, топорщившийся на приличного размера животе. Прислонив велосипед к изгороди, он наклонился, чтобы специальными прищепками заузить внизу брюки.

Максим быстрыми шагами приблизился к нему.

Заметив наплывшую тень, мужчина поднял взгляд и пробормотал:

— Добрый день.

Максим сшиб его с ног.

Мужчина опрокинулся на спину и посмотрел на Максима с удивлением на глуповатом лице.

Максим навалился на него, надавив коленом на среднюю пуговицу застегнутого пиджака и перекрыв дыхание. Теперь противник оказался обезврежен, лишь отчаянно хватая ртом воздух.

Затем он поднялся и посмотрел в сторону дома. В окне первого этажа стояла молодая женщина и наблюдала за этой сценой, прикрыв ладонью нижнюю часть лица. Ее глаза выдавали безмерный испуг.

Он снова бросил взгляд на распластанного мужчину. Пройдет не меньше минуты, прежде чем у него хватит сил подняться.

Вскочив в седло велосипеда, он быстро укатил прочь.

«Человек, не знающий страха, способен сделать все, что ему заблагорассудится», — думал он при этом. А первый урок бесстрашия он усвоил одиннадцатью годами ранее на железной дороге неподалеку от Омска. Тогда еще шел снег…

Шел снег. Максим сидел в открытом товарном вагоне поверх груды угля и замерзал насмерть.

Ему было холодно ежеминутно с тех пор, как он сумел избавиться от кандалов на золотых приисках и сбежать. В тот год он пересек всю Сибирь от насквозь промороженной Якутии до Урала. И ему оставалась какая-то тысяча миль до цивилизации и более мягкого климата. Основную часть пути он проделал пешком, хотя иногда удавалось вскочить в железнодорожный вагон или спрятаться в обозе, перевозившем шкуры. Больше всего ему нравилось ехать с домашним скотом — с коровами было теплее, и он ел то, чем их кормили. При этом он лишь смутно осознавал, что и сам почти превратился в животное. Он ни разу не мылся, пальто ему заменяла попона, украденная из телеги, а в лохмотьях на его теле роились вши. Лучшим, что ему удавалось добыть из пищи, были сырые птичьи яйца. Однажды он сумел украсть какую-то клячу. Он загнал ее в первый же день, а потом съел ее печень. Всякое представление о времени было им давно утрачено. Максим догадывался, что наступила осень, по перемене погоды, но понятия не имел, какой шел месяц. Нередко он совершенно забывал, что делал накануне. Только в минуты относительного прояснения рассудка до него доходило, что он сходит с ума. С людьми он не общался. Если по пути встречался городок или деревня, он обходил их стороной, порывшись лишь на свалке где-нибудь на окраине. Он знал одно: двигаться надо на запад, где должно стать теплее.

Но затем состав с углем надолго загнали на запасный путь, и Максим понял, что умирает. Рядом дежурил охранник — толстый жандарм в теплой шубе, приставленный к поезду, чтобы крестьяне не воровали из вагонов уголь… И когда эта мысль пришла к нему, Максим понял, что его мозг переживает короткий промежуток просветления, и, быть может, уже самый последний. Он не сразу осознал, что заставило его ожить, а потом почуял запах ужина, который готовил для себя полицейский. Но жандарм был здоров, силен и вооружен.

«Плевать, — подумал Максим. — Я умру так или иначе».

А потому он поднялся, выбрал самый большой кусок угля, который еще способен был поднять, пошатываясь, добрел до сторожки охранника, вошел в нее и ударил хозяина угольной глыбой по голове.

На печке стояла кастрюля жаркого, но есть сразу было слишком горячо. Максим вынес кастрюлю наружу, вывалил содержимое в сугроб и, упав на колени, стал жадно поглощать пищу вперемешку с охлаждавшим ее снегом. Ему попадались кусочки картофеля, репы, сладкая морковь, но самое главное — мясо. Он глотал все это не пережевывая. Жандарм очухался, вышел наружу и ударил беглого каторжника своей дубинкой — со всего размаха поперек спины. Попытка помешать ему есть привела Максима в безумную ярость. Он поднялся во весь рост и набросился на жандарма, беспорядочно нанося удары и царапаясь. Жандарм пытался отбиваться дубинкой, но Максим не чувствовал боли. Он добрался пальцами до горла охранника, сдавил его и уже не отпускал. Спустя какое-то время у полицейского закрылись глаза, лицо посинело, а язык вывалился изо рта. Максим смог доесть остатки жаркого.

Потом он уничтожил все запасы съестного в сторожке, отогрелся у печи и поспал на постели жандарма. Когда он проснулся, разум полностью вернулся к нему. Он снял с трупа шубу, стащил с ног валенки и пешком добрался до Омска. Уже в дороге им было сделано открытие, касавшееся его личности: он понял, что потерял способность бояться. В мозгу словно перекрыли какой-то вентиль. Теперь ему даже трудно было себе представить нечто, способное нагнать на него страх. Голодный — он будет красть, преследуемый — прятаться, а оказавшись в опасности — убивать. Ему ничего больше не хотелось. Ничто не могло причинить боли. Любовь, гордость, тщеславие, сострадание стали забытыми чувствами.

Позднее почти все эмоции вернулись к нему, за исключением страха.

Добравшись до Омска, он продал шубу полицейского, а взамен обзавелся брюками, рубашкой, жилетом и пальто. Свои лохмотья он сжег, потратив рубль на баню и бритье в дешевой гостинице. Он поел в ресторане, уже пользуясь ножом, а не пальцами. Заметив заголовки в газетах, вспомнил, что умеет читать. И наступил момент, когда он понял, что сумел вернуться почти с того света.

Он сидел на скамье вокзала Ливерпуль-стрит, прислонив велосипед к стене рядом с собой. «Интересно, каков из себя этот Орлов?» — размышлял Максим. Он ведь ничего не знал об этом человеке, кроме титула, ранга и миссии, с которой тот прибывал в Лондон. Князь мог оказаться тоскливым служакой, душой и телом преданным царю, а мог — садистом и распутником. Или это седовласый добряк, для которого высшее удовольствие — нянчить своих внуков? Впрочем, это не имело принципиального значения. Максим в любом случае призван его убить.

В том, что он узнает Орлова, у него не было ни малейших сомнений, потому что русские, принадлежавшие к высшим сословиям, понятия не имели, как нужно на самом деле путешествовать инкогнито.

Но прибудет ли Орлов? Если он приедет, и именно на том поезде, который указал Жозеф, а потом встретится с графом Уолденом, то это будет означать, что и вся остальная информация от Жозефа предельно точна.

За несколько минут до прихода поезда полностью закрытый экипаж с четверкой великолепных лошадей прогромыхал по булыжной мостовой и въехал прямо на платформу. На козлах сидел кучер, а на запятках пристроился ливрейный лакей. Дежурный по вокзалу, одетый в полувоенный мундир с начищенными до блеска пуговицами, вышел встречать карету. Поговорив с возницей, железнодорожник указал ему на дальний конец платформы. Затем появился сам начальник станции. В сюртуке и цилиндре вид он имел весьма важный. Он посмотрел на свой брегет и критически сверился с вокзальными часами. Потом открыл дверь экипажа, чтобы помочь пассажиру выбраться наружу.

Когда дежурный по вокзалу проходил мимо скамьи Максима, тот ухватил его за рукав.

— Пожалуйста, сэр, скажите мне! — Он округлил глаза, строя из себя наивного иностранного туриста. — Неужели это сам английский король?

— Нет, приятель, — ухмыльнулся дежурный. — Это всего лишь граф Уолден.

И прошествовал дальше.

Значит, Жозеф не подвел.

Максим издали наблюдал за Уолденом глазами наемного убийцы. Тот был высок, примерно одного с Максимом роста, но тучен — гораздо более удобная мишень, чем человек субтильного телосложения. На вид лет пятьдесят. За исключением чуть заметной хромоты, он производил впечатление мужчины в расцвете сил. Такой мог попытаться убежать, но не слишком быстро. На нем был приметный светло-серый утренний плащ и того же оттенка цилиндр. Волосы под шляпой прямые и коротко постриженные, а лицо украшала борода лопатой в стиле покойного короля Эдуарда VII. Он стоял на платформе, опираясь на трость — потенциальное оружие, — перенося вес тела на левую ногу. Кучер, лакей и начальник станции крутились вокруг него, как рабочие пчелы вокруг матки. Граф же оставался совершенно невозмутимым. Он не смотрел на часы, не обращал внимания на суету вокруг себя. «Это слишком обыденно для него, — подумал Максим. — Всю свою жизнь он привык быть важной персоной, выделяющейся в любой толпе».

Вдали показался поезд — труба паровоза выпускала в воздух клубы дыма. «Я мог бы убить Орлова прямо сейчас», — крутилась мысль в голове Максима, и на какой-то момент им овладел азарт охотника, почуявшего близость дичи. Однако он заранее решил не делать этого сегодня. Сейчас он здесь, чтобы наблюдать, но не действовать. С его точки зрения, многие убийцы из числа анархистов терпели неудачи именно потому, что слишком торопились и не исключали возможных случайностей. Сам же он глубоко верил в тщательное планирование и организацию, хотя эти слова вызывали у анархистов аллергию. Им следовало понимать, что каждому человеку дозволено планировать собственные действия, а тиранами становятся только те, кто начинает распоряжаться жизнями других людей.

Выпустив последнюю струю пара, паровоз остановился. Максим поднялся со скамьи и переместился чуть ближе к платформе. В конце состава располагался, по всей видимости, частный вагон, который выдавал блеск свежей краски. Он остановился в точности напротив кареты Уолдена. Начальник станции услужливо шагнул вперед, чтобы открыть вагонную дверь.

Максим напряг зрение, вглядываясь в чуть затененное пространство, где должна была появиться его цель.

Еще несколько мгновений ожидания, и показался Орлов. Он на секунду задержался в дверном проеме, но этого времени хватило, чтобы глаз Максима словно сфотографировал его. Это был невысокий мужчина в дорогом, сшитом типично по-русски пальто с меховым воротником и в черном цилиндре. Розовощекое, молодое, почти мальчишеское лицо с небольшими усиками, но безбородое. В улыбке сквозила нерешительность. Он казался сейчас таким уязвимым, что Максим невольно подумал: «Сколько же зла в этом мире творят люди с невинными лицами!»

Орлов сошел с поезда. Они с Уолденом обнялись совсем как двое русских, но очень быстро, и тут же заняли места в экипаже.

«Что за спешка?» — задался вопросом Максим.

Тем временем лакей и двое станционных носильщиков принялись загружать в карету багаж, и почти тут же выяснилось, что все никак не поместится, и это вызвало улыбку Максима, вспомнившего собственный полупустой картонный чемоданчик.

Карету развернули на месте. Лакея было решено оставить здесь, чтобы он позаботился о прочем багаже. Носильщики робко подошли к окну экипажа, из-за занавески показалась рука в сером и одарила рабочих несколькими монетами. Карета тронулась. Максим оседлал велосипед и последовал за ней.

Среди хаотичного движения на лондонских улицах поспевать за Уолденом было нетрудно. Максим катил за экипажем через город — сначала по Стрэнду, потом через Сент-Джеймс-парк. Достигнув противоположного конца парка, возница проехал чуть дальше по улице, служившей его границей, и резко свернул в огороженный стеной двор.

Максим соскочил с велосипеда и, ведя его за руль, прошелся пешком по кромке парковой лужайки, пока не оказался через дорогу от ворот. Отсюда он мог видеть, как карета подкатила к импозантному входу огромного особняка. Даже поверх крыши кареты он заметил два цилиндра — серый и черный, мелькнувшие и исчезнувшие внутри дома. Потом дверь закрылась, и больше он ничего не смог рассмотреть.

Лидия окинула дочь критическим взглядом. Шарлотта стояла перед большим трюмо, примеряя платье дебютантки, которое предстояло надеть для представления при дворе. Мадам Бурдон — изящная и модная портниха — мельтешила вокруг с булавками, то поправляя оборку в одном месте, то закрепляя складки гофре в другом.

Шарлотта была одновременно красива и невинна — то есть они добились того эффекта, который и требовался от дебютантки. Платье из белого сетчатого шелка, расшитого стразами, почти достигало пола, чуть приоткрывая прелестно маленькие остроносые туфли. Линия воротника под вырезом продолжалась до уровня талии, укрепленная корсажем из хрусталя. Шлейф из серебристой ткани, отделанной бледно-розовым шифоном, протянулся на четыре ярда и был увенчан большим серебристо-белым бантом. Темные волосы Шарлотты, взбитые в высокую прическу, венчала диадема, принадлежавшая предыдущей леди Уолден, матери Стивена. И, согласно установившейся традиции, по обеим сторонам прически крепились два белых пера.

«Вот моя малышка и повзрослела», — подумала Лидия.

— Все просто превосходно, мадам Бурдон, — сказала она.

— Благодарю вас, миледи.

— В нем жутко неудобно, — проворчала Шарлотта.

Лидия вздохнула. Это было именно то, чего ей следовало ожидать от дочери.

— Мне кажется, ты ведешь себя несколько фривольно, — заметила она.

Шарлотта присела, чтобы подобрать шлейф.

— Для этого совершенно не обязательно чуть ли не припадать на колени, — сказала Лидия. — Смотри, повторяй за мной, и я научу тебя, как это делать правильно. Повернись влево.

Шарлотта подчинилась, и шлейф тоже послушно оказался по левую от нее сторону.

— Теперь начинай подтягивать его левой рукой и сделай еще четверть поворота влево.

После этих манипуляций шлейф очутился прямо перед Шарлоттой.

— Шагни вперед и правой рукой на ходу перебрось шлейф через левую.

— Получилось! — заулыбалась Шарлотта. Улыбаясь, она начинала словно светиться изнутри. «А ведь когда-то она была такой все время, — подумала Лидия. — Я всегда знала, что у нее на уме». Но увы, часть взросления и заключалась в постижении науки обмана.

— У кого ты научилась всем этим штукам, мама? — спросила Шарлотта.

— Перед моим дебютом меня основательно натаскала первая жена твоего дяди Джорджа, мать Белинды.

Ей так и хотелось добавить: «Все это освоить не хитро с чужой помощью, но самые трудные уроки жизни тебе придется проходить самой».

В этот момент в комнату вошла Мария — гувернантка Шарлотты. Это была толковая, почти лишенная сантиментов женщина в сером платье, единственная служанка, которую Лидия взяла с собой из Петербурга. Внешне она нисколько не изменилась за прошедшие девятнадцать лет. И даже Лидия понятия не имела о ее возрасте. Сколько ей? Пятьдесят? Шестьдесят?

— Прибыл князь Орлов, миледи, — объявила она и обратилась к Шарлотте: — Девочка моя, ты просто восхитительна!

«Пожалуй, пришло время, чтобы Мария обращалась к ней на вы и называла леди Шарлоттой», — мелькнула мысль у Лидии, но вслух она сказала дочери:

— Спускайся вниз, как только переоденешься.

И Шарлотта тут же принялась отстегивать бретельки, которыми к платью крепился шлейф. А Лидия вышла.

Стивена она нашла в гостиной, потягивающим херес. Он прикоснулся к ее обнаженной руке и произнес:

— Обожаю видеть тебя в летних платьях.

— Спасибо, — улыбнулась Лидия.

«Он и сам выглядит неплохо в сером костюме и серебристом галстуке», — отметила про себя она. Это гармонировало с серебром, все больше пробивавшимся в его прическе и бороде. «Мы могли бы стать такой счастливой парой — ты и я…» Ею внезапно овладело желание поцеловать мужа в щеку. Она оглядела гостиную. У столика стоял лакей, разливавший по бокалам херес. И импульс пришлось подавить. Она села и приняла из рук лакея бокал.

— Как Алекс? — спросила она.

— Все тот же, — ответил Стивен. — Сейчас сама увидишь. Он обещал спуститься через минуту. А что с нарядом Шарлотты?

— Платье вышло чудесное. Но меня волнует ее отношение. Она не желает признавать важности момента. Не хотелось бы, чтобы с возрастом она стала циничной.

Но Стивена сейчас трудно было заставить переживать по такому поводу.

— Погоди, пока какой-нибудь молодец из гвардии не положит на нее глаз. Весь ее цинизм как ветром сдует.

Это замечание вызвало у Лидии лишь раздражение. Оно подразумевало, что все девушки всего лишь рабыни своих романтических натур. Впрочем, Стивен говорил такие вещи, только когда не хотел над чем-то действительно задуматься всерьез. Даром что выглядел он при этом этаким добродушным, но пустоватым сельским джентльменом, каким не был вовсе. Но при всем том Стивен придерживался убеждения, что его дочь ничем не отличается от любой другой восемнадцатилетней девушки из высшего общества, и ничто не могло изменить его взглядов. А Лидия догадывалась, что в натуре Шарлотты крылись некие необузданные, совсем не английские черты, которые ей до времени приходилось в себе подавлять.

И вопреки здравому смыслу Лидия даже ощущала некоторую враждебность к Алексу именно из-за Шарлотты. В том, конечно же, не было его вины, но он воплощал в себе петербургский фактор, перенося в сегодняшний день все опасности дней ушедших. Она беспокойно заерзала в кресле и поймала на себе пристальный взгляд Стивена.

— Неужели ты нервничаешь перед встречей с малышом Алексом? — спросил он.

— Русские так непредсказуемы, — передернула она плечами.

— Он мало похож на типичного русского.

Она снова улыбнулась, но мгновение, когда почувствовала к мужу подлинную нежность, уже прошло, сменившись в ее сердце привычной стойкой привязанностью.

Дверь отворилась. «Сохраняй хладнокровие», — велела себе Лидия.

— Тетя Лидия! — Алекс вошел и сразу склонился к ее руке.

— Добрый день, Алексей Андреевич, — официально приветствовала она его, но тут же сменила тон и уже веселее добавила: — Как тебе удается по-прежнему выглядеть восемнадцатилетним?

— Вашими бы устами… — отозвался он, но в глазах блеснули лукавые искорки.

Она стала расспрашивать его о поездке, а слушая рассказ, не переставала удивляться, почему он до сих пор не женился. Один только его титул должен был оказывать на многих девушек (не говоря уже об их мамашах) совершенно магическое воздействие. А если добавить, что он хорош собой и неимоверно богат… «Уверена, этот плут успел разбить немало сердец», — подумала Лидия.

— Ваши брат и сестра передавали изъявления любви и просили помолиться за них, — продолжал Алекс.

Он нахмурился.

— Петербург стал неспокойным местом. Это больше не тот город, который вы знали.

— Да, мы все слышали об этом монахе, — вставил реплику Стивен.

— Вы о Распутине? Императрица верит, что через него с ней общается сам Господь, а она, в свою очередь, оказывает огромное влияние на царя. Но Распутин только один из симптомов болезни. Страна постоянно охвачена стачками и мятежами. Народ утратил веру в божественное происхождение царской власти.

— И что же следует предпринять? — спросил Стивен.

Алекс вздохнул.

— Все требует перемен. Нам нужны эффективные фермерские хозяйства, развитие промышленности, настоящий парламент, подобный английскому, земельная реформа, профсоюзы, свобода слова…

— Вот с профсоюзами я бы на вашем месте не торопился, — заметил Стивен.

— Возможно, вы правы, но России так или иначе давно пора вступить в двадцатый век. И либо мы, благородное сословие, ей в этом поможем, либо народ сметет нас и сам возьмется за дело.

Лидия с удивлением поняла, что риторика Алекса звучит решительнее, чем у некоторых членов партии радикалов в Лондоне. Как же разительно должна была измениться ситуация дома, чтобы один из князей заговорил в таких выражениях! Ее сестра Татьяна, мать Алекса, в письмах нередко писала о «народных волнениях», но ни разу и словом не обмолвилась, что аристократам может грозить реальная опасность. Правда, следовало иметь в виду, что Алекс все-таки больше пошел в отца, старого князя Орлова, чрезвычайно интересовавшегося политикой. И будь он до сих пор жив, то, вероятно, разделял бы взгляды сына.

— Но ведь существует и третий путь, как ты должен догадываться, — сказал Стивен. — Путь, который все еще может сплотить народ с аристократией.

Алекс улыбнулся так, что становилось понятно: он знает, о чем речь.

— И этот путь?.. — все же спросил он.

— Война.

Алекс с серьезным видом кивнул. «Они прекрасно понимают друг друга», — подумала Лидия. Алекс всегда прислушивался к мнению Стивена, который во многих отношениях заменил ему отца после смерти старика князя.

В этот момент вошла Шарлотта, и Лидия уставилась на нее в изумлении. На ней было платье, которого мать никогда прежде не видела: прозрачные кремовые кружева на шоколадного оттенка подкладке. Сама она никогда бы такое дочери не купила — оно было слишком откровенным, но не могла отрицать, что Шарлотта выглядит в нем просто ошеломляюще. «Где она его взяла? — гадала Лидия. — С каких пор стала пополнять свой гардероб, не посоветовавшись со мной? А кто ей мог подсказать, что эти цвета удивительно гармонируют с ее темными волосами и карими глазами? И не следы ли макияжа чуть заметны на ее лице? К тому же на ней нет корсета!»

Стивен тоже не сводил с дочери глаз. Лидия заметила, как он непроизвольно поднялся из кресла, и это выглядело настолько забавно, что она с трудом сдержала смех. Уже через секунду он сам поймет нелепость ситуации, потому что вставать при каждом появлении дочери в собственном доме было явным перебором.

Но еще более сильное впечатление Шарлотта произвела на Алекса. Он тоже вскочил на ноги, расплескал херес и густо покраснел. «Боже, да он застенчив!» — отметила про себя Лидия. Он переложил мокрый бокал из правой руки в левую и, поняв совершенную невозможность рукопожатия, остался стоять в полной растерянности. Неловкость усугублялась — ему явно следовало сначала прийти в себя, чтобы приветствовать Шарлотту, а он собирался это сделать, еще не оправившись от конфуза. Поэтому Лидия уже хотела вставить какую-нибудь пустую светскую фразу и заполнить возникшую напряженную паузу, когда Шарлотта взяла инициативу на себя.

Из нагрудного кармана Алекса она невозмутимо извлекла шелковый носовой платок и протерла его правую руку со словами, произнесенными по-русски:

— Как поживаете, Алексей Андреевич?

Потом сама пожала ему правую руку, забрала из левой бокал, протерла его и руку, вернула бокал, сунула платок на место и заставила гостя сесть. При этом она сразу же пристроилась рядом с ним и заняла разговором:

— Ну вот, а теперь, когда херес больше не летает по воздуху, я хочу, чтобы вы рассказали мне о Дягилеве. Говорят, он очень странный человек. Вы с ним знакомы?

— Да, знаком, — улыбнулся Алекс.

Князь полностью овладел собой и пустился в рассказ, а Лидия могла только удивляться: Шарлотта справилась с неожиданно возникшей ситуацией без малейших колебаний и задала затем вопрос, который, несомненно, обдумала заранее, чтобы Орлов расслабился и снова почувствовал себя в своей тарелке. И проделано все это было так ловко, словно она вращалась в свете уже лет двадцать и привыкла ко всякому. Где она только научилась этим манерам?

Лидия перехватила взгляд мужа. Стивен тоже был явно поражен изящным поведением дочери, и от отцовской гордости расплылся в широченной улыбке.

Максим мерил шагами Сент-Джеймс-парк, обдумывая увиденное. Время от времени он бросал взгляд через дорогу, где над высокой оградой возвышался изящный белый фасад особняка Уолдена, подобно тому, как исполненная благородства голова возвышается над жестким, безупречно накрахмаленным воротничком. «Эти люди уверены, что там они в полной безопасности», — подумал Максим.

Потом он уселся на скамью, располагавшуюся так, что с нее дом был по-прежнему отлично виден. Мимо него сновали представители лондонского среднего класса: девушки в немыслимых шляпах, клерки и лавочники, возвращающиеся по домам в темных костюмах и котелках. Нянюшки сплетничали между собой, покачивая младенцев в колясках или приглядывая за играми разодетых в пух и прах малышей. Попадались и цилиндры джентльменов, спешивших по своим клубам в районе Сент-Джеймс. Лакеи в ливреях выгуливали маленьких уродливых собачек. Толстая дама с огромной сумкой покупок плюхнулась на скамью рядом с Максимом и сказала:

— Ну и жарища, доложу я вам!

Он не знал, как правильно реагировать на такую ремарку, и потому лишь улыбнулся и отвел взгляд в сторону.

Представлялось все же вероятным, что Орлов понимал меру опасности, подстерегавшей его в Лондоне, куда он прибыл с тайной миссией. По крайней мере на станции он мелькнул всего на несколько секунд, а из дома не показывался вовсе. Максим догадался, что он специально попросил встретить его в закрытом экипаже, хотя погода стояла превосходная и на улицах преобладали коляски с откинутым верхом или открытые ландо.

До сегодняшнего дня план убийства рисовался абстрактно, понял Максим. Он стоял в одном ряду с такими отвлеченными понятиями, как международная политика, дипломатические скандалы, союзы и договоры, военные приготовления и гипотетические позиции, занимаемые бесконечно далекими кайзерами и царями. Но сейчас он внезапно предстал воплощением реального человека, мужчины определенной комплекции и роста с моложавым усатым лицом. И в это лицо можно было вогнать пулю. А невысокую плотную фигуру в теплом пальто разнести на куски бомбой. Или перерезать ножом чисто выбритую шею над модным галстуком в горошек.

И Максим ощущал себя готовым привести в исполнение любой из вариантов. Более того, он страстно желал этого. Оставались вопросы, но на них найдутся ответы; существовали проблемы, но они будут решены; дело потребует смелости — но как раз с этим у него все в порядке.

Он воображал себе Орлова и Уолдена внутри этого красивого особняка в изящной и удобной одежде, окруженных толпой угодливых слуг. Вскоре они усядутся ужинать за длинный стол, в полированной поверхности которого будут отражаться огни канделябров, белоснежные салфетки, серебро столовых приборов. И они примутся за еду с тщательно вымытыми руками с ухоженными ногтями, а женщины — в специальных перчатках. Съедят они едва ли десятую часть от поданных блюд, отправив остальное назад в кухню. Их разговор будет вертеться вокруг скачек, последних мод сезона или даже короля, с которым все они знакомы лично. Люди, которых они собираются отправить на кровавую бойню, борются с холодом и голодом в сырых землянках насквозь промерзшей России, а здесь они всегда нальют миску бесплатного супа даже революционеру-анархисту, пока он ведет себя тихо.

«Какое же высшее счастье мне предстоит испытать, убив Орлова! — подумал Максим. — Как сладостна будет месть! Если мне это удастся, я потом могу даже принять смерть, полностью исполнив свое предназначение на этой земле».

Он чуть дрожал от предвкушения.

— Похоже, вы подцепили простуду, — заметила толстуха рядом.

Максим только пожал плечами.

— Я купила ему на обед отменные бараньи отбивные и испекла яблочный пирог, — сказала она.

— Вот как? — Максим так и не понял, о чем она пыталась толковать. Он встал со скамьи и по траве подошел ближе к дому. Потом сел, но уже на землю, прислонившись спиной к стволу дерева. Ему придется наблюдать за особняком еще день, а быть может, и два, чтобы выяснить, какой образ жизни Орлов собирается вести в Лондоне. Когда он будет выезжать и возвращаться обратно, каким транспортом пользоваться — каретой, ландо, автомобилем или обычным кебом, — как много времени станет проводить в обществе Уолдена. В идеале он должен предвидеть перемещения князя, чтобы однажды затаиться в засаде. Этого можно добиться, просто изучив его привычки. Или же каким-то образом узнавать заранее о планах, пусть даже придется подкупить кого-то из прислуги.

Затем ему предстояло решить проблему выбора оружия и его приобретения. Выбор, разумеется, зависел от того способа убийства, который он в итоге предпочтет. А вот достать оружие ему сумеют помочь только анархисты с Джюбили-стрит. Но к актерам-любителям заведомо обращаться не стоило, как и к интеллектуалам из Данстен-Хаус и прочим «революционерам», имевшим легальный источник заработка. Зато он уже выделил для себя группу из четырех-пяти действительно озлобленных молодых людей, которым хватало денег только на выпивку, но в редких случаях, касаясь в разговоре политики, они неизбежно поднимали тему экспроприации экспроприаторов, что на жаргоне анархистов означало возможность финансировать революцию, добывая деньги грабежами. У таких либо уже было оружие, либо они знали, где его взять.

Две совсем юные девушки, с виду похожие на продавщиц, прошли мимо, и он слышал, как одна из них щебетала:

— И тогда я сказала ему: «Неужели ты думаешь, что если сводил меня в «Биоскоп», а потом угостил бокалом эля, то можешь уже и…»

Они скрылись из виду.

Странное чувство вдруг овладело Максимом. Сначала он решил, что оно навеяно девушками, но нет — ему было на них решительно наплевать. «Что это? Тревога? — подумал он. — Нет. Довольство собой? Нет. Еще не время. Возбуждение? Едва ли».

А потом он понял, что попросту счастлив.

И это действительно было для него необычно и ново.

В ту ночь Уолден пришел в спальню к Лидии. Они занялись любовью, потом она уснула, а Стивен лежал в темноте, держа на плече ее голову, и вспоминал Петербург 1895 года.

Тогда он почти непрестанно путешествовал — по Америке, Африке, Аравии, но, главным образом, потому, что Англия оказалась слишком тесна, чтобы жить там одновременно с отцом. Жизнь петербургского светского общества показалась ему веселой, но в чем-то консервативной. Ему нравились российские пейзажи и водка. А иностранные языки всегда давались легко, и хотя русский был одним из самых трудных, тем охотнее он принял вызов и стал изучать его.

Как будущему наследнику графского титула, Стивену вменялось в обязанность нанести визит вежливости британскому послу, а тот, в свою очередь, почел своим долгом добывать для гостя приглашения на все приемы подряд и представить его наиболее видным фигурам местного высшего общества. Стивен охотно принимал приглашения, поскольку любил разговаривать о политике с дипломатами не меньше, чем играть в карты с военными и пить шампанское с актрисами. На одной из вечеринок в посольстве и состоялась его первая встреча с Лидией.

Ему уже приходилось слышать о ней. У нее была репутация образца добродетели и настоящей красоты. И она действительно обладала красотой, но хрупкой и несколько бесцветной, особенно когда к своей бледной коже и светлым до блеклости волосам добавляла еще и белое вечернее платье. Ее манеры отличали скромность, сдержанность и безукоризненная вежливость. Не обнаружив в ней ничего поразительного, Стивен ограничился на первый раз лишь короткой беседой и нашел себе другую компанию.

Однако позже, во время ужина, она оказалась его соседкой за столом, и тут уж от обязанности общаться деться было некуда. Все русские свободно владели французским, а вторым иностранным избирали, как правило, немецкий, и потому Лидия почти не знала английского. Выручила способность Стивена без проблем говорить на французском. А вот найти подходящую тему оказалось куда сложнее. Он бросил реплику о правительстве России — она ответила набором реакционных клише, банальным и расхожим среди представительниц ее класса в то время. Тогда он переключился на свое увлечение — охоту на диких африканских зверей, и какое-то время она казалась заинтересованной, но стоило ему начать описывать племя пигмеев, ходивших совершенно голыми, как она покраснела и отвернулась, чтобы заговорить с соседом по другую от себя сторону. Стивен же решил, что эта девушка совершенно не для него. На таких следовало жениться, а супружество пока не входило в его планы. И все же осталось не дававшее покоя ощущение, что она куда сложнее, чем казалась на первый взгляд.

Лежа с ней в постели девятнадцать лет спустя, Уолден подумал, что это ощущение остается при нем до сих пор, и грустно улыбнулся в темноте.

А в тот вечер в Петербурге он случайно увидел ее еще раз. После ужина он заблудился в лабиринте коридоров посольства и набрел на музыкальный салон. Она была там одна и сидела за роялем, наполняя комнату звуками музыки, полной безудержной страсти. Мелодии он прежде не слышал, и поначалу она показалась ему даже несколько дисгармоничной, но задержаться его заставило не это, а сама Лидия. Бледная красота недотроги куда-то исчезла: у нее яростно сверкали глаза, когда она в экстазе откидывала голову, а все тело трепетало от переживаемых эмоций — это была совершенно другая женщина.

Музыку он запомнил на всю жизнь. Позднее он узнал, что это первый фортепианный концерт Чайковского, си-бемоль минор, и с тех пор отправлялся слушать его при каждой возможности, так и не признавшись Лидии почему.

Покинув посольство, он вернулся в гостиницу, чтобы переодеться, поскольку ближе к полуночи его ждали за карточным столом. Играть Стивен любил, но не терял головы: всегда в точности зная, сколько может позволить себе проиграть, и, лишившись этой суммы, сразу же прекращал игру. Причина такой сдержанности таилась не в холодном расчете. Просто он знал, что, случись ему наделать долгов, придется обращаться за помощью к отцу, а сама мысль об этом была невыносима. Впрочем, порой он оставался и в достаточно крупном выигрыше. Но если быть до конца честным, то не сам по себе азарт игры на деньги привлекал его — гораздо больше ему нравилось проводить время в мужской компании с выпивкой ночь напролет.

Но в тот раз сесть за столик с зеленым сукном было не суждено. Притчард, его камердинер, как раз завязывал узел на галстуке, когда в дверь гостиничных апартаментов постучал посол. Причем у его превосходительства был такой вид, словно ему пришлось спешно встать с постели и на скорую руку одеться. У Стивена даже мелькнула мысль, что произошла революция и всех граждан Великобритании срочно попросят укрыться в стенах посольства.

— Боюсь, у меня для вас плохие новости, — начал посол, — поэтому вам лучше присесть. Поступила телеграмма из Лондона. Это касается вашего отца.

Старый деспот умер от сердечного приступа в возрасте шестидесяти пяти лет.

— Разрази меня гром! — отозвался на известие Стивен. — Вот уж не ожидал, что это случится так рано.

— Примите мои глубочайшие соболезнования, — сказал посол.

— Весьма признателен, что вы лично прибыли сообщить мне об этом.

— Это мой долг. Скажите, если чем-то могу помочь.

— Спасибо, вы очень добры ко мне.

Посол с чувством пожал ему руку и уехал.

А Стивен уставился в пространство, вспоминая старика отца. Это был необычайно высокий человек с железной волей и прескверным характером. Его саркастические замечания способны были кого угодно довести до слез. У его близких существовало только три возможности: уподобиться ему, полностью подчиниться или сбежать. Мать Стивена, милая, но совершенно бесхребетная женщина Викторианской эпохи, позволила мужу совершенно подавить себя и умерла совсем молодой. Стивен предпочел уехать.

Он вообразил себе отца на смертном одре и подумал: «Наконец-то и ты лишился своей власти над людьми. Теперь не будут рыдать горничные, трепетать лакеи, а дети в испуге прятаться от тебя по углам. Ты не сможешь больше насильно устраивать браки и сгонять фермеров с земли, чтобы показать, насколько тебе плевать на принятые парламентом законы. Тебе уже не приговорить вора к пожизненному заключению в тюрьме и не сослать болтуна-агитатора из социалистов в Австралию. Прах к праху, пыль к пыли».

Ему потребовалось много лет, чтобы пересмотреть свое мнение об отце. И теперь, в 1914 году, когда ему самому исполнилось пятьдесят, он признавал и некоторые достоинства батюшки, которые отчасти унаследовал сам: например, тягу к знаниям, веру в рационализм, убеждение, что только добросовестный труд может оправдать существование мужчины на этой земле. Но в 1895-м Стивен не чувствовал ничего, кроме горечи.

Притчард принес на подносе бутылку виски и коротко сказал:

— Воистину печальное событие, милорд.

Услышав обращение «милорд», Стивен едва ли не вздрогнул. До сей поры они с братом носили чисто номинальные титулы — сам Стивен был лордом Хайкомом, и прислуга, обращаясь к нему, именовала его просто «сэр». Милордом для них мог быть только отец. Но отныне, конечно же, именно Стивен становился графом Уолденом. А вместе с титулом к нему в собственность переходили несколько тысяч акров земли в южной Англии, обширные угодья в Шотландии, семь скаковых лошадей, Уолден-Холл, вилла в Монте-Карло, охотничий домик на севере и место в палате лордов.

Ему придется жить в Уолден-Холле. Это было семейное гнездо, и графу, как его главе, полагалось обитать именно там. «Первым делом проведу электричество», — тут же решил он. Можно продать некоторые из ферм, чтобы вложить деньги в лондонскую недвижимость и акции североамериканских железных дорог. Потом предстоит выступить с первой речью в палате лордов. О чем он будет говорить? Скорее всего о внешней политике. У него теперь были арендаторы, за которыми следовало присматривать, и несколько имений, чтобы рачительно ими управлять. Отныне в сезон ему необходимо появляться при дворе, устраивать охоту и приемы…

Ему никак не обойтись без жены.

Роль графа Уолдена совершенно не подходила холостяку. Кто-то должен выполнять обязанности хозяйки во время всех этих приемов, отвечать на письменные приглашения, обсуждать с поварихой меню, распределять гостей по спальням и сидеть на противоположном конце длинного стола во время званых ужинов в Уолден-Холле. Требуется графиня Уолден.

Ведь и о наследнике придется подумать тоже.

— Мне необходимо жениться, Притчард.

— Да, милорд. Вашим холостяцким денькам пришел конец.

На следующий день Уолден нанес визит отцу Лидии и получил официальное разрешение видеться с ней.

Даже теперь, почти двадцать лет спустя, он поражался своей легкомысленной безответственности, непростительной даже по молодости лет. Он ни разу не задался вопросом, станет ли она для него подходящей женой. Его интересовало только, достаточно ли она благородного происхождения, чтобы носить титул графини. У него не возникало сомнений, что он сможет сделать ее счастливой. Ему хотелось верить, что та страсть, которую она обнаружила, играя на фортепиано, неизбежно будет перенесена на него самого, и в этом заключалась ошибка.

Он виделся с ней каждый день на протяжении двух недель — на похороны отца в Англии он все равно не успевал, — а потом сделал предложение. Не ей, а ее отцу. Тот смотрел на вещи с той же прагматичной точки зрения самого Уолдена, объяснившего, что ему необходимо жениться немедленно, несмотря на траур по отцу, поскольку по возвращении домой его ждали многочисленные обязательства. Отец Лидии был исполнен понимания. Через шесть недель они стали мужем и женой.

«Каким же самодовольным глупцом я тогда себя повел, — думал он теперь. — Мне представлялось, что, подобно тому, как Британия навсегда останется владычицей морей, я неизменно смогу держать в узде свое сердце».

Из-за облаков проглянула луна и осветила спальню. Он посмотрел на спящую Лидию. «Я никак не мог предвидеть, — продолжал размышлять он, — что по уши и безнадежно влюблюсь. Мне нужно было только, чтобы мы друг другу нравились, но в результате этого оказалось достаточно для тебя и слишком мало для меня. Я и представить себе не мог, как необходима мне станет твоя улыбка, как желанны твои поцелуи, как я буду с волнением ждать, придешь ли ты ночью ко мне в спальню, и уж совсем не в состоянии был вообразить, какой страх воцарится в моей душе при мысли, что я могу тебя потерять».

Она что-то пробормотала во сне и повернулась на другой бок. Он осторожно убрал руку из-под ее головы и сел на край кровати. Если задержаться, есть риск тоже уснуть, а горничная Лидии не должна видеть их в одной постели, когда утром принесет хозяйке чашку чая. Он запахнул халат, сунул ноги в ручной работы тапочки и неслышно вышел, чтобы через две смежные гардеробные попасть в свою спальню. «И все-таки как же мне повезло!» — подумал он, забираясь под одеяло.

Уолден оглядел накрытый к завтраку стол. Кофе, чай китайский, чай индийский, молоко, сливки, ликеры, большая чаша с горячей овсянкой, блюда со стопками лепешек и тостов, баночки с мармеладом, медом и джемами. На отдельном столике, подогреваемые специальными спиртовыми горелками, расположились серебряные контейнеры с яичницей, беконом, колбасками, тушеными почками и жареной рыбой. Холодные закуски были представлены ростбифом, ветчиной и языком. Во фруктовых вазах громоздились пирамиды из нектаринов, апельсинов, клубники и ломтиков дыни.

«Все это не может не привести Алекса в хорошее настроение», — подумал он.

Он положил на тарелку немного яичницы с почками и уселся за стол. Русские, конечно же, знают себе цену и потребуют нечто в обмен на обещание военной помощи. Уолдена тревожило, какими будут эти требования. Если они захотят чего-то, что Англия заведомо не сможет им дать, переговоры немедленно окажутся под угрозой срыва, а это…

Нет. Его задача как раз в том и состоит, чтобы не дать переговорам сорваться.

Он сумеет повлиять на Алекса, сможет манипулировать им. Хотя эта мысль причинила ему внутренний дискомфорт. Тот факт, что он давно знал мальчика, вроде бы должен только облегчить миссию, но если придется занять жесткую позицию, ему куда проще было бы сделать это, ведя переговоры с совершенно посторонним человеком, чья судьба его не волновала.

Но сейчас следует забыть все личное. «Мы должны получить Россию в союзницы!»

Он налил себе кофе и намазал кусок лепешки медом. Ровно через минуту появился Алекс, ясноглазый и ухоженный.

— Как спалось? — спросил Уолден.

— На удивление великолепно. — Алекс взял из вазы нектарин и принялся за него, разделывая ножом и вилкой.

— И это все? — удивился Уолден. — Ты же всегда так любил английские завтраки. Помнится, мог съесть тарелку овсянки, порцию яичницы, ростбиф и клубнику, а потом послать на кухню, чтобы принесли еще тостов.

— Я ведь уже больше не расту, дядя Стивен.

«Мне лучше сразу зарубить себе это на носу», — отметил про себя Уолден.

Покончив с завтраком, они перешли в комнату для утреннего отдыха.

— Мы вскоре собираемся объявить о рассчитанном на пять лет плане развития армии и военно-морского флота, — сообщил Алекс.

«Как это похоже на него, — подумал Уолден. — Сначала отвлечь внимание, чтобы сразу же о чем-нибудь попросить». Он вспомнил, как Алекс сказал однажды: «Этим летом я непременно прочитаю Клаузевица, дядя. Кстати, можно, я приглашу своего приятеля на охоту в Шотландию?»

— Бюджет на пять лет составит семь с половиной миллиардов рублей, — продолжал Алекс.

«При курсе десять рублей за фунт стерлингов, — прикинул Уолден, — это семьсот пятьдесят миллионов фунтов».

— Весьма впечатляет, — сказал он. — Жаль только, вы не начали осуществлять этот план пять лет назад.

— Мне тоже, — признался Алекс.

— Теперь же велика угроза, что едва вы приступите к своей программе, как разразится война.

Алекс лишь пожал плечами, и Уолден подумал: «Разумеется, он и намека себе не позволит, на какой стадии Россия может начать боевые действия».

— Прежде всего вам следовало бы увеличить калибр орудий своих броненосцев.

Алекс покачал головой.

— Наш третий по счету броненосец готов к спуску на воду. Четвертый строится быстрыми темпами. На обоих установлены двенадцатидюймовые пушки.

— Этого мало, Алекс. Черчилль настоял, чтобы наши дредноуты несли на себе пятнадцатидюймовые орудия.

— И он прав, черт возьми! Наше командование понимает это, но не наши политики. Вы же знаете Россию. Все новое у нас сначала встречают в штыки. Поэтому перевооружение так затягивается.

«Мы пока ходим вокруг да около», — подумал Уолден и спросил:

— Каковы ваши приоритеты?

— Первые сто миллионов рублей пойдут на нужды черноморского флота.

— Мне представляется, что Северное море значительно важнее. — «По крайней мере для Англии». Но озвучивать последнюю фразу Уолден не стал.

— Мы в значительно большей степени ориентированы на Азию, нежели вы. Наш заклятый враг — Турция, а не Германия.

— Но они могут заключить между собой союз.

— Такая возможность не исключена, но наша главная проблема в том, что флот не имеет выхода в Средиземное море.

Это уже звучало как вступление к заранее подготовленной речи. «Стало быть, мы скоро подойдем к сути дела». Алекс между тем продолжал:

— Пока турки держат в своих руках Константинополь и контролируют проливы, стратегически Черное море остается не более чем внутренним озером.

— И потому Российская империя уже не первое столетие стремится усилить свое влияние на юге.

— Заметьте, с полным правом. Мы — славяне, как и большинство народов на Балканах. И если они борются за национальную независимость, мы, естественно, поддерживаем эту борьбу.

— Понятно. Потому что, добившись независимости, они предоставят вашему флоту свободный проход в Средиземное море.

— Да, если славяне возьмут Балканы под свой контроль, это будет в наших интересах. Но наилучшей окажется ситуация, при которой контроль над регионом возьмет в свои руки сама Россия.

— Не сомневаюсь, но такая возможность представляется мне маловероятной.

— Но вы же можете хотя бы рассмотреть ее?

Уолден открыл было рот, чтобы заговорить, но осекся.

«Вот оно! — подумал он. — Это то, чего они добиваются, то вознаграждение, которое хотят получить. Но, видит Бог, мы не можем отдать России Балканы! И если судьба договоренности зависит от этого, значит, договориться не удастся…»

Алекс между тем подтвердил его опасения.

— Чтобы сражаться вместе с вами, мы должны быть сильны. И нуждаемся в более сильных позициях именно в том регионе, о котором зашла речь, а потому естественным образом ждем от вас помощи.

Откровеннее выразиться было невозможно: отдайте нам Балканы, и мы выступим на вашей стороне.

Уолдену пришлось сделать над собой усилие, чтобы собраться, изумленно вскинуть брови и ответить:

— Если бы Британия сама контролировала Балканы, мы могли бы — заметь, я говорю чисто теоретически, — передать их вам. Но мы не в состоянии отдать вам то, чего у нас попросту нет. Поэтому я не уверен в нашей способности помочь России, как ты выразился, усилить свои позиции в той части Европы.

Алекс отреагировал так быстро, словно отрепетировал разговор заранее.

— Но вы вполне способны добиться признания Балкан законной сферой российских интересов.

«А! Все не так уж и плохо, — подумал Уолден. — Вот это мы действительно можем попробовать».

Ощутив немалое облегчение, он все же напоследок решил проверить степень решимости Алекса, испытать его позицию на прочность.

— Мы, несомненно, могли бы отдать на Балканах предпочтение вам в ущерб Австрии и Турции.

Алекс покачал головой и твердо сказал:

— Этого слишком мало.

Что ж, попытка не удалась, но предпринять ее было необходимо. Несмотря на молодость и застенчивость, Алекс показал, что не поддастся на дипломатические уловки. Плохо, но ничего не поделаешь.

Уолдену требовалось время, чтобы все осмыслить. Если Британия примет российские условия, это окажет существенное влияние на расстановку политических сил, приведет к таким подвижкам в международных делах, которые, подобно сдвигам земной коры, могут вызвать землетрясения там, где их никто не ждет.

— Вероятно, вам необходимо проконсультироваться с Черчиллем, прежде чем мы сможем пойти дальше, — чуть заметно улыбнулся Алекс.

«Да, черт возьми, и тебе это прекрасно известно», — подумал Уолден. Он вдруг понял, как тонко провел Алекс первый раунд их переговоров. Сначала напугал Уолдена, выдвинув совершенно неприемлемые требования, а потом смягчил их до более реальных, и обрадованный Уолден почти согласился.

«Я рассчитывал, что смогу манипулировать Алексом, но в данном случае он манипулировал мной», — признал про себя граф, а вслух сказал:

— Ты не представляешь, как я горжусь твоими успехами, мой мальчик.

В то утро Максим понял, когда, где и как убьет князя Орлова.

План начал вырисовываться за чтением «Таймс» в библиотеке клуба на Джюбили-стрит. И отправной точкой послужила заметка в колонке «Светской хроники»:

«Вчера в Англию прибыл из Санкт-Петербурга князь Алексей Андреевич Орлов. На протяжении лондонского сезона он станет гостем графа и графини Уолден. Представление князя при дворе их величествам королю и королеве состоится 4 июня».

Теперь он достоверно знал, что в определенный день, в определенное время князь будет находиться в определенном месте. Подобного рода информация насущно необходима при тщательной подготовке покушения. Максим предполагал, что рано или поздно раздобудет такую информацию либо через слуг Уолдена, либо путем неусыпного наблюдения за Орловым и его регулярными маршрутами. Но с появлением этих сведений в «Таймс» полностью отпала необходимость рисковать, вступая в беседы с прислугой или ведя тайную слежку. Знал ли сам Орлов, что о его передвижениях совершенно свободно пишут в газетах, словно приманивая к нему убийц? «Это так типично для англичан», — подумал Максим.

Основной проблемой представлялось приближение к Орлову на достаточно близкое расстояние, чтобы убийство стало возможным. Таким, как Максим, вход в королевский дворец был закрыт. Но в «Таймс» он нашел способ справиться и с этой трудностью. На той же полосе, где печаталась «Светская хроника», между репортажем с бала, устроенного леди Бейли, и текстами завещаний недавно умерших представителей знати он обнаружил официальное сообщение:

Канцелярский стиль уведомления[270] делал его смысл трудным для восприятия вообще, не говоря уже об иммигрантах, и Максиму пришлось перечитать текст несколько раз. После чего ему вроде бы стало понятно главное: как только группа гостей приближалась к выходу, их лакей должен был опрометью кинуться к экипажу, дожидавшемуся где-то в другом месте. В этом он и увидел свой шанс проникнуть либо внутрь кареты, либо на ее козлы.

Теперь оставалось решить только одну, но не менее важную задачу. Раздобыть пистолет.

Это не составило бы труда в Женеве, но пересекать вооруженным несколько границ было слишком рискованно: если бы его багаж обыскали, то наверняка отказали бы во въезде в пределы Великобритании.

Впрочем, он почти не сомневался, что найти пистолет в Лондоне — тоже пара пустяков. Он только пока не знал, как это сделать, и не мог себе позволить открыто наводить справки. Наблюдая за оружейными магазинами Вест-Энда, он обратил внимание, что все покупатели явно принадлежали к высшему сословию: даже будь у Максима нужная сумма, ему там все равно не продали бы ни один из выставленных на полках красавцев пистолетов, обладавших высочайшей точностью стрельбы. Кроме того, он провел немало времени, околачиваясь в низкопробных пабах, где оружие наверняка переходило из рук в руки среди представителей преступного мира, но Максим ни разу не заметил, как это происходит, чему едва ли следовало удивляться. Его единственной надеждой оставались анархисты. Он постоянно вступал в разговоры с теми из них, которые казались ему «серьезными людьми», но они никогда не поднимали тему оружия именно потому, что беседы происходили в присутствии Максима. Его проблема заключалась в том, что он прибыл совсем недавно и пока не заслуживал доверия. В среду анархистов то и дело засылали полицейских осведомителей, и хотя те по-прежнему охотно принимали в свой круг новичков, относились к ним все же с некоторой долей подозрительности.

Но теперь времени на осторожное прощупывание почвы уже не оставалось. Ему придется прямо задать вопрос, как раздобыть пистолет. Однако подойти к этому следовало аккуратно, а потом немедленно порвать все связи с Джюбили-стрит и перебраться в другую часть Лондона, где его невозможно будет отследить.

Поэтому он перенес свое внимание на молодых евреев-отщепенцев, обитавших на той же Джюбили-стрит. Это были сердитые, склонные к насилию парни. Они отказывались идти по стопам отцов и за гроши гнуть спины в мастерских Ист-Энда, где на самом деле шились костюмы, которые аристократы заказывали на Савил-роу[271]. И опять-таки, в отличие от своих папаш не принимали консервативных доктрин раввинов. Однако в большинстве своем они еще не определились, где искать решение своих проблем: в политике или в уголовщине.

Максим выделил из их ряда человека по имени Натан Сабелински. Ему было около двадцати, он обладал привлекательной внешностью с несомненными славянскими чертами в лице, носил высокие воротнички и желто-золотистую жилетку. Максим не раз замечал его в клубе анархистов, но чаще — среди нелегальных игроков, делавших ставки на Коммершиал-роуд: у него, стало быть, водились деньги не только на добротную одежду…

Он оглядел помещение библиотеки. Какой-то мужчина откровенно спал за столом, женщина в плотном пальто штудировала по-немецки «Капитал» и делала выписки, литовский еврей склонился над русскоязычной газетой, которую читал с помощью увеличительного стекла. Максим вышел на улицу, но не обнаружил поблизости ни самого Натана, ни его дружков. «Рановато для них, — понял он. — Если такие выходят на дело, то с наступлением темноты».

Максим вернулся в Данстен-Хаус. Сунул в чемоданчик бритву, смену чистого нижнего белья и единственную запасную рубашку. Потом разыскал Милли, жену Рудольфа Рокера, и сообщил ей:

— Я нашел себе другое жилье. Вечером зайду попрощаться и поблагодарить Рудольфа.

Затем он привязал чемодан к багажнику велосипеда и поехал сначала на запад к центру Лондона, а потом взял севернее в сторону Камден-тауна. Здесь он нашел улицу, застроенную высокими и когда-то вполне приличными домами, где изначально жили семьи среднего класса, перебравшиеся теперь в пригороды, поближе к станциям вновь проведенных линий метро. В одном из этих сильно обветшавших строений он снял грязноватую комнату, заплатив хозяйке-ирландке по имени Бриджет десять шиллингов квартплаты за две недели вперед.

К полудню он уже снова был в Степни рядом с домом Натана на Сидней-стрит — вполне заурядным для этого района зданием с двумя комнатами внизу и двумя наверху. Входная дверь стояла распахнутой. Максим вошел.

Шум и вонь ударили по органам чувств прямо с порога. В одной из небольших комнат первого этажа человек пятнадцать, если не все двадцать, занимались портняжным делом. Мужчины сидели за швейными машинками, женщины шили вручную, дети гладили готовые детали одежды. От гладильных досок поднимался пар, смешиваясь с густым запахом пота. Машинки стрекотали, утюги шипели, а работники неумолчно болтали между собой на идиш. Раскроенные и готовые к шитью куски ткани кипами лежали на каждом свободном участке пола. На Максима никто не обратил внимания — работа шла с поразительной скоростью.

Он сам заговорил с сидевшей ближе всех к двери девушкой, ухитрявшейся держать у груди младенца и пришивать пуговицы к рукаву пиджака.

— Натан здесь? — спросил он.

— Наверху, — ответила она, ни на секунду не отвлекаясь.

Максим вышел и поднялся по узкой лестнице. В каждой из двух небольших спален стояло по четыре кровати, и почти все были заняты — очевидно, на них отсыпались работники ночной смены. Натана он нашел сидящим на краю постели и застегивающим ворот сорочки.

— Максим? С чем пожаловал? — спросил тот вместо приветствия.

— Нужно поговорить, — сказал Максим на идиш.

— Ну, так говори.

— Лучше сначала выйдем отсюда.

Натан накинул пальто, они вышли на Сидней-стрит и встали на солнцепеке под открытым окном «пошивочного цеха», шум которого делал их разговор неслышным для окружающих.

— Вот тебе предприятие моего отца, — сказал Натан. — Он платит пять пенсов за раскрой и шитье костюма. Потом еще три за глажку и пуговицы. А готовое изделие отнесет к портному в Вест-Энде, с которого получит девять пенсов. Доход с каждого костюма, таким образом, составляет ровно пенни — едва хватит на краюху хлеба. А посмеет потребовать с портного увеличить плату, его вышвырнут из этой мастерской и работа достанется одному из десятков евреев, которые уже ждут со швейными машинками наготове. Лично я не желаю влачить такое существование.

— И поэтому подался в анархисты?

— Эти люди шьют самые элегантные костюмы в мире, а во что одеты они сами?

— И в чем же ты видишь способ изменить такое положение? В вооруженной борьбе?

— Да, только насильственным путем можно что-то поменять к лучшему.

— Я был уверен, что мы с тобой мыслим одинаково, Натан. Послушай, мне нужен пистолет.

— Зачем он тебе понадобился? — спросил Натан с нервным смехом.

— А для чего анархисту оружие?

— Для чего же?

— Чтобы грабить воров, чтобы подавлять тиранов, чтобы расправляться с убийцами.

— И чем конкретно собираешься заняться ты?

— Я могу посвятить тебя в детали… Но уверен ли ты, что хочешь знать об этом?

Натан поразмыслил над его словами и сказал:

— Отправляйся в паб «Сковородка» на углу Брик-лейн и Троул-стрит. Обратись к Карлику Гарфилду.

— Спасибо! — отозвался Максим, не в силах скрыть радости в голосе. — Сколько он с меня запросит?

— За самопал возьмет пять шиллингов.

— Мне нужно что-нибудь более надежное.

— Настоящие пистолеты недешевы.

— Придется поторговаться. — Максим с чувством пожал Натану руку.

Когда он уже садился на велосипед, Натан бросил вслед:

— Быть может, я и спрошу у тебя как-нибудь потом, зачем тебе оружие.

— Не придется, — улыбнулся Максим. — Прочитаешь обо всем в газетах.

И, махнув рукой на прощание, укатил прочь.

Он крутил педалями вдоль Уайтчепел-роуд, Уайтчепел-Хай-стрит, а затем свернул на Осборн-стрит. И сразу оказался чуть ли не в другом городе. Это были самые запущенные из всех кварталов Лондона, в которых ему только доводилось бывать до сих пор. Узкие улицы с грязными мостовыми, воздух пропитан гарью и вонью, а местное население — голь перекатная. Сточные канавы плотно забиты нечистотами. Но, несмотря на все это, здесь бурлила активная жизнь. Сновали туда-сюда мужчины с тележками, рядом с уличными лотками собирались толпы, проститутки обосновались на каждом углу, а плотники и обувщики работали, пристроившись прямо на тротуарах.

Максим оставил велосипед у дверей «Сковородки» — если его угонят, что ж, придется добыть себе другой. Чтобы войти внутрь паба, пришлось перешагнуть через дохлую кошку. Заведение состояло из одного зала с низким потолком и голыми стенами со стойкой в дальнем углу. Мужчины и женщины в возрасте сидели по лавкам, а молодежь кучковалась, стоя в центре зала. Максим подошел к стойке и заказал стакан эля с холодной сарделькой.

Только приглядевшись внимательнее, он заметил Карлика Гарфилда. Он не сразу отличил его от других здешних выпивох, потому что маленький человечек примостился на высоком стуле. При огромной голове и помятом пожилом лице роста в нем было от силы четыре фута. Рядом с его стулом сидела большая черная собака. Разговаривал он с двумя крупными и сильными с виду мужчинами, одетыми в кожаные жилеты и рубахи без воротников, с виду походившими на телохранителей. Выглядели они вроде бы грозно, но Максим сразу заметил их отвислые животы и усмехнулся про себя: «С такими я справляюсь одной левой». Охранники отхлебывали из огромных кружек эль, но сам карлик пил нечто похожее на джин. Бармен подал Максиму его напиток и еду.

— А теперь дайте мне вашего лучшего джина, — распорядился тот.

Сидевшая за стойкой молодая особа обернулась и спросила:

— Это, случайно, не для меня?

Она кокетливо улыбнулась, обнажив гнилые зубы, и Максим отвернулся.

Когда джин принесли, он расплатился и подошел к группе, расположившейся у небольшого окошка, выходившего на улицу. Максим встал так, чтобы находиться между ними и дверью, и обратился к карлику:

— Мистер Гарфилд?

— А кому он понадобился? — ответил тот вопросом на вопрос скрипучим голосом.

Максим поставил перед ним стакан с джином.

— Могу я поговорить с вами о делах?

Гарфилд взял стакан, одним глотком опустошил его и отрезал:

— Нет.

Максим отпил своего эля, более сладкого и не такого пенистого, как швейцарское пиво, и сказал:

— Я хочу купить пистолет.

— Тогда не пойму, зачем ты явился именно сюда.

— Мне порекомендовали обратиться к вам в клубе на Джюбили-стрит.

— Ты, стало быть, анархист?

Максим промолчал. Гарфилд оглядел его снизу доверху.

— Какой пистолет тебе нужен, если предположить, что у меня есть оружие?

— Револьвер. Хороший револьвер.

— Например, семизарядный «браунинг»?

— Это было бы отлично.

— Но у меня его нет. А если бы и был, я бы его не продал. Ну, а уж в том случае, если пришлось бы продать, попросил бы за него пять фунтов.

— Но мне сказали, что он стоит максимум фунт.

— Значит, тебе соврали.

Максим обдумал положение. Карлик явно решил, что иностранца анархиста легко обвести вокруг пальца. «Хорошо, — принял он решение, — сыграем в твою игру».

— Но я могу себе позволить только два фунта.

— Я не сброшу цену ниже четырех.

— А в стоимость входит коробка патронов?

— Ладно, уговорил. За четыре фунта получишь еще и патроны.

— Согласен, — кивнул Максим, не преминув заметить, как один из телохранителей подавил ухмылку. После расчета за напитки и еду в кармане у Максима оставалось всего три фунта, пятнадцать шиллингов и пенни.

Гарфилд между тем кивком отдал приказ одному из своих людей. Мужчина обогнул стойку бара и нырнул в расположенную за ней дверь. Максим не спеша доел сардельку. Через пару минут охранник вернулся, держа в руках нечто напоминавшее моток тряпок. Он бросил взгляд на Гарфилда, который снова кивнул. Мужчина передал сверток Максиму.

Тот размотал тряпки, обнаружив под ними револьвер и маленькую коробочку. Потом взял револьвер и стал его рассматривать.

— Спрячь-ка ствол побыстрее, — сказал Гарфилд. — Не хрен показывать его всем подряд.

Оружие было в хорошем состоянии — начищено, смазано и механизм срабатывал мягко.

— Если я не пощупаю его, откуда мне знать, что товар добротный?

— Здесь тебе не «Хэрродс»[272].

Максим открыл коробку и быстрыми отработанными движениями полностью зарядил барабан.

— Убери треклятую пушку с глаз долой! — снова зашипел Гарфилд. — Плати быстрее деньги и вали отсюда к чертовой матери! Ты что, чокнутый?

От напряжения у Максима перехватило горло, и он с трудом сглотнул. Потом шагнул назад и направил револьвер на лилипута.

— Иисус, Мария и святой Иосиф… — пробормотал тот.

— Мне проверить, как работает револьвер? — спросил Максим.

В этот момент два телохранителя внезапно разошлись, и Максим уже не мог одновременно держать на мушке обоих. У него заныло под ложечкой — он не ожидал от них такой тактической выучки. Еще секунда, и они с двух сторон набросятся на него. В пабе вдруг установилась мертвая тишина. Максим понял, что ему не добраться до двери раньше одного из охранников. Почуяв в воздухе напряжение, зарычала собака карлика.

И тогда Максим с улыбкой пальнул в пса.

Звук выстрела в относительно небольшом зале оказался оглушительным. Никто не двигался с места. Собака распласталась на полу в луже крови. Телохранители Гарфилда словно приросли к полу.

Максим сделал еще шаг назад, нашарил за спиной ручку двери, открыл ее, так и не отводя ствола от карлика, и стремительно выскочил наружу.

Он захлопнул за собой дверь, сунул револьвер в карман пальто и оседлал велосипед.

Позади него дверь паба снова распахнулась. Он оттолкнулся и надавил на педали. Кто-то попытался ухватить его за рукав пальто. Но он вырвался и принялся вращать педали все быстрее. Грохнул выстрел — он инстинктивно пригнулся. Кто-то громко кричал. Обогнув палатку мороженщика, Максим свернул за угол. Теперь уже где-то вдалеке послышался свисток полицейского. Он обернулся. За ним никто не бежал.

Еще несколько мгновений, и Максим окончательно затерялся в лабиринте закоулков Уайтчепела.

«У меня осталось шесть патронов», — удовлетворенно подумал он.

Глава 3

Шарлотта была готова. Платье, с которым они столько мучились, сидело идеально. В дополнение к нему она приколола к корсажу бледно-алую розу, а в руках держала ветку таких же цветов, обернутую шифоном. Ее бриллиантовая диадема превосходно смотрелась на высоко взбитой прическе, обрамленная двумя белыми перьями. Все складывалось как нельзя лучше.

Но при этом ею владел жуткий страх.

— Когда я войду в тронный зал, — говорила она Марии, — у меня отвалится шлейф, тиара сползет на глаза, волосы растреплются, перья растопырятся в стороны, я запутаюсь в подоле платья и со всего размаху шлепнусь на пол. Собравшиеся просто зайдутся от смеха, а громче всех будет хохотать ее величество королева. Я выбегу из дворца в парк и утоплюсь в пруду.

— Ты не должна допускать подобных мыслей, — строго ответила Мария, а потом, смягчившись, добавила: — Ты будешь там самой прелестной из всех.

В спальню вошла мать Шарлотты. Взяв дочь за плечи, она осмотрела ее с расстояния вытянутых рук.

— Как же ты красива, моя дорогая! — сказала она и поцеловала ее.

Шарлотта обняла Лидию за шею и прижалась щекой к ее щеке, как делала в детстве, наслаждаясь бархатистой нежностью маминой кожи. Отстранившись, она с удивлением заметила в глазах матери влагу, подозрительно похожую на слезы.

— Ты тоже очень красива, мама.

На Лидии было платье из тончайшего атласа цвета слоновой кости со шлейфом из парчи в тон, но чуть более темной, отороченной пурпурным шифоном. Как замужней даме, ей полагалось вплести в волосы три пера, на одно больше, чем Шарлотте. Ее букет состоял из цветов душистого горошка и розовых петуний.

— Ты готова? — спросила она.

— Я уже сто лет как готова, — ответила Шарлотта.

— Тогда подбери свой шлейф.

Шарлотта сделала это, как ее учили.

Мать одобрительно кивнула.

— Поехали?

Мария открыла дверь. Шарлотта отступила чуть в сторону, чтобы пропустить вперед Лидию, но та возразила:

— Нет-нет, милая! Сегодняшняя ночь — твоя.

И они прошли по коридору в сторону лестницы, сопровождаемые Марией. Как только Шарлотта показалась на верхней ступеньке, раздались громкие аплодисменты.

Вся прислуга собралась у подножия лестницы: экономка, повариха, лакеи, горничные, уборщицы, конюхи и садовники с мальчиками-подручными. Десятки лиц были устремлены на нее, исполненные радости и гордости. Шарлотту эта сцена тронула до глубины души — она даже не подозревала, что и для этих людей сегодняшний день — особенный.

В центре, возвышаясь над всеми, стоял отец, великолепный в черном бархатном фраке, бриджах до колен, шелковых чулках, со шпагой у пояса и шляпой-треуголкой в руках.

Шарлотта медленно спустилась по лестнице.

Папа поцеловал ее со словами:

— И это моя маленькая девочка!

Кухарка, знавшая ее достаточно давно, чтобы позволить себе некоторую вольность, тронула Шарлотту за рукав платья и прошептала:

— Вы у нас просто загляденье, миледи.

Шарлотта сжала ее руку.

— Спасибо, миссис Хардинг.

Алекс склонил перед ней голову. Он тоже выглядел ослепительно в форме адмирала российского флота. «До чего же красив, — подумала Шарлотта. — Будет странно, если ни одна девушка не влюбится в него уже нынешним вечером».

Двое лакеев распахнули створки парадной двери дома. Отец взял Шарлотту под локоть и мягко направил к выходу. За ними последовала Лидия под руку с Алексом. А у Шарлотты мелькнула мысль: «Нужно постараться ничем не забивать себе сейчас голову, покорно идти туда, куда меня поведут, и все будет хорошо».

Снаружи ждала карета. Кучер Уильям и лакей Чарлз стояли навытяжку по обе стороны двери в ливреях цветов графов Уолденов. Плотного сложения, суть седеющий Уильям казался совершенно спокойным, но Чарлз был явно взволнован. Отец помог Шарлотте подняться в карету, где она грациозно откинулась на подушки сиденья и невольно подумала: «Пока мне удается не спотыкаться».

За ней последовали остальные. Притчард принес корзину с продуктами и поставил на пол кареты, прежде чем закрыть дверь.

Экипаж тронулся в путь.

Шарлотта посмотрела на корзину.

— У нас будет пикник? — спросила она. — Но нам же ехать всего ничего!

— Подожди. Ты еще не представляешь, какая там очередь, — сказал Стивен. — Чтобы попасть во дворец, потребуется не меньше часа.

А до Шарлотты впервые дошло, что чем дальше, тем больше она будет не нервничать, а попросту скучать.

Конечно, отец оказался прав. Их экипажу пришлось остановиться в дальнем конце Мэлл со стороны Адмиралтейства, откуда до Букингемского дворца оставалось еще не менее полумили. Стивен достал бутылку шампанского. В корзине для них были приготовлены сандвичи с курицей, пирожные и парниковые персики.

Шарлотта отпила из своего бокала немного шампанского, но есть ей не хотелось. Она посмотрела в окно. На тротуаре толпились зеваки, пришедшие взглянуть, как выстраиваются в очередь даже сильные мира сего. Она сразу обратила внимание на высокого мужчину с худощавым привлекательным лицом, который стоял, опершись на велосипед, и пристально разглядывал их карету. Что-то в его облике заставило Шарлотту поежиться и отвести взгляд.

После трогательной церемонии отъезда из дома праздное ожидание подействовало на нее успокаивающе. К тому времени, когда их экипаж миновал наконец дворцовые ворота и подкатил к величественному входу, она уже почти полностью стала самой собой — то есть девушкой скептически настроенной, не признающей авторитетов и немного нетерпеливой.

Карета остановилась, дверь открылась. Шарлотта, левой рукой поддерживая шлейф, а правой чуть приподняв нижние юбки, вышла из экипажа и прошествовала внутрь дворца.

Просторный, покрытый красным ковром вестибюль ослеплял ярким светом и игрой красок. Несмотря на весь свой скептицизм, она невольно ощутила прилив волнения при виде целой толпы женщин в белых нарядах и мужчин в сверкающих мундирах. Искрились бриллианты, клацали ножны шпаг, покачивались плюмажи. В углах по стойке смирно стояли одетые в красное бифитеры[273].

Шарлотта и Лидия оставили свои верхние накидки в гардеробной и, сопровождаемые Стивеном и Алексом, снова прошли через вестибюль и поднялись вверх по лестнице, вдоль которой выстроилась йоменская стража[274] с алебардами и были выставлены корзины с неимоверным количеством алых и белых роз. Миновав картинную галерею, они попали в первую из трех дворцовых гостиных с огромными канделябрами и начищенным до зеркального блеска паркетом. Здесь шествие заканчивалось, и гости просто стояли, разбившись на группы, беседуя и не уставая восхищаться нарядами друг друга. Шарлотта сразу заметила свою кузину Белинду рядом с дядей Джорджем и тетей Клариссой. Две семьи обменялись приветствиями.

Дядя Джордж был одет почти в точности как отец, но, будучи тучен и краснолиц, выглядел в своем мундире просто нелепо. Шарлотте стало любопытно, как чувствует себя Кларисса — такая молодая и хорошенькая, — являясь женой этого неуклюжего толстячка.

Папа между тем оглядывал зал, словно кого-то выискивал.

— Ты не видел здесь Черчилля? — спросил он Джорджа.

— Боже милостивый, зачем он тебе понадобился?

Стивен посмотрел на часы.

— Нам пора занять свои места в тронном зале, — сказал он. — С твоего позволения, Кларисса, я оставлю Шарлотту под вашим присмотром.

Затем папа, мама и Алекс удалились.

— У тебя шикарное платье, — шепнула Шарлотте Белинда.

— Только жутко неудобное.

— Так и знала, что ты это скажешь!

— Ты необычайно хороша сегодня.

— Спасибо. — Белинда понизила голос. — Послушай, этот ваш князь Орлов такой импозантный.

— Да, он очень мил.

— Мне кажется, что мил — это не то слово.

— Что за странный блеск я замечаю в твоих глазах?

— Мне нужно с тобой серьезно поговорить, — прошептала Белинда едва слышно.

— О чем?

— Помнишь, что мы обсуждали в твоем убежище, когда взяли те книжки из библиотеки Уолден-Холла?

Шарлотта бросила взгляд в сторону своих дяди и тети, но те даже не смотрели в их сторону, занятые разговором с темнокожим господином в розовом атласном тюрбане.

— Конечно, помню.

— Так вот — об этом же.

Но внезапно наступила полная тишина. Толпа расступилась, образовав в центре гостиной проход. Шарлотта оглянулась и увидела, как в зал вошла королевская чета в сопровождении пажей, нескольких членов монаршей семьи и индийца-телохранителя.

По комнате подобно громкому вздоху пронесся шелест шелка, потому что все женщины одновременно склонились в глубоком реверансе.

В тронном зале оркестр, невидимый на «Галерее менестрелей», грянул «Боже, храни короля». Лидия посмотрела в сторону двери, охраняемой раззолоченными великанами. Сначала показались двое пятившихся слуг. Один из них нес золотой жезл, второй — серебряный. Затем величавой поступью с легкими улыбками на устах вошли король и королева. Они поднялись на подиум и встали спиной к двум расположенным рядом тронам. Их эскорт равномерно распределился вокруг возвышения, тоже оставаясь на ногах.

На королеве Мэри было платье из золотой парчи и корона, инкрустированная изумрудами. «Она далеко не красавица, — подумала Лидия, — но, по слухам, король ее обожает». В свое время она была помолвлена со старшим братом своего нынешнего мужа, но когда тот умер от воспаления легких, мгновенно переключила внимание на следующего наследника престола, что многим показалось холодным расчетом. Однако теперь общественное мнение единодушно признало, что из нее получилась хорошая королева и преданная жена. Лидии искренне хотелось бы познакомиться с ней поближе.

Началась церемония представлений. Одна за другой вперед выходили жены послов, кланялись королю, затем королеве и возвращались на свои места. Затем их сменили сами послы, разодетые в разнообразные, порой почти опереточные мундиры, за исключением посла США, надевшего к случаю обычный черный фрак, словно для того, чтобы лишний раз напомнить, что американцы не придают значения подобной церемониальной мишуре.

Пока тянулся этот ритуал, у Лидии было время осмотреть в деталях тронный зал с его покрытыми малиновым атласом стенами, героическим фризом под потолком, огромными люстрами и буквально тысячами цветов повсюду. Ей нравились помпезные ритуалы, красивые наряды и тщательно регламентированные церемонии; они одновременно и волновали ее, и успокаивали нервы. Она встретилась взглядом с герцогиней Девонширской, личной камердинершей королевы, и обменялась с ней сдержанными улыбками. Потом она заметила в толпе Джона Бернса — первого социалиста, ставшего министром торговли, и поразилась роскошному золотому шитью на его костюме.

Когда представление дипломатического корпуса подошло к концу, король и королева сели. Члены королевской семьи, дипломаты и самые старшие из аристократов последовали их примеру. Лидия, ее муж, как и прочая более мелкая знать, продолжали оставаться на ногах.

Наконец началось представление дебютанток. Каждая из девушек должна была на секунду замереть на пороге тронного зала, чтобы паж снял ее шлейф с руки и растянул позади нее. А затем начинался долгий проход по красному ковру к тронам под пристальными взглядами всех собравшихся. И если девушка проявляла всю свою элегантность и природную свободу движений при таких обстоятельствах, она могла потом проделать это где угодно.

Приблизившись к подиуму, дебютантка передавала свое приглашение лорду-камергеру, который оглашал ее имя. Она делала реверансы в сторону короля и королевы. «Увы, — отметила про себя Лидия, — у очень немногих девушек это выходит грациозно». У нее самой возникло немало сложностей, когда она упорно репетировала эти движения с Шарлоттой, и, вероятно, через то же прошли и матери остальных дебютанток. Поклонившись, девушка продолжала движение, тщательно следя, чтобы ни на секунду не оказаться спиной к монаршим тронам, и сливалась с толпой вдоль стен зала.

Дебютантки следовали одна за другой так быстро, что у каждой возникала опасность наступить на шлейф впереди идущей. Вся нынешняя церемония показалась Лидии начисто лишенной личностного начала и более формальной, чем прежде. Сама она представлялась королеве Виктории в сезон 1896 года вскоре после свадьбы с Уолденом. Тогда она должна была целовать королеве руку. Теперь же такую важную часть ритуала упразднили, вероятно, для экономии времени. И это превращало зал в подобие фабричного конвейера, предназначенного для того, чтобы пропустить максимальное число дебютанток как можно быстрее. Но представлявшиеся сегодня девушки об этом не знали, а если бы и знали, вряд ли бы расстроились.

Внезапно в проеме двери показалась Шарлотта, паж растянул ее шлейф едва заметным прикосновением отправил в путь, и она пошла по красному ковру, высоко держа голову, исполненная, как показалось Лидии, искренней серьезности и уверенности. И матери подумалось: «Вот момент, ради которого я жила!» Девушка, шедшая впереди Шарлотты, уже склонилась в поклоне королю, когда случилось нечто совершенно невообразимое.

Вместо того чтобы, распрямившись, закончить реверанс, дебютантка пристально посмотрела на короля, умоляющим жестом простерла в его сторону руки и громко выкрикнула:

— Ваше величество, во имя всего святого, прекратите пытать несчастных женщин!

«О Боже! Это суфражистка», — поняла Лидия.

И вновь посмотрела на дочь. Шарлотта застыла на полпути к подиуму, глядя на разыгравшуюся сцену с ужасом на побледневшем лице.

Но шок, воцарившийся в приумолкшем зале, продлился едва ли мгновение. Первыми нашлись двое камер-юнкеров. Они бросились вперед, крепко взяли девушку под руки и довольно бесцеремонно вывели из помещения.

Королева заметно покраснела. Королю удалось сделать вид, что ничего не произошло. Лидия не сводила глаз с Шарлотты, думая: «Ну почему это должно было случиться перед представлением моей дочери?»

Впрочем, теперь на Шарлотту устремились все взоры. Лидии хотелось крикнуть: «Не подавай вида, что смущена, просто заверши церемонию!»

Шарлотта продолжала стоять неподвижно, но румянец уже вернулся на ее щеки. Лидия заметила, как она глубоко втянула в себя воздух.

Затем девушка пошла дальше. У Лидии перехватило дыхание. Шарлотта передала свое приглашение лорду-камергеру, который произнес:

— Представляется леди Шарлотта Уолден.

Шарлотта уже стояла перед королем.

«Осторожно!» — мысленно предостерегла ее мать.

Реверанс дался ей легко и непринужденно.

Потом поклон королеве.

Легкий разворот корпуса и грациозный уход от подиума.

Лидия вздохнула с облегчением.

Стоявшая рядом дама — баронесса, которую она уже встречала, но толком не знала, — прошептала:

— Эта девочка все сделала просто превосходно.

— Это моя дочь, — расплылась в улыбке Лидия.

Втайне от всех Уолден восхищался поступком суфражистки. «Какая смелая девушка!» — мысленно признал он. Конечно, если бы нечто подобное выкинула при дворе Шарлотта, он пришел бы в неописуемый ужас, но поскольку то была чужая дочь, отнесся к инциденту как к забавной интермедии посреди бесконечно скучной церемонии. Он, конечно же, отметил выдержку и изящество дочери, но воспринял все спокойно — ничего другого он от нее и не ожидал. Шарлотта — весьма уверенная в себе молодая аристократка, и, по его мнению, вместо бесконечного волнения Лидии, воспитавшей такую дочь, следовало просто гордиться собой.

Много лет назад Уолден получал от подобных ритуалов огромное удовольствие. Молодым человеком он любил приодеться в дворцовый мундир и показать себя. Тогда и ноги служили безотказно. А сейчас ему казалось, что он выглядит глуповато в брюках до колен и шелковых чулках, не говоря уже об этой чертовой тяжелой шпаге, болтавшейся сбоку. К тому же он так часто бывал при дворе раньше, что никакой самый экзотический карнавал уже не привлек бы его.

Интересно, как только все это выносит король Георг? — подумал он. Монарх импонировал Уолдену. Конечно, в сравнении с покойным батюшкой Эдуардом VII Георг выглядел несколько бесцветным и мягкотелым. Этого короля простолюдины никогда не будут звать между собой «наш старый добрый Джорджи», подобно тому, как вслед отцу с тротуаров неслось: «Да здравствует наш старый добрый Тедди[275]!» Но рано или поздно все оценят тихое обаяние и скромный образ жизни Георга. Он умел проявлять твердость характера, хотя до сих пор пускал ее в ход крайне редко, а Уолдену нравились мужчины, умевшие настоять на своем. И посему он считал, что царствование Георга войдет в историю как славный период.

Наконец была представлена последняя дебютантка, и чета монархов поднялась с тронов. Оркестр снова заиграл национальный гимн. Король поклонился сразу всем, а королева раскланялась сначала с послами, потом с их женами, с герцогинями и, в последнюю очередь, — с министрами. Король взял королеву за руку. Пажи подхватили ее шлейф. Слуги попятились к двери. И чета монархов вышла, после чего вслед за ней в строго установленной очередности зал стали покидать все прочие.

Приглашенных рассадили к ужину в трех разных столовых: одна предназначалась для короля с королевой, их ближайших родственников и друзей, вторая вместила в себя дипломатов, а в третью направились остальные. Уолден числился среди друзей, но не был достаточно близок к королю и потому оказался в третьем зале. Алекс должен был ужинать с дипломатами.

За ужином граф воссоединился с членами своей семьи. Лидия так и сияла.

— Поздравляю с успешным дебютом, Шарлотта, — сказал отец.

— Что это была за мерзкая девица? — спросила Лидия.

— Я слышал, кто-то говорил, что она дочь архитектора, — ответил Уолден.

— Тогда все понятно, — кивнула жена.

— Почему тогда все понятно? — недоуменно поинтересовалась Шарлотта.

Уолден улыбнулся ее наивности.

— Твоя мама имеет в виду, что она с нами не одного поля ягода.

— Но почему она считает, что король пытает женщин?

— Она имела в виду суфражисток. Но давайте не будем портить подобными разговорами столь незабываемый вечер. Приступим к ужину. Все выглядит так аппетитно!

В зале был установлен длинный стол, весь в цветах, но главное — в холодных и горячих блюдах. Слуги в красных с золотом королевских ливреях раскладывали по тарелкам гостей омаров, филе форели, жареных перепелов, йоркскую ветчину, яйца ржанки, разнообразнейшие пироги и десерты. Уолден наполнил тарелку и присел, чтобы насладиться едой. Простояв на ногах в тронном зале более двух часов, он зверски проголодался.

«Рано или поздно, — размышлял он, — Шарлотта узнает все о суфражистках, их голодовке и насильственном кормлении, но сей предмет, мягко выражаясь, настолько неделикатного свойства, что чем дольше она останется в блаженном неведении, тем лучше для нее. В этом возрасте ее жизнь должна состоять из увеселений и пикников, платьев и шляпок, сплетен и флирта».

Однако вокруг только и было разговоров что про «инцидент» и «ту девушку». Брат Уолдена Джордж сел с ним рядом и без предисловий стал рассказывать:

— Это была мисс Мэри Бломфилд, дочь покойного сэра Артура Бломфилда. Ее мать в тот момент находилась в гостиной. Когда ей рассказали, какой фортель выкинула ее дочь, мамаша в ту же секунду лишилась чувств.

Казалось, он смаковал каждую подробность скандала.

— А что еще оставалось делать на ее месте, сам подумай, — заметил Уолден.

— Позор на всю семью, — продолжал Джордж. — Теперь мы не увидим никого из Бломфилдов при дворе на протяжении нескольких поколений.

— Для нас невелика потеря.

— Согласен.

В этот момент Уолден заметил, как сквозь толпу гостей в их сторону пробирается Черчилль. Он написал Черчиллю о начале своих переговоров с Алексом и с нетерпением ждал возможности обсудить дальнейшие шаги… Но не здесь и не сейчас. Он отвернулся, надеясь, что Черчилль поймет намек. Но ему ли было не знать, что молодому члену кабинета министров столь тонкие нюансы совершенно непонятны?

Черчилль оперся на спинку кресла Уолдена.

— Не могли бы мы перекинуться парой слов с глазу на глаз?

Стивен бросил взгляд на брата. Джордж в шутку напустил на себя испуганный вид. Не реагируя на его юмор, Уолден поднялся.

— Давайте пройдем в картинную галерею, — предложил Черчилль.

Уолден последовал за ним.

— Полагаю, вы и эту выходку суфражистки тоже поставите в вину либеральной партии? — спросил Черчилль.

— Непременно, — отозвался собеседник, — но едва ли вы хотели так срочно поговорить только об этом?

— Естественно, нет.

Мужчины медленно пошли вдоль тянувшейся вдаль галереи.

— Мы не можем признать Балканы зоной особого влияния России, — сказал Черчилль.

— Я опасался такого ответа, но был готов к нему.

— На кой черт им сдались Балканы? Не принимать же всерьез всю эту болтовню про славянскую солидарность?

— Им нужен свободный выход в Средиземное море.

— Но ведь это и в наших интересах, если мы станем союзниками.

— Совершенно верно.

Они дошли до конца галереи и остановились.

— Существует ли способ предоставить им доступ в Средиземноморье, не перекраивая при этом карту Балканского полуострова?

— Я много размышлял об этом.

Черчилль улыбнулся.

— И я почти не сомневаюсь, что у вас уже готово контрпредложение.

— Да, готово.

— Не сочтите за труд изложить его.

— По сути, мы сейчас ведем речь всего лишь о трех небольших проливах, — начал Уолден. — Это Босфор, Мраморное море и Дарданеллы. Если мы откроем их для русских, Балканы станут им не нужны. Теперь давайте предположим, что этот проход из Черного моря в Средиземное объявляется свободным для международного судоходства и им смогут пользоваться суда под любыми флагами, а гарантами такого статуса станут совместно Россия и Англия.

Черчилль медленно пошел обратно, погруженный в задумчивость. Уолден не отставал от него в ожидании ответа.

После некоторой паузы Черчилль сказал:

— Но ведь эти проливы нам следует сделать зоной свободного судоходства в любом случае. Таким образом, вы подаете в виде большой уступки с нашей стороны то, к чему мы стремимся сами.

— Верно.

Черчилль поднял на него взгляд и ухмыльнулся.

— Да-а… Когда дело доходит до хитроумных ходов в духе Макиавелли, никто не сравнится с английской аристократией. Отлично! Продолжайте переговоры с Орловым и сделайте ему такое предложение.

— И вы не хотите сначала обсудить данный вопрос на заседании кабинета министров?

— Нет.

— Или хотя бы проконсультироваться с министром иностранных дел?

— Не на этой стадии. Русские наверняка захотят внести в договор свои поправки. По меньшей мере будут настаивать на уточнениях, каким образом два государства смогут обеспечить обещанные гарантии. А потому мне лучше представить кабинету полностью готовый вариант соглашения.

— Что ж, вам виднее, — сказал Уолден, гадая, насколько правительство вообще в курсе планов Черчилля. Тот ведь тоже усвоил уроки Макиавелли. Не могло ли здесь таиться подводных камней?

— Где сейчас Орлов? — спросил Черчилль.

— Ужинает с дипломатическим корпусом.

— Давайте найдем его и изложим новые предложения не мешкая.

Уолден покачал головой. «Насколько же правы те, кто считает Черчилля излишне импульсивным», — подумал он.

— Сейчас для этого не самый подходящий момент.

— Мы не можем ждать нужного момента, Уолден. У нас каждый день на счету.

«На меня пытались давить особы и поважнее тебя», — подумал граф, а вслух сказал:

— Вам придется предоставить судить об этом мне, Черчилль. Я продолжу переговоры с Орловым завтра утром.

Черчилль явно готовился настаивать, но пришлось сдержаться.

— Надеюсь, Германия не объявит нам войну этой ночью. Хорошо, будь по-вашему. — Он посмотрел на часы. — Мне пора уезжать. Держите меня постоянно в курсе дела.

— Непременно. Всего хорошего.

Черчилль спустился по лестнице, а Уолден вернулся в столовую. Прием подходил к концу. Теперь, когда король и королева удалились в свои покои, а гости были накормлены, задерживаться дольше не имело смысла. Уолден собрал свою семью, и они сошли в вестибюль, где встретили Алекса.

Пока женщины одевались в гардеробной, Уолден попросил одного из слуг вызвать их карету.

«В целом вечер сложился довольно удачно», — размышлял он ожидая.

Мэлл чем-то напомнила Максиму один из кварталов, прилегавших к Московскому Кремлю. Это была широкая и прямая улица, протянувшаяся от Трафальгарской площади к королевской резиденции. По одну ее сторону располагались богатые дома, среди которых выделялся Сент-Джеймсский дворец, по другую — обширный парк. Кареты и автомобили знати двумя рядами выстроились вдоль Мэлл примерно до ее середины. Шоферы и кучера стояли, прислонившись к своим авто и экипажам, позевывая и коротая время, пока их не вызовут, чтобы забрать из дворца хозяев или хозяек.

Экипаж Уолденов дожидался у тротуара на парковой стороне Мэлл. Возница в синей с розовым ливрее графов Уолденов расположился рядом и читал газету при свете фонаря своей кареты. Всего в нескольких метрах, скрытый во мраке парка, за ним наблюдал Максим.

Им владело отчаяние. Его план рушился на глазах.

Его английский не позволил ему четко понять, что «кучер» и «лакей» не одно и то же, и потому он превратно истолковал смысл заметки в «Таймс» о порядке подачи экипажей. Он рассчитывал, что сам возница должен будет дожидаться у дворцовых ворот появления своего хозяина, чтобы затем бегом вернуться к карете. По первоначальному плану Максима именно в этот момент он собирался обезвредить кучера, переодеться в его ливрею и подогнать карету к дверям дворца.

На самом же деле кучер остался при карете, а рядом с дворцом дежурил лакей, что и стало для Максима неожиданностью. Теперь, когда экипаж вызывали, к нему бросался лакей, чтобы потом вместе с кучером забрать с дворцового двора хозяев. То есть ему предстояло устранить не одного слугу, а двоих, причем сделать это скрытно, чтобы ни один из сотен остальных дожидавшихся на Мэлл людей ничего не заподозрил.

Свою ошибку он понял уже пару часов назад и с тех пор лихорадочно думал, как решить проблему, пока кучер у него на глазах болтал с другими возницами, восхищался стоявшим рядом новеньким «роллс-ройсом», играл в какую-то игру по полпенни и протирал окна кареты. Самым разумным теперь представлялось отказаться от первоначальных намерений и избрать для убийства Орлова другой, более подходящий день.

Но сама эта мысль была Максиму ненавистна. Прежде всего не существовало ни малейшей уверенности, что подвернется второй столь же удобный шанс. А во-вторых, Максим горел желанием прикончить князя именно сегодня. Он уже предвкушал грохот револьверного выстрела, рисовал в воображении, как упадет настигнутый пулей Орлов, составил закодированную телеграмму для Ульриха в Женеву, представлял себе радость от этого известия, которая воцарится в маленькой типографии, заголовки в газетах по всему миру, а потом и революционную волну — она прокатится, сметая все на своем пути, по России. «Я не имею права откладывать покушение, — подумал он. — Необходимо сделать все сейчас».

Тем временем к кучеру Уолденов подошел молодой человек в зеленой ливрее.

— Как сам, Уильям? — спросил он вместо приветствия.

«Стало быть, кучера зовут Уильям», — отметил про себя Максим.

— Грех жаловаться, Джон.

Максим не совсем понимал этот обмен репликами.

— Что новенького в газете? — полюбопытствовал Джон.

— Да вот объявляют цельную революцию, понимаешь. Король обещал, что на будущем годе соберет пожрать с собой только кучеров, а все толстосумы останутся глотать слюнки на Мэлл.

— Ха, так я тебе и поверил!

— За что купил, за то и продаю.

Но Джон уже двинулся дальше.

«Я легко уберу Уильяма, — подумал Максим, — но как быть с лакеем?»

В голове он прокрутил возможный вариант развития событий. Дворцовый привратник оповестит лакея, который бросится бегом от дворца к карете — то есть пробежит примерно четверть мили. Если он увидит в кучерской ливрее Максима, то сразу поднимет тревогу.

Но предположим, что лакей прибегает к месту, где оставил экипаж, а его здесь нет?

А ведь это идея!

Лакей подумает, что ошибся с местом. Начнет осматриваться, в панике метаться и искать карету. Наконец он в отчаянии вернется к дворцу, чтобы сообщить хозяину, что карета куда-то пропала. Вот только к тому моменту Максим уже сам будет вести экипаж со всей компанией внутри через парк.

Дело еще может выгореть!

Да, теперь все становилось еще более рискованным, но все же выполнимым.

Времени на дальнейшие раздумья не оставалось. Первые два-три лакея уже бежали со стороны дворца. Стоявший перед экипажем Уолденов «роллс-ройс» вызвали. Уильям приосанился и нацепил на голову цилиндр.

Максим вышел из-за кустов и, чуть приблизившись, окликнул:

— Эй, Уильям!

Возница повернул голову на голос и нахмурился.

— Иди сюда, скорее! — настойчиво позвал Максим.

Уильям сложил газету, постоял в нерешительности и медленно двинулся в сторону Максима.

У Максима от волнения дрожал голос, но сейчас это ему и требовалось.

— Только посмотри на это, — сказал он, указывая в сторону кустов. — Ты что-нибудь понимаешь?

— Что? Что там такое? — Кучер поравнялся с ним, заинтригованно глядя в указанном направлении.

— А вот что! — Максим сунул ему в лицо ствол револьвера. — Ни звука, или я тебя застрелю!

Уильям перепугался насмерть. Даже в полумраке Максим ясно видел белки его округлившихся от страха глаз. Это был крупный и сильный мужчина, но намного старше Максима. «Если у него хватит глупости начать сопротивляться, я его убью на месте», — постепенно заводясь, подумал Максим.

— Шагай вперед, — скомандовал он.

Кучер в смятении не двигался с места.

Нужно увести его подальше от света.

— Да шагай же, ублюдок!

Уильям зашел за кусты.

Максим следовал за ним. Когда они удалились от Мэлл ярдов на пятьдесят, он негромко приказал:

— Стоять!

Уильям остановился и повернулся на месте.

«Если он собирается вступить со мной в борьбу, то сделает это именно сейчас», — подумал Максим, а вслух сказал:

— Раздевайся!

— Что?

— Снимай с себя одежду!

— Ты — псих ненормальный, — прошептал Уильям.

— Да, я сумасшедший! Раздевайся!

Уильям все еще не решался подчиниться.

«Если я выстрелю в него, сбежится ли сюда толпа народа? Или кусты поглотят звук? Смогу ли я застрелить его, чтобы не слишком заметно продырявить форму? Успею ли избавиться от ливреи и сбежать, если нас заметят?»

Максим взвел курок револьвера.

Уильям тут же стал расстегивать пуговицы.

Максим по шуму понял, что теперь Мэлл кипела активностью: заводились моторы, звенела сбруя, по мостовой цокали подковы, люди орали то друг на друга, то на лошадей. Лакей Уолденов мог показаться в любую минуту.

— Быстрее! — поторопил кучера Максим.

Уильям уже разделся до исподнего.

— Остальное тоже снимай.

Уильям снова застыл в нерешительности, и Максим взял его на прицел.

Кучер стянул с себя нижнюю рубашку, панталоны и стоял теперь совершенно голый, трясясь от страха и прикрывая ладонями гениталии.

— Повернись!

Кучер повернулся к нему спиной.

— На землю! Лицом вниз!

Тот безмолвно подчинился.

Максим отложил револьвер в сторону. Потом поспешно скинул пальто и шляпу и надел ливрею. Подобрал цилиндр, брошенный Уильямом в траву. Подумал о бриджах и белых чулках, но решил обойтись без них: когда он сядет на козлы, его брюки и башмаки никто толком не разглядит — тем более в неверном свете уличных фонарей.

Оружие он положил в карман своего пальто, которое обернул вокруг руки. Одежду Уильяма прихватил с собой.

Кучер попытался поднять голову.

— Не смей двигаться с места и поворачиваться! — злобно рявкнул Максим.

И неслышно покинул темную парковую поляну.

Уильям какое-то время не осмелится даже подняться, а потом, будучи совершенно голым, постарается незаметно добраться до дома Уолденов. Маловероятно, что он поднимет тревогу и заявит об ограблении, не добыв прежде другой одежды, — для этого требовалась натура куда более дерзкая и лишенная стеснительности. Понятное дело, если бы Уильям догадывался, что Максим собирается убить князя Орлова, то мог отбросить стыдливость — но такая мысль едва ли придет ему в голову.

Запихнув остатки одежды кучера под куст, Максим вышел на освещенную Мэлл.

Именно сейчас у него могли начаться настоящие проблемы. До сих пор он был лишь прятавшимся в кустах подозрительным типом, а теперь превратился в опасного самозванца. Если один из приятелей Уильяма — тот же Джон, например, — всмотрится в его лицо, игру можно считать законченной.

Он быстро взобрался на козлы, положил пальто рядом на сиденье, отпустил тормозную рукоятку и хлестнул лошадей поводьями. Карета выехала на середину улицы.

Максим вздохнул с некоторым облегчением. «Я уже сделал почти все необходимое, теперь мне ничто не помешает добраться до Орлова!» — подумал он.

И все же, проезжая по Мэлл, он внимательно посматривал в сторону тротуара — не покажется ли фигура лакея в сине-розовой ливрее. Если бы лакей заметил карету Уолденов и вскочил на запятки, это стало бы для Максима наихудшим из возможных вариантов. Он только выругался, когда перед экипажем на дорогу вырулил автомобиль, заставив его натянуть поводья, остановиться и беспокойно оглядеться. Лакея не было видно. Мгновение спустя путь оказался свободен, и он тронулся дальше.

Уже ближе к дворцу он заметил справа свободное место рядом с тротуаром на противоположной стороне от парка. Лакей пробежит по другой стороне и едва ли обратит внимание на экипаж, расположенный здесь. Загнав карету на стоянку, Максим поставил ее на тормоз.

Потом спустился вниз и встал рядом с лошадьми, наблюдая за противоположным тротуаром. «Удастся ли мне выбраться отсюда живым?» — не покидала его мысль.

Если бы осуществился первоначальный план, Уолден сел бы в карету, едва бросив взгляд на кучера, но теперь ему сразу же бросится в глаза отсутствие лакея. Открывать для него дверь и опускать ступеньки придется дворцовому слуге. Задержится ли в таком случае Уолден, чтобы расспросить возницу, или отложит разбирательство до приезда домой? Стоит ему заговорить с Максимом, а тому ответить, как иностранный акцент выдаст его с головой. «Что делать тогда?» — мучительно размышлял он.

«Застрелю Орлова на пороге королевского дворца, и плевать на последствия!» — решил Максим.

Как раз в этот момент он заметил молодого человека в сине-розовой ливрее, бегущего по противоположному тротуару.

Максим мгновенно взлетел на козлы, отпустил тормоз и въехал во двор Букингемского дворца.

Там образовалась небольшая очередь. Впереди него красиво одетые женщины и откормленные мужчины рассаживались по своим автомобилям и экипажам. Позади, где-то на Мэлл, сейчас метался лакей Уолденов в поисках кареты. Как скоро он поймет, что нужно возвращаться?

Служители дворца разработали действительно быструю и эффективную систему отправки гостей. Пока одни пассажиры рассаживались по местам, владельцев следующей в очереди кареты уже подводили к двери, а один из слуг в это время предупреждал третью семью, чтобы все были наготове.

Очередь двигалась бойко, и вот один из слуг уже приблизился к Максиму.

— Граф Уолден, — бросил Максим, стараясь быть предельно лаконичным.

Слуга пропал за дверью.

«Не надо, чтобы они вышли наружу слишком рано», — успел подумать Максим.

Очередь продвинулась, и перед его каретой оставался всего один автомобиль. «Не дай Бог тебе заглохнуть!» — взмолился Максим. Шофер распахнул дверь перед пожилой супружеской парой. И машина уехала.

Максим подал экипаж к портику, остановив его чуть дальше, чем следовало, чтобы не оказаться под ярким светом, льющимся из дворца, и сидеть спиной к двери.

Он ждал, не смея повернуть головы.

Вдруг до него донесся девичий голос, спросивший по-русски:

— Признавайтесь, сколько объяснений в любви вам пришлось сегодня выслушать, дорогой мой кузен Алекс?

Капля пота сползла Максиму со лба на веко, и он смахнул ее тыльной стороной ладони.

Потом раздался громкий голос мужчины:

— А где же, черт побери, мой лакей?

Максим сунул руку в карман лежавшего рядом пальто и сжал рукоятку револьвера. «Шесть патронов в барабане», — напомнил он себе.

Краем глаза он увидел, как один из дворцовых слуг метнулся к карете, и через секунду ее дверь распахнулась. Экипаж чуть качнуло, когда кто-то забрался внутрь.

— Послушай, Уильям! А где Чарлз?

Максим напрягся всем телом. Он физически ощущал на своем затылке тяжелый взгляд Уолдена.

Потом, уже из кареты, та же девушка сказала:

— Ладно, папа, брось. Потом разберемся.

— По-моему, с возрастом Уильям совсем оглох. — Голос Уолдена приглушенно зазвучал изнутри.

Дверь захлопнулась.

— Кучер! Трогай, быстро! — скомандовал дворцовый распорядитель.

Облегченно вздохнув, Максим хлестнул лошадей, и экипаж поехал.

Напряжение было столь велико, что когда оно немного спало, Максим почувствовал приступ слабости и головокружения. Но стоило карете покинуть площадь перед дворцом, как им сразу овладела безудержная эйфория. Орлов был теперь в его полной власти, запертый за спиной в деревянной коробке на колесах. Попался, как зверек в силки! Теперь Максима уже ничто не остановит.

Он направил карету через аллею парка.

Держа поводья в правой руке, он запустил левую в рукав своего пальто. Как только ему это удалось, перебросил вожжи в левую руку и проделал ту же операцию с правой. Потом приподнялся на козлах и надел пальто. Ощупал карман, ощутив в нем тяжесть револьвера.

Затем снова сел и повязал шарф так, чтобы закрыть нижнюю половину лица.

Все. Он готов.

Нужно лишь выбрать подходящий момент.

На это оставалось всего несколько минут. Особняк Уолденов располагался менее чем в миле от дворца. Накануне вечером он проехал тем же путем на велосипеде, чтобы провести разведку местности. Ему приглянулись две точки, где свет уличных фонарей позволит разглядеть жертву, а густые заросли в двух шагах помогут потом быстро скрыться.

До первой такой точки осталось каких-то пятьдесят ярдов, но когда карета приблизилась к ней, Максим увидел джентльмена в вечернем костюме, остановившегося под фонарем, чтобы раскурить сигару, и потому проехал мимо.

Второе облюбованное им место находилось на повороте дороги. Если ему и там кто-нибудь помешает, Максиму придется взять лишний грех на душу и в случае необходимости пристрелить свидетеля.

Шесть пуль…

Поворот уже маячил впереди. Он нарочно пустил лошадей в легкий галоп. Изнутри донесся звонкий девичий смех.

Экипаж входил в вираж. Нервы Максима натянулись туже фортепианных струн.

«Сейчас!»

Он бросил поводья и с силой потянул ручку тормоза. Лошади стали налетать друг на друга, и карета резко остановилась.

Изнутри донесся испуганный крик женщины и недовольные реплики мужчин. В женском крике что-то необъяснимо насторожило Максима, но ни секунды на разбирательство в причинах у него не было.

Он спрыгнул на тротуар, натянул шарф на лицо еще выше, достал револьвер из кармана и взвел курок.

Потом, переполненный силы и ярости, распахнул дверь кареты.

Глава 4

Снова закричала женщина, и время остановилось.

Максим узнал этот голос. Его звук был как удар обухом по голове. И шок полностью парализовал его.

Он должен был найти глазами Орлова, прицелиться, спустить курок, добить, если понадобится, второй пулей, а потом развернуться и бежать сквозь заросли…

Но вместо этого он искал глазами ту, что кричала, и увидел ее лицо. Оно выглядело таким знакомым, словно он в последний раз встречался с ней только вчера, а не девятнадцать лет назад. Ее глаза широко распахнулись от страха, маленький рот округлился в крике.

Лидия.

Он стоял перед дверью экипажа с отвисшей, скрытой шарфом челюстью, ствол револьвера был направлен в пустоту, а он мог лишь думать: «Моя Лидия в этой карете… Но как?»

Не сводя с нее глаз, Максим едва ли замечал, как Уолден с коварной медлительностью начал перемещаться, подбираясь к нему слева, а он был охвачен воспоминаниями. «Она выглядела точно так же — с распахнутыми глазами и открытым ртом, когда лежала подо мной обнаженная, обвив мои бедра ногами, готовясь закричать от наслаждения…»

Лишь в последний момент он понял, что Уолден ухитрился вынуть из ножен шпагу.

«Боже, что за ерунда? Всего лишь шпага для приемов…»

Но клинок, сверкнув в свете лампы, нанес удар, а Максим уклонился слишком поздно и слишком медленно. Острие вонзилось в его правую руку, заставив выронить револьвер, который упал на мостовую и от удара выстрелил.

Грохот мгновенно разрушил чары.

И когда Уолден сделал новый выпад, метя Максиму в сердце, тот успел отскочить в сторону. Но все же шпага, пропоров пальто и пиджак, глубоко вошла ему в плечо. Он инстинктивно отпрянул, и лезвие выскользнуло из раны. По рубашке обильно заструилась теплая кровь.

Он посмотрел на мостовую, безрезультатно пытаясь отыскать револьвер. А подняв взгляд, увидел, как Уолден и Орлов, толкая друг друга, стараются одновременно выбраться через узкую дверь кареты. Правая рука Максима беспомощно висела вдоль тела. До него дошло, что он не вооружен и совершенно беспомощен. Не способен больше даже задушить Орлова, лишенный возможности действовать правой рукой. Он потерпел полный провал, и единственной причиной стал голос женщины из прошлого.

«После всего, через что я прошел, — подумал он с горечью. — После всего этого…»

В отчаянии Максим повернулся и бросился бежать.

— Бандит проклятый! — ревел Уолден.

В ране болью отдавался каждый шаг. Максим слышал, что его кто-то преследует, и бег был слишком легким для Уолдена — за ним устремился в погоню Орлов. Это поставило Максима почти на грань истерики. «Немыслимо! Орлов преследует меня, а я вынужден спасаться бегством!»

От дороги он метнулся через кусты. До него донесся голос Уолдена:

— Алекс, вернись! У него пистолет.

«Они не заметили, что я его выронил». Эх, будь в его руках револьвер, он все еще мог бы прикончить Орлова прямо сейчас!

Пробежав еще немного, он остановился и вслушался. Никаких звуков. Орлов прекратил погоню.

Максим прислонился спиной к дереву. Даже от непродолжительного бега он выбился из сил. Восстановив дыхание, он снял пальто и чужую ливрею, осторожно ощупал повреждения. Боль от ран оказалась чертовски острой, но это, возможно, добрый знак. Будь они серьезнее, уже наступило бы онемение. Из плеча продолжала сочиться кровь, пульсируя в такт биению сердца. Шпага глубоко распорола ладонь между большим и указательным пальцами.

Нужно выбраться из парка, прежде чем Уолден поднимет вселенскую шумиху.

Не без труда удалось снова надеть пальто. Ливрею он просто бросил там, где остановился. Зажав правую руку под мышкой левой, удалось немного унять боль и замедлить кровотечение. Едва передвигая ноги, Максим направился в сторону Мэлл.

«Лидия».

Уже второй раз в его жизни она становилась причиной настоящей катастрофы. Впервые это произошло в 1895 году в Петербурге…

Но нет! Сейчас он не мог себе позволить думать о ней. Не время. Необходимо собрать всю свою волю в кулак.

Он с радостью увидел велосипед там, где его оставил, — под низко свисавшими ветвями раскидистого дерева. Взявшись за руль, он выкатил его к опушке парка. Успел ли Уолден поставить на ноги полицию? Ищут ли они уже высокого мужчину в темном пальто? Он оглядел происходящее на Мэлл. Лакеи продолжали бегать, ревели моторы автомобилей, экипажи непрерывно маневрировали. Сколько времени прошло с тех пор, как Максим взобрался на козлы кареты Уолдена? Минут двадцать? Но за это время мир словно перевернулся.

Глубоко вдохнув, он вывел велосипед на мостовую. Все были поглощены своими заботами, и на него никто не обращал внимания. Спрятав правую руку в карман пальто, он сел на велосипед, надавил на педали и поехал, управляя левой. Полицейские попадались на каждом шагу. Сумей Уолден быстро мобилизовать их, они бы уже успели оцепить парк и перегородить все близлежащие улицы. Но, посмотрев в сторону арки Адмиралтейства, Максим там никакого патруля не увидел.

Миновав арку, он окажется в Вест-Энде, где легко собьет преследователей со следа.

Постепенно он привык к езде с помощью одной руки и увеличил скорость.

Но стоило ему приблизиться к арке, как с ним поравнялась машина, а откуда-то из тени на середину дороги вышел полицейский. Максим соскочил с велосипеда, готовый в любой момент бросить его и бежать, но, как оказалось, полисмен всего лишь остановил транспорт, чтобы позволить другому автомобилю, принадлежавшему, по всей видимости, особо знатной персоне, выехать на улицу из ворот. Когда лимузин проехал мимо, полицейский отдал честь и жестом разрешил остальным продолжать движение.

Максим миновал арку и оказался на Трафальгарской площади.

«Слишком нерасторопно, Уолден», — подумал он с облегчением.

Пробило полночь, но Вест-Энд сиял уличными огнями, полнился толпами людей и разнообразным транспортом. По-прежнему часто встречались полицейские, а вот других велосипедистов не наблюдалось — Максим стал слишком приметен. Он подумал, не бросить ли велосипед, чтобы добраться до Камден-тауна пешком, но не был уверен, хватит ли ему на это сил, стремительно покидавших его.

От Трафальгарской площади он поднялся вверх по Сент-Мартин-лейн, свернул налево, ненадолго оказавшись на центральной улице, и покатил переулками вдоль задворков многочисленных здесь театров. В какой-то момент темный проулок вдруг озарился ярким светом, когда отворился служебный вход одного из театров, и на улицу высыпала группа актеров, громко и весело разговаривавших между собой. Чуть дальше он услышал вздохи и стоны, миновав парочку, занимавшуюся любовью прямо в дверном проеме.

Когда Максим въехал в Блумсбери, кругом стало темнее и спокойнее. Он направил велосипед на север по Гоуер-стрит, миновав строгий фасад в стиле классицизма — здание пустовавшего в этот час университета. Крутить педали становилось все тяжелее, а боль теперь ощущалась во всем теле. «Осталась миля или чуть больше», — утешал он себя.

Чтобы пересечь оживленную Юстон-роуд, пришлось слезть с велосипеда. Огни транспорта слепили его, взгляд все труднее на чем-либо фокусировался.

У вокзала Юстон он снова сел в седло и поехал дальше. Но внезапно почувствовал приступ головокружения. Теперь даже свет уличных фонарей казался ослепительно ярким. Ударившись о бордюр тротуара, переднее колесо вывернулось, и Максим упал.

Он лежал на мостовой, стараясь прийти в себя и преодолеть приступ слабости. А открыв глаза, увидел, что к нему приближается полицейский. Превозмогая боль, он поднялся на колени.

— Вы пьяны? — грозно спросил констебль.

— Нет, просто голова закружилась, — выдавил из себя Максим.

Полисмен подхватил его под правый локоть и поставил на ноги. Как ни странно, но от невыносимой боли в плече к Максиму вернулась ясность мыслей. Окровавленную кисть он сумел удержать в кармане.

Полицейский громко принюхался.

— Хм-м, — недоуменно произнес он, но сменил тон на более мягкий, не почувствовав запаха спиртного. — С вами все будет в порядке?

— Да, через минуту.

— Как я понимаю, иностранец? — Акцент уловить было несложно.

— Француз, — ответил Максим. — Работаю в посольстве.

Полицейский стал еще более вежливым.

— Быть может, поймать для вас кеб?

— Нет, спасибо. Мне тут осталось недалеко.

Констебль поднял с мостовой велосипед.

— На вашем месте я бы довел его до дома пешком, — сказал он.

Максим взялся за руль.

— Я так и поступлю.

— Очень хорошо, сэр. Бон нюи.

— Bonne nuit[276], офицер, — отозвался Максим и выдавил из себя подобие улыбки. Толкая велосипед левой рукой, он пошел дальше. «Сразу за углом присяду отдохнуть», — решил он и осторожно оглянулся через плечо — полисмен все еще смотрел ему вслед. Только усилием воли он заставлял себя идти, хотя единственное, чего ему сейчас хотелось, так это лечь на землю. «В следующем переулке», — подумал он. Но, оказавшись в нем, пошел дальше, понукая себя: «Нет, не здесь, в следующем».

И так добрался до дома.

Ему показалось, что путь до здания с высоким передним крыльцом в Камден-тауне занял у него много часов. Сквозь сгустившийся туман он вгляделся в номер на двери, боясь ошибиться адресом.

Чтобы попасть в свою комнату, Максиму нужно было спуститься по длинному пролету каменных ступеней, ведущих в подвал. Открывая замок калитки, он прислонил велосипед к чугунной решетке ограды, но совершил ошибку, попытавшись спустить его вниз. Велосипед выскользнул из руки и рухнул вниз с оглушительным грохотом. Через несколько секунд хозяйка дома Бриджет появилась на пороге, завернувшись в шаль.

— Какого дьявола ты творишь? — окликнула она Максима.

Но тот сидел на ступеньке и не отвечал. «Не двинусь с места, пока не наберусь сил», — решил он.

Бриджет спустилась и помогла ему встать.

— По-моему, ты сильно перебрал, парень, — сказала она и, подставив плечо, довела до комнаты. — Давай сюда свой ключ.

Максиму пришлось левой рукой залезть в правый карман брюк, чтобы достать ключ. Она отперла дверь и вошла вместе с ним внутрь. Максим стоял посреди комнаты, пока она разжигала светильник.

— Давай-ка снимем пальто, — сказала Бриджет.

Он позволил ей себя раздеть, и она увидела пятна крови.

— Ты ввязался в драку?

Максим сделал шаг и рухнул на матрац.

— И похоже, тебя побили, — подытожила Бриджет.

— Да, так уж вышло, — ответил Максим и потерял сознание.

В себя он пришел от невыносимой боли, открыл глаза и увидел, что Бриджет промывает ему раны каким-то раствором, жгучим, как огонь.

— На руку тебе надо бы наложить швы, — сказала она.

— Завтра, — только и смог выдохнуть Максим.

Потом она заставила его выпить содержимое чашки. Это оказалась теплая вода с джином.

— Извини, — сказала она, — бренди у меня не нашлось.

Он откинулся назад и позволил сделать себе перевязку.

— Я могу вызвать врача, но заплатить ему мне нечем.

— Завтра…

Она поднялась с края его постели.

— Я загляну к тебе утром.

— Спасибо.

Она вышла, и Максим разрешил себе отдаться воспоминаниям…

«Так сложилось на протяжении векового исторического развития, что все средства, позволявшие людям повысить производительность труда или хотя бы продолжать трудиться, оказались в собственности немногих. Земля принадлежит отдельным помещикам, которые не дают общине возделывать ее. И угольные шахты — плод труда многих поколений — тоже оказались в руках избранных. Станок, плетущий кружева и представляющий сейчас наивысшее достижение ткацкой промышленности, потому что создавался тремя поколениями ткачей из Ланкашира, опять-таки присвоен немногими. Но если только внук одного из тех самых рабочих-текстильщиков, который изобрел первую машину для кружев, заявит о своем праве самому владеть ею и работать на ней, ему тут же скажут: «Руки прочь! Этот станок тебе не принадлежит!» Железные дороги находятся в собственности горстки владельцев акций, которым не обязательно даже знать, где именно находятся те пути сообщения, что приносят им годовой доход, превосходящий бюджеты средневековых монархов. Но если дети тех, кто тысячами умирал, прокладывая пути и туннели, соберутся и придут оборванной и голодной толпой, чтобы попросить у акционеров хлеба, их встретят штыками и пулями».

Максим оторвал взгляд от статьи Кропоткина. Книжный магазин пустовал. Его владельцем был старый революционер, который зарабатывал на жизнь, продавая романы обеспеченным дамам, но в глубине своей лавки хранил немало так называемой подрывной литературы. Максим проводил здесь значительную часть своего времени.

Ему было девятнадцать. Его должны были исключить из престижной духовной семинарии за прогулы, недисциплинированность, неуставную прическу и связи с нигилистами. Он был вечно голоден, не имел ни гроша, а вскоре ему предстояло лишиться и крыши над головой, но жизнь казалась ему прекрасной. Его не волновало ничего, кроме мысли, и каждый день он познавал что-то новое в поэзии, в истории, в психологии, а главное — в политике.

«Законы о собственности написаны так, что не обеспечивают ни индивидууму, ни обществу в целом возможности в полной мере пользоваться продуктами своего труда. Напротив, весь их смысл заключается в том, чтобы лишить производителя плодов его усилий. Например, когда закон устанавливает, что г-н имярек является владельцем некоего дома, это не означает подтверждения его права на постройку, возведенную собственными руками либо с помощью группы друзей. В таком случае никто не посмел бы поставить его право под сомнение! Но в том-то и дело, что по закону он становится собственником дома, в строительстве которого не принимал ни малейшего участия».

Когда он впервые услышал лозунги анархистов, они показались ему нелепыми. «Собственность есть воровство!» «Любое правительство — тирания!» «Анархия — высшая форма справедливости!» И теперь он не уставал поражаться, что стоило лишь изучить вопрос, как они представились не только верными, но совершенно очевидными. Взгляды Кропоткина на сущность законов невозможно оспорить. Ведь взять хотя бы родную деревню Максима: для предотвращения того же воровства там не требовалось никаких законов. Если один крестьянин присваивал лошадь соседа или крал табуретку или пальто, сшитое чужой женой, они всем миром разоблачали виновного и заставляли вернуть украденное. И потому настоящим воровством, остававшимся безнаказанным, были только помещичьи поборы, а для защиты вора существовала полиция. Это же в полной мере относилось и к правительству. Крестьянам не требовались ничьи советы и понукания, чтобы распахать свои земли и поделиться с соседями быками для пахоты, — они легко разбирались с этим сами. Принуждение становилось необходимым, только чтобы заставить их трудиться на барской земле.

«Нам постоянно твердят о насущной необходимости законов и системы наказаний за их нарушение, но разве пытался кто-то из сторонников системы взвесить благо наказаний по закону в противоположность деградации человечества, к которой на самом деле приводят эти наказания? Только вообразите себе все те низменные страсти, пробуждаемые в населении публичными телесными истязаниями, которые вершатся на наших улицах! Это превращает человека в самое жестокое животное на земле. И кто иной всегда насаждал в людях эти животные инстинкты, как не вооруженные законом король, судья и священнослужитель? Кто отдавал распоряжения снимать с живых людей кожу, сыпать на раны соль и прижигать их кипятком, вздергивать на дыбу, крушить кости, лишь бы нагнать страха и тем самым укрепить свою власть? А чего стоит с моральной точки зрения система доносительства, насаждаемая властями и оплачиваемая из государственной казны под предлогом «борьбы с преступностью»? Нам повторяют, что тюрьмы служат делу наказания и исправления преступников. Но посетите один из этих застенков и посмотрите, во что превращается человек, попавший в узилище, стены которого насквозь пропитаны пороком и продажностью! И наконец, подумайте о том, какое развращающее умы воздействие оказывает сама идея беспрекословного подчинения, само существование законов, само по себе право вершить суд и наказывать, умножая число палачей, тюремщиков и доносчиков, — одним словом, любые из атрибутов так называемой системы законности и порядка. Задумайтесь об этом, и вам придется согласиться, что законы и вытекающие из них наказания есть абсолютная мерзость, которой должен быть положен конец.

Примитивные народы, не создавшие политической системы, куда свободнее нас и давно поняли, что человек, именуемый нами преступником, попросту человек несчастный и исправить его можно не публичной поркой, не кандалами или казнью, а братской заботой и помощью, обращаясь с ним как с равным и позволяя продолжать жить среди честных людей».

Максим краем глаза заметил, что в магазин кто-то вошел и встал неподалеку от него, но не хотел прерывать чтение Кропоткина.

«Поэтому — никаких больше законов! Никаких судей! Свобода, равенство и воплощенное в действие простое человеческое сочувствие — только это мы сможем эффективно противопоставить некоторым живущим среди нас индивидуумам, которые наделены склонностью к антиобщественным поступкам».

Посетитель, стоявший рядом, уронил книгу, и Максим потерял логическую нить прочитанного. Он оторвал взгляд от статьи, посмотрел на том, лежавший на полу рядом с подолом длинной юбки, и машинально наклонился, чтобы поднять его. Подавая женщине книгу, он вгляделся в ее лицо и чуть не задохнулся от волнения.

— Да вы просто ангел во плоти! — сказал он совершенно искренне.

Невысокая блондинка была одета в светло-серую шубу под цвет глаз, и все в ее облике светилось бледным, идущим изнутри светом. Максим подумал, что никогда не встречал более красивой женщины, и не ошибся.

Она ответила на его взгляд, чуть покраснев, но он не отвел глаз. У него сложилось впечатление, что каким-то непостижимым образом она нашла нечто весьма привлекательное в нем самом.

Потом он взглянул на обложку ее книги. «Анна Каренина».

— Сентиментальная чепуха, — небрежно бросил он. И тут же пожалел о сказанном, потому что очарование первого момента оказалось безвозвратно утеряно. Она взяла книгу и отвернулась. Он заметил, что при ней была служанка, которой она передала книгу, чтобы та расплатилась. Сквозь витрину магазина Максим видел, как две юные дамы сели в экипаж.

Он спросил хозяина, кто эта особа, и узнал, что ее зовут Лидией и она дочь графа Шатова.

Узнав, где расположен графский дом, он весь следующий день проторчал рядом в надежде снова ее увидеть. Она дважды выезжала и возвращалась в экипаже, потом вышел подручный конюха и прогнал Максима прочь. Но он не слишком огорчился, потому что, проезжая мимо в последний раз, она одарила его прямым взглядом.

Назавтра он вернулся в книжную лавку, где несколько часов подряд пытался читать «Федерализм, социализм и антитеологизм» Бакунина, не понимая в прочитанном ни слова. Когда мимо проезжала карета, он смотрел через витрину на улицу. Стоило кому-то войти в магазин, как у него в предчувствии замирало сердце.

И ближе к вечеру Лидия действительно появилась.

На этот раз она оставила горничную дожидаться снаружи. Пробормотав приветствие хозяину магазина, Лидия сразу же прошла в его дальний конец, где стоял Максим. Они посмотрели друг на друга.

«Она влюбилась в меня, иначе не приехала бы сюда», — подумал он.

Ему хотелось что-то сказать, но он вдруг порывисто обнял ее и поцеловал. Она тут же ответила на поцелуй с жадно открытым ртом и тоже обняла его, впиваясь кончиками пальцев в спину.

И так потом было у них всегда: стоило встретиться, как они набрасывались друг на друга подобно двум диким животным, готовым к схватке.

Еще дважды их встречи происходили в книжной лавке и однажды, с наступлением темноты, в саду дома Шатовых. В сад она пришла в ночной сорочке. Максим запустил под нее руки и стал щупать ее, бесцеремонно, как уличную девку, пробуя все и всюду проникая. А она лишь постанывала в ответ.

Лидия снабдила его деньгами, чтобы он мог снять комнату, и приходила к нему почти ежедневно в течение шести незабываемых недель.

В последний раз она пришла ранним вечером. Максим сидел за столом, завернувшись от холода в одеяло, и читал «Что есть собственность?» Прудона при свете свечи. Но, едва заслышав ее шаги на лестнице, принялся стаскивать брюки.

Она ворвалась в комнату в старой коричневой накидке с капюшоном. Поцеловала его, впившись в губы, прикусила за подбородок, ущипнула за ягодицы. Потом сбросила плащ, под которым оказалось белое вечернее платье, стоившее, вероятно, не одну сотню рублей.

— Расстегни мне платье, быстро! — попросила она.

Максим начал один за другим вынимать крючки из петель на спине ее наряда.

— Мне нужно сегодня быть на приеме в английском посольстве. У меня всего час, — сказала она, все еще слегка задыхаясь. — Пожалуйста, поторопись!

Но в спешке он вырвал один из крючков вместе с «мясом».

— Черт, я все испортил!

— Не важно!

Она сбросила платье, нижние юбки, рубашку и панталоны, оставшись в корсете, чулках и туфлях. И буквально упала в его объятия, целуя его и тоже снимая остатки одежды.

— Боже, как мне нравится запах этой твоей штуки!

Лидия знала, насколько возбуждает Максима, говоря столь «грязные», с точки зрения девушки из общества, вещи.

Она приспустила корсет, обнажив груди:

— Кусай их! Кусай крепче! Я хочу весь вечер ощущать в них боль.

Но уже через мгновение отстранилась и улеглась на спину в его постель. Там, где кончался корсет, среди светлых волосков между ее ног, блеснула влага.

Она раскинула бедра, полностью открывая себя ему. Он несколько мгновений смотрел на нее, прежде чем откликнулся на этот откровенный зов и лег сверху.

Она жадно схватила пальцами его член и торопливо погрузила в себя.

Каблуки ее туфель царапали ему кожу на спине, но он не замечал этого.

— Смотри на меня, смотри на меня, — твердила она.

Но Максим и сам не мог отвести от нее обожающего взгляда.

Ее лицо исказилось, словно от страха.

— Смотри же на меня! Я кончаю!

А потом, все еще с широко распахнутыми глазами, испустила громкий крик.

— Как ты считаешь, таких людей, как мы, много?

— Каких?

— Таких же порочных.

Он поднял голову, лежавшую на ее животе, и лукаво улыбнулся.

— Нет, таких счастливых очень мало.

Она посмотрела на его тело, свернувшееся клубком у нее между ног.

— Я любуюсь тобой, — сказала Лидия. — Ты так ладен, строен и силен. Ты — само совершенство. Посмотри, какой плоский у тебя живот, какие узкие и точеные мужские бедра.

Потом провела пальцем по его переносице.

— И у тебя лицо князя.

— Я — простой крестьянин.

— Только не когда обнажен. — Ей пришли на ум странные мысли. — Знаешь, до встречи с тобой я испытывала любопытство к строению мужского тела, но делала вид, что это меня не волнует. Лгала даже себе самой. А потом появился ты, и я поняла, что мне не надо больше притворяться.

Он провел языком по внутренней стороне ее бедра.

Она содрогнулась от удовольствия.

— Ты так делал другим девушкам?

— Нет.

— Так ты тоже притворялся равнодушным к этому?

— Нет, никогда.

— А вот это я поняла сразу. В твоем облике есть что-то дикое, необузданное, как в животном. Ты не станешь никому подчиняться и всегда делаешь то, чего тебе на самом деле хочется.

— По правде говоря, я никогда прежде не встречал девушки, которая позволила бы мне это.

— Но им ведь этого хотелось! Любой из нас было бы приятно лечь с тобой в постель.

— Почему же? — Он знал ответ, но хотел потешить свое самолюбие.

— Потому что у тебя жестокое лицо, но такие добрые глаза.

— Это мои глаза заставили тебя ответить на поцелуй в книжной лавке?

— Меня ничто не заставляло — у меня не было выбора.

— Но ты могла поднять крик после того, как тебя поцеловал совершенно незнакомый мужчина.

— Все, чего мне хотелось после нашего первого поцелуя, — это повторить его.

— Вероятно, мне сразу удалось почувствовать, какая ты на самом деле.

Теперь настала ее очередь усладить свой эгоизм.

— И какая же я на самом деле?

— Холодная, как лед снаружи, но с адским пламенем внутри.

Она невольно хихикнула.

— Из меня вышла бы хорошая актриса. В Петербурге все считают меня недотрогой. Ставят в пример другим девушкам как образец добродетели. А теперь, когда я познала всю свою истинную порочность, приходится прилагать особые усилия, чтобы притворяться.

— По-моему, тебе это дается легко.

— Порой мне кажется, что притворяются все, — задумчиво сказала Лидия. — Вот мой отец, например. Если бы он обнаружил меня здесь и в таком виде, то вышел бы из себя от гнева. Но ведь он и сам наверняка имел такой же опыт, когда был молодым. Разве я не права?

— Мне трудно себе это представить, — покачал головой Максим. — Но в самом деле, что бы он сделал, если бы все узнал?

— Приказал бы жестоко тебя выпороть.

— Для этого пришлось бы сначала меня поймать.

Максима поразила не приходившая ему прежде в голову мысль, и он спросил:

— Между прочим, сколько тебе лет?

— Скоро восемнадцать.

— Боже правый, да меня посадят в тюрьму за то, что соблазнил тебя!

— Я заставлю отца тебя выручить.

Максим повернулся, чтобы видеть ее лицо.

— Что ты собираешься делать, Лидия?

— В каком смысле?

— Я говорю о твоем будущем.

— О, здесь все просто. Мы будем любовниками, пока я не достигну совершеннолетия и мы сможем пожениться.

Он посмотрел на нее удивленно.

— Ты это серьезно?

— Конечно. — Теперь удивилась она, поняв, что он, кажется, и не думал об этом. — Что же еще нам делать?

— Ты хочешь стать моей женой?

— Да! А разве ты не хочешь жениться на мне?

— Разумеется, — прошептал он чуть слышно. — Только этого я и хочу.

Она села, по-прежнему держа ноги раздвинутыми по обе стороны его лица, и провела ладонью по голове Максима.

— Тогда так мы и поступим.

— Ты никогда мне не рассказывала, как тебе удается вырваться из дома, чтобы приходить ко мне, — заметил он.

— Это совершенно неинтересно, — сказала она. — Приходится много лгать. Я подкупаю прислугу, и, конечно, в этом есть определенный риск. Вот сегодня, например, прием в посольстве назначен на половину седьмого. Я выехала из дома в шесть, а там появлюсь только в четверть восьмого. Экипаж дожидается в парке. Кучер думает, что я со служанкой отправилась на прогулку. Та сейчас дежурит около дома, мечтая, как потратить десять рублей, полученные от меня за молчание.

— Уже без десяти семь, — сказал Максим.

— О мой Бог! Тогда скорее сделай это еще раз языком, и мне пора бежать…

В ту ночь, когда к нему в комнату ворвались люди с фонарями, Максим спал и ему снился отец Лидии, которого он никогда не встречал. Он мгновенно проснулся и выскочил из постели. Поначалу он решил, что это приятели из университета решили разыграть его. Но затем один из мужчин ударил его сначала по лицу, а потом ногой в живот, и он понял, что имеет дело с тайной полицией.

Первое, что пришло в голову: они решили арестовать его из-за Лидии, и он испугался больше за нее, чем за себя. «Неужели ее связь со мной обнаружится и навлечет на нее позор в свете? Вдруг ее отец настолько безумен, что заставит дочь дать показания на своего любовника в суде?»

Он наблюдал, как полицейские смахивают его книги и письма в большой мешок. Всю эту литературу он одолжил, а хозяева книг не настолько глупы, чтобы оставлять на них автографы. Письма же были в основном от отца и сестры Наташи — Лидия никогда ему не писала, и сейчас он благодарил за это судьбу.

Его выволокли по лестнице на улицу, бросив в какой-то фургон.

Потом повезли через Цепной мост вдоль набережных каналов, как будто нарочно избегая центральных улиц.

— Меня доставят в Литовский замок[277]? — спросил Максим.

Ему никто не ответил, но когда они пересекли Неву, он понял, что везут его прямиком в Петропавловскую крепость, и сердце тревожно заныло.

Проехав через еще один мост, фургон свернул влево и оказался под длинным сводом арки, остановившись у ворот. Максима ненадолго доставили в каморку при въезде, где офицер в армейской форме бегло оглядел его и что-то записал в пухлую тетрадь. Затем Максима снова поместили в фургон и провезли дальше по территории крепости. Перед следующими воротами ждать пришлось несколько минут, пока изнутри их не открыл заспанный солдат. Потом Максима провели через лабиринт узких коридоров к еще одной железной двери, за которой располагалась просторная, но очень сырая комната.

За столом сидел сам начальник тюрьмы.

— Вы обвиняетесь в принадлежности к организации анархистов, — объявил он. — Признаете свою вину?

Максима такой оборот лишь обрадовал. Лидия здесь ни при чем!

— Признаюсь ли, что я анархист? — переспросил он. — Да я этим горжусь!

Один из полицейских развернул гроссбух, в котором начальник поставил свою подпись. Максима полностью раздели и выдали длинную зеленую рубаху из фланели, пару шерстяных носков и желтые войлочные тапочки на несколько размеров больше, чем нужно.

Потом вооруженный солдат через сеть коридоров препроводил его в камеру. Тяжелая дубовая дверь закрылась за ним, и в замке повернулся ключ.

В камере он увидел койку, стол, небольшой стул без спинки и раковину умывальника. Окном служила узкая амбразура в неимоверной толщины стене. Пол покрывал крашеный войлок, а стены — что-то вроде желтых занавесок.

Максим сел на койку.

Здесь Петр Первый пытал и убил собственного сына. Здесь крысы ползали по телу княжны Таракановой, спасаясь от наводнения, когда камеру заполнила вода. Здесь Екатерина Великая заживо хоронила своих врагов.

«В Петропавловской крепости держали Достоевского, — не без гордости вспомнил Максим. — И Бакунин провел здесь два года, прикованный цепями к стене. Здесь умер Нечаев».

Максим испытывал двойственное чувство — уподобиться таким известным людям было лестно, но тревожила мысль, не обречен ли он на пожизненное заключение?

В замке опять провернулся ключ, и в камеру вошел хлипкого сложения лысоватый человечек в очках, принесший перо, чернила и несколько листов бумаги. Положив все это на стол, человечек сказал:

— Составьте список имен всех известных вам подрывных элементов.

Максим сел и написал: «Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Петр Кропоткин, Иисус Христос…»

Маленький человек выхватил лист и скомкал его. Затем подошел к двери и постучал. В камеру вошли два дюжих тюремщика. Они привязали Максима к столу, сняли с него тапочки и носки и принялись бить палками по голым пяткам.

Пытки продолжались весь остаток ночи.

Когда стали выдергивать ногти, Максим попытался назвать несуществующие имена и адреса, но ему заявили, что ложь не пройдет.

Когда пламенем свечи начали прижигать гениталии, он назвал имена всех знакомых студентов, но его вновь уличили во лжи.

Стоило потерять сознание, как его приводили в чувство. Иногда ему устраивали передышку, видимо, чтобы дать время обдумать свое положение, а потом заплечных дел мастера снова принимались за работу, и он уже готов был молить их о смерти, лишь бы прекратить эту бесконечную боль. Но они продолжали еще долго после того, как он рассказал им все, что знал.

Уже рассвело, когда он потерял сознание в последний раз.

А очнулся на койке с перевязанными руками и ступнями. Боль по-прежнему сводила с ума. Он был бы рад покончить с собой, но от слабости не мог даже пошевелиться.

Лысоватый человек снова зашел к нему в камеру ближе к вечеру. Увидев его, Максим затрясся от ужаса, но человечек лишь с улыбкой оглядел его и удалился.

Больше Максим с ним не встречался.

Теперь каждый день Максима навещал врач. Максим пытался хоть что-то выведать у него, но без успеха. «Знает ли кто-то вне стен тюрьмы, что он здесь? Не передавали ли ему писем? Не пытался ли кто-нибудь добиться свидания?» Не отвечая на вопросы, медик менял бинты и уходил.

Максим пытался вообразить себе возможный ход событий. Лидия пришла к нему и обнаружила в комнате совершенный разгром. Кто-то из соседей сообщил ей, что его увезла тайная полиция. Как бы она поступила в таком случае? Могла ли наводить о нем справки, не заботясь о репутации? Или же действовала тихо и нанесла неофициальный визит министру внутренних дел с выдуманной историей о дружке своей горничной, которого по ошибке бросили в тюрьму?

Каждый день он с нетерпением ждал весточки от нее, но так и не дождался.

Через восемь недель, когда он снова обрел способность ходить, почти не хромая, его без всяких объяснений освободили.

Он вернулся домой, ожидая найти там записку от Лидии, но она ничего для него не оставляла, да и комнату успели сдать другому жильцу. Ему показалось странным, что Лидия не уплатила хозяину вперед.

Потом он отправился к ее дому и постучал в дверь. Открыл лакей. Максим представился:

— Максим Борисович Петровский хотел бы повидать госпожу Лидию Шатову…

Слуга захлопнул дверь перед его носом, даже не дослушав.

Ему ничего не оставалось, как заглянуть в книжную лавку. Старик хозяин оказался единственным, кто был рад его видеть.

— У меня есть для вас записка. Доставила вчера вечером ее горничная, — сказал он.

Максим дрожащими руками вскрыл конверт. Писала не Лидия, а ее служанка:

«Мине уволили и я без работы а все из-за вас Она вышла за муж и вчера уехала в англию Теперь будити знать как грешить».

Он посмотрел на книготорговца с мукой и слезами в глазах.

— И это все?! — воскликнул он.

Да, это было все. И он ничего потом не слышал о Лидии целых девятнадцать лет.

Обычные правила в доме Уолденов временно не действовали, и Шарлотта смогла расположиться на кухне в обществе слуг.

В кухне царил образцовый порядок, потому что семья дома не ужинала. Огонь в главной печи погас, а сквозь высокие, настежь распахнутые окна проникал прохладный вечерний воздух. Посуда, из которой ела прислуга, была уже аккуратно сложена на полки, а ножи, ложки и поварешки кухарки висели на своих крючках по стенам. Многочисленные блюда, сервизы и супницы хранились в массивных дубовых буфетах.

Нельзя сказать, чтобы Шарлотта была напугана — у нее попросту не хватило времени удариться в панику. Сначала, когда их карета так внезапно остановилась посреди парка, она всего лишь удивилась, потом ее главной заботой стала мама, которую нужно было успокоить, чтобы она перестала кричать. Много позже, уже дома, она обнаружила, что ее слегка потряхивает от волнения, но сейчас, оглядываясь назад, находила это приключение довольно занимательным.

И слуги вполне разделяли ее чувства. Ей нравилось сидеть за тяжелым, выскобленным ножами простым деревянным столом и обсуждать события с людьми, составлявшими ее повседневное окружение: с кухаркой, всегда относившейся к ней по-матерински, с Притчардом, которого Шарлотта уважала по той простой причине, что к нему питал уважение даже отец, с распорядительной миссис Митчелл — их городской экономкой, способной найти решение для любой проблемы.

Но героем дня был сегодня кучер Уильям. Он уже не один раз описал зловещий блеск в глазах бандита, когда тот навел на него пистолет. Наслаждаясь теперь вниманием каждой горничной, он быстро оправился от неловкости, которую испытал, прокравшись в дом через черный ход совершенно голым.

Притчард, столкнувшийся с ним первым, объяснял:

— Естественно, я решил, что преступник всего лишь хотел завладеть одеждой Уильяма. «Чарлз тоже во дворце, — подумал я, — и сможет сам повести карету». И потому не стал сразу обращаться в полицию, не поговорив с их милостью.

Настала очередь лакея Чарлза.

— А теперь представьте, как я перетрусил, увидев, что нашего экипажа нет на месте! И говорю себе: «Но он же точно остановился здесь! Должно быть, — думаю, — Уильяму взбрело в голову перегнать карету». Ношусь по Мэлл туда-сюда, все глаза высмотрел — нету! Тогда бегу к дворцу и говорю слуге, мол, карета его сиятельства графа Уолдена пропала. А он мне: «Какого такого Уолдена?» Без всякого почтения…

— Ох, уж эти мне дворцовые слуги! — перебила миссис Митчелл. — Они думают, что важнее их никого на свете нет…

— …А потом он мне заявляет: «Граф Уолден уже укатил домой, приятель». «Будь я проклят! — думаю. — Как же я мог их упустить?» Понесся через парк, вижу — вот она стоит наша карета. Хозяйка вся слезами заливается, а у хозяина на сабле кровь!

— И после всего этого ничего так и не пропало, — заметила миссис Митчелл.

— Это был сикопат какой-то, — сказал Чарлз. — Сикопат, не иначе.

Все дружно согласились с ним.

Повариха заварила чай и первой подала чашку Шарлотте.

— Как сейчас чувствует себя наша хозяйка?

— О, с ней все в порядке, — ответила Шарлотта. — Она легла в постель, приняв настойку опия. И теперь, вероятно, крепко спит.

— А джентльмены?

— Папа с князем Орловым в гостиной пьют бренди.

Кухарка тяжко вздохнула.

— Грабители в парке, суфражистки при дворе… Куда катится этот мир?

— Грянет социалистическая революция, — изрек Притчард. — Попомните мои слова.

— Нас всех перережут прямо в постелях, — мрачно закивала повариха.

— А что имела в виду суфражистка, заявив, что король пытает женщин? — спросила Шарлотта и выразительно посмотрела на Притчарда. Он уже не раз просвещал ее по поводу вещей, о которых ей знать не полагалось.

— По всей видимости, насильственное кормление, — ответил он. — Говорят, это больно.

— Насильственное кормление?

— Да, когда они объявляют голодовку и отказываются принимать пищу, ее заталкивают помимо их воли.

— Но как такое возможно? — недоумевала Шарлотта.

— Есть несколько способов, — ответил Притчард, всем своим видом показывая, что не станет вдаваться в подробности. — Например, можно ввести трубку через ноздрю.

Одна из младших горничных захлопала ресницами.

— Интересно, а чем же они их кормят?

— Я бы влил горячего супчика, — сказал Чарлз.

— Просто не верится! — все еще поражалась Шарлотта. — Зачем этим женщинам голодать?

— Форма протеста, — объяснил Притчард. — Сильно осложняет жизнь тюремному начальству.

— Тюремному? — Чем дальше, тем больше вопросов возникало у Шарлотты. — А за что их посадили в тюрьму?

— За разбитые окна, за изготовление бомб, просто за нарушение общественного порядка…

— Но чего они этим добиваются?

Наступило молчание, поскольку до слуг дошло, что хозяйская дочка понятия не имеет, кто такие суфражистки.

Наконец Притчард сказал:

— Они требуют избирательного права для женщин.

— А-а, — протянула Шарлотта, пытаясь сообразить, было ли ей известно, что женщины не могут голосовать. И не сумела с уверенностью ответить себе на этот вопрос. О подобных вещах она вообще никогда не задумывалась.

— Мне кажется, этот разговор может завести нас слишком далеко, — решительно вмешалась миссис Митчелл. — Негоже вам, мистер Притчард, внушать миледи вздорные идеи. У вас могут быть неприятности.

Но Шарлотта знала, что Притчарду никакие неприятности не грозили, ведь он был практически другом ее отца.

— Странно, почему им так хочется голосовать на выборах, не понимаю, — сказала она.

Раздалась трель, и все непроизвольно вскинули головы к специальной доске, где размещался набор предназначенных для разных целей колокольчиков.

— Это входная дверь, — сказал Притчард. — В такое-то время! Странно.

Он натянул плащ и вышел.

Шарлотта осталась, чтобы допить чай. Суфражистки удивляли и пугали ее одновременно, но ей все равно хотелось узнать о них побольше.

Вернулся Притчард.

— Кухарка! Блюдо сандвичей, пожалуйста, — сказал он с порога. — Чарлз, будьте любезны, подайте в гостиную сифон со свежей содовой.

Сам же принялся укладывать на поднос тарелки и салфетки.

— Не томите же! Кто это? — спросила Шарлотта.

— К нам пожаловал джентльмен из Скотленд-Ярда, — ответил Притчард.

Занятно, что голова Бэзила Томсона, покрытая редеющей светлой шевелюрой, имела форму пули. Прочими его отличительными чертами были густые усы и пронизывающий взгляд. Уолдену доводилось слышать о нем прежде. Сын архиепископа Йоркского, Томсон получил блестящее образование в Итоне и Оксфорде, долгое время служил комиссаром по делам туземцев в министерстве колоний и даже какое-то время занимал пост премьер-министра в правительстве Тонга[278]. Вечно стремившийся к переменам, он затем был преуспевающим адвокатом, инспектором управления тюрем и начальником Дартмурской тюрьмы, где снискал себе репутацию человека скорого на расправу с бунтовщиками. Логическим продолжением карьеры стал интерес к работе полиции, и теперь Томсон считался лучшим экспертом по части пестрой преступной среды Ист-Энда, где водилось немало революционеров. И этот опыт помог ему продвинуться на руководящие позиции в особом отделе Скотленд-Ярда — то есть в английском эквиваленте тайной полиции.

Уолден предложил ему сесть и приступил к рассказу о событиях прошедшего вечера. При этом он украдкой наблюдал за Алексом. Молодой человек казался внешне совершенно спокойным, но лицо его побледнело, он постоянно прикладывался к бокалу с бренди, а левая рука ритмично сжимала подлокотник кресла.

Томсон прервал рассказ Уолдена вопросом:

— Когда экипаж подъехал, чтобы забрать вас, разве вы не заметили отсутствия лакея?

— Конечно, заметил, — ответил Уолден. — Я спросил у кучера, где он, но тот, как мне тогда показалось, меня не расслышал. А потом, поскольку у подъезда дворца творился настоящий хаос и моя дочь просила поторопиться, я решил отложить разбирательство до возвращения домой.

— На это, несомненно, и рассчитывал злодей. Крепкие же у него нервы! Однако продолжайте, пожалуйста.

— Карета внезапно остановилась посреди парка, и какой-то мужчина снаружи открыл дверь.

— Как он выглядел?

— Высокий. Половину лица скрывал шарф или нечто в этом роде. Волосы темные. И горящие пронзительные глаза.

— В момент совершения преступления глаза горят почти у всех, — заметил Томсон. — А ваш кучер не сумел разглядеть его получше?

— Нет. Тогда на преступнике была шляпа, и все происходило почти в полной темноте.

— Гм-м. И что случилось потом?

Уолден глубоко вдохнул. Там, в парке, он поначалу не столько испугался, сколько рассвирепел, но сейчас, оглядываясь назад, испытывал подлинный страх, воображая, что могло случиться с Алексом, Лидией или Шарлоттой.

— Леди Уолден закричала, — продолжил он, — и, как ни странно, это подействовало на бандита. Возможно, он не ожидал, что в экипаже есть женщины. Но как бы то ни было, он промедлил. — «И хвала Господу, что не выстрелил сразу», — подумал Уолден. — Я успел нанести ему удар шпагой, заставив выронить пистолет.

— Вы сумели серьезно его ранить?

— Не думаю. В ограниченном пространстве у меня не было места для хорошего замаха, да и сама шпага не отличается остротой. Но кровь ему я пустил, это точно. Жаль, что не удалось снести мерзавцу голову с плеч!

Вошел дворецкий, и разговор пришлось прервать. Уолден, осознав, что, вероятно, ведет свой рассказ на повышенных тонах, постарался успокоиться. Притчард подал троим джентльменам сандвичи и новый запас бренди с содовой.

— Тебе лучше пока не ложиться, Притчард, — распорядился Уолден, — но остальных отправь немедленно спать.

— Слушаю, милорд.

Когда он удалился, Уолден сказал:

— Могло показаться, что это всего лишь попытка ограбления. По крайней мере именно эту мысль я постарался внушить прислуге, а также леди Уолден и нашей дочери Шарлотте. Но, с моей точки зрения, обыкновенный грабитель едва ли нуждался в столь тщательно продуманном плане. А посему я почти уверен, что мы имели дело с покушением на жизнь князя Орлова.

Томсон посмотрел на Алекса.

— Как ни прискорбно, но вынужден с вами согласиться. У вас есть предположения, откуда преступнику стало известно ваше местонахождение?

— Мои перемещения по городу не являются тайной, — ответил Алекс, закидывая ногу на ногу.

— Так больше не годится. Скажите, сэр, на вашу жизнь уже когда-либо покушались?

— Мне угрожают постоянно, — заметно напрягся князь, — но до покушений еще не доходило.

— Существует ли особая причина, чтобы революционеры или нигилисты сделали своей целью именно вас?

— Для них вполне достаточно того факта, что я князь.

И Уолден вдруг как никогда прежде ясно понял, что все проблемы английской аристократии с суфражистками, либералами и профсоюзами ничтожны по сравнению с угрозами, постоянно висевшими над представителями правящих кругов России, и его захлестнула теплая волна сочувствия к Алексу.

Между тем тот продолжал уже более ровным и спокойным тоном:

— Но должен отметить, что, по российским меркам, я считаюсь сторонником реформ. Так что у революционеров нет недостатка в более очевидных противниках.

— И даже в Лондоне, — кивнул в знак согласия Томсон. — В разгар сезона в нашей столице всегда присутствуют аристократы из России.

— К чему вы клоните? — спросил Уолден.

— Мне представляется вероятным, — ответил Томсон, — что наш преступник осведомлен о подлинной цели пребывания здесь князя Орлова и нападение совершил, чтобы сорвать ведущиеся между вами переговоры.

— Но каким образом революционеры могли узнать о них? — В голосе Уолдена прозвучало сомнение.

— С моей стороны это всего лишь предположение, — произнес Томсон. — Скажите мне сами, можно ли таким путем сорвать переговоры? Насколько эффективен для подобных целей террор?

— О, весьма эффективен! — воскликнул Уолден, внутренне похолодев от этой мысли. — Если бы царю доложили, что его племянника убил в Лондоне революционер-террорист, да еще выходец из России, он пришел бы в неописуемую ярость. Вы же знаете, Томсон, как болезненно русские реагируют на терпимость, проявляемую Англией к их подрывным элементам, — политические трения с ними из-за нашей политики открытых дверей продолжаются уже много лет. Случись нечто подобное, и русско-английские отношения пришлось бы приводить в норму еще лет двадцать. Вопрос о военном союзе отпал бы сам собой.

Томсон снова кивнул.

— Вот именно этого я и опасался. Что ж, сегодня ночью мы уже ничего не сможем предпринять. С наступлением утра я заставлю свой отдел вплотную заняться этим делом. Мы обыщем парк в поисках улик, побеседуем с вашими слугами и скорее всего попытаемся оказать давление на ряд ведущих анархистов из Ист-Энда.

— Вы рассчитываете, что вам удастся схватить злодея? — спросил Алекс.

Уолден надеялся услышать от Томсона ободряющий ответ, но тот был предельно откровенен:

— Это будет нелегко. Мы имеем дело с человеком, тщательно планирующим свои действия, и у него, безусловно, имеется где-то надежное укрытие. У нас нет даже более или менее детального описания его внешности. И если только раны не вынудят его обратиться в больницу, шансов у нас немного.

— Но он может попытаться убить меня снова, — сказал Алекс.

— Верно. И поэтому необходимо принять все меры предосторожности. Я бы предложил вам уже завтра переехать из этого дома. Мы снимем для вас верхний этаж одного из отелей, жить вы будете под чужим именем, и к вам приставят телохранителя. Лорду Уолдену отныне придется встречаться с вами в глубокой тайне, а вам, конечно же, следует отменить все светские мероприятия.

— Разумеется.

— Уже поздно, — сказал Томсон поднимаясь. — Я прослежу, чтобы все намеченное нами было исполнено незамедлительно.

Уолден звонком вызвал Притчарда.

— Вас дожидается экипаж, Томсон?

— Да. Давайте все еще раз обсудим завтра по телефону.

Притчард проводил Томсона к выходу, а Алекс тут же отправился спать. Уолден распорядился, чтобы Притчард тщательно проверил все замки, и поднялся наверх.

Спать ему не хотелось. Он разделся и позволил себе расслабиться, дав волю противоречивым эмоциям, которые до сих пор вынужденно сдерживал. Поначалу он даже возгордился. «В конце концов, — думал он, — я взялся за шпагу и сумел отбиться от вооруженного бандита — совсем недурно для мужчины пятидесяти лет с больной ногой!» Но потом им овладела депрессия, стоило вспомнить, как бесстрастно обсуждали они только что дипломатические последствия гибели Алекса — умницы, веселого, но застенчивого, по-мужски привлекательного Алекса, выросшего, можно сказать, на глазах Уолдена.

Он забрался под одеяло и лежал без сна, прокручивая в голове момент, когда дверь кареты распахнулась и перед ними возникла фигура мужчины с револьвером. И ему снова стало страшно, но уже не за Алекса и, разумеется, не за себя, а за Лидию и Шарлотту. От одной только мысли, что их могли убить, его начала бить дрожь. Он вспомнил, как держал Шарлотту на руках восемнадцать лет назад, ее светлые волосенки и беззубый еще ротик. Вспомнил, как она училась ходить, все время потешно падая на попку. Вспомнил, как подарил ей собственного пони, чем привел дочь в полнейший восторг. А потом мысленно перенесся всего на несколько часов назад, вновь увидев ее идущей в сторону монаршей четы с высоко поднятой головой, — это была уже взрослая и очень красивая молодая женщина. «И если бы она погибла, — подумал он, — я едва ли смог бы это вынести».

А Лидия… Если бы убили Лидию, он остался бы совершенно один. Осознав это, он поднялся и пошел к ней в спальню. У изголовья ее постели горел ночник. Она крепко спала, лежа на спине с чуть приоткрытым ртом; пряди светлых волос разметались по подушке. Она казалась сейчас такой податливой и беззащитной. «А я ведь до сих пор не сумел показать, насколько сильно тебя люблю», — подумал он. И внезапно ощутил необходимость прикоснуться к жене, почувствовать живое тепло ее тела. Он забрался к ней под одеяло и поцеловал. Ее губы ответили на поцелуй, хотя она не проснулась. «О, Лидия! — подумал он. — Без тебя я не смог бы прожить и дня».

Лидия тоже долго не могла заснуть в ту ночь, думая о мужчине с пистолетом. Для нее это оказалось сильнейшим шоком, и она кричала от смертельного страха, увидев оружие, но испугало ее не только и не столько оно. Что-то в том человеке, в его позе, в силуэте или, быть может, облачении, произвело на нее зловещее впечатление. От него веяло чем-то сверхъестественным, как от призрака. Теперь она даже жалела, что не успела разглядеть его глаз.

Через какое-то время она приняла еще небольшую дозу опиата и только тогда наконец уснула. Ей снилось, что мужчина с пистолетом пришел в ее комнату и лег к ней в постель. Это была ее обычная кровать, но во сне ей словно опять было восемнадцать лет. Мужчина положил пистолет на белую подушку рядом с ее головой. Половину его лица все еще скрывал шарф. Но она поняла, что любит его. И сквозь шарф поцеловала в губы.

И он занялся с ней любовью очень нежно и красиво. Даже во сне она подумала, что это может ей только сниться. Она хотела увидеть его лицо. «Кто ты?» — спросила она, и он ответил: «Стивен». Она понимала, что это неправда, но только пистолет на подушке вдруг превратился в шпагу Стивена с окровавленным наконечником, и у нее появились сомнения. Она крепче обняла лежавшего на ней мужчину в страхе, что сон оборвется прежде, чем наступит разрядка. Затем она усомнилась, не делает ли наяву то же, что и во сне, но сон возобладал. Сильнейшее наслаждение вдруг полностью захватило ее. Она начала терять контроль над собой. И как только на нее накатила первая волна оргазма, мужчина из сна снял шарф, но в тот же момент Лидия проснулась, открыла глаза и увидела над собой лицо Стивена. Сдержать оргазм все равно было уже свыше ее сил, и впервые за последние девятнадцать лет она издала крик сексуального экстаза.

Глава 5

Дебютного бала Белинды Шарлотта ждала со смешанными чувствами. Она еще никогда не бывала на балах в городе, хотя вполне привыкла к ним в загородных имениях — в том же Уолден-Холле. Танцевать ей нравилось, и она знала, что танцует хорошо, но терпеть не могла атмосферу ярмарки скота, когда приходилось сидеть вместе с невостребованными девицами, дожидаясь, пока какой-нибудь юноша не остановит на тебе свой выбор и не пригласит на танец. Ей всегда казалось, что люди из так называемого высшего общества могли бы обставить все это как-то более цивилизованно.

К дому дяди Джорджа и тети Клариссы в Мейфэр они подъехали за полчаса до полуночи, и, если верить маме, являться на бал в Лондоне раньше считалось верхом неприличия. Полосатый навес над красной ковровой дорожкой вел к воротам дома, превращенным на сегодня в род триумфальной арки.

Но даже это не помогло Шарлотте сдержать удивление перед открывшимся ее взору, когда они эту арку миновали. Почти половина сада была декорирована как древнеримский атриум. Она восхищенно осматривалась. Лужайки и цветочные клумбы покрыли для танцев деревянными настилами, покрашенными в черные и белые квадраты, походившие на плиты мрамора. Позади колонн в просторной нише возвели амфитеатр для зрителей и желающих отдохнуть. Посреди танцевального зала, в мраморной чаше фонтана из скульптуры мальчика с дельфином на руках, били струи подсвеченной разноцветными фонарями воды. Расположившийся на террасе одной из спален второго этажа оркестр играл регтайм. Стены увивали гирлянды из сассапареля и роз, с балконов свисали корзины с бегониями. А огромное полотнище, раскрашенное под цвет ослепительно синего неба, накрывало все пространство от крыши дома до ограды.

— Какое чудо! — только и воскликнула Шарлотта.

— Ну и толпу ты собрал, Джордж, — одобрительно заметил папа.

— Вообще-то приглашенных восемьсот человек… Но расскажи-ка мне лучше, что за чертовщина приключилась с вами в парке?

— О, все было не так страшно, как теперь об этом судачат, — ответил Стивен Уолден с несколько принужденной улыбкой. Он взял брата под руку и отвел в сторону, чтобы спокойно поговорить.

Шарлотта тем временем переключила внимание на гостей. Мужчины поголовно оделись в вечерние костюмы — белый галстук, белый жилет и фрак. «Они особенно к лицу молодым людям, — подумала она. — По крайней мере тем из них, кто строен фигурой, — в танце фалды фрака разлетаются, придавая им лихой вид». Приглядевшись к платьям дам, она решила, что, хотя они с мамой и оделись со вкусом, все равно их наряды выглядели несколько старомодно с традиционными осиными талиями, оборками и широкими подолами. Тетя Кларисса, например, была в совершенно прямом платье, стягивавшем ее снизу так, что в нем, вероятно, непросто танцевать. А Белинда так и вообще появилась в шальварах а-ля «гарем султана».

Шарлотта поняла, что никого здесь не знает. «Кто будет танцевать со мной, кроме папы и дяди Джорджа?» — заволновалась было она. Однако ее тут же пригласил на тур вальса Джонатан — младший брат Клариссы, представивший ее затем трем студентам Оксфорда, каждый из которых изъявил желание танцевать с ней. Вот только разговоры с ними оказались на редкость скучными и однообразными — все они хвалили оформление бала, отдавали должное оркестру Готтлиба и на этом выдыхались. Шарлотта попыталась взять инициативу на себя.

— Как вы полагаете, женщинам следует предоставить право голоса? — задавала она вопрос партнерам.

И получила такие ответы: «Разумеется, нет», «Не знаю» и «А вы, случайно, не одна из этих?..»

Последний из партнеров по имени Фредди повел ее к столу. Это был щеголеватый молодой человек, светловолосый, с правильными чертами лица. «Такого, вероятно, можно даже считать красивым», — подумалось ей. Он только что закончил первый год обучения в Оксфорде. «Там очень весело», — заверил он Шарлотту, но тут же признался, что книги наводят на него тоску и он едва ли вернется к учебе в октябре.

Дом тоже был весь в цветах и ярких гирляндах электрических лампочек. К ужину подали горячий и холодный супы, омаров, перепелов, клубнику с мороженым и персики.

— Везде кормят одинаково, — пожаловался Фредди, — потому что пользуются услугами одних и тех же рестораторов.

— Так вы часто бываете на балах? — спросила Шарлотта.

— Боюсь, что да. В сезон не пропускаю почти ни одного.

Шарлотта выпила бокал шампанского в надежде, что вино хоть немного развеселит ее. Фредди она покинула и стала бесцельно бродить по комнатам. В одной из них сразу за несколькими столами играли в бридж. Две престарелые герцогини собрали компанию ровесников в другой. В третьей солидные мужчины сражались на бильярде, а молодые люди курили. Там Шарлотта нашла Белинду с сигаретой в руке. Сама Шарлотта не понимала радостей курения. По ее мнению, многие девушки курили только ради того, чтобы выглядеть утонченными. Видимо, и Белинда добивалась того же эффекта.

— Я без ума от твоего платья, — сказала она.

— Только не надо врать, — оборвала ее Шарлотта. — Вот ты действительно оделась сногсшибательно. Как ты уговорила мачеху разрешить тебе так нарядиться?

— Да она сама была бы не против!

— Чувствуется, что она намного моложе моей мамы.

— И еще разница в том, что она мне не родная. Скажи лучше, что там у вас стряслось после приема во дворце?

— О, это было что-то совершенно невероятное! Представляешь, какой-то сумасшедший прицелился в нас из револьвера?!

— Твоя мама кое-что мне уже рассказала. Ты, должно быть, жутко перепугалась?

— Нет, я была слишком занята, успокаивая маму. Вот потом мне действительно стало страшно. Но во дворце ты говорила, что тебе нужно со мной как следует потолковать. О чем же?

— Ах, ну да! Послушай… — Она отвела Шарлотту в сторону, подальше от молодых людей. — Я выяснила, как они выбираются наружу.

— Кто?

— Да дети же!

— Ух ты! — Шарлотта вся обратилась в слух. — Говори же, как?

— Они выходят между ног, — тихо сказала Белинда. — Из той дырочки, откуда ты мочишься.

— Но она же очень маленькая!

— Она сильно растягивается.

«Какой ужас!» — подумала Шарлотта.

— Но это еще не все, — продолжала Белинда. — Я узнала, как они получаются.

— Как?

Теперь Белинда взяла Шарлотту под локоть и увела в самый дальний угол комнаты. Они встали у зеркала, обрамленного гирляндами из роз. Белинда перешла почти на шепот:

— Когда ты выходишь замуж, тебе полагается спать с мужем в одной постели.

— Неужели?

— Да.

— Но у папы с мамой спальни раздельные.

— Но они совмещены друг с другом, так?

— Верно.

— Это для того, чтобы они могли лечь в одну постель.

— Зачем?

— А затем, что для зачатия ребенка муж должен вставить свой пенис в это самое твое местечко, откуда потом появится младенец.

— А что такое пенис?

— Господи! Да та штука, которая у мужчин между ног. Ты что, никогда не видела статую Давида Микеланджело?

— Нет.

— Так вот, они тоже мочатся из той штуки. Она еще похожа на палец.

— И нужно сделать это, чтобы зачать ребенка?

— Да.

— И все женатые люди должны этим заниматься?

— Да.

— У меня мурашки по коже от страха. Кто тебе рассказал все это?

— Виола Понтадариви. Она побожилась, что это правда!

Но Шарлотта и так понимала, что это правда. Она слушала подругу с ощущением, будто ей напоминали о чем-то забытом. Не в силах объяснить почему, ей сразу показалось: да, это разумное объяснение. И в то же время физически вызывало дурноту. Как иногда во сне, когда ей виделось, что какое-то ее подозрение подтверждается, или, спящая, она боялась упасть и все-таки начинала падать.

— Что ж, я только рада, что ты все выяснила, — сказала она, взяв себя в руки. — Выйти замуж, ничего об этом не зная… Как неловко это должно быть!

— Предполагается, что мама должна рассказать тебе обо всем вечером накануне свадьбы, но если твоя матушка слишком стеснительна… Тогда ты все узнаешь, только когда оно уже начнет происходить.

— Значит, нам надо только благодарить Виолу Понтадариви! — Тут Шарлотту внезапно осенило. — А это как-то связано с… Ну, с кровотечениями, которые у нас теперь каждый месяц?

— Не знаю.

— Думаю, что связано. Мне кажется взаимосвязанным все, о чем взрослые стараются нам не говорить. Теперь хотя бы понятно почему. Звучит настолько неприятно!

— То, что тебе придется делать в постели, называется половым сношением, но, как говорит Виола, обычные люди называют это чуть ли не случкой или еще какими-то совсем вульгарными словами.

— Виола много чего знает.

— Ей повезло. У нее есть братья. Они давно ее просветили.

— А сами откуда узнали?

— От парней постарше в школе. У мальчишек только и разговоров что о таких вещах.

— Что ж, — призналась Шарлотта, — это все отвратительно, но в то же время до странности интригует.

Внезапно в зеркале у себя за спинами девушки увидели тетю Клариссу.

— О чем это вы тут шепчетесь в уголке? — спросила она.

Шарлотта мгновенно покраснела, но Кларисса задала вопрос явно проформы ради, поскольку, ничего не заметив, продолжила:

— Пожалуйста, Белинда, не прячься от гостей. Тебе необходимо как можно больше общаться с ними. Это ведь твой бал!

Она оставила их, и девушки двинулись сквозь череду комнат. Причем помещения для развлечения гостей располагались по кругу, и, пройди их все, можно было оказаться там, откуда начал, — на верхней площадке главной лестницы.

— Едва ли я смогу заставить себя делать все это, — сказала Шарлотта.

— А сумеешь удержаться? — лукаво улыбнулась Белинда.

— Что ты имеешь в виду?

— Точно не скажу, но мне кажется, что это может оказаться довольно приятно.

Шарлотта непонимающе уставилась на подругу, и Белинда вдруг смутилась.

— Прости, но мне надо идти танцевать, — проговорила она. — Еще увидимся сегодня.

И она сбежала вниз по лестнице. А Шарлотта смотрела ей вслед, гадая, сколько еще пугающих тайн предстоит ей узнать в жизни.

Она вернулась в столовую и взяла второй бокал шампанского. «До чего же странным способом, оказывается, воспроизводит себя род человеческий, — подумала она. — Вероятно, у животных это происходит так же. А птицы? Нет, птицы откладывают яйца. И слова-то какие! Пенис и случка… И каждый из сотен окружавших ее сейчас элегантных и образованных людей знал эти слова, но никогда не произносил вслух. И наверное, поэтому слова казались такими неприличными и вызывали неловкость. А поскольку они вызывали неловкость, их и старались избегать. Во всем этом заключалась какая-то нелепица. Если Создателю угодно, чтобы люди вступали друг с другом в случки, то почему же надо делать вид, будто ничего подобного не происходит?

Она допила вино и вышла к танцующим. Отец с матерью как раз танцевали польку, и получалось это у них великолепно. Мама уже полностью оправилась от случая в парке, но папа порой все еще хмурил лоб. Галстук и фрак очень ему шли. Когда нога давала о себе знать, он обычно не танцевал, но сегодня все явно было в полном порядке. Для столь крупного мужчины он двигался с поразительной легкостью. А мама просто чудно проводила время. В танце она всегда позволяла себе немного ослабить самоконтроль. Ее обычная холодная сдержанность пропадала, она сияла улыбкой, кокетливо открывая взорам точеные лодыжки.

Когда музыка смолкла, папа заметил Шарлотту и подошел к ней.

— Могу я осмелиться пригласить на танец леди Шарлотту?

— Конечно, милорд!

Зазвучал вальс. Отец все еще порой погружался в раздумья, но кружил ее в танце опытной рукой. «Интересно, а я умею вся сиять улыбкой, как мама? — подумала Шарлотта. — Вероятно, нет». Ей внезапно представилось, как отец с матерью занимаются этим в постели, и от подобной мысли ее едва не передернуло.

— Надеюсь, тебе доставляет удовольствие твой первый большой бал? — спросил папа.

— Да, спасибо, — дала она ответ, которого он от нее ожидал.

— Ты выглядишь чересчур задумчивой.

— Стараюсь вести себя образцово.

Но внезапно яркие огни и краски поплыли у нее перед глазами, и она с трудом сохранила равновесие. Не хватало только упасть и сделать из себя посмешище! Но отец тонко почувствовал этот момент и крепче обхватил ее за талию. К счастью, через мгновение танец закончился.

Папа проводил ее с танцплощадки.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — озабоченно спросил он.

— Отлично. Просто на секунду голова закружилась.

— Ты, случайно, не курила?

— Конечно же, нет, — засмеялась Шарлотта.

— Я спрашиваю, потому что это самая распространенная причина женских головокружений на балах. Вот тебе мой совет: захочешь попробовать табачного дыма, делай это приватно.

— Не думаю, что мне этого захочется.

Она пропустила следующий танец, но потом снова рядом оказался Фредди. Танцуя с ним, она вдруг подумала, что все эти девушки и молодые люди, включая Фредди и ее саму, в течение сезона должны подыскивать себе будущих жен и мужей. Для чего, в частности, и устраивались вот такие балы. И она впервые взглянула на Фредди как на возможного супруга — нет, это совершенно немыслимо!

«Тогда какого же мужа я для себя хочу?» — задалась она вопросом. И поняла, что не имеет об этом ни малейшего представления.

— Джонатан нас представил друг другу просто как Фредди и Шарлотту, — говорил ей между тем партнер по танцу. — Но насколько мне известно, вы — леди Шарлотта Уолден.

— Да. А вы?

— Я, между прочим, маркиз Чалфонт.

«Стало быть, — подумала Шарлотта, — с точки зрения положения в свете мы друг другу подходим».

Чуть позже они с Фредди присоединились к разговору Белинды и прочих оксфордских юношей. Обсуждали новую пьесу, называвшуюся «Пигмалион», судя по отзывам, очень смешную, но при этом достаточно вульгарную. Затем молодые люди поделились планами посетить матч боксеров. Белинда тут же изъявила желание присоединиться к ним, но они дружно сказали, что об этом не может быть и речи. Потом разговор перескочил на джаз. Один из студентов оказался знатоком предмета, поскольку какое-то время жил в Соединенных Штатах, но Фредди джаз не нравился, и он презрительно назвал его «музыкой для черномазых». Все пили кофе, а Белинда выкурила еще одну сигарету. Шарлотте постепенно начинало здесь нравиться.

Но именно в этот момент появилась мать Шарлотты и прервала их разговор.

— Мы с отцом уезжаем, — сказала она. — Нам прислать за тобой экипаж?

Шарлотта вдруг поняла, что устала.

— Нет, я поеду с вами, — ответила она. — Который теперь час?

— Уже четыре.

Они пошли за своими накидками.

— Надеюсь, у тебя выдался славный вечер? — спросила Лидия.

— Да, спасибо, мама.

— У меня тоже. А кто все эти молодые люди?

— Знакомые Джонатана.

— Они тебе понравились?

— Да, разговор получился довольно интересный, особенно ближе к концу.

Отец уже подозвал карету. Когда они отъезжали от все еще ярко сиявшего огнями дома, где продолжался бал, Шарлотта вспомнила, что произошло при их последней поездке в экипаже, и ей стало страшновато.

Отец держал маму за руку. Оба казались вполне счастливыми. Шарлотта почувствовала себя лишней и стала смотреть в окно. В свете зарождавшегося утра она увидела сначала четверых мужчин в отделанных шелком цилиндрах, шедших по Парк-лейн, возвращаясь, вероятно, из какого-нибудь ночного клуба. Но когда карета обогнула угол Гайд-парка, Шарлотте бросилось в глаза нечто необычное.

— Что это? — спросила она.

Мама тоже выглянула из-за шторки.

— О чем ты, дорогая?

— Что это там, на мостовой? Похоже на людей.

— Это и есть люди.

— А что они делают?

— Они спят.

Шарлотта пришла в ужас от этого зрелища. Их было человек восемь, даже десять, прижавшихся к стене и укрывшихся пальто, одеялами или обыкновенными газетами. Мужчин от женщин она отличить не могла, но некоторые фигурки под жалкими покрывалами явно походили на детские.

— Почему они спят в таком месте? — спросила она.

— Этого я не знаю, милая, — отвечала Лидия.

— Потому, разумеется, что больше им спать негде, — объяснил отец.

— У них нет жилья?

— Нет.

— Я и не подозревала, что есть настолько бедные люди, — сказала Шарлотта. — Но это же чудовищно.

Ей вспомнились анфилады бесчисленных комнат в особняке дяди Джорджа, огромное количество еды, выложенной на столы для восьмисот человек, к тому времени уже успевших плотно поужинать, и дорогие наряды, которые все ее знакомые меняли каждый сезон, в то время как этим людям приходилось спать, накрывшись газетами.

— Мы просто обязаны что-то для них сделать, — заявила Шарлотта.

— Мы? — удивился отец. — Что для них можем сделать мы?

— Построить дома.

— Для всех сразу?

— А сколько их?

Отец пожал плечами.

— Тысячи.

— Тысячи? А я-то подумала, что здесь собрались они все. — Шарлотта была ошеломлена. — Но разве нельзя построить хотя бы небольшие домики?

— Строительство жилья сейчас не приносит дохода, особенно если взять нижний сегмент рынка.

— Вероятно, это все равно следует сделать.

— Почему?

— Потому что сильный должен заботиться о слабом. Я сама слышала, как ты говорил это мистеру Сэмсону.

Сэмсон был управляющим имением при Уолден-Холле и всегда пытался урвать денег, экономя на ремонте коттеджей фермеров-арендаторов.

— Но мы и без того заботимся о достаточно большом числе людей, — начал втолковывать ей отец. — Это и слуги, которым мы платим жалованье, и фермеры, которым мы даем в обработку наши земли и селим в наших коттеджах. А есть еще работники компаний, в которые мы инвестируем средства, да и все государственные служащие содержатся на деньги, поступающие от нас в виде налогов…

— Мне не кажется все это достаточным оправданием для нас, — перебила его Шарлотта. — Я вижу несчастных, спящих прямо на улице. А что они станут делать, когда придет зима?

Здесь резко вмешалась Лидия:

— Твой отец не нуждается в оправданиях. Судьбе было угодно, чтобы он родился аристократом, но он всегда достойно распоряжался своей собственностью. Он заслужил богатство, которое имеет. А эти люди на тротуаре все как один непутевые — бездельники, преступники и пьяницы.

— Даже дети?

— Не дерзи. Помни, что ты еще очень многого не знаешь.

— Я, похоже, только сейчас начинаю понимать насколько многого, — огрызнулась Шарлотта.

Когда их экипаж уже сворачивал к подъездной дорожке дома, она заметила еще одну фигуру, спавшую на тротуаре рядом с оградой, и решила взглянуть на нее поближе.

Карета остановилась у дверей особняка. Чарлз помог выйти сначала Лидии, потом Шарлотте, которая неожиданно для всех бросилась назад через двор. Уильям уже готовился закрыть ворота.

— Подождите минуточку! — крикнула ему Шарлотта.

— Какого дьявола?.. — донесся до нее недовольный голос отца.

Она выбежала на улицу.

Бездомной оказалась женщина. Она лежала, свернувшись в клубок и прижавшись к каменному основанию ограды их особняка. На ней были мужские башмаки, шерстяные чулки, грязное синее пальто и большая, когда-то модная шляпа, украшенная обтрепанным пучком искусственных цветов. Голову она поневоле вывернула, и лицо оказалось обращенным в сторону Шарлотты.

Той сразу показались знакомыми широкие скулы и большой рот. Женщина была совсем молода.

— Энни! — воскликнула Шарлотта.

Бродяжка открыла глаза.

Шарлотта в ужасе разглядывала ее. Еще два месяца назад Энни служила горничной в Уолден-Холле и ходила в накрахмаленном до хруста переднике и маленькой белой шапочке. Это была хорошенькая большегрудая хохотушка.

— Энни, что с тобой стряслось?

Та с трудом поднялась на ноги и изобразила неуклюжий книксен.

— О, леди Шарлотта, я так надеялась увидеть вас еще раз. Вы всегда были очень добры. И мне больше некуда податься…

— Как же ты оказалась в таком жутком состоянии?

— Меня уволили, миледи, и даже рекомедациев не дали, когда узнали, что я жду ребеночка. Я же понимаю, что поступила дурно…

— Но ты же не была замужем!

— Нет, но мы крутили любовь с Джимми, помощником садовника…

Шарлотте вспомнилось все, чем с ней поделилась сегодня Белинда, и если это правда, то девушка вполне могла зачать младенца, даже не будучи официально замужем.

— А где же твой ребенок?

— Я его потеряла.

— Как это потеряла?

— В том смысле, что я его не доносила, миледи, — и он родился мертвенький.

— Какой ужас, — прошептала Шарлотта. Она и не подозревала, что такое возможно. — А почему Джимми не с тобой?

— Он сразу сбежал на флот. Он действительно любил меня, я знаю, но только боялся жениться. Ему-то было всего семнадцать…

Энни заплакала.

— Шарлотта, немедленно вернись домой! — послышался голос отца.

Она повернулась к нему. Он стоял в проеме ворот все еще во фраке, с шелковым цилиндром в руках, и внезапно дочь увидела в нем откормленного, чопорного и жестокого старика.

— Это одна из служанок, о которых ты так заботишься, — сказала она.

Отец посмотрел на девушку.

— Энни? Что все это значит?

— Джимми сбежал, милорд, — забормотала Энни, — и я не могла выйти замуж, а найти другое место не получилось, ведь вы не дали характеристику, и домой мне никак нельзя, потому как стыдно, вот я и приехала в Лондон…

— Приехала в Лондон побираться, — жестко оборвал ее Уолден.

— Папа! — возмутилась Шарлотта.

— Ты не понимаешь, что происходит, дочь…

— Я все прекрасно понимаю…

Появилась Лидия и скомандовала:

— Немедленно отойди от этого создания, Шарлотта!

— Это не какое-то создание. Это же наша Энни!

— Энни — падшая женщина! — взвизгнула мать.

— Довольно! — сказал Стивен. — В нашей семье не принято выяснять отношения посреди улицы. Все в дом — и быстро!

Шарлотта обняла Энни за плечи.

— Ей нужно принять ванну, переодеться и позавтракать.

— Не говори глупостей! — воскликнула мать, у которой один вид бывшей горничной вызывал истерику.

— Хорошо, — сказал Уолден. — Отведи ее в кухню. Младшая прислуга уже должна быть на ногах. Вели им заняться ею. А потом я хочу видеть тебя в гостиной.

— Но это же безумие, Стивен! — пыталась возражать Лидия.

— Давайте зайдем в дом, — отрезал отец.

И все они вошли внутрь.

Шарлотта сразу отвела Энни в кухню. Уборщица терла тряпкой пол, а помощница поварихи нарезала ломтиками бекон к завтраку. Только что пробило пять часов утра. Шарлотта и не догадывалась, что они начинают рабочий день в такую рань. Обе изумленно посмотрели на молодую хозяйку, когда та появилась перед ними в бальном платье, держа за руку Энни.

— Это Энни, — сказала им Шарлотта. — Она раньше работала в Уолден-Холле. Ей не повезло в жизни, но девушка она хорошая. Налейте для нее ванну и найдите какую-нибудь приличную одежду, а эти тряпки сожгите. Потом не забудьте хорошо накормить.

На несколько секунд служанки замерли в недоумении, наконец младшая повариха ответила:

— Сделаем, как вы пожелаете, миледи.

И Шарлотта вышла.

«Теперь у меня будут неприятности», — думала она, поднимаясь по ступенькам с ощущением, что собственные родители ее предали. Чего стоили годы, потраченные на никому не нужную учебу, если за одну ночь она узнала столько важных в этой жизни вещей, о которых ей никто не говорил? Несомненно, они заявят, что пытались защитить ее, но самой Шарлотте все это казалось сейчас одним большим обманом. Понимая, в каком иллюзорном мире она жила до сих пор, Шарлотта чувствовала себя полнейшей дурой, и это распаляло в ней злость.

Она смело вошла в гостиную.

Отец стоял у камина с бокалом в руке. Мама сидела за роялем, наигрывая что-то минорное с мученическим выражением лица. Шторы на окнах они задернули. И вообще, странно было находиться в этой комнате с недокуренными кончиками вчерашних сигар в пепельнице, с холодным утренним светом, смутно обозначавшим очертания предметов. Комната предназначалась для того, чтобы проводить в ней вечера при ярком искусственном свете и тепле очага, в толпе гостей в официальных нарядах, среди которых сновали лакеи, подававшие напитки.

Сегодня все здесь выглядело непривычно.

— Начну с того, Шарлотта, — заговорил Стивен, — что ты не понимаешь, какого рода женщина Энни. Мы, знаешь ли, не увольняем слуг без причины. Она совершила дурной поступок, в детали которого я не могу вдаваться…

— Я прекрасно знаю, что она сделала, — сказала Шарлотта, усаживаясь в кресло. — И знаю с кем. Это был помощник садовника по имени Джимми.

Мама тихо охнула.

— Вряд ли ты имеешь хоть какое-то представление, о чем сейчас говоришь, — сказал отец.

— А если бы и не имела, то по чьей вине? — вспыхнула Шарлотта. — Как получилось, что, дожив до восемнадцати лет, я и не догадывалась, что есть люди, которым из-за бедности приходится спать на улице, горничную, ждущую ребенка, лишают работы, а… мужчины устроены иначе, чем женщины? Поэтому не надо стоять там с надменным видом и заявлять, что я не понимаю простых вещей и мне еще многое предстоит узнать! Я всю свою жизнь училась, а теперь вдруг поняла, что все это была сплошная ложь! Как вы посмели! Как могли так со мной обращаться!

Она разразилась слезами, ненавидя себя за потерю самообладания.

— О, как это все глупо, — донеслась до нее реплика Лидии.

А отец сел рядом и взял ее за руку.

— Мне очень жаль, если ты действительно так думаешь, — сказал он. — Просто есть вещи, о которых девушкам твоего возраста лучше не знать. И если им не говорят о чем-то, то ради их же блага. Но мы никогда не лгали. Мы и в самом деле не спешили открыть тебе глаза на жестокую и неприглядную сторону жизни, но только в стремлении как можно дольше продлить твое безмятежное и полное радостей детство. Возможно, мы совершили ошибку.

Но мать была настроена более решительно:

— Мы стремились уберечь тебя как раз от тех неприятностей, в которые угодила Энни!

— Ну, я бы не стал говорить об этом в таких выражениях, — сказал отец гораздо мягче.

Гнев Шарлотты постепенно улетучился. Она снова почувствовала себя всего лишь ребенком. Ей захотелось положить голову на плечо отцу, но не позволяла гордость.

— Давай же простим друг друга, снова станем друзьями, а? — предложил Стивен.

Идея, уже какое-то время формировавшаяся в сознании Шарлотты, теперь приняла ясные очертания, и она решительно выпалила:

— А вы позволите мне нанять Энни своей личной горничной?

Отец опешил, но за него все сказала мать.

— И не подумаем! — воскликнула она истерично. — Об этом не может быть и речи! Чтобы у восемнадцатилетней дочери графа горничной служила женщина легкого поведения? Нет, нет и еще раз — нет!

— Но что же ей тогда делать? — спросила Шарлотта уже совершенно спокойно.

— Она должна была подумать об этом, когда… Ей следовало задуматься об этом раньше.

— Шарлотта, — кивнул согласный с женой отец, — мы и в самом деле не можем разрешить женщине с дурными наклонностями жить с нами под одной крышей. Даже если бы я смирился с этим, возмутились бы слуги. Половина из них подала бы прошение об увольнении. Уверен, мы уже теперь услышим их ропот только потому, что впустили ее в нашу кухню. Ты должна понять, что таких, как она, считают отверженными не только я и мама, а общество в целом.

— В таком случае я сама куплю ей дом, — заявила Шарлотта, — стану ей другом и помогу деньгами.

— У тебя нет денег, — сказала мать.

— Мой русский дедушка оставил мне наследство.

— Но оно находится под моей опекой до достижения тобой двадцати одного года, а я не позволю расходовать эти средства на подобные цели, — возразил Стивен.

— Но нужно же ей хоть как-то помочь! — Шарлоттой уже овладевало отчаяние.

— На определенных условиях я готов заключить с тобой сделку, — сказал отец. — Я снабжу ее некой суммой, чтобы она смогла снять нормальное жилье, и устрою работать на фабрику.

— А чего ты потребуешь от меня взамен?

— Ты должна дать слово никогда больше не пытаться увидеться с ней. Я подчеркиваю — никогда.

На Шарлотту навалилась смертельная усталость. У отца на все готов ответ. У нее не было больше сил спорить с ним и никаких прав, чтобы настаивать на своем.

— Я согласна, — кивнула она.

— Вот и умница! А теперь можешь сообщить ей новости и попрощайся навсегда.

— Не уверена, что смогу смотреть ей в глаза.

Но папа ласково потрепал ее по руке.

— Она будет тебе очень благодарна, вот увидишь. Сделай это и отправляйся спать. Об остальном позабочусь я сам.

Шарлотта уже не понимала, выиграла она или проиграла, был папа добр или все-таки жесток, спасена Энни или снова брошена на дно жизни.

— Что ж, хорошо, — устало произнесла она. Ей хотелось сказать отцу, что она любит его, но слова не шли с языка. Она просто поднялась и вышла из комнаты.

На следующий день после постигшего его фиаско Максима разбудила в полдень Бриджет. Он чувствовал себя ослабевшим. Бриджет подошла к его постели с большой чашкой в руках. Максим сел и взял у нее чашку. У напитка оказался чудесный вкус. Он состоял из горячего молока, в котором растворили сахар и масло, добавив кусочки хлебного мякиша. Пока он пил, Бриджет принялась наводить в комнате порядок, мурлыча сентиментальную песенку о юношах, отдавших жизнь за свободу Ирландии.

Потом она ушла, но вскоре вернулась с другой ирландкой примерно одного с ней возраста, оказавшейся медсестрой. Женщина наложила ему швы на руку и перевязала колотую рану в плече. По обрывкам разговора Максим понял, что она занималась в том числе и нелегальными абортами. Бриджет наплела ей, что Максим просто подрался в пабе. Медичка тем не менее взяла за визит шиллинг и на прощание сказала:

— Жить будешь. Но тебе нужно было сразу обратиться за помощью. А так ты потерял слишком много крови, и на восстановление потребуется несколько дней.

Когда она ушла, Бриджет разговорилась с постояльцем. Это была крепко сбитая добродушная женщина лет шестидесяти. Они с мужем раньше жили в Ирландии, но он попал в беду, и им пришлось бежать в огромный Лондон, где легко затеряться. Но здесь мужа быстро свела в могилу выпивка. У нее были двое сыновей, служивших теперь в полиции Нью-Йорка, и дочь в прислугах где-то в Белфасте. Несмотря на беззлобный характер, в ней ощущалась горечь старых обид, прорывавшаяся порой в язвительных и полных саркастического юмора ремарках, в основном по поводу англичан.

Когда же она пустилась в объяснения, почему Ирландии необходимо предоставить самоуправление, Максим заснул. Разбудила она его уже вечером и накормила супом.

Наутро его физические раны выглядели уже подзажившими, но зато стала мучить боль от ран душевных. Отчаяние и презрение к себе, которые он ощущал, спасаясь бегством через парк, вернулись с удвоенной силой. Он позорно бежал! Как такое могло случиться?

Лидия.

Теперь леди Уолден.

Он ощутил приступ тошноты.

Не без усилия над собой удалось ему начать мыслить здраво и хладнокровно. Он ведь знал, что она вышла замуж и уехала в Англию. Логично предположить, что ее английский муж не только аристократ, но и человек, имеющий прочные связи с Россией. Столь же очевидно, что переговоры с Орловым поручили представителю британской правящей верхушки и эксперту по российским делам. «Я, конечно же, не мог догадаться, кто выступит в этой роли, — думал Максим, — но вполне способен был допустить такую вероятность».

Вот и получалось, что совпадение оказывалось не таким уж невероятным, как могло показаться поначалу, но это не помогало пережить потрясение от сделанного открытия. Дважды в своей жизни Максим был совершенно, ослепительно, безумно счастлив. Впервые это случилось, когда в четыре года — еще до смерти матери — ему подарили великолепный красный мяч. А во второй раз он пережил блаженство, когда в него влюбилась Лидия. Вот только мяча у него никто не отнимал.

Он не мог себе представить большего счастья, чем привнесенное в его жизнь Лидией, как и большего чувства безвозвратной утраты и разочарования, пережитых им потом. Никогда уже не доводилось ему испытывать таких эмоциональных взлетов и столь полного краха. После ее отъезда Максим ударился в скитания по просторам России. Одетый как простой монах, он повсюду проповедовал идеи анархизма. Он объяснял крестьянам, что земля принадлежит им, ибо они ее обрабатывают, дерево из леса становится собственностью того, кто потрудился его срубить, и никто не имеет права распоряжаться ими, кроме них самих, а поскольку самоуправление не является в полном смысле управлением вообще, оно и получило название анархии. Из него вышел великолепный пропагандист, он обзавелся множеством друзей, но ни в кого не влюблялся и надеялся, что этого с ним уже не случится.

Его жизнь бродячего агитатора оборвалась в 1899 году во время всероссийских студенческих волнений, когда его арестовали за подрывную пропаганду и приговорили к сибирской каторге. Годы прежних скитаний сделали его привычным к холоду, голоду и боли. Но в Сибири, скованный одной цепью с другими каторжниками, вдалбливаясь в камень деревянными инструментами на золотодобыче, продолжая трудиться, когда его сосед падал замертво, видя, как нещадной порке подвергают женщин и совсем еще детей, он познал воистину самую мрачную сторону жизни и через отчаяние и озлобление постиг науку ненависти. Именно Сибирь наглядно показала Максиму, как выживать в этом суровом мире: укради или голодай, спрячься или будешь бит, борись или погибни. Там он по необходимости стал хитрым и безжалостным. Там понял главный принцип механизма угнетения: он мог существовать только до тех пор, пока угнетенных натравливали друг на друга, а не на угнетателей.

Ему удалось бежать, и начался долгий путь, который почти довел его до помешательства, но закончился убийством полицейского на окраине Омска и осознанием, что ему больше неведом страх.

К цивилизации Максим вернулся еще более убежденным и готовым на все революционером. Теперь ему оставалось только недоумевать, почему он прежде осуждал террор против тех самых толстосумов, которым принадлежали золотоносные жилы в Сибири, где использовался труд бесправных заключенных. Он возмущался инспирированными полицией еврейскими погромами на западе и юге России. Его выводили из себя мелочные склоки меньшевиков и большевиков на втором съезде социал-демократической рабочей партии. Больше остальных изданий его привлекал выходивший в Женеве журнал «Хлеб и воля», девизом которого стали слова Бакунина: «Страсть к разрушению есть творческая страсть!» В конце концов, преисполненный ненависти к правящим кругам и разочарованный в социалистах, он окончательно стал анархистом и отправился в город мельниц под названием Белосток[279], где основал подпольную политическую группу «Борьба».

Для него то были славные деньки. Никогда не забудет он молодого еврея Нисана Фабера, зарезавшего богатого мельника на пороге синагоги в День искупления[280]. Затем Максим собственноручно застрелил начальника местной полиции. Ему пришлось скрываться в Петербурге, где он возглавил другую группу под названием «Вне закона» и спланировал успешное покушение на убийство великого князя Сергея. В тот год — 1905-й — в Петербурге не было недостатка в политических убийствах, ограблениях банков, волнениях и забастовках. Казалось, революция вот-вот победит. Но ее подавили, причем власти действовали более жестоко, эффективно и кровожадно, чем любые, самые радикальные революционеры. Однажды ночью охранка пришла за членами организации «Вне закона» и арестовала всех, кроме Максима, который убил одного полицейского, ранил другого и сумел пересечь границу, чтобы добраться до Швейцарии. Ему это удалось только потому, что к тому времени он стал поистине неудержим — отныне им двигали решимость, сила, гнев и безжалостность.

И все эти годы, даже когда он безмятежно обитал в тихой Швейцарии, любовь оставалась ему неведомой. Вот дружба и человеческая привязанность были знакомы — такие узы могли связывать его с простым грузинским крестьянином, старым евреем из Белостока, умельцем по части бомб, или с Ульрихом в Женеве, но все эти люди входили в его жизнь мимолетно и ненадолго. Были у него и женщины. Многие представительницы прекрасного пола за милю чувствовали его необузданный нрав и избегали сближения, но зато уж те, кого он действительно привлекал как мужчина, считали его неотразимым. Случалось, он поддавался плотскому соблазну, но потом неизменно переживал разочарование. Его родители давно умерли, а с сестрой он не виделся двадцать лет. Оглядываясь назад, он понимал, что вся жизнь после Лидии свелась к поиску анестезии. Он выжил, поскольку становился все менее и менее чувствительным, чему, конечно же, в немалой степени способствовали тюрьма, каторга и долгая мучительная сибирская эпопея. Его не беспокоила больше даже собственная судьба, и именно это, как он полагал, делало его бесстрашным, ибо страх ведом только тем, кому есть за кого или из-за чего переживать.

И это состояние его вполне устраивало.

Он любил не каких-то конкретных людей; его любовь способна была объять все человечество. Его сочувствие распространялось на полуголодных крестьян, больных детей, забритых в армию рекрутов и изувеченных работой шахтеров. И точно так же он не мог ненавидеть какого-то отдельного человека, но ненавидел всех князей, помещиков-землевладельцев, капиталистов и генералов.

Целиком отдавшись наивысшему предназначению, он знал, что уподобляется жрецу религиозного культа, и более того — одному из хорошо знакомых ему священников. Собственному отцу. Он больше не считал такое сравнение унизительным для себя. Теперь он научился уважать самоотверженность отца, хотя и продолжал презирать дело, которому тот служил. Он, Максим, избрал истинно святую стезю. Его жизнь не будет прожита зря.

Так в течение долгих лет формировалась личность Максима, по мере того, как из податливого и мятущегося юноши он превращался в зрелого мужчину. И крик Лидии оказал на него столь неожиданно мощное воздействие именно потому, что напомнил: мог ведь существовать совершенно другой Максим, добрый и любящий, вожделеющий к сексу, способный проявлять ревность, жадность, себялюбие и трусость! «Хотел бы я оставаться таким? — задавался он вопросом. — Тем человеком, которому важнее всего смотреть в широко открытые серые глаза любимой женщины, гладить ее волосы, умиляться смешным потугам научиться свистеть, от которых заходилась в смехе она сама, спорить с ней о Толстом, есть вместе черный хлеб с копченой селедкой и наблюдать, как морщит она свое красивое личико, отведав впервые глоток водки. Тот человек жил бы весело, это несомненно».

Но при этом он был бы вечно озабочен. Сейчас его бы интересовало, например, счастлива ли Лидия. Он побоялся бы спустить курок, опасаясь, что пуля рикошетом может задеть ее. Он бы, вероятно, не стал убивать ее племянника, если бы знал, что она к нему привязана. Словом, из того человека получился бы никудышный революционер.

«Нет, — подытожил он, ложась той ночью спать, — я не хотел бы остаться прежним Максимом. Тот Максим и мухи бы не обидел».

И ему приснилось, что он убил Лидию, вот только, проснувшись, не мог вспомнить, опечалило ли его это.

На третий день он впервые вышел из дома. Бриджет отдала ему рубашку и пальто своего мужа. Одежда смотрелась на нем нелепо, поскольку покойник был ниже ростом и толще. А вот брюки и ботинки Максима все еще годились для носки — Бриджет лишь отмыла с них пятна крови.

Первым делом он починил велосипед, пострадавший при падении по ступенькам. Он выправил «восьмерку», образовавшуюся на переднем колесе, залатал дыру в шине, приладил на место лоскут кожи, содранный с седла. Затем сел на велосипед, проехался немного, но сразу понял, что еще недостаточно окреп, чтобы совершать дальние поездки. И отправился на прогулку пешком.

Был великолепный солнечный день. В лавке старьевщика на Морнингтон-Крещент он отдал пальто мужа Бриджет и полпенни в придачу за более легкий плащ, пришедшийся впору. Ему доставляла нежданное удовольствие прогулка по лондонским улицам в славную летнюю погоду. «С чего это ты радуешься? — недоуменно спрашивал он себя. — Твой умный, смелый и тщательно продуманный план убийства полетел к черту только потому, что завопила женщина, а ее пожилой муж достал старый клинок. Ты потерпел такое поражение, что обиднее некуда!»

А ведь это Бриджет помогла ему снова обрести силу духа, понял он. Она увидела, что у него возникли проблемы, и пришла на помощь, ни секунды не раздумывая. Это лишний раз напомнило ему, насколько щедры и великодушны в массе своей люди, ради блага которых он готов стрелять, метать бомбы и подставляться под острие шпаги. Именно такие мысли придавали энергии и вдохновляли.

Он вновь пересек Сент-Джеймс-парк и занял прежнюю позицию напротив особняка Уолдена. Еще раз пригляделся к безукоризненно белому камню фасада, к элегантным высоким окнам. «Да, вы можете избавиться от меня на время, — подумал он, — но не навсегда. И знай вы сейчас, что я уже вернулся, дрожать бы вам от страха, сидя в своих уютных кожаных креслах».

Он и сам сел под дерево, чтобы продолжать наблюдение. Одна из проблем с неудавшимся покушением заключалась в том, что предполагаемая жертва будет отныне настороже. Теперь убийство Орлова становилось действительно задачей не из легких, поскольку он, несомненно, примет меры, чтобы уберечь себя. Но Максим скоро выяснит, что это за меры и как преодолеть новые препятствия.

В одиннадцать утра из ворот выехала карета, и Максиму показалось, что за стеклом промелькнули окладистая борода и цилиндр. Уолден! Вернулся он к часу. В три экипаж отправился в путь снова, но теперь внутри он определенно заметил женскую шляпку — значит, пассажиркой была либо Лидия, либо ее дочь. Так или иначе, но возвратилась леди в пять пополудни. Позже вечером съехались несколько гостей, и семья отужинала дома. Орлов за все время не показался ни разу. Складывалось впечатление, что он перебрался в другое место.

«Что ж, придется узнать, куда именно», — подумал Максим.

Возвращаясь в Камден-таун, он купил газету. Когда вошел в дом, Бриджет предложила ему чашку чая, и он уселся читать в ее крохотной гостиной. Об Орлове не писали ничего ни в светской хронике, ни в придворных новостях.

Бриджет заметила, какие разделы его заинтересовали.

— Забавно, что это читает такой человек, как вы, — бросила она не без сарказма. — Вижу, никак не решите, на какой из балов отправиться нынче ночью.

Максим улыбнулся, но промолчал.

Тогда Бриджет сказала прямо:

— Не воображайте, что я не догадываюсь, кто вы такой. Вы — анархист.

Максим застыл на месте.

— Кого собираетесь укокошить? — спросила она. — Я бы начала сразу с треклятого короля.

Она с хлюпаньем отхлебнула чаю из своей чашки.

— И не надо на меня пялиться. У вас такой вид, будто вы готовы перерезать мне глотку. Но можете не волноваться. Я не стану доносить на вас. В свое время мой муженек тоже пришил нескольких англичан.

Максим был поражен. Она не только обо всем догадалась, но и поддержала его! Он даже не сразу нашелся что сказать. Потом встал и свернул газету.

— Вы — замечательная женщина.

— Эх, будь я лет на двадцать моложе, сама поцеловала бы тебя. Убирайся с глаз долой, а то я за себя не ручаюсь!

— Спасибо за чай, — улыбнулся Максим и ушел к себе.

Остаток вечера он провел в убогой подвальной комнате и, уперев взгляд в стену, напряженно обдумывал ситуацию. Ясно, что Орлов затаился, но где? Если он уехал от Уолдена, то мог найти приют в русском посольстве, в доме одного из дипломатов, в отеле или даже у кого-то из друзей Уолдена. Он мог вообще покинуть Лондон и поселиться в загородном имении. Проверить все эти варианты было просто невозможно.

Да, проблема представлялась неразрешимой. Максима это начало беспокоить.

Конечно, можно установить слежку за Уолденом. Наверное, это лучшее, что он мог сейчас предпринять, но и здесь возникали сложности. Поспеть за экипажем в густом потоке лондонского транспорта при обычных обстоятельствах было бы просто, но, как понимал Максим, от велосипедиста все же требовались изрядные усилия, а он пока не готов к большим физическим нагрузкам. И потом, предположим, что в ближайшие три дня Уолден нанесет визиты в несколько частных домов, в пару-тройку отелей и в посольство — как Максиму вычислить, где именно он встречался с Орловым? На это уйдет уйма времени.

Между тем переговоры будут идти своим чередом, приближая начало войны.

И что, если Орлов вообще никуда не уезжал, а все еще живет в особняке Уолдена, просто не высовывая оттуда даже кончика носа?

Спать Максим лег с головной болью из-за мучивших его вопросов, а проснулся утром с готовым ответом.

Он все узнает у Лидии.

Максим начистил ботинки, вымыл голову и побрился. У Бриджет он одолжил белый шарф из хлопка, который, обмотанный вокруг шеи, скрывал отсутствие воротничка и галстука. В той же лавке старьевщика на Морнингтон-Крещент он приобрел шляпу-котелок своего размера. Посмотрев на себя в потемневшее потрескавшееся зеркало лавочника, Максим пришел к выводу, что выглядит пугающе респектабельно. И отправился в путь.

Он понятия не имел, как отреагирует Лидия на его появление. В одном можно было не сомневаться: она не узнала его в ночь неудавшегося нападения. Его лицо было скрыто, а в ее истеричных криках слышался испуг при виде неизвестного с револьвером в руке. Предположим, ему удастся встретиться с ней — как она поступит? Прикажет вышвырнуть за порог? Начнет немедля срывать с себя одежду, как это было когда-то? Или же останется равнодушной, воспринимая его как знакомого из далекой юности, не вызывавшего больше никаких чувств?

Ему же хотелось, чтобы его появление ошеломило ее, заставило растеряться, а потом вспомнить, что она все еще его любит, и тогда он легко выведает у нее любую информацию.

Но внезапно он понял, что не помнит толком, как она выглядит. Вот уж странно! Он помнил, какого она роста, не полная, но и не худая, помнил светлые волосы и серые глаза, но мысленно представить себе ее портрет не выходило. Если он старался воскресить в памяти ее нос, то прекрасно видел его очертания и мог вообразить себе ее всю, но лишь смутно, как некий силуэт в мрачноватом свете петербургского вечера. Ничего не помогало — ее внешность ускользала от него.

Он добрался до парка и задержался в нерешительности рядом с особняком. Десять утра. Они, возможно, еще даже не встали. Да и в любом случае нужно дождаться, чтобы Уолден уехал. У него мелькнула мысль, что он может столкнуться в доме с самим Орловым, и это в тот момент, когда при нем нет оружия.

«Если это случится, — с диким озлоблением подумал он, — удавлю его голыми руками».

Интересно, чем сейчас занимается Лидия? Вероятно, одевается. О да! Вот это он помнил хорошо — Лидия в одном корсете расчесывает волосы перед зеркалом. Или уже завтракает? К столу подадут яйца, мясо и рыбу, но она ограничится лишь маленькой свежей булочкой и ломтиком яблока.

К парадной двери подали экипаж. Через минуту-другую кто-то сел в него, и кучер тронулся с места. Когда карета выезжала из ворот, Максим стоял на противоположной стороне улицы. И внезапно обнаружил, что смотрит прямо в лицо Уолдена, видневшееся за стеклом, а Уолден смотрит на него. Максим почувствовал мальчишеское желание выкрикнуть: «Слышь, Уолден, а я был у нее первым!» Но он лишь улыбнулся и приложил руку к шляпе. Уолден ответил вежливым наклоном головы, и карета проехала мимо.

Максим не понимал, отчего так приятно взволнован.

Он прошел через открытые ворота и пересек просторный двор. Он заметил цветы в окнах дома и подумал: «Все по-прежнему, Лидии всегда нужно было много цветов». Взбежав по ступенькам колоннады при входе, он потянул за шнур звонка.

«Не исключено, что она вызовет полицию», — мелькнула в последний момент мысль.

Уже через секунду слуга открыл дверь. Максим вошел.

— Доброе утро, — сказал он.

— Доброе утро, сэр, — отозвался слуга.

«Похоже, у меня действительно вполне достойный вид».

— Я хотел бы повидать графиню Уолден. У меня к ней дело чрезвычайной важности. Меня зовут Константин Дмитриевич Левин. Уверен, она помнит наши встречи в Петербурге.

— Слушаюсь, сэр, Константин… Э-э?

— Константин Дмитриевич Левин. Постойте, я дам вам свою визитную карточку. — Максим порылся в карманах плаща. — Вот досада! Не захватил из дома ни одной.

— Я запомню, сэр. Константин Дмитрич Левин.

— Верно.

— Будьте любезны подождать здесь, сэр. Я узнаю, дома ли графиня.

Максим кивнул, и слуга скрылся в глубине особняка.

Глава 6

Бюро работы мастеров времен королевы Анны было для Лидии любимым предметом мебели в их лондонском доме. От почтенного двухсотлетнего возраста нисколько не потускнел черный лак, расписанный золотыми рисунками на китайские мотивы — с пагодами, плакучими ивами, островами и цветами. Передняя крышка опускалась, образуя удобный письменный стол и открывая за собой отделанные красным бархатом отделения для хранения писем и ящички для ручек и флаконов с чернилами. В основании бюро располагались ящики побольше, а верхняя его часть, находившаяся выше уровня глаз сидевшего, представляла собой книжный шкаф за зеркальными дверцами. В старинной блестящей поверхности отражался несколько искаженный интерьер утренней гостиной за спиной у Лидии.

На столе перед ней лежало незаконченное письмо к сестре, матери Алекса, жившей в Санкт-Петербурге. Почерк у Лидии был мелкий и не слишком аккуратный. Она писала по-русски. Начав фразу: «Меня серьезно беспокоит настроение Шарлотты…» — Лидия отложила перо. Она сидела, глядя на затуманенное зеркало, и предавалась раздумьям.

Пока начало сезона выдавалось богатым на события, но далеко не лучшим образом. После выходки суфражистки во дворце и нападения сумасшедшего в парке ей казалось, что больше никаких неприятностей не предвидится. И на несколько дней в жизни действительно воцарился порядок. Представление Шарлотты прошло более чем успешно. Алекса больше не было рядом, чтобы нарушать спокойствие Лидии. Он перебрался в отель «Савой» и перестал выходить в свет. Дебютный бал Белинды произвел самое приятное впечатление. В ту ночь Лидия забыла обо всех проблемах и веселилась от души. Она танцевала вальс, польку, тустеп, танго и даже теркитрот[281]. Ее партнерами успели побывать половина членов палаты лордов, несколько блестящих молодых людей, но лучшим из них все равно остался муж. Конечно, не много шика заключалось в том, чтобы так часто танцевать с собственным супругом, но Стивен выглядел столь ослепительно в белом галстуке и фраке, а танцевал настолько хорошо, что она, презрев условности, целиком отдалась удовольствию движения в такт с ним. Ее семейная жизнь, несомненно, вошла сейчас в одну из самых счастливых фаз. Но теперь, оглядываясь назад, Лидии уже казалось, что в этом нет ничего необычного — так происходило в разгар каждого сезона… А потом объявилась Энни, и все пошло прахом.

Лидия, разумеется, помнила эту девушку как одну из горничных в Уолден-Холле, но лишь в общем ряду и смутно. В поместье таких огромных размеров запомнить каждого слугу практически невозможно: их было пятьдесят человек только непосредственно в доме, не считая многочисленных садовников и конюхов. Занятно, но не вся прислуга знала в лицо своих хозяев. С Лидией, например, случился однажды небольшой казус: в холле она остановила пробегавшую мимо служанку и спросила, у себя ли лорд Уолден. А в ответ услышала: «Сию секунду проверю, мадам. Как вас ему представить?»

Но у Лидии, несомненно, остался в памяти тот день, когда экономка Уолден-Холла миссис Брейтуэйт пришла к ней и сообщила, что Энни придется уволить из-за беременности. Причем сама миссис Брейтуэйт слова «беременность» избегала, заявив просто, что горничная «перешла все границы приличий». И хозяйка поместья, и экономка были смущены, но не шокированы: с прислугой такое случалось прежде и будет случаться впредь. Служанку следовало немедленно изгнать — только так и можно было сохранить незапятнанной репутацию дома, — и, естественно, при подобных обстоятельствах ни о каких рекомендациях не могло быть и речи. Без «карахтеристики» бывшая горничная не могла пойти в услужение к другим людям, но она, как правило, и не нуждалась в работе, поскольку либо выходила замуж за отца ребенка, либо возвращалась домой к матери. Кроме того, по прошествии нескольких лет, поставив дитя на ноги, такая женщина вполне могла тихо вернуться на прежнюю службу, но уже в качестве прачки или судомойки, чтобы не попадаться на глаза хозяевам.

Лидия предполагала, что именно так и сложится дальнейшая судьба Энни. Помнила она и о том, что юный помощник садовника неожиданно бросил свои обязанности и завербовался во флот, но эта информация привлекла ее внимание много позже, когда обнаружилось, как трудно найти мужчин для работы в саду за разумную плату. При этом никто не потрудился сообщить ей о связи между Энни и сбежавшим мальчишкой.

«Нас нельзя назвать жестокими людьми, — думала Лидия. — Напротив, как работодатели мы весьма обходительны с прислугой. И все равно Шарлотта поставила беды, свалившиеся на Энни, в вину именно мне. Где она только всего этого набралась? Как она выразилась? «Я прекрасно знаю, что она сделала. И знаю с кем». Боже милостивый, кто научил ее девочку так разговаривать? Я посвятила всю жизнь, чтобы воспитать ее чистой, невинной, добропорядочной, то есть полной противоположностью себе самой. Но об этом лучше даже не вспоминать…»

Она обмакнула кончик пера в чернильницу. Ей очень хотелось поделиться с сестрой своими переживаниями, но в письме это оказалось невероятно трудно сделать. Было бы трудно даже при разговоре с глазу на глаз, поняла вдруг она. Но больше всего ей хотелось поделиться своими мыслями с Шарлоттой. «Так почему же стоит мне сделать попытку сближения с дочерью, как я чувствую необходимость полностью контролировать ее и распоряжаться ею, словно домашний тиран?» — думала Лидия.

Вошел Притчард.

— К вам мистер Константин Дмитрич Левин, миледи.

Лидия наморщила лоб.

— Что-то не припоминаю такого.

— Джентльмен утверждает, что у него к вам неотложное дело, миледи, и настаивает на знакомстве с вами по Петербургу.

Притчард выглядел при этом не слишком убежденным.

И Лидией тоже овладели сомнения. Впрочем, имя казалось знакомым. Время от времени в Лондоне ей наносили визиты русские, которых она прежде едва знала. Начинали они, как правило, с предложения доставить в Россию корреспонденцию, а заканчивали просьбой одолжить на обратную дорогу денег. Лидия почти никому не отказывала в небольшой помощи.

— Хорошо, — сказала она. — Пригласите его сюда.

Притчард вышел. Лидия еще раз обмакнула перо и написала: «Как поступить, когда твоей дочери всего восемнадцать, а она уже начинает проявлять излишнюю самостоятельность? Стивен говорит, что я чересчур волнуюсь по этому поводу, и мне бы хотелось…»

«Я даже не могу толком обсудить это со Стивеном, — подумала она. — Он лишь бурчит в ответ что-то успокаивающее».

Дверь открылась, и Притчард объявил:

— Мистер Константин Дмитрич Левин!

Лидия бросила через плечо по-английски:

— Я освобожусь через минуту, мистер Левин.

Она слышала, как дворецкий закрыл двери, и дописала: «…ему верить, но…» Она отложила перо и обернулась.

— Как поживаешь, Лидия? — заговорил он по-русски.

— О мой Бог! — прошептала она.

Чувство было такое, словно что-то тяжелое и холодное легло ей на сердце, и стало трудно дышать. Перед ней стоял Максим. Такой же высокий и худощавый, в несвежем плаще и белом шарфе, держа в левой руке нелепую английскую шляпу. Но такой знакомый, словно они виделись только вчера. Его волосы были, как и прежде, длинными и черными, без проблеска седины. Все та же белая кожа, немного крючковатый и острый нос, широкий выразительный рот и мягкие, полные грусти глаза.

— Извини, если напугал тебя, — сказал он.

Лидия все еще не могла вымолвить ни слова. Ее захлестнула буря противоречивых эмоций: удивление, страх, радость, ужас, нежность и сильнейший шок. Она не сводила с него глаз. Он все-таки постарел. На лице появились морщины. Две новые глубокие складки прорезали щеки, устремленные вниз мелкие лучики обозначились в уголках изящно очерченных губ. Казалось, на лице отпечатались все пережитые им тяготы и боль. А вот в выражении лица ей померещилось нечто, чего в нем прежде не было, — намек на безжалостность или даже жестокость. Хотя, быть может, ей это только казалось. К тому же он выглядел крайне утомленным.

Но и Максим внимательно вглядывался в нее.

— Ты смотришься на редкость молодо, — с восхищенным удивлением произнес он.

Она с трудом отвела взгляд. Сердце стучало, как барабан. Страх возобладал над прочими чувствами. «Вдруг Стивен внезапно вернется домой, войдет сюда и взглядом спросит: «Это еще кто такой?» — а я покраснею, смешаюсь, не найду что ответить, начну мямлить…»

— Ну скажи же мне хоть что-нибудь, — услышала она голос Максима.

И снова посмотрела на него.

— Уходи, — сделав над собой усилие, произнесла она.

— Нет.

И Лидия тут же поняла, что у нее не хватит духу выгнать его. Она мельком посмотрела на колокольчик, которым вызывала Притчарда. И Максим улыбнулся, поняв, какая у нее мелькнула мысль.

— Девятнадцать лет минуло, — проговорил он.

— Ты постарел. — Ей хотелось, чтобы это прозвучало резко.

— Да и ты изменилась.

— А чего ты ожидал?

— Сказать тебе, чего я ожидал? — спросил он. — Что ты придешь в ужас и не сразу признаешься самой себе, насколько счастлива вновь увидеть меня.

Удивительным образом он всегда был способен заглянуть своими обманчиво грустными глазами прямо ей в душу. Какой смысл притворяться? Он знал о притворстве все, вспомнила она. И разобрался в ней, едва успев впервые увидеть.

— И что же? — продолжал он. — Ты счастлива?

— Но и напугана тоже, — ответила она, не сразу поняв, что призналась — да, она рада ему. — А ты? — поспешно спросила Лидия. — Что чувствуешь сейчас ты?

— Я теперь вообще немногое способен чувствовать, — ответил он, скривив лицо в странной болезненной улыбке. И это выражение тоже было совершенно незнакомо ей по прежним временам. Но интуиция подсказывала, что он сейчас совершенно искренен.

Он придвинул стул и сел с ней рядом. Конвульсивным движением она отпрянула.

— Не бойся, я не причиню тебе боли, — сказал он.

— Не причинишь боли? — Лидия вдруг рассмеялась, но в ее смехе преобладала горечь. — Да ты можешь запросто разрушить всю мою жизнь!

— Как ты разрушила мою? — отозвался он, но затем нахмурился, словно сказал нечто, чего сам от себя не ожидал.

— О, Макс! Это не была целиком моя вина!

Он внезапно напрягся. В комнате повисло тягостное молчание. Он снова улыбнулся своей кривой улыбкой и спросил:

— Так что же тогда произошло?

Лидия заколебалась, но потом поняла, что все эти годы ей больше всего хотелось объясниться с ним. И она начала:

— Помнишь, тем вечером ты порвал мне платье?..

— Что ты будешь делать с этим вырванным крючком на спине? — спросил Максим.

— Горничная успеет пришить его, прежде чем я доберусь до посольства, — ответила Лидия.

— Твоя горничная постоянно носит иголку с нитками?

— А зачем еще брать с собой служанку, отправляясь на ужин?

— В самом деле, зачем? — Он лежал на постели, наблюдая, как она одевается. Она знала, что он любит смотреть на это. А однажды Максим так потешно изобразил ее, застегивающей лифчик, что она смеялась до колик.

Лидия взяла у него платье и облачилась в него.

— У всех моих знакомых уходит по меньшей мере час, чтобы одеться, — сказала она. — Да и я до встречи с тобой не представляла, что с этим можно справиться за пять минут. А теперь застегни меня.

Она смотрелась в зеркало и приводила в порядок прическу, пока Максим застегивал крючки на спине. Закончив, он поцеловал ее в плечо.

— Ой, только не начинай опять! — испугалась она. Потом взяла старый коричневый плащ и подала ему.

Он помог ей надеть его со словами:

— У меня перед глазами свет меркнет, когда ты уходишь.

Это тронуло ее до глубины души. Максим не часто позволял себе сентиментальность.

— Я отлично понимаю, что ты чувствуешь, — кивнула она.

— Завтра придешь?

— Да.

Уже в дверях она поцеловала его и сказала:

— Спасибо.

— Я так сильно люблю тебя, — произнес он.

И Лидия ушла. Спускаясь по лестнице, она услышала какой-то шум за спиной и обернулась. Из-за расположенной рядом двери на нее смотрел сосед Максима. Заметив ее взгляд, он смутился. Она вежливо поклонилась ему, и он захлопнул дверь. До нее дошло, что этот человек, по всей вероятности, слышит сквозь стенку, как они занимаются любовью. «Ну и пусть!» — решила Лидия. Она и так знала, что поступает дурно и постыдно, но отказывалась даже думать об этом.

Лидия вышла на улицу. Горничная дожидалась на углу. Вместе они направились в парк, где оставили экипаж. Вечер выдался зябкий, но Лидию словно согревало идущее изнутри тепло. В последнее время она часто задавалась вопросом: не могут ли посторонние при одном взгляде на нее понять, что она только что предавалась любви?

Кучер опустил перед ней ступеньки кареты, но почему-то избегал ее взгляда. «Неужели и он знает?» — изумилась она, но решила, что ей это только померещилось.

В карете горничная поспешно пришила лоскут ткани с крючком на место. Лидия сменила плащ на меховой палантин. Служанка возилась с ее прической. Лидия добавила ей за усердие еще десять рублей. Вскоре они остановились у здания британского посольства.

Лидия собралась с духом и вошла внутрь.

Она уже на опыте убедилась, насколько просто превращаться в скромную недотрогу, в ту воплощавшую невинность Лидию, которую знали в свете. В самом деле, стоило ей оказаться в реальном мире, как ее саму начинала приводить в ужас животная сила страсти, которую она испытывала к Максиму, и она помимо воли начинала трепетать, как белоснежная лилия от водной ряби. Никакого актерства не требовалось. Большую часть любого дня своей жизни она ощущала, что робкая невинность и скромность составляют ее истинную сущность, а попав в объятия Максима, оказывалась одержимой дьяволом. Но стоило ей остаться наедине с ним или лечь в свою постель, как Лидия осознавала, что именно в одержимости пороком ее суть, и отрицать это — значит, отрекаться от величайшего наслаждения, какое она только успела познать.

И вот она вошла в большой зал, одетая в белое платье, которое было так ей к лицу, производя впечатление неискушенной и потому немного нервной юной девы.

Она сразу же столкнулась с двоюродным братом Кириллом, формально считавшимся ее сопровождающим. Это был вдовец тридцати с лишним лет, болезненно раздражительный человек, служивший в министерстве иностранных дел. Нельзя сказать, чтобы они с Лидией питали друг к другу теплые чувства, но, поскольку у Кирилла умерла жена, а родители Лидии не любили светских мероприятий, Лидия и Кирилл уведомили всех, что их следует приглашать как пару. При этом она сразу освободила кузена от обязанности заезжать за собой, и это тоже облегчало ей тайные визиты к Максиму.

— Ты припозднилась, — упрекнул Кирилл.

— Прости, — машинально ответила она, не чувствуя за собой вины.

С Кириллом под руку они прошли в салон, где их приветствовали посол и его супруга, а потом ее представили лорду Хайкому, старшему сыну графа Уолдена. Это был рослый привлекательный мужчина лет тридцати в прекрасно сшитой, но довольно простой одежде. Он выглядел типичным англичанином с короткими светло-русыми волосами и голубыми глазами. Его улыбчивое открытое лицо показалось Лидии по-мужски — то есть в меру — красивым. Он свободно говорил по-французски. Несколько минут они вели светскую беседу, а потом ему представили кого-то еще.

— А он весьма мил, — сказала Лидия Кириллу.

— Внешность обманчива, — предостерег ее кузен. — Если верить слухам, он тот еще гуляка и повеса.

— Ты меня удивляешь.

— Он играет в карты с офицерами, которых я хорошо знаю, и, по их отзывам, перепить его мало кому удается.

— Тебе столько про всех известно, но почему-то всегда только плохое.

Губы Кирилла скривились в улыбке.

— А чья в том вина: моя или их?

— Зачем он сюда приехал? — спросила Лидия.

— В Петербург? Типичная история. Говорят, у него очень богатый, но крайне деспотичный отец, которого сынок на дух не переносит. Вот он и прожигает жизнь за игрой и выпивкой, путешествуя по всему миру в ожидании, когда папаша отдаст Богу душу.

Лидия не предполагала продолжить общение с лордом Хайкомом, но жена посла, рассудив, что они оба пока не обременены семьями, посадила их рядом за ужином. Когда подали вторую перемену блюд, он первым решился к ней обратиться.

— Вы знакомы с министром финансов? — неожиданно спросил он.

— Боюсь, что нет, — холодно ответила Лидия. Она, разумеется, многое знала о министре, к которому благоволил царь, но тот, однако, сочетался браком с еврейкой, и к тому же разведенной, а это делало весьма затруднительным для представителей высшего света приглашать такую пару к себе. При этой мысли она внезапно представила, как язвительно высмеял бы подобные предрассудки Максим, но ее сосед заговорил с ней снова:

— Мне бы очень хотелось свести с ним знакомство. Насколько я понимаю, он весьма энергичный и дальновидный политик. Его проект Транссибирской железной дороги просто превосходен. Но, судя по отзывам, манеры несколько грубоваты.

— Не приходится сомневаться, что Сергей Юльевич Витте — преданный слуга нашего обожаемого монарха, — из чистой вежливости сказала Лидия.

— Совершенно с вами согласен, — буркнул Хайком и обратился к соседке по другую руку.

«Он счел меня скучной», — подумала Лидия и через некоторое время спросила:

— Вы много путешествуете?

— Достаточно много, — ответил он. — К примеру, почти каждый год отправляюсь в Африку охотиться на крупного зверя.

— Как интересно! И на кого же вы охотитесь?

— На львов, слонов, носорогов… Впрочем, носорога я убил только однажды.

— В гуще джунглей?

— Нет. Настоящее сафари устраивают в саванне на востоке, но однажды я действительно забрался к югу в тропические джунгли. Просто из любопытства.

— И это похоже на рисунки, которые мы видим в книгах?

— Очень, причем вплоть до черных пигмеев, которые ходят голыми.

Лидия поняла, что краснеет, и отвернулась. «С чего он вдруг упомянул об этом?» — гадала она. И больше к нему не обращалась. Они пообщались достаточно, чтобы выполнить требования светского этикета, и было совершенно очевидно, что продолжать не хочется ни ему, ни ей.

После ужина она удалилась, чтобы поиграть на великолепном рояле посла, а потом Кирилл проводил ее до дома. Она сразу же легла спать, и ей снился Максим.

Наутро сразу после завтрака один из лакеев передал ей приглашение зайти в кабинет к отцу.

Граф был низкорослым, худым и очень строгим человеком пятидесяти пяти лет. Из его четверых детей Лидия родилась последней, а ее старшие сестра и двое братьев уже обзавелись семьями. Их мать постоянно чем-то болела. И граф редко виделся с родными, проводя большую часть времени за чтением. У него оставался единственный друг, который иногда приезжал, чтобы сыграть с ним в шахматы. А ведь Лидия, пусть и смутно, помнила его совсем другим, и как весело было собираться к ужину всей семьей за огромным столом, вот только с тех пор уже немало воды утекло. И теперь приглашение в кабинет хозяина дома могло сулить только неприятности.

Когда Лидия вошла, отец стоял перед своим письменным столом, заложив руки за спину, его лицо было искажено от злости. У двери притулилась заплаканная горничная. Лидия поняла, что произошло, и внутренне содрогнулась.

Предисловий не последовало. Отец начал с сути дела:

— Ты тайно встречаешься с каким-то юнцом!

Лидия сложила на груди руки, чтобы унять дрожь во всем теле.

— Как ты узнал? — спросила она, бросив обвиняющий взгляд на служанку.

— Не смотри на нее, — презрительно хмыкнул отец. — Кучер доложил мне о необычайно долгих прогулках в парке, к которым ты пристрастилась. И вчера я проследил за тобой.

Он сорвался с ровного тона и повысил на дочь голос:

— Как ты посмела вести себя подобным образом? Даже простые крестьянки не позволяют себе ничего подобного!

«Все ли он знает? Нет, он не может знать слишком много».

— Я влюбилась, — заявила Лидия.

— Влюбилась? — заорал он. — Ты хочешь сказать, что у тебя началась течка?

Лидии показалось, что он сейчас ударит ее. Она попятилась, приготовившись бежать из кабинета. Ему все известно. Это полнейшая катастрофа! Что он теперь предпримет?

— Но хуже всего, — сказал отец, — что ты даже не можешь выйти за него замуж.

Эта фраза как громом поразила Лидию. Она была готова, что ее выгонят из дома, оставят без гроша и унизят, но, как оказалось, отец придумал куда более тяжкое наказание.

— Почему я не могу стать его женой?! — воскликнула она.

— Потому что он практически крепостной и к тому же анархист до мозга костей. Неужели ты не понимаешь? Он сломал тебе жизнь! Она в руинах!

— Тогда позволь мне выйти за него и жить среди этих руин!

— Никогда! — завопил он.

Затем повисло угрюмое молчание, только зареванная служанка монотонно хлюпала носом. У Лидии же звон стоял в ушах.

— Это окончательно добьет твою недужную мать, — сказал граф.

— Что ты собираешься делать? — прошептала Лидия.

— Для начала тебя посадят под замок в спальне. А как только я обо всем договорюсь, ты отправишься в монастырь и пострижешься в монахини.

Лидия в ужасе уставилась на него. Для нее это было хуже смертного приговора.

Она выбежала из комнаты.

Никогда больше не увидеть Максима — эта мысль представлялась совершенно невыносимой. Слезы заструились по ее щекам. Она бросилась в свою спальню. Он не заставит ее так страдать! «Я лучше умру, — твердила она себе. — Я предпочту смерть».

Она не бросит Максима. Вместо этого навсегда оставит семью. Как только ей в голову пришла эта идея, она поняла, что другого выхода нет и бежать надо немедленно, пока отец не прислал кого-то, чтобы запереть ее.

Лидия заглянула в сумочку — у нее оставалось всего несколько рублей. Потом открыла шкатулку с драгоценностями, достала оттуда бриллиантовый браслет, золотую цепочку и несколько колец, сунув все это в сумку. Затем надела плащ и сбежала вниз по ступеням к черному ходу, выскользнув из дома через дверь для прислуги.

Она спешила по улицам города, и прохожие удивленно смотрели на нее: девушку в дорогом наряде, но всю в слезах. Лидия не обращала на них внимания. Она распрощалась с высшим обществом навсегда, чтобы соединить свою жизнь с Максимом.

Спешка быстро вымотала ее, и она пошла медленнее. Они с Максимом могут отправиться в Москву или любой провинциальный город, а быть может, даже за границу, например в Германию. Максиму придется найти работу. Он достаточно образован, чтобы получить место хотя бы клерка, но может рассчитывать и на лучшее. Сама она умеет шить. Они снимут маленький домик и недорого обставят его. У них будут дети: крепкие мальчишки и красивые девочки. А то, что она бросала, не имело для нее никакой ценности: все эти шелковые платья, досужие светские сплетни, пронырливые слуги, огромные дома, изысканные блюда…

Интересно, каково это — постоянно жить с Максимом? Они не просто станут ложиться в постель — они и спать теперь будут вместе. Как романтично! И смогут гулять, держась за руки, чтобы все видели, как они влюблены друг в друга. По вечерам, усевшись у очага, можно играть в карты, читать или просто разговаривать. И у нее будет возможность прикоснуться к нему в любой момент, как только захочется, и поцеловать, и снять с него одежду.

Она добралась до его дома и поднялась по лестнице. Как он на все прореагирует? Наверное, сначала испугается, а потом страшно обрадуется и начнет обдумывать практические проблемы. «Нам нужно сразу отправляться в путь, — скажет он, — потому что твой отец знает, где тебя искать, и может снарядить погоню». Он проявит решительность. «Нам следует срочно повидать господина N, — рассудит он. — Необходимо позаботиться о билетах, багаже, возможно даже, изменить внешность».

Лидия достала свой ключ, но обнаружила, что дверь комнаты Максима не просто открыта, а болтается на одной петле. Она вошла и окликнула его:

— Максим, это я! О Боже…

Лидия застыла на пороге. В комнате царил разгром, какой оставляют после себя грабители. Похоже, не обошлось без борьбы. Максим пропал.

И тут ей стало страшно по-настоящему.

Она обошла небольшую комнату, чувствуя головокружение, бессмысленно заглядывая за шторы и под кровать. Все книги унесли. Матрац был вспорот. Разбилось зеркало. То самое, в которое они как-то смотрелись, занимаясь любовью, а за окном шел снег…

Все еще ничего не соображая, Лидия вышла на лестничную площадку. Сосед стоял в дверях своей квартиры. Лидия подняла на него взгляд и спросила:

— Что здесь произошло?

— Его арестовали нынче ночью, — ответил мужчина.

Словно само небо обрушилось на нее.

Почувствовав слабость, она оперлась о стену, чтобы не упасть. Арестовали! За что? Куда его увезли? И кто арестовал? Как теперь она с ним сбежит, если его бросили за решетку?

— Похоже, он был анархистом, — ухмыльнулся сосед не без злорадства, — а может, и того хуже.

Это стало совершенно невыносимым. И все случилось в тот самый день, когда ее отец…

— Отец! — прошептала Лидия. — Это все сделал отец.

— У вас вид совсем больной, — вкрадчиво сказал сосед. — Не желаете ли зайти ко мне и присесть ненадолго?

Лидия даже не взглянула на него. Выносить еще и издевки этого человека было бы уже слишком. Она собралась с силами и, ничего не ответив, медленно спустилась по лестнице и вышла на улицу.

Теперь она шла, еле волоча ноги, думая, что ей делать. Нужно найти способ вызволить Максима из тюрьмы, хотя она понятия не имела, как за это взяться. Броситься к министру внутренних дел? Подать прошение императору? Но она не знала, как и приблизиться к ним, встречаясь только на особо торжественных приемах. Начать писать письма? Но Максим нужен был ей уже сегодня. Разрешат ли им свидание в тюрьме? Тогда по крайней мере она будет знать, что с ним, а он увидит ее решимость бороться за него. Быть может, если приехать в сногсшибательном наряде и роскошной карете, это произведет на тюремщиков нужное впечатление… Да, но в какой он тюрьме? И своей кареты у нее нет. Вернувшись же домой, она сразу будет посажена под замок и тогда уж точно больше не увидит Максима…

Ей с трудом удавалось сдерживать слезы. Она ничего не знала о мире, где существуют полиция, тюрьмы и заключенные. К кому обратиться? Друзья Максима из числа анархистов отлично обо всем осведомлены, но она никогда с ними не встречалась и даже не догадывалась, где их искать.

Лидия подумала о своих братьях. Феликс управляет семейным имением в деревне и посмотрит на Максима глазами отца, полностью одобрив действия их батюшки. Дмитрий? Легкомысленный женоподобный Дмитрий скорее всего посочувствует Лидии, но только он совершенно не способен действовать.

Оставалось только одно: она должна пойти к отцу и молить его дать Максиму свободу.

С этой мыслью она направилась к своему дому.

Злость на отца возрастала с каждым шагом. Предполагалось, что он должен любить ее, заботиться, думать, как сделать ее счастливой, — а он? Что натворил он? Превратил ее жизнь в кошмар. Ведь только она знает, чего на самом деле хочет, только ей ведомо, что сделает ее счастливой. В конце концов, чья это жизнь? Кому дано право все решать за нее?

Домой Лидия пришла вне себя от гнева.

Она поднялась прямо в кабинет и вошла без стука.

— Ты заставил полицию арестовать его, — с порога бросила обвинение Лидия.

— Верно, — отозвался отец, но его настрой заметно изменился. Маска бешенства исчезла, уступив место задумчивой расчетливости.

— Ты должен немедленно распорядиться, чтобы его выпустили.

— Его как раз сейчас пытают.

— Нет! — выдохнула Лидия. — Только не это!

— Охаживают прутьями по голым пяткам…

Лидия вскрикнула от ужаса. А отец повысил голос:

— …бьют тонкой и гибкой лозой…

На письменном столе лежал нож для бумаги.

— …которая легко рвет нежную кожу…

«Я убью его!»

— …пока все вокруг не будет залито кровью…

И тут Лидия окончательно потеряла контроль над собой.

Схватив нож, она бросилась на отца. Воздев руку высоко в воздух, она со всей силой обрушила ее вниз, целясь в тощую шею, не переставая истошно кричать:

— Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу тебя!

Он легко уклонился, схватил ее за кисть, заставил выронить нож и толкнул в кресло.

Лидия разразилась истерическими рыданиями.

Отец выдержал долгую паузу, а потом спокойно заговорил, словно ничего не произошло.

— Я могу прекратить пытки немедленно, — сказал он. — И по моему распоряжению юнца в любое время выпустят на свободу.

— О, пожалуйста, сделай это! — взмолилась Лидия сквозь рыдания. — Я выполню любые твои требования.

— Действительно выполнишь? — спросил он.

Она подняла на него полные слез глаза. Вспышка надежды успокоила и ее тоже. Неужели он говорит серьезно? И освободит Максима?

— Я готова на все, — сказала она. — На все!

— Так вот, пока тебя не было, мне нанесли визит, — небрежно бросил он. — Это был граф Уолден. И он просил разрешения видеться с тобой.

— Кто-кто?

— Граф Уолден. Вчера вечером, когда ты познакомилась с ним, он был лордом Хайкомом, однако ночью пришло известие о смерти его отца. Так что теперь титул перешел к нему.

Лидия непонимающе уставилась на него. Она, конечно, помнила вчерашнюю встречу с англичанином, но не в состоянии была уяснить, почему отец заговорил о нем сейчас.

— Теперь ты устроил пытку для меня, — сказала она. — Я так и не поняла, что должна сделать, чтобы Максима освободили.

— Выйти замуж за графа Уолдена, — быстро ответил отец.

Лидия даже перестала плакать и только смотрела на него, онемев от удивления. Неужели она не ослышалась? Ведь это настоящее безумие!

Но батюшка невозмутимо продолжал:

— Уолдену нужно срочно жениться. Вместе с ним ты покинешь Россию и будешь жить в Англии. Твоя позорная связь канет в забытье, и о ней никто не узнает. По-моему, идеальное решение всех проблем.

— А как же Максим? — спросила Лидия.

— Пытки прекратят уже сегодня. А на свободу он выйдет, как только ты уедешь в Англию. И ты больше не увидишь его до конца дней своих.

— Нет, — прошептала она. — Во имя всего святого, нет!

Но через восемь недель она была уже замужем.

— И ты бы действительно ударила ножом собственного отца? — спросил Максим со смесью восхищения и изумления.

Лидия кивнула, подумав при этом: «Хвала Господу, что он не знает всего остального!»

— Я просто горжусь тобой, — сказал Максим.

— Здесь нечем гордиться. Это был ужасный поступок.

— Но ведь и он был ужасным человеком.

— Теперь я уже так не считаю.

Наступила пауза, после которой Максим чуть слышно произнес:

— Значит, ты вовсе не предавала меня.

Желание заключить его в свои объятия стало почти непереносимым. Но она усилием воли заставила себя застыть на месте. И искушение прошло.

— Твой отец сдержал слово, — ударился в воспоминания Максим. — Меня действительно пытали всего один день. И на волю отпустили, как только ты отплыла в Англию.

— Как ты узнал, куда я направилась?

— Получил записку от твоей горничной. Она оставила ее в книжной лавке. Само собой, она и не подозревала о той сделке, на которую тебе пришлось согласиться.

Им еще требовалось сказать друг другу столь многое, но это было так тяжело, что какое-то время оба молчали. Лидия боялась даже пошевелиться. Она заметила, что за все время он ни разу не вынул правую руку из кармана. Подобной привычки раньше за ним не водилось.

— Ты все-таки научилась свистеть? — спросил он совершенно неожиданно.

Она невольно рассмеялась.

— Нет, это мне никак не дается.

Снова воцарилось молчание. Лидии хотелось, чтобы он ушел, но столь же отчаянным было желание побыть с ним еще. Через какое-то время первой заговорила уже она:

— И чем же ты занимался все эти годы?

Максим пожал плечами.

— Я много путешествовал. А ты?

— Воспитывала дочь.

Прошедшие годы оказались темой, одинаково смущавшей обоих.

— А зачем приехал сюда? — спросила Лидия.

Вопрос привел Максима в некоторое замешательство, но он быстро нашелся:

— Зачем я здесь? Мне нужно встретиться с князем Орловым.

— С Алексом? Почему тебе понадобилась встреча с ним?

— На родине угодил в тюрьму один матрос из числа анархистов. Мне нужно убедить Орлова освободить его… Ты же помнишь, как обстоят дела в России? Законы не действуют. Только личные связи.

— Но Алекс здесь больше не живет. Нас пытались ограбить, и это спугнуло его.

— Тогда где же мне его искать? — спросил Максим, надеясь, что ничем не выдал охватившего его волнения.

— В отеле «Савой». Но сомневаюсь, однако, что он тебя примет.

— Я все же попытаюсь.

— Для тебя это очень важно, как я погляжу.

— Да.

— То есть ты по-прежнему… занимаешься политикой?

— В этом вся моя жизнь.

— Многие молодые люди с возрастом теряют к ней интерес.

Он грустно улыбнулся.

— Вероятно, потому, что многие молодые люди женятся и заводят детей.

Лидию охватило безграничное сострадание к нему.

— Мне очень жаль, что все так вышло, Максим.

Он потянулся и взял ее за руку.

Но она отдернула ее и встала.

— Не прикасайся ко мне.

Он удивленно посмотрел на нее.

— Не знаю, как ты, но я свой урок усвоила, — сказала Лидия. — Меня воспитывали в убеждении, что похоть — зло, разрушающее личность. На время, пока… мы с тобой были вместе, я перестала в это верить или по крайней мере убедила себя, что перестала. И видишь, чем все обернулось? Я сломала жизнь и себе, и тебе. Мой отец оказался прав. Плотское вожделение разрушительно. Теперь я всегда помню об этом.

— Стало быть, вот что ты сейчас себе внушаешь? — печально спросил он.

— Но в этом истина!

— Узнаю мораль Толстого. Добродетель не обязательно сделает тебя счастливым, но порок непременно сделает несчастным.

Она глубоко вздохнула.

— Я хочу, чтобы ты немедленно ушел и больше не возвращался.

Максим молча смерил ее долгим взглядом и поднялся.

— Что ж, будь по-твоему, — произнес он.

Лидии показалось, что у нее вот-вот разорвется сердце.

Он шагнул к ней. Она стояла неподвижно. Ей хотелось бежать, но она словно приросла к месту. Он положил руки ей на плечи, посмотрел прямо в глаза, и спастись она уже не могла. Ей вспомнилось все, что она чувствовала, когда они смотрели друг другу в глаза прежде, и Лидия совершенно потерялась. Он привлек ее к себе и поцеловал, уже сжимая в объятиях. Так было всегда — его ищущие губы находили ее полуоткрытый рот и ласкали его с любовью и нежностью, а она как будто таяла в его руках. И теперь тоже прижалась к нему всем телом. В ней уже полыхал огонь желания. Она содрогалась от предчувствия наслаждения. Нашла его руки и взяла их в свои, чтобы ощутить хотя бы часть его тела, сжать изо всех сил…

Он громко вскрикнул.

Они отпрянули друг от друга. Лидия, совершенно сбитая с толку, лишь удивленно смотрела на него.

Он же прижал правую руку ко рту. Она заметила на ней крупный порез и поняла, что, сжав ему пальцы, причинила боль. Рана опять стала кровоточить. Она сделала движение, чтобы снова взять его за руку и извиниться, но он отшатнулся. В нем произошла разительная перемена. Чары развеялись. Максим повернулся и стремительно пошел к выходу. В ужасе она смотрела, как за ним захлопнулась дверь, и застонала.

Она стояла, глядя на то место, где только что видела его. Полностью опустошенная, она упала в кресло, не в силах сдержать нервной дрожи.

А потом еще какое-то время в ней настолько беспорядочно и бестолково бурлили чистые эмоции, что она не могла мыслить рационально. Но постепенно смятение улеглось, и осталось лишь одно чувство: облегчение, что она преодолела искус рассказать ему последнюю главу своей истории. Это был секрет, который она прятала глубоко внутри, и он порой причинял муки, как старый осколок шрапнели, навсегда оставшийся в затянувшейся уже ране. Но пусть все теперь будет так до самой ее смерти, решила она. Эту тайну она унесет с собой в могилу.

Максим задержался в вестибюле, чтобы перед зеркалом надеть шляпу. Он оглядел свое отражение, и губы исказила злорадная ухмылка победителя. Но он сразу же сделал серьезное лицо и вышел на улицу под яркое полуденное солнце.

До чего же она простодушна! Поверила в придуманную на ходу сказку про матроса-анархиста и без секундного колебания сообщила ему, где теперь Орлов. Как же хорошо знать, что он все еще обладает над ней полной властью! «Лидия вышла замуж за Уолдена только для того, чтобы спасти меня, — подумал он. — А я только что заставил ее предать мужа».

Тем не менее эта встреча таила угрозу и для него самого. Слушая ее историю, глядя в лицо, он ощутил щемящую тоску, невыносимую печаль, от которой хотелось плакать. Однако прошло так много времени с тех пор, как он в последний раз плакал, что сам его организм, похоже, перестал вырабатывать слезы, и момент охватившей его слабости благополучно миновал. «Я не поддаюсь сентиментальным порывам, — напомнил он себе. — Я ей солгал, предал ее доверие, поцеловал, а потом сбежал. Я просто ее использовал — вот и все.

Удача сопутствует мне сегодня. Хороший день для решения самой опасной задачи».

Револьвера он лишился в парке, а значит, нуждался в другом оружии. Для убийства в номере гостиницы идеальным средством была бомба. Не понадобится даже точность попадания — где бы она ни разорвалась, убитыми окажутся все находившиеся в комнате. «А если у Орлова в апартаментах будет в этот момент сидеть Уолден, то получится даже лучше», — решил Максим. Он сразу понял, что это сделает Лидию косвенной соучастницей гибели собственного супруга.

Итак, к делу?

Он выбросил мысли о ней из головы и целиком сосредоточился на своих познаниях в химии.

В одной из аптек Камден-тауна он купил четыре пинты концентрата самой распространенной кислоты. Кислоту ему продали в двух сосудах по две пинты в каждом, что обошлось в четыре шиллинга и пять пенсов, включая залоговую стоимость посуды, которую можно было сдать.

Он принес бутыли домой и поставил на пол в своей подвальной комнате.

Потом снова отправился в город и купил еще четыре пинты той же кислоты у другого аптекаря. Этот оказался любопытным и спросил, зачем она ему понадобилась.

— Для чистки, — лаконично ответил Максим, не вызвав у хозяина аптеки никаких подозрений.

В третьей аптеке он приобрел четыре пинты другой разновидности кислоты. Наконец, в последней точке им были куплены пинта чистого глицерина и стеклянный стержень в фут длиной.

Пришлось потратить шестнадцать шиллингов и восемь пенсов, из которых четыре шиллинга и три пенса ему возместят, когда он вернет пустую тару. После этого у него останется чуть меньше трех фунтов.

Поскольку химикаты покупались в разных местах, ни у кого из продавцов и мысли не возникло, что он собирается изготовить бомбу.

Он одолжил у Бриджет самую большую миску, какая только нашлась у нее на кухне.

— Собираешься испечь пирог? — поинтересовалась она.

— Да, вроде того, — ответил Максим.

— Только не взорви к чертовой матери весь дом, ладно?

— Не взорву.

Но она тем не менее на всякий случай провела остаток дня у соседки.

Максим спустился вниз, снял пиджак, закатал рукава рубашки и вымыл руки.

Потом поставил миску в раковину.

Оглядел ряд крупных коричневых сосудов с плотно притертыми стеклянными пробками, стоявших на полу.

Первая часть работы особой опасности не представляла.

В миске Бриджет он смешал кислоты в пропорции два к одному, дождался, пока миска остынет, и слил смесь обратно в бутыли.

Миску тщательно промыл, насухо вытер, поставил в раковину и вылил в нее глицерин.

Раковина была снабжена резиновой затычкой на цепочке. Он пристроил затычку в сливное отверстие боком, чтобы лишь частично перекрыть сток. Открыл кран. Когда уровень воды в раковине почти достиг края миски, он прикрутил кран, но не до конца, а так, чтобы уравновесить поток воды из крана со стоком. Уровень воды теперь оставался постоянно высоким, но она не переливалась внутрь миски.

При выполнении следующей стадии процесса погибло больше анархистов, чем от рук палачей царской охранки.

Крайне осторожно он принялся добавлять смесь кислот к глицерину, медленно и постоянно помешивая содержимое миски стеклянным стержнем.

В подвальной комнате стало душно.

По временам над миской вдруг возникал язычок красновато-коричневого пара — признак того, что химическая реакция начинает выходить из-под контроля. Максим тут же прекращал добавлять кислоту, продолжая помешивать, пока проточная вода не охлаждала миску и не стабилизировала реакцию. После того как пары пропадали, он выжидал пару минут и возобновлял работу.

Так погиб Илья, некстати вспомнилось ему, — стоя над раковиной в подвале и добавляя смесь кислот к глицерину. Вероятно, он оказался слишком нетерпелив. Но когда разгребли завалы, от Ильи не осталось ничего, что можно было бы похоронить.

За окном незаметно наступил вечер. Стало чуть прохладнее, но Максим все равно беспрерывно потел. При этом рука его сохраняла твердость. С улицы доносились голоса детей, во что-то игравших и то и дело хором повторявших считалку: «Соль, горчица, уксус, перец, соль, горчица, уксус, перец». Жаль, негде раздобыть льда. И электричество бы тоже не помешало. Комната наполнилась кислотными парами. В горле щипало. Но смесь в миске оставалась прозрачной.

Неожиданно в секундной галлюцинации ему явился образ обнаженной Лидии, вошедшей в его подвал с улыбкой на устах, а он велел ей убираться, потому что очень занят.

«Соль, горчица, уксус, перец».

Он слил содержимое последнего сосуда так же медленно и осторожно, как и первого.

Все еще продолжая помешивать, он увеличил поток воды из крана, позволив ей перелиться внутрь миски. Затем аккуратно избавился от излишков кислот.

Когда он закончил, в его распоряжении оказалась полная миска с нитроглицерином.

Эта взрывчатая жидкость в двадцать раз мощнее пороха. Привести такую бомбу в действие можно с помощью бикфордова шнура, но особой надобности в нем нет. Она легко сдетонировала бы от обычной спички или даже тепла расположенного рядом камина. Максиму рассказывали об одном глупце, таскавшем флакон с нитроглицерином в нагрудном кармане, пока от телесного тепла бомба не сработала, убив на петербургской улице его самого, троих случайных прохожих и лошадь извозчика. Бутыль с нитроглицерином взорвется, если ее разбить, уронить на пол, потрясти или даже случайно резко дернуть рукой.

Чрезвычайно бережно Максим опустил в миску чистую бутыль и дал ей медленно наполниться взрывчаткой. Затем плотно заткнул пробкой и протер, убедившись, что на стенках с внешней стороны нет ни капли, ни потека.

Но некоторое количество нитроглицерина еще оставалось в миске. Разумеется, его ни в коем случае нельзя было просто слить в канализацию.

Максим подошел к кровати и взял подушку. Ее набивка на ощупь казалась какими-то хлопковыми отходами. Он чуть надорвал подушку и вытащил немного наполнителя. Это были обрезки старой подстилки вперемешку с перьями. Он бросил все это в миску, и материал быстро вобрал в себя часть остатков нитроглицерина. Максим добавил еще, пока жидкость не впиталась полностью. Получившийся комок он завернул в газету. Это тоже бомба, но куда менее мощная и более стабильная, напоминающая динамит. На самом деле динамитом она и являлась. Чтобы взорвать ее, требовалось куда больше усилий. Например, можно поджечь газету, но это не давало никаких гарантий. За неимением бикфордова шнура запалом могла бы послужить бумажная трубочка для коктейлей, набитая порохом. Но Максим, собственно, и не собирался пускать динамит в дело. Для его миссии требовалось нечто более мощное и надежное.

На всякий случай он еще раз вымыл и высушил миску. Потом заткнул раковину, наполнил водой и осторожно поставил туда сосуд с нитроглицерином, чтобы держать его в холоде.

Поднявшись наверх, он вернул миску хозяйке.

Снова спустившись в подвал, он посмотрел на стоявшую в раковине бомбу. И подумал: «А ведь мне не было страшно. За несколько часов, ушедших на работу, я ни разу не испугался за свою жизнь. Значит, страх мне неведом по-прежнему».

Это ощущение отозвалось восторгом во всем его существе.

И он отправился в отель «Савой» на разведку.

Глава 7

От Уолдена не укрылось, что и Лидия, и Шарлотта за чаем были как-то необычайно тихи. Да он и сам пребывал в глубокой задумчивости, и разговор за столом почти не клеился. Переодевшись к ужину, он уселся в гостиной, попивая херес в ожидании, когда спустятся жена и дочь. В этот вечер они были приглашены семейством Понтадариви. День выдался теплый, и вообще, это лето отличалось хорошей погодой, хотя едва ли могло считаться удачным во всех прочих отношениях.

Заперев Алекса в стенах «Савоя», он нисколько не ускорил процесса переговоров. Алекс у всех вызывал симпатии как симпатичный котенок, но у этого зверька оказались на удивление острые зубки. Уолден изложил ему свое контрпредложение по поводу свободного выхода из Черного моря в Средиземное для судов под всеми флагами. На что Алекс без обиняков заявил, что этого недостаточно, поскольку во время войны, когда проливы обретут жизненно важное значение, ни Британия, ни Россия при всем желании не смогут помешать туркам перекрыть их. Россия добивалась не только права свободного прохода, но и полномочий применить силу, чтобы это право отстоять.

Между тем, пока Уолден и Алекс вели спор о том, каким образом России получить такие полномочия, Германия завершила работы по расширению Кильского канала — стратегически важный проект, позволявший их военно-морским судам беспрепятственно покидать театр военных действий в Северном море и укрываться в спокойных водах Балтийского. Кроме того, германский золотой запас продолжал увеличиваться за счет тех же самых финансовых операций, о которых Уолдену еще в мае поведал Черчилль. Германия была как никогда хорошо подготовлена к началу войны, и буквально с каждым днем необходимость заключения англо-русского договора становилась все более насущной. Но у Алекса оказались крепкие нервы, и он не торопился идти на уступки.

И по мере того как Уолден получал информацию о Германии — ее промышленности, правительстве, вооруженных силах, природных ресурсах, — его все больше волновало, что эта страна в перспективе вполне способна занять место Великобритании как наиболее могущественной державы. Правда, лично его мало беспокоило, какое место занимает Великобритания в мире: первое, второе или девятое. Важно было лишь сохранить независимость. Он любил свою страну и гордился ею. Английская промышленность давала рабочие места миллионам людей, английская демократия считалась образцом для подражания. Население становилось все более образованным, а в результате все большее число граждан получали право голоса. Даже женщины его рано или поздно получат, особенно если перестанут швырять камни в окна. Он любил английские поля и холмы, оперу и мюзик-холлы, хаотичный блеск столицы и замедленный, расслабленный ритм сельской жизни. Он гордился английскими изобретателями, драматургами, бизнесменами и ремесленниками. В целом Англия была чертовски хорошим местом для жизни, и никакому дубиноголовому пруссаку не позволят его изгадить. По крайней мере сам Уолден сделает для этого все от него зависящее.

Но в последнее время его все больше тревожила мысль, так ли много он может сделать, как ему представлялось прежде. Насколько хорошо понимает он современную Англию, в которой существовали теперь анархисты и суфражистки, которой управляли молодые нахалы вроде Черчилля и Ллойда Джорджа, священные основы которой расшатывали такие нарождавшиеся силы, как лейбористская партия и набиравшие на глазах влияние профсоюзы? Внешне тон вроде бы по-прежнему задавали такие, как Уолден — их жены считались сливками светского общества, а сами они опорой истеблишмента, — но страна все более уходила из-под контроля аристократии. И порой осознание этого вызывало у Уолдена приступы глубокой депрессии.

Вошла Шарлотта, своим появлением словно напоминая ему — политика не единственная сфера, где он утрачивал роль лидера. Она так и не сменила платье, в котором пила чай.

— Нам скоро пора ехать, — напомнил ей отец.

— Я, с твоего позволения, хотела бы остаться дома, — сказала она. — Что-то голова разболелась.

— Но ты останешься на ужин без горячего, если сейчас же не предупредишь повариху.

— Обойдусь. Мне принесут чего-нибудь перекусить прямо в спальню.

— Ты действительно бледненькая. Выпей глоток хереса. Он возбуждает аппетит.

— Пожалуй.

Она села, отец налил ей вино в бокал и подал со словами:

— Между прочим, у Энни теперь есть работа и жилье.

— Рада слышать, — холодно отреагировала дочь.

Он тяжело вздохнул и продолжил:

— Должен признать, что в том случае была большая доля моей вины.

— Правда? — Шарлотта казалась искренне изумленной.

«Неужели же я так редко признаю свою неправоту?» — поразился и он сам.

— Меня оправдывает лишь то, что я действительно не знал о… О том, что ее кавалер сбежал, а она постыдилась возвращаться к матери. Но следовало навести о ней справки. Как ты верно заметила, ответственность за нее лежала на мне.

Шарлотта промолчала, но, сидя рядом с ним на диване, взяла за руку. Это его растрогало.

— У тебя доброе сердце, — сказал он, — и я надеюсь, ты всегда останешься такой. Но все же выскажу просьбу, чтобы впредь ты научилась выражать свои самые лучшие помыслы в более корректной форме.

— Я постараюсь, папочка, — ответила она, подняв на него взгляд.

— В последнее время мне не дает покоя мысль, что мы ошибались, до такой степени оберегая тебя от информации об окружающем мире. Само собой, главные решения о твоем воспитании всегда принимала мама, но не стану отрицать, что я почти во всем был с ней согласен. Есть люди, полагающие, что детей вообще не следует изолировать от, скажем так, негативных сторон действительности. Но таких очень немного, и они, как правило, принадлежат к низшим слоям общества.

Они помолчали. По своему обыкновению, Лидия одевалась к ужину целую вечность. Уолдену еще многое хотелось сказать Шарлотте, но он не был уверен, хватит ли смелости. Мысленно он отрепетировал несколько вариантов вступления к такому разговору, но каждый из них в той или иной степени приводил его в смущение. Она же сидела в тишине и словно чего-то от него дожидалась. «Неужели знает, что у меня на уме?» — подумалось Уолдену.

Лидия могла спуститься в любой момент. Сейчас или никогда. Он откашлялся и начал:

— Однажды ты выйдешь замуж за хорошего мужчину и вместе с ним постигнешь все то, что сейчас тебе кажется тайной и, вероятно, вселяет некоторое беспокойство.

«Может, этим и ограничиться? — трусливо подумал он. — Еще есть возможность отступить и замять эту тему. Нет, надо набраться мужества!»

— Но есть кое-что, о чем тебе нужно знать заранее. На самом деле об этом тебе должна рассказать мама, но, поскольку она пока, кажется, не готова, я решил сделать это сам.

Он раскурил сигару просто потому, что надо было чем-то занять руки. Теперь давать задний ход поздно. Оставалась надежда, что появится Лидия и разговор придется прекратить. Но ее все не было.

— Как ты сказала, тебе известно, что делали Энни и тот садовник. Но они не были мужем и женой и только поэтому поступили плохо. А вот если ты замужем, это становится по-настоящему хорошо.

Он чувствовал, что краснеет. Ему бы не хотелось, чтобы дочь сейчас смотрела на него.

— Это, видишь ли, приятно даже чисто в физиологическом смысле, — вынужден был продолжать он. — Невозможно описать словами, трудно с чем-то сравнить… Это… это как жар от углей в камине… Но здесь гораздо важнее другое, чего ты пока себе не представляешь. В этом есть и чудесная сторона, возвышающая духовно. Именно через это передается вся привязанность, вся нежность и все уважение, которые ты ощущаешь к своему супругу, и… конечно же, в этом в огромной степени проявляется любовь мужчины к своей жене. Такие вещи трудно понять, пока ты еще столь молода. Девушкам особенно свойственно пугаться, так сказать, внешне непристойного аспекта… А ведь есть несчастные люди, которые до конца жизни так и не открывают для себя прекрасное в такого рода отношениях. Но если ты будешь стремиться к этому, если выберешь себе в мужья человека достойного, доброго и чувствительного, у тебя все получится прекрасно. Вот что мне хотелось тебе сказать. Надеюсь, я не слишком смутил твою стыдливость?

К его удивлению, она порывисто повернулась к нему и поцеловала в щеку.

— Смутил, но, по-моему, гораздо больше смутился сам.

Он облегченно рассмеялся.

В этот момент вошел Притчард.

— Карета подана, милорд, и ее светлость дожидаются вас в холле.

Уолден поднялся, прошептав:

— Маме пока ни слова о нашем разговоре.

— Я только сейчас начала по-настоящему понимать, почему все считают тебя таким прекрасным человеком, — призналась Шарлотта. — Доброго тебе вечера.

— До завтра, — сказал Уолден. Выходя в вестибюль к жене, он удовлетворенно подумал: «Все-таки хоть что-то мне удается сделать как нужно».

После такого разговора Шарлотта почти передумала идти на митинг суфражисток.

Ведь она была преисполнена бунтарского духа из-за инцидента с Энни, когда увидела самодельную афишу, приклеенную к витрине ювелирного магазина на Бонд-стрит. Крупно выведенные слова «ДАЙТЕ ЖЕНЩИНАМ ПРАВО ГОЛОСА!» привлекли ее внимание, а потом она обнаружила, что зал, в котором намечался митинг, расположен недалеко от ее дома. Списка выступающих не приводилось, но из газет Шарлотта знала, что именно на таких сходках любит появляться без предварительного уведомления знаменитая миссис Панкхерст. Шарлотта задержалась у витрины, чтобы полностью прочитать текст афиши, притворившись (ей нужно было обмануть бдительность сопровождавшей ее Марии), что любуется выставленными за стеклом браслетами. Тогда она и решила непременно пойти на митинг.

Но отец сумел поколебать ее решимость. Для нее оказалось откровением, что он мог не только признавать ошибки, но легко смущался и даже извинялся чуть ли не за каждое свое слово. Однако еще более сильным шоком было услышать, что он говорит о половых сношениях как о чем-то прекрасном. И она не могла больше злиться на него за то, что ее воспитали в полном невежестве по этому поводу. Теперь ей даже стало отчасти понятно, почему так случилось.

Впрочем, у нее по-прежнему оставалось слишком много пробелов в знании жизни, и она все равно не верила, что отец с матерью расскажут ей всю правду о таких вещах, как, например, движение суфражисток. «Я все-таки должна пойти туда», — подумала она.

Шарлотта колокольчиком вызвала Притчарда и попросила, чтобы ей принесли в спальню салат. Потом поднялась наверх. Одно из преимуществ женщины, уже знала она, заключалось в том, что никто не задавал лишних вопросов, если у тебя болела голова. Более того, женщинам как будто даже полагалось время от времени страдать мигренями.

Когда принесли поднос с едой, она немного поковыряла вилкой в тарелке, пока не пришла пора садиться за ужин слугам. Затем быстро надела плащ и шляпку и незаметно выскользнула из дома.

Вечер выдался теплый. Она быстрым шагом направилась в сторону Найтсбриджа. Ею овладело странное ощущение свободы, которому сразу же нашлось объяснение: никогда прежде не ходила она по улицам Лондона без сопровождения. «Я могу делать все, что заблагорассудится, — думала она. — У меня не назначено визитов, и за мной не присматривают. Никто вообще не знает, где я. Можно зайти и поужинать в любом ресторане. Можно взять и сесть на поезд в Шотландию. Можно снять номер в отеле. Интересно было бы еще прокатиться на омнибусе. Я могу съесть яблоко прямо на улице и кинуть огрызок в водосток».

Ей казалось, что она должна бросаться людям в глаза, но на нее никто не обращал внимания. Она почему-то всегда без всяких оснований считала, что стоит оказаться в городе одной, как незнакомые мужчины начнут к ней непременно приставать. В действительности же они совсем не замечали ее. Мужчины вообще не околачивались без дела — все куда-то спешили, одетые в вечерние наряды, шерстяные костюмы или сюртуки. «Что может быть опасного в прогулке по городу?» — недоумевала она. Но вспомнила сумасшедшего в парке и ускорила шаг.

По мере приближения к указанному месту, она стала замечать, что все больше и больше женщин двигаются в том же направлении. Некоторые шли парами или даже целыми группами, но многие держались особняком, как сама Шарлотта. Она сразу почувствовала себя увереннее.

У входа в здание собралась толпа из сотен женщин. Многие нацепили эмблемы суфражисток в пурпурных, зеленых и белых тонах. Кто-то раздавал листовки или продавал номера газеты «Избирательное право для женщин». Неподалеку торчали несколько полицейских с напряженными лицами, на которых читалось и нескрываемое презрение. Шарлотта встала в очередь, чтобы попасть внутрь.

Когда она оказалась у двери, женщина с повязкой дежурной на рукаве попросила заплатить шесть пенсов. Шарлотта непроизвольно обернулась, но тут же поняла, что сейчас с ней нет ни Марии, ни лакея, ни служанки, которые обычно платили за все. Она была одна, а своих денег у нее никогда не водилось. И разумеется, ей и в голову не пришло, что потребуется входная плата. К тому же она понятия не имела, где взять шесть пенсов, если бы даже знала об этом заранее.

— Простите, — сказала она. — У меня нет денег… Я не подумала, что…

И повернулась, чтобы уйти.

Но дежурная остановила ее.

— Ничего страшного, — произнесла она. — Если нет денег, вход для тебя бесплатный.

Женщина говорила как типичная представительница среднего класса, и хотя вид у нее был добрый, Шарлотта могла себе представить, что она думала: «Так хорошо одета, а явилась без гроша!»

— Спасибо, — сказала Шарлотта, — я пришлю вам чек…

И, покраснев до корней волос, вошла в здание. «Какое счастье, что я не отправилась в ресторан и не села в поезд!» — подумала она. Ей никогда прежде не приходилось заботиться о наличных деньгах. Ее сопровождающим выдавались определенные суммы на мелкие нужды, отец имел открытые счета во всех магазинах Бонд-стрит, а если ей хотелось пообедать в «Клариджес»[282] или выпить чашку чая в кафе «Ройал», достаточно было оставить свою карточку, чтобы счет прислали опять-таки отцу. Но вот компенсировать такой расход, как сегодня, он согласился бы едва ли.

Она нашла в зале свободное место в одном из первых рядов, потому что после такой передряги, не хотела пропустить ничего важного. «Если отныне я стану посещать подобные митинги часто, — подумала она, — нужно как-то раздобыть любую наличность: пусть это будут потертые медяки, золотые соверены или самые мятые банкноты — не важно».

Шарлотта посмотрела по сторонам. Зал был почти полон. Преобладали, естественно, женщины, лишь кое-где мелькали мужские лица. В основном здесь присутствовали представительницы среднего класса, носившие не кашемир и шелка, а саржу и хлопок. Бросались в глаза несколько дам, явно принадлежавших к более элитному слою общества, но они держались скромно, не блистали драгоценностями и, подобно самой Шарлотте, надели неброские плащи и шляпки, словно стремились слиться с толпой. А вот женщин, явно принадлежавших к рабочему классу, в аудитории вообще не было заметно.

На сцене установили стол, задрапированный в пурпурно-зелено-белые цвета с лозунгом: «Требуем избирательного права для женщин!» Поверх стола возвышался небольшой пюпитр для ораторов. Позади в ряд выстроились шесть стульев.

Шарлотта подумала: «Я нахожусь среди женщин, восставших против власти мужчин!» И она пока не знала, гордиться ей этим или ощущать стыд.

В зале раздались аплодисменты, когда на сцену поднялись пять женщин. Все они были одеты с безукоризненным вкусом, пусть и не по последней моде, — никаких узких юбок и высоких шляп. «Неужели это они крушат витрины, режут ножами полотна в картинных галереях и взрывают бомбы? Для этого у них слишком респектабельный вид».

Начались выступления. Но в речах Шарлотта мало что понимала. Говорили об организации, финансировании, петициях, поправках, разделении обязанностей и перевыборах. Шарлотта почувствовала разочарование — так она не узнает ничего нового. Быть может, ей сначала нужно прочитать всю их литературу, а уже потом приходить на митинги, и тогда она начнет понимать происходящее? Когда минул почти час, она готова была встать и уйти. Но очередную ораторшу вдруг прервали на полуслове.

В дальнем углу сцены появились еще две женщины. Одной из них оказалась крупного сложения девица в кожаном костюме шофера. Рядом с ней шла, опираясь на ее руку, невысокая хрупкая леди в бледно-зеленом демисезонном пальто и широкополой шляпе. Зал снова разразился аплодисментами. Женщины из президиума встали. Аплодисменты звучали все громче, доносились выкрики и приветствия. Сидевшая рядом с Шарлоттой дама вскочила на ноги первой, а через несколько секунд, следуя ее примеру, уже весь зал — добрая тысяча женщин — аплодировал стоя.

Миссис Панкхерст медленно подошла к пюпитру.

Шарлотта находилась достаточно близко, чтобы как следует рассмотреть ее. Таких, как она, принято называть симпатичными. Темные, глубоко посаженные глаза, широкий прямой рот, четко очерченный подбородок. Она могла бы сойти за красавицу, если бы не слишком плотный и приплюснутый нос. Неоднократное пребывание в тюрьмах и голодовки оставили след в чрезвычайной худобе ее лица и рук, а коже придали желтоватый оттенок. В целом она производила впечатление человека слабого здоровьем и переутомленного.

Миссис Панкхерст подняла руку, и аплодисменты мгновенно смолкли.

Потом она заговорила. Голос оказался неожиданно мощным и четким, хотя она и не думала выкрикивать слова в столь большом зале. Шарлотта не без удивления отметила ее ланкаширский выговор.

— В тысяча восемьсот девяносто четвертом году, — начала она, — меня избрали в манчестерский опекунский совет ответственной за работные дома[283]. И, впервые оказавшись в таком месте, я пришла в ужас, увидев девочек семи-восьми лет от роду, которые, стоя на коленях, отскребали грязь с каменных полов длинных коридоров. И зимой, и летом эти малышки носили тонкие бумазейные платьица с глубоким вырезом и короткими рукавами. Переодеться ко сну им было не во что, потому что ночные рубашки считались для нищенок слишком большой роскошью. А тот факт, что они почти поголовно страдали от бронхита, прежним опекунам не казался достаточным основанием, чтобы переодеть их во что-то чуть более теплое. Нужно ли говорить, что до моего появления там все опекуны были мужчинами?

Я обнаружила в том работном доме беременных женщин, которым поручали самый тяжелый труд почти до самого появления их младенцев на свет. Многие из них были очень и очень молоды — сами почти что дети, — которые, разумеется, никогда не были замужем. И таким вот молодым матерям разрешалось оставаться в больнице после родов не более двух недель. А потом их ставили перед выбором. Они могли остаться в работном доме и продолжать непосильный труд, но при этом их разлучали с новорожденными детьми. Или убираться на все четыре стороны. То есть либо по-прежнему влачить нищенское существование, либо уйти с двухнедельным младенцем на руках без надежды, без дома, без денег. И куда же они могли податься? Что стало с этими юными матерями? Какая судьба постигла их несчастных малышей?

Шарлотту потрясло публичное обсуждение столь деликатных тем. Незамужние матери… сами почти девочки… бездомные, без гроша за душой… И зачем в работных домах их разлучают с детьми? Неужели все это правда?

Но худшее ей еще только предстояло услышать.

Голос миссис Панкхерст стал еще звонче.

— По нашим законам, если мужчина, сломавший молоденькой девочке жизнь, способен единовременно внести в пользу детского приюта сумму в двадцать фунтов, такой сиротский дом не может быть подвергнут проверке. При условии, что содержатель приюта берет к себе только одного ребенка в каждом конкретном случае, а двадцать фунтов уплачены и ни один инспектор не имеет права проследить судьбу младенца.

Содержатели приютов… мужчины, ломающие жизни девочкам, — все эти слова Шарлотта слышала впервые, но не нуждалась в объяснениях, чтобы понять их смысл.

— Разумеется, детишки в таких приютах мрут как мухи, но содержатели быстро находят им замену. Многие годы женщины борются за изменения в законе «О бедности», чтобы дать защиту внебрачным младенцам и заставить богатых негодяев нести ответственность за детей, которых они заводят на стороне. Попыткам внести поправки в этот закон несть числа, но все они провалились… — Ее голос перешел в страстный крик. — Потому что проблема никого не волнует, кроме самих женщин!

Зал снова начал неистово аплодировать, а соседка Шарлотты воскликнула:

— Слушайте! Слушайте правду!

Шарлотта повернулась к ней и схватила за руку.

— Так это правда? — горячо спросила она. — Неужели все так и есть?

Но в этот момент миссис Панкхерст уже продолжила свою речь:

— Жаль, у меня не хватит ни времени, ни сил, чтобы поведать вам обо всех трагедиях, свидетельницей которых я была, когда состояла членом того опекунского совета. Стараясь хоть немного помочь нуждающимся из общественной кассы, я сталкивалась с вдовами, отчаянно боровшимися, чтобы сохранить свои дома и целостность своих семей. Но закон разрешал мне выдавать лишь ничтожные, совершенно недостаточные суммы, а если у женщины был только один ребенок, то ей не полагалось вообще никаких денег — единственным выходом для нее оставался работный дом. А ведь даже матерей, все еще кормящих младенцев грудью, наш закон приравнивает к полноценным, работоспособным мужчинам. И речь идет о тех самых женщинах, предназначение которых, как нас лицемерно уверяют, состоит в том, чтобы сидеть дома и заниматься воспитанием детей. Можете представить, как я изумляла своих коллег-мужчин, заявляя: «Вот увидите, как только женщины смогут голосовать на выборах, матери на деле получат право оставаться дома и растить детишек!»

В тысяча восемьсот девяносто девятом году я получила назначение в манчестерское бюро регистрации рождений и смертей граждан. И уже с опытом работы в опекунском совете за плечами все равно не переставала снова и снова удивляться, какими ничтожными правами пользуются в нашем государстве женщины и дети. Ко мне в контору приходили тринадцатилетние девочки, чтобы зарегистрировать рождение у них детей — естественно, детей внебрачных. По закону вступать в половые связи добровольно разрешено только с шестнадцати лет, но мужчины, как правило, на голубом глазу заявляли, что считали девочку старше. Так вот, во время моего пребывания в этой должности одна из матерей незаконнорожденных младенцев выставила свое дитя на холод, и ребенок умер. Ее потом судили за убийство и приговорили к смертной казни. А мужчина, который, если судить по справедливости, и был главным виновником трагедии, не понес никакого наказания вообще.

В те годы я часто задавалась вопросом, что делать, как найти решение проблемы? Тогда я вступила в лейбористскую партию, надеясь, что создаваемые ею местные советы могут привнести жизненно необходимые перемены в те сферы жизни, которые серьезные политики просто не имеют права игнорировать. Но ничего не вышло.

Между тем мои дочки подрастали. И вот однажды Кристабель поразила меня до глубины души. «Сколько лет ты и другие женщины просите дать вам право голоса? — спросила она и добавила: — Лично я просто собираюсь взять его сама». И с того дня я живу под двумя девизами. Один остался прежним: «Дайте женщинам избирательное право!» А второй: «Лично я собираюсь взять его сама!»

Кто-то выкрикнул:

— Так сделай это!

И по залу пронеслась новая волна аплодисментов и одобрительных возгласов. У Шарлотты все поплыло перед глазами. Подобно Алисе из сказки, она словно прошла сквозь зеркало и попала в мир, где ничто не было тем, чем казалось на первый взгляд. Газеты много писали о суфражистках, но никогда не упоминали про закон «О бедности», о тринадцатилетних матерях (неужто такое вообще возможно?) или о маленьких девочках, страдающих от бронхита в работных домах. Шарлотта, вероятно, и не поверила бы во все это, если бы перед глазами не стоял живой пример Энни, вполне достойной девушки из Норфолка, каких много, вынужденной спать на лондонской мостовой, после того как ей сломал жизнь мужчина. Что значили несколько разбитых витрин магазинов в сравнении с подобными ужасами?

— Сколько лет мы терпели, прежде чем запалить факел воинствующего суфражизма? Мы уже исчерпали все остальные возможности, и за многие годы напряженной работы и самопожертвования хорошо усвоили, что правительство никогда не пойдет на уступки закону и справедливости. Его можно только вынудить уступить, если оно поймет, что нет другого выхода. Поэтому нам необходимо дестабилизировать все аспекты жизни английского общества. Мы должны показать, что законы в Англии не действуют, а ее правосудие давно превратилось в фарс. Нам нужно дискредитировать правительство этой страны в глазах народов всего мира. Надо нанести урон престижу английского спорта и бизнеса, крушить материальные ценности, деморализовать так называемый высший свет, пристыдить церковников, нарушить весь устоявшийся веками порядок жизни! Мы должны развязать партизанскую войну, чтобы однажды сам английский народ потерял терпение и обратился к властям с призывом: «Мы хотим, чтобы этому положили конец. И если для этого необходимо предоставить женщинам Англии право голоса, пусть они его получат». И вот тогда мы погасим факел войны.

Один из крупнейших американских политиков, Патрик Генри, так сформулировал причины, чтобы начать революцию и войну за независимость от Англии: «Мы подавали петиции, мы протестовали, мы умоляли, мы падали ниц к подножию королевского трона, но все было напрасно. Теперь настала пора сражаться — повторяю, сэр, мы должны сражаться». Как видите, Патрик Генри считал убийство людей допустимым способом, чтобы добиться политической свободы для мужчин. Мы, суфражистки, никогда не допускали и не допустим такого. Наоборот, движущей силой воинствующего суфражизма является глубочайшее и подлинное уважение к человеческой жизни.

Именно придерживаясь этого принципа, вели свою войну наши женщины в течение последнего года. Тридцать первого января были облиты кислотой несколько полей для гольфа. Седьмого и восьмого февраля перерезаны телеграфные и телефонные провода, в результате чего почти на сутки прервалась связь между Лондоном и Глазго. В том же месяце разбиты витрины ряда фешенебельных мужских клубов столицы и стекла в теплицах для разведения орхидей в Кью, что привело к гибели от холода нескольких ценных растений. Выставочный зал королевских драгоценностей в Тауэре подвергся атаке, в ходе которой также были разбиты демонстрационные витрины. Восемнадцатого февраля была частично разрушена новая загородная резиденция, которую строит для себя в Уолтон-он-зе-Хилл мистер Ллойд Джордж, причем взрыв бомбы там мы осуществили рано утром задолго по появления на стройплощадке рабочих.

Все это привело к тому, что тысячи наших соратниц были брошены в тюрьмы, где перенесли неисчислимые страдания и вышли на свободу больными и обессиленными физически, но не утратившими силы духа. Имей женщины в нашем обществе равные права, ни одна из них не считалась бы преступницей, поскольку все они искренне верили, что благополучие нации требует действий, которые они совершили, и жертв, на которые пошли. Они считают, что жуткое зло, укоренившееся в основе нашей цивилизации, не может быть уничтожено без предоставления права голоса женщинам. И у властей есть способ прекратить нашу борьбу, положить конец отчаянным мерам агитации, но он заключается не в том, чтобы чинить над нами расправу!

— Верно! — поддержал ее кто-то из зала.

— Он не в том, чтобы сажать нас за решетку!

И вся аудитория дружно выкрикнула:

— Нет!

— Он лишь в том, чтобы принять наконец давно назревшие решения!

— Да!

Шарлотта поймала себя на том, что кричит вместе с остальными. Миниатюрная женщина на сцене словно излучала праведный гнев. Ее глаза сверкали, кулачки были сжаты, подбородок гордо вздернут вверх, а голос то гремел, то срывался от переполнявших ее эмоций.

— Жар страданий, пожирающий наших сестер в застенках, опаляет всех нас. Мы страдаем вместе с ними, мы разделяем их скорбь, но мы по достоинству оценим их жертвы, когда победим. Пламя нашей борьбы разбудит многих из тех, кто еще благостно дремлет. «Поднимайтесь!» — и они встанут в наши ряды, не желая больше терпеть произвол. Оно поможет обрести способность говорить тем, кто был до сих пор нем, и они понесут дальше в народ слово нашей правды. И сияние этого пламени будет видно издалека. Оно осветит путь всем страдающим от угнетения и вселит в их сердца новую надежду. Потому что воодушевление, овладевшее нами, современными женщинами, невозможно задавить. Это сильнее любой тирании, жестокости и насилия. Это — сильнее — даже — самой — смерти!

Позднее в тот же день Лидией стали овладевать подозрения, вселявшие ужас.

Сразу после обеда она ушла в свою комнату, чтобы прилечь. И не могла думать ни о ком, кроме Максима. Она признавалась себе, что все еще легко подпадает под магнетизм его личности — глупо отрицать это. Но теперь и она не была уже прежней беспомощной девочкой. У нее выработался собственный характер. И ее переполняла решимость не терять контроля над собой, не позволить Максиму разрушить ту спокойную и размеренную жизнь, которую она так старательно для себя построила.

Ей приходили на ум вопросы, которые она так ему и не задала либо не получила вразумительных ответов. Что он делает в Лондоне? Как зарабатывает на жизнь? Каким образом узнал, где найти ее?

Притчарду он назвал вымышленное имя. И понятно: он опасался, что она его на порог не пустит. Только сейчас до нее дошло, почему сочетание «Константин Дмитриевич Левин» показалось ей знакомым — так звали героя «Анны Карениной», той самой книги, которую она покупала при их первой встрече. Псевдоним с двойным дном, лукавый символ, пробуждавший смутные воспоминания, как вкус любимой в детстве еды. Они ведь много спорили об этом романе. «Он потрясающе правдив», — настаивала Лидия, знавшая, что такое необузданная страсть, проснувшаяся в душе респектабельной женщины из высшего общества. Лидия сама чувствовала себя Анной. «Но ведь в действительности книга не об Анне, — возражал Максим. — Она о Левине и его исканиях ответа на вопрос: «Как мне жить?»». По мнению Толстого, он должен был сердцем понять, что для него правильно. А Максим видел в этом только пустопорожнее морализаторство — намеренно оторванное от исторического, экономического и психологического контекста, — которое и привело к полной некомпетентности и деградации российского правящего класса. Он говорил об этом в тот вечер, когда они ели соленые грибы, а она впервые попробовала водку. На ней было бирюзовое платье, от чего ее серые глаза стали почти голубыми. Максим начал целовать ей пальцы на ногах, а потом…

Да, это был ловкий ход — напомнить ей обо всем одним только именем.

Интересно, он в Лондоне уже давно или приехал ненадолго, чтобы встретиться с Алексом? Неужели нужно добиваться приема у русского адмирала в Лондоне, чтобы просить об освобождении из тюрьмы простого матроса в России? Лидия лишь теперь заподозрила, что Максим и здесь с ней лукавил. В конце концов, он оставался анархистом. Но если в 1895 году был противником насилия, то, кто знает, в какую сторону могли измениться его взгляды теперь?

«Если бы Стивен узнал, что я сообщила анархисту, где найти Алекса…»

Эта мысль не давала ей покоя за чаем. Она мучила ее, пока горничная делала ей прическу, из-за чего работа шла кое-как, и в итоге волосы лежали ужасно. И за ужином она была сама не своя, наверняка показавшись излишне чопорной маркизе Куортской, мистеру Чемберлену и молодому человеку по имени Фредди, постоянно высказывавшему вслух надежду, что в недомогании Шарлотты нет ничего серьезного.

Ей вспомнился порез на руке Максима, заставивший его вскрикнуть от боли, когда она случайно сжала ему пальцы. Рану Лидия видела лишь мельком, но она показалась достаточно серьезной, чтобы на нее наложили швы.

И тем не менее только ближе к ночи, сидя в спальне перед зеркалом и расчесывая волосы, она вдруг осознала, что могла существовать связь между Максимом и тем умалишенным в парке.

При этом она так перепугалась, что уронила тяжелую расческу с позолоченной ручкой на туалетный столик и разбила флакон с духами.

«А если Максим приехал в Лондон, чтобы убить Алекса?

Предположим, это Максим напал на их экипаж в парке, но не ради ограбления, а чтобы расправиться с Алексом. Был ли мужчина с револьвером одного с Максимом роста и сложения? Да, примерно. К тому же Стивен ранил его шпагой…»

Затем Алекс спешно покинул их дом (именно потому, как она поняла теперь, что знал: мнимое ограбление на самом деле было покушением на его жизнь), а Максим потерял его след, и это-то и привело его к ней…

Лидия вгляделась в свое отражение в зеркале и увидела женщину с серыми глазами, светлыми бровями и волосами, с красивым лицом, но куриными мозгами.

Неужели это правда? Разве мог Максим так воспользоваться ее доверчивостью? Да, мог! Ведь все эти девятнадцать лет он считал, что она предала его.

Лидия собрала осколки флакона в носовой платок и вытерла со столика разлившиеся духи. Она не знала, что делать. Необходимо предупредить Стивена. Но как? «Да, между прочим, тут утром ко мне заглянул один анархист и спросил, где найти Алекса, а поскольку он когда-то был моим любовником, я все ему рассказала…» Нет, нужно придумать что-то другое. Какое-то время она размышляла над этим. Когда-то Лидия могла считаться экспертом по части притворства и обмана, но у нее давно не было практики. В итоге она решила, что вполне подойдет история, куда можно приплести всю ту ложь, которую Максим преподнес ей и Притчарду.

Она надела кашемировый халат поверх шелковой ночной рубашки и прошла в спальню к Стивену.

Муж сидел перед окном в пижаме с бокалом бренди в одной руке и сигарой в другой и любовался залитым лунным светом парком. Стивен был несказанно удивлен ее появлением, поскольку прежде на ночь всегда приходил к ней сам. Он поднялся, расплывшись в улыбке, и обнял ее. Лидия сразу поняла: супруг неверно истолковал цель ее прихода, решив, что ей захотелось заняться с ним любовью.

— Мне нужно с тобой поговорить, — остудила она его пыл.

Он отпустил ее с явным разочарованием.

— В такое время?

— Да. Потому что, как мне кажется, я совершила глупейшую ошибку.

— Тогда тебе действительно лучше обо всем мне рассказать.

Они сели по противоположные стороны от холодного камина. Лидия сейчас даже пожалела, что пришла не ради любви.

— Сегодня утром мне нанес визит мужчина, — начала она. — Он заявил, что был знаком со мной в Петербурге. И в самом деле, имя показалось мне знакомым, и я даже вроде бы припомнила его… Ну, ты знаешь, как это порой бывает…

— Как его фамилия?

— Левин.

— Продолжай.

— Он сказал, что хочет встретиться с князем Орловым.

При этих словах Стивен вдруг напрягся.

— С какой целью? — спросил он.

— Якобы по поводу какого-то матроса, которого несправедливо посадили в российскую тюрьму. И этот… Левин… хотел обратиться с личной просьбой, чтобы несправедливость исправили.

— Что ты ему сказала?

— Посоветовала искать князя в отеле «Савой».

— Проклятие! — не сдержался Стивен, но тут же пожалел об этом и добавил: — Прости, сорвалось.

— Только потом до меня дошло, что Левин мог оказаться не тем, за кого себя выдает. У него была рана на руке, а я же помнила, как ты ударил шпагой того сумасшедшего в парке… И после этого у меня появились недобрые предчувствия… Скажи, я действительно совершила ужасную ошибку?

— Даже если так, в том нет твоей вины. На самом деле виноват во всем только я. Мне следовало сразу рассказать тебе правду о том бандите в парке, но не хотелось понапрасну тревожить. И это оказалось неправильным.

— Бедный Алекс! — сказала Лидия. — Не могу себе представить, чтобы кто-то замыслил убить его. Он такой славный.

— Как выглядел этот Левин?

Вопрос застал Лидию врасплох. На мгновение она попыталась вообразить «Левина» неизвестным преступником, но вовремя сообразила, что вынуждена теперь описать Максима.

— О… Он высокого роста, худощавый, с темными волосами, примерно моего возраста, явно русский, вполне располагающее к себе лицо, но все в морщинах…

Она замолчала.

«И я так тоскую по нему».

Стивен решительно поднялся.

— Мне надо разбудить Притчарда, чтобы он отвез меня в отель.

Лидии хотелось в этот момент воскликнуть: «Не надо! Давай лучше ляжем вместе в постель. Мне так нужны сейчас твои тепло и ласка».

Но она лишь сказала:

— Мне очень жаль.

— Быть может, это даже к лучшему, — ошарашил ее муж.

— В каком смысле? — удивленно спросила Лидия.

— Теперь, как только он явится в «Савой», чтобы убить Алекса, я схвачу его.

И Лидия вдруг отчетливо осознала, что все это кончится тем, что один из двух мужчин, которых она любила в своей жизни, убьет другого.

Максим бережно вынул бутыль с нитроглицерином из раковины. Комнату он пересек, как будто шел босиком по битому стеклу. Его подушка лежала на матраце. Прореху в ней он расширил до длины примерно в шесть дюймов и вложил сосуд внутрь. Потом уплотнил набивку вокруг него так, чтобы бомба, как в коконе, покоилась в изолировавшем ее от ударов материале. Подняв подушку двумя руками, как запеленутого младенца, он поместил ее в свой заранее открытый чемоданчик и, заперев замки, вздохнул с некоторым облегчением.

Облачившись в плащ, шарф и свою респектабельную шляпу, Максим осторожно поставил чемодан на ребро, а потом поднял.

И вышел из дома.

Путь до Вест-Энда представлялся сплошным кошмаром.

Само собой, он не мог воспользоваться велосипедом, но и поход пешком изматывал нервы. Каждую секунду ему представлялся лежавший внутри подушки сосуд из коричневого стекла, с каждым шагом он ощущал волну сотрясения, которая от его тела через руку передавалась чемодану. Мысленно он воображал, как молекулы нитроглицерина начинают вибрировать все активнее и быстрее.

По дороге ему попалась женщина, мывшая тротуар перед дверью своего дома. Опасаясь поскользнуться на влажном камне, Максим вышел на проезжую часть, услышав вслед:

— Ножки боишься промочить, щеголь недоделанный?

В Юстоне из ворот фабрики неожиданно вывалилась группа подростков-учеников, пинавших перед собой мяч. Максим в ужасе замер, пока они обежали его, толкаясь и пытаясь отнять мячик друг у друга. Но затем кто-то сильным ударом отправил его через забор, и футболисты исчезли так же стремительно, как и появились.

Переход через Юстон-роуд оказался сродни танцу смерти. Он простоял у края мостовой добрых пять минут, дожидаясь более или менее большого просвета в потоке транспорта, но в итоге все равно пришлось пересечь улицу почти бегом.

На Тотнэм-Корт-роуд он зашел в дорогой магазин канцелярских принадлежностей. В лавке не было других покупателей и стояла полная тишина. Максим бережно поставил чемоданчик на прилавок. Продавец в коротком сюртучке обратился к нему:

— Что вам будет угодно, сэр?

— Мне нужен конверт.

— Как, всего один? — удивленно вскинул брови продавец.

— Да.

— Вам требуется конверт для какой-то особой цели, сэр?

— Нет, самый обычный, но высокого качества.

— У нас есть голубые, цвета слоновой кости, кремовые, бежевые…

— Белый.

— Очень хорошо, сэр!

— И лист бумаги.

— Один лист бумаги. Слушаюсь, сэр.

С него слупили целых три пенса. При обычных обстоятельствах он бы сбежал не расплатившись, но не с бомбой в чемодане.

По тротуарам Чаринг-Кросс-роуд двигалась обычная плотная толпа пешеходов, торопившихся на работу в окрестные магазины и конторы. Казалось совершенно невозможным пройти сквозь нее так, чтобы тебя ни разу не толкнули. Постояв немного в подворотне и гадая, как поступить, Максим решил нести чемоданчик, прижав двумя руками к груди, чтобы максимально защитить от случайного удара.

На Лестер-сквер он нашел приют в отделении банка. Там он уселся за один из столов, за которым клиенты обычно выписывают чеки. К его услугам оказались встроенная чернильница и целый набор перьевых ручек. Чемодан он пристроил на полу, зажав между ног. На какое-то время появилась возможность расслабиться, хотя вокруг бесшумно сновали клерки с документами в руках. Максим взял одну из ручек и вывел на конверте:

Потом сложил чистый лист бумаги пополам и сунул внутрь. Сделал он это только для плотности — конверт не должен был казаться пустым. Облизал заранее намазанный клеем край и запечатал «письмо». Затем с большой неохотой поднял с пола чемодан и вышел из банка.

На Трафальгарской площади он смочил в фонтане носовой платок и немного остудил лицо.

Миновав вокзал Чаринг-Кросс, Максим пошел на восток вдоль набережной Темзы. У моста Ватерлоо группа уличных мальчишек расположилась вдоль парапета, обстреливая камнями пролетавших над водой чаек. Максим выбрал одного из них, казавшегося наиболее сообразительным, и обратился к нему:

— Хочешь получить пенни?

— А то!

Восприняв ответ как положительный, Максим спросил:

— У тебя руки чистые?

— А то! — Мальчишка продемонстрировал пару чумазых ладоней.

«Что ж, придется с этим смириться», — подумал Максим.

— Знаешь отель «Савой»?

— Как свои пять!

Максим заключил, что по смыслу это равнозначно «А то!» и подал беспризорнику письмо и пенни.

— Медленно досчитай до ста, а потом отнеси в отель это письмо. Понял меня? — спросил он.

— А то!

Максим поднялся с набережной на мост. По нему тоже двигалась толпа в котелках, но преимущественно в одном направлении. Максим влился в поток пешеходов.

Он еще успел зайти в лавчонку газетчика, чтобы купить свежий номер «Таймс». Когда же выходил оттуда, в дверь ворвался какой-то молодой человек. Вытянув руку вперед, Максим остановил его, заорав:

— Смотри, куда прешь!

Мужчина уставился на него в изумлении. Уже с улицы Максим услышал его реплику, обращенную к продавцу:

— Психов развелось, доложу я вам!

— Иностранец, видите ли, — отозвался торговец.

Свернув со Стрэнда, Максим вошел в отель и уселся в вестибюле, снова поместив чемодан между ног. «Теперь уже ждать недолго», — мелькнула у него мысль.

Из выбранного им кресла отлично просматривались и вход, и стойка портье. Максим сунул руку в карман и сделал вид, что взглянул на часы, которых у него не было и в помине. Потом развернул газету и приготовился ждать, играя роль человека, прибывшего на деловую встречу слишком рано.

Чемодан он задвинул как можно дальше, а ноги, наоборот, вытянул, чтобы предохранить бомбу от случайного контакта с каким-нибудь неосторожным постояльцем, потому что в холле околачивалось множество людей. Было около десяти утра. «Представители элиты как раз в это время привыкли завтракать», — прикинул Максим. Сам он ничего не ел, но, по понятным причинам, голода не чувствовал.

Поверх газеты он присмотрелся к людям в вестибюле. Заметил двоих мужчин, которые, судя по виду, вполне могли оказаться сыщиками. Способны ли они помешать его бегству? «Едва ли, — решил он. — Услышав взрыв, они не смогут определить, кто из многих десятков людей, непрерывно входивших в гостиницу, его устроил. Мои приметы никому не известны. Эти двое переполошатся, только заметив, что кто-то гонится именно за мной. Значит, надо сделать так, чтобы никакой погони не было».

Он начал беспокоиться, появится ли беспризорник. В конце концов, свое пенни парень уже получил. Возможно, давно швырнул конверт в реку, а сам пошел в кондитерскую за лакомствами. Что ж, тогда Максиму придется проделать трюк с самого начала, надеясь найти в следующий раз честного гонца.

Он читал статью в «Таймс», каждые несколько секунд поднимая глаза. Правительство вынашивало планы заставить тех, кто вносил деньги в Фонд социально-политического союза женщин, возмещать ущерб, причиненный действиями суфражисток. Для этого готовился специальный законопроект. «Насколько же недальновидным становится любое правительство, — усмехнулся Максим, — когда пытается проявлять непреклонность. Ясно же, что дотации продолжат давать, но теперь уже на условиях анонимности».

«Где же этот чертов мальчишка?»

Еще его волновал вопрос, чем в данный момент занят Орлов. Наиболее вероятным представлялось, что он сейчас находится в своем номере, расположенном всего в нескольких десятках ярдов от Максима, и завтракает, бреется, пишет письмо или ведет переговоры с Уолденом. «Я хотел бы убить и Уолдена тоже», — думал Максим.

В любую минуту оба могли спуститься вниз и оказаться в вестибюле. Хотя особенно полагаться на это не стоило. «И все же как я поступлю, если увижу их?»

«Брошу бомбу и умру счастливым», — решил он.

И тут сквозь стеклянную дверь он заметил своего посланца. Тот подобрался к гостинице со стороны узкого переулка. Максим видел в его руке свой конверт, причем держал он его за уголок так брезгливо, словно грязным было именно письмо, а не его собственные руки. Паренек хотел войти, но его остановил швейцар в цилиндре. Между ними состоялся разговор, неслышный внутри, а потом мальчишка исчез. Зато в холл вошел швейцар с конвертом.

Максим напрягся. Сработает или нет?

Швейцар передал письмо старшему портье.

Тот оглядел конверт, взял карандаш, что-то написал в правом верхнем углу — наверняка номер комнаты! — и подозвал коридорного.

Пока все шло по плану!

Максим встал, плавно поднял с пола чемодан и направился в сторону лестницы.

Коридорный обогнал его на площадке второго этажа и продолжил подъем.

Максим следовал за ним.

Все получалось даже как-то слишком легко.

Он отпускал коридорного на один лестничный пролет и ускорял шаги, чтобы не потерять из вида. На последнем этаже посыльный вошел в проход между номерами. Максим остановился, наблюдая за ним.

Мальчишка постучался в одну из комнат, ему открыли. Показалась рука и взяла конверт.

«Все! Ты попался, Орлов!»

Мальчишка-посыльный разыграл традиционную пантомиму, будто торопится уходить, но его позвали обратно. Слов Максим не расслышал, видел только, как тому вручили чаевые и он сказал:

— Спасибо вам большое, сэр. Вы очень добры.

Дверь закрылась.

Максим пошел в сторону номера. Коридорный заметил чемодан в его руке и потянулся к нему:

— Позвольте помочь вам, сэр.

— Не надо! — резко ответил Максим.

— Как вам будет угодно, сэр. — И коридорный удалился.

Максим подошел к двери номера Орлова. Неужели нет даже охранника? Такой, как Уолден, возможно, и не мог предположить, что убийца проникнет на верхний этаж фешенебельного отеля, но сам-то Орлов — стреляный воробей. На мгновение у Максима возникли сомнения. Быть может, вернуться, все еще раз обдумать и произвести более тщательную разведку? Но нет! Он подобрался к Орлову слишком близко.

Максим поставил чемодан на ковровую дорожку при входе в комнату, открыл его, запустил руку в подушку и бережно извлек коричневую бутыль.

Медленно выпрямился.

И постучал в дверь.

Глава 8

Уолден осмотрел конверт. Адрес был надписан четким, но лишенным каких-либо особенностей почерком. Очевидно только, что писал иностранец. Англичанин адресовал бы письмо «Князю Орлову» или «Князю Алексею», но никогда «Князю А.А. Орлову». Уолдену и хотелось бы узнать, что внутри, но Алекс тихо уехал из отеля еще ночью, и вскрывать письмо в его отсутствие значило нарушить тайну переписки другого джентльмена.

Он лишь передал конверт Бэзилу Томсону, которому было плевать на подобные предрассудки. Полицейский быстро вскрыл письмо и достал лист бумаги.

— Здесь пусто, — сказал он.

В дверь постучали.

И все тут же заняли свои позиции. Уолден отошел к окну, чтобы быть подальше от двери и уйти с возможной линии огня. Он встал позади дивана, готовый залечь в любую секунду. Два сыщика расположились по сторонам комнаты с пистолетами в руках. Томсон же возвышался во весь рост прямо по центру, лишь частично укрывшись за массивным мягким креслом.

Стук повторился.

— Входите, не заперто! — откликнулся Томсон.

Дверь открылась, и вот убийца появился перед ними.

Уолден невольно вцепился в край дивана. Этот человек действительно выглядел устрашающе.

Высокий мужчина в котелке и черном плаще, застегнутом на все пуговицы до самой шеи. Удлиненной формы изможденное, бледное лицо. В левой руке — большой сосуд из коричневого стекла. Он мгновенно обвел комнату глазами и понял, что это ловушка.

Подняв бутыль, убийца выкрикнул одно слово:

— Нитро!

— Не стрелять! — тут же рявкнул своим детективам Томсон.

Уолден похолодел от страха. Он знал, что такое нитроглицерин. Если сосуд упадет на пол, они все погибнут. Ему так хотелось жить — а теперь он мог в долю секунды превратиться в пепел, сгорев в адском пламени взрыва.

Мертвая тишина затягивалась. Никто не двигался с места. Уолден не сводил глаз с лица преступника. Это было умное, злое, исполненное решимости лицо. В эти жуткие мгновения каждая его черта, казалось, глубоко впечатывалась в память Уолдена: нос с горбинкой, широкий рот, печальные глаза, густые черные волосы, видневшиеся из-под полей шляпы. «Это сумасшедший? — мелькнула мысль у Уолдена. — Или он до такой степени озлоблен? Бессердечен? Или же просто садист?» В лице читалось одно: этому человеку неведом страх.

Молчание нарушил Томсон:

— Сдавайтесь! Поставьте сосуд на пол. Не делайте глупостей.

Уолден же лихорадочно соображал: «Если полицейские откроют огонь и мужчина упадет, успею ли я подхватить бутыль до того, как она коснется пола? Нет, не успею».

Убийца продолжал стоять молча, высоко держа бутыль над головой. «Он смотрит на меня, а не на Томсона, — понял вдруг Уолден. — Он словно изучает меня, впитывает каждую подробность, хочет понять, что я собой представляю. Здесь что-то личное. Я ему интересен так же, как и он мне. Теперь, поняв, что Алекса тут нет, как он поступит?»

Между тем убийца обратился к Уолдену по-русски:

— А вы не такой тупой, как кажетесь на первый взгляд.

«Неужели он готов покончить с собой? — думал Уолден. — Угробит себя, а заодно и всех нас. Надо втянуть его в разговор…»

А потом мужчина пропал из вида.

Из коридора донесся топот ног. Уолден бросился к двери, но остальные трое опередили его.

В коридоре полицейские присели на колено, целясь из пистолетов. Уолден видел, как убегает преступник. Его шаги были неестественно затянутыми и плавными, левую руку он держал вытянутой вдоль тела, чтобы и на бегу бутыль оставалась в максимально статичном положении.

«Если она взорвется сейчас, — прикидывал Уолден, — достанет нас взрыв на таком расстоянии? Вероятно — нет».

Точно так же оценил ситуацию Томсон.

— Огонь! — скомандовал он.

Раздались два выстрела.

Убийца остановился и повернулся к ним.

«Ранен он или нет?»

Но в этот момент, сделав широкий замах, преступник метнул сосуд в их сторону.

Томсон и двое его подчиненных мгновенно растянулись на полу и вжались в него. Но Уолден сразу понял, что если нитроглицерин взорвется рядом с ними, это их не спасет.

Вращаясь в воздухе, бутыль летела к ним. Удариться в пол она должна была всего футах в пяти от Уолдена. Если она разобьется, смертоносного взрыва не избежать!

И Уолден, вытянув вперед руки, бросился навстречу летевшему снаряду, описывавшему пологую дугу. И поймал сосуд. Пальцы скользнули по стеклу. Он запаниковал, чувствуя, что может выронить бомбу, и вцепился в нее крепче.

«Боже милостивый! Не дай ей выскользнуть…»

И как футбольный вратарь, поймавший мяч, прижал бутыль к телу, смягчая грудью удар. Его развернуло в направлении полета бомбы, он потерял равновесие, упал на колени, но выпрямился, держа сосуд и в отчаянии думая: «Сейчас я умру!»

Но ничего не произошло.

Остальные в оцепенении смотрели на него, стоявшего на коленях и бережно державшего в руках бутыль, словно новорожденного младенца.

Один из сыщиков лишился при этом чувств.

Максим тоже изумленно вытаращил глаза на Уолдена, но лишь на мгновение, потом повернулся и бросился вниз по лестнице.

Уолден до глубины души поразил его. Нужно обладать стальными нервами, чтобы поймать бомбу!

Сзади донесся крик:

— Вперед! Взять его!

«Все повторяется, — подумал он. — Мне опять приходится спасаться бегством. Да что со мной такое?»

Лестнице, казалось, не будет конца. Сверху доносился торопливый топот. Громыхнул выстрел.

На очередной лестничной площадке Максим налетел на официанта с подносом. Официант упал, ложки и булочки разлетелись во все стороны.

Преследователи отставали от него на один или два пролета, когда он оказался у подножия лестницы. Он собрался с духом и вышел в вестибюль.

Там было по-прежнему многолюдно.

У него возникло чувство, словно он идет по тонкому, высоко натянутому канату.

Краем глаза он заметил тех двоих, в которых прежде вычислил детективов. Они оживленно о чем-то разговаривали, но выглядели встревоженными — до них явно донеслись звуки выстрелов.

Максим стал неторопливо пересекать холл, подавляя острейшее желание снова броситься бежать. Возникало ощущение, будто окружающие устремили свои взгляды именно на него. Сам же он смотрел прямо перед собой.

Добравшись до двери, он вышел наружу.

— Кеб, сэр? — спросил швейцар.

Максим тут же кинулся в поджидавший пассажира кеб, и тот тронулся с места. Когда коляска сворачивала на Стрэнд, у него появилась возможность оглянуться в сторону отеля. Полицейский из команды Томсона выскочил из двери. За ним следовали двое из вестибюля. Они заговорили со швейцаром, и тот указал им на кеб Максима. С пистолетами наготове сыщики побежали за ним.

Как обычно, мостовая была запружена транспортом, и вскоре кеб намертво встал посреди Стрэнда.

Максим выскочил из него.

— Эй, приятель! Что за дела? — выкрикнул кебмен.

Но Максим уже несся, огибая повозки и машины, к противоположной стороне улицы, откуда побежал к северной части города.

Бросил взгляд через плечо. Погоня за ним продолжалась.

Необходимо было держать сыщиков на дистанции до тех пор, пока он не сумеет затеряться либо в лабиринте узких проулков, либо в толпе на вокзале.

Полисмен в мундире с подозрением посмотрел на бегущего человека с противоположного тротуара. Через минуту с ним поравнялись детективы, что-то ему крикнули, и он присоединился к погоне.

Максим побежал быстрее. Сердце отчаянно колотилось в груди, дыхание стало прерывистым и хриплым.

Свернув за угол, он неожиданно оказался среди суеты фруктового и овощного рынка на площади Ковент-Гарден.

Мостовая из брусчатки была почти сплошь уставлена повозками и гужевыми фургонами. Кругом сновали носильщики либо с огромными корзинами на головах, либо толкавшие перед собой тележки с товаром. Мускулистые мужчины в одних майках выгружали из фургонов массивные бочки с яблоками. Ящики с салатным листом, помидорами, клубникой продавали и покупали солидные господа в котелках, а купленное тут же подхватывал люд попроще, преимущественно в серых кепках. Гвалт здесь стоял оглушительный.

Максим нырнул в самый центр площади.

Спрятавшись за штабелем пустых ящиков, осторожно посмотрел сквозь щель. Буквально через мгновение он увидел своих преследователей. Они застыли на месте, озираясь по сторонам. О чем-то посовещавшись, все четверо разделились, чтобы вести поиски в разных направлениях.

«Значит, Лидия предала меня, — думал Максим, постепенно восстанавливая дыхание. — Неужели она сразу поняла, что я охочусь на Орлова, чтобы убить его? Нет, едва ли. В то утро ей было не до актерства, и поцеловала она меня с искренним чувством. Но если бы она действительно купилась на выдумку про матроса в тюрьме, то не стала бы ни о чем рассказывать Уолдену. Стало быть, позже до нее дошло, что я ей солгал, и она предупредила мужа, не желая становиться сообщницей в убийстве князя. Строго говоря, это даже нельзя назвать предательством.

Вот только в следующий раз она меня уже не поцелует.

Да и не будет его — этого следующего раза».

К нему приближался полицейский в форме.

Максим прошел чуть дальше и оказался совершенно один в пустом пространстве, почти сплошь заставленном штабелями пустой тары.

«Как ни крути, а я ушел из расставленного ими капкана, — подумал он. — Спасибо нитроглицерину.

Но ведь это им следует бояться меня!

Я — охотник. Я должен расставлять силки.

Уолден. Вот от кого исходит главная угроза. Уже дважды он сумел мне помешать. И кто только мог себе представить, что в этом седеющем аристократе заключена такая сила духа?»

Полисмена больше не было видно. Максим выглянул в проход и столкнулся с констеблем нос к носу. Полицейский не успел и пикнуть, как Максим сгреб его за воротник и втащил в пространство между ящиками.

Он споткнулся, а Максим толкнул его, и полисмен растянулся на мостовой. Максим навалился сверху и ухватил представителя закона за горло, все крепче сжимая пальцы.

Максим ненавидел полицию.

Он помнил Белосток, где штрейкбрехеры — здоровенные бугаи с железными прутьями — избивали бастовавших рабочих на мельнице, а полицейские смотрели и не вмешивались. Он помнил еврейские погромы, когда пьяные от безнаказанности молодчики поджигали в гетто дома, издевались над стариками и насиловали совсем юных девушек, а полисмены стояли в стороне и посмеивались. Он помнил Кровавое воскресенье и войска, стрелявшие в мирную демонстрацию перед Зимним дворцом. Полицейские тогда только подбадривали убийц в шинелях. Перед ним до сих пор стояли лица жандармов, которые отвезли его на пытки в Петропавловскую крепость, а потом этапировали в Сибирь, украв единственное теплое пальто. И тех, что разгоняли митинги в Петербурге, орудуя дубинками и норовя ударить по голове, в первую очередь женщин — их они избивали с особым наслаждением.

В глазах Максима любой полицейский был представителем рабочего класса, продавшим душу дьяволу.

Он сжал пальцы сильнее.

Полисмен закрыл глаза и уже не пытался сопротивляться.

Вдруг за спиной Максима раздался какой-то звук, и он оглянулся.

Совсем рядом с ним откуда-то появился ребенок лет трех-четырех, который ел яблоко, наблюдая, как он душит человека.

«Господи, что я творю?» — подумал Максим и отпустил полисмена.

Мальчик подошел ближе и посмотрел на лежавшего без сознания мужчину.

Максим выглянул наружу. Сыщиков нигде не было видно.

— Дяденька спит? — спросило дитя.

Но Максим уже шел прочь.

Он выбрался с рынка, не заметив никого из участников погони.

Вернувшись на Стрэнд, обрел чувство относительной безопасности.

А на Трафальгарской площади вскочил на подножку омнибуса.

«Я чуть не погиб, — не шла мысль из головы Уолдена. — Я был на волосок от смерти».

Он сидел в апартаментах отеля, пока Томсон собирал агентов особого отдела, бывших у него в подчинении. Кто-то сунул ему бокал смешанного с содовой бренди, и только тогда Уолден заметил, как трясутся у него руки. Он до мельчайших подробностей помнил, как ловил этими руками бутыль с нитроглицерином.

Чтобы избавиться от наваждения, он стал наблюдать за Томсоном. Последние события заметно изменили поведение шефа детективов: он больше не держал вальяжно руки в карманах и, сидя на подлокотнике кресла, говорил, не растягивая слова, а отрывисто и решительно.

Слушая его, даже Уолден стал постепенно успокаиваться.

— Этот мерзавец ушел у нас из-под носа, — вещал Томсон. — В следующий раз такое не повторится. Нам уже кое-что о нем известно, а скоро мы будем знать намного больше. Известно, например, что в тысяча восемьсот девяносто пятом году или примерно в это время он жил в Санкт-Петербурге, потому что его помнит леди Уолден. Известно, что он побывал в Швейцарии, поскольку чемодан, в котором он принес бомбу, тамошнего производства. И мы видели его лицо.

«И какое лицо!» — подумал Уолден, невольно сжав кулаки.

Томсон между тем продолжал:

— Уоттс, я хочу, чтобы ты и твои парни раздали в Ист-Энде немного денег кому надо. Наш преступник — русский, а значит, еврей и анархист, хотя это только предположения. Проверь, не знает ли там кто-нибудь его по фамилии. И как только она будет установлена, мы отправим телеграммы в Петербург и Цюрих с запросами об информации.

Ричардс! Тебе поручаю заняться конвертом. Похоже, его купили отдельно, и в таком случае продавец мог запомнить, кому его продал.

Ты, Вудс, разберешься с сосудом. Это винчестерская бутыль со стеклянной пробкой. На донышке есть клеймо производителя. Узнай, кому в Лондоне поставляют такую посуду. Потом отправь свою группу в аптеки. Быть может, владельцы опознают нашего человека по приметам. Конечно, ингредиенты для нитроглицерина он приобретал не в одном месте, но если мы узнаем адреса нескольких точек, будет легче определить, в каком районе Лондона его искать.

На Уолдена все это произвело большое впечатление. Он и не догадывался, что преступник мог так обильно наследить. Его самочувствие начало приходить в норму.

А потом Томсон обратился к молодому человеку в фетровой шляпе и рубашке с мягким воротничком:

— А тебе, Тейлор, придется выполнить самое ответственное поручение. Мы с лордом Уолденом видели убийцу мельком, зато леди Уолден имела возможность хорошо его рассмотреть. Ты отправишься с нами, чтобы повидать ее светлость. Совместными усилиями мы поможем тебе нарисовать его портрет. Мне надо, чтобы это изображение размножили в типографии сегодня же вечером, а завтра к полудню оттиски необходимо раздать во всех полицейских участках Лондона.

«Ну, теперь ему от нас не уйти», — подумал Уолден. Но потом вспомнил, что считал точно так же, устраивая засаду в отеле, и его снова начало трясти.

Максим посмотрелся в зеркало. Он постриг волосы очень коротко, на прусский манер, и выщипал брови, превратив их в две тонкие линии. С этого момента он перестает бриться, чтобы уже завтра его щеки покрыла щетина, а через неделю борода и усы полностью скрыли приметные рот и подбородок. Вот с формой носа он ничего поделать не мог. Купил только подержанные очки в проволочной оправе. Линзы были маленькие и не мешали все четко видеть поверх них. Шляпу-котелок и черный плащ он обменял на синий моряцкий бушлат и твидовую кепку с козырьком.

Разумеется, его все еще легко было узнать, вглядевшись пристальнее, но при беглом взгляде он казался совершенно другим человеком.

Максим прекрасно понимал, что оставаться у Бриджет больше нельзя. Все химикаты он купил в радиусе одной-двух миль отсюда, и, установив это, полиция начнет прочесывать район дом за домом. Рано или поздно они появятся на этой улице, и кто-нибудь из соседей ляпнет: «О, да я его узнал. Он снимает подвал у Бриджет».

Максим пускался в бега. Это было унизительно и нагоняло тоску. Ему доводилось скрываться и прежде, но всегда после очередного убийства и никогда до него.

Он собрал свою бритву, пару чистого исподнего, кусок самодельного динамита, книгу прозы Пушкина и завязал все это в узел из рубашки. Потом поднялся в гостиную Бриджет.

— Иисус, Мария и святой Иосиф! — воскликнула она. — Что за ерунду ты сотворил из своих бровей? Они так были тебе к лицу.

— Я должен уехать, — сказал он.

Она посмотрела на его узелок.

— Вижу, ты уже уложил багаж.

— Если к вам явится полиция, нет нужды их обманывать.

— Да я им прямо скажу, что выгнала тебя вон, заподозрив в тебе анархиста.

— Прощайте, Бриджет.

— Лучше сними с носа эти дурацкие очки и поцелуй меня.

Максим поцеловал ее в щеку и вышел в прихожую.

— Удачи тебе, мой мальчик! — напутствовала она его вслед.

Он сел на велосипед и в третий раз со времени прибытия в Лондон отправился на поиски жилья.

Ехал он медленно. От полученных ран он уже полностью оправился, но пребывал в подавленном состоянии духа после второго неудавшегося покушения. Он пересек северную часть города, потом Сити и перебрался на другой берег Темзы по Лондонскому мосту. Оттуда направился на юго-восток и, миновав паб со звучным названием «Слон и замок», стал осматривать дома.

На Олд-Кент-роуд ему попался захудалый квартал, где комнаты стоили дешево, а хозяева не задавали лишних вопросов. Максим подобрал комнатушку на последнем этаже доходного дома, принадлежавшего, как торжественно сообщил ему управляющий, англиканской церкви. Здесь нитроглицерин изготовить бы уже не удалось: в комнате, да, собственно, и во всем здании, не было водопровода — только колонка и общий деревянный сортир во дворе.

Комната оказалась, мягко говоря, мрачноватой. В одном из углов красноречиво стояла на самом виду мышеловка, а единственное окно было разбито, и его закрывала старая газета. Краска облезла, от матраца воняло. Управляющий, горбатый толстяк, шаркавший домашними тапочками и непрерывно покашливавший, предложил:

— Если пожелаете починить окно, я знаю, у кого можно купить стекло по дешевке.

— Где я могу хранить свой велосипед? — спросил Максим.

— Лучше затащить к себе в комнату. Иначе его уведут в два счета.

С велосипедом у стены в комнате едва хватало пространства, чтобы протиснуться от двери до кровати.

— Меня все устраивает, — сказал тем не менее Максим.

— Тогда гоните двенадцать шиллингов.

— Но вы же сказали, три шиллинга в неделю.

— У нас принято брать за четыре недели вперед.

Максим заплатил. После покупки очков и доплаты за новую одежду у него оставался всего один фунт и девятнадцать шиллингов.

— Если хотите привести стены в порядок, могу достать краску за полцены, — не отставал управляющий.

— Я подумаю, — пообещал Максим. Комната была отвратительная, но его это сейчас волновало меньше всего.

С завтрашнего дня предстояло снова начать поиски Орлова.

— Стивен! Слава Богу, ты невредим! — воскликнула Лидия.

Он обнял ее.

— Конечно же, со мной все в полном порядке.

— Но что же произошло?

— Боюсь, нам не удалось арестовать преступника.

От облегчения Лидия чуть не лишилась чувств. С того момента, как Стивен решительно заявил, что «поймает этого человека», ее трясло от двойного страха. С одной стороны, ужасала мысль, что Максим убьет Стивена, а с другой — пугала перспектива вторично стать виновницей заключения Максима в тюрьму. Она знала, через что ему пришлось пройти в первый раз, и ей делалось дурно при одном лишь воспоминании об этом.

— С Бэзилом Томсоном ты уже знакома, — продолжал Уолден, — а это мистер Тейлор, полицейский рисовальщик. Мы все должны помочь ему изобразить лицо убийцы.

У Лидии сердце ушло в пятки. Теперь ей придется часами представлять себе внешность бывшего любовника в присутствии мужа. «Господи, да когда же это кончится?» — в отчаянии подумала она.

— Между прочим, где Шарлотта? — спросил Стивен.

— Отправилась по магазинам, — ответила Лидия.

— Это кстати. Я не хочу сообщать ей обо всем этом. К тому же ей лучше не знать, где теперь Алекс.

— Не говори и мне тоже, — поспешно попросила Лидия. — Чтобы я снова не наделала каких-то ошибок.

Они расположились в креслах, и художник открыл свой альбом.

Потом раз за разом они пытались изобразить лицо, которое сама Лидия нарисовала бы с закрытыми глазами за пять минут. Поначалу она пыталась сбить рисовальщика с толка, говоря «Мне кажется, тут не совсем правильно», когда ему удавалось уловить что-то точно, и «Именно так», если он искажал одну из черт, однако Уолден и Томсон успели даже мимолетно разглядеть Максима достаточно хорошо, чтобы каждый раз поправлять ее. В конце концов, испугавшись, что ее в чем-то заподозрят, Лидия начала им действительно помогать, хотя каждую минуту сознавала, что из-за нее Максим может снова лишиться свободы. В итоге у них получился очень похожий на оригинал портрет человека, которого она любила.

Когда они закончили, нервы у Лидии так разыгрались, что она приняла лауданум[284] и легла спать. Ей снилось, что она отправляется в Петербург на встречу с Максимом. По изломанной логике, свойственной сновидениям, она ехала, чтобы сесть на корабль, в одной карете с двумя герцогинями, которые в реальной жизни мгновенно изгнали бы ее из «приличного общества», знай они хотя бы часть правды о прошлом Лидии. Однако по нелепой ошибке они направились в Борнмут вместо Саутгемптона. Там они остановились отдохнуть, хотя было уже пять часов, а лайнер отходил от пристани в семь. Герцогини признались Лидии, что по ночам спали вместе, лаская друг друга самым извращенным образом. Ее это почему-то не удивило, хотя обе дамы находились в более чем почтенном возрасте. Лидия все повторяла: «Надо отправляться в путь, и немедленно», — но старушки не обращали на нее внимания. Прибыл слуга с запиской для Лидии, подписанной «Твой любовник-анархист». Лидия сказала посыльному: «Передайте моему любовнику-анархисту, что я постараюсь сесть на корабль, отплывающий в семь часов». Вот — шила-то в мешке не утаишь. Герцогини обменялись многозначительными взглядами и перемигнулись. Без двадцати семь, все еще в Борнмуте, Лидия вдруг поняла, что до сих пор не уложила багаж. Она заметалась, бросая вещи в чемодан, но ничего не могла найти, а минуты утекали, пока чемодан никак не хотел заполняться. В страхе Лидия бросила его, забралась на козлы кареты и повела ее сама, но заблудилась на набережной Борнмута, не в состоянии найти выезд из города, и проснулась, так и не приблизившись к Саутгемптону ни на милю.

Потом она долго лежала в постели с колотящимся сердцем, глядя в потолок спальни и думая, как хорошо, что это лишь сон! Слава Богу! Слава Богу!

Максим лег спать в депрессии, а проснулся злой.

И злился он на себя. Убийство Орлова не представлялось сверхчеловеческим подвигом. Его теперь охраняли, но ведь не могли запереть в стальной подземный сейф, как деньги в банке, тем более что и в банковские хранилища можно проникнуть. Максим умен и исполнен решимости. Немного терпения и настойчивости помогут ему преодолеть все препятствия, возведенные на его пути.

За ним шла охота. Что ж, пусть. Им его не поймать. Он будет перемещаться задворками, избегать общения с соседями и постоянно наблюдать, не мелькнет ли поблизости синий мундир полисмена. С тех пор как он перешел к насильственным методам борьбы, на него уже не раз устраивали облавы, но он так и не попался.

Он встал с постели, умылся из колонки во дворе, помня, что не должен больше бриться, надел бушлат, кепку и очки, позавтракал у ближайшего чайного киоска и на велосипеде, минуя оживленные улицы, поехал к Сент-Джеймс-парку.

Первым в глаза ему бросился констебль, маячивший перед воротами дома Уолдена.

Значит, теперь нельзя воспользоваться обычным наблюдательным пунктом напротив особняка. Пришлось уйти в глубь парка и вести слежку за домом издалека. Но даже здесь Максим не смел подолгу оставаться на одном месте: полицейского наверняка проинструктировали, и он мог оказаться достаточно востроглазым, чтобы заметить подозрительного типа в парке.

Примерно в полдень из ворот выехал автомобиль. Максим бросился к велосипеду.

Поскольку он не видел, как машина заезжала во двор, легко было предположить, что она принадлежит Уолдену. Прежде члены семьи всегда пользовались каретой, но это не значило, что они не располагали и автомобилем. Максим находился слишком далеко, чтобы разобрать, кто сидит внутри. Оставалось надеяться, что сам граф.

Машина направилась в сторону Трафальгарской площади. Максим срезал угол по лужайке парка, чтобы перехватить ее.

Он вырулил на дорогу, и автомобиль оказался всего лишь в нескольких ярдах впереди. Пока он огибал Трафальгарскую площадь, держать дистанцию было легко, но, когда шофер свернул на север по Чаринг-Кросс-роуд, расстояние увеличилось.

Максим приналег на педали, но не слишком усердствовал. Во-первых, его не должны заметить, а во-вторых, необходимо экономить силы. Но осторожность едва не подвела его, потому что, выехав на перекресток с Оксфорд-стрит, он уже не увидел впереди машины и мысленно обозвал себя ослом. Куда направился автомобиль? Выбирать можно было любой из четырех вариантов: налево, прямо, по диагонали направо или же резко направо.

Положившись на удачу, Максим поехал прямо.

И в скоплении транспорта у северного окончания Тотнэм-Корт-роуд облегченно вздохнул, вновь увидев автомобиль. Стоило машине взять восточнее, как Максим уже почти поравнялся с ней. Он даже рискнул приблизиться настолько, чтобы заглянуть внутрь. Впереди сидел водитель в форменном кепи. На заднем сиденье расположился некто седовласый и бородатый. Уолден!

«Я убью и его тоже! — подумал Максим. — Непременно убью!»

В еще одном заторе, возникшем перед вокзалом Юстон, он обогнал машину и уехал чуть вперед, немного опасаясь, что Уолден увидит его, когда автомобиль снова догонит велосипедиста. И так и держался впереди на всем протяжении Юстон-роуд, изредка бросая через плечо взгляд и убеждаясь, что машина следует тем же маршрутом. На перекрестке с Кингз-Кросс он остановился, чтобы отдышаться, и позволил автомобилю проехать мимо. Машина свернула на север. В тот момент, когда она поравнялась с ним, Максим отвернулся, а потом последовал дальше.

Транспортный поток был достаточно плотным, чтобы не отставать, хотя усталость начинала сказываться. Максиму оставалось надеяться, что Уолден действительно едет на встречу с Орловым, и в таком случае преследовать его теперь придется недолго — особняк на севере Лондона, неприметно стоящий в одном из переулков, был бы идеальным местом, чтобы укрыться от посторонних глаз. Возбуждение возрастало. Кто знает, быть может, сегодня снова представится шанс расправиться с обоими?

Еще примерно через полмили транспорт стал заметно редеть. Лимузин Уолдена был большим и мощным. Максиму приходилось крутить педали все быстрее и быстрее, покрываясь обильным потом. «Далеко ли еще?» — гадал он.

К счастью, движение на Холлоуэй-роуд снова замедлилось, что позволило Максиму немного отдохнуть, но на Севен-Систерз-роуд автомобиль смог разогнаться. Максим ехал уже на пределе сил. В любой момент машина могла свернуть с главной дороги; возможно, до цели оставалось дотерпеть еще чуть-чуть. «Все, что мне сейчас нужно, — это немного удачи!» — подумал он и приготовился израсходовать последние запасы энергии. Мышцы ног уже сводило от боли, а дыхание вырывалось с порывистыми хрипами. Машина неумолимо оставляла его все дальше позади. Когда она оторвалась больше чем на сто ярдов, продолжая ускоряться, Максим сдался и прекратил погоню.

Он остановился у края проезжей части и склонился на руль, пытаясь преодолеть слабость.

«Так было всегда, — с горечью размышлял он. — Правящие круги вели борьбу в самых комфортных условиях. Вот, к примеру, Уолден — сидел, развалившись, в удобном авто, покуривая сигару. Ему даже не приходится самому водить машину».

Ясно стало одно: Уолден выезжал за пределы города. Значит, Орлов мог находиться где угодно к северу от Лондона в пределах нескольких часов езды на достаточно быстром автомобиле. Максим чувствовал, что потерпел поражение. Уже в который раз.

Пока в голову не приходили новые идеи, он решил вернуться в Сент-Джеймс-парк.

Шарлотта все еще находилась под сильнейшим впечатлением речи миссис Панкхерст.

Конечно, нищета и страдания никуда не исчезнут, пока вся власть сосредоточена в руках одной половины человечества, которая даже не пытается понять проблем другой его половины. Мужчины мирятся с жестокостью и несправедливостью этого мира, потому что он жесток и несправедлив не к ним, а к женщинам. Если дать власть женщинам, угнетать станет некого.

На следующий день после митинга суфражисток она непрерывно размышляла над этим. И ей казалось, что теперь она видит всех окружающих ее женщин — служанок, продавщиц, нянюшек в парке, даже собственную мать — в совершенно новом свете. У нее зарождалось понимание механизмов, приводивших мир в движение. Она больше не злилась на родителей за ложь. Они ведь и не обманывали ее прямо, а всего лишь умалчивали о некоторых вещах. Кроме того, они едва ли не больше обманывались сами, чем вводили в заблуждение ее. И отец наконец-то поговорил с ней откровенно, хотя явно не слишком охотно. Но ей хотелось узнать как можно больше самой, чтобы окончательно разобраться, в чем же заключается истина.

Утром ей удалось раздобыть немного денег самым простым способом. Она отправилась по магазинам в сопровождении лакея и в какой-то момент небрежно бросила:

— Дайте-ка мне шиллинг.

А чуть позже, пока слуга дожидался ее в экипаже около главного входа в универмаг «Либертиз» на Риджент-стрит, Шарлотта вышла через боковую дверь и пробежалась по Оксфорд-стрит, где нашла женщину, продававшую газету суфражисток. Номер стоил пенни. Вернувшись затем в универмаг, она зашла в примерочную для дам и спрятала газету под своей одеждой. После чего снова села в карету.

Отобедав, она поднялась к себе в спальню и взялась за чтение. Так она узнала, что инцидент во дворце, происшедший во время ее представления при дворе, был не первым случаем, когда к горькой судьбе женщин Англии привлекали внимание короля и королевы. В декабре прошлого года три суфражистки в нарядных вечерних туалетах забаррикадировались в ложе оперного театра. В тот вечер давали премьеру «Жанны д’Арк» Раймонда Роуза в присутствии королевской четы и большого числа придворных. В конце первого акта одна из суфражисток поднялась и через рупор обратилась с речью к королю. Потребовались полчаса, чтобы выломать дверь и выгнать женщин из ложи. Но тут же в первом ряду балкона встали еще примерно сорок суфражисток, закидали зал кипами памфлетов и брошюр, а потом дружно направились к выходу.

И до, и после этого инцидента король отказался предоставить аудиенцию миссис Панкхерст. Настаивая на данном издревле всем гражданам праве подавать жалобы на свои беды монарху, суфражистки объявили, что их делегация маршем проследует к королевскому дворцу в сопровождении тысяч своих сторонниц.

И Шарлотта вдруг поняла, что марш назначен именно на сегодня и уже скоро должен начаться.

Она очень хотела присоединиться к нему.

«Что толку осознавать творящуюся несправедливость, если при этом ничего не предпринимать?» — сказала она себе. А отголоски речи миссис Панкхерст все еще звучали в ней: «Воодушевление, овладевшее нами, современными женщинами, невозможно задавить…»

Отца куда-то увез на автомобиле Притчард. Мама, по своему обыкновению, после обеда прилегла. Ее некому было остановить.

Она надела простенькое платье, самую безыскусную из всех своих шляп и невзрачный плащ. Потом тихо спустилась по лестнице и вышла из дома.

Максим бродил по парку так, чтобы все время видеть особняк Уолденов, и ломал голову над сложившейся ситуацией.

Ему каким-то образом необходимо выяснить, куда отправился граф на своей машине. Но как это сделать? Снова обратиться к Лидии? Он вполне мог рискнуть и проникнуть в дом незаметно для охранника из полиции, но вот сможет ли потом выбраться из него? Вдруг Лидия поднимет тревогу? Но даже если она отпустит его с миром, то едва ли сообщит секрет местонахождения князя Орлова, зная теперь, зачем Максим его разыскивает. Он чувствовал, что все еще способен соблазнить ее, но только где и когда?

На велосипеде проследить за машиной Уолдена не представлялось возможным. Не воспользоваться ли тогда автомобилем и ему самому? Нет. Конечно, угнать чужую машину он мог, но кто поведет ее? Сам Максим никогда в жизни не сидел за рулем. Была возможность быстро научиться, но шофер Уолдена, конечно же, заметит, если за ним будет следовать другая машина.

Еще один вариант — спрятаться в лимузине Уолдена… Для этого надо проникнуть в гараж, забраться в багажник и провести взаперти несколько часов, надеясь, что туда ничего не положат, прежде чем пуститься в путь. Слишком опасная игра без гарантии успеха.

Естественно, водителю известно все. Можно ли подкупить его? Напоить? Похитить? Максим перебирал в уме эти возможности, когда заметил, как из ворот дома вышла девушка.

Интересно, кто это? Скорее всего одна из служанок, потому что члены семьи ни разу на его памяти не покидали особняка пешком. Но вышла-то она через парадную дверь, а Максим знал, что прислуга никогда себе этого не позволит. Так это дочь Лидии! Ей должно быть известно, где прячется Орлов.

И Максим решил проследить за ней.

Она направилась в сторону Трафальгарской площади. Спрятав велосипед в кустах, Максим быстро догнал ее и присмотрелся внимательнее. Нет, служанки так не одеваются. Он вспомнил, что в ночь, когда им была предпринята первая попытка убить Орлова, в карете была девушка. Тогда он не разглядел ее, поскольку, увы, все его внимание отвлекла на себя — с катастрофическими для него последствиями — Лидия. И в дни наблюдения за домом в экипаже иногда мелькало девичье лицо. Это та самая девушка, понял Максим. Она выскользнула из дома тайком, пока отца не было, а мать, вероятно, отвлекли какие-то хлопоты.

Что-то в ней показалось ему смутно знакомым, когда он шел следом через площадь. Он был абсолютно уверен, что никогда прежде не видел ее вблизи, но тем не менее его посетило сильнейшее ощущение дежа-вю по мере того, как он следил за стройной фигуркой с прямой спиной и решительной быстрой походкой, шагавшей перед ним по лондонским тротуарам. По временам, стоило ей задержаться у перехода через улицу, Максим мог видеть в профиль ее лицо, и абрис подбородка или, быть может, выражение глаз задевали какие-то струны в его памяти. Кого она напоминала? Юную Лидию? Нисколько. Лидия запомнилась ему миниатюрной и хрупкой, с красивыми, но тонкими чертами лица. А у этой девушки лицо резче очерченное и волевое. Оно имело сходство с портретом работы итальянского художника, который он видел в одной из галерей Женевы. Фамилия живописца была Модильяни.

Он подобрался к ней еще ближе и спустя пару минут получил шанс полностью разглядеть. У него екнуло сердце, когда он понял: да она просто красавица!

Куда же направлялось прелестное юное создание? На свидание с молодым человеком? Купить нечто запретное? Или посетить место, не одобряемое родителями, вроде кино или мюзик-холла?

Теория любовного свидания представлялась наиболее вероятной, и она же была самой перспективной с точки зрения цели, которую преследовал Максим. Нужно будет разузнать все о возлюбленном и пригрозить девушке разоблачением, если она не расскажет, где искать князя Орлова. Само собой, она сделает это только по крайней необходимости — особенно если ей уже известно, что за Орловым охотится убийца. Но поставь такую романтичную девушку перед выбором: потерять любовь или подвергнуть опасности русского кузена, — и она наверняка выберет последнее.

Издали до Максима донесся какой-то шум. Девушка свернула за угол, он, естественно, тоже. И вдруг они оказались на улице, запруженной куда-то идущей толпой женщин. Многие из них надели эмблемы суфражисток в зеленых, белых и пурпурных тонах. Некоторые несли плакаты. Их были тысячи. Где-то даже играл оркестр, исполнявший бравурный марш.

Девушка влилась в поток и пошла вместе с демонстрацией.

«Чудесно!» — подумал Максим.

Вдоль улицы по обеим сторонам рядами выстроились полицейские, но они стояли лицом к толпе, и Максим, ничем не рискуя, мог двигаться вдоль тротуара за их спинами. Так он и шел параллельно колонне, держа девушку в поле зрения. Ему очень нужна была удача, и вот она улыбнулась. Дочь Уолдена — тайная суфражистка! То есть легко уязвима для того же шантажа, хотя наверняка найдется и более тонкий способ манипулировать ею.

«Так или иначе, — подумал Максим, — я получу от нее то, что мне необходимо».

Шарлотта испытывала небывалый восторг. Против ее ожиданий марш оказался отлично организован — женщины с повязками распорядительниц следили за стройностью рядов. Большинство участниц были хорошо одетыми и с виду вполне респектабельными дамами. Оркестр перешел на веселенький тустеп. В толпу затесались и несколько мужчин, которые несли огромный плакат с надписью: «Долой правительство, которое отказывает женщинам в праве голоса!» Шарлотта моментально избавилась от сомнений, что поступает опрометчиво и поддерживает чересчур радикальные взгляды. Сколько раз за последние двадцать четыре часа задавалась она вопросом: «Неужели мужчины правы, утверждая, что женщины слабы, глупы и невежественны?» Потому что сама иногда чувствовала себя слабой, глупенькой и действительно невежественной. Но теперь она думала иначе. «Если мы займемся своим образованием, то справимся с невежеством. Если начнем мыслить самостоятельно, никто не посмеет назвать нас глупыми. И если мы объединимся для совместной борьбы, то вместе станем сильны».

В этот момент оркестр грянул церковный гимн «Иерусалим», и женщины подхватили слова. Шарлотта с энтузиазмом влила в общий хор свой голос:

«И пусть меня сейчас увидит кто угодно, — подумала она с вызовом. — Да хоть все герцогини Лондона!»

Демонстрация пересекла Трафальгарскую площадь и вышла в начало Мэлл. Внезапно кругом стало намного больше полицейских, пристально наблюдавших за женщинами. Кроме того, здесь по обе стороны улицы собралось изрядное число зевак — преимущественно мужского пола. Отовсюду неслись свист и оскорбительные выкрики. Шарлотта услышала, как один из них громко сказал:

— Все, что вам надо на самом деле, так это хорошая случка! — И она густо покраснела.

Потом она заметила, что многие женщины несли что-то вроде жезлов, увенчанных серебряной стрелой. Она спросила соседку по маршу, что символизирует этот знак.

— Стрелы на тюремных робах, — ответила та. — Все, кто несет стрелу, побывали за решеткой.

«За решеткой!» — Шарлотта одновременно поразилась и испугалась. Она слышала, что несколько суфражисток прошли через суд и тюремное заключение, но сейчас, оглядываясь вокруг, видела, что серебряных стрел сотни. И впервые осознала, что день может закончиться для нее в полицейском участке. От этой мысли слегка задрожали колени. «Не пойду дальше, — решила она. — Мой дом совсем рядом — на другом конце парка. Я попаду туда за пять минут. А угодить в тюрьму? Нет, я там погибну!» Она снова огляделась по сторонам. А потом сказала себе: «Я не совершаю ничего противозаконного. С чего же мне бояться попасть в тюрьму? Почему я не могу помочь донести петицию до короля? Если мы этого не сделаем, женщины так и останутся слабыми, ограниченными и глупыми созданиями». Оркестр снова заиграл марш. Шарлотта распрямила плечи и зашагала в такт музыке.

В конце Мэлл высился фасад Букингемского дворца. Шеренга полицейских как пеших, так и конных, выстроилась вдоль всего здания. Шарлотте, находившейся в первых рядах процессии, оставалось лишь гадать, что лидеры суфражисток собирались делать, добравшись до дворцовых ворот.

Ей вспомнилось, как однажды она вышла из магазина «Дерри и Том» и на нее кинулся на тротуаре какой-то совершенно пьяный тип. Проходивший мимо джентльмен в цилиндре ловко отпихнул буяна в сторону своей тростью, а лакей проворно помог Шарлотте сесть в поджидавшую рядом карету.

Сегодня ей на помощь прийти некому.

Они вплотную подошли к воротам.

«В последний раз я была здесь по приглашению», — подумала Шарлотта.

Первый ряд демонстранток уперся в полицейский кордон. На мгновение все замерли. Но шедшие сзади уже напирали. Внезапно Шарлотта увидела миссис Панкхерст. На ней были жакет и юбка из пурпурного бархата, белая блузка с высоким воротником и зеленая жилетка. Шляпу, тоже пурпурных тонов, украшали перо страуса и вуаль. Она отделилась от толпы и как-то незаметно ухитрилась добраться до дальних ворот, ведущих на площадь перед дворцом. Как же смело и решительно эта миниатюрная женщина шагала к королевским воротам!

Ее остановил инспектор полиции в фуражке. Массивный и крепкий мужчина был на добрый фут выше своей оппонентки. Они обменялись репликами. Миссис Панкхерст сделала еще шаг вперед, но инспектор встал на ее пути. Она попыталась обойти его. Но затем, к ужасу Шарлотты, полисмен обхватил миссис Панкхерст медвежьими лапами, оторвал ее ноги от земли и понес куда-то в сторону.

Шарлотта была вне себя от злости, как, казалось, и все женщины, ставшие тому свидетельницами. Толпа демонстранток врезалась в полицейское оцепление. Шарлотта видела, как две или три женщины прорвали его и побежали в сторону дворца, преследуемые констеблями. Лошади забеспокоились, подались под всадниками назад, а их стальные подковы угрожающе заклацали по брусчатке. Заградительная линия стала рассыпаться. Несколько женщин вступили в борьбу с полицейскими и были повалены на мостовую. Шарлотту приводила в ужас одна мысль, что к ней кто-то может прикоснуться. Между тем некоторые мужчины из числа праздных зевак устремились на помощь полиции, и толкотня переросла в драку. Немолодую женщину, стоявшую неподалеку от Шарлотты, полисмен ухватил за бедра.

— Немедленно уберите руки, сэр! — возмущенно воскликнула она.

Но полицейский лишь ухмыльнулся:

— Не рыпайся, дорогуша. Сегодня я могу тебя лапать, как мне вздумается!

Большая группа мужчин в канотье врезалась в толпу, пихая женщин и орудуя кулаками. Но и среди суфражисток нашелся боевой отряд, вооруженный булавами. Они перешли в контратаку, и хулиганам в соломенных шляпах пришлось рассеяться, чтобы спастись от них. Сторонних наблюдателей не осталось: теперь в схватку вступили все. Шарлотте хотелось немедленно бежать, но, куда бы она ни повернулась, перед ней возникали сцены насилия. Один из молодчиков в котелке облюбовал себе жертву помоложе и вцепился в нее, схватив одной рукой за грудь, а другую запустив между ног. Шарлотта слышала, как он при этом злорадно сказал:

— Тебе ведь давно этого хотелось, скажешь, нет?

Жестокость происходящего на ее глазах заставила Шарлотту помертветь от страха. Это напоминало ей какую-то средневековую картину, изображавшую чистилище, где люди подвергались немыслимым пыткам, но только все происходило в реальности, и она оказалась в гуще событий. Ее сильно толкнули сзади, и она упала, поцарапав ладони и ударившись о камни коленями. При этом кто-то еще и наступил ей на руку. Она хотела подняться, но ее повалили опять. Мелькнула мысль, что она может погибнуть под копытами лошадей. В отчаянии она ухватилась за подол плаща какой-то женщины и сумела встать на ноги. Некоторые из суфражисток пытались сыпать перец в глаза нападавших мужчин, но в царившей неразберихе попасть в цель было трудно, и они невольно на время ослепляли как мужчин, так и женщин. Столкновение становилось все более и более опасным для жизни. Шарлотта видела, как у одной из лежавших на земле женщин из носа струилась кровь. Ей хотелось помочь несчастной, но она не могла даже пошевелиться. Все, на что она сейчас была способна, — это удержаться на ногах. Она уже не понимала, какие эмоции в ней преобладают: гнев или страх. Мужчины — как полиция, так и заурядные обыватели — избивали женщин, получая от этого откровенное удовольствие. С нарастающей внутри истерикой она подумала: «Почему они еще и скалятся при этом?» К своему ужасу, она вдруг почувствовала, как огромная лапища ухватила ее повыше талии, сжимая груди. Она повернулась и неуклюже отпихнула от себя чужую руку. Перед ней стоял молодой человек лет двадцати в добротном твидовом костюме. Он снова ухватил ее за груди, стараясь впиться пальцами посильнее. Никто и никогда не прикасался к ней там. Она стала бороться с мужчиной, отчетливо читая на его лице смесь ненависти и похоти.

— Тебе же этого не хватало, верно? — взвизгнул он и кулаком ударил в живот. От удара ее согнуло пополам. Шока и боли было бы уже достаточно, но она вдруг поняла, что не может дышать. Так и стояла, наклонившись вперед, с широко открытым ртом. Ей хотелось вдохнуть воздуха, хотелось кричать, но ничего не получалось. Теперь она была уверена, что здесь и найдет свою смерть. Она лишь смутно увидела, как какой-то высокий мужчина устремился к ней, расталкивая толпу и прокладывая себе дорогу, словно через пшеничное поле. Он схватил молодого человека за лацкан твидового пиджака и нанес ему удар в челюсть. Сделано это было с такой силой, что молодчик не просто повалился на мостовую — его сначала еще и подбросило. Изумленное выражение на его лице при других обстоятельствах выглядело бы, вероятно, даже комично. У Шарлотты постепенно наладилось дыхание, и она жадно хватала воздух. Высокий мужчина крепко обнял ее за плечи и шепнул на ухо:

— Идите за мной.

Ей пришли на помощь, поняла Шарлотта, и от чувства облегчения, что теперь она под охраной решительного и сильного человека, едва не потеряла сознание.

Мужчина почти вытащил ее из толпы. Но стоявший на тротуаре сержант полиции занес над ней дубинку и попытался ударить по голове. Спаситель Шарлотты поднял согнутую в локте руку и отвел от нее удар, но вскрикнул от боли, когда дубинка обрушилась на его предплечье. Он ненадолго отпустил Шарлотту, вступил в схватку с сержантом, и тот остался лежать на тротуаре весь в крови. А мужчина повлек Шарлотту за собой.

Внезапно они оказались за пределами царившего, казалось, повсюду хаоса. Осознав, что теперь она в безопасности, Шарлотта заплакала, тихо всхлипывая и размазывая по щекам слезы. Но мужчина снова заставил ее идти.

— Давайте уберемся подальше отсюда, — сказал он с заметным иностранным акцентом.

Собственной силы воли у Шарлотты уже не было — она покорно шла за своим спутником.

Лишь какое-то время спустя она стала постепенно приходить в себя. К этому моменту они уже оказались рядом с вокзалом Виктория. Мужчина остановился у кафе на углу.

— Хотите чашку чая? — спросил он.

Шарлотта кивнула, и они вошли.

Он усадил ее в кресло и уселся напротив. Только сейчас она сумела рассмотреть его. На мгновение ей снова стало страшно. У него было удлиненное лицо с чуть крючковатым носом. Волосы коротко острижены, но щеки покрыты щетиной. В целом он производил впечатление человека как будто даже опасного. Но стоило ей посмотреть ему в глаза… И она не увидела ничего, кроме доброты и сочувствия.

Она глубоко вдохнула и сказала:

— Даже не знаю, как мне вас благодарить…

— Есть хотите? — спросил он, не обратив внимания на ее реплику.

— Нет. Только чай. — Она распознала его акцент и заговорила по-русски: — Откуда вы?

Ему явно было приятно, что она владеет его родным языком.

— Я из Тамбовской губернии. А у вас очень хороший русский.

— Моя мать — русская. И гувернантка тоже.

К ним подошла официантка, и он сделал заказ:

— Два чая, пожалуйста, милейшая.

«Забавно, что он говорит по-английски, словно учился у кокни», — подумала Шарлотта. И продолжала по-русски:

— Мы ведь пока даже не познакомились. Я — Шарлотта Уолден.

— А я — Максим Петровский. Было очень смело с вашей стороны присоединиться к той демонстрации.

Она покачала головой:

— Я вовсе не смелая. Просто совершенно не представляла себе, чем все это обернется.

Ее снедало любопытство. Кто этот человек? Откуда он? У него странная, вызывающая интерес внешность, но внутренне он настороже. «Мне бы хотелось узнать о нем больше».

— А чего же вы ожидали? — спросил он.

— От марша? Даже не знаю… Но скажите, почему все те мужчины получали такое удовольствие, избивая женщин?

— О, это интересный вопрос. — Он внезапно оживился, и Шарлотта поняла, что у него действительно привлекательное и очень выразительное лицо. — Понимаете, мы возводим женщину на пьедестал, принимая как данность, что она — существо чистое духовно и слабое физически. А посему в так называемом цивилизованном обществе мужчины уговаривают сами себя, что не могут чувствовать враждебности по отношению к даме ни при каких обстоятельствах, равно как и не должны испытывать откровенного вожделения к женскому телу. Но вот появляются женщины — я говорю о суфражистках, — которые явно не беспомощны и не нуждаются в обожествлении. Более того, они готовы нарушать закон. Таким образом, они разрушают мифы, в которые веками верили мужчины, а значит, на них можно нападать безнаказанно. Мужчины ощущают себя обманутыми в лучших чувствах и потому дают волю агрессии и похоти, которые им прежде приходилось тщательно скрывать. Представляете, какая это для них разрядка? Вот они и наслаждаются ею.

Шарлотта смотрела на него с восхищением. Фантастика! Исчерпывающее и толковое объяснение, высказанное в форме импровизации! «Мне нравится этот человек», — решила она и спросила:

— Кто вы по профессии?

Он как будто снова насторожился и ответил:

— Так… Безработный философ.

Им принесли чай — крепкий и очень сладкий, придавший Шарлотте бодрости. Ее заинтриговал этот странный русский, и хотелось вызвать его на откровенность.

— Судя по вашим словам, — сказала она, — вы считаете, что положение женщины в современном обществе приносит в равной степени вред как самим женщинам, так и мужчинам.

— Абсолютно в этом убежден.

— Но почему?

Он ответил после некоторого колебания.

— Мужчины и женщины могут найти счастье только в любви. — Легкая тень пробежала по его лицу, но тут же пропала. — А любовные отношения не строятся на поклонении и возведении на пьедестал. Поклоняться можно Богу. А любить — только человека. Если мы поклоняемся женщине, то это не значит, что мы ее любим. Но вот когда обнаруживается, что она не бог, достойный поклонения, тут-то и возникает почва для ненависти. Что крайне прискорбно.

— Никогда не задумывалась об этом, — сказала не перестававшая удивляться Шарлотта.

— Кроме того, в каждой религии присутствуют хорошие боги и плохие. Господь и дьявол. Точно так же мы делим женщин на хороших и плохих, и с плохими можно творить что угодно, как, например, с суфражистками или проститутками.

— Кто такие проститутки?

Теперь настала его очередь удивиться.

— Это женщины, которые берут деньги за… — Он употребил русское слово, которого не было в лексиконе Шарлотты.

— Вы можете это перевести на английский?

— За случки, — произнес он.

Шарлотта покраснела и отвела глаза.

— Что, неприличное слово? Прошу прощения, но другие, обозначающие это, еще грубее.

Шарлотта собралась с духом и шепотом сообщила:

— Можно употребить выражение «половые сношения».

Максим снова перешел на русский:

— Мне кажется, что вы тоже возведены на пьедестал.

— И вам даже трудно себе представить, до чего это ужасно! — горячо подхватила она. — Быть такой невежественной. Неужели действительно есть женщины, продающие себя подобным образом?

— О да! Ведь респектабельной замужней даме положено делать вид, что ей не нравится вступать в половые акты. И зачастую это портит жизнь именно мужчинам, вынуждая их обращаться к проституткам. Зато уж проститутка обязана притворяться, что она это просто обожает, но, учитывая, как часто ей приходится вступать в половые связи с множеством мужчин, на самом деле она вовсе этого не любит. В результате притворяться приходится всем.

«Именно такой информации мне не хватает!» — подумала Шарлотта. Ей захотелось силком затащить его домой, приковать цепями в своей спальне, чтобы он день и ночь рассказывал ей обо всем.

— Но как мы пришли ко всему этому притворству? — спросила она.

— Чтобы получить полный ответ на ваш вопрос, надо потратить на его изучение всю жизнь. По меньшей мере. Однако я, например, убежден, что здесь дело во власти. Мужчины обладают властью над женщинами, а богатые мужчины подчиняют себе бедных. И требуется множество иллюзорных, искусственно придуманных понятий, чтобы подвести под систему фундамент законности. К числу таких фантазий относятся и монархия, и капитализм, и продолжение рода, и вопросы взаимоотношения полов. Живя в мире иллюзий, мы несчастны, но без них кое-кто лишится власти. А мужчина ни за что не откажется от власти, даже если она приносит ему лишь разочарования.

— Но что же делать?

— Вы задали извечный вопрос. У мужчин, не желающих добровольно расстаться с властью, ее следует забрать силой. Переход власти от одной группы людей к другой, но принадлежащей к тому же общественному классу, называется государственным переворотом, и в таком случае ничего не меняется. А вот переход власти от одного класса к другому — это уже революция, которая действительно меняет многое.

После некоторого колебания он добавил:

— Хотя вовсе не обязательно, что совершившие революцию стремились именно к таким переменам. И революции происходят только при условии, что большое количество людей восстает против своих угнетателей — как, например, в случае с суфражистками. Революция предполагает насилие, потому что правящие круги не останавливаются перед убийствами ради сохранения своей власти. И тем не менее революции происходят, поскольку всегда есть люди, готовые пожертвовать во имя свободы своими жизнями.

— Так вы революционер?

— Догадайтесь с трех раз, — ответил он по-английски.

Шарлотта рассмеялась.

И именно ее смех все расставил по местам.

Пока Максим говорил, часть его сознания была поглощена наблюдением за ее лицом, оценкой реакций. Он проникся к ней неожиданной теплотой, и это чувство что-то ему живо напоминало. «Это же я должен околдовать ее, — думал он, — а получается, что она совершенно зачаровала меня самого».

А потом она рассмеялась.

При этом ее рот открылся, в уголках карих глаз собрались складочки, она слегка откинула назад голову, чуть вздернув подбородок. Руки она подняла ладонями наружу, словно от чего-то защищаясь, а смех был звонким, но не горловым, зарождаясь где-то в глубине ее существа.

Максим как будто перенесся на двадцать пять лет назад и увидел избу на три комнаты, притулившуюся к стене деревянной церкви. Мальчик и девочка сидели за простым столом из теса. На печи бурлил чугунный котел, в котором варились капуста и небольшой кусок жирной свинины. Уже почти стемнело, и скоро придет ужинать отец. Пятнадцатилетний Максим только что рассказал своей восемнадцатилетней сестре Наташе забавную историю о путнике и крестьянской дочке. Она откинула голову назад и рассмеялась.

Максим уставился на Шарлотту. Она поразительно походила на Наташу.

— Сколько вам лет? — резко спросил он.

— Восемнадцать.

И в этот момент Максима осенила мысль столь поразительная, столь невероятная, столь сокрушительно неожиданная, что у него чуть не остановилось сердце.

Он сглотнул и задал еще один вопрос:

— А когда у вас день рождения?

— Второго января.

Максим чуть не охнул в голос. Она родилась ровно через семь месяцев после свадьбы Лидии и Уолдена и через девять после того, как Максим в последний раз занимался с Лидией любовью.

А внешне Шарлотта была почти точной копией его сестры Наташи.

Так Максиму открылась правда.

Шарлотта была его дочерью.

Глава 9

— Что-то случилось? — спросила Шарлотта.

— Нет, ничего.

— Но у вас такой вид, словно вам явился призрак.

— Просто вы мне кое-кого напомнили. Расскажите о себе.

Она смотрела на него, нахмурившись. У него словно ком встал поперек горла, и от нее это не укрылось.

— Похоже, у вас начинается сильная простуда, — заметила она.

— У меня не бывает простуд. О чем у вас сохранились самые ранние воспоминания?

Она ненадолго задумалась.

— Я выросла в сельской усадьбе, которая называется Уолден-Холл, в графстве Норфолк. Там очень красивый дом из серого камня и замечательный сад. Летом мы пили чай под большим каштаном. Наверное, годика в четыре мне впервые разрешили пить чай вместе с мамой и папой. Это оказалось очень скучно. На лужайке перед домом не было ничего интересного, и меня всегда тянуло на задний двор, поближе к конюшням. И вот однажды они оседлали ослика и дали мне на нем прокатиться. Я, конечно, много раз видела прежде, как люди ездят верхом, и решила, что тоже умею. Мне велели сидеть смирно, потому что иначе я непременно упаду, но я не послушалась. Поначалу кто-то взял ослика под уздцы и покатал меня туда-сюда. Потом поводья разрешили взять мне самой. Все казалось так легко, что я пришпорила животное, как другие это делали с лошадьми, и заставила поскакать быстрее. Но не успела оглянуться, как уже лежала на земле, захлебываясь от плача. Я просто не могла поверить, что действительно упала!

Воспоминание заставило ее вновь рассмеяться.

— Кажется, у вас было счастливое детство, — заметил Максим.

— Вам бы так не показалось, если бы вы знали мою гувернантку. Ее зовут Мария, и это просто какой-то дракон из России. «У маленькой леди ручки всегда должны быть чистенькими». Она все еще служит у нас, но теперь в роли моей компаньонки.

— И все же вы всегда хорошо питались, носили нарядную одежду, вам не приходилось мерзнуть, а если случалось недомогание, к вашим услугам был домашний врач.

— Вы считаете, что всего этого достаточно для счастья?

— Мне было бы достаточно. А каково ваше наилучшее детское воспоминание?

— Когда папа подарил мне собственного пони, — не раздумывая ответила Шарлотта. — Мне этого очень хотелось, и потому получилось, словно сбылась самая заветная мечта. Я никогда не забуду тот день.

— А какой он?

— Кто именно?

— Лорд Уолден, — пояснил Максим несколько нерешительно.

— Папа? Как вам сказать… — Для нее это был непростой вопрос. «К тому же, — подумала Шарлотта, — для абсолютного незнакомца Максима, пожалуй, чересчур занимают подробности моей жизни». В его расспросах теперь чудилась странная меланхолия, которой она не замечала еще несколько минут назад. «Вероятно, его детство не было столь беззаботным, и он загрустил, слушая мои воспоминания?»

— Мне кажется, папа очень хороший человек, но…

— Все-таки есть «но»?

— Да. Он до сих пор обращается со мной как с ребенком. Я знаю, что бываю ужасающе наивна, но ведь и не смогу измениться, если ничему меня не учить. Он не объясняет мне сути вещей так… Так, как это только что сделали вы. Стоит нам заговорить об отношениях между мужчиной и женщиной, как он начинает жутко смущаться… А если речь заходит о политике, его взгляды мне представляются… Не знаю, как лучше выразиться… Слишком консервативными, что ли.

— Но ведь это совершенно естественно. Всю свою жизнь он привык получать то, что хотел, не прилагая никаких усилий. И потому мир кажется ему прекрасным в его нынешнем виде, за исключением, быть может, некоторых мелких проблем, которые со временем решатся сами собой. Вы любите его?

— Да. Но бывают моменты, когда я его просто ненавижу. — Под пристальным взглядом Максима она вдруг почувствовала себя неуютно. Казалось, он упивается ее словами, запечатлевает в памяти каждое новое выражение лица. — Но вообще-то папочка — само очарование. А почему все это вас так интересует?

Он улыбнулся ей странной, кривой улыбкой.

— Потому что я отдал жизнь борьбе с правящей элитой, но мне редко доводилось прежде беседовать по душам с одной из ее представительниц.

Шарлотта интуитивно поняла, что он не назвал ей истинной причины, хотя она вообразить себе не могла, зачем понадобилась эта ложь. Вероятно, ему тоже было чего стыдиться. Чаще всего люди не говорили ей всей правды именно из-за этого.

— Я принадлежу к правящей элите не больше, чем любимая собака моего отца, — возразила она.

Эта реплика заставила его улыбнуться гораздо искреннее.

— Тогда расскажите о своей матушке.

— У нее сильно расстроены нервы. Иногда она даже принимает лауданум.

— Что это?

— Лекарство на основе опия.

Максим удивленно вскинул брови.

— Это нехорошо.

— Почему?

— Считается, что принимать опий вредно, это ведет к деградации личности.

— Нет, если количество ограничено и служит лечебным целям.

— Вот даже как?

— Я слышу в вашем голосе скепсис.

— И вы не ошиблись.

— Тогда поясните, что вы имеете в виду.

— Если вашей маме необходим опий, то, как я подозреваю, потому, что она несчастна, а не просто больна.

— С чего бы ей быть несчастной?

— Вам виднее. Она ведь ваша мама.

Шарлотта призадумалась. Была ли мама несчастлива? Она, конечно, не выглядела такой довольной жизнью, как папа. Слишком много волновалась и порой срывалась на пустом месте. И все же…

— Она, пожалуй, чересчур склонна все усложнять, — наконец произнесла она. — Но я не вижу причин считать ее несчастной. Быть может, так происходит со всеми, кто вынужден покинуть свою родину?

— Вероятно, — согласился Максим, но его словам недоставало убежденности. — У вас есть братья или сестры?

— Нет. Моя лучшая подруга — двоюродная сестра Белинда. Мы с ней одногодки.

— А просто друзья?

— Друзей нет. Есть только знакомые.

— Быть может, еще кузины или кузены?

— Мальчики-близнецы шести лет от роду. Разумеется, у меня полно родственников моего возраста в России, но я ни с кем из них не встречалась, кроме Алекса. А он как раз намного старше меня.

— И что вы собираетесь делать в будущем?

— Ну и вопросы вы задаете!

— То есть вы сами не знаете?

— Еще не решила.

— А какие у вас есть варианты?

— Это тоже не такой простой вопрос, как кажется. То есть, конечно, предполагается, что я выйду замуж за молодого человека одного со мной круга и буду воспитывать детей. И замужество действительно наиболее вероятная перспектива.

— Почему?

— Потому хотя бы, что Уолден-Холл не перейдет ко мне по наследству после смерти отца.

— Как так?

— Имение передается вместе с титулом, а я, как вы понимаете, не могу стать графом Уолденом. А значит, новым владельцем усадьбы станет Питер — старший из близнецов.

— Понятно.

— К тому же сама я не смогу заработать себе на жизнь.

— Конечно же, сможете!

— Я ничего не умею.

— Так учитесь.

— Чему, например?

Максим пожал плечами:

— Да чему угодно. Вы можете выращивать породистых лошадей, управлять собственным магазином, поступить на государственную службу, стать профессором математики, писать пьесы для театра.

— Вас послушать, у меня получится все, за что бы я ни взялась.

— Я в самом деле так считаю. Но мне в голову пришла одна куда более вероятная возможность. Вы в совершенстве владеете русским — так почему бы не переводить на английский язык романы?

— Вы думаете, мне это по силам?

— Несомненно.

Шарлотта прикусила губу.

— Интересно, почему вы так верите в мои способности, а родители нет?

Немного подумав, он ответил с улыбкой:

— Просто, если бы вас воспитывал я, вы бы сейчас жаловались, что вас все время заставляли серьезно учиться и совсем не пускали на танцульки.

— А у вас есть дети?

Он отвел взгляд в сторону.

— Я не был женат.

Шарлотта оживилась.

— А вы хотели бы иметь семью?

— Да.

Она понимала, что продолжать не следует, но не могла сдержать любопытства: ей было по-настоящему интересно узнать, любил ли когда-нибудь этот странный человек.

— Так что же случилось?

— Моя невеста вышла замуж за другого.

— Как ее звали?

— Лидия.

— В точности как мою маму!

— Неужели?

— В девичестве она была Лидией Шатовой. Если вы какое-то время жили в Петербурге, то, вероятно, слышали о графе Шатове.

— Да, да, слышал. У вас есть часы?

— Часы? Нет.

— И у меня тоже. — Он оглядел зал и увидел часы на стене.

Шарлотта проследила за его взглядом.

— О мой Бог! Уже пять часов. А я-то собиралась вернуться домой, прежде чем мама спустится к чаю.

Она поднялась из-за столика.

— У вас будут проблемы? — спросил он, тоже вставая.

— Боюсь, да. — Она повернулась, чтобы выйти из кафе.

— Шарлотта… — обратился он к ней.

— Да, что такое?

— Не могли бы вы заплатить за чай? Я, видите ли, очень беден.

— Ах, даже не знаю, есть ли у меня с собой деньги. Есть! Смотрите, здесь одиннадцать пенсов. Этого хватит?

— Конечно. — Он взял монеты из ее ладони и отправился к стойке, чтобы расплатиться.

«Занятно, о чем только приходится помнить, когда ты вне своего привычного окружения, — подумала Шарлотта. — Увидеть бы выражение лица Марии, если сказать ей, что я угостила чаем в кафе совершенно незнакомого мужчину! Да ее удар хватит!»

Максим отдал ей сдачу и придержал входную дверь.

— Я могу немного проводить вас.

— Спасибо.

Максим взял ее за руку, и они пошли вдоль тротуара. Солнце все еще припекало. В их сторону двигался полицейский, и Максим заставил Шарлотту остановиться и сделать вид, что они разглядывают витрину магазина, пока тот не прошел мимо.

— Почему вы не хотели, чтобы он обратил на нас внимание? — спросила Шарлотта.

— Они могут до сих пор выискивать участниц демонстрации.

Шарлотта нахмурилась. Объяснение показалось ей неправдоподобным. Впрочем, наверное, ему виднее.

Они пошли дальше.

— Мне всегда нравился июнь, — сказала она.

— Да, погода в Англии просто прекрасная.

— Если вам так кажется, значит, вы не бывали на юге Франции.

— Зато, как я понимаю, там часто бывали вы.

— Мы туда отправляемся каждую зиму. У нас вилла в Монте-Карло. — Ей внезапно стало неловко. — Надеюсь, вы не думаете, что я бахвалюсь этим?

— Разумеется, нет, — улыбнулся он. — В вашем возрасте уже пора понять, что богатства надо стыдиться, а не гордиться им.

— Вероятно, так и есть. Но только я пока этого не поняла. Вы, стало быть, презираете меня?

— Нет. Ведь богатство вам не принадлежит.

— Вы самый интересный человек из всех, кого я когда-либо встречала, — призналась Шарлотта. — Мы можем снова увидеться?

— Конечно, — кивнул он. — У вас есть носовой платок?

Она достала платок из кармана плаща и протянула ему. Он утер себе нос.

— Говорила же, что вы подхватили простуду! — сказала она. — У вас вон и глаза слезятся.

— Должно быть, вы правы, — промокнул он глаза. — Назначим новую встречу в том же кафе?

— Мне это место показалось не слишком уютным, — возразила она. — Давайте подыщем что-нибудь другое. У меня идея! Как насчет Национальной галереи? Там, если я увижу кого-то из знакомых, мы всегда сможем сделать вид, будто не вместе.

— Хорошо.

— Вы любите живопись?

— Надеюсь, вы научите меня любить ее.

— Тогда договорились. Что, если мы встретимся там послезавтра в два?

— Превосходно.

Только сейчас до нее дошло, что ей может оказаться сложно вырваться из дома.

— Если у меня не получится прийти и свидание придется отменить, я могу послать вам записку?

— Э-э… Как же быть? Я, видите ли, почти не сижу на месте…

Но тут ему в голову пришла неожиданная мысль.

— Впрочем, записку всегда можно оставить у миссис Бриджет Каллахан в доме девятнадцать по Корк-стрит в Камден-тауне.

Она повторила адрес.

— Запишу, как только доберусь до дома. Кстати, нам до него осталась всего пара сотен ярдов.

Она замялась.

— Нам лучше расстаться здесь. Надеюсь, вы не обидитесь, но не надо, чтобы кто-то увидел меня с вами.

— Обижусь? — переспросил он со своей странной изломанной улыбкой. — Ни в коем случае.

Она протянула ему руку:

— Тогда до свидания!

— До свидания. — И он крепко сжал ее кисть.

Она повернулась и быстро пошла к дому. «Неприятностей не избежать, — размышляла она. — Там уже обнаружили, что меня нет в спальне, и устроят допрос с пристрастием. Скажу, что просто гуляла в парке, но им это не понравится».

Но на самом деле теперь ей было все равно, что подумают дома. Она обрела настоящего друга. И от этого делалось легко и радостно на душе.

Добравшись до ворот, она обернулась. Он все еще стоял там, где они попрощались, глядя ей вслед. Она чуть заметно махнула ему рукой. Он помахал в ответ. Странно, но, стоя там в одиночестве, он выглядел таким беспомощным и печальным. «Глупости, — отмела эти мысли Шарлотта, вспомнив, как он вытащил ее из бушевавшей толпы. — Он очень сильный мужчина».

Она вошла во двор и поднялась по ступенькам к входной двери.

Граф прибыл в Уолден-Холл, страдая от нервного несварения желудка. Из Лондона он поспешно выехал еще до обеда, как только полицейский рисовальщик закончил с портретом убийцы, и поел дорогой, не останавливая машины, прямо из корзины для пикников, запив еду бутылкой шабли. А причина нервничать у него была.

Сегодня ему предстояло вновь провести переговоры с Алексом. Он догадывался, что Алекс приготовил встречное предложение и ждал телеграммы с его одобрением от царя, которая должна прийти сегодня. Оставалось надеяться, что у сотрудников российского посольства хватит здравого смысла, чтобы немедленно доставить телеграмму Алексу в Уолден-Холл. Надеялся он и на то, что контрпредложение русских окажется приемлемым и он сможет представить его Черчиллю как свой большой успех.

Ему не терпелось приступить к деловой беседе с Алексом немедленно, но, будучи реалистом, он понимал, что какие-то минуты здесь ничего не решают, а в процессе переговоров нежелательно проявлять слишком большое рвение. И поэтому немного постоял в вестибюле, собираясь с мыслями, прежде чем вошел в «Октагон».

Алекс в тоскливой задумчивости сидел у окна — к чаю и пирожным, принесенным ему на огромном подносе, он даже не притронулся. При виде Уолдена он встрепенулся и спросил:

— Что произошло?

— Этот человек появился, но, боюсь, нам не удалось схватить его, — ответил граф.

— Значит, он снова пытался убить меня… — Алекс устремил взгляд в окно.

Уолден ощутил прилив сочувствия. Такой молодой, но уже обремененный огромной ответственностью, он находился в чужой стране и за ним охотился убийца. Но не стоило давать ему повода для еще большей меланхолии. И Уолден заговорил с напускной бодростью:

— Зато теперь у нас есть точное описание внешности преступника. Более того, у полиции имеется его портрет. Томсону понадобится день, от силы — два, чтобы поймать его. А здесь ты в полной безопасности — ему не выведать, где именно ты находишься.

— Вы считали, что в отеле тоже безопасно, но он нашел туда дорогу.

— Больше подобное не повторится. — Уолден понял, что на такой ноте начинать переговоры не стоит. Ему следовало отвлечь Алекса от горестных раздумий и как-то развеселить.

— Ты уже пил чай? — спросил он.

— Нет особого желания.

— Тогда предлагаю пройтись. Это поможет нагулять аппетит к ужину.

— Хорошо, — кивнул Алекс и поднялся.

Уолден захватил с собой ружье.

— Возможно, постреляем по кроликам, — заявил он Алексу. И они отправились в сторону приусадебного хозяйства, которое называлось домашней фермой. Один из двух телохранителей, приставленных Томсоном, последовал за ними, держась ярдах в десяти сзади.

Хозяин продемонстрировал Алексу свою свиноматку-рекордистку по кличке Принцесса Уолдена.

— Она брала первые призы на сельскохозяйственной выставке два года подряд, — сообщил он.

Алекс восхищенно рассматривал добротные кирпичные коттеджи арендаторов, высокие, тщательно выбеленные амбары и породистых лошадей-тяжеловозов.

— Я не стремлюсь получать со всего этого какой-то доход, — пояснил Уолден. — Вся прибыль уходит на закупку скота, прокладку дренажной системы, на строительство домов и ограждений. Но это хозяйство задает высокий стандарт для арендаторов, и после моей смерти домашняя ферма будет стоить намного больше, чем когда я унаследовал ее.

— У нас в России такое невозможно, — сказал Алекс.

«Отлично», — подумал Уолден, он уже отвлекся от прежних мыслей.

— Наши крестьяне чураются новых методов обработки земли, — продолжал Алекс. — Механизмы их пугают, и они не умеют содержать в порядке ни новые постройки, ни хорошие инструменты. А все потому, что остаются крепостными — пусть уже не формально, но психологически. Знаете, что многие делают, когда случается неурожай и им приходится жить впроголодь? Сжигают пустые амбары.

На южном акре вовсю шел сенокос. Двенадцать работников выстроились в изломанный ряд и продвигались по полу, налегая на косы. Слышался их ритмичный свист, и срезанная трава густо валилась на землю.

Сэмюэль Джонс, самый опытный из косарей, прошел до конца своего участка первым. Все еще не расставаясь с косой, он приблизился и приложил ладонь к козырьку кепки, приветствуя хозяина. Уолден пожал его мозолистую руку. Ощущение было такое, словно сжимаешь камень.

— Вашей светлости удалось-таки съездить на ту, как бишь ее… ярмонку в Лундоне? — спросил фермер.

— Да, я там был, — ответил Уолден.

— И вы посмотрели механическую косилку, что поминали давеча? Как она вам?

Уолден напустил на лицо сомнение.

— Она, конечно, красиво сделана, Сэм, но я, право, даже не знаю…

Сэм с готовностью закивал:

— Вот и я говорю, сэр, что никакая машина не сделает работу так же чисто, как хороший работяга.

— Но с другой стороны, с ее помощью мы бы справились с сенокосом за три дня, а не за две недели. Сам знаешь, как важно успеть до дождей. Закончили бы сами и отдали бы ее арендаторам.

— Но, выходит дело, вам тогда потребуется меньше работников, так? — спросил Сэм.

Уолден с преувеличенной энергией покачал головой.

— Нет, — произнес он, — отпустить я никого не могу. Придет урожай, и что? Нанимать первых попавшихся цыган?

— Ну а вам-то что? Какая разница?

— Не скажи. Меня волнует, как это воспримут люди. Тот же молодой Питер Доукинз только и ждет повода, чтобы устроить скандал.

Сэм понимающе хмыкнул.

— Как бы то ни было, — продолжал Уолден, — на будущей неделе машину отправится посмотреть мистер Сэмсон.

Это был управляющий домашней фермой.

— Послушай! — Уолден явно делал вид, что мысль пришла ему в голову только что. — А ты сам не хочешь поехать с ним? А, Сэм?

Сэм, в свою очередь, притворился, будто особо никуда не рвется.

— Это в Лундон-то? — переспросил он. — Да был я там в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом годе. Ничего хорошего.

— Вы могли бы отправиться поездом с мистером Сэмсоном и молодого Доукинза с собой прихватить. Посмотрели бы косилку, пообедали в Лондоне, а к вечеру были бы дома.

— Так сразу не скажу. Надоть посоветоваться с женушкой.

— Мне важно знать твое мнение об этой машине.

— Да, вот это и вправду интересно.

— Значит, решено. Я распоряжусь, чтобы Сэмсон все подготовил, — заговорщицки улыбнулся Уолден. — А миссис Джонс можешь сказать, что я тебя силком заставил поехать.

— Точно, так я и сделаю, милорд.

Поле к этому моменту было уже почти полностью выкошено. Большинство работников остановились, чтобы отдохнуть. Если здесь и водились кролики, то теперь они вынуждены были прятаться в последних рядах нескошенной травы. Уолден подозвал Доукинза и вручил ему ружье.

— Ты меткий стрелок, Питер. Попробуй подстрелить одного для себя, а другого для нас.

Все встали вдоль кромки поля, чтобы не попасть под выстрелы, и один из работников скосил остатки травы, выгнав кроликов на открытое пространство. Их оказалось четыре, и Доукинз первым же зарядом уложил сразу двоих, а потом еще одного. При звуках выстрелов Алекс болезненно морщился.

Уолден забрал свое ружье, прихватил одного из кроликов, и они с Алексом пошли обратно к дому. Алекс не мог скрыть восхищения.

— Вы поразительно умеете общаться с народом, — заметил он. — Мне же никогда не удается совместить доброжелательность со строгостью в нужной пропорции.

— Это приходит с опытом, — сказал Уолден, демонстрируя убитого кролика. — На нашей кухне он совсем ни к чему, но я тем не менее забрал свою долю добычи, чтобы лишний раз напомнить, что кролики принадлежат мне и если фермерам что-то перепадает, то как мой подарок, а не по праву собственников.

«Будь у меня сын, — подумал при этом Уолден, — именно так я и учил бы его вести хозяйство».

— То есть проблемы с ними нужно обсуждать и решать к обоюдному удовлетворению, — сделал вывод Алекс.

— Да. Это лучший метод, даже если приходится в чем-то уступать.

— Что опять навело меня на мысли о Балканах, — улыбнулся Алекс.

«Хвала небесам, как раз вовремя!» — подумал Уолден.

— Позволите начать с изложения нынешней ситуации? — продолжил Алекс. — Итак, мы готовы воевать с немцами в союзе с вами, а вы согласны признать наше право на проводку кораблей через Босфор и Дарданеллы. Однако одного только права недостаточно. Нам нужен способ осуществлять его на практике. Наше предложение о том, чтобы Великобритания признала все Балканы от Румынии до Крита зоной российского влияния, не получило одобрения с вашей стороны. Не сомневаюсь, вы посчитали это слишком большой уступкой. Таким образом, моей задачей стало выработать несколько более скромные требования, которые по-прежнему открывали бы России свободный проход между морями, но не вынуждали вас проводить на Балканах безоговорочно пророссийскую политику.

— Именно так, — согласился Уолден и подумал: «У него ум точный, как ланцет хирурга. Еще пару минут назад я давал ему отеческие советы, а сейчас мы говорим совершенно на равных — и это мягко выражаясь. Наверное, нечто подобное происходит неизбежно, когда из твоего сына вырастает настоящий мужчина».

— Прискорбно, что потребовалось много времени, — сказал Алекс. — Но мне пришлось обмениваться шифрованными телеграммами с Петербургом через посольство, а обсуждение вопросов на таком расстоянии просто невозможно завершить столь быстро, как мне бы того хотелось.

— Понимаю, — кивнул Уолден, мысленно подгоняя собеседника: «Ну, давай же, выкладывай!»

— Между Константинополем и Адрианополем есть регион площадью примерно в десять тысяч квадратных миль. Речь идет о половине территории Фракии[285], которая сейчас принадлежит Турции. Береговая линия там начинается на Черном море, проходит вдоль Босфора, Мраморного моря и Дарданелл, заканчиваясь на море Эгейском. Иными словами, с нее можно контролировать всю протяженность прохода между Черным и Средиземным морями.

Он сделал паузу.

— Отдайте нам контроль над этим районом, и мы — на вашей стороне.

Уолден не без труда скрыл волнение. На этом действительно можно сторговаться. Но вслух сказал:

— Одна проблема остается нерешенной. Это не наша территория, чтобы так просто отдать ее вам.

— Давайте рассмотрим варианты, которые возникнут с началом войны, — настаивал Алекс. — Вариант первый. Если Турция окажется в союзе с нами, право прохода мы получим так или иначе. Вариант второй. Турция соблюдает нейтралитет. Тогда Британия сможет потребовать права прохода для российских судов как доказательство подлинности нейтралитета Турции, а в случае ее отказа поддержит наше вторжение во Фракию. И вариант третий, он же наиболее вероятный. Турция воюет на стороне Германии. В подобной ситуации Британия легко признает Фракию российской, как только мы сумеем взять ее силой своего оружия.

— А как на это отреагируют сами фракийцы? — с сомнением спросил Уолден.

— Уверен, они предпочтут власть России господству турок.

— Мне почему-то кажется, что они выбрали бы независимость.

Алекс улыбнулся лукавой, мальчишеской улыбкой.

— Давайте начистоту. Ни вы, ни я, ни оба наших правительства ни в малейшей степени не обеспокоены тем, что предпочитает население Фракии.

— В целом согласен, — кивнул Уолден, понимая, что согласиться его вынудили. Необычное сочетание в Алексе юношеского обаяния и зрелого циничного ума выбивало графа из привычной колеи. Всякий раз, когда ему казалось, что он держит ход переговоров под контролем, Алекс вносил в них неожиданный поворот, демонстрируя, кто на самом деле занимает позицию лидера.

Они поднялись по склону холма к заднему двору Уолден-Холла. Граф заметил, как телохранитель пристально всматривается в глубь зарослей по обе стороны от них. Его тяжелые коричневые ботинки покрылись толстым слоем пыли. Земля иссохла. Дождя не пролилось ни капли за последние три месяца. Уолден пребывал в легком возбуждении, обдумывая новое предложение Алекса. Что скажет на это Черчилль? Наверняка согласится отдать русским часть Фракии. Кому вообще есть до нее дело — до этой самой Фракии?

Они прошли через примыкавший к кухне огород. Помощник садовника поливал из шланга грядки с листьями салата. Он отсалютовал хозяевам. Уолден лихорадочно старался вспомнить его имя, но Алекс неожиданно опередил его:

— Прекрасный вечер, а, Стэнли?

— Нам бы не повредил дождичек, ваше высочество.

— Только не слишком затяжной.

— Упаси Боже, ваше высочество.

«Алекс все схватывает на лету», — отметил Уолден.

Войдя в дом, он тут же звонком вызвал лакея.

— Я сейчас же пошлю телеграмму Черчиллю и назначу встречу с ним на утро. После завтрака на машине отправлюсь в Лондон.

— Прекрасно, — сказал Алекс. — Времени у нас остается все меньше.

Шарлотта не ожидала столь бурной реакции от слуги, открывшего ей дверь.

— О, слава Богу, вы вернулись домой, леди Шарлотта! — воскликнул он.

— Не понимаю, почему надо поднимать по этому поводу шум, Уильям. — Шарлотта отдала ему свой плащ.

— Леди Уолден вся извелась, — ответил слуга. — Велела послать вас к ней немедленно, как только вы появитесь.

— Я должна сначала привести себя в порядок.

— Но леди Уолден так и сказала — «немедленно»…

— А я говорю, что сначала поднимусь к себе и приведу себя в порядок. — И Шарлотта отправилась в свою спальню.

Она умылась и вынула из прически заколки. В области живота все еще ощущалась тупая боль от удара, а ладони были расцарапаны, но не слишком сильно. На коленках точно остались синяки, но ее коленок никто никогда и не видел. Зайдя за ширму, она сняла платье. Ни одной прорехи. «Глядя на меня, никто не скажет, что я побывала в дерущейся толпе», — подумала она. В этот момент дверь спальни открылась.

— Шарлотта! — донесся мамин голос.

Она поспешно надела халат, думая: «Господи, кажется, будет истерика!» И вышла из-за ширмы.

— Мы просто с ума сходили от беспокойства.

Вслед за ней в комнату вошла Мария с написанным на лице негодованием и стальным холодом во взгляде.

— Ну а теперь ты видишь, что я дома живая и здоровая, так что уже можно перестать волноваться.

Мать побагровела.

— Ты еще смеешь дерзить, несносная девчонка! — взвизгнула она и, шагнув к дочери, влепила ей звонкую пощечину.

Шарлотта отшатнулась и тяжело опустилась на кровать. Она была в шоке, но не от пощечины, а от одной лишь мысли, что такое возможно. Мама никогда прежде не поднимала на нее руку. И оттого это ощущалось больнее любых тычков и ударов, полученных в бесновавшейся толпе. Она перехватила взгляд Марии, и от нее не укрылось довольное выражение лица гувернантки.

Взяв себя в руки, Шарлотта процедила:

— Этого я тебе никогда не прощу.

— Ты? Это ты-то не простишь меня? — Зашедшись от злости, мать заговорила по-русски. — Ты, стало быть, думаешь, я сама запросто прощу тебе участие в бесчинствах перед Букингемским дворцом?

— Откуда ты знаешь? — выдохнула в испуге Шарлотта.

— Мария видела, как ты маршировала по Мэлл вместе с этими… Этими суфражистками! Мне так стыдно! Одному Богу известно, кто еще тебя там заметил. Если слухи дойдут до короля, нам всем откажут в приеме при дворе.

— Понятно. — Шарлотта все еще переживала полученную пощечину и добавила ядовито: — Так тебя волновала не моя безопасность, а только семейная репутация?

Мать выглядела растерянной и уязвленной. Влезла Мария:

— Мы, естественно, беспокоились и о том и о другом.

— А тебе, Мария, лучше бы помолчать, — сказала Шарлотта. — Ты уже достаточно наболтала своим длинным языком.

— Мария поступила абсолютно правильно, — вступилась мать. — Как она могла не сообщить мне о подобных вещах?

— Значит, ты не считаешь, что женщинам следует предоставить избирательное право?

— Разумеется, нет, и ты должна думать точно так же!

— Но я придерживаюсь другого мнения, — сказала Шарлотта. — И его высказываю.

— У тебя не может быть своего мнения. Ты еще ребенок.

— Этим всегда все кончается, не так ли? Я — еще дитя и ничего не понимаю. А кто несет ответственность за мое невежество? Предполагалось, что последние пятнадцать лет моим образованием занималась Мария, верно? И если я дитя, как ты считаешь, то это противоречит твоим же намерениям. Ты была бы вне себя от счастья, выдав меня к Рождеству замуж. А ведь есть девочки, которые уже в тринадцать лет становятся матерями независимо от того, замужем они или нет.

Теперь в шоке была Лидия.

— Кто рассказывает тебе о таких ужасах?

— Уж конечно, не Мария! За всю мою жизнь она ни разу не говорила со мной о чем-то действительно важном. Как, впрочем, и ты сама.

В голосе Лидии появились почти жалобные нотки.

— Но у тебя нет надобности в подобных знаниях. Ты — леди.

— Вот видишь! Ты сама подтверждаешь мои слова. Вы умышленно стремитесь держать меня в неведении. Но я не желаю оставаться невежей.

— Я лишь хочу, чтобы ты была счастлива, — жалобно сказала мама.

— Нет, не хочешь, — упрямо возразила Шарлотта. — Тебе надо, чтобы я стала такой же, как ты.

— Нет, нет, нет! — вскричала вдруг Лидия. — Я вовсе не хочу, чтобы ты походила на меня! Нет!

Она разрыдалась и бросилась вон из комнаты.

Шарлотта смотрела ей вслед, немного пристыженная и заинтригованная.

— Видите, что вы натворили? — укорила Мария.

Шарлотта оглядела ее снизу доверху: серое платье, седые волосы, некрасивое лицо с высокомерным выражением.

— Оставь меня в покое, Мария.

— Я вижу, до вас даже не доходит, сколько беспокойства и боли вы причинили сегодня.

Шарлотту так и подмывало парировать: «Если бы ты держала рот на замке, никто не испытал бы ни беспокойства, ни боли».

— Просто уходи, — сказала она вслух.

— Послушайте меня, маленькая Шарлотта…

— Для тебя я — леди Шарлотта…

— Нет, вы малышка Шарлотта и…

Она схватила со столика зеркальце с ручкой и швырнула его в Марию. Та взвизгнула. Шарлотта, разумеется, не целилась в нее, и зеркало разлетелось на куски, ударившись о стену. Мария выскочила из комнаты.

«Теперь я знаю, как с ней обращаться», — подумала Шарлотта.

И вдруг поняла, что одержала маленькую победу. Довела до слез мать и выгнала из своей спальни Марию. Это уже кое-что. «Я показала, что могу быть сильнее их. Обе заслужили то, что получили. Мария наябедничала маме за моей спиной, а мама меня ударила. Но они не дождались, чтобы я начала извиняться и обещала стать паинькой. Я сумела за себя постоять, и могу этим гордиться.

Вот только почему мне еще и немного стыдно?»

«Господи, как же я себя ненавижу! — думала Лидия. — Я ведь знаю, что чувствует Шарлотта, но не в силах признаться, насколько ее понимаю. Я постоянно теряю контроль над собой. Я сильно изменилась в последнее время. Прежде мне всегда удавалось вести себя спокойно и с достоинством. Пока она была маленькой, я только посмеивалась над ее проказами. Но теперь она стала женщиной. Боже мой, что же я натворила? В ней ведь течет кровь ее отца. Она пошла в Максима — это несомненно. Что мне теперь делать? Я мнила, что если буду считать ее дочерью Стивена, она постепенно станет такой, какой могла бы быть его дочь: невинной, женственной, до мозга костей англичанкой. Но не вышло. Все эти годы дурная кровь бродила в ней, дремала до поры, а теперь начала проявляться: лишенные нравственных устоев, ее русские крестьянские предки заявили о себе. И когда я это замечаю, мной овладевает страх. Я чувствую себя беспомощной. Я проклята. Проклятие лежит на всех нас. Грехи предков передаются потомкам даже в третьем и четвертом поколении. Когда же я буду прощена за свои прегрешения? Максим — анархист, вот и Шарлотта стала суфражисткой. Максим — прелюбодей, а теперь и Шарлотта заговорила о тринадцатилетних матерях. Она понятия не имеет, насколько это ужасно, когда тобой овладевает безудержная страсть. Это разрушило мою жизнь. Разрушит и ее, вот что страшит меня больше всего и заставляет кричать, рыдать, биться в истерике и раздавать пощечины. Но, Боже милостивый, не дай ей уничтожить себя! Она — все, ради чего я жила. Я запру ее в четырех стенах. Ах, если бы только она успела выйти замуж за хорошего молодого человека, прежде чем окончательно собьется с пути! Прежде чем все вокруг поймут, что она дурного происхождения. Хорошо бы этот Фредди сделал ей предложение еще до конца сезона. Наилучший выход из положения. Я должна приложить все усилия, чтобы так и произошло. Я обязана выдать ее замуж как можно быстрее! И тогда она уже не сможет встать на путь саморазрушения. Появится ребенок, потом, глядишь, второй, и у нее просто не останется времени ни на что другое. Необходимо устраивать ей встречи с Фредди как можно чаще. Она хороша собой и станет прекрасной женой для сильного мужчины, который сумеет обуздать ее натуру, для здравомыслящего мужчины, который станет любить ее, не пробуждая в ней низменных желаний, для мужчины, который будет спать в отдельной комнате и делить с ней постель раз в неделю при выключенном свете. Фредди подходит на эту роль идеально. С ним Шарлотте никогда не придется пройти через то, что выпало на мою долю. Она не узнает на собственном горьком опыте, что похоть — это разрушительное зло. И тогда мои грехи не передадутся еще одному поколению. Тогда Шарлотта не повторит моих ошибок. И эта девочка считает, что мне хочется сделать ее себе подобной! Если бы она только знала! Если бы только знала!»

Максим не мог унять слез.

Прохожие недоуменно оглядывались на него, пока он брел через парк туда, где оставил велосипед. Его сотрясали безудержные рыдания, а слезы так и струились по лицу. Ничего подобного с ним раньше не происходило, и он не мог понять, откуда это в нем. От горя он сделался совершенно беспомощным.

Он нашел велосипед среди кустов и вроде бы сумел немного успокоиться. «Что на меня нашло? — размышлял он. — У большинства людей есть дети. Теперь я узнал, что и у меня тоже есть ребенок. И что с того?» Но слезы вдруг снова хлынули из глаз.

Он сел на сухую траву рядом с велосипедом. «Она так красива», — подумал он. Но плакал Максим не из-за того, что обрел, он оплакивал потерянное. Восемнадцать лет быть отцом и даже не подозревать об этом! Пока он скитался по угрюмым селениям, пока сидел в тюрьме и тянул лямку каторжника на золотом прииске, пока пробирался через Сибирь и делал бомбы в Белостоке — все это время его дочь росла. Она училась ходить, говорить, самостоятельно есть, завязывать шнурки. Летом играла на зеленой лужайке под каштаном, а потом упала с ослика и заплакала. «Отец» подарил ей пони, как раз в то время, когда Максим вкалывал в кандальной связке. Она носила светлые платьица летом и шерстяные чулки зимой. И одинаково хорошо владела двумя языками — русским и английским. Но только кто-то другой читал ей на ночь сказки, кто-то другой кричал: «Сейчас я тебя поймаю!» — и со смехом бежал за ней вверх по лестнице, кто-то другой научил ее пожимать людям руки и здороваться: «Добрый день! Как вы поживаете?», кто-то другой мыл ее в ванне, расчесывал ей волосы и упрашивал доесть свой обед. Максиму много раз доводилось наблюдать, как русские крестьяне обращаются со своими детьми, и он часто задавался вопросом, откуда при такой нищей и полуголодной жизни в них берется столько любви и нежности к малышам, в буквальном смысле отнимающим у них последний кусок хлеба? Теперь он знал ответ. Любовь просто осеняет тебя, хочешь ты этого или нет. Вспоминая наблюдения за чужими детьми, он мог представить себе Шарлотту на разных стадиях взросления: пухлого малыша с пузиком, но без бедер, на которых могла бы держаться юбка; семилетнюю проказницу, постоянно рвущую свои платья и обдирающую коленки; худенькую и неуклюжую десятилетку, у которой пальцы вечно в чернилах, а одежда кажется чуть маловатой; застенчивого подростка, хихикающую при виде мальчишек, тайком пробующую духи матери и обожающую лошадей… А потом…

Потом она уже предстала перед ним красивой, смелой, решительной, вдумчивой и поистине достойной восхищения молодой женщиной.

«И я — ее отец», — снова повторил про себя Максим.

Ее отец.

Как это она сказала? «Вы — самый интересный человек из всех, кого я когда-либо встречала… Мы можем снова увидеться?» А он-то уже приготовился попрощаться с ней навсегда. И именно в тот момент, когда он понял, что расставаться навсегда не придется, Максим начал терять контроль над собой. Она подумала, что он заболевает. О, это привилегия юности — так бодро и легко общаться с человеком, не понимая, что у того сердце разрывается на части.

«Я становлюсь слезливо-сентиментальным, — подумал он. — Нужно держать себя в руках».

Он поднялся и взялся за руль велосипеда. Лицо протер платком, который дала ему она. В уголке был вышит синенький колокольчик — не ее ли рукоделие? Сев в седло, он поехал в сторону Олд-Кент-роуд.

Наступало время ужина, но Максим знал, что не заставит себя поесть. Впрочем, так даже лучше, поскольку денег оставалось совсем мало, а в такой вечер он не сумел бы сбежать не расплатившись. Ему хотелось поскорее добраться до мрачной съемной комнаты, где он сможет провести ночь наедине со своими мыслями. Он снова прокрутит в голове каждую минуту сегодняшней встречи от того момента, когда она вышла из ворот, до самого их прощания, до легкого взмаха ее руки.

Сегодня он с удовольствием скоротал бы время за бутылкой водки, но не мог себе этого позволить.

«Интересно, дарил ли кто-нибудь Шарлотте красный мяч?» — подумал он.

Погода стояла прекрасная, но городской воздух отдавал духотой. Пабы на Олд-Кент-роуд постепенно заполнялись принарядившимися женщинами из семей рабочего класса, которых сопровождали мужья, возлюбленные или отцы. Под воздействием секундного импульса Максим остановился перед одним из них. Из открытой двери доносились звуки старенького пианино. И Максим подумал: «Хочу, чтобы хоть кто-нибудь мне улыбнулся, пусть даже всего лишь официантка. Полпинты эля меня не разорят». Он привязал велосипед к решетке ограды и вошел.

В зале было многолюдно, накурено и стоял тот специфический пивной дух, который шибает в нос только в английском пабе. Несмотря на достаточно ранний час, то и дело раздавались взрывы громкого смеха уже подвыпивших мужчин и повизгивания девушек. Но казалось, что все от души веселятся. «Никто не умеет потратить свои гроши с большим толком, чем беднота», — подумалось Максиму. Он протиснулся к стойке. На пианино заиграли новую мелодию, и все дружно запели.

Это была незатейливая баллада, в которой старик рассказывал молоденькой девушке печальную историю своей жизни. Она все выспрашивала: «Почему ты прожил так одиноко, почему у тебя нет ни детей, ни внуков?» А дед открывал ей душу. «Когда-то давным-давно, — говорил он, — была у меня большая любовь, но она изменила мне с другим…»

И от этой глупейшей, сентиментальной и, если вдуматься, пошлейшей песенки у Максима вдруг снова навернулись на глаза слезы. Он тут же вышел из паба, так и не заказав себе пива.

И укатил прочь от этого смеха, от этой музыки. Такое веселье все-таки не для него — никогда не было и никогда не будет. Он доехал до своего дома и втащил велосипед в комнату на последнем этаже. Снял плащ, шляпу и улегся на кровать. Через два дня он снова встретится с ней. Они будут вместе любоваться живописью. «Перед встречей надо непременно посетить общественную баню», — решил он и поскреб подбородок. Жаль, нет способа ускорить рост бороды, чтобы через пару дней она выглядела немного приличней. Он заставил себя мысленно вернуться к тому моменту, когда она вышла из дома. Он смотрел на нее издали, еще не представляя себе, что…

«А о чем я в тот момент думал?» — задался он вопросом.

И сразу же вспомнил.

«Меня занимало тогда только одно: знает ли она, где укрылся Орлов?»

Максим поймал себя на мысли, что даже не вспоминал об Орлове остаток дня.

Скорее всего Шарлотта знает, где он, а если нет, то сможет это выведать.

«Вероятно, мне придется прибегнуть к ее помощи, чтобы убить князя.

Неужели я способен на это?

Нет, не способен. Нет, нет и нет!

Да что же со мной творится?»

Уолден встретился с Черчиллем в здании Адмиралтейства ровно в полдень. На первого лорда его новости произвели большое впечатление.

— Фракия? — переспросил он. — Разумеется, мы отдадим им половину Фракии. Да если на то пошло, пусть забирают к дьяволу хоть всю!

— Я придерживаюсь того же мнения, — сказал Уолден, ободренный реакцией Черчилля. — Как вы думаете, ваши коллеги поддержат эту идею?

— Полагаю, да, — ответил Черчилль уже чуть более задумчиво. — Я переговорю с Греем после ленча, а с Асквитом ближе к вечеру.

— А кабинет министров в целом? — Уолдену не улыбалась перспектива достичь договоренности с Алексом только для того, чтобы члены кабинета наложили не нее вето.

— Решение будет принято завтра утром.

Уолден поднялся.

— Значит, я запланирую возвращение в Норфолк сразу после этого, — сказал он.

— Превосходно. Кстати, что с тем чертовым анархистом? Его поймали?

— У меня намечен обед с Бэзилом Томсоном — шефом особого отдела. У него и узнаю все новости.

— Держите меня в курсе.

— Непременно.

— И спасибо. Я имею в виду — за новое предложение русских. — Черчилль мечтательно уставился в окно. — Фракия! — пробормотал он себе под нос. — Кто вообще представляет себе, где это?

И Уолден оставил его предаваться грезам.

Шагая от Адмиралтейства до своего клуба на Пэлл-Мэлл, он пребывал в самом радужном настроении. Обычно он обедал дома, но не хотел приглашать к себе человека из тайной полиции, к тому же Лидия казалась до странности озабоченной чем-то в последнее время. Несомненно, ее, как и самого Уолдена, беспокоит судьба Алекса. Этот мальчик был для них почти сыном, и если с ним приключится беда…

Он поднялся по ступенькам и в дверях клуба отдал лакею шляпу и перчатки.

— Замечательное лето в этом году, милорд, — заметил слуга.

«Погода действительно на удивление ясная уже не первый месяц, — подумал Уолден, подходя к двери клубного ресторана. — Но когда наступит перемена, наверняка начнутся грозы. А настоящий гром грянет в августе».

Томсон уже ждал его. И вид у него был достаточно самодовольный. Какой радостью было бы сейчас узнать, что ему удалось схватить убийцу! Они обменялись рукопожатиями, и Уолден сел за столик. Официант мгновенно принес меню.

— Ну что? — спросил Уолден. — Вы его арестовали?

— Почти, — ответил Томсон.

Это ясно означало «нет». Уолден заметно расстроился.

— Вот дьявол! — не сдержался он.

К ним подошел сомелье.

— Хотите коктейль? — спросил Уолден.

— Нет, благодарю вас.

С этим Уолден был солидарен — коктейли он считал дурацким изобретением американцев.

— Тогда бокал хереса?

— Пожалуй.

— Принесите два, — распорядился Уолден.

Они заказали коричневый виндзорский суп[286] и сваренную на медленном огне лососину, а чтобы запить все это, Уолден попросил бутылку рейнского.

Потом он заговорил, напустив на себя серьезный вид:

— Даже не знаю, в полной ли мере вы осознаете всю важность порученного вам дела? Мои переговоры с князем Орловым вступили в завершающую стадию. И если он падет от руки убийцы, все пойдет прахом с весьма серьезными последствиями для интересов национальной безопасности.

— Спешу заверить вас, милорд, что прекрасно это осознаю, — ответил Томсон. — Позвольте доложить о том прогрессе, которого нам удалось добиться. Уже установлено, что подлинное имя преступника — Максим Петровский. Русские фамилии сложны, а потому я буду в дальнейшем именовать его просто по имени. Максиму сорок лет. Он сын сельского священника из Тамбовской губернии. У моего коллеги в Петербурге имеется на него весьма пухлое дело. Он трижды подвергался арестам в прошлом, а сейчас находится в розыске по подозрению в совершении сразу нескольких убийств.

— О мой Бог! — пробормотал Уолден.

— Петербургский друг предупреждает также, что он специалист по бомбам и пользуется самыми изощренными методами борьбы.

Томсон помолчал.

— Вы проявили незаурядное мужество, поймав ту бутылку.

Уолден лишь слабо улыбнулся. Он бы предпочел забыть об этом.

Подали суп, и какое-то время они молча ели. Томсон потягивал рейнвейн без особого энтузиазма.

Уолдену нравился этот клуб. Еда не такая вкусная, как дома, но атмосфера располагала к отдохновению от забот. Кресла в курительной были старыми, но очень удобными, официанты — старыми и страшно медлительными, обои на стенах выгорели, а краска потускнела. И здесь до сих пор пользовались газовым освещением. Мужчины, подобные Уолдену, приходили сюда, потому что их собственные дома были слишком уж современными и ухоженными и тон в них задавали женщины.

— Я ослышался, или вы действительно сказали, что почти поймали его? — спросил Уолден, когда им принесли лосося.

— Да вы еще и половины не знаете.

— Вот как!

— В конце мая он появился в клубе анархистов на Джюбили-стрит в Степни. Там не знали, кто он такой, а он наплел про себя небылиц. Человек он осторожный, что, впрочем, с его точки зрения, вполне разумно, поскольку среди тамошних анархистов есть пара моих агентов. Они мне доложили о нем, но информация не привлекла тогда моего внимания, потому что он выглядел вполне безвредным. Утверждал, что пишет книгу. Но потом украл пистолет и исчез из поля зрения.

— Никому, разумеется, не сказав, где его искать?

— Точно так.

— Скользкий тип.

Официант забрал пустые тарелки и спросил:

— Не желают ли джентльмены по порции хорошего мяса? Сегодня у нас ягненок.

Они заказали ягненка с желе из красной смородины, жареной картошкой и спаржей.

— Ингредиенты для нитроглицерина он приобрел в четырех разных аптеках Камден-тауна, — продолжал Томсон. — Мы проверили в том районе каждый дом.

Полицейский набил рот ягнятиной и стал тщательно ее пережевывать.

— Ну и? — нетерпеливо спросил Уолден.

— Он снимал комнату в доме номер девятнадцать по Корк-стрит у вдовы по имени Бриджет Каллахан.

— Но уже съехал оттуда, не так ли?

— Да.

— Черт побери, Томсон, складывается впечатление, что этот тип попросту умнее вас!

Томсон молча окинул его холодным взглядом.

Уолден понял, что переборщил.

— Прошу прощения, если обидел, — сказал он. — Этот мерзавец просто действует мне на нервы!

— Миссис Каллахан утверждает, что сама выгнала постояльца, поскольку он показался ей подозрительным.

— Тогда почему же она не донесла на него в полицию?

Томсон быстро разобрался с мясом и отложил в сторону вилку с ножом.

— Говорит, не было особых оснований. Мне это показалось странным, и мои люди навели о ней справки. Ее покойный муж принадлежал к ирландским повстанцам. Следовательно, если она знала, что на уме у нашего друга Максима, то вполне могла отнестись к его планам с сочувствием.

Уолдену не понравилось, что Томсон назвал террориста «нашим другом». Но он лишь поинтересовался:

— Вы полагаете, ей может быть известно, куда он направился?

— Даже если так, она не скажет. Но с другой стороны, ему незачем было сообщать ей об этом. Здесь важно другое — он может появиться у нее снова.

— И вы установили наблюдение?

— Да, хорошо скрытое. Один из моих сотрудников снял ту же подвальную комнату как обычный жилец. Между прочим, первое, что он там обнаружил, был стеклянный стержень — часть химической посуды, которую используют в лабораториях. Значит, свою бомбу Максим изготовил там же, используя раковину для умывания.

Уолдена мороз пробирал по коже при мысли, что чуть ли не в центре Лондона любой может купить нужные химикаты, смешать их в умывальнике и получить бутыль смертоносной взрывчатки, а потом запросто пронести ее в апартаменты фешенебельного отеля в Вест-Энде.

За ягненком последовала новая смена блюд — фуа-гра.

— Что вы собираетесь предпринять дальше? — спросил Уолден.

— Портрет Максима украшает теперь доску объявлений каждого полицейского участка столичного графства. И если только он сам не запрется где-то в четырех стенах, один из глазастых бобби[287] рано или поздно заметит его. Но для того чтобы это случилось рано, а не слишком поздно, мои люди обходят сейчас дешевые гостиницы и доходные дома, показывая всем его физиономию.

— Но ведь он мог изменить внешность?

— В его случае это весьма затруднительно…

Томсона опять прервало появление официанта. Оба отказались от шоколадного торта, попросив взамен мороженое. Уолден присовокупил к этому полбутылки шампанского.

— Ему не скрыть высокого роста, как и своего русского акцента, — продолжил Томсон. — У него очень приметные черты лица. Времени, чтобы отпустить бороду, ему не хватит. Конечно, он может сменить одежду, обрить голову или, наоборот, надеть парик. На его месте я бы попытался спрятаться за каким-нибудь мундиром или форменной одеждой, выдав себя за моряка, лакея или даже священника. Но полисменам все эти трюки хорошо знакомы.

После мороженого им подали стилтон[288] и бисквиты под лучший выдержанный портвейн, какой только можно было найти в винном подвале клуба.

«Ситуация все еще слишком неопределенная», — размышлял Уолден. Преступник пока разгуливал на свободе, а Уолден мог почувствовать себя в полной безопасности, только зная, что тот схвачен, посажен в надежную камеру и прикован цепями к стене.

— Стало очевидно, — продолжал Томсон, — что этот Максим является одним из наиболее опасных революционеров-террористов, членов крупной международной организации заговорщиков. Он превосходно информирован. Ему было известно, например, о прибытии в Англию князя Орлова. Как вы верно заметили, он умен и устрашающе полон решимости привести в исполнение свою миссию. Но Орлова-то мы теперь укрыли в надежном месте.

Уолден не сразу понял, к чему подводит свои рассуждения Томсон.

— А вот вы по-прежнему свободно ходите по лондонским улицам, совершенно не таясь.

— Но мне-то чего опасаться?

— Будь я на месте Максима, то сосредоточил бы внимание именно на вас. Я бы следил за вами в надежде, что вы сами приведете меня к Орлову. Или похитил, чтобы под пытками узнать, где он находится.

Уолден потупил взгляд, чтобы не выдать мелькнувшего в глазах страха.

— Разве такое по силам одному?

— Кто знает, нет ли у него сообщника? Я хочу приставить к вам телохранителя.

Но Уолден покачал головой.

— У меня есть мой верный Притчард. Он готов жизнь за меня отдать, что уже доказал в прошлом.

— Он вооружен?

— Нет.

— А стрелять умеет?

— И очень хорошо. В те годы, когда я часто охотился в Африке, он всегда был со мной. Кстати, там же он и спас меня с риском для жизни.

— В таком случае необходимо снабдить его пистолетом.

— Хорошо, — согласился Уолден. — Завтра я отправляюсь в усадьбу, где у меня есть для него револьвер.

Уолден увенчал трапезу персиком, а Томсон заказал десерт из груши. Потом они перешли в курительную, куда им подали кофе с бисквитами. Уолден раскурил сигару.

— Думаю, мне лучше прогуляться до дома пешком, моего же пищеварения ради. — Он старался говорить спокойно, но голос почему-то сорвался на более высокие тона.

— А по-моему, как раз этого делать не стоит, — возразил Томсон. — Экипаж дожидается вас?

— Нет, но…

— Мне будет спокойнее, если отныне вы начнете передвигаться, пользуясь только собственным транспортом.

— Договорились, — вздохнул Уолден, — но придется ограничить себя в еде.

— А сейчас сойдет и кеб. Я лично провожу вас.

— Вы и в самом деле считаете это необходимым?

— Он может поджидать вас прямо за порогом этого клуба.

— Да откуда же ему знать, членом какого клуба я состою?

— Это есть в любом справочнике «Кто есть кто».

— Ах, ну конечно! — Уолден только покачал головой. — О таких простых вещах как-то совершенно забываешь.

Томсон посмотрел на часы:

— Мне скоро пора быть на службе… Так что если вы готовы…

— Полностью.

И они вышли из клуба. Естественно, никакой засады Максим здесь не устроил. Кеб сначала доставил домой Уолдена, а потом на нем же Томсон отправился в Скотленд-Ярд. Войдя в особняк, Уолден не мог избавиться от ощущения, что в нем никого нет. Он решил подняться к себе в комнату. Сел у окна и докурил начатую в клубе сигару.

Ему хотелось хоть с кем-то поговорить. Он взглянул на часы. Послеобеденная сиеста Лидии должна закончиться. Ей пора одеваться к чаю, за которым она обычно принимает визитеров. И он прошел в ее спальню.

Она сидела в халате перед зеркалом. Вид у нее был несколько напряженный. «Это все волнения последних дней», — решил муж. Он положил ей на плечи ладони, глядя на ее отражение в зеркале, и склонился, чтобы поцеловать в макушку.

— Максим Петровский.

— Что?! — Она чуть заметно вздрогнула.

— Так зовут преступника. А что, эта фамилия тебе знакома?

— Нет.

— А мне показалось, ты узнала ее.

— Просто… Я как будто бы действительно могла слышать ее раньше.

— Бэзил Томсон выяснил всю подноготную этого типа. Это прирожденный и безжалостный убийца. Не исключено, что ты сталкивалась с ним в Петербурге, и именно потому он показался тебе знакомым, когда заявился сюда, а теперь ты узнаешь и имя.

— Да, это весьма вероятно.

Уолден подошел к окну, из которого открывался прекрасный вид на парк. Наступило время, когда няни выводили своих подопечных на прогулку. В парке повсюду виднелись коляски, а все скамейки занимали женщины в старомодных платьях, беспрерывно судачившие о своем. Только сейчас Уолдена неожиданно посетила догадка, что Лидию могло что-то связывать с Максимом в Петербурге, но по каким-то причинам она не желала признаваться в своем знакомстве с ним. Впрочем, он тут же устыдился подобной мысли и поспешил отогнать ее от себя.

— По мнению Томсона, как только этот Максим поймет, что Алекса надежно спрятали, он сделает попытку похитить меня.

Лидия поднялась с кресла, подошла к нему и обняла, положив голову ему на грудь, но ничего не сказала.

Муж погладил ее волосы.

— Мне теперь придется все время ездить на своем транспорте, а Притчарду нужно будет выдать пистолет.

Она подняла на него взгляд, и, к своему удивлению, он заметил, что ее серые глаза полны слез.

— Ну почему это все должно было на нас свалиться? — спросила она. — Сначала Шарлотта ввязывается в марш суфражисток, который выливается в драку. Теперь тебе угрожают. Кажется, мы все в опасности.

— Чепуха! Тебе, например, бояться нечего, а Шарлотта просто еще глупая девчонка. Что касается меня, то я буду надежно защищен.

Он погладил ее бедра, ощутив теплоту тела сквозь тонкую ткань, — корсета на ней еще не было. Ему захотелось заняться с ней любовью прямо сейчас. Они еще никогда не делали этого днем.

Стивен поцеловал ее в губы. Она прижалась к нему, и он понял, что ей тоже хочется близости. Он не помнил, чтобы она так возбуждалась прежде. Бросив взгляд в сторону двери, он решил запереть ее. Потом посмотрел на жену, и та легким кивком поощрила его. Слеза скатилась при этом на кончик ее носа. Уолден шагнул к двери.

И в этот момент кто-то постучал.

— Проклятие! — одними губами выругался Уолден.

Лидия мгновенно отвернулась от двери, машинально промокнув глаза носовым платком.

Вошел Притчард.

— Прошу прощения, милорд, но только что поступила срочная телефонограмма от мистера Бэзила Томсона. Они выследили, где скрывается человек по имени Максим. И если вам угодно присутствовать при аресте, мистер Томсон ждет вас внизу через три минуты.

— Мои плащ и шляпу, быстро! — распорядился Уолден.

Глава 10

Когда Максим вышел за утренней газетой, ему показалось, что он видит детей, куда бы ни повернулся. В грязном дворе стайка девочек затеяла игру с танцами и считалками. Мальчишки играли, конечно же, в крикет, нарисовав воротца мелом на стене, а вместо биты используя кусок старой доски. На улице мальчики постарше толкали перед собой ручные тележки. Да и газету ему продала девушка-подросток. А когда он возвращался к себе в комнату, на его пути вдруг возник совершенно голенький карапуз, на четвереньках ползущий вверх по лестнице. Пока он разглядывал дитя, девочка поднялась на ножки, постояла немного, пошатываясь, и стала заваливаться назад. Максим подхватил ее и опустил на лестничную площадку. Из открытой двери показалась мамаша. Это была бледная молодая женщина с сальными волосами, беременная очередным отпрыском. Она подхватила маленькую дочурку с пола и вернулась к себе, окинув Максима подозрительным взглядом.

Каждый раз, стоило ему задуматься, как обманом выведать у Шарлотты местонахождение Орлова, мысли Максима словно натыкались на непроницаемую стену. Он представлял себе, каким образом добывает информацию исподволь и она даже не понимает, что именно его интересует; или придумывает для нее сказочку типа той, что сработала с Лидией; или заявляет напрямую, что хочет убить Орлова… Но воображение неизменно отказывалось дорисовывать такие сцены до конца.

И, только заставляя себя вспоминать, что стояло на карте, он осознавал всю нелепость своих колебаний. У него был шанс спасти миллионы жизней и, вполне вероятно, запалить огонь революции в России, а он волновался, сумеет ли обмануть девчонку из высшего общества! Он ведь не собирался причинить ей вред — а всего лишь использовать, обмануть, предать ее доверие. Предать доверие собственной дочери, которую только что обрел…

Чтобы чем-то занять руки, Максим принялся мастерить из самодельного динамита подобие примитивной бомбы. Пропитанные нитроглицерином и завернутые в газету ошметки ткани он уложил в старую фарфоровую вазу с трещиной сбоку. Потом задумался, как привести устройство в действие. Просто поджечь бумагу могло оказаться недостаточно. Тогда он воткнул в ткань с полдюжины спичек, чтобы наружу торчали только их ярко-красные серные головки. Установить спички вертикально было непросто, потому что делал он это нетвердыми руками.

«У меня никогда прежде не дрожали руки. Да что же со мной творится?»

Из нового листа газеты он свернул конусообразный жгут и острым концом воткнул его между спичечными головками. Затем ниткой стянул спички вместе, причем узел завязал с большим трудом.

В купленной только что «Таймс» Максим прочитал все международные новости, продираясь к смыслу через напыщенный стиль репортеров. Он давно был более или менее уверен, что война неизбежна, но теперь этого оказывалось уже недостаточно. Убить такого бессмысленного паразита, как князь Орлов, а потом узнать, что ничего этим не добился, — подобный вариант нисколько его не пугал. Но разрушить свои отношения с Шарлоттой без всякого смысла…

Отношения? Какие отношения?

«Не обманывай себя: ты знаешь, о чем речь».

От чтения «Таймс» лишь разболелась голова. Шрифт был слишком мелок, а света в его комнате очень мало. И сама газета проповедовала крайне консервативные взгляды. Взорвать бы ее здание к чертовой матери!

Очень хотелось снова увидеться с Шарлоттой.

С лестничной площадки донеслось шарканье ног, и в его дверь постучали.

— Войдите! — откликнулся он, ни о чем не беспокоясь.

На пороге возник управляющий и откашлялся.

— Доброе утро.

— Доброе утро, мистер Прайс. — «Какого еще рожна понадобилось старому дуралею?»

— Что это у вас такое? — спросил Прайс, кивая в сторону бомбы на столе.

— Самодельная свеча, — ответил Максим. — Можно жечь месяцами. С чем пожаловали?

— Хотел спросить, не нужна ли вам пара лишних простынок. Я мог бы достать их для вас по очень низкой…

— Нет, спасибо, — прервал его Максим. — И всего хорошего.

— Что ж, до свидания, — сказал Прайс и удалился.

«А бомбу-то надо было спрятать, — подумал Максим. — Что-то все-таки со мной не то…»

— Да, он у себя, — сообщил Прайс Бэзилу Томсону.

От напряжения у Уолдена словно скрутило внутренности.

Они расположились на заднем сиденье автомобиля, припаркованного за углом комплекса доходных домов «Канада билдингз», в котором обитал Максим. К ним присоединились инспектор особого отдела в штатском и одетый в мундир комиссар полицейского участка в Саутуарке.

«Только бы им удалось схватить Максима, и Алекс окажется в полной безопасности, — думал Уолден. — Это будет как гора с плеч».

Томсон пояснил:

— Мистер Прайс пришел в местную полицию с заявлением, что сдал комнату подозрительному типу, который говорит с иностранным акцентом, не имеет ни гроша за душой и начал отращивать бороду, словно хочет изменить внешность. По рисунку нашего художника он уверенно опознал Максима. Вы просто молодчина, мистер Прайс!

— Благодарю вас, сэр.

Полицейский в форме начал разворачивать подробный план района. Делал он это раздражающе медленно и аккуратно.

— Комплекс «Канада» состоит из трех пятиэтажных жилых домов, расположенных вокруг внутреннего двора. В каждом доме три подъезда с лестницами. Если встать при входе во двор, здание под названием «Торонто» будет у вас справа. Максим живет в среднем подъезде на последнем этаже. Позади «Торонто» находится стройплощадка, где возводится еще один дом.

Уолден с трудом сдерживал нетерпение.

— Слева — здание, названное «Ванкувер», за которым проходит уже другая улица. Третий дом, который вы увидите прямо перед собой, именуется «Монреаль», и его задние окна выходят на железную дорогу.

Томсон ткнул пальцем в план:

— А что это здесь, посреди двора?

— Общий туалет, — ответил комиссар. — Только представьте, какая там вонь, если им пользуются столько людей!

«К черту подробности! — думал Уолден. — Скорее к делу!»

— Как мне представляется, — взял слово Томсон, — у Максима есть только три пути выбраться из дома. Первый — через главный вход, который мы, естественно, перекроем. Второй — с противоположной стороны по дорожке между «Ванкувером» и «Монреалем», которая ведет на параллельную улицу. Пусть трое ваших людей займут позицию там, комиссар.

— Слушаюсь, сэр.

— Третий путь — такая же дорожка между «Ванкувером» и «Торонто». Она упирается в стройплощадку. Еще трех констеблей направим туда.

Комиссар полиции кивнул.

— Теперь вот еще что. У всех этих корпусов есть окна, выходящие назад?

— Так точно, сэр.

— Значит, у Максима имеется четвертый способ сбежать из «Торонто»: через заднее окно и стройплощадку. Так что нам лучше разместить там не меньше шести полисменов. И наконец, давайте устроим настоящую демонстрацию своей силы прямо в центре двора, чтобы у преступника затряслись поджилки и он по-тихому сдался. Как вы оцениваете мой план, комиссар?

— Как блестяще продуманный, сэр!

«Такое впечатление, что они не знают, с кем имеют дело», — подумал Уолден.

— Вы, комиссар, и мой сотрудник, присутствующий здесь инспектор Саттон, собственноручно произведете задержание. Пистолет при вас, Саттон?

Инспектор откинул полу плаща, показав кобуру с небольшим револьвером под левой рукой. Уолден был удивлен. Британским полицейским не полагалось иметь при себе огнестрельного оружия. Однако для особого отдела, видимо, сделали исключение. Что могло только радовать.

— И намотайте себе на ус мой совет, Саттон, — продолжал Томсон. — Держите револьвер на изготовку, когда постучите в его дверь.

Потом он повернулся к комиссару:

— Вам тоже было бы неплохо одолжить у меня пистолет.

Совершенно неожиданно это предложение как будто даже обидело старого служаку.

— Я уже двадцать пять лет в полиции, сэр, и ни разу не нуждался в оружии. А потому, если не возражаете, мне лучше к нему не привыкать.

— Но при предыдущих попытках задержать этого человека погибли ваши коллеги. Подумайте хорошенько.

— Боюсь, что за всю свою карьеру я так и не научился стрелять, сэр.

«Боже милостивый! — подумал Уолден. — Разве можно поручать таким людям операции против головорезов вроде Максима?»

Томсон подвел черту:

— Мы с лордом Уолденом останемся при главном входе во двор.

— Вы будете находиться в машине, сэр?

— Именно так.

«Ну же, вперед, пора начинать!» — мысленно торопил Уолден.

— Вперед, начали! — отдал команду Томсон.

Максим понял, что голоден. У него больше суток маковой росинки во рту не было. Он задумался, как решить проблему. Теперь, когда его щеки покрывала щетина, а одет он был словно простой работяга, владельцы магазинов станут за ним присматривать внимательнее и украсть еду будет сложнее.

Но эта мысль только раззадорила его. «Красть не бывает сложно, — сказал он себе. — Как это сделать? К примеру, я могу подыскать в пригороде дом, где хозяева не держат больше одного или двух человек прислуги, и войти через заднюю дверь. В кухне меня встретит служанка или, возможно, повариха. «Я сумасшедший! — с улыбкой заявлю я с порога. — Но если ты угостишь меня сандвичем, я тебя не изнасилую». Потом блокирую ей выход из кухни. Она, конечно, может поднять крик, и тогда мне придется ретироваться, чтобы найти другой такой же дом. Но скорее всего покорно даст мне поесть. «Благодарю вас, — скажу я, насытившись. — Вы очень добры». И спокойно уйду. Красть не бывает сложно.

Вот достать денег — это проблема. Можно подумать, мне по карману купить две простыни! Управляющий большой оптимист, — подумал Максим. — Ему же прекрасно известно, что у меня нет денег…

Ему прекрасно известно, что у меня нет денег».

Теперь предлог, под которым Прайс пришел в комнату к Максиму, показался весьма надуманным. Какой он, к черту, оптимист! «Уж не проверять ли, дома я или нет, заявился управляющий? Что-то я становлюсь тугодумом», — отметил Максим и, резко встав, подошел к окну.

Боже правый!

Во дворе кишели люди в синих мундирах. Полиция!

Максим в ужасе уставился на них.

Сверху они напоминали червей в банке с землей — копошащихся и наползающих друг на друга.

Все его инстинкты словно орали: «Беги! Беги! Беги!»

Но куда?

Выходы из двора блокированы.

Максим вспомнил про задние окна.

Выскочив из комнаты, он пересек лестничную площадку к тыльной стене здания. Там было окошко, выходившее на стройплощадку внизу. Он выглянул наружу и сразу заметил полицейских, занявших позиции среди груд кирпичей и штабелей досок. Нет, этим путем не выбраться.

Оставалось одно — крыша.

Он вернулся в комнату и снова посмотрел в окно. Большая группа констеблей расположилась во дворе, но от нее отделились две фигуры — одна в форме, другая в штатском — и решительно зашагали в сторону его подъезда.

Максим схватил бомбу, коробок спичек и сбежал на лестничную площадку этажом ниже. Под лестничным пролетом он еще прежде заметил шкафчик на задвижке. Максим открыл его и положил бомбу внутрь. Поджег бумажный запал и снова закрыл дверцу. Потом развернулся на месте. У него оставалось время подняться наверх, прежде чем жгут прогорит…

На лестницу выползла все та же кроха из ближайшей квартиры.

Черт!

Он схватил ребенка в охапку, вломился в комнату и увидел мать девчушки, которая сидела на грязном матраце, тупо уставившись в стену. Максим грубо усадил ребенка ей на колени и проорал:

— Оставайтесь на месте! Не двигайтесь!

Кажется, женщина всерьез перепугалась.

Он выбежал из ее комнаты. Те двое уже находились всего лишь этажом или двумя ниже. Максим помчался вверх по лестнице…

«…Только не взорвись сейчас, только не взорвись сейчас, только…»

…на свою площадку. Они услышали его шаги, и один из них окликнул:

— Эй, ты там!

Максим вытащил из комнаты дешевый старый стул с прямой спинкой и установил на лестничной клетке под люком, ведущим на чердак.

Бомба не взорвалась.

Вероятно, теперь она уже вообще не сработает.

Максим встал на стул.

Преследователи преодолевали последний пролет.

Максим толкнул люк.

— Вы арестованы! — объявил тот, что был в форме полицейского.

Мужчина в штатском стал наводить на Максима револьвер.

И в этот момент взрывчатка сработала.

Раздался громкий, но глухой удар, как от падения чего-то тяжелого, и деревянный пролет лестницы разлетелся в щепки, мужчин швырнуло взрывной волной вперед и вниз, обломки загорелись, а Максим, подтянувшись, забрался на чердак.

— Вот дьявол! Он снова подложил свою хреновую бомбу! — крикнул Томсон.

«Все опять пошло наперекосяк», — мрачно подумал Уолден.

На землю со звоном посыпались осколки стекла из выбитого взрывом окна на четвертом этаже.

Уолден и Томсон выскочили из машины и побежали через двор.

Томсон выбрал двух первых попавшихся полицейских:

— Ты и ты — за мной, в здание! — потом обратился к Уолдену: — Оставайтесь здесь.

И они вбежали внутрь.

Уолден отошел к дальней стороне двора, вглядываясь в окна корпуса «Торонто».

«Где же Максим?»

— Утек через заднее окно, зуб даю, — услышал он реплику одного из констеблей.

Несколько обломков черепичной кровли упали во двор, сбитые взрывом, как посчитал Уолден.

Ему почему-то все время хотелось обернуться, словно Максим внезапно, взявшись ниоткуда, мог появиться у него за спиной.

Жильцы всех трех домов теперь маячили в окнах, пытаясь понять, что происходит. Многие высыпали во двор. Кое-кто из полицейских делал вялые попытки загнать их назад. Из здания «Торонто» выбежала женщина, оглашая двор криками:

— Пожар! Пожар!

«Куда же делся Максим?»

Томсон и полисмен вышли из подъезда и вынесли Саттона. Было не ясно, мертв тот или же потерял сознание. Уолден пригляделся — нет, он жив. Рука все еще крепко сжимает револьвер.

С крыши снова посыпались куски черепицы.

— Там ад кромешный, — бросил на ходу сопровождавший Томсона полицейский.

— Вы видели Максима? — спросил Уолден.

— Не видно вообще ничего.

Положив контуженного Саттона на землю, Томсон и констебль вернулись в здание.

Вниз упали еще несколько обломков кровельного покрытия…

И Уолдена вдруг осенило. Он вскинул голову и посмотрел вверх.

В крыше образовалось отверстие, и через него выбирался наружу Максим.

— Вот он где! — во всю силу легких закричал Уолден.

И теперь уже все стоявшие во дворе могли лишь беспомощно наблюдать, как Максим вскарабкался на конек двускатной крыши.

«Эх, будь у меня пистолет…»

Уолден склонился над все еще не подававшим признаков жизни Саттоном и, разжав ему пальцы, завладел револьвером.

Он посмотрел вверх. Максим стоял на коленях на самом гребне. «Остается пожалеть, что это не винтовка», — подумал Уолден, поднимая револьвер. Взял цель на мушку. В этот момент Максим повернулся, и их взгляды встретились.

Максим пошел вперед.

Раздался выстрел.

Он ничего не почувствовал, но вынужден был перейти на бег.

Это был бег циркача по канату: руки он вытянул в стороны, чтобы сохранять равновесие, ноги ставил на гребень крыши под углом для лучшего упора. И при этом старался не думать о разверзшейся под ним пятидесятифутовой пропасти.

По нему снова выстрелили.

Максим запаниковал.

Бежать быстрее он просто не мог. К тому же и край стремительно приближался. Перед ним уже маячил скат крыши соседнего корпуса «Монреаль». Не имея понятия, насколько далеко здания стоят друг от друга, он замедлил шаги, а потом и вовсе остановился в нерешительности. Но Уолден выпустил по нему очередную пулю, и это заставило Максима собрать все силы, разбежаться и, достигнув края, прыгнуть.

Он, как показалось, летел очень долго, слыша собственный вопль страха со стороны, как чей-то чужой голос.

При этом он успел заметить далеко внизу расположившихся в проходе между домами троих полицейских, смотревших на него с отвисшими челюстями.

А потом ударился о крышу корпуса «Монреаль», жестко приземлившись на руки и колени.

Его основательно тряхнуло и, потеряв опору, он заскользил вниз по скату крыши, пока ступни не уперлись в водосборный желоб. Ему показалось, что под его тяжестью желоб поддался. И он подумал, что сейчас начнет падение, бесконечное падение в бездну… Но желоб все же выдержал, остановив скольжение.

Максим был перепуган насмерть.

Где-то в глубине сознания навязчиво стучалась мысль: «Но этого не может быть — я не знаю, что такое страх!»

Он на четвереньках вскарабкался к коньку крыши и спустился по противоположному скату.

Своей тыльной стороной «Монреаль» выходил на железную дорогу. Причем полицейских не было видно ни на путях, ни вдоль насыпи. «Они не предвидели такого развития событий, — не без торжества подумал Максим. — Посчитали, что заперли во дворе, как в капкане. Им и в голову не пришло, что для бегства можно воспользоваться крышами.

Теперь мне остается только спуститься».

Он выглянул через желоб и осмотрел уходившую вниз стену. Дом не был оборудован водосточными трубами. Из желобов вдоль крыши дождевая вода свободно падала вниз через выпиравшие в обе стороны наподобие горгулий сточные конусы. Зато окна верхних этажей располагались близко и с внешней стороны были снабжены широкими подоконниками.

Ухватившись за желоб правой рукой, Максим потряс его, проверяя на прочность.

«С каких это пор мне стало не все равно, буду я жить или погибну?»

«Ты знаешь — с каких!»

Он руками ухватился за сточный желоб над одним из окон и свесился с края крыши.

Несколько секунд ноги болтались в воздухе.

Потом он нашарил ступнями подоконник. Сняв с желоба правую руку, стал ощупывать стену рядом с окном в поисках опоры. Пальцы попали в глубокую щель между кирпичами кладки. И он смог освободить вторую руку.

Заметив его в окно, находившийся в комнате жилец заорал от испуга.

Максим пинком распахнул створки и спрыгнул на пол. С силой отшвырнув к стене стоявшего на пути мужчину, он выскочил на лестницу и побежал вниз, перескакивая чуть ли не через четыре ступеньки разом. Если он сумеет достичь первого этажа, то выберется из дома через заднее окно прямо к железной дороге.

Спустившись на последнюю лестничную клетку, он остановился перед коротким пролетом, ведущим к двери подъезда, чтобы немного отдышаться. Но в дверном проеме тут же замаячил синий мундир, и Максим помчался к задней части здания. Стал поднимать фрамугу. Ее заело. Он вложил в толчок все оставшиеся силы, и окно открылось. До него доносился приближавшийся топот тяжелых башмаков. Он выбрался на подоконник, немного повисел, держась за нижнюю часть рамы, потом оттолкнулся от стены и спрыгнул вниз.

На этот раз он мягко приземлился в высокую траву железнодорожной насыпи. И тут же заметил, как справа от него двое мужчин перескочили через ограду стройплощадки. Где-то далеко слева раздался выстрел. В окне, откуда только что выпрыгнул Максим, показалось лицо констебля.

Он побежал вверх по насыпи.

В этом месте проходили сразу четыре или пять веток. Издали быстро приближался поезд. Максиму показалось, что он следует по самому дальнему от него пути. И он снова пережил ужаснувший его приступ трусости — страшно пересекать рельсы перед стремительно несущимся паровозом. Но он взял себя в руки и вновь рванулся с места.

Одновременно с ним на путях оказались двое полицейских со стройплощадки и тот, что выпрыгнул вслед за ним из окна «Монреаля». Слева, но все еще с достаточно большой дистанции донесся крик:

— Освободите линию огня!

Трое преследователей мешали Уолдену прицелиться.

Максим бросил беглый взгляд через плечо. Погоня прекратилась. Но тут же громыхнул выстрел. Он пригнулся и побежал зигзагами. Шум поезда нарастал. Паровоз дал гудок. Раздался еще один выстрел. Неуклюже развернувшись вполоборота, Максим споткнулся и повалился прямо поперек рельсов последней из железнодорожных веток. В ушах стоял ошеломляющий грохот. Он видел, как на него неудержимо надвигается локомотив. Чисто конвульсивным движением Максим дернулся и словно катапультировал свое тело с путей на гравий по другую сторону. Скотоотбойник паровоза разминулся с его головой в считанных дюймах. На долю секунды он увидел побледневшее лицо машиниста с округлившимися глазами.

Вскочив на ноги, Максим сбежал вниз по насыпи.

Уолден так и стоял рядом с оградой, когда к нему подошел Бэзил Томсон.

Забравшиеся на пути полицейские уже добежали до дальней ветки, но беспомощно застыли на месте, дожидаясь, пока пройдет длинный состав. А ему, казалось, нет конца.

Когда путь наконец освободился, Максима нигде не было видно.

— Этот мерзавец все-таки сумел сбежать, — констатировал один из полицейских.

— Сумел, чтоб ему вечно гореть в аду! Вот дерьмо! — в сердцах откликнулся Бэзил Томсон.

А Уолден лишь молча повернулся и пошел к машине.

Максим перелез через каменный забор и очутился на улочке бедняцкого квартала, застроенного в ряд тесными домиками. Вдоль ограды было устроено примитивное футбольное поле. Группа подростков в огромных кепках прекратили игру и удивленно уставились на него. Но он побежал дальше, не обращая на них внимания.

Полиции понадобится несколько минут, чтобы развернуть погоню по эту сторону железной дороги. Они, конечно же, кинутся искать его, но только будет уже слишком поздно. За это время он успеет удалиться от насыпи на добрые полмили, а то и дальше.

Максим продолжал бежать, пока не оказался на оживленной торговой улице, где, мгновенно оценив обстановку, вскочил в проезжавший мимо омнибус.

Он сумел спастись, но неприятные мысли назойливо преследовали его. Ему доводилось бывать в подобных переделках прежде, но никогда он не впадал в панику, никогда не был так напуган, как сегодня. Он вспомнил, о чем подумал, соскальзывая вниз по скату крыши: «Я не хочу умирать!»

Когда-то в Сибири он потерял способность бояться. Но теперь она к нему вернулась. Впервые за долгие годы он очень хотел жить. «Я снова превратился в обычного человека», — понял он.

Глядя в окно на запущенные и грязные улицы юго-восточного Лондона, он задался вопросом: сумеют ли эти оборванные детишки и их мамаши с нездоровыми бледными лицами опознать его в новом обличье?

Его постигла настоящая катастрофа. Он больше не сможет действовать с прежней быстротой, проявлять свойственную ему выдержку, и это неизбежно скажется на выполнении его важной миссии.

«Мне страшно», — подумал он.

«Я хочу жить».

«Я очень хочу снова увидеть Шарлотту».

Глава 11

Максима разбудил грохот колес первого утреннего трамвая. Он открыл глаза и посмотрел, как вагон проехал мимо, высекая ярко-голубые искры из протянутых над рельсами проводов. В окнах виднелись угрюмые лица мужчин в рабочих спецовках, которые курили и позевывали, направляясь на работу — подметать улицы, грузить ящики с товарами или чинить мостовые.

Солнце, еще не поднявшись полностью над горизонтом, светило ярко, но его лучи не пробивались в тень моста Ватерлоо, под которым расположился Максим. Он лежал на тротуаре затылком к стене, завернувшись на ночь в «одеяло» из старых газет. Рядом с ним пристроилась краснолицая, дурно пахнувшая алкоголичка. Накануне она показалась ему очень толстой, но теперь между подолом ее чуть задравшейся юбки и высокими мужскими башмаками стала видна грязноватая нога, тонкая как спичка, и Максим понял, что ее странная тучность объяснялась всего лишь многочисленными слоями одежды, которую она вынужденно на себе носила. Максиму она понравилась. Вчера вечером женщина потешала собравшихся здесь бродяг, обучая его неприличным английским названиям разных частей человеческого тела. Максим повторял за ней грубые слова, от чего все просто покатывались со смеху.

По другую сторону от него спал рыжеволосый юноша из Шотландии. Ему ночевка на улице все еще представлялась занятным приключением. Он был силен, вынослив и дружелюбен. Глядя сейчас на его лицо, Максим заметил, что за ночь на нем не появилось щетины. Совсем еще подросток. Что же его ждет, когда придет зима?

Всего здесь ночевали человек тридцать, причем все улеглись головой к стене, а ноги вытянули поперек тротуара, накрывшись драным плащом, какой-то ветошью, а то и просто газетами. Кажется, Максим проснулся первым. Ему подумалось, что кто-то из этих людей вполне мог за ночь отдать Богу душу.

Он поднялся — тело ломило от сна на холодных камнях — и вышел из-под моста на солнечный свет. Сегодня у него назначена встреча с Шарлоттой. Но он, несомненно, и выглядел, как босяк, и источал соответствующий запах. Можно было бы помыться в Темзе, но вода в реке грязнее его самого. И Максим отправился на поиски бани.

Он обнаружил ее на противоположном берегу. Объявление на двери гласило, что работает она с девяти утра. «Как это типично для правительства социал-демократов, — подумал Максим. — Они строят на общественные деньги бани, чтобы рабочий люд мог содержать себя в чистоте, но потом оказывается, что они открыты, только когда все уже на работе. И эти горе-политики еще смеют жаловаться, что пролетариат не ценит и не пользуется благами, которые ему с такой щедростью предоставляют».

У вокзала Ватерлоо с одного из лотков он купил себе завтрак. Как ни соблазнительно выглядел сандвич с яичницей, он решил, что не может себе его позволить, и ограничился обычным чаем с куском хлеба, сэкономив деньги на покупку газеты.

Он чувствовал себя невыносимо грязным после ночи, проведенной с изгоями общества. «Как странно, — подумал он, — скитаясь по Сибири, я не гнушался спать в вагоне со свиньями, лишь бы было тепло». Но его нынешние ощущения тоже легко понять: ведь ему предстояло свидание с дочерью, а она придет вся такая чистая и свежая, пахнущая духами, в шелковом платье, в шляпке и перчатках, да еще, наверное, со специальным зонтиком для защиты от яркого солнца.

Максим зашел в здание вокзала, купил «Таймс», уселся на каменную скамью перед баней и, дожидаясь открытия, стал читать.

Заголовки на первой полосе потрясли его до глубины души.

Максим лишился дара речи. С одной стороны, он не мог не возрадоваться, что уничтожен еще один паразит-аристократ и нанесен новый удар по европейской тирании, хотя и чувствовал стыд: какой-то мальчишка-студент сумел расстрелять наследника престола Австро-Венгрии, в то время как его собственные покушения на жизнь российского князя терпели пока неудачу. Но с другой стороны, его гораздо больше обеспокоили изменения в мировой политике, которые, несомненно, повлекут за собой эти события. Австрия при поддержке Германии захочет свести счеты с Сербией. Россия выступит с протестом. Объявит ли Россия всеобщую мобилизацию? Если будет уверена в поддержке Англии, то скорее всего объявит. А мобилизация российской армии немедленно приведет к мобилизации в Германии, и после этого ничто уже не помешает немецким генералам развязать войну.

Максиму стоило немалых трудов расшифровать смысл словно бы вывернутых наизнанку фраз из прочих материалов на ту же тему, опубликованных в газете. Здесь были еще заголовки: ОФИЦИАЛЬНОЕ СООБЩЕНИЕ ОБ УБИЙСТВЕ, РЕАКЦИЯ АВСТРИЙСКОГО ИМПЕРАТОРА, ТРАГЕДИЯ КОРОЛЕВСКОГО ДОМА и МЕСТО УБИЙСТВА ГЛАЗАМИ ОЧЕВИДЦА (ОТ НАШЕГО СПЕЦИАЛЬНОГО КОРРЕСПОНДЕНТА). В статьях хватало сентиментальной чепухи о том, в какую скорбь и печаль повергли новости буквально всех вкупе с многочисленными заверениями, что никаких оснований впадать в панику и бить тревогу нет: события, конечно, весьма трагические, но они ничего не изменят в общей расстановке сил в европейской политике. Впрочем, стиль «Таймс» был Максиму уже хорошо знаком. Эта газета даже четырех всадников Апокалипсиса описала бы «как сильных правителей, которые будут только способствовать стабильности международной ситуации».

О возможных санкциях со стороны Австрии даже не упоминалось, но в том, что они грядут, у Максима не было ни малейших сомнений. И тогда…

Тогда начнется война.

«У России нет ни малейшей причины ввязываться в бойню, — со злостью размышлял Максим. — Как и у Англии. Воинственно настроены только Франция и Германия: французы еще с тысяча восемьсот семьдесят первого года хотели вернуть утраченные территории Эльзаса и Лотарингии, а немецкая военщина стремилась к тому, чтобы Германия показала свою мощь и перестала считаться второразрядной европейской державой.

Что может предотвратить участие России в войне? Раскол с союзниками. А что может поссорить Россию с Англией? Смерть князя Орлова.

И если убийство в Сараево способно развязать войну, то еще одно убийство в Лондоне может ее остановить.

Но для этого нужно, чтобы Шарлотта узнала, где находится Орлов».

И уже в который раз Максим принялся мучительно обдумывать дилемму, преследовавшую его последние сорок восемь часов. Меняло ли что-нибудь в ней убийство эрцгерцога? Давало ли оно ему моральное право манипулировать этой девушкой?

Баня вот-вот должна была открыться. У дверей успела образоваться небольшая толпа женщин с кипами принесенного для стирки белья. Максим сложил газету и поднялся со скамьи.

Он знал, что ему придется использовать Шарлотту. Нет, решения дилеммы он так и не нашел — просто понял, что другого выхода не существует. Казалось, вся его жизнь была лишь подготовкой к убийству Орлова. Инерция судьбы неудержимо влекла его к этой цели, и ничто не могло увести в сторону — даже понимание, что в основе всего лежит совершенная в прошлом непоправимая ошибка.

Бедная, бедная Шарлотта…

Двери открылись, и Максим вошел туда, где мог привести себя в презентабельный вид.

Шарлотта все тщательно спланировала. Обед назначили на час дня, когда гостей Уолдены обычно не принимали. К половине третьего мама уже запрется в спальне и приляжет. И Шарлотта сможет незаметно выбраться из дома, чтобы встретиться с Максимом в три. Она проведет с ним час, а к половине пятого вернется, чтобы, умывшись и переодевшись, разливать чай и принимать с мамой посетителей.

Но все оказалось не так просто. К полудню мама полностью нарушила ее планы, заявив:

— Кстати, совершенно вылетело из головы… Мы сегодня обедаем у герцогини Миддлсекской в ее резиденции на Гровнор-сквер.

— О Господи, — заныла Шарлотта. — У меня совершенно нет настроения отправляться на ленч в гости.

— Не глупи, ты прекрасно проведешь там время.

«Я сдуру ляпнула не то, что нужно, — поняла Шарлотта. — Следовало пожаловаться на жуткую головную боль и решить все проблемы. Но мне вечно не хватает сообразительности. Легко соврать, если есть время подготовиться, а с импровизацией ничего не получается». Она сделала еще одну попытку:

— Извини, мама. Мне, правда, очень не хочется.

— Ты едешь, и никаких отговорок, — повысила голос Лидия. — Я хочу представить тебя герцогине — это может быть весьма полезным знакомством. Кроме того, там ожидается маркиз Чалфонт.

Званые обеды принято начинать в половине второго и заканчивать вскоре после трех. «К половине четвертого я буду дома, а к четырем успею добраться до Национальной галереи, — размышляла Шарлотта. — Но боюсь, к тому времени он может уже уйти, и, даже если дождется, мне все равно придется почти сразу оставить его, чтобы явиться домой к чаю». Ей же не терпелось обсудить с ним убийство в Сараево. Интересно, как он его расценивает? Поэтому у нее не было ни малейшего желания обедать в обществе старой герцогини и…

— Кто такой маркиз Чалфонт?

— Ты же его знаешь! Это Фредди. Очень обаятельный молодой человек, ты не находишь?

— Ах этот… Обаятельный? Я как-то не заметила.

Можно написать записку на адрес в Камден-тауне и по пути к выходу оставить на столике в холле, чтобы лакей отнес ее на почту. Но Максим сказал, что не живет там постоянно, да и доставить записку к трем почта уже не успеет.

— Что ж, приглядись к нему внимательнее сегодня, — продолжала мама. — Мне показалось, что он тобой совершенно очарован.

— Кто?

— Да Фредди же! Шарлотта, тебе следует обращать хотя бы немного внимания на молодых людей, проявляющих к тебе интерес.

«Так вот почему ей так нужно затащить меня на этот обед!»

— О, мама, это так нелепо!

— Не вижу, что в этом нелепого, — уже с раздражением заметила Лидия.

— Я едва обменялась с ним тремя общими фразами.

— Вот и хорошо. Значит, ты его очаровала не одним лишь блеском ума.

— О, я тебя умоляю…

— Ну ладно, извини, что немного поддразниваю. А теперь иди и переоденься. Мне понравилось твое кремовое платье с коричневыми кружевами — оно тебе к лицу.

Шарлотте ничего не оставалось, как сдаться и пойти к себе в спальню. «Наверное, мне должно льстить внимание Фредди, — думала она, стаскивая утреннее платье. — Но почему же никто из подобных ему молодых людей меня не интересует? Вероятно, я просто еще не готова ко всему этому. В моей голове и так тесно от разных мыслей. За завтраком папа сказал, что убийство эрцгерцога приведет к войне. Но предполагается, что девушку не должны занимать подобные разговоры. Они считают, что моей главной целью должна стать помолвка еще до конца первого же светского сезона. И Белинда, кажется, озабочена только этим. Однако не все девушки такие, как Белинда, — взять тех же суфражисток, к примеру».

Она переоделась и спустилась вниз. Мама допивала бокал хереса, и они перебросились всего несколькими словами, прежде чем отправиться на Гровнор-сквер.

Герцогиня была полноватой дамой сильно за шестьдесят. При взгляде на нее Шарлотте пришло в голову сравнение со старым кораблем, гнилой корпус которого покрыли снаружи свежим слоем краски. Обед превратился практически в девичник. «Если бы действие происходило в современной пьесе, — подумала Шарлотта, — среди персонажей непременно присутствовали бы поэт с горящим взором, сдержанный член кабинета министров, ассимилированный еврейский банкир, какой-нибудь кронпринц и по меньшей мере одна ослепительно красивая женщина». А на деле за столом у герцогини оказались только двое мужчин — Фредди и племянник хозяйки, член парламента от консервативной партии. Каждую из женщин представляли остальным как супругу такого-то или такого-то. При этом Шарлотта мысленно отметила для себя: «Если я когда-нибудь выйду замуж, то потребую, чтобы меня представляли лично, а не как жену своего мужа».

Впрочем, для герцогини было бы весьма затруднительно собрать у себя мало-мальски интересную компанию — стольким людям она в свое время отказала от дома. В их число входили либералы любого толка, евреи, торговцы, актеры и актрисы, разведенные супруги и все те, кто на протяжении многих лет осмеливался оспаривать представления герцогини о добре и зле. Таким образом, круг ее друзей сузился до предела.

Любимой темой разговора для герцогини были жалобы на то, что, по ее мнению, разрушало страну. Она находила для этого три главные причины: подрывные элементы в руководстве (Ллойд Джордж и Черчилль), воцарившаяся вульгарность (Дягилев и постимпрессионисты), а также немыслимые налоги (шиллинг и три пенса с каждого фунта).

Но сегодня все это отошло на второй план по сравнению с гибелью эрцгерцога. Консервативный член палаты общин долго и нудно объяснял, почему никакой войны не будет. Жена посла какой-то южноамериканской страны тоном маленькой девочки, невыносимо раздражавшим Шарлотту, спросила:

— Чего я никак не возьму в толк, так это зачем всяким там нигилистам нужно бросать бомбы и убивать людей?

Герцогиня, разумеется, знала ответ на этот вопрос. Ее личный врач объяснил, что все суфражистки страдали нервным заболеванием, известным науке как истерия. Хозяйка делала отсюда вывод, что революционеры попросту больны мужским эквивалентом того же недуга.

Шарлотта, в то утро прочитавшая «Таймс» от первой полосы до последней, не выдержала и сказала:

— Но если подумать, то, быть может, сербам не нравится быть в угнетении у австрияков?

Мама бросила на нее при этом выразительно мрачный взгляд, да и все остальные посмотрели как на умалишенную, но тут же, казалось, забыли ее реплику.

С ней рядом сидел Фредди, чье круглое лицо неизменно лучилось беззаботной улыбкой. Склонившись поближе, он шепнул:

— Ну вы даете… Надо же брякнуть такое!

— А чем конкретно я всех шокировала? — спросила Шарлотта.

— Я в том смысле… То есть можно подумать, будто вы оправдываете убийство эрцгерцога.

— Но если бы Австрия вздумала захватить Англию, вы бы и сами не отказались застрелить эрцгерцога, не так ли?

— Вы неподражаемы! — сказал Фредди.

Шарлотта отвернулась. Но чем дальше, тем больше ощущала, что лишилась голоса, — ее слов никто не слышал. И это начало злить по-настоящему.

Между тем герцогиня оседлала любимого конька.

— Рабочий класс вконец обленился, — заявила она.

А Шарлотта подумала: «И это говорит человек, который в своей жизни не работал ни дня!»

— Представляете? — вещала герцогиня. — Я слышала, что теперь за каждым мастером ходит подмастерье и носит инструменты. Уж свои-то инструменты можно носить самому? — вопрошала она, пока слуга с серебряного подноса накладывал ей в тарелку вареный картофель.

Приступая к третьему бокалу крепленого сладкого вина, она возмущалась, что пролетарии стали пить днем слишком много пива и потому не в состоянии нормально трудиться до вечера.

— Простолюдины нынче избалованы до неприличия, — продолжала она, краем глаза наблюдая, как три лакея и две горничные убирают со стола посуду после третьей перемены блюд и подают четвертую. — Правительство совершенно напрасно ввело все эти пособия по безработице, медицинские страховки и пенсии. Только бедность позволяет держать низшие классы в покорности, а именно покорность и есть для них высшая добродетель, — подвела она черту, когда они покончили с едой, которой хватило бы рабочей семье из десяти человек на две недели. — Люди должны в этой жизни полагаться только на самих себя. — Едва она это произнесла, как подскочил дворецкий, помог ей выбраться из кресла и проводил, поддерживая, до гостиной.

Шарлотта кипела от еле сдерживаемого гнева. И кто посмеет осуждать революционеров за то, что они стреляют в таких, как эта герцогиня?

— Наша хозяйка — изумительный образец человека старой закалки, — сказал Фредди, подавая Шарлотте чашку кофе.

— А по мне, так это самая омерзительная старуха, какую я когда-либо встречала! — ответила она.

— Ш-ш-ш… — У Фредди от смущения забегали глазки.

«По крайней мере теперь никто не скажет, что я с ним заигрываю», — подумала Шарлотта.

Переносные часы на каминной полке мелодично пробили три раза. Шарлотта чувствовала себя как в тюрьме. Максим уже ждал ее на ступенях Национальной галереи. Ей нужно было во что бы то ни стало выбраться из дома герцогини. Не покидала мысль: «Зачем я трачу здесь время вместо того, чтобы общаться с умным и интересным человеком?»

Член парламента объявил:

— Прошу прощения, но мне пора возвращаться в палату общин.

Его жена тут же встала, чтобы последовать за ним, и Шарлотта ухватилась за этот шанс.

Она подошла к жене парламентария и тихо сказала:

— У меня что-то голова разболелась. Не могла бы я уехать с вами? Наш дом как раз по пути отсюда к Вестминстеру.

— Конечно, леди Шарлотта, — ответила та.

Лидия разговаривала с герцогиней. Шарлотта вмешалась в их беседу и повторила историю с головной болью.

— Я знаю, маме хочется побыть у вас еще, так что я поеду домой вместе с миссис Шекспир. И спасибо за чудесный обед, ваша милость.

Герцогиня величественно кивнула.

«А ловко я это провернула», — подумала довольная собой Шарлотта, выйдя из гостиной и спускаясь по лестнице.

Кучеру Шекспиров она вручила карточку со своим адресом, добавив:

— Нет необходимости заезжать во двор. Просто высадите меня у ворот.

По пути она получила от миссис Шекспир ценный совет принять от головной боли столовую ложку лауданума.

Кучер все сделал в точности, как ему велели, и в двадцать минут четвертого Шарлотта стояла на тротуаре рядом с собственным домом, дожидаясь, пока привезший ее экипаж скроется за поворотом. А потом развернулась и зашагала в сторону Трафальгарской площади.

Едва перевалило за половину четвертого, а она уже взбегала по лестнице к входу в Национальную галерею. Максима нигде не было видно. Как жаль, если он уже ушел, и это после всех ее ухищрений! Но он вдруг появился из-за массивной колонны, словно затаился там в засаде, и Шарлотта так обрадовалась, что готова была расцеловать его.

— Извините, что заставила себя ждать, — сказала она, пожимая ему руку. — Меня затащили на обед с жуткими людьми.

— Раз уж вы здесь, это не имеет значения.

Он улыбнулся, но чуть натянуто. Шарлотта подумала, что так приветствуют дантиста, когда приходят на прием, чтобы удалить зуб.

Они вошли внутрь. Ей нравились прохлада и тишина музея с его стеклянными куполами, мраморными колоннами, серым камнем пола и бежевыми стенами, а главное — картины в ослепительном блеске цветовых гамм, красоты и страстей, переданных художниками.

— Единственное, чему меня по-настоящему научили родители, — это разбираться в живописи, — сказала она.

Он посмотрел на нее своими темными и печальными глазами.

— Скоро начнется война.

Из всех людей, которые сегодня обсуждали при ней такую возможность, только отец и Максим казались действительно взволнованными по этому поводу.

— Папа говорит то же самое, но только я до сих пор не поняла почему.

— Франция и Германия считают, что война может принести им большие дивиденды. А Россия, Англия и Австрия окажутся втянутыми в нее поневоле.

Они пошли дальше. Создавалось впечатление, что Максима живопись не интересует вообще.

— Почему это вас так заботит? Вам придется пойти на фронт?

— Нет, я уже для этого староват. Но меня беспокоят судьбы миллионов ни в чем не повинных русских юношей, которых оторвут от крестьянского труда, чтобы убить или искалечить ради целей, им не только не понятных, но и совершенно чуждых их собственным интересам.

Шарлотте война всегда представлялась неким местом, где одни мужчины убивали других. Но для Максима убийцей людей была сама война, и с его помощью она снова увидела, казалось бы, знакомое понятие в совершенно ином свете.

— Мне прежде в голову не приходило взглянуть на войну с подобной точки зрения, — призналась она.

— К сожалению, это не приходит в голову и графу Уолдену. Иначе он бы не допустил ее начала.

— Но я уверена, что если бы от папы что-то зависело, он бы сделал все…

— Ошибаетесь, — перебил ее Максим. — Как раз от вашего отца все и зависит.

Пораженная, Шарлотта нахмурилась.

— Поясните, что имеется в виду?

— Как вы думаете, зачем в Лондон приехал князь Орлов?

Теперь ее удивлению не было предела.

— Откуда вы знаете про Алекса?

— Мне известно гораздо больше, чем вам самой. Полиция засылает шпионов в ряды анархистов, но и у анархистов есть свои люди среди этих шпионов. От них мы многое узнаем. Уолден и Орлов ведут переговоры о договоре, в результате подписания которого Россия окажется втянутой в войну на стороне Великобритании.

Первым порывом Шарлотты было заявить, что папа никогда не пошел бы на это, но она сразу поняла, что Максим прав. Это объясняло обмен некоторыми репликами между отцом и Алексом, которые она слышала с тех пор, как Алекс поселился в их доме, и в таком случае становилось понятно, почему отец так шокировал своих товарищей по партии, связавшись с либералами вроде Черчилля.

— Но зачем он так поступает? — спросила она.

— К сожалению, ему нет дела до того, сколько русских крестьян отдадут жизни, чтобы Англия продолжала и дальше господствовать в Европе.

«Да, верно, — подумала Шарлотта, — папа смотрит на все именно с таких позиций».

— Но ведь это ужасно, — сказала она. — Почему бы не рассказать обо всем этом народу, не сделать информацию публичной, не кричать о том, что происходит, на каждом углу?

— А кто поверит?

— Вы считаете, что в России не поверят этому?

— Поверят, но только в том случае, если найти какой-то драматичный способ привлечь общественное внимание.

— Например?

Максим внимательно посмотрел на нее.

— Например, если похитить князя Орлова.

Это прозвучало настолько дико, что она сначала даже расхохоталась, но потом резко оборвала смех. У нее мелькнула мысль, что Максим разыгрывает спектакль, пытаясь сделать свою точку зрения более доходчивой. Но, вглядевшись в его лицо, поняла: он совершенно серьезен. И впервые Шарлотта задумалась, все ли у него в порядке с психикой.

— Вижу, вы считаете меня сумасшедшим, — заметил он с неловкой улыбкой.

Но она прекрасно понимала, что это не так, и покачала головой:

— Нет, вы самый здравомыслящий человек из всех, кого я знаю.

— Тогда давайте присядем, и я вам все объясню.

Она покорно позволила усадить себя.

— Царь уже давно испытывает к Англии неприязнь, хотя бы потому, что здесь укрываются многие политические беженцы, подобные мне. И если один из нас похитит его любимого племянника, разразится настоящий кризис в отношениях, который не позволит им рассчитывать друг на друга в случае войны. А когда люди в России узнают, на что их пытался толкнуть князь Орлов, возмущение будет настолько велико, что царю уже и при желании не удастся заставить их воевать. Понимаете, что я имею в виду?

Пока он говорил, Шарлотта не переставала наблюдать за его лицом. Он был спокоен, рационален, разве что чуть более напряжен, чем обычно. В его глазах не мелькало ни проблеска фанатизма. Его слова были просты и доходчивы, но логика казалась позаимствованной из какой-то сказки — там тоже одно вроде бы логично вытекало из другого, вот только действие происходило в каком-то ином мире — уж точно не в том, где жила Шарлотта.

— Я вас понимаю, — ответила она. — Но нельзя же взять и похитить Алекса! Он прекрасный человек.

— Этот прекрасный, как вы выразились, человек обречет на смерть миллионы других хороших людей, если его не остановить. Именно это реально, Шарлотта, а не битвы богов на крылатых конях, которые вы видите на картинах вокруг. Уолден и Орлов ведут переговоры о войне, где люди рубят друг друга саблями, где безусым юношам снарядами отрывает конечности, где солдаты истекают кровью и умирают на грязных полях сражений, издавая отчаянные крики боли, но не получая никакой помощи. Вот что готовят нам Уолден и Орлов. Почти все горе в этом мире порождено такими же прекрасными молодыми людьми, как Орлов, уверенными в своем праве сталкивать целые народы в войнах друг с другом.

Шарлотту пронзила ужасная мысль.

— А ведь вы уже пытались похитить его!

Он кивнул:

— Да. В парке. Вы тоже оказались в той карете. Но ничего не вышло.

— О Господи Боже! — На душе у нее сделалось скверно.

Максим взял ее за руку.

— Но ведь вы понимаете, что я прав, верно?

Ей действительно теперь так казалось. Это он жил в реальном мире, а она — в сказочном и выдуманном. Ведь только в сказках девушек представляли королю и королеве, прекрасный принц отправлялся на справедливую войну, граф был добр к своим слугам, отвечавшим ему уважением и любовью, герцогини представали исполненными благородства и достоинства пожилыми леди, и там уж точно не было места никаким половым сношениям. А в реальной жизни младенец Энни родился мертвым, потому что ее выгнали, не дав рекомендаций, чтобы она могла найти другую работу, тринадцатилетнюю мать казнили за то, что она обрекла на гибель своего ребенка, люди спали на улицах, не имея крыши над головой, существовали сиротские приюты, герцогиня оказывалась отвратительной и злобной ведьмой, а ухмыляющийся молодой человек в твидовом костюме ударил Шарлотту кулаком в живот прямо перед Букингемским дворцом.

— Я уверена, что вы правы, — ответила она Максиму.

— И это очень важно, — сказал он. — Потому что от вас сейчас многое зависит.

— От меня? О нет!

— Мне необходима ваша помощь.

— Пожалуйста, не надо так говорить!

— Понимаете, я не знаю, где сейчас Орлов.

«Как же это несправедливо», — подумала она. Все произошло слишком быстро. Она чувствовала себя несчастной и загнанной в угол. Ей хотелось помочь Максиму, и она понимала, насколько это важно, но ведь Алекс был ее кузеном, гостем их дома — как же могла она предать его?

— Вы поможете мне? — спросил Максим.

— Я понятия не имею, где Алекс, — попыталась уклончиво ответить она.

— Но вы можете это выяснить.

— Да, могу.

— Сделаете?

— Даже не знаю, — вздохнула она.

— Шарлотта, вы должны мне помочь.

— Слово «должна» здесь неуместно! — вдруг вспыхнула она. — Все пытаются мне диктовать, что я должна делать. Уж вы-то могли бы проявить ко мне хоть немного уважения!

Он сразу заметно поник.

— Поверьте, мне крайне жаль, что я вынужден просить об этом именно вас.

Шарлотта сжала ему руку.

— Я подумаю над этим.

Он хотел сказать что-то еще, но она заставила его замолчать, приложив палец к губам.

— Вам придется пока довольствоваться моим обещанием подумать, — проговорила она.

В половине восьмого Уолден выбрался из «ланчестера», облаченный в смокинг и обтянутый шелком цилиндр. Теперь он все время пользовался автомобилем: при чрезвычайной ситуации тот был быстрее и маневреннее любой кареты. За рулем сидел Притчард с револьвером под пиджаком. Нормальное течение жизни казалось окончательно нарушенным. Они подкатили к заднему двору дома номер 10 по Даунинг-стрит[289]. Сегодня после обеда кабинет собирался для обсуждения соглашения, разработанного Уолденом и Алексом. Теперь графу предстояло узнать, было оно одобрено или нет.

Его провели в небольшую столовую. Там уже расположились Черчилль и Асквит — премьер-министр. Прислонившись к стойке бара, они пили херес. Уолден обменялся с Асквитом рукопожатиями.

— Добрый вечер, премьер-министр.

— Рад вас видеть, лорд Уолден.

У Асквита была посеребренная сединой голова, лицо гладко выбрито. В морщинках у глаз как будто затаилась вечная насмешка, но маленький тонкогубый рот, как и квадратный подбородок, выдавали характер волевой и упрямый. Уолден отметил, что его йоркширский акцент не вывели ни лондонская частная школа, ни Оксфорд. А голова казалась слишком большой, и, по многочисленным отзывам, мозг внутри нее работал с мощностью и точностью хорошо отлаженного механизма. «Впрочем, — цинично подумал Уолден, — людям вообще свойственно наделять своих лидеров значительно большими умственными способностями, чем они обладают в действительности».

— Вынужден вас огорчить, — сказал Асквит. — Кабинет министров не утвердил предложенного вами проекта.

Уолден внутренне сжался. Скрывая свое разочарование, он взял чисто деловой тон и спросил:

— По каким же причинам?

— Противником соглашения выступил, главным образом, Ллойд Джордж.

Уолден, вопросительно вздернув бровь, посмотрел на Черчилля.

Тот пожал плечами и сказал:

— Вероятно, вы разделяли популярное заблуждение, что мы с Эл-Джи всегда единогласны по любому вопросу. Теперь вы видите, что это не так.

— В чем суть его возражений?

— Он заявил, что это вопрос принципа, — ответил Черчилль. — По его словам, мы не можем обходиться с Балканами как с коробкой шоколадных конфет, предлагая ее всем подряд: мол, выбирайте на свой вкус — Фракию, Боснию, Болгарию, Сербию. У малых государств тоже есть права, считает он. Вот что значит отдать кресло в кабинете министров валлийцу. Валлийцу и бывшему юристу — даже не знаю, что хуже.

Столь легкомысленный подход раздражал Уолдена. «Это его проект в такой же степени, как мой, — размышлял он. — Так почему же я расстроен, а он — нет?»

Они уселись ужинать. Обслуживал их один дворецкий. Асквит ел без аппетита. «А вот Черчилль чересчур налегает на спиртное», — подумал Уолден. Настроение у него было прескверным, и он мысленно проклинал Ллойда Джорджа каждый раз, когда подносил ложку ко рту.

Когда они закончили с первым блюдом, Асквит сказал:

— Нам настоятельно необходим ваш договор. Война между Францией и Германией теперь неизбежна, и, если русские останутся в стороне, немцы покорят всю Европу. Этого мы допустить не можем.

— Что нужно сделать, чтобы заставить Ллойда Джорджа изменить свою позицию? — спросил Уолден.

Асквит чуть заметно улыбнулся.

— Если бы я получал фунтовую банкноту каждый раз, когда мне задают этот вопрос, я был бы уже очень богатым человеком.

Дворецкий положил им в тарелки по перепелке и разлил по бокалам кларет[290].

— Нам надо подготовить несколько модифицированный вариант соглашения, в котором будут учтены возражения Эл-Джи.

Небрежность слов Черчилля продолжала выводить Уолдена из себя.

— Вы прекрасно понимаете, насколько это непросто, — заметил он уже с отчетливой резкостью в голосе.

— Непросто, согласен, — примиряюще сказал Асквит, — но мы обязаны попытаться. Фракия станет независимой, но под российским протекторатом, что-нибудь в этом духе.

— Я потратил месяц, чтобы уломать их на наше последнее предложение, — устало напомнил Уолден.

— Но вы же понимаете, что убийство бедняги Франца Фердинанда изменило политическую ситуацию, — продолжал Асквит. — Теперь Австрия начнет вести себя на Балканах гораздо более агрессивно, и русским как никогда будет нужен тот форпост в регионе, который мы в принципе согласны им предоставить.

Уолден нашел в себе силы забыть об обиде и начать мыслить конструктивно. Немного подумав, он выдвинул новую идею:

— А как насчет Константинополя?

— Что вы имеете в виду?

— Если мы предложим русским Константинополь, будет ли Ллойд Джордж возражать и против этого тоже?

— Он может заявить, что это равнозначно передаче Кардиффа ирландским республиканцам, — усмехнулся Черчилль.

Но Уолдена уже не интересовало его мнение. Он смотрел на Асквита.

Тот положил на тарелку вилку и нож.

— Что ж, теперь, когда он показал нам всю свою принципиальность, Ллойд Джордж может воспользоваться шансом продемонстрировать, что способен и на разумную гибкость, если ему предлагается компромиссный вариант. Думаю, он даст свое согласие. Но будет ли этого достаточно для русских?

Уолден, разумеется, не мог этого знать наверняка, но его так воодушевила собственная изобретательность, что он, почти не раздумывая, заявил:

— Если вы беретесь уломать Ллойда Джорджа, то Орлова я возьму на себя.

— Блестяще! — подытожил Асквит. — А что у нас с тем анархистом-убийцей?

Оптимизм Уолдена слегка поубавился.

— Мы делаем все возможное для защиты Алекса, но основания для беспокойства все равно пока остаются.

— Мне казалось, что Бэзил Томсон хорошо знает свое дело.

— Томсон великолепен, — сказал Уолден, — но, как я начинаю опасаться, этот чертов Максим даст ему сто очков вперед.

Вмешался Черчилль:

— По моему глубокому убеждению, мы не должны позволять подобному типу вселить в нас страх…

— Но мне действительно страшно, джентльмены, — перебил его Уолден. — Максим уже трижды ускользал у нас из-под носа, причем в последнем случае на него охотились сразу тридцать полицейских. Лично я не вижу сейчас, каким образом он мог бы добраться до Алекса, но тот факт, что этого не вижу я, ничего не значит: Максим все равно может найти способ исполнить задуманное. А мы с вами прекрасно понимаем, чем обернется убийство князя Орлова — договор с русскими полетит в мусорную корзину. В настоящий момент я бы считал Максима самым опасным преступником на территории нашей страны.

Асквит слушал, кивая в знак согласия и с очень серьезным видом.

— Как только вы сочтете меры, принятые для обеспечения безопасности Орлова недостаточными, пожалуйста, обращайтесь лично ко мне.

— Спасибо.

Дворецкий предложил Уолдену сигару, но тот уже понял, что пора закругляться.

— Несмотря ни на что, жизнь продолжается, — сказал он. — Я приглашен на вечеринку к миссис Гленвилл. Там и выкурю сигару.

— Только никому не рассказывайте, с кем ужинали, — улыбнулся Черчилль.

— Я себе не враг. Они до конца дней перестанут со мной разговаривать. — Уолден допил портвейн и поднялся из-за стола.

— Когда вы собираетесь представить Орлову новое предложение? — спросил Асквит.

— Я отправляюсь в Норфолк на машине завтра рано утром.

— Отлично!

Дворецкий принес Уолдену перчатки и шляпу.

Притчард стоял у ограды и беседовал с дежурным полисменом.

— Домой! — скомандовал Уолден.

«Не слишком ли я погорячился?» — размышлял он в пути. Он дал обещание добиться согласия Орлова на предложение по Константинополю, но толком пока не знал, как это сделать. Им опять овладело беспокойство, и он начал про себя репетировать речь, которую произнесет завтра.

Но домой он добрался раньше, чем нашел сколько-нибудь убедительные слова.

— Машина мне снова понадобится через несколько минут, Притчард.

— Слушаюсь, милорд.

Уолден вошел в дом и поднялся наверх, чтобы помыть руки. На лестничной площадке он встретил Шарлотту.

— Мама собирается? — спросил он.

— Да, будет готова через несколько минут. Как продвигается твоя политическая деятельность?

— Вяло.

— С чего вдруг тебя опять потянуло заниматься всем этим?

Он улыбнулся.

— В двух словах: не хочу допустить, чтобы Германия завоевала всю Европу. Но тебе не стоит забивать подобными материями свою хорошенькую маленькую головку…

— А я и не забиваю. Мне просто интересно, куда ты спрятал от меня Алекса.

Уолден колебался. Если сказать ей правду, большого вреда не будет. Но все же появится вероятность, что она по глупости выболтает кому-нибудь этот секрет. Для нее же лучше оставаться в неведении.

— Если тебя спросят об этом, честно отвечай, что не знаешь.

Он улыбнулся и поднялся к себе в спальню.

По временам прелести жизни в Англии начинали действовать Лидии на нервы.

Обычно ей нравились спонтанные вечеринки. Несколько сотен человек собирались у кого-нибудь дома, чтобы ровным счетом ничего не делать. Не было ни танцев, ни большого ужина, ни карточной игры. Ты пожимала руки хозяевам, брала с подноса бокал шампанского и просто бродила по огромному особняку, болтая с друзьями и восхищаясь чужими нарядами. Но нынешним вечером ей словно открылась вся бессмысленность таких сборищ. И ее недовольство вылилось в приступ ностальгии по России. Там, казалось ей, красота женщин более ослепительна, интеллектуалы не столь скучны и осторожны, разговоры увлекательнее и сама атмосфера вечеров не такая удушливая и навевающая сон. На самом же деле она просто слишком измаялась в тревоге за Стивена, Максима и Шарлотту, чтобы получать удовольствие от светского общения.

Она поднялась по широкой парадной лестнице со Стивеном по одну руку и Шарлоттой по другую. Миссис Гленвилл привело в восторг ее брильянтовое колье. И они последовали дальше. Стивен тут же ввязался в беседу с коллегой по палате лордов. Лидия расслышала только слова «поправка к закону» и потеряла всякий интерес. Так они потом и двигались сквозь толпу, раскланиваясь и улыбаясь. Лидию не оставляла мысль: «Зачем я здесь?»

— Между прочим, мама, куда подевался Алекс? — спросила Шарлотта.

— Понятия не имею, милая, — рассеянно ответила Лидия. — Тебе лучше узнать об этом у папы. Добрый вечер, Фредди!

Но Фредди интересовала Шарлотта, а не ее мама.

— Я раздумывал над тем, что вы сказали за ленчем, — заявил он. — И пришел к выводу, что у нас, англичан, есть собственные интересы.

Лидия оставила их вдвоем. «В дни моей молодости, подумала она, путь к сердцу мужчины уж точно не лежал через разговоры о политике, но, по всей вероятности, даже в этом теперь настали перемены. Да и Фредди, похоже, интересно все, о чем бы ни завела речь Шарлотта. Надеюсь, он сделает ей предложение. Боже, каким бы это стало облегчением!

В первой же из гостиных, где чуть слышно наигрывал струнный квартет, она встретила свою родственницу Клариссу. Главной темой их разговора стали дочери, и Лидия в глубине души обрадовалась, узнав, насколько Клариссу тревожит будущее Белинды.

— Я ничего не имею против ее новомодных нарядов, в которых у девушки видны лодыжки, меня даже не смущает, что она курит, — хотелось бы только, чтобы она не так выставляла это на всеобщее обозрение, — жаловалась Кларисса. — Но она повадилась посещать какие-то жуткие злачные места с негритянскими оркестрами и сплошным джазом вместо музыки. А на прошлой неделе даже побывала на поединке боксеров!

— Разве у нее нет компаньонки?

Кларисса вздохнула.

— Я разрешила ей выезжать без сопровождения, но при условии, что с ней будет одна из подруг, с которой мы хорошо знакомы. Теперь мне ясно — это была ошибка. Должно быть, Шарлотта всюду бывает только с компаньонкой?

— В теории так оно и есть, — ответила Лидия, — но только Шарлотта становится все более своевольной. Однажды она тайком ушла из дома и побывала на митинге суфражисток.

У Лидии не хватило духу открыть Клариссе всю постыдную правду, а «митинг суфражисток» — это все же звучало не так ужасно, как «демонстрация».

— Шарлотта заинтересовалась вещами, до которых настоящей леди не должно быть никакого дела, в частности политикой, — продолжала она. — Ума не приложу, где она нахваталась всего этого.

— О, я тебя прекрасно понимаю, — подхватила Кларисса. — Белинда тоже воспитывалась на лучших образцах музыки, ей прививались светские манеры, она читала целомудренные книжки, а гувернантка всегда была с ней в меру строга. Поневоле удивишься, откуда, черт возьми, у нее эта тяга к вульгарности во всех ее проявлениях? Но хуже всего другое: мне никак не удается внушить ей, что я думаю только о ее счастье, а не о своем собственном.

— Ты не представляешь, как мне важно было узнать твое мнение! — воскликнула Лидия. — Я полностью разделяю твои чувства. Шарлотта воспринимает наши попытки защитить ее как глупость и обман.

Она вздохнула.

— Их обеих нужно как можно скорее выдать замуж, пока они не наделали непоправимых ошибок.

— Это действительно наилучший выход. К Шарлотте кто-нибудь уже проявляет интерес?

— Фредди Чалфонт.

— Ах да! Я что-то об этом слышала.

— Он даже готов разглагольствовать с ней о политике. Но увы, мне кажется, она не слишком им увлечена. А как с этим обстоит у Белинды?

— У нее другая проблема. Ей нравятся все молодые люди.

— О мой Бог! — засмеялась Лидия и двинулась дальше, чувствуя себя намного лучше. В известной степени Клариссе, как всего лишь мачехе, сложнее, чем ей самой. «Я, наверное, должна быть довольна тем, что имею», — подумала она.

В следующей комнате расположилась герцогиня Миддлсекская. На подобных вечеринках большинство гостей проводили время на ногах, но герцогиня, в типичной для себя манере, уселась и устроила так, чтобы знакомые сами подходили к ней. Лидия приблизилась к старухе, как только от нее отошла леди Гай-Стивенс.

— Как я понимаю, юная Шарлотта уже полностью оправилась от своей мигрени, — сказала герцогиня.

— Да, в самом деле. Очень мило с вашей стороны навести справки об этом.

— Не наводила я никаких справок, — отозвалась герцогиня. — Просто мой племянник видел ее в четыре часа в Национальной галерее.

«В Национальной галерее? Что ей могло там понадобиться? Она снова тайком сбежала из дома!» Однако же не стоило признаваться герцогине, что Шарлотта вела себя предосудительно.

— Моя дочь всегда интересовалась изобразительным искусством, — бросила она первую пришедшую в голову реплику.

— Она была там с мужчиной, — продолжала герцогиня. — Должно быть, у Фредди Чалфонта появился соперник.

«Вот ведь маленькая плутовка!» Лидия с трудом сдержала приступ гнева.

— Видимо, так, — выдавила она из себя улыбку.

— И кто же это?

— Один из общих знакомых, — уже приходя в отчаяние, ответила Лидия.

— Едва ли, — покачала головой старуха и гнусно усмехнулась. — Ему около сорока, и он носит кепку из твида.

— Твидовую кепку? — Лидию пытались унизить, и она прекрасно это понимала, но ей было не до того. «Что это за мужчина? И о чем только думает Шарлотта? Вся ее репутация…»

— Причем они держались за руки, — добавила герцогиня, и теперь уже осклабилась во весь рот, обнажив гнилые зубы.

У Лидии не осталось сил притворяться, что все в порядке.

— О Господи! — воскликнула она. — Что же происходит с моим ребенком?

— В наши дни система компаньонок действовала безотказно, и ничего подобного произойти не могло, — назидательно изрекла герцогиня.

До Лидии внезапно дошло, с каким наслаждением старуха смакует детали чужой семейной катастрофы.

— Тоже вспомнили! Это же было сто лет назад, — резко сказала она и порывисто отошла в сторону.

Кепка из твида! Держались за руки! Сорокалетний мужчина! Все это звучало слишком страшно, чтобы сразу осмыслить случившееся. Кепка означала, что он принадлежал к рабочему классу, возраст был намеком на распутство, а то, что они держались за руки, наводило на подозрения: дело там могло уже зайти далеко, быть может, слишком далеко. «Как мне быть? — подумала она, ощущая всю свою беспомощность. — Что я могу сделать, если мой ребенок убегает из дома, а я даже об этом не знаю? О, Шарлотта, Шарлотта! Ты сама, должно быть, не понимаешь, что с собой творишь!»

— Тебе понравился бой боксеров? — поинтересовалась Шарлотта у Белинды.

— Зрелище отвратительное, но есть в нем и что-то чертовски завлекательное, — ответила Белинда. — Представь себе двух огромных мужчин в одних трусах, которые на твоих глазах стараются убить друг друга.

Шарлотта не понимала, что в этом может быть завлекательного.

— Звучит ужасно.

— А я так перевозбудилась, — понизила голос Белинда, — что чуть не разрешила Питеру слишком распустить руки.

— То есть как это?

— Ты понимаешь, о чем я. В кебе по дороге домой я позволила ему… Словом, он меня поцеловал и все такое.

— Что означает «и все такое»?

— Он целовал мне грудь, — шепотом сообщила Белинда.

— Ничего себе! — Шарлотта наморщила лоб. — И что, это было приятно?

— Божественно!

— Ну, ты даешь! — Шарлотта попыталась вообразить Фредди целующим ее грудь, но почему-то сразу подумалось, что божественным это ей не покажется.

Мимо прошла Лидия, бросив на ходу:

— Шарлотта! Мы едем домой.

— Она кажется рассерженной, — заметила Белинда.

— В этом как раз нет ничего необычного, — пожала плечами Шарлотта.

— Позже мы собираемся на шоу черномазых. Почему бы тебе не составить нам компанию?

— А что это за шоу?

— Они играют джаз. Чудесная музыка.

— Мама не отпустит меня.

— Она у тебя такая старомодная.

— Мне ли не знать? Извини, нужно уходить.

— Пока.

Шарлотта спустилась вниз и забрала из гардеробной свою накидку. У нее возникло ощущение, что в ней поселились два разных человека, как доктор Джекил и мистер Хайд. Один из них мило улыбался, вел светские разговоры и делился с Белиндой девичьими тайнами, в то время как другой замышлял похищение и предательство, задавая невинным тоном коварные вопросы.

Не дожидаясь родителей, она вышла во двор и потребовала у лакея:

— Вызовите машину графа Уолдена.

Спустя пару минут к подъезду подкатил «ланчестер». Вечер выдался теплым, и Притчард опустил крышу. Он выбрался из-за руля и открыл для Шарлотты дверь.

— Где сейчас князь Орлов, Притчард? — спросила она.

— Эта информация засекречена, миледи.

— Но мне-то ты можешь сказать.

— Я бы предпочел, чтобы вы задали этот вопрос своему отцу, миледи.

Нет, это не выход. Она не может оказывать давление на слуг, знавших ее с младенчества. Шарлотта оставила эту затею и попросила:

— Тогда зайди, пожалуйста, в холл и скажи папе с мамой, что я жду их в машине.

— Непременно, миледи.

Шарлотта откинулась на кожаную спинку заднего сиденья. Она задала свой вопрос уже троим людям, которые должны были знать, где находится Алекс, но никто из них на него не ответил. Они не доверяли ей своих секретов, но больше всего бесило, что поступали они при этом абсолютно правильно. Правда, она сама еще не до конца решила, поможет Максиму или нет. Что ж, если ей не удастся выведать то, что ему необходимо, не придется делать и мучительный для нее выбор. В какой-то степени от этой мысли ей делалось легче на душе.

Новую встречу с Максимом она назначила на послезавтра. В том же месте, в то же время. Интересно, как он прореагирует, если она явится с пустыми руками? Станет презирать ее за неудачу? Нет, едва ли. Не такой он человек. Конечно, он будет страшно расстроен. Вероятно, сумеет придумать другой способ выяснить местонахождение Алекса. Ей не терпелось снова увидеть его. С ним было очень интересно, она многому училась, и провести без него остаток жизни уже казалось ей невероятно тоскливой перспективой. Даже волнения, связанные со сложной дилеммой, которую он почти насильно поставил перед ней, были предпочтительнее нескончаемой скуки каждодневного выбора нарядов и смертельно надоевшей светской рутины.

Родители сели в машину, и Притчард вывел ее на дорогу.

— В чем дело, Лидия? — спросил отец. — Ты словно сама не своя.

Мать посмотрела на Шарлотту и спросила:

— Что ты делала в Национальной галерее сегодня днем?

У Шарлотты ёкнуло сердце. Ее разоблачили. Кто-то шпионил за ней. Теперь у нее будут неприятности. Руки задрожали, и она стиснула их на коленях.

— Я любовалась живописью.

— Но ты была там с мужчиной.

— О нет! Шарлотта, что еще за мужчина? — вмешался отец.

— Это просто случайный знакомый, — ответила Шарлотта. — А вы бы не одобрили моей с ним встречи.

— Естественно, мы бы ее не одобрили! — воскликнула Лидия. — На нем была твидовая кепка!

— Кепка? Кто он, черт побери, такой? — спросил отец.

— Он очень интересный человек и разбирается во многих вещах…

— Держа тебя за руку! — резко перебила мама.

— Фу, как вульгарно, Шарлотта! — с горечью сказал папа. — И это в Национальной галерее!

— Вам не о чем беспокоиться, — заверила их Шарлотта. — У меня нет с ним романтических отношений.

— Не о чем беспокоиться? — переспросила Лидия со злой усмешкой. — О твоих похождениях знает эта старая карга герцогиня, а уж она-то расскажет о них всем.

— Как же ты можешь так огорчать свою маму? — возмутился отец.

Шарлотта готова была разрыдаться. «Я ведь не сделала ничего дурного, — думала она, — просто разговаривала с умным человеком! Как могут они быть такими… Такими бесчувственными? Я их ненавижу за это!»

— Тебе лучше признаться, что это за мужчина, — сказал отец. — Думаю, от него можно будет легко откупиться.

— Ты удивишься, но он один из тех немногих людей в этом мире, которого ты за свои деньги не купишь! — выкрикнула Шарлотта.

— Вероятно, один из нынешних радикальных элементов, — предположила Лидия. — Тогда, несомненно, это он забивает тебе голову всякой чушью про суфражисток. Не исключаю, что он ходит по городу в сандалиях, а картошку ест прямо с кожурой.

Она окончательно потеряла контроль над собой.

— А еще такие верят в свободную любовь! И если ты…

— Я ничего подобного не делала! — воскликнула Шарлотта. — Говорю же вам, у нас нет романа. Я для них просто не создана.

И по ее щеке скатилась слеза.

— Я не верю ни одному твоему слову, — неприязненно сказал отец. — И никто не поверит. Не знаю, понимаешь ты это или нет, но для нашей семьи твои поступки — полная общественная катастрофа.

— Нам придется упрятать ее в монастырь! — истерично завопила мать и разрыдалась.

— Ну, ну, я уверен, что до этого не дойдет, — возразил папа.

Лидия тоже покачала головой.

— Я говорила не всерьез. Простите меня за несдержанность, но я так за всех нас тревожусь…

— Тем не менее после того, что случилось, в Лондоне ей оставаться нельзя.

— Разумеется, нет.

Автомобиль въехал во двор их особняка.

Мама промокнула глаза, чтобы слуги не заметили, до какой степени она расстроена. А Шарлотта думала: «Значит, они не позволят мне встречаться с Максимом, отошлют из города и посадят под замок. Как же мне жаль, что я сразу не согласилась помочь ему, а взяла время на раздумья! По крайней мере он был бы сейчас уверен, что я с ним заодно. А им все равно меня не победить. Я не стану жить так, как хочется им. Я ни за что не выйду замуж за Фредди лишь для того, чтобы стать леди Чалфонт и растить ему толстых безмозглых отпрысков. Они не смогут держать меня взаперти бесконечно. Как только мне исполнится двадцать один[291], я пойду работать к миссис Панкхерст, буду по книгам изучать анархизм, а потом открою приют для незамужних молодых матерей, и если дети появятся у меня самой, я никогда-никогда не стану их обманывать».

Они зашли в дом.

— Поговорим в гостиной, — сказал отец.

— Желаете, чтобы я принес вам сандвичей, милорд? — спросил Притчард, по пятам следовавший за ними.

— Не сейчас. Оставь нас, пожалуйста, одних.

Притчард вышел из комнаты.

Стивен Уолден смешал себе бренди с содовой и отхлебнул из бокала.

— Подумай еще раз, Шарлотта, — произнес он затем. — Ты скажешь нам, кто этот мужчина?

Ее так и подмывало выпалить: «Он — анархист, который пытается помешать вам развязать войну!» Но она лишь отрицательно покачала головой.

— Тогда ты должна понять, — продолжал Уолден почти совершенно спокойно, — почему мы не можем доверять тебе.

«Когда-то у тебя был шанс завоевать мое доверие, — с горечью подумала она, — но ты его упустил».

Отец обратился к матери:

— Ей придется отправиться в сельскую усадьбу по меньшей мере на месяц. Это единственный способ удержать ее от новых глупостей. Потом у нас будет регата в Каусе, после чего поедем на охоту в Шотландию.

И добавил со вздохом:

— Надеюсь, это сделает ее к следующему сезону несколько более послушной.

— Значит, отвезем ее в Уолден-Холл, — кивнула мама.

«Они говорят обо мне так, словно меня нет в комнате», — подумала Шарлотта.

— Завтра утром я отправляюсь на машине в Норфолк для новой встречи с Алексом, — сказал отец. — Она поедет со мной.

Шарлотта была поражена до глубины души.

«Алекс все это время жил в Уолден-Холле! Как же мне это не пришло в голову? Но зато теперь я знаю, где он».

— Ей лучше сразу подняться наверх и собраться в дорогу, — сказала мама.

Ни слова не говоря, Шарлотта встала и вышла из гостиной, понурив голову, чтобы они не заметили победного блеска в ее глазах.

Глава 12

Без четверти три Максим вошел в большое фойе Национальной галереи. Он понимал, что Шарлотта, как и в прошлый раз, скорее всего опоздает, но ему все равно нечем было себя занять.

Им владело нервное беспокойство. Он был измотан ожиданием и необходимостью все время скрываться. Последние две ночи ему снова пришлось спать на улице. Одну из них он провел в Гайд-парке, вторую — на вокзале Чаринг-Кросс. Днем он скрывался в закоулках, в железнодорожных тупиках или на пустырях между домами, выбираясь только для того, чтобы добыть еды. Все это живо напомнило ему бегство из Сибири, и воспоминания отозвались болью. И даже сейчас ему приходилось все время быть в движении, переходя из вестибюля в залы со стеклянными потолками, делая вид, что осматривает экспонаты, и снова возвращаясь в холл в ожидании Шарлотты. За временем он следил по часам на стене. В половине четвертого ее еще не было. Вероятно, ей снова не удалось избавиться от приглашения на какой-то вздорный ленч.

Она наверняка сумеет узнать, где прячут Орлова. В изобретательности ей не откажешь, это Максим уже понял. Если отец не сообщит ей этого напрямую, она найдет способ выяснить все исподволь. Другое дело, согласится ли она поделиться информацией. Она обладала таким же, как его собственный, волевым и упрямым характером.

Как жаль…

А жалел он сейчас о многом. Жалел, что пришлось обмануть ее. Жалел о своей неспособности найти Орлова без ее помощи. Жалел, что человечество создало всех этих князей, графов, кайзеров и царей. Жалел, что не женился на Лидии и не воспитывал Шарлотту с малолетства. Жалел, что она до сих пор не пришла — уже пробило четыре.

Большинство живописных полотен оставляли его совершенно равнодушным: все эти сентиментальные религиозные сюжеты, портреты надменных голландских купцов в их лишенных жизни домах… Впрочем, ему понравилась «Аллегория» Бронзино[292], но только своей безудержной чувственностью. Искусство было сферой человеческой деятельности, оставшейся вне поля его зрения. Возможно, наступит день, когда Шарлотта поведет его в лес и научит любоваться полевыми цветами. Но это представлялось маловероятным. Ему бы суметь выжить в следующие несколько дней и сбежать после убийства Орлова. Но даже в этом не было никакой уверенности. И потом — как ему сохранить привязанность Шарлотты после того, как он откровенно обманет, использует ее и убьет двоюродного брата? Это само по себе почти невозможно, а ведь придется еще найти способ как-то видеться с ней, постоянно скрываясь от полиции… Нет, шансы продолжить общение после убийства близки к нулю. И потому он подумал: «Возьми от встреч с ней сейчас как можно больше».

Половина пятого.

«Она не просто опаздывает, — понял он с тоской, — она не сможет прийти. Надеюсь, у нее не случилось конфликта с Уолденом? Ведь она могла пойти на риск и попасться. Как бы хотелось, чтобы она вот сейчас взбежала вверх по ступенькам, запыхавшаяся, раскрасневшаяся, со смущенным и взволнованным выражением на милом личике, и сказала: «Прошу прощения, что заставила вас ждать! Но я никак не могла избавиться от приглашения…»».

Галерея на глазах пустела. Максим задумался, как быть дальше. Он вышел наружу и спустился по ступенькам на тротуар. Ее нигде не было видно. Снова поднялся наверх, но путь ему преградил служитель музея:

— Опоздал, приятель. Мы уже закрываемся, — сказал он.

И Максим ушел.

Ему нельзя было даже присесть на ступеньки в надежде, что Шарлотта все-таки сумеет прийти позже, — на опустевшей Трафальгарской площади он будет слишком бросаться в глаза. Да и надежды, собственно, не осталось. Она опаздывала больше чем на два часа, а это означало, что уже не появится.

Она не появится.

«Давай посмотрим правде в глаза, — размышлял он. — Шарлотта вполне могла решить, что ей лучше не связываться со мной, и с ее стороны это было бы вполне разумно. Но тогда она могла прийти хотя бы для того, чтобы сказать мне это в лицо, верно? Или послать записку…

Она могла послать записку!

У нее есть адрес Бриджет. Она обязательно должна была отправить ему письмо!»

И Максим направился на север города.

Он прошел задворками театрального квартала, тихими площадями Блумсбери. Погода стала меняться. Все то время, что он пробыл в Англии, здесь было солнечно и тепло. Дождь не пролился ни разу. Но духота, ощущавшаяся в воздухе последние два дня, служила явной приметой надвигавшихся гроз.

Максим размышлял: «Интересно, каково это — обитать в Блумсбери, в этом уголке благополучия, где у семей среднего класса всегда хватает денег на жизнь и еще остается на покупку книг? Но только после революции мы непременно снимем замки с ворот частных скверов в центре площадей».

У него вдруг разболелась голова. А ведь он с детства ни разу не страдал от головной боли. Он хотел бы отнести это за счет перемены погоды, но гораздо более вероятной причиной были все же непрестанные треволнения. «После революции, — подумал он, — головные боли будут упразднены».

Ждет ли его в доме Бриджет записка? Он попытался представить себе ее содержание.

«Дорогой мистер Петровский! Я крайне огорчена, что не смогла прийти сегодня на встречу с вами. Искренне ваша, леди Шарлотта Уолден».

Нет, она, конечно же, этим не ограничится.

«Дорогой Максим! Князь Орлов остановился в доме российского военно-морского атташе по адресу Уилтон-плейс, дом 25А, на третьем этаже, окна его спальни на фасаде слева. Ваш преданный друг, Шарлотта».

Так это было вероятнее. Или еще того хлеще:

«Дорогой отец! Да, я теперь знаю правду. Но мой так называемый папочка посадил меня под замок. Умоляю, приди и спаси меня! Твоя любящая дочь Шарлотта Петровская».

«О, не будь идиотом!»

Он добрался до Корк-стрит и первым делом осмотрел улицу. К дому не приставили дежурного полицейского, а у порога паба не торчала фигура в штатском, прячущая лицо за развернутой газетой. Вроде бы все тихо. Он немного приободрился. «До чего же чудесно, когда тебе рада женщина, — подумалось ему. — И не важно какая: стройная молодая красавица, как Шарлотта, или пожилая толстушка вроде Бриджет. Наверное, это чувство у меня от того, что я большую часть жизни провел с мужчинами или вообще один».

Он постучал в дверь дома Бриджет. Дожидаясь, бросил взгляд вниз на окно подвальной комнаты, где жил раньше, обратив внимание на новые занавески. Дверь распахнулась.

Бриджет посмотрела на него и расплылась в широченной улыбке.

— А вот и мой любимый международный террорист, благослови тебя Бог! — воскликнула она. — Входи скорей, мой дорогой.

Он прошел в ее гостиную.

— Хочешь чаю? Вода только что вскипела.

— Да, с удовольствием. — Он уселся в кресло. — Полиция доставила вам много неприятностей?

— Меня допрашивал лично старший инспектор. Ты, видать, для них важная птица.

— И что вы ему сказали?

Она презрительно усмехнулась.

— Свою дубинку он дома забыл, а без нее ему ничего из меня не выбить.

Максим улыбнулся и спросил:

— К вам не приносили письма?..

Но она продолжала болтать о своем.

— Хочешь снова занять свою комнату? Я сдала ее другому жильцу, но выставлю его в два счета. Он, видишь ли, носит бакенбарды, а я всегда терпеть не могла мужиков с баками.

— Нет, комната мне не нужна…

— Но ты же ночуешь где придется. У меня глаз на такие вещи наметанный.

— Да, верно.

— Значит, то, для чего ты приехал в Лондон, еще не сделано, как я понимаю.

— Нет.

— Что-то случилось? Ты сам на себя не похож.

— Да.

— Так что же стряслось?

И внезапно Максим понял, что очень рад найти хоть одну живую душу, с которой может этим поделиться.

— Много лет назад у меня был роман с одной женщиной. Я и не подозревал, но она родила от меня ребенка. И вот несколько дней назад… я встретил свою дочь.

— О Господи! — Она посмотрела на него с состраданием. — Бедняга ты, бедняга! Словно мало других проблем на твою головушку. Так это от нее тебе пришла весточка?

Максим чуть не рассмеялся, услышав об этом. Значит, письмо все-таки есть!

— За ним ты, стало быть, и явился. — Она подошла к каминной доске и запустила руку за часы. — И, как я понимаю, твое дитя затесалось среди тиранов и угнетателей?

— Увы, да.

— Я сразу сообразила, увидев герб. Уж не везет, так не везет, верно я говорю?

И она подала ему письмо.

Максим тоже сразу заметил графский герб на задней стороне конверта и поспешно вскрыл его. Внутри он нашел два небольших листка, покрытых аккуратным, хорошо поставленным почерком.

«Если у нее неприятности, то по легкому тону письма этого никак не скажешь», — подумал Максим.

Максим ощутил дикую, всепоглощающую радость.

— Так вот где находится крысиная нора!

— Это дитя помогло тебе? — спросила Бриджет.

— Да. Она была моей единственной надеждой.

— Тогда тебе есть о чем беспокоиться.

— Знаю.

«Раз уж она решила встать на мою сторону, теперь ее ничто не остановит», — подумал Максим.

— Она смелая девушка, — сказал Максим вслух.

Максим откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Он так гордился ею и так стыдился себя самого, что готов был заплакать.

Бриджет взяла письмо из его безвольно повисшей руки и начала читать.

— Видать, ей невдомек, что ты ее отец, — сказала она.

— Так и есть.

— Почему же она тогда готова помогать тебе?

— Она верит в справедливость того, что я делаю.

Бриджет только фыркнула в ответ.

— Ладно сказки-то рассказывать. Такие мужчины, как ты, всегда найдут женщину, которая поможет. Мне ли не знать этого, честслово!

Бриджет прочла письмо до конца и заметила:

— У нее почерк школьницы.

— Да.

— Лет-то ей сколько?

— Восемнадцать.

— Уже пора думать своей головой. А за этим Алексом ты и охотишься?

Максим кивнул.

— Кто он?

— Русский князь.

— Тогда заслуживает смерти.

— Он пытается втянуть Россию в войну.

— А ты втягиваешь во все это свою Шарлотту, — заметила Бриджет.

— Вы считаете, что я поступаю плохо?

С несколько раздраженным видом она вернула ему письмо.

— Кто может знать, плохо это или хорошо?

— Такова политика.

— Такова вся наша жизнь.

Максим разорвал конверт пополам и бросил в мусорную корзину. Сначала он хотел порвать и письмо, но не смог себя заставить сделать это. Когда все кончится, размышлял он, письмо, возможно, будет единственным, что останется у него на память о Шарлотте. Он сложил листки и спрятал в карман плаща. Потом поднялся.

— Мне пора на вокзал.

— Хочешь, сделаю тебе бутерброд в дорогу?

— Спасибо, я не голоден, — помотал головой он.

— А на проезд денег хватит?

— Я никогда не плачу за проезд.

Но она сунула руку в карман своего фартука и достала соверен.

— Вот, возьми. Купишь себе еще и чашку чая.

— Это большие деньги.

— На этой неделе могу себе позволить. И убирайся отсюда, пока я не передумала.

Максим взял монету и поцеловал ее на прощание.

— Вы были очень ко мне добры.

— Я это делала не для тебя, а для своего Шона, упокой Господь его веселую душу!

— Прощайте!

— Удачи тебе, сынок.

И Максим ушел.

Уолден входил в здание Адмиралтейства, преисполненный оптимизма. Он сдержал слово: уговорил Алекса согласиться на вариант с Константинополем. Накануне после обеда Алекс отправил телеграмму царю с рекомендацией принять британское предложение. А Уолден был уверен, что российский император последует совету любимого племянника, особенно теперь — после убийства в Сараево. В чем он, однако, уверен не был, так это в способности Асквита сломить сопротивление Ллойда Джорджа.

Его провели в кабинет первого лорда Адмиралтейства. Черчилль буквально выскочил из кресла и обошел вокруг письменного стола, чтобы пожать Уолдену руку.

— Мы уговорили Ллойда Джорджа! — торжествующе объявил он.

— Превосходно! — воскликнул Уолден. — А я окончательно убедил Орлова.

— Я в вас и не сомневался. Присаживайтесь.

«Благодарности от таких людей не дождешься», — отметил про себя Уолден. Но даже Черчиллю не под силу испортить ему в такой день настроение. Он уселся в кожаное кресло и оглядел кабинет с навигационными картами по стенам и военно-морскими атрибутами на столе.

— Новости из Петербурга могут поступить в любую минуту, — сказал он. — Российское посольство тут же отправит копию сообщения вам лично.

— Чем скорее, тем лучше, — отозвался Черчилль. — Граф Хейес отбыл в Берлин. По данным нашей разведки, он везет письмо кайзеру с прямым вопросом, поддержит ли Германия Австрию в войне против Сербии. И насколько нам известно, ответ будет положительным.

— Но Германии не нужна война с Сербией…

— Разумеется, — не дослушал Черчилль. — Им необходим лишь предлог, чтобы развязать боевые действия против Франции. Как только Германия объявит мобилизацию, то же самое сделает Франция, и немцы свой предлог получат. Процесс уже не остановить.

— Русским все это известно?

— Мы их уведомили, и, надеюсь, они нам поверили.

— И ничего нельзя сделать, чтобы сохранить мир?

— К этому прилагаются все усилия, — ответил Черчилль. — Сэр Эдвард Грей работает день и ночь, равно как и наши послы в Берлине, Париже, Вене и Санкт-Петербурге. Сам король непрерывно шлет телеграммы своим кузенам — кайзеру Вилли и царю Ники. Но все бесполезно.

Раздался негромкий стук в дверь и вошел молодой секретарь с какой-то бумагой в руках.

— Сообщение от посла Российской империи, — сказал он.

Черчилль просмотрел письмо и победоносно вскинул голову.

— Они приняли наши условия.

— Чертовски хороший итог предпринятых нами усилий! — просиял Уолден.

— Это ли не повод для виски с содовой! Выпьете со мной?

— С удовольствием.

Черчилль открыл буфет.

— За ночь мы составим текст договора. Завтра после обеда его доставят в Уолден-Холл. Вечером устроим скромную торжественную церемонию подписания. Договор, конечно, еще должны будут ратифицировать царь и Асквит, но это всего лишь формальности. Важнее, чтобы мы с Орловым поставили под ним свои подписи как можно скорее.

Секретарь постучал и снова вошел.

— К вам мистер Бэзил Томсон, сэр, — объявил он.

— Пригласите его.

Томсон начал без предисловий:

— Мы снова напали на след нашего анархиста.

— Превосходно! — воскликнул Уолден.

Томсон сел.

— Помните, я рассказывал, что мы поместили своего человека жильцом в его бывшую комнату на Корк-стрит на случай, если он снова там появится?

— Помню, — ответил Уолден.

— И он туда все-таки пришел. Мой агент последовал за ним.

— Куда же он направился?

— На вокзал Ливерпуль-стрит. — Томсон выдержал паузу. — И купил билет до полустанка Уолден-Холл.

Глава 13

Уолден похолодел.

Его первая мысль была о Шарлотте. Она там совершенно беззащитна. Охрана целиком сосредоточила внимание на Алексе, а ее безопасность могли обеспечить только слуги. «Как же я допустил такую ошибку?» — корил он себя.

Но почти в той же степени он беспокоился и об Алексе. Для Уолдена тот был почти сыном. Казалось бы, уж в Уолден-Холле ему ничто не угрожало, но теперь выяснялось, что там скоро появится Максим с бомбой или пистолетом, чтобы убить его, как, вероятно, и Шарлотту, сорвав подписание договора.

— Так какого ж дьявола вы не остановили его? — спросил он в ярости.

— Потому что знаю: в одиночку с нашим другом Максимом не справиться. Думаю, с этим вы не станете спорить? Мы с вами видели, на что он способен, когда против него бросают целую группу полицейских. Ему ничего не стоит поставить на карту собственную жизнь. А посему моему человеку даны инструкции всего лишь следить за ним и быть на связи.

— Но этого недостаточно, чтобы…

— Я все отлично понимаю, милорд, — перебил Томсон.

— Давайте сохранять спокойствие, джентльмены, — вмешался Черчилль. — По крайней мере мы знаем, где сейчас находится этот тип. Имея в своем распоряжении все ресурсы правительства его величества, мы сумеем схватить его. Каковы ваши предложения, Томсон?

— С вашего позволения, я уже отдал необходимые указания, сэр. У меня состоялся телефонный разговор с начальником полиции графства. Он направит крупное подразделение своих подчиненных, которые будут ждать на платформе полустанка Уолден-Холл, чтобы арестовать Максима, как только тот сойдет с поезда. А на случай непредвиденных обстоятельств мой агент будет следовать за ним как приклеенный.

— Это никуда не годится! — возмутился Уолден. — Немедленно остановите поезд и схватите преступника, прежде чем он окажется рядом с моей усадьбой!

— Я рассматривал такой план, — отозвался Томсон. — Но это слишком рискованно. Гораздо более разумно позволить ему считать, что он в безопасности, и напасть врасплох.

— Согласен, — кивнул Черчилль.

— Потому что это не ваш дом! — в отчаянии вскричал Уолден.

— Вам лучше довериться профессионалам, — сказал Черчилль.

И Уолден, поняв, что переубедить их не сможет, поднялся.

— Я немедленно отправляюсь на автомобиле в Уолден-Холл. Вы едете со мной, Томсон?

— Не сегодня. Мне необходимо арестовать эту Бриджет Каллахан. После того как мы схватим Максима, нужно будет собрать улики для предъявления обвинения и привлечения его к суду, а она может стать важным свидетелем в этом деле. Я приеду к вам завтра, чтобы допросить Максима.

— Не понимаю, откуда в вас столько самоуверенности? — сердито бросил Уолден.

— На этот раз ему не уйти, — заверил Томсон.

— Как бы мне хотелось, чтобы вы оказались правы!

Поезд на всех парах мчался навстречу наступавшей ночи. Максим смотрел в окно на солнце, постепенно опускавшееся за кромку английских пшеничных полей. Он был недостаточно молод, чтобы воспринимать механические виды транспорта как должное, и каждая поездка на поезде все еще представлялась ему своего рода чудом. Мальчишка, бегавший босиком по заболоченным лугам российской глубинки, и мечтать не мог ни о чем подобном.

Вагон был почти пуст. Компанию Максиму в купе составлял лишь молодой человек, сосредоточенно читавший вечерний выпуск «Пэлл-Мэлл газетт». Максим же находился в состоянии почти полной эйфории. Завтра утром он увидит Шарлотту. Как великолепно она будет смотреться верхом на скакуне с волосами, развевающимися по ветру! И они станут работать вместе. Она укажет ему, в какой комнате расположился Орлов, где он бывает в различное время суток. И поможет раздобыть оружие.

Он прекрасно понимал, что сделало его таким счастливым: ее письмо. Что бы ни случилось, теперь она на его стороне. Вот только…

Вот только он сказал ей, что собирается всего лишь похитить Орлова. Каждый раз, вспоминая об этом, он ощущал желание вскочить и расхаживать по проходу вагона. Он старался выбросить эту мысль из головы, но она была подобна старой болячке, зудевшей помимо воли. «Как мне теперь поступить? — раздумывал он. — По меньшей мере придется исподволь подготовить ее к тому, чтобы узнать правду. Вероятно, следует рассказать, что я — ее отец. Каким шоком это для нее станет!»

На мгновение у него возникло искушение все бросить, исчезнуть, никогда больше не встречаться с Шарлоттой, оставить ее в покое. «Но нет, — решил он. — Здесь речь идет не о ее личной судьбе и даже не о моей собственной. И вообще, каков будет мой удел после убийства Орлова? Суждено ли мне погибнуть?»

Он тряхнул головой, отгоняя от себя эту мысль, как назойливую муху. Не время для пессимизма. Нужно сосредоточиться и выработать план.

«Как именно я убью Орлова? В графской усадьбе должны быть ружья. Шарлотта мне расскажет, где они хранятся, а быть может, даже принесет одно из них. Если с этим возникнут проблемы, в кухне всегда найдутся ножи. Да и руки мои всегда при мне».

Он размял пальцы.

«Придется проникнуть в дом, или Орлов выйдет из него? Сделать это днем или ночью? Убить ли и Уолдена тоже? С политической точки зрения смерть графа не будет иметь никакого значения, но мне все равно хочется разделаться с ним. Да, это глубоко личное. Ну и что с того?

Он вспомнил, как Уолден поймал бутыль, и сделал для себя вывод: нельзя недооценивать этого человека.

«И очень важно, чтобы у Шарлотты было надежное алиби — никто не должен заподозрить, что она мне помогала».

Поезд замедлил ход, приблизившись к маленькому сельскому полустанку. Максим попытался восстановить в памяти схему, которую изучил еще на вокзале. Если память его не подводила, Уолден-Холл будет четвертой по счету остановкой после этой.

Его спутник покончил наконец с чтением и положил газету на сиденье рядом с собой. Максим же решил, что не стоит пока продумывать свой план в деталях, поскольку не произвел разведку на местности, и потому спросил:

— Не мог бы я полистать вашу газету?

Мужчина вздрогнул от удивления. «Англичанин никогда не заговорил бы в поезде с совершенно незнакомым человеком», — понял Максим.

— Сделайте одолжение, — ответил сосед.

Максим уже знал, что это выражение означает согласие, и подобрал газету.

— Спасибо.

Максим просмотрел заголовки. Его попутчик, словно все еще в смущении, отвернулся к окну. Его волосы покрывали лицо на висках, как это было модно у мужчин еще времен детства Максима. Он силился вспомнить английское название… «Бакенбарды» — пришло вдруг нужное слово.

Бакенбарды.

«Хочешь снова занять свою комнату? Я сдала ее другому жильцу, но выставлю его в два счета. Он, видишь ли, носит бакенбарды, а я всегда терпеть не могла мужиков с баками».

И Максим осознал, что именно этот человек стоял за ним в очереди к билетной кассе.

И почувствовал укол страха.

Ему даже пришлось приподнять газету, чтобы скрыть лицо, которое могло выдать овладевшие им эмоции. Усилием воли он заставил себя рассуждать хладнокровно и четко. Значит, Бриджет сказала нечто заставившее полицию насторожиться и разместить в ее доме своего шпика. И они нашли для этого самый простой способ, поселив соглядатая в ту комнату, которую только что освободил Максим. Когда же Максим появился у Бриджет вновь, полицейский заметил его и последовал за ним на вокзал. Стоя в очереди за спиной Максима, он слышал, как тот попросил билет до Уолден-Холла, и купил себе такой же. А потом сел в поезд вместе с ним.

Нет, все было не совсем так. Максим просидел в купе минут десять, дожидаясь отправления. А молодой человек с бакенбардами вскочил в вагон почти в последний момент. Где он был все это время?

Скорее всего звонил по телефону.

Максим вообразил себе разговор, который вел полицейский агент, сидя с телефонной трубкой у уха в кабинете начальника вокзала:

«Анархист вернулся в дом на Корк-стрит, сэр. Я взял его под наблюдение».

«Где вы находитесь?»

«На вокзале Ливерпуль-стрит. Он взял билет до полустанка Уолден-Холл и уже сел в поезд».

«Вы хотите сказать, что он уже уехал?»

«Нет. Отправление ровно… через семь минут».

«На вокзале есть полицейские?»

«Всего пара констеблей».

«Этого слишком мало. Мы имеем дело с очень опасным человеком».

«Я могу задержать отправление, чтобы вы успели прислать сюда подкрепление».

«Ни в коем случае! Наш анархист может насторожиться и сбежать. Нет. Продолжайте следовать за ним…»

«И как они поступят затем?» — задался вопросом Максим. Могут попытаться взять его прямо в поезде по дороге или же будут поджидать в Уолден-Холле.

В любом случае ему необходимо покинуть поезд как можно быстрее.

Но как быть с этим шпиком? Он должен остаться в вагоне, но его надо лишить возможности поднять тревогу, чтобы было время уйти как можно дальше.

«Я мог бы связать его, но нечем, — лихорадочно обдумывал ситуацию он. — Мог бы ударить по голове чем-то тяжелым, но ничего нет под рукой. Я мог бы задушить его, но это потребует много времени и, вероятно, борьбы, и кто-то может случайно нас увидеть. Есть вариант сбросить его с поезда, но в том-то и дело, что ему лучше оставаться в вагоне…»

Машинист снова начал притормаживать. «Они могли устроить засаду уже на следующей остановке. Как жаль, что я не вооружен. Есть ли у этого детектива пистолет? Сомневаюсь. Можно выбить окно и осколком стекла перерезать ему глотку, но на шум точно соберется толпа.

Я должен сойти с поезда!»

По обеим сторонам путей показались домишки. Состав въехал в деревню или небольшой городок. Заскрежетали тормоза, и появилось здание станции. Максим пристально высматривал признаки присутствия полицейских. Но платформа была совершенно пуста. Выпустив со свистом струю пара, локомотив остановился.

Пассажиры вышли из вагонов. Их было всего несколько человек, и они прошли мимо купе Максима: семья с двумя маленькими детьми, дама со шляпной коробкой, высокий мужчина в твидовом костюме.

«Я мог бы ударить полицейского прямо сейчас, но одними кулаками сразу отправить его в нокаут едва ли удастся. Полицейская засада могла ждать на следующей станции. Мне нужно выбраться из поезда немедленно».

Раздался гудок паровоза.

Максим встал.

Детектива это застало врасплох.

— В поезде есть туалет? — спросил Максим.

Сыщик не сразу нашелся.

— Э-э… Туалет? Да, должен быть, — наконец ответил он.

— Спасибо.

«Он еще не решил, верить мне или нет», — понял Максим, вышел из купе в коридор и бросился в конец вагона.

Паровоз запыхтел, и поезд с легким рывком тронулся. Максим оглянулся. Полицейский высунул из купе голову. Максим зашел в туалет, но почти сразу же вышел из него. Агент продолжал наблюдать. Поезд чуть заметно набирал ход. Максим подошел к двери вагона. Агент уже бежал в его сторону.

Максим резко развернулся и изо всех сил ударил его в лицо. Сыщик не ожидал удара, но всего лишь остановился. Максим нанес еще один — в живот. Где-то закричала женщина. Максим ухватил полисмена за плащ и втащил в туалет. Противник сопротивлялся и ухитрился нанести ответный удар, который пришелся Максиму в ребра и сбил дыхание. Ухватив шпика за голову двумя руками, он принялся колошматить ею о раковину умывальника. Поезд между тем потихоньку разгонялся. Максим же бил, бил и бил, пока тело мужчины не обмякло. Позволив ему сползти на пол, он вышел из туалета. Подошел к двери вагона и открыл ее. Состав двигался достаточно быстро, но еще не покинул станции. Из противоположного конца коридора за ним наблюдала женщина с побелевшим от страха лицом. Максим прыгнул. Дверь за ним с грохотом захлопнулась. Приземлившись на платформу, он по инерции пробежал несколько шагов, споткнулся, чуть не упал, но сумел сохранить равновесие. Последние вагоны проносились мимо.

Максим направился к выходу на улицу.

— Что-то вы поздновато решили сойти, — сказал ему билетный контролер.

Он в ответ лишь кивнул и протянул свой билет.

— Но, судя по проездному документу, вам нужна другая станция, — заметил дежурный.

— Я в последний момент передумал.

Вдруг с громким визгом заскрежетали тормоза. Они оба посмотрели вдоль пути. Поезд останавливался — кто-то нажал на стоп-кран.

— Что, черт возьми, происходит? — изумился контролер.

— Понятия не имею, — ответил Максим и пожал плечами, словно это его совершенно не касалось. Ему больше всего хотелось сейчас броситься бежать, но он понимал, что это наихудший из вариантов.

Пожилой контролер тяжело отдувался, терзаясь сомнениями. Максим явно выглядел в его глазах подозрительно, но все-таки гораздо больше он был обеспокоен тем, что могло случиться с поездом. Наконец он принял решение.

— Никуда не уходите, — велел он и побежал вдоль платформы.

Состав успел удалиться от станции не более чем на двести ярдов. Максим проследил, как дежурный достиг конца платформы и, спустившись на насыпь, огляделся по сторонам.

Он остался совершенно один. Быстрым шагом прошел через ворота и оказался на площади, откуда сразу свернул на ближайшую улицу.

Он был уже достаточно далеко, когда мимо на высокой скорости промчалась машина с тремя полицейскими, направлявшаяся к станции.

Достигнув окраины, Максим перебрался через ограду и углубился в пшеничное поле, где залег, чтобы дождаться темноты.

Огромный «ланчестер», в последний раз взревев двигателем, подкатил к дверям Уолден-Холла. В окнах особняка горел свет. У порога стоял полицейский в форме, а его напарник с видом часового прохаживался туда-сюда по террасе. Притчард остановил машину. Полисмен при входе вытянулся по стойке «смирно» и отдал честь. Притчард открыл дверь, и Уолден выбрался наружу.

Первой из дома вышла экономка миссис Брейтуэйт.

— Добрый вечер, милорд.

— Здравствуйте, миссис Брейтуэйт. Кто к нам пожаловал?

— Сэр Артур. Он в гостиной с князем Орловым.

Уолден кивнул, и они вместе вошли в дом. Сэр Артур Лэнгли был начальником полиции графства и старым, еще школьным приятелем Уолдена.

— Вы ужинали, милорд? — спросила миссис Брейтуэйт.

— Нет.

— Тогда, быть может, подать вам ломтик пирога с дичью и бутылку бургундского?

— На ваше усмотрение.

— Хорошо, милорд.

Миссис Брейтуэйт удалилась, а Уолден направился в гостиную.

Алекс и сэр Артур стояли, облокотившись о каминную доску с бокалами бренди в руках. Оба были во фраках.

— Привет, Стивен! Как поживаешь, старина? — обратился к вошедшему сэр Артур.

— Вы поймали анархиста? — спросил Уолден вместо приветствия, пожимая ему руку.

— Боюсь, он снова просочился, как песок сквозь пальцы…

— Вот проклятие! — в сердцах воскликнул Уолден. — Именно этого я и опасался! Но меня никто и слушать не желал.

Однако, вспомнив о хороших манерах, он поспешил пожать Алексу руку.

— Даже не знаю, что тебе сказать, мой дорогой мальчик. В твоих глазах мы, должно быть, выглядим кучкой болтливых глупцов.

Затем снова повернулся к сэру Артуру.

— Но расскажи хотя бы, что произошло.

— Максим сбежал с поезда в Тингли.

— А куда же смотрел бесценный сыщик Томсона?

— Боюсь, его нашли в вагонном туалете с проломленной головой.

— Неподражаемо! — с горечью констатировал Уолден и бухнулся в кресло.

— К тому времени, когда подняли по тревоге местных полицейских, Максима и след простыл.

— И теперь он направляется сюда. Это ты, надеюсь, понимаешь?

— Да, само собой, — сдержанно ответил сэр Артур.

— Ты должен вбить в головы своим подчиненным четкую инструкцию: как только Максим будет замечен в следующий раз, его следует пристрелить на месте.

— Это было бы идеальным решением проблемы, но, к сожалению, мои люди не носят огнестрельного оружия.

— Тогда им следует его выдать!

— Я-то с тобой полностью согласен, но вот общественное мнение…

— Не будем вдаваться в дискуссии. Скажи лучше, какие меры приняты.

— Как пожелаешь. Так вот, мы выставили пять постов, перекрыв все дороги, ведущие сюда от Тингли.

— В темноте они не смогут разглядеть его.

— Возможно, но само их присутствие его задержит, а то и заставит отступить.

— Сильно сомневаюсь. Что еще?

— Я привез с собой сержанта и констебля для охраны дома.

— Да, я заметил их снаружи.

— Мои люди будут находиться там круглые сутки, сменяясь каждые восемь часов. К князю уже приставлены два телохранителя из особого отдела, а Томсон обещал прислать сегодня к ночи еще четверых. Они поделят время на двенадцатичасовые дежурства, чтобы при князе постоянно находились по меньшей мере трое. Мои ребята не вооружены, а у подчиненных Томсона есть револьверы. По моему мнению, пока Максим не обезврежен, князю лучше не покидать своей опочивальни, получая еду и все необходимое только через телохранителей.

— Я готов пойти на это, — сказал Алекс.

Уолден посмотрел на молодого человека. Тот был бледен, но спокоен. «Он очень смел, — подумал Уолден. — На его месте я бы сейчас метал громы и молнии, проклиная некомпетентность британской полиции».

— И все же я не считаю, что нескольких человек охраны достаточно, — сказал он затем вслух. — Нам нужна настоящая армия.

— Она у нас будет к утру, — заверил сэр Артур. — В девять начнем прочесывать местность.

— А почему не с рассветом?

— Потому что армию нужно еще сформировать. Здесь соберутся сто пятьдесят человек со всех концов графства. Но большинство из них уже улеглись спать. К каждому надо послать гонца, провести инструктаж и дать время, чтобы сюда добраться.

Вошла миссис Брейтуэйт с подносом в руках. Она принесла обещанный холодный пирог с дичью, половину цыпленка, тарелку картофельного салата, пресные булочки, колбасу, порезанные на дольки помидоры, клин сыра чеддер, несколько видов соуса чатни и фрукты. За ней следовал лакей с бутылкой вина, кувшином молока, кофейником, порцией мороженого, кусками яблочного пирога и доброй половиной шоколадного торта.

— Боюсь, бургундское не успело как следует «подышать», сэр, — сказал лакей. — Прикажете перелить его в графин?

— Да, пожалуйста.

Лакей суетливо накрыл небольшой стол и положил на него приборы. Уолден действительно был голоден, но чересчур перевозбужден, чтобы хвататься за еду. «Боюсь, что и заснуть мне сегодня не удастся», — подумал он.

Алекс налил себе еще бренди. «Он стал много пить, — отметил про себя Уолден, — от чего движения сделались несколько скованными и механическими, как у человека, которому все время приходится держать себя под контролем».

— Где Шарлотта? — внезапно забеспокоился Уолден.

— Она пошла спать, — ответил Алекс.

— Ей тоже лучше не покидать дома, пока все не утрясется.

— Мне предупредить ее об этом, милорд? — спросила миссис Брейтуэйт.

— Не сейчас. Не надо ее будить. Я сам с ней поговорю за завтраком. — Уолден глотнул вина в надежде на его расслабляющий эффект. — Кстати, Алекс, мы можем перевезти тебя в другое место, если ты посчитаешь это необходимым.

Князь в ответ натянуто улыбнулся.

— В этом едва ли есть смысл, не так ли? Максим все равно рано или поздно узнает, где я. По-моему, лучше всего удалиться в свою комнату, как можно скорее поставить подпись под текстом договора и отбыть на родину.

Уолден кивнул.

Когда слуги удалились, сэр Артур сказал:

— Даже не знаю, как начать, но мы должны обсудить еще один вопрос, Стивен.

Он казался откровенно смущенным.

— А именно: почему Максим вдруг решил направиться поездом именно до ближайшего к Уолден-Холлу полустанка?

Среди всех треволнений Уолдену пока и в голову не приходило задуматься над этим. И теперь он встрепенулся:

— А ведь верно! Как, черт возьми, он узнал, где находится Алекс?

— Насколько я вижу ситуацию, только две группы людей были осведомлены о присутствии князя в Уолден-Холле. Первая из них — сотрудники российского посольства, поскольку они занимались доставкой и отправкой телеграмм. А вторая — это твои люди непосредственно здесь.

— Предатель среди моей прислуги? — переспросил Уолден, похолодев при этой мысли.

— Да, — кивнул сэр Артур и после некоторого колебания добавил: — Но не исключено, что и среди членов семьи.

Званый ужин в лондонском доме Лидии превратился для нее в сплошной кошмар. В отсутствие Стивена место во главе стола занял его брат Джордж, что сделало число присутствовавших нечетным. Но еще хуже было состояние самой хозяйки, мысли которой витали так далеко, что она с трудом поддерживала разговор в рамках приличествующей вежливости, не говоря уже о том, чтобы придать ему мало-мальский интерес. Почти все гости, за исключением самых добросердечных, интересовались здоровьем Шарлотты, хотя прекрасно знали о ее позорном проступке. Лидия отвечала, что дочь на несколько дней уехала за город, чтобы немного отдохнуть. Но при этом она повторяла как заведенная одну и ту же фразу, едва ли вдаваясь в смысл. Воображение непрерывно рисовало ей серию самых ужасных сцен: Максима берут под арест, в Стивена стреляют, Максима избивают до полусмерти, Стивен истекает кровью, Максим спасается бегством, Стивен умирает. Ей хотелось хоть с кем-нибудь поделиться своими чувствами, но с собравшимися у нее гостями говорить можно было только о бале накануне ночью, возможных победителях регаты в Каусе, положении на Балканах и новом бюджете, предложенном Ллойдом Джорджем.

К счастью, ужин не затянулся. Все куда-то торопились: на бал, на вечеринку, на концерт. Проводив последнего гостя, Лидия осталась в вестибюле и взялась за телефон. Стивену она позвонить не могла, потому что в Уолден-Холл еще не протянули телефонную линию, и поэтому назвала оператору номер Уинстона Черчилля на Экклстон-сквер. Того не оказалось дома. Она перепробовала Адмиралтейство, резиденцию премьер-министра и Национальный клуб либералов, однако все было безуспешно. Но ей требовалось знать, что произошло. В конце концов она вспомнила о Бэзиле Томсоне и попросила соединить ее со Скотленд-Ярдом. Томсон оказался в своем рабочем кабинете, засидевшись за делами допоздна.

— Леди Уолден! Рад слышать ваш голос, — приветствовал он ее.

«Как же все-таки люди привыкли соблюдать нормы светской вежливости!» — подумала Лидия и сказала:

— Я хотела узнать последние новости.

— Боюсь, ничего хорошего сообщить не могу. Наш друг Максим снова сумел от нас уйти.

Облегчение охватило все существо Лидии подобно мощной приливной волне.

— Спасибо за… То есть я хочу поблагодарить вас за информацию.

— Не думаю тем не менее, что у вас есть повод особенно переживать, — продолжал Томсон. — Князь Орлов находится теперь под надежной охраной.

Лидия покраснела от стыда. Ей так важно было услышать, что с Максимом все в порядке, что она на минуту совершенно забыла все свои тревоги об Алексе и Стивене.

— Да… Я постараюсь больше не волноваться, — сказала она. — Доброй ночи.

— И вам, леди Уолден.

Она повесила трубку.

Поднявшись наверх, звонком вызвала горничную, чтобы та помогла ей раздеться. Сердце все еще было не на месте. Ничто ведь не решилось окончательно, и все, кого она любила, по-прежнему подвергались опасности. Как долго это будет продолжаться? Максим не оставит своих планов, если только его не арестуют, — в этом Лидия нисколько не сомневалась.

Появилась прислуга, чтобы расстегнуть ей пуговицы на платье и распустить ленты корсета. Лидия знала, что многие английские леди поверяли свои секреты горничным. Но только не она. Эту ошибку она уже однажды совершила в Петербурге…

Ложиться спать было еще рано, и она решила написать письмо сестре. Велела горничной принести из утренней гостиной стопку бумаги. Потом завернулась в шаль и села у открытого окна, глядя в темноту парка через дорогу. Ночь сгустилась над городом. За три месяца не пролилось ни капли дождя, но в последние несколько дней в атмосфере уже витали тревожные признаки, предвещавшие грядущие грозы.

Горничная вернулась с бумагой, конвертами и чернильным прибором. Лидия положила перед собой листок и вывела: «Дорогая Татьяна…»

С чего начать, она не представляла. «Как я могу объяснить сестре поведение Шарлотты, если сама не понимаю ее? И конечно, я не осмелюсь даже упомянуть о Максиме, потому что Татьяна может проговориться царю, а уж если император узнает, что Алекс был на волосок от смерти…

Насколько же все-таки Максим умен! Интересно, каким образом он сумел узнать, где прячется Алекс? Мы ведь даже Шарлотте не говорили об этом».

Шарлотта.

Лидия похолодела.

Шарлотта?

Она резко вскочила с места и воскликнула:

— Нет! Только не это!

Ему около сорока, и он носит твидовую кепку.

Ею овладело чувство неотвратимо надвигающейся катастрофы. Это было как в одном из тех мучительных снов, когда начинаешь думать о самом плохом и оно тут же сбывается: падает лестница, ребенка сбивает лошадь, родной тебе человек умирает.

Она спрятала лицо в ладони. Кружилась голова.

«Я должна все обдумать. Мне надо сосредоточиться и думать. Боже, дай мне способность мыслить ясно!

Шарлотта встречалась в Национальной галерее с каким-то мужчиной. И в тот же вечер спросила у меня, где Алекс. Я ей ничего не сказала. Вероятно, она допытывалась об этом и у Стивена, но он тоже едва ли сообщил ей что-либо. А потом ее отправили в Уолден-Холл, где она, само собой, и застала Алекса. Два дня спустя туда же поехал Максим.

Пусть все это окажется дурным сном! — взмолилась она. — Пожалуйста, пусть я сейчас проснусь и увижу, что наступило утро, а я лежу в своей постели!»

Но это ей не снилось. Человеком в твидовой кепке был Максим. Шарлотта встретилась со своим отцом. И они держались за руки.

Ужасно, ужасно!

Сказал ли Максим Шарлотте всю правду? Неужели так и заявил: «Твой настоящий отец — я!» Неужели раскрыл ей секрет девятнадцатилетней давности? Да и все ли знает он сам? Должен знать. С чего еще она стала бы ему… стала бы его сообщницей?

«Моя дочь вступила в заговор с анархистом с целью совершить убийство.

И все еще помогает ему.

Что же мне предпринять? Я обязана предупредить Стивена. Да, но как это сделать, не признавшись, что он не родной отец Шарлотты? Думай. Тебе нужно научиться думать!»

Лидия снова вызвала горничную. «Я должна найти способ положить всему этому конец, — решила она. — Пока не ясно, как именно, но мне нужно действовать». И когда горничная поднялась к ней в спальню, распорядилась:

— Начинайте укладывать мой багаж. Рано утром я уезжаю. Мне срочно нужно в Уолден-Холл.

Ночь поглотила все вокруг, и Максим снова пересек поле. Было тепло, влажно и очень темно: и луну, и звезды скрыл плотный слой облаков. Идти приходилось медленно, практически вслепую. Он сумел выйти к железнодорожной насыпи и повернул вдоль нее на север.

Поднявшись на пути, он обнаружил, что может двигаться немного быстрее, потому что рельсы давали легкий серебристый отсвет даже во тьме и не предвиделось никаких неожиданных препятствий. Он миновал полустанки, крадучись пересекая платформы. В пустых залах ожидания слышалась возня крыс. Вот уж крыс он не боялся совсем. Бывали времена, когда он убивал их голыми руками и употреблял мясо в пищу. Названия станций были выдавлены прессом на металлических листах, и оказалось, что их можно прочитать на ощупь.

Добравшись до полустанка Уолден-Холл, Максим вспомнил описание, данное Шарлоттой: «Дом находится в трех милях по дороге, ведущей на север». Железнодорожная линия тоже шла дальше какое-то время в северном направлении, чуть отклоняясь к востоку. Поэтому он прошел вдоль нее еще примерно милю, отмеряя дистанцию подсчетом шагов. На тысяча шестисотом он вдруг в кого-то врезался.

Мужчина успел издать лишь короткий вскрик, как Максим уже сдавил ему горло.

В нос ударил резкий запах пива. Максим понял, что это всего лишь местный пьяница, возвращавшийся домой, и ослабил хватку.

— Неужто я тебя ис… испужал? — запинаясь спросил выпивоха.

— Нет, нисколько, — соврал Максим, отпуская его.

— Понимашь, друг… Я только так… Только так найду свою хибару и не заплутаю.

— Тогда давай, двигай дальше.

Мужчина скрылся в темноте, но через минуту снова донесся его голос:

— Ты только того… Не вздумай за… Не вздумай заснуть на рельсах. В пять утра идет товарняк с мо… молоком.

Не услышав ответа, пьянчуга окончательно пропал во тьме.

Максим помотал головой, казня себя за излишнюю пугливость: он ведь мог убить ни в чем не повинного человека. Это никуда не годится, тем более что от облегчения он почувствовал даже нечто вроде приступа слабости.

Пора отыскать дорогу. Он пошел в сторону от насыпи, пересек участок бугристой поверхности и, уперевшись в хлипкую ограду из трех натянутых проволок, на мгновение замер. Что находилось перед ним? Очередное поле? Чей-то задний двор? Или общинная деревенская лужайка? Не бывает темноты гуще, чем облачной ночью в деревне, откуда до ближайшего уличного фонаря миль сто, не меньше. Внезапно где-то рядом послышалось движение, и краем глаза он разглядел смутное белое пятно. Максим быстро присел на корточки и стал шарить рукой по земле, пока ему не попался небольшой камушек, который он и метнул в сторону пятна. Раздалось ржание и удаляющийся топот конских копыт.

Он вслушался. Если поблизости были собаки, ржание лошади наверняка вызовет громкий лай. Но до него не доносилось ни звука.

Сгорбившись, он легко пролез сквозь ограду. За ней оказался обычный загон для скота. Максим без приключений пересек его, лишь однажды чуть не налетев на куст. Он слышал, что рядом бродит еще одна лошадь, но видеть ее не мог.

Так он добрался до противоположной ограды, вылез из загона и ударился плечом о какую-то деревянную постройку. Внутри тут же поднялось заполошное кудахтанье. На этот раз сразу залаяла собака. В окне дома по соседству появился свет. Максим распластался на земле и замер. Свет из окна помог ему понять, что он попал во двор небольшой фермы и переполошил обитателей курятника. Позади дома хозяина виднелась та самая дорога, которую он искал. Куры скоро успокоились, пес издал последний разочарованный рык, и свет в окне погас. Максим смог подняться и выбраться на дорогу.

Это был проселок с пересохшей канавой вдоль обочины. А за ней смутно виднелась темная масса деревьев. Максиму вспомнилось: «По левую сторону от дороги вы увидите лес». Он был почти у цели.

И он двинулся по неровной дороге, постоянно напрягая слух, чтобы заранее услышать чье-либо приближение. Пройдя около мили, он скорее почувствовал, чем разглядел слева от себя стену. Чуть дальше в кирпичной ограде располагались ворота, за которыми был виден свет.

Максим приник к стальным прутьям ворот и вгляделся. Перед ним оказалось что-то вроде длинной подъездной дорожки, в конце которой в смутном сиянии пары фонарей можно было разглядеть портик при входе в огромных размеров дом. У него на глазах перед фасадом прошел человек. Это был явно один из охранников.

«Вот я и перед домом, где притаился князь Орлов, — подумал он. — Интересно, за которым из этих окон его спальня?»

Внезапно Максим услышал звук мотора быстро приближавшегося автомобиля. Он едва успел отбежать шагов на десять и нырнуть в канаву у обочины, как стену осветили фары машины и она остановилась у ворот. Кто-то выбрался из кабины.

До Максима донесся стук. Значит, рядом с воротами находилась сторожка, которую он не заметил в темноте. Открылось окно, и охранник выкрикнул:

— Кто там?

Другой голос отозвался:

— Откройте, полиция! Мы из особого отдела Скотленд-Ярда.

— Минуточку!

Максим застыл в полной неподвижности. До него отчетливо доносились шаги вышедшего из машины человека, который в нетерпении принялся расхаживать у ворот. Открылась дверь сторожки. Залаяла собака. На нее шикнули:

— Заткнись, Рекс.

Максим затаил дыхание. Держат ли пса на цепи? Почует ли он его? Прибежит ли к обочине и, обнаружив чужака, поднимет истошный лай?

Ворота с легким скрипом распахнулись. Собака гавкнула, но на нее снова прикрикнули:

— Рекс! Молчать!

Дверь машины захлопнулась, и она покатила по дорожке к дому. В канаве снова стало непроглядно темно. Чуть успокоившись, Максим подумал: «Если собака меня найдет, придется убить и ее, и сторожа, а потом сбежать…»

Он напружинился, готовый вскочить на ноги, едва заслышав приближение пса.

Но ворота закрылись.

Чуть погодя стукнула дверь сторожки.

И Максим снова позволил себе дышать.

Глава 14

Шарлотта проснулась в шесть. Она с вечера распахнула портьеры на окнах спальни, чтобы первые яркие лучи утреннего солнца упали ей на лицо и вовремя разбудили. Этот способ был ей знаком еще с детства, когда у нее гостила Белинда и любимым занятием девочек было бродить по дому, пока взрослые еще спали и никто не приставал к ним с советами, как должны себя вести маленькие леди.

Но сегодня она сразу же подумала о Максиме. Они не сумели схватить его! Он для них слишком умен! И нынче-то уж точно будет дожидаться ее в лесу. Вскочив с кровати, она выглянула наружу. Перемена в погоде пока не наступила. Это хорошо. По крайней мере ему не пришлось мокнуть всю ночь под дождем.

Шарлотта умылась холодной водой и быстро облачилась в длинную юбку, сапоги для верховой езды и куртку. На свои утренние прогулки шляп она не надевала никогда.

Она спустилась вниз, никого по пути не встретив. Пара служанок наверняка уже возились в кухне, растапливая плиту, чтобы разогреть на ней воду, но остальная прислуга еще нежилась в постелях. Однако, выходя из дома через южную дверь, она почти налетела на высоченного мужчину в мундире полицейского.

— О Господи! — воскликнула она. — Кто вы такой?

— Констебль Стивенсон, мисс.

Он обращался к ней «мисс», потому что понятия не имел, кто она.

— А я — Шарлотта Уолден, — сказала она.

— Прошу прощения, миледи.

— Ничего страшного. А что вы здесь делаете?

— Охраняю дом, миледи.

— А, поняла! Вы, конечно, имеете в виду, что охраняете князя. Это очень успокаивает. И сколько же вас здесь всего?

— Двое снаружи и четверо внутри. Те, кто дежурит в доме, вооружены. Но скоро прибудет огромное подкрепление.

— Зачем?

— Будет организовано прочесывание местности, миледи. Как я слышал, к девяти часам здесь соберутся сто пятьдесят человек.

— Весьма впечатляет.

— Кажись, вы намереваетесь прокатиться верхом, миледи? На вашем месте я бы воздержался. Хотя бы сегодня.

— Я так и сделаю, — солгала Шарлотта.

Она вернулась и прошла через дом в восточное крыло, где находился черный ход. На конюшне не было ни души. Она вывела свою кобылу по кличке Спатс[293], названную так из-за белых пятен на ногах, похожих на гольфы. Шарлотта не поленилась потратить минуту, нежно разговаривая с лошадью и поглаживая ее. Потом угостила яблоком, поставила ногу в стремя и села в седло.

От дома она отъехала задами, сделав широкий круг, чтобы не попасть на глаза полицейским, а уже на лугу пустила Спатс в галоп и легким прыжком заставила преодолеть невысокую ограду, сразу оказавшись в лесу. Здесь Шарлотта спешилась и провела лошадь сквозь густые заросли, пока не вышла на тропу, где снова села в седло и поехала легкой трусцой.

В лесу было значительно прохладнее. Густая листва дубов и буков почти полностью заслоняла тропу от солнца. А на небольших прогалинах, куда его лучи все же пробивались, стелился легкий туман от испарений росы. Проезжая через них, Шарлотта ощущала жар наступавшего дня. Птицы оглашали окрестности нескончаемыми трелями и свистом.

«Что он может сделать против полутора сотен людей?» — размышляла она. Его план становился неосуществимым. Алекса слишком надежно охраняли, а на Максима устроили хорошо организованную охоту. Но по крайней мере у нее будет шанс предупредить его об опасности.

Шарлотта достигла дальней опушки леса, а он так и не показался. Прежде всего это ее расстроило: она-то пребывала в уверенности, что сегодня непременно увидится с ним. Но еще хуже была невозможность предостеречь Максима. В этом случае, казалось ей, его непременно схватят. Впрочем, еще не было и семи часов. Вполне вероятно, что он даже не начал пока разыскивать ее в лесу. Шарлотта спешилась и пошла обратно, ведя Спатс под уздцы. «Он мог уже заметить меня издали, — пришла ей в голову другая мысль, — а теперь просто проверяет, не следят ли за мной». На одной из полян она остановилась, чтобы посмотреть на белку. Эти зверьки совершенно не боялись людей — их пугали только собаки. И внезапно физически ощутила на себе чей-то взгляд. Повернулась — и точно: он стоял за спиной, глядя на нее своими неподражаемо печальными глазами.

— Здравствуйте, Шарлотта! — сказал он.

И она шагнула к нему, протянув руки. Его борода выглядела уже весьма внушительно. В складках одежды застряли листья и травинки.

— У вас жутко усталый вид, — сказала она по-русски.

— Я голоден. Вы принесли какой-нибудь еды?

— О Боже, мне это и в голову не пришло! — Ей стало невыносимо стыдно — она не забыла яблоко для лошади, но не догадалась взять хоть что-то для Максима.

— Ладно, забудьте. Голод меня сейчас беспокоит меньше всего.

— Послушайте! — горячо заговорила она. — Вам нужно уходить отсюда немедленно. Если поспешите, то еще сможете спастись.

— Я здесь не для того, чтобы спасаться. Мне нужно похитить Орлова.

Она покачала головой.

— Теперь это совершенно нереально. У него вооруженные телохранители, дом патрулируют полицейские, а к девяти часам сразу сто пятьдесят человек отправятся вас искать по округе.

Он только улыбнулся.

— Если я сейчас сбегу, то как же мне жить дальше?

— Но я не стану вам помогать совершить самоубийство!

— Давайте-ка присядем на травку, — предложил он. — Мне нужно кое-что вам объяснить.

Она села, прислонившись спиной к широкому стволу дуба. Максим устроился напротив, по-казачьи скрестив под собой ноги. Пробивавшееся сквозь листву солнце играло на его утомленном лице. Говорил он несколько сухо, рублеными фразами, звучавшими так, словно их отрепетировали заранее.

— Я как-то признался вам, что в свое время был влюблен в женщину по имени Лидия, а вы сказали, что так зовут вашу маму. Помните?

— Я помню все, что вы мне когда-либо говорили, — ответила она, гадая, к чему он затронул эту тему.

— Так вот, это и была ваша мама.

Она удивленно уставилась на него.

— Вы были влюблены в маму?

— Более того. Мы с ней были любовниками. Она приходила в мою квартиру, одна… Понимаете, что я имею в виду?

Шарлотта покрылась румянцем от смущения и изумления одновременно.

— Да, понимаю.

— Ее отец, а ваш дедушка, старый граф, узнал об этом. И по его приказу я был арестован, а вашу мать против воли выдали замуж за Уолдена.

— Но это же просто ужасно… — Голос Шарлотты прозвучал необычайно тихо. Ее явно заранее пугало окончание его истории.

— Вы родились через семь месяцев после их свадьбы.

Ему почему-то казалось это очень важным. Шарлотта нахмурилась.

— Вам известно, сколько времени требуется, чтобы ребенок сформировался в чреве матери и появился на свет? — спросил Максим.

— Нет.

— В большинстве случаев на это уходит девять месяцев, хотя иногда немного меньше.

Сердце Шарлотты зашлось от волнения.

— В чем смысл ваших слов?

— В том, что вы могли быть зачаты до свадьбы.

— И это значит, что вы, вероятно, и есть мой отец? — недоверчиво спросила Шарлотта.

— На это указывает еще кое-что. Вы как две капли воды похожи на мою сестру Наташу.

У нее перехватило дыхание так, что она могла говорить лишь с большим трудом.

— Значит, вы действительно думаете, что вы — мой отец?

— Я в этом уверен.

— О мой Бог! — Шарлотта обхватила голову руками и уставилась в пространство невидящим взглядом. У нее возникло чувство, словно она очнулась ото сна, но пока не может понять, что ей приснилось, а что происходит на самом деле. Она думала о папе, но, как оказалось, он не был ее папой; она думала о маме и ее любовнике; она думала о Максиме — друге, который вдруг так внезапно стал ее отцом…

— Получается, что и в этом они меня обманули.

Она на какое-то время полностью потеряла ориентировку и едва ли смогла бы сейчас удержаться на ногах, попытайся встать. Она, наверное, ощущала бы себя точно так же, если бы ей сообщили, что все географические карты, которые она видела до сих пор, были сплошными подделками и на самом деле она всю жизнь провела в Бразилии. Или если бы настоящим хозяином Уолден-Холла объявили Притчарда. Или если бы она узнала, что лошади умеют разговаривать, но просто не хотят. Однако реальность представлялась куда хуже всего этого.

— Если бы вы сказали мне, что я на самом деле мальчик, но по прихоти мамы хожу в девичьей одежде… Для меня это было бы то же самое, — выдавила она из себя.

Она снова представила себе: мама и… Максим. И при этой мысли невольно покраснела.

Максим же взял ее за руку и стал поглаживать.

Потом сказал:

— Как мне теперь кажется, вся та любовь, вся забота, которую при нормальных обстоятельствах мужчина отдает жене и детям, в моем случае сфокусировалась в политике. Мне необходимо добраться до Орлова, даже если это невозможно, точно так же, как отец бросается в реку, чтобы спасти своего тонущего ребенка, хотя знает, что не умеет плавать.

И только сейчас до Шарлотты дошло, в какое смятение повергнут из-за нее сам Максим. Из-за дочери, которой, если разобраться, у него никогда не было. Ей стали понятны те его странные, исполненные боли взгляды, которые она порой на себе ловила.

— Бедный ты мой, бедный… — покачала она головой.

Он прикусил губу.

— У тебя невероятно доброе сердце.

Она не совсем поняла смысл этих его слов и просто спросила:

— Что же мы будем делать?

Он глубоко вдохнул, прежде чем продолжить.

— Ты сможешь провести меня в дом и спрятать?

Она колебалась лишь мгновение, а потом сказала:

— Да, смогу.

Он сел на лошадь позади нее. Спатс мотнула головой и захрипела, словно протестуя против навязанной ей двойной ноши. Шарлотта чуть пришпорила ее и пустила легкой рысью. Какое-то время они скакали по тропе, потом резко повернули и углубились в лес. Миновали ворота, луг и оказались на узкой аллее. Самого дома Максим пока не видел, но понимал, что Шарлотта описывает широкий круг, чтобы подъехать к нему с северной стороны.

Она совершенно потрясающая девушка. Какой сильный характер! Не от него ли это унаследовано? Ему хотелось так думать. Он радовался, что сумел рассказать ей правду о тайне ее рождения. Было заметно, что она пока не до конца поверила ему, но это придет. Она выслушала его, и хотя весь ее мир в этот момент перевернулся вверх дном, реагировала эмоционально, но не впала в истерику. Такого самообладания она уж точно не получила по наследству от матери.

Аллея привела их в сад. И между кронами деревьев Максиму открылся вид на замысловатую крышу особняка. В конце сада начиналась каменная стена.

— Отсюда тебе лучше идти рядом со мной. Тогда, если кто-нибудь выглянет из окна, будет трудно разглядеть, с кем это я.

Максим спрыгнул с лошади, и они двинулись вдоль стены.

— Что по ту сторону? — спросил он.

— Огород при кухне. Но только нам сейчас лучше помолчать.

— Ты — чудо, — прошептал Максим, но она его не слышала.

У следующего угла они остановились. Максим увидел ряд приземистых строений вокруг двора.

— Это конюшня, — негромко сказала Шарлотта. — Побудь здесь немного, но как только подам сигнал, следуй за мной как можно проворнее.

— А куда же мы направимся?

— Сначала — на крышу.

Она въехала во двор, спешилась и привязала поводья к деревянным перилам. Максим видел, как она сначала дошла до конца небольшого двора, посмотрела за угол, вернулась и заглянула в конюшню.

Донесся ее голос:

— О, привет, Питер!

Во дворе показался малец лет двенадцати, сдернувший с головы кепку.

— Доброе утро, миледи.

«Как ей избавиться от него?» — размышлял Максим.

— А где Дэниел? — спросила Шарлотта.

— Еще завтракает, миледи.

— Пойди и поторопи его. Скажи, пусть расседлает Спатс.

— Я и сам могу, миледи.

— Нет, мне нужен Дэниел, — произнесла Шарлотта не терпящим возражения тоном. — Отправляйся, быстро!

«Блестяще!» — подумал Максим.

Мальчишка убежал. Шарлотта повернулась к Максиму и махнула рукой. Он повиновался.

Она вскочила на низенький металлический бункер, откуда забралась на крытую гофрированной жестью крышу притулившейся к дому пристройки и дальше — на черепичную кровлю одноэтажного флигеля.

Максим следовал за ней.

Они перемещались по скату крыши на четвереньках и боком, пока не уперлись в кирпичную стену. Оттуда уже можно было дотянуться до края крыши особняка.

Все это время Максима не покидало чувство, что он совершенно беззащитен и виден буквально отовсюду.

Шарлотта встала на цыпочки и заглянула в прорезанное в стене окно.

— Что там? — шепотом спросил Максим.

— Спальня горничных. Но они сейчас внизу. Накрывают на стол к завтраку.

Она вскарабкалась на подоконник и вытянулась во весь рост. Спальня располагалась на чердаке, и ее остроугольное окно сверху представляло собой уже часть крыши, вздымавшейся вверх по центру, а потом опускавшейся по обе стороны рамп. Шарлотта протиснулась к углу подоконника и забросила ногу через край крыши.

Со стороны все, что она делала, казалось достаточно опасным, и Максим напряженно следил за ней в страхе, что она вот-вот упадет. Но она с легкостью перекатилась на другую сторону.

Максим проделал то же самое.

— Теперь нас уже никто не увидит, — сказала Шарлотта.

Максим огляделся. Она права: с земли заметить их было бы уже невозможно. Это помогло ему немного расслабиться.

— Площадь крыши — четыре акра, — сообщила Шарлотта.

— Четыре акра! У большинства русских крестьян земельные наделы гораздо меньше.

Здесь было на что посмотреть. Со всех четырех сторон крыша имела причудливую конфигурацию и была покрыта самыми разными материалами. Над изразцами и дорогой черепицей заботливо проложили лесенки и мостки, чтобы люди могли свободно перемещаться, не повреждая их. А система дождевого водостока казалась сложнее переплетения труб нефтеперегонного завода в Батуме, где однажды побывал Максим.

— Никогда еще не видел такого огромного особняка, — признался он.

Шарлотта встала.

— Пошли дальше. Держись за мной.

Она поднялась по деревянной лестнице на следующий уровень крыши, через который проходил широкий коридор, а потом спустилась всего на несколько ступенек к маленькой квадратной дверце в стене.

— Когда-то через нее выбирались на крышу ремонтники, — пояснила она, — но теперь все забыли о ее существовании.

Она открыла дверь и вползла внутрь.

Максим последовал ее примеру, оказавшись в благословенной для него сейчас темноте.

Лидия одолжила автомобиль с водителем у своего деверя Джорджа и, проведя ночь в постели, но не сомкнув при этом глаз, еще до рассвета выехала из Лондона. А потому уже к девяти часам оказалась во дворе перед Уолден-Холлом, и ее взору открылась поразительная картина: здесь собрались толпы полицейских, десятки автомобилей и экипажей, своры собак. Шофер Джорджа медленно проехал сквозь это скопище к южному фасаду дома. Там на лужайке установили огромный бак с чаем, к которому с чашками в руках выстроились в очередь полисмены. Притчард тащил поднос с целой горой бутербродов и имел при этом уже достаточно утомленный вид. Он даже не заметил, как прибыла хозяйка. На террасе за походным столом сидели Стивен и сэр Артур Лэнгли и инструктировали нескольких офицеров, выстроившихся перед ними полукругом. Лидия направилась к ним. Перед сэром Артуром была расстелена карта, и она услышала, как он отдавал распоряжения:

— Каждую группу должен сопровождать кто-то из местных жителей, чтобы помочь ориентироваться, и мотоциклист, способный в любой момент оперативно вернуться к нам и доложить обстановку.

Стивен поднял взгляд, заметил Лидию и встал из-за стола, чтобы подойти к ней.

— Доброе утро, милая! Какой приятный сюрприз! Но как ты здесь оказалась?

— Одолжила машину у Джорджа. Что происходит?

— Мы отправляем поисковые партии.

— Вот как?

Если за Максимом начнут охоту сразу столько людей, останется ли у него хотя бы шанс спастись?

— Я, конечно, очень рад тебя видеть, — сказал Стивен, — но все же предпочел бы, чтобы ты осталась в городе. Тогда мне не пришлось бы волноваться и за тебя тоже.

— А я бы металась там в четырех стенах, каждую минуту опасаясь узнать плохие новости?

«Интересно, — подумала при этом она, — а что для меня сейчас могло бы стать хорошей новостью? Вероятно, только известие, что Максим бросил свою затею и сбежал. Но этого не случится, уж мне ли не знать?» Она всмотрелась в лицо мужа. Под маской обычной невозмутимости ей отчетливо были видны приметы переутомления и нервного напряжения. Бедняга Стивен: его обманула сначала жена, а потом и дочь. Чувство вины заставило Лидию погладить его по щеке.

— Только, пожалуйста, не доводи себя до полного изнеможения, — сказала она.

Раздалась трель свистка. Полисмены поспешно допили чай, запихнули в рот остатки бутербродов, надели шлемы и разбились на шесть отрядов, каждый из которых собрался вокруг своего командира. Лидия и Стивен стояли рядом, наблюдая за всем этим. Воздух сотрясался от громких приказов и новых свистков. Наконец все пришли в движение. Первый отряд направился на юг, пересек парк и углубился в лес. Еще два выступили на запад в сторону пастбищ. А сразу три походным шагом устремились к воротам, туда, где проходила дорога.

Лидия оглядела лужайку перед домом. Она напоминала школьный двор после большого воскресного праздника, когда дети уже разошлись. Миссис Брейтуэйт с крайне недовольной миной суетилась, организуя уборку. Лидия вошла в дом.

На главной лестнице она встретила Шарлотту, откровенно удивившуюся ее появлению.

— Здравствуй, мама, — сказала она. — А я и не знала, что ты собираешься приехать.

— В городе иногда становится так скучно, — машинально отозвалась Лидия и тут же подумала: «Господи, какую чушь я несу!»

— Но как ты добралась?

— Пришлось одолжить машину дяди Джорджа. — Лидия заметила, что и Шарлотта задает лишь формальные вопросы, в то время как мысли ее заняты чем-то совершенно другим.

— Ты, должно быть, выехала очень рано, — заметила Шарлотта.

— Да, — кивнула мать, которой хотелось крикнуть: «Довольно, хватит притворяться! Почему бы нам не сказать друг другу правду?» Но она не смогла себя пересилить.

— А все эти полицейские? Они уже ушли? — спросила дочь, глядя на мать странным взглядом, словно видела ее впервые в жизни. Лидии вдруг стало неуютно. «Хотелось бы мне прочитать твои мысли», — подумала она.

— Да, все разошлись.

— Превосходно!

Это было одно из любимых словечек Стивена — «Превосходно!». Если разобраться, в Шарлотте очень многое от него: любознательность, решительность, самообладание — а поскольку передаться по наследству ей все это не могло, значит, она приобрела подобные черты, попросту подражая ему…

— Надеюсь, они поймают этого анархиста, — сказала Лидия, пристально наблюдая за реакцией Шарлотты.

— Я просто уверена, что поймают, — отозвалась дочь почти весело.

«У нее слишком хорошее настроение, — отметила Лидия. — С чего бы, если больше сотни полисменов прочесывают окрестности в поисках Максима? Ей же положено быть встревоженной и подавленной, подобно мне самой. И это наверняка потому, что она точно знает: поймать его не удастся. У нее, видимо, есть на то какие-то причины.

— Скажи мне, мама, — спросила вдруг Шарлотта, — сколько времени требуется, чтобы ребеночек вырос в животе у матери и появился на свет?

У Лидии кровь отхлынула от лица. Она уставилась на Шарлотту, повторяя про себя: «Она знает! Она все знает!»

Шарлотта кивнула и грустно улыбнулась.

— Все, забудь! — сказала она. — Считай, что ты ответила на мой вопрос.

И быстро спустилась вниз.

Лидия оперлась на перила, борясь с головокружением. Максим все рассказал Шарлотте. Это было так жестоко после всех прошедших лет! Ее охватила злость на Максима. Зачем ему понадобилось ломать девочке жизнь? Лестница завертелась перед глазами, но тут она услышала голос горничной:

— Вам нехорошо, миледи?

В голове Лидии тут же немного прояснилось.

— Нет, все в порядке. Просто сильно устала с дороги, — сказала она. — Возьмите меня под руку.

Служанка подхватила ее под локоть и повела наверх, в спальню. Там вторая горничная уже распаковывала чемоданы хозяйки. Для нее приготовили полную ванну горячей воды. Лидия села на кровать.

— Оставьте меня одну, пожалуйста, — велела она. — Вещи разберем позже.

Горничные удалились. Лидия расстегнула пуговицы плаща, но не нашла в себе сил снять его. Из головы не шла радость на лице Шарлотты. Дочь почти светилась счастьем, хотя ей явно было о чем поразмыслить. Лидия могла это понять. Ведь подобное настроение ей доводилось испытывать самой. Такое ощущение посещало ее всякий раз после свидания с Максимом. Возникала иллюзия, что жизнь полна нескончаемых радостей и приятных сюрпризов и перед тобой стоит множество важных задач, которые непременно нужно решить, а мир многоцветен и сулит море страстей и чудесных перемен. Все говорило о том, что Шарлотта виделась с Максимом и была уверена в его безопасности.

«Как же мне поступить?» — подумала Лидия.

Постепенно к ней вернулось немного энергии, и она сумела раздеться. Потом долго мылась и одевалась заново, пользуясь передышкой, чтобы окончательно успокоиться. Теперь ей даже стало любопытно, какие чувства испытала Шарлотта, узнав, что Максим ее отец. Он ведь ей понравился с самого начала. «Это происходит со многими, — размышляла Лидия. — Максим притягивает к себе людей. Но все же, откуда в Шарлотте столько силы, чтобы узнать подобную новость и не грохнуться в обморок?»

Решив отвлечься от подобных мыслей, Лидия подумала, что самое время заняться хлопотами по хозяйству. Она посмотрела на себя в зеркало, придала лицу серьезное выражение и вышла из спальни. Спускаясь вниз, встретила горничную с подносом, на котором были аккуратно расставлены тарелки с ломтиками ветчины, яичницей, свежим хлебом и виноградом, кофейник и кувшинчик молока.

— Для кого все это? — спросила она.

— Для леди Шарлотты, миледи, — ответила служанка.

Вот и потерей аппетита Шарлотта тоже не страдала! Лидия прошла в утреннюю гостиную и вызвала к себе повариху. Миссис Роуз была худощавой, нервического типа женщиной, которая в жизни не притрагивалась к блюдам, приготовленным ею для своих хозяев.

— Как мне дали понять, — сказала она, — к ленчу у нас будет мистер Томсон, а к ужину прибавится еще и мистер Черчилль.

Обсудив с ней меню обеих трапез, Лидия отправила миссис Роуз назад в кухню. Ее продолжал мучить вопрос: «Что за новую моду взяла Шарлотта устраивать такие плотные завтраки в своей комнате? И к тому же так поздно!» В сельской усадьбе Шарлотта всегда вставала ни свет ни заря и успевала поесть еще до того, как дом начинал просыпаться.

Затем Лидия вызвала Притчарда, и они вместе составили план рассадки гостей. Притчард уведомил ее, что вплоть до дальнейших распоряжений князь Орлов должен принимать пищу только в своей спальне. Но на рассадку гостей это никак не влияло — за столом все равно будут преобладать мужчины, а при сложившихся обстоятельствах Лидия и думать не могла о том, чтобы пригласить кого-то в гости и добиться приличествующих пропорций. Она и так сделала все, что в ее силах.

«Где же Шарлотта могла встречаться с Максимом? И откуда в ней столько уверенности, что его не схватят? Неужели она нашла для него надежное убежище? Или он сумел настолько изменить внешность?»

Она расхаживала по гостиной, всматриваясь в картины на стенах, в бронзовые статуэтки, в витражи и предметы на письменном столе. Голова разболелась. Когда ей захотелось по-другому переставить цветы в большой вазе у окна, она неловким движением опрокинула все на пол. Вызвала горничную прибрать за собой и поспешила прочь из комнаты.

У нее снова разыгрались нервы. «Нужно принять лауданум», — решила она, хотя это средство уже не помогало ей так эффективно, как прежде.

«Что собирается предпринять Шарлотта? Сохранит ли она тайну своего рождения? Ну почему дети не хотят откровенно говорить с родителями?»

Она побрела в сторону библиотеки в смутной надежде за какой-нибудь книгой отвлечься от всего, что на нее свалилось. Но, войдя туда, снова ощутила укол вины, увидев Стивена, сидевшего за своим рабочим столом. Заслышав ее шаги, он поднял глаза, приветливо улыбнулся и вернулся к своим записям.

Лидия прошлась вдоль полок. «Не почитать ли Библию?» — подумала она. Детство запомнилось ей бесконечными чтениями Ветхого Завета, семейными молитвами и частыми посещениями церкви. Ее строгие нянюшки стращали ее муками ада в наказание за непослушание, а гувернантка из немок-лютеранок не переставала твердить о греховных соблазнах, подстерегающих на каждом шагу. Но с тех пор как Лидия совершила прелюбодеяние, чем навлекла гнев Божий на себя и свою дочь, она уже не находила утешения в религии. «Мне следовало сразу же удалиться в монастырь, — подумала она, — и замаливать свои прегрешения перед Господом». Отец интуитивно подсказывал ей тогда мудрое решение.

Она взяла первую попавшуюся книгу и уселась в кресло, открыв ее на коленях.

— Весьма необычный для тебя выбор, — заметил Стивен.

С того места, где он сидел, у него не было возможности разглядеть названия, но он четко знал, на какой полке стоит каждый из авторов. Читал он запоем. Лидия удивлялась порой, как он выкраивает на это время. Она взглянула на корешок своего фолианта. Ей попались «Уэссекские стихотворения» Томаса Гарди. Она не любила Гарди. Ей не нравились ни его страстные, исполненные решимости героини, ни сильные мужчины, которых женщины в его книгах превращали в беспомощные существа.

Прежде они частенько сиживали вместе в библиотеке — особенно в первые месяцы по ее приезде в Уолден-Холл. Сейчас она с ностальгией вспоминала, как читала сентиментальные романы, пока он занимался гораздо более серьезной работой. В те дни он еще не был так уравновешен и уверен в себе. Она помнила его слова о том, что сельское хозяйство приносит все меньше дохода и если его семья хочет и впредь оставаться богатой и влиятельной, им всем придется подготовиться к вступлению человечества в XX век. Тогда он продал несколько ферм и тысячи акров земли по очень низким ценам, но деньги умело вложил в акции железных дорог, банков и лондонскую недвижимость. Подготовленный им план, должно быть, сработал, потому что вскоре он перестал тревожиться.

Но окончательно жизнь наладилась после рождения Шарлотты. Прислуга обожала девчушку и перенесла изрядную часть любви на ее мать. Лидия привыкла к английским традициям и была принята лондонским светским обществом с распростертыми объятиями. Восемнадцать лет длилось благостное семейное спокойствие.

Лидия вздохнула. Теперь всему этому пришел конец. Она так долго и надежно хранила свои тайны, что те никому не причиняли мучений, кроме нее самой, и даже ей со временем удалось забывать о них, пусть ненадолго. Но сейчас все грозило выйти из-под контроля. А ей-то казалось, что Лондон достаточно далеко от Петербурга! Но вероятно, безопаснее было бы в какой-нибудь Калифорнии, если вообще существовало место, где ее не настигли бы тени прошлого. Мирная жизнь кончалась, разваливаясь на глазах. Что-то теперь будет?

Она опустила взгляд на случайно открытую страницу и стала читать.

В стихотворении Гарди описывалась свадьба. Девушка выходила замуж за доброго, но нелюбимого человека, которому к тому же суждено было скоро умереть.

Ей так хотелось, писал поэт, чтобы «да», которое она сейчас произнесет перед алтарем, было правдивым и искренним, а приходилось лгать, чтобы не сделать своего суженого несчастным. И сердце подсказывало ей, что эта минутная слабость, это проявление доброты к стоящему на пороге смерти мужчине стоят того, чтобы отдать за него свою душу.

«Да это же написано про меня! — поразилась Лидия. — Ведь и я отдала свою душу на растерзание, когда вышла замуж за Стивена, чтобы вызволить Максима из заточения в Петропавловской крепости. И с тех самых пор я постоянно играю заученную роль, притворяюсь, что не распутная и падшая женщина, хотя на самом деле в этом моя суть! Но ведь я не одна такая! Другие чувствуют то же самое. Иначе зачем виконтессе и Чарли Скотту понадобились бы в гостях смежные спальни? И разве сообщила бы мне об этом леди Джирард, лукаво подмигнув, если бы не знала о греховных отношениях между парочкой? А позволь я себе чуть больше распущенности, быть может, Стивен чаще приходил бы по ночам ко мне в постель и у нас бы родился мальчик?» Она снова тяжело вздохнула.

— Пенни за них, — сказал вдруг Стивен.

— Что? — не поняла она.

— Даю пенни за каждую твою мысль.

Лидия улыбнулась.

— Сколько лет живу здесь, но постоянно встречаю новые для себя выражения. Этого, например, я никогда прежде не слышала.

— Век живи, век учись. Эта фраза означает всего лишь, что мне очень хочется узнать, о чем ты сейчас думаешь.

— Я думала, как несправедливо, что после твоей смерти Уолден-Холл унаследует сын Джорджа.

— Если только ты не подаришь мне сыночка.

Она посмотрела на его лицо, на ясные голубые глаза и аккуратную седую бороду, на синий галстук в белый горошек.

— Ты считаешь, уже слишком поздно? — спросил он.

— Даже не знаю, — ответила Лидия, вдруг осознав, до какой степени все это зависит от дальнейшего поведения Шарлотты.

— Но давай не оставлять попыток, ладно?

В своих разговорах они редко доходили до такой степени откровенности. Вероятно, Стивен уловил в ее настроении предрасположенность к прямоте. Она поднялась, подошла к нему и встала рядом. «А ведь у него образовалась небольшая плешь, — заметила Лидия. — Давно ли?» Даже этого она не знала.

— Да, — сказала она, — мы должны продолжать попытки.

Она склонилась и поцеловала его в лоб, а потом вдруг порывисто поцеловала в губы. Он закрыл глаза.

Но уже через секунду Лидия отошла. Он казался слегка смущенным: они ведь почти никогда не позволяли себе такого днем, потому что вокруг постоянно крутился кто-нибудь из прислуги. «Почему мы так живем, если это не приносит счастья?» — подумала она, но вслух сказала:

— Я очень тебя люблю.

— Я знаю, — отозвался он с улыбкой.

Лидия внезапно почувствовала, как тяжек для нее этот диалог.

— Мне нужно переодеться к обеду, — произнесла она. — Скоро приедет Бэзил Томсон.

Стивен лишь кивнул в ответ.

Выходя из библиотеки, Лидия ощущала на себе его взгляд. Она поднялась наверх, не переставая думать, есть ли еще хоть малейшая возможность, что они со Стивеном будут счастливы вместе.

Только оказавшись в спальне, она обнаружила, что все еще держит в руке книгу стихов, и отложила ее в сторону. Ключ ко всему теперь у Шарлотты. Лидии необходимо поговорить с ней. Ведь можно разговаривать на самые неприятные темы, если только набраться смелости. А Лидии уже нечего было терять. Еще не имея четкого представления о том, что собирается сказать, она направилась в комнату Шарлотты, располагавшуюся этажом выше.

Ковровая дорожка заглушала звук ее шагов. Она поднялась на лестничную площадку и посмотрела вдоль коридора. И заметила, как Шарлотта скрылась за дверью старой детской. Хотела окликнуть ее, но сдержалась. Что это несла с собой Шарлотта? Издали ей показалось, что в руках она держала тарелку с сандвичами и стакан молока.

Заинтригованная, Лидия вошла в спальню дочери. На столике она увидела принесенный горничной поднос, вот только вся ветчина и хлеб с него пропали. Зачем Шарлотте понадобилось заказывать столько еды, а потом делать сандвичи, чтобы съесть их в заброшенной детской? Насколько знала Лидия, там не было ничего, кроме накрытой пыльными чехлами ненужной мебели. Неужели девочка дошла до такой степени нервного расстройства, что ей захотелось сбежать в уютный мирок своего детства?

Лидия решила непременно это выяснить. Конечно, ей было неловко вмешиваться в глубоко личный ритуал, который устроила для себя дочь, что бы за ним ни стояло, но она отмела эти мысли: «Я у себя дома, она — моя дочь, и я должна знать обо всем, что здесь происходит. К тому же в такой располагающей к сближению обстановке мне, возможно, будет легче высказать все необходимое». И она вышла из спальни Шарлотты, направившись по коридору в детскую.

Шарлотты там не оказалось.

Лидия огляделась. Здесь стояла старая качающаяся лошадка, уши которой двумя островерхими треугольниками торчали под покрывалом. Через открытую дверь в стене виднелась классная комната со все еще развешанными картами и детскими рисунками на доске. За другой дверью располагалась спальня для младенца, где была лишь накрытая старыми простынями кроватка с решеткой. «Понадобится ли нам все это еще раз? — гадала Лидия. — Будут ли здесь суетиться нянечки, меняя пеленки? Будет ли в гардеробе висеть одежда крохотных размеров? Появится ли армия оловянных солдатиков и тетрадки, заполненные робким почерком ребенка и неизбежными кляксами?

Да, но где же Шарлотта?»

Дверь стенного шкафа оказалась приоткрыта. И тут до Лидии дошло. Ну конечно! Убежище Шарлотты! Крохотная комнатушка, о которой, как она думала, больше никто не знал, куда она пряталась, боясь наказания. Она обставила там все на свой вкус различными мелочами из дома, и всем приходилось делать вид, будто никто не замечает их пропажи. Это была одна из немногих поблажек, которые Лидия сознательно сделала для дочери, поскольку сама порой нуждалась в укромном уголке — для нее им стала цветочная комната. Марии было строго запрещено «обнаруживать» убежище, потому что Лидия понимала, как важно для человека иметь свое личное пространство даже в собственном доме.

Значит, Шарлотта все еще пользовалась той комнаткой! Лидия подошла ближе. Ей все меньше хотелось нарушать уединение дочери, но искушение оказалось слишком велико. Лишь в самый последний момент она решила: «Нет, надо оставить ее в покое».

И вдруг услышала звук голоса.

Шарлотта стала разговаривать сама с собой?

Лидия напрягла слух.

Разговаривать сама с собой по-русски?

А потом заговорил мужчина, отвечавший на вопрос тоже по-русски, — и этот низкий голос прозвучал для Лидии, как внезапное нежное прикосновение, от которого все ее тело буквально содрогнулось от сексуального возбуждения.

Это Максим.

Лидии показалось, что она сейчас лишится чувств. Максим! На расстоянии буквально двух шагов! Максим, спрятанный в недрах Уолден-Холла, пока полиция рыщет в его поисках по всему графству! Спрятанный Шарлоттой.

«Только не закричи!»

Она приложила ладонь ко рту и прикусила палец, содрогаясь всем телом.

«Нужно уходить отсюда. Я не способна мыслить ясно. Я не знаю, что делать».

Голова раскалывалась от нового приступа боли. «Надо срочно принять дозу лауданума», — подумала она и несколько успокоилась. Она перестала дрожать и тихо вышла из детской.

По коридору и вниз по лестнице к своей спальне она почти бежала. Лауданум хранился в ящике трюмо. Лидия открыла пузырек. Ложка так тряслась в руке, что пришлось отпить глоток прямо из горлышка. И уже через минуту ею стала овладевать апатия. Она убрала пузырек с ложкой в ящик и задвинула его. Вместе с апатией пришло умиротворение и даже некое довольство собой, нервное напряжение окончательно спало. Голова уже болела не так сильно. Теперь на какое-то время все потеряет значение. Она подошла к гардеробу, открыла его и долго стояла, разглядывая ряды платьев, совершенно неспособная выбрать какое-то из них к обеду.

Максим метался в крошечной комнатке, как тигр в клетке. Три шага туда, три — обратно, пригибая голову, чтобы не удариться о потолок. Шарлотта говорила:

— Дверь комнаты Алекса всегда заперта. Двое вооруженных телохранителей находятся при нем внутри, третий дежурит снаружи. И те, кто внутри, не откроют засов, если их коллега в коридоре не скажет, что все чисто.

— Один снаружи, двое внутри, — повторил Максим, почесал в затылке и выругался по-русски. «Сложности, сплошные сложности, — думал он. — Казалось бы, вот он я — проник в дом, имею здесь сообщницу, а задача от этого нисколько не упрощается. Почему мне не везет так, как тем парням в Сараево? Зачем я сам оказался как бы членом этой семьи?» Но, посмотрев на Шарлотту, понял, что нисколько не сожалеет об этом.

— В чем дело? — спросила она, перехватив его взгляд.

— Ни в чем. Просто знай: как бы все ни обернулось, я очень рад, что обрел тебя.

— Я тоже. Но что ты собираешься делать с Алексом?

— Ты сможешь начертить план дома?

Шарлотта скривила недовольную гримасу.

— Могу попытаться.

— Ты же должна хорошо его знать, проведя здесь почти всю жизнь.

— Верно. Например, эту часть особняка я знаю отлично, но есть места, куда я вообще ни разу не заглядывала. В спальню дворецкого, в комнату экономки, в подвалы, в помещение над кухней, где хранят муку и прочие припасы…

— Сделай что сможешь. Мне нужна отдельная схема каждого этажа.

Среди своих детских сокровищ Шарлотта нашла лист бумаги, карандаш и присела у низенького столика.

Максим съел еще один сандвич и запил его остатками молока. Шарлотте потребовалось время, чтобы принести еду, потому что в коридоре долго возились с уборкой горничные. Он ел и наблюдал, как она рисует, постоянно хмурясь и покусывая кончик карандаша. А потом заметил:

— Это только кажется легким делом, пока сам не попробуешь.

Порывшись в пенале, она разыскала ластик и теперь часто им пользовалась. А Максиму бросилась в глаза ее способность проводить совершенно четкие прямые линии, не прибегая к линейке. Вид рисующей дочери тронул его до глубины души. Она, должно быть, провела в классе несколько лет, рисуя сначала домики, потом маму и «папу», позже — карту Европы, листья английских деревьев, пейзажи зимнего парка… Счастливчик Уолден видел ее такой много раз.

— А почему ты сменила одежду? — спросил Максим.

— О, так уж у нас заведено. Мы все время переодеваемся. Практически для каждого часа существует специальная одежда. К ужину можно оголить плечи, но не дай Бог выйти так к ленчу. Опять-таки, к ужину полагается корсет, а пить чай можно и без него. На улицу нельзя показаться в домашнем платье. Шерстяные чулки годятся для библиотеки, но не для утренней гостиной. Ты себе представить не можешь, сколько таких правил мне пришлось заучить!

Максим только кивнул. Для него все это служило лишним подтверждением разложения правящего класса в современном обществе.

Но тут она подала ему свои чертежи, и Максиму снова пришлось сосредоточиться. Он внимательно их изучил и резко спросил:

— Где у вас хранится оружие?

Шарлотта слегка дотронулась до его руки.

— Не надо вести себя как на допросе. Я ведь на твоей стороне, помнишь об этом?

И внезапно снова показалось, что из них двоих старше — она.

— Прости, — виновато улыбнулся он. — Меня иногда заносит.

— Оружие, естественно, хранят в оружейной комнате, — ткнула она пальцем в схему. — Так у тебя действительно был роман с моей мамой?

— Да.

— Мне все еще трудно поверить, что она когда-то могла делать нечто подобное.

— О, Лидия тогда была полна необузданных страстей. Они наверняка переполняют ее и сейчас, но только ей приходится это тщательно скрывать.

— Ты в самом деле так считаешь?

— Я просто в этом уверен.

— Надо же! Все, ну, абсолютно все оказывается совсем не таким, как я себе воображала!

— Это признак взросления.

Она задумалась.

— Как же мне, интересно, теперь к тебе обращаться?

— А в чем проблема?

— Просто… Непривычно пока называть тебя отцом.

— Так зови по-прежнему Максимом. Тебе понадобится еще немало времени, чтобы свыкнуться с мыслью, что я — твой папа.

— А у меня оно будет? Время на это?

Ее юное лицо стало таким мрачным, что теперь уже он взял ее за руку.

— Будет, конечно. Почему нет?

— Что ты собираешься делать, добравшись до Алекса?

Ему пришлось отвести глаза, чтобы она не прочитала в них чувство вины, которое ему трудно было скрыть.

— Все, конечно, зависит от того, как и когда я смогу его похитить. Но скорее всего буду держать связанным прямо здесь. А тебе придется приносить нам еду и отправить закодированную телеграмму моим друзьям в Женеве с сообщением, что произошло. А потом, когда новость разнесется по свету и окажет желаемый эффект, мы отпустим Орлова.

— А дальше?

— Дальше? Они, конечно, будут искать меня в Лондоне, и мне придется уехать на север. Там тоже есть большие города — Бирмингем, Манчестер, Гулль, — где я смогу легко затеряться. А через несколько недель я попытаюсь добраться до Швейцарии, чтобы потом попасть в Петербург. Именно там мое место, потому что в России начнется революция.

— Значит, я тебя больше никогда не увижу?

«Ты едва ли этого захочешь», — грустно подумал он, но вслух произнес:

— Почему же? Я еще смогу приехать в Англию, а ты — посетить Петербург. Или мы можем назначить встречу, например, в Париже. Кто знает? Если и существует такая штука, как судьба, то, насколько я могу судить, ей угодно, чтобы мы были вместе.

«Как бы мне хотелось самому в это верить, — думал он. — Как бы хотелось!»

— Ты прав, — сказала она, но с таким траурным выражением, что он понял: она тоже ему не верит.

Шарлотта поднялась с пола.

— А теперь я принесу тебе воды, чтобы ты смог помыться.

— Не тревожься понапрасну. Мне доводилось бывать и грязнее, чем сейчас. Это не так важно.

— Но важно для меня. От тебя просто смердит. Я вернусь через пару минут.

И с этими словами Шарлотта вышла.

Уолден никогда в жизни не чувствовал себя за обедом столь отвратительно. Лидия находилась в полной прострации. Шарлотта в споры не вступала, но нервничала сверх всякой меры, роняя вилки и опрокинув на скатерть содержимое своего бокала. Даже Томсон как-то притих. Только сэр Артур Лэнгли пытался оживить застолье, но не получал поддержки. Сам Уолден был поглощен своими мыслями, мучительно пытаясь понять, каким образом Максиму стало известно, что Алекс находится в Уолден-Холле. Его сводило с ума малоприятное подозрение о причастности к этому Лидии. В конце концов, именно Лидия навела Максима на «Савой» и призналась, что «смутно помнила» его по Петербургу. А не могло ли случиться, что преступник каким-то образом подцепил ее на крючок? Она все это лето вела себя довольно странно, выглядела какой-то потерянной. И теперь, когда он впервые за девятнадцать лет сумел взглянуть на жену как бы со стороны, ему пришлось признаться себе, что и в их интимной жизни она проявляла излишнюю сдержанность. Конечно, даме из высшего общества надлежало вести себя именно так, но в то же время он прекрасно знал, что все это лишь светские условности, а на самом деле женщины подвержены тем же любовным безумствам и вожделениям, которые считаются прерогативой исключительно мужского пола. Неужели Лидия до сих пор пылала страстью к кому-то другому, к человеку из своего давнего прошлого? Это объяснило бы многое из того, что еще совсем недавно, как казалось, не нуждалось в объяснениях. Уолден в полной мере ощутил, до чего же это страшно — всмотреться в женщину, бывшую спутницей всей твоей жизни, и вдруг увидеть перед собой совершенную незнакомку.

После обеда сэр Артур вернулся в «Октагон», где устроил подобие штаба. Уолден и Томсон, надев цилиндры, вышли с сигарами на террасу. Как всегда, парк выглядел великолепно в лучах летнего солнца. Из дальней гостиной до них донеслись первые аккорды фортепианного концерта Чайковского — играла Лидия. Уолден погрустнел еще больше. Но звуки музыки вскоре заглушил треск мотоцикла очередного вестового, доставившего сообщение о ходе операции сэру Артуру. До сих пор особо важных новостей не поступало.

Лакей подал им кофе и удалился. Только потом Томсон сказал:

— Мне не хотелось начинать этот разговор в присутствии леди Уолден, но я имею основания полагать, что нам стала известна личность предателя.

Уолден внутренне сжался.

— Прошлым вечером я допросил Бриджет Каллахан — квартирную хозяйку с Корк-стрит, — продолжал Томсон. — Признаюсь, никакой ценной информации от нее мне получить не удалось. Тем не менее я поручил своим людям произвести у нее тщательный обыск. И нынешним утром они продемонстрировали мне свою находку.

С этими словами он достал из кармана разорванный пополам конверт и подал обе его части Уолдену.

Того поверг в шок один только вид герба Уолден-Холла.

— Вы узнаете почерк? — спросил Томсон.

Уолден перевернул обрывки другой стороной. На месте адреса значилось:

— О мой Бог! Только не Шарлотта! — Он готов был разрыдаться.

Томсон хранил молчание.

— Это она привела его сюда, — сказал Уолден. — Моя собственная дочь.

Он уставился на конверт с одним желанием: чтобы тот исчез и никогда не существовал. Но почерк узнавался безошибочно. Он очень походил на его собственный, но в молодости.

— Обратите внимание на штемпель, — сказал Томсон. — Она отправила письмо вскоре по прибытии сюда. Его обработали в местном почтовом отделении.

— Как такое могло случиться? — недоумевал Уолден.

Томсон ничего на это не ответил.

— Максим и был тем мужчиной в твидовой кепке, — догадался Уолден. — Теперь все сходится.

Ему сделалось невыносимо тоскливо. Он был в таком горе, словно только что умер близкий ему человек. Он смотрел на парк, но другими глазами: эти деревья, посаженные отцом пятьдесят лет назад, эта лужайка, за которой ухаживали несколько сотен лет, — все показалось никчемным и никому не нужным. Тихо, как бы размышляя про себя, Уолден сказал:

— Ты борешься за свою страну, а тебе всаживают нож в спину всякие там социалисты и революционеры. Ты отстаиваешь интересы своего класса, но тебе мешают либералы. Ты делаешь все для семьи, но даже здесь тебя подстерегает предательство. Шарлотта! Но почему именно она? Почему?

Он задохнулся, словно ему не хватало воздуха.

— Что за проклятая жизнь, Томсон! Что за проклятая жизнь!

— Мне необходимо побеседовать с ней, — сказал Томсон.

— Мне тоже, — поднялся Уолден. Посмотрел на свою потухшую сигару и отшвырнул ее в сторону. — Пойдемте в дом.

В вестибюле Уолден остановил проходившую мимо горничную.

— Не скажете ли, любезная, где сейчас леди Шарлотта?

— Думаю, у себя в спальне. Пойти и проверить?

— Да. Передайте, что мне необходимо увидеться с ней в ее комнате немедленно.

— Слушаюсь, милорд.

Томсон и Уолден остались ждать в холле. Уолден огляделся — мраморные полы, резная балюстрада лестницы, лепной потолок, безупречно выдержанные пропорции: все это теперь совершенно обесценилось для него. Мимо молча и потупив глаза проскользнул лакей. Вошел мотоциклист, направившись прямиком в «Октагон». Притчард ненадолго появился в холле, чтобы забрать со столика корреспонденцию и доставить на почту, как, вероятно, сделал и в тот день, когда Шарлотта отправила свое предательское письмо Максиму. Горничная вернулась.

— Леди Шарлотта готова принять вас, милорд.

Уолден и Томсон поднялись наверх.

Спальня Шарлотты с окнами, выходившими в парк, располагалась на третьем этаже в центре дома. Комната была залита светом и обставлена самой современной мебелью с нарядной обивкой. «Давненько я сюда не заглядывал», — машинально подумал Уолден.

— У тебя очень злой вид, папа, — сразу заметила Шарлотта.

— Поверь, у меня есть на то серьезная причина, — сказал Уолден. — Мистер Томсон только что сообщил мне ужаснувшую меня новость.

Шарлотта нахмурилась.

— Леди Шарлотта, где Максим? — спросил Томсон без околичностей.

— Откуда мне это знать? — невозмутимо ответила Шарлотта, но заметно побледнела.

— Только не делай, черт возьми, вид, что тебя это не касается! — рявкнул Уолден.

— Как ты смеешь повышать на меня голос!

— Прошу прощения.

— Вероятно, вам лучше довериться мне, милорд, — вмешался Томсон.

— Что ж, пусть будет так. — И Уолден сел у окна, подумав: «Мне же пришлось еще и извиняться!»

К его дочери обратился Томсон:

— Леди Шарлотта! Я — полицейский и располагаю доказательствами вашей причастности к заговору с целью убийства. Поверьте, как и для вашего отца, главной заботой для меня теперь становится не допустить, чтобы это зашло еще дальше, то есть сделать все от нас зависящее, чтобы вы не отправились в тюрьму на весьма длительный срок.

Уолден вытаращил на Томсона глаза. В тюрьму? Он, конечно же, просто пугает ее… Но нет, тут же осознал граф, буквально парализованный страхом. По сути, он прав — Шарлотта преступила закон…

— Нам, возможно, удастся скрыть вашу причастность к этому делу, — продолжал Томсон, — но лишь при условии, что мы сумеем предотвратить убийство. Если же преступник добьется своего, мне не останется ничего другого, как привлечь вас к суду, и обвинением для вас тогда будет соучастие в убийстве. Теоретически вам может грозить смертная казнь через повешение.

— Нет! — Возглас вырвался у Уолдена помимо воли.

— Именно так, — тихо подтвердил Томсон.

Уолден спрятал лицо в ладони.

— Вы должны спасти себя от столь печальной участи, — сказал Томсон, — как и пощадить чувства родителей. Ваша обязанность сейчас — сделать все от вас зависящее, чтобы мы нашли Максима и спасли жизнь князю Орлову.

«Этого просто не может быть, — в отчаянии думал Уолден. — Я, видимо, просто схожу с ума. Мою дочь нельзя повесить. Но если Алекса убьют, Шарлотта станет одной из его убийц. Нет, суда над ней допустить невозможно. Кто у нас сейчас министр внутренних дел? Маккенна. — Уолден был с ним едва знаком. — Тогда должен вмешаться сам Асквит и предотвратить… Вот только захочет ли премьер-министр помочь?»

— Скажите, когда вы видели Максима в последний раз? — приступил Томсон к допросу.

Уолден смотрел на Шарлотту в ожидании ее реакции. Она стояла позади кресла, вцепившись обеими руками в спинку так, что побелели костяшки пальцев, но лицо оставалось спокойным.

— Мне нечего вам сказать, — ответила она после паузы.

Уолден громко застонал. «Зачем она продолжает упрямиться, после того как ее полностью изобличили? Что творится у нее в голове? Она кажется сейчас такой чужой. Когда же я успел потерять ее?»

— Вам известно, где сейчас находится Максим? — задал новый вопрос Томсон.

Шарлотта молчала.

— Вы предупредили его о принятых нами здесь мерах безопасности?

Ничто не отразилось на ее лице.

— Чем он вооружен?

Молчание.

— Отказ отвечать на мои вопросы только усугубляет вашу вину. Хотя бы это вам понятно?

Уолден сразу уловил перемену в тоне Томсона и вскинул на него взгляд. Теперь полицейский был разгневан всерьез.

— Позвольте мне вам кое-что растолковать, — сказал он. — Вы, вероятно, рассчитываете, что отец сумеет оградить вас от правосудия. Не исключено, что и сам он питает подобную иллюзию. Но если Орлов погибнет, клянусь, я лично прослежу, чтобы вы предстали перед судом за убийство. Подумайте об этом хорошенько!

И Томсон вышел из комнаты.

Его уход только расстроил Шарлотту. При постороннем ей с большим трудом, но удавалось держать себя в руках. Оставшись наедине с отцом, она чувствовала, что опасность сорваться многократно возросла.

— Я спасу тебя, если смогу, — печально произнес он.

Шарлотта сглотнула комок в горле и отвернулась. «Уж лучше бы он дал волю ярости, — думала она. — С этим бы я как-нибудь справилась».

Он тоже смотрел в окно, когда обратился к ней снова.

— Видишь ли, я чувствую себя в ответе за все, — с болью проговорил он. — Твоя мама была моим выбором, я стал твоим отцом и воспитывал тебя. А потому ты — целиком мое творение, что бы сейчас ни совершила. Но для меня непостижимо, как такое могло произойти. Действительно непостижимо. Быть может, ты мне все объяснишь?

— Я попытаюсь, — сказала Шарлотта.

Ей очень хотелось, чтобы он все понял, и она была уверена, что сумеет с ним объясниться, если только подберет нужные слова.

— Я не хочу, чтобы ты добился успеха, втягивая Россию в войну. Потому что в таком случае миллионы ни в чем не повинных русских людей будут бессмысленно убиты или искалечены.

Он казался искренне удивленным.

— Так вот в чем все дело? — спросил он. — Неужели только из-за этого ты сотворила столько ужасных глупостей? И это та цель, которую поставил перед собой Максим?

«Вероятно, он все-таки меня поймет», — подумала Шарлотта, несколько приободренная.

— Да, — кивнула она и с энтузиазмом продолжила: — Кроме того, Максим стремится к тому, чтобы в России началась революция, а даже ты, вероятно, согласишься, что она необходима. И, как он считает, она разразится, стоит народным массам узнать, что Алекс в Лондоне пытается отправить их воевать.

— Неужели ты полагаешь, что я хочу войны? — спросил он, не веря своим ушам. — Неужели думаешь, будто я стремлюсь развязать войну? Что она принесет мне лично хоть какую-то выгоду?

— Разумеется, нет. Но ты допустишь ее под давлением обстоятельств.

— Под давлением обстоятельств ее допустят все, даже твой Максим, который, как ты сама только что сказала, хочет революции в России. И если война неизбежна, то мы должны в ней победить. Разве и в этом для тебя заключено зло? — Он говорил теперь почти умоляюще.

Она все еще отчаянно пыталась все ему разъяснить.

— Не знаю, зло это или нет, но убеждена, что сама по себе война — источник неисчислимых несчастий. Русские крестьяне ничего не знают о мировой политике, да она их и не касается. Но их будут убивать, рвать их тела на части снарядами только потому, что вы с Алексом смогли договориться!

В ее глазах стояли слезы.

— Неужели ты не видишь, насколько это неправильно, папа?

— Но взгляни на это с точки зрения Великобритании, которая, между прочим, должна совпадать с твоей личной. Представь себе, что на фронт офицерами отправляются Фредди Чалфонт, Питер и Джонатан, а под их началом солдатами пойдут твой конюх Дэниел, его подручный Питер, наш сапожник Джимми, лакей Чарлз и Питер Доукинз с домашней фермы? Разве тебе не захочется, чтобы им оказали помощь? Разве в таком случае ты не будешь рада, что вся российская нация встала на их сторону?

— Конечно, буду, но только если русские люди пойдут на это по своему выбору. Но ведь так не получится, верно, папа? Выбор за них сделаете вы с Алексом. Вы должны работать не покладая рук, чтобы предотвратить войну, а не победить в ней.

— Если Германия нападет на Францию, мы обязаны будем вступиться за союзников. А для Великобритании господство Германии в Европе обернется настоящей катастрофой.

— Разве может случиться катастрофа, сравнимая по масштабам с самой войной?

— Так что же, нам теперь вообще никогда не воевать?

— Только если на нас нападут.

— Если мы не начнем сражаться с немцами на территории Франции, совсем скоро нам придется вступить с ними в битву здесь.

— Ты в этом уверен?

— Такое развитие событий весьма вероятно.

— Вот только когда это произойдет, нам и следует браться за оружие.

— Послушай меня. В пределы этой страны никто не вторгался уже восемьсот пятьдесят лет. А почему? Потому что мы шли воевать с другими народами на их земле, не допуская никого на свою. И именно это позволило вам, леди Шарлотта Уолден, родиться и вырасти посреди мира и процветания.

— Так сколько же раз нам пришлось воевать, чтобы предотвратить другую войну? И если бы мы не лезли с оружием в руках на чужие земли, стали бы там воевать вообще?

— Ответа на этот вопрос не знает никто, — сказал он устало. — Теперь я жалею, что мы мало занимались с тобой историей. Нам следовало больше разговаривать на подобные темы. Будь у меня сын, я бы непременно это делал. Но Бог ты мой! Я и вообразить себе не мог, что международной политикой заинтересуется моя дочь. И теперь мне приходится расплачиваться за ошибку. И какой ценой! В одном могу заверить тебя, Шарлотта: сумма человеческих страданий не сводится к той прямолинейной арифметике, которую преподает тебе Максим. Почему ты не веришь мне? Я лишился твоего доверия?

— Да.

— Но Максим хочет убить твоего кузена. Тебе и это безразлично?

— Алекса он собирается всего лишь похитить, а не убить.

Уолден покачал головой.

— Он уже дважды покушался на жизнь Алекса, а один раз чуть не убил меня. На его совести много загубленных жизней в России. Он не похититель, Шарлотта. Он — убийца.

— Не верю ни одному твоему слову.

— Но почему же? — опять спросил он, стараясь не терять терпения.

— Ты сказал мне правду о суфражизме? От тебя я узнала о горькой судьбе Энни? Или это ты просветил меня, что в так называемой демократической Великобритании большинство людей до сих пор лишены права голоса? Ты объяснил мне, в чем суть интимных половых сношений?

— Нет, я ничего этого тебе не объяснил.

К своему ужасу, Шарлотта увидела, что его щеки мокры от слез.

— Ты права. Скорее всего как отец я наделал слишком много ошибок. Просто не сумел предвидеть, насколько быстро все в мире изменится. Я, например, совершенно не представлял, какую роль в обществе к тысяча девятьсот четырнадцатому году будут играть женщины. Теперь я сам кажусь себе совершеннейшим неудачником. Но прошу поверить мне в главном: что бы я ни делал, диктовалось только любовью к тебе. Я и сейчас люблю тебя больше жизни. И плакать меня заставили не твои радикальные политические взгляды, а твое предательство, пойми. Я готов землю грызть, чтобы спасти тебя от суда, даже если вы сумеете убить беднягу Алекса, потому что ты моя дочь, то есть самый главный человек на всем свете. Ради тебя пусть идут к дьяволу и правосудие, и моя репутация, и сама Англия! Я готов ради тебя на любое преступление, и совершу его, не колеблясь ни секунды. Ты для меня превыше принципов и политики, ты — превыше всего. Вот что такое настоящие семейные узы. И потому мне так больно, что ради меня ты не сделала бы ничего подобного, верно?

Как бы ей хотелось сказать ему сейчас «нет»!

— Пусть я тысячу раз не прав, но разве ты не можешь быть верна мне просто потому, что я твой отец?

«Но ты мне даже не отец», — подумала она потупившись, не в силах смотреть ему в глаза.

С минуту они оба молчали. Потом Уолден утер слезы, поднялся и пошел к двери. Вынул ключ из замочной скважины, и она услышала, как он повернулся в замке, но уже снаружи. Ее заперли.

Она бросилась на кровать и разрыдалась.

Это был еще один совершенно провальный званый ужин, которые Лидия устраивала два вечера подряд. Теперь она вообще оказалась единственной женщиной за столом. Сэр Артур, такой веселый за обедом, выглядел мрачнее тучи, поскольку вся его крупномасштабная операция с целью поймать Максима закончилась ничем. Шарлотта и Алекс сидели под замком в своих спальнях. Бэзил Томсон и Стивен соблюдали в отношении друг друга холодную учтивость, но и только, потому что Томсон установил связь между Шарлоттой и Максимом, пригрозив отправить дочь Уолдена за решетку. Одним из гостей стал Уинстон Черчилль. Он привез текст договора, и они с Алексом подписали его, но никто не спешил праздновать дипломатический успех, понимая, что, если Алекса убьют, царь откажется ратифицировать соглашение. Черчилль заявил, что необходимо как можно скорее отправить князя домой. В ответ Томсон пообещал разработать безопасный маршрут и организовать массированную охрану с тем, чтобы Алекс мог двинуться в путь уже завтра. После ужина за неимением развлечений все рано отправились спать.

Но Лидия знала, что ей заснуть не удастся. Ни одна проблема не была решена. Всю вторую половину дня она провела словно в полудреме под воздействием лауданума, помогавшего ненадолго забыть, что Максим находится прямо здесь, в ее доме. Завтра утром Алекс уедет. Только бы удалось уберечь его от опасности в остававшиеся до отъезда несколько часов! Она размышляла, нет ли у нее способа уговорить Максима выждать всего лишь день? Можно ведь пойти к нему и солгать, что у него будет отличная возможность расправиться с князем завтра вечером. Но нет, его так просто не проведешь. Этот план никуда не годился. Однако стоило в голове зародиться мысли о свидании с Максимом, как она больше уже ни о чем не способна была думать. Выйти из этой комнаты, рисовало ей воображение, миновать коридор, подняться по лестнице, пройти еще одним коридором, сквозь детскую — в двери стенного шкафа, а там…

Она зажмурилась и натянула простыню поверх лица. Все так опасно! Лучше вообще ничего не делать, а лежать неподвижно, как в параличе. Оставить в покое Шарлотту, оставить в покое Максима, забыть об Алексе, забыть о Черчилле…

Но ее мучила неизвестность: что произойдет дальше? Шарлотта может пойти к Стивену и заявить: «Ты мне не отец!» Стивен может убить Максима. Максим может убить Алекса. Шарлотта может пойти под суд как убийца. «Максим может прийти сюда, в мою спальню, и поцеловать меня».

Нервы у нее снова разыгрались не на шутку, вновь начала подкрадываться головная боль. Да еще и ночь выдалась душная. Действие лауданума ощущалось уже слабо, но за ужином Лидия выпила столько вина, что по-прежнему была одурманена. По необъяснимой причине ее кожа обрела какую-то сверхчувствительность, и стоило ей пошевелиться, как даже тончайший шелк ночной рубашки, казалось, царапал грудь. Она чувствовала себя неуютно и душевно, и физически. «Хоть бы Стивен пришел ко мне сегодня, — подумала она с тоской, но тут же поняла: — Нет, мне этого не выдержать».

Присутствие в доме Максима даже сквозь закрытые веки слепило ее ярчайшим сиянием, не давая заснуть. Она откинула простынку, поднялась с кровати и подошла к окну. Открыла его пошире, но ветерок снаружи едва ли был прохладнее воздуха в спальне. Перегнувшись через подоконник и выглянув во двор, она увидела два фонаря, освещавшие портик при входе и полицейского, вышагивавшего вдоль фасада, чуть слышно похрустывая башмаками по гравию.

Чем сейчас занят Максим? Мастерит новую бомбу? Заряжает пистолет? Точит нож? Или мирно спит, дожидаясь нужного момента? А может, бродит по дому, пытаясь найти способ усыпить бдительность охраны Алекса?

«Я ничего не могу сделать, — подумала она опять. — Ровным счетом ничего».

Она взялась за оставленную книгу. «Уэссекские стихотворения» Гарди. «Почему мне попалась под руку именно она?» И странным образом том открылся на той же странице, что и утром. Лидия включила ночник и снова перечитала поэтические строки.

Девушка солгала перед алтарем, предала свою душу адскому пламени, но сделала это во благо, чтобы скрасить последние дни прекрасного, но нелюбимого человека. Поставленная перед выбором, она пожертвовала собой. «И есть ли гуманность в этом мире, — вопрошал поэт, — если он заставляет нас принимать подобные решения? Принуждает решать задачи, не имеющие верного ответа как такового?»

«Как это тонко подмечено! — поразилась Лидия. — Если сама жизнь так устроена, то кто из нас способен совершать только правильные и разумные поступки?»

Голова теперь просто раскалывалась от боли. Она выдвинула ящичек и приложилась к склянке с лауданумом. Потом еще раз.

И направилась в сторону заброшенной детской.

Глава 15

Определенно что-то пошло не так. Максим не видел Шарлотту с полудня, когда она принесла ему таз, кувшин с водой, полотенце и кусок мыла. Скорее всего у нее возникли проблемы, не позволявшие навещать его, — ее могли заставить уехать или же она поняла, что за ней скрытно следят. Ясно только одно: его она не выдала.

Впрочем, в ее помощи он больше и не нуждался.

Он знал, где скрывался Орлов и где взять оружие. Сам он не мог проникнуть в спальню князя, поскольку того слишком надежно охраняли. Значит, придется заставить Орлова покинуть убежище. И Максим уже придумал, как это сделать.

За воду и мыло он взялся не сразу, потому что, во-первых, крошечная комнатушка не позволяла ему даже вытянуться во весь рост, чтобы как следует помыться, и, во-вторых, ему вообще какое-то время было не до наведения чистоты. Но теперь от духоты он буквально пропитался потом, а перед выполнением миссии хотелось ощущения свежести. И потому он перенес умывальные принадлежности в детскую.

Это было странное ощущение — стоять посреди комнаты, где Шарлотта провела столько часов своего детства. Но ему пришлось усилием воли заставить себя не думать об этом. Не самое подходящее время для сантиментов. Он полностью разделся и помылся при свете свечи. Все его существо наполнилось волнующим предвкушением и ожиданием, и, казалось, сама кожа излучает сияние. «Сегодня победа будет за мной, — подумал он яростно. — И не важно, скольких мне придется при этом убить». Максим энергично растерся полотенцем. Его движения были резки, а где-то в гортани возникло ощущение, от которого захотелось орать. «Должно быть, именно это заставляет воинов издавать перед схваткой боевой клич», — заключил он. Бросив взгляд вниз, он обнаружил зарождавшуюся эрекцию.

А затем услышал голос Лидии:

— Надо же! Ты отрастил бороду.

Он порывисто повернулся и ошарашенно уставился в темноту.

Она шагнула к нему и попала в круг света, отбрасываемого свечой. Ее светлые волосы не были заколоты и ниспадали на плечи. На ней была белая длинная ночная рубашка с вышитым лифом и приподнятой талией. Руки обнажены и бледны. На устах играла улыбка.

Они стояли неподвижно, глядя друг на друга. Несколько раз она готова была что-то сказать, но слова не шли. Максим же ощутил, как кровь прилила к его чреслам. «Как давно… Как же давно, — подумал он, — не стоял я обнаженный перед женщиной!»

Лидия подалась вперед, но магия момента ничуть не нарушилась. Она подошла и опустилась перед ним на колени. Закрыла глаза и прижалась к его телу. И когда Максим посмотрел на ее незрячее сейчас лицо, пламя свечи отразилось от слез у нее на щеках.

Лидии снова было восемнадцать, а ее тело сделалось молодым, сильным, неутомимым. Только что закончилась просто обставленная свадьба, после чего они с мужем уединились в небольшом домике, снятом в деревне. За окном в саду беззвучно шел снег. Они занимались любовью при свечах. Она покрывала его тело поцелуями, а он все твердил: «Я всегда любил тебя, все эти долгие годы». Хотя они вроде бы впервые встретились лишь несколько недель назад. Борода щекотала ей грудь, а она даже не помнила, что он отрастил бороду. Она смотрела на его руки, ласкавшие ее повсюду, находившие самые потаенные места, и говорила: «Это ты! Это ведь ты со мной, правда, Максим? Максим!» Словно мог существовать другой мужчина, который делал бы то же самое, доставляя ей это долгое и постепенно нараставшее наслаждение. Длинными ногтями она расцарапала ему плечи, дождалась, пока выступила кровь, и, подавшись вперед, стала жадно слизывать ее.

«Ты как животное», — сказал он.

И они прикасались друг к другу не переставая и с нетерпением и были подобны на самом деле не животным, а двум детям, оказавшимся в одиночестве посреди лавки кондитера, переходя от одного соблазна к другому, разглядывая, ощупывая, пробуя на вкус и не веря, что им так сказочно повезло.

Она сказала: «Я так счастлива, что нам удалось сбежать от всех». Но эта фраза почему-то навеяла на него печаль, и тогда она попросила: «Вставь мне туда палец».

И печаль мгновенно пропала, сменившись на его лице гримасой похоти, а она вдруг заметила, что плачет, но только не могла взять в толк почему. Внезапно до нее дошло, что это всего лишь сон, и мысль о пробуждении навеяла ужас.

«Давай теперь сделаем все очень быстро».

Они кончили вместе, и тогда она смогла сквозь слезы улыбнуться ему со словами: «Мы так подходим друг другу».

Они действительно двигались синхронно, словно пара танцоров или две порхающие в любовной игре бабочки, и она сказала:

«Как же мне хорошо! Боже милостивый, как же хорошо! А я-то думала, что со мной этого уже никогда больше не произойдет».

И ее дыхание превратилось в сплошные всхлипывания. Он спрятал лицо у нее на плече, но она взяла его обеими руками и отстранила от себя, чтобы видеть. Теперь она поняла, что это вовсе не сон. Что все происходит наяву. Между гортанью и позвоночником словно туго натянулась струна, и каждый раз, когда она вибрировала, все ее тело начинало петь песню, состоявшую из одной ноты — ноты наслаждения, звучавшей все громче и громче.

«Смотри на меня!» — велела она, уже теряя контроль над собой.

«Я смотрю», — отвечал он, и нота становилась более звучной.

«Я порочна! — выкрикнула она, подхваченная новой волной оргазма. — Смотри же, насколько я порочна!»

А ее тело уже билось в конвульсиях. Струна натягивалась все туже и туже. Пронзавшее ее наслаждение становилось острее, пока она не поняла, что сейчас лишится рассудка. Но в этот момент на самой высокой ноте ее песнь оборвалась, струна лопнула, а она обмякла, потеряв сознание.

Максим осторожно уложил ее на пол. При свете свечи ее лицо выглядело умиротворенным, напряжение ушло. У нее был вид человека, умершего счастливым. Она побледнела, но дышала ровно. Максим понимал, что Лидия все это время находилась в полусне, вероятно, под воздействием наркотика, но ему было все равно. Он чувствовал себя утомленным, слабым, беспомощным, благодарным и бесконечно влюбленным. «Мы могли бы все начать сначала, — подумал он. — Она — свободная женщина, ей ничего не стоит бросить мужа и поселиться со мной в той же Швейцарии, а потом туда приехала бы и Шарлотта…

Нет, — поспешил оборвать Максим свои мысли. — Такое может привидеться только в опиумном сне». Он уже строил подобные планы девятнадцать лет назад в Петербурге, но оказался бессилен против воли власть имущих. «В реальной жизни это просто неосуществимо, — подумал он. — Они снова вмешаются и все разрушат.

Они никогда не согласятся, чтобы она стала моей.

Мне остается одно — месть».

Он встал и поспешно оделся. Взял в руки свечу, в последний раз посмотрев на Лидию. Ее глаза оставались закрытыми. Ему очень хотелось снова прикоснуться к ней, поцеловать в податливые губы. Но настало время ожесточиться сердцем. Все! Больше этого не будет никогда. Максим отвернулся и вышел из двери.

Он бесшумно прошел по ковровой дорожке коридора и спустился по лестнице. В дверных проемах от его свечи возникали пугающе причудливые тени. «Этой ночью я могу погибнуть, но не раньше, чем убью Орлова и Уолдена, — думал он. — Я встретил свою дочь, я возлег со своей женой, и теперь мне остается только расправиться с врагами, чтобы со спокойной совестью покинуть этот мир».

На лестничной площадке второго этажа Максим случайно наступил на жесткий пол, и его башмак издал громкий стук. Он замер на месте и вслушался. Здесь ковровая дорожка обрывалась, обнажив мраморную плитку. Он некоторое время выжидал, но из дома не доносилось никаких звуков. Тогда он снял обувь и пошел дальше босиком — носков у него не было.

Свет оказался потушен повсюду. «Может ли случиться, что в такой тьме кто-то все равно бродит по дому? Вдруг один из гостей среди ночи проголодается и пожелает поживиться съестным из буфета на кухне? Не взбредет ли в голову дворецкому, что он услышал смутный шум и ему надо сделать обход? Не приспичит ли в туалет телохранителю Орлова?» Максим до предела обострил слух, готовый задуть свечу и спрятаться при любом постороннем шорохе.

Только благополучно спустившись в холл, Максим достал из кармана начерченные Шарлоттой схемы дома. Держа свечу как можно ближе к бумаге, первым делом внимательно вгляделся в план первого этажа, а потом повернул в коридор справа от лестницы.

Так, миновав библиотеку, он попал в оружейную комнату.

Мягко прикрыв за собой дверь, огляделся. И чуть не подпрыгнул от внезапного испуга, когда жуткая тень головы какого-то чудовища вдруг упала на него. Он дернулся, и свеча погасла. Уже в темноте Максим сообразил, что на него нагнало страха чучело головы тигра, закрепленное на стене. Он снова зажег свечу. Охотничьи трофеи украшали все четыре стены комнаты. Здесь были и лев, и олень, и даже носорог. В свое время Уолден от души пострелял зверье в Африке. Кроме того, в специальной стеклянной витрине хранилось чучело какой-то огромной рыбины.

Максим поставил свечу на стол. Ружья были установлены в ряд вдоль стены. Там были три пары обычных охотничьих двустволок, винтовка «винчестер» и нечто огромное, что Максим про себя сразу окрестил «слоновым ружьем». Впрочем, он не знал, из какого оружия стреляют в слонов, да и слона-то никогда в жизни живьем не видел. Ружья были закреплены цепочкой с навесным замком, пропущенной через предохранительные спусковые скобы и крепившейся с противоположной стороны к кронштейну, привинченному к деревянной полке.

Максим задумался, как поступить. Ружье ему было необходимо. Он решил сначала, что сможет взломать замок, если найдет крепкий рычаг вроде отвертки, но потом понял, что гораздо легче вывинтить шурупы крепежного кронштейна, а потом просто пропустить цепочку вместе с ним сквозь спусковые скобы.

Он снова сверился со схемой, начерченной Шарлоттой. Рядом с оружейной располагалась цветочная комната. Взяв свечу, он прошел через соединявшую их дверь. Это было тесное и прохладное помещение с мраморными полами и каменной раковиной умывальника. Внезапно послышались шаги. Максим задул свечу и присел на корточки. Звуки доносились снаружи с покрытой гравием дорожки во дворе — наверняка один из охранников. Блеснул свет фонаря, делавшийся все ярче, а шаги приближались. Замерли они прямо напротив двери, а фонарем посветили в окно. И при более ярком освещении Максим разглядел над раковиной полку с крючками, на которых висели инструменты: садовые ножницы, секатор, небольшая тяпка и нож. Сторож подергал ручку двери, за которой притаился Максим. Она оказалась заперта. Затем шаги удалились, и свет фонаря померк. Какое-то время Максим ожидал. Как поступит сторож? Весьма вероятно, что он заметил блеск свечи в цветочной, но теперь думал, должно быть, что в окне отразился его собственный фонарь. Да и у любого из обитателей дома могла найтись вполне объяснимая причина зайти в комнату. Но охранник мог принадлежать к тому типу людей, для которых лучше лишний раз проверить, и, значит, способен был поднять тревогу.

Оставив дверь между комнатами открытой, Максим через оружейную вернулся в библиотеку, не смея зажечь свечу и ощупью передвигаясь в полной темноте. Он сел на пол позади большого кожаного дивана и медленно досчитал до тысячи. Никто так и не появился. К счастью, полицейский все-таки не был паникером.

Максим зашел в оружейную и запалил свечу. Окна здесь закрывали плотные шторы, каких не было в цветочной комнате. Осторожно проникнув туда, он снял с крючка нож, вернулся, закрыв дверь, и склонился над полкой с ружьями. Острием ножа он принялся выкручивать шурупы, крепившие кронштейн к краю полки. Дерево оказалось старым и неподатливым, но постепенно шурупы вылезли из своих отверстий, и больше ничто не мешало завладеть одним из ружей.

В комнате он, кроме того, обнаружил три комода. В первом из них была установлена целая батарея бутылок с виски и бренди в окружении чистых бокалов. Второй служил хранилищем для огромной кипы старых подшивок журнала «Конь и пес», поверх которых лежала большая тетрадь в кожаном переплете с надписью «Моя охота». Третий оказался заперт, и, как ни трудно было заключить, именно в нем держали боеприпасы.

Садовым ножом Максим легко вскрыл замок.

Из всех трех видов имевшегося под рукой оружия он предпочел бы «винчестер». Однако, перебирая коробки, не обнаружил патронов ни к нему, ни к «слоновому ружью», которые, очевидно, держали в качестве памятных сувениров. Придется довольствоваться обычной двустволкой. Все они были двенадцатого калибра, а заряды к ним содержали дробь шестого номера. Чтобы убить человека, стрелять придется с близкой дистанции: для полной уверенности — не более чем с двадцати ярдов. И у него будет только две попытки, а потом возникнет необходимость перезарядиться.

«Что ж, — подумал Максим, — мне и нужно уложить всего двоих».

У него по-прежнему не шел из головы образ Лидии, спавшей на полу в детской. Воспоминания о том, как они занимались любовью, лишь прибавляли ему сил и уверенности в себе. Фатализм, охвативший его в первые минуты, больше не возвращался. «С какой стати мне умирать? — думал он. — И кто знает, что может случиться, когда я убью Уолдена?»

Размышляя об этом, Максим зарядил ружье.

«А теперь, — подумала Лидия, — я должна покончить с собой».

Другого исхода для себя она не видела. Второй раз в жизни она пала на самое дно. И оказалось, что все годы постоянного самоконтроля ничего не значили, стоило вновь появиться Максиму. Жить дальше с осознанием того, что она собой представляет, казалось невозможным. Ей хотелось умереть, причем быстро.

Она задумалась о способах ухода из жизни. Первое, что пришло в голову, — принять ядовитое вещество. В доме наверняка есть крысиная отрава, вот только она понятия не имела, как ее найти. Передозировка лауданума? Опять-таки не было уверенности, что настойки у нее достаточно для этого. В прежние годы многие женщины травились газом, но, вот беда, Стивен давно заменил его на электричество. Быть может, верхний этаж особняка располагается достаточно высоко, чтобы выпрыгнуть из окна и разбиться? Нет. Слишком велика вероятность сломать позвоночник и оказаться парализованной. У нее едва ли хватило бы духу вскрыть себе вены, и к тому же смерть от потери крови долгая и мучительная. Самый же быстрый путь на тот свет — застрелиться. Она не сомневалась, что сможет зарядить ружье и выстрелить — ей столько раз доводилось видеть, как это делается. Но она вспомнила, что оружие заперто на замок.

И тут ее осенило: озеро! Да! Вот он — желанный способ! Она заглянет в свою спальню, наденет халат, затем выскользнет из дома через заднюю дверь, чтобы ее не заметили охранники из полиции, прокрадется западной частью парка мимо рододендронов и окажется в лесу. От кромки берега она будет идти и идти, пока холодная вода озера не покроет ее с головой, а потом стоит лишь открыть рот, и через минуту все будет кончено.

Лидия вышла из детской и в полной темноте двинулась вдоль коридора. Но, заметив свет под дверью Шарлотты, остановилась в нерешительности. Ей хотелось в последний раз увидеть свою девочку. Ключ торчал в замочной скважине снаружи. Она отперла замок и вошла.

Шарлотта сидела в кресле у окна. Она была полностью одета, но спала. Лицо покрывала бледность, контрастировавшая с покрасневшими от слез глазами. Волосы она распустила. Лидия закрыла дверь и приблизилась. Шарлотта мгновенно проснулась.

— Что случилось? — спросила она.

— Ничего, — ответила Лидия и тоже села.

— Ты помнишь, как от нас ушла моя нянюшка? — ошарашила ее вопросом дочь.

— Конечно. Ты тогда стала уже достаточно взрослой, чтобы тобой начала заниматься гувернантка, а других маленьких деток у меня не было.

— А я вот годами даже не вспоминала о ней. Только сейчас она почему-то всплыла в памяти. Скажи, ты ведь наверняка не знала, что я считала именно няню своей мамой?

— Дай подумать… Нет, не знала. Ты всегда называла мамой меня, а ее — нянюшкой…

— Верно. — Шарлотта говорила медленно, почти бессвязно, словно блуждая в тумане прошлого. — Ты звалась моей мамой, а она няней, но у каждого должна быть мать, понимаешь? И когда няня сказала, что моя мать — ты, я ответила: «Не говори глупостей, нянюшка! Я знаю только одну маму — тебя». Она лишь рассмеялась. А потом ты от нее избавилась. Это разбило мне сердце.

— Я даже не подозревала…

— Мария могла бы рассказать тебе об этом, но только никакая гувернантка на такое не способна.

Шарлотта всего лишь предавалась воспоминаниям, даже не думая ни в чем обвинять Лидию, а просто пытаясь что-то ей объяснить.

— Как видишь, — продолжала она, — у меня была другая мама, а теперь выяснилось, что и другой папа тоже. Вероятно, именно эта новость всколыхнула во мне память о прошлом.

— Ты, должно быть, ненавидишь меня, — сказала Лидия. — И я это понимаю. Я сама себе ненавистна.

— Я не испытываю к тебе ненависти, мама. Я могла ужасно сердиться на тебя, но ненавидеть — никогда.

— Ты наверняка считаешь меня отвратительной лицемеркой.

— Нет, вовсе не считаю.

Нежданное чувство умиротворения нахлынуло на Лидию.

— Я только теперь начала понимать, — сказала Шарлотта, — зачем ты так отчаянно борешься за внешнюю респектабельность и почему стремилась оградить меня от любой информации о сексе… Просто хотела спасти от того, что случилось когда-то с тобой. Но на собственном опыте я узнала, насколько сложные решения приходится порой принимать каждому из нас и как трудно бывает отличить правильный поступок от неверного. И потому я вижу теперь, что судила тебя слишком сурово, хотя вообще не имела никакого права осуждать… И мне делается стыдно при мысли об этом.

— Но ты же не сомневаешься, что я люблю тебя?

— Нет. И я тоже тебя люблю, мама, но, наверное, именно поэтому мне сейчас так тяжело.

Лидия была поражена. Уж этого она никак не ожидала. После всего, что накопилось — гор лжи, предательств, гнева, горечи, — Шарлотта продолжала любить ее. И она могла лишь тихо радоваться. «Самоубийство? Кто говорит о самоубийстве? Я хочу жить».

— Нам надо было давно поговорить с тобой вот так откровенно, — сказала она.

— Ты не можешь себе представить, до какой степени мне хотелось этого! — с чувством отозвалась Шарлотта. — Ты блестяще объясняла мне, как правильно делать реверанс и обращаться со шлейфом бального платья, как изящно садиться за стол и делать красивые прически, а мне… Мне нужно было, чтобы ты так же доходчиво объяснила гораздо более важные вещи: что значит влюбиться, как появляются на свет дети… Но ты никогда не затрагивала таких тем.

— У меня не получалось, — призналась Лидия. — Сама не знаю почему.

Шарлотта зевнула.

— Думаю, надо лечь спать, — сказала она, поднимаясь из кресла.

Лидия поцеловала ее в щеку и обняла.

— Ты должна знать, — посмотрела ей в глаза Шарлотта, — Максима я тоже люблю. И этого уже ничто не изменит.

— Понимаю, — кивнула Лидия. — Я ведь и сама все еще люблю его.

— Спокойной ночи, мама.

— Спокойной ночи.

Лидия поспешно вышла и закрыла за собой дверь. В коридоре она застыла в нерешительности. Что будет делать Шарлотта, если оставить ее в незапертой спальне? И Лидия вновь пошла по самому легкому пути, только бы избавить себя от лишних тревог — немного подумав, повернула ключ в замке.

Потом спустилась этажом ниже к своей комнате. Ее переполняло счастье после разговора с дочерью. «Быть может, наша семья все же не безнадежна? — думала она. — Все еще можно исправить. Не знаю как, но наверняка можно». С такими мыслями она вошла в свою спальню.

— Ну и где ты была? — спросил Стивен.

Теперь, раздобыв оружие, Максиму оставалось только выманить Орлова из его убежища. Способ для этого он избрал самый верный — спалить дом дотла.

С ружьем в одной руке и свечой в другой, по-прежнему босиком, он пересек западное крыло дома, потом вестибюль и гостиную. «Еще несколько минут, — думал он, — дайте мне всего несколько минут, и дело будет сделано». Через две большие столовые и комнату для сервировки он попал в кухонные помещения. Эту часть дома Шарлотта начертила гораздо менее четко, и ему пришлось искать выход. Наконец в одной из стен он обнаружил крепкую, грубо сработанную дверь, запертую вместо засова поперечной деревянной балкой. Убрав ее, он осторожно толкнул створ.

Задул свечу и замер в дверном проеме. Спустя примерно минуту он уже мог разглядеть в темноте смутные очертания зданий. Для него это была хорошая новость — пользоваться свечой снаружи он бы не осмелился из-за близости охранников.

Перед ним находился небольшой, вымощенный камнем дворик. Если верить схеме, по его другую сторону располагались гараж, мастерская, а главное — цистерна с запасом бензина.

Максим быстро пересек двор. Как он догадался, возникшая перед ним постройка была когда-то большим амбаром. Часть ее и теперь оставалась закрытой — там устроили мастерскую, но одна из стен почти полностью отсутствовала. Из тьмы на него смотрели едва заметные хромированные фары двух больших автомобилей. Но где же цистерна? Он посмотрел вверх. Здание оказалось достаточно высоким. Шагнул вперед, и неожиданно что-то ударило его прямо в лоб. Это был гибкий шланг, свисавший со второго яруса, с металлическим конусом на конце.

Разумно устроено: они загоняли машину вниз под емкость с горючим, располагавшуюся на бывшем сеновале. Оттуда через шланг бензин самотеком заливался в бак автомобиля.

«Вот и отлично!» — подумал Максим.

Теперь ему требовался какой-то сосуд. Канистра на два галлона подошла бы идеально. Он вошел в гараж и обогнул стоявшие в нем машины, аккуратно переставляя ноги, чтобы не споткнуться и не наделать шума.

Поиски успеха не принесли — канистры в гараже не хранились.

Максим снова припомнил схему. Рядом находился огород, где непременно найдется достаточно вместительная лейка. Он направился было в ту сторону, когда рядом вдруг кто-то чихнул.

Максим замер.

Мимо прошествовал полицейский.

Максиму казалось, что у него даже сердце бьется излишне громко.

Свет от масляного фонаря полисмена гулял по всему двору. «А не забыл ли я закрыть за собой кухонную дверь?» — испугался Максим. Свет как раз упал на нее — она оказалась закрыта.

Охранник прошел дальше.

Максим не сразу понял, что давно задерживает дыхание, и выпустил набранный в легкие воздух одним протяжным выдохом.

Он дал стражу минуту, чтобы удалиться подальше, и двинулся в том же направлении, выискивая огородные грядки.

Ни лейки, ни другого крупного сосуда не нашлось и там, зато он наткнулся на свернутый кольцами поливочный шланг длиной около ста футов. И у него родилась новая зловещая идея.

Но сначала необходимо было выяснить, с какой регулярностью совершают обходы полисмены. Он начал отсчет. Не переставая считать, взял свернутый в бухту поливочный шланг и отнес в гараж, спрятав за одним из автомобилей.

Он дошел до девятисот двух, когда вновь появился охранник.

Стало быть, ему нужно уложиться в пятнадцать минут.

Один из концов поливочного шланга Максим плотно натянул на конус бензопровода и пересек двор, разматывая шланг по пути. Оказавшись в кухне, он ненадолго там задержался, чтобы зажечь свечу и найти острый шампур для поджаривания мяса. Затем снова прошел уже знакомым маршрутом через дом, прокладывая шланг все дальше: из кухни через сервировочную и две столовые, минуя гостиную, холл, часть коридора, до самой библиотеки. Моток со шлангом весил немало, и проделать все это бесшумно удавалось с трудом. Максим не переставал вслушиваться, не донесутся ли чьи-то шаги, но улавливал лишь поскрипывания и как будто стоны старого дома, тоже готовившегося уснуть. Максим не сомневался, что все уже давно улеглись, но ведь кому-то могла понадобиться книга из библиотеки, бокал бренди из гостиной или сандвич из кухни.

Если это случится сейчас, его затея провалится.

Всего несколько минут! Ему нужно всего несколько минут.

Еще его волновало, хватит ли длины шланга, но он закончился как раз по другую сторону библиотечной двери. И Максим пошел назад вдоль шланга, останавливаясь через каждые несколько ярдов, чтобы проткнуть в нем шампуром дыру.

Покончив с этим, он вышел через дверь кухни и притаился в гараже. Ружье он держал теперь двумя руками за ствол, как дубину.

Ждать, казалось, пришлось целую вечность.

Наконец послышались шаги. Полицейский прошел мимо него, потом вдруг замер и, удивленно хмыкнув, опустил фонарь ближе к земле, чтобы разглядеть непонятно откуда взявшийся шланг.

И в этот момент Максим нанес ему удар по голове прикладом ружья.

Констебль пошатнулся.

— Падай же, падай, сволочь! — прошипел Максим и ударил еще раз изо всех сил.

Полисмен повалился, а Максим со злобным удовлетворением продолжал бить уже беспомощное тело.

Охранник не подавал признаков жизни.

Максим вернулся к бензопроводу, соединенному с садовым шлангом. Металлический конус был снабжен специальным краном. Оставалось только открыть его. Что он и сделал.

— До того как мы с тобой поженились, — порывисто призналась Лидия, — у меня был возлюбленный.

— Боже милостивый! — простонал Уолден.

«Зачем я ему об этом рассказываю? — подумала она и решила: — Потому что именно эта ложь сделала несчастными нас всех, и пора положить всему конец».

— Отец обо всем узнал, — продолжала она. — Моего любовника бросили в тюрьму и подвергли там пыткам. Мне было сказано, что, как только я соглашусь выйти за тебя замуж, пытки прекратят, а в тот день, когда мы с тобой отплывем в Англию, его выпустят на свободу.

Она не сводила глаз с его лица. Он выглядел не столь уязвленным, как она ожидала. Скорее, испуганным.

— Твой отец был отвратительным человеком, — произнес он.

— Но еще отвратительнее поступила я, выйдя за тебя без любви.

— Вот как… — Теперь черты его лица все-таки исказились от боли. — Но если уж начистоту, я ведь тоже не был в тебя влюблен. Я сделал тогда предложение, потому что мой отец умер и мне срочно понадобилась женщина на роль графини Уолден. И только уже гораздо позже я глубоко и безнадежно полюбил. Так что я мог бы сказать, что прощаю тебя, но только прощать, собственно, не за что.

«Неужели все так просто? — подумала она. — Неужели он все мне простит и будет любить с прежней силой? Вероятно, оттого, что в воздухе этого дома почти осязаемо витал дух смерти, здесь теперь стало возможно все?» И потому она решилась довести признание до конца, словно бросалась головой в омут.

— Мне нужно сказать тебе еще кое-что, — заговорила она, — и это гораздо хуже.

Но и ему хотелось дойти в откровенности до конца.

— Будет лучше, если я все узнаю сейчас.

— Я была… Я уже ждала ребенка, когда мы с тобой поженились.

Стивен мертвенно побледнел.

— Шарлотта?!

Лидия лишь молча кивнула.

— Значит… Она не моя дочь?

— Нет.

— О Всевышний!

«Вот теперь тебя проняло, — подумала она. — Такого ты и представить себе не мог, правда?»

— Я так виновата перед тобой, Стивен!

Но он лишь невидящим взглядом смотрел на нее, бессмысленно повторяя:

— Не моя. Не моя…

Ей было легко себе представить, каким это стало для него ударом: никто не придавал такого значения продолжению своего рода и благородству крови, как английская аристократия. Она помнила, как смотрел он на маленькую Шарлотту и бормотал: «Плоть от плоти моей, кровь от крови» — единственная библейская цитата, которую она когда-либо от него слышала. Она вспомнила и собственные ощущения, размышления о таинстве зарождения новой жизни как части твоей, а потом превращении ее в отдельное человеческое существо, которое все же никогда до конца невозможно от тебя отделить. Она всегда считала, что это касалось только матери. Но, вполне вероятно, и мужчины проходили через сходные переживания.

Лицо Стивена стало серым и отрешенным. Он вдруг словно на глазах постарел.

— Почему ты решила сообщить мне об этом именно сейчас? — спросил он.

«Я не могу, — подумала Лидия, — я не должна идти дальше. Достаточно той боли, что уже причинила». Но она словно катилась по крутому склону снежной горы, когда уже невозможно остановиться.

— Потому что Шарлотта познакомилась со своим настоящим отцом и ей все известно, — выпалила она.

— Несчастное дитя! — Стивен спрятал лицо в ладони.

Лидия понимала, что его следующим вопросом будет: и кто же настоящий отец? Ею овладела паника. Она не могла сказать ему. Это его просто убьет. Но в то же время ощущала мучительную потребность окончательно сбросить с себя бремя позорных тайн. «Только не спрашивай меня сейчас, — молила она, — еще не время, это будет уже чересчур!»

Он посмотрел на нее. Выражение его лица стало пугающе бесстрастным. «Он похож на судью, — подумалось ей. — На судью, выносящего приговор, который не касается его лично». А на скамье подсудимых она сама.

«Только не спрашивай!»

Но он и не спросил. Он констатировал:

— И отец, разумеется, Максим.

Она громко охнула.

Он кивнул, показывая, что ее реакции достаточно и больше он ни в каких подтверждениях не нуждается.

«Что он будет делать?» — в страхе думала Лидия. Она всматривалась в его лицо, но ничего не могла прочитать: он казался сейчас совершеннейшим незнакомцем.

Но Стивен лишь воскликнул:

— О Боже, Боже мой! Что же мы наделали?

Из Лидии неожиданно хлынул поток слов:

— Пойми, он появился в самый неудачный момент. Как раз когда она увидела все человеческие недостатки своих родителей. И тут возникает он — такой полный жизненных сил, идей, бунтарства… Именно тот тип, что способен очаровать юное создание с независимым складом ума… Я это понимаю, потому что нечто подобное случилось и со мной. И вот она с ним познакомилась, увлеклась, стала помогать… Но она по-прежнему любит тебя, Стивен. В этом смысле она остается твоей дочерью. Она любит тебя, потому что тебя невозможно не любить.

Его лицо застыло, как деревянное. Лучше бы он ругался на чем свет стоит, орал на нее, избил бы, в конце концов… Но он лишь сидел с тем же выражением беспристрастного судьи. Потом спросил:

— А ты сама? Ты тоже помогала ему?

— Да, но не намеренно… Правда, я не помогла и тебе. Я — достойная ненависти женщина, на которой лежит проклятие.

Он встал и взял ее за плечи. От его пальцев исходил могильный холод.

— Но все-таки ты — моя? — спросил он.

— Я очень хотела быть твоей. В самом деле, очень хотела, Стивен.

Он погладил ее по щеке, но в его взгляде не было любви, и потому она лишь вздрогнула от прикосновения и сказала:

— Я знала, что всего ты мне не простишь.

— Тебе известно, где сейчас Максим? — спросил он.

Она молчала. Сказать — значило убить Максима. Не сказать было бы равносильно убийству Стивена.

— Ты ведь это знаешь, — уверенно продолжал он.

Она все так же молча кивнула.

— А мне скажешь?

Лидия посмотрела ему в глаза. «Если скажу, — подумала она, — быть может, он все же меня простит?»

— Выбор за тобой.

Казалось, она головой вниз падает в бездонную пропасть.

Стивен смотрел на нее теперь с нескрываемым ожиданием.

— Он — в доме, — произнесла Лидия.

— Боже, спаси и сохрани! Где именно?

Плечи Лидии поникли. Она это сделала. Она предала Максима — теперь уже в последний раз.

— Прячется в старой детской, — мрачно выдавила из себя она.

Вот теперь лицо Стивена никак нельзя было назвать деревянным. Щеки его раскраснелись, в глазах засверкала ярость.

— Скажи… Пожалуйста, скажи, что прощаешь меня, — попросила Лидия.

Но он лишь резко повернулся и выбежал из ее спальни.

Максим снова пробежал через кухню и сервировочную комнату, держа свечу, ружье и коробок спичек. В нос ему ударили тошнотворно сладкие пары бензина. В первой столовой на его пути из дыры в шланге била тонкая, но сильная струя горючего. Максим переместил шланг ближе к центру помещения, чтобы огонь не уничтожил его слишком быстро, потом чиркнул спичкой и бросил ее на промокший от бензина участок ковра. Его тут же охватило пламя.

Максим ухмыльнулся и двинулся дальше.

В гостиной он взял с дивана бархатную подушечку и на минуту поднес ее к другому отверстию в шланге, потом снова швырнул на диван и поджог, набросав сверху других подушек. Они тоже мгновенно и весело заполыхали.

Он пересек вестибюль и по коридору добрался до библиотеки. Здесь бензин свободно вытекал из конца шланга и лужей расползался по полу. Максим сбросил с полок несколько книг прямо в центр лужи. Потом открыл дверь в смежную оружейную комнату. На секунду замер на пороге и решительно швырнул внутрь библиотеки свечу. С шумом, подобным сильному порыву ветра, пожар вспыхнул теперь и здесь. Бензин и старинные книги давали особенно сильное пламя. В считанные мгновения загорелись шторы, кресла, деревянная обшивка стен. Бензин продолжал вытекать, подкармливая огонь. Максим громко расхохотался.

В оружейной он сунул в карман плаща пригоршню запасных патронов. Затем перешел в цветочную, тихо открыл дверь в сад и вышел наружу.

Шел он строго на запад, отдаляясь от особняка и мобилизовав все свое терпение, чтобы сделать ровно двести шагов. Потом свернул на юг, отмерил такое же расстояние и, наконец, развернулся лицом к востоку, чтобы выйти точно к фасаду дома, который видел за темной лужайкой.

Среди колонн парадного входа дежурил второй полисмен, подсвеченный двумя яркими фонарями. Пока он совершенно спокойно курил трубку, его товарищ валялся без сознания или даже мертвым на камнях заднего дворика. Максим уже отчетливо видел огни пожара сквозь окна библиотеки, но полицейский располагался вдали от нее и пока ничего не замечал. Но теперь уже мог заметить в любой момент.

Между Максимом и домом, примерно в пятидесяти ярдах от входа, рос старый раскидистый каштан. И Максим направился к нему через лужайку. Охранник смотрел примерно в том же направлении, но Максима не видел, хотя тому уже было все равно. «Если он меня разглядит, придется его застрелить, — решил он. — Теперь это не имеет значения. Пожара никому не потушить. Всем придется покинуть дом». Оставались минуты, всего лишь минуты, и он убьет обоих.

Он добрался до дерева и укрылся за мощным стволом, держа ружье на изготовку.

Пламя пробивалось теперь из окон и в противоположном крыле дома — в столовой.

«Что же они медлят?» — недоумевал он.

Уолден добежал до так называемых холостяцких спален. Постучал в дверь комнаты, отведенной Томсону, и вошел.

— В чем дело? — донесся с кровати голос Томсона.

— Максим в доме! — Уолден включил свет.

— Боже всемогущий! — Томсон вскочил на ноги. — Но как это могло случиться?

— Его впустила Шарлотта, — с горечью ответил Уолден.

Томсон впопыхах натянул брюки и пиджак.

— Вам известно, где именно его искать?

— В детской. Револьвер при вас?

— Нет, но не забывайте, что при Орлове дежурят трое моих людей. Мы захватим двоих с собой и расправимся с Максимом.

— Я пойду с вами.

— По-моему, вам лучше…

— Никаких возражений! — взревел Уолден. — Я хочу увидеть его гибель.

Томсон окинул его понимающим взглядом и выбежал из комнаты. Хозяин последовал за ним.

По коридору они быстро добрались до спальни Алекса. Охранник, дежуривший у двери, вскочил со стула и отдал честь Томсону.

— Ваша фамилия Барретт, верно? — спросил Томсон.

— Так точно, сэр.

— А кто внутри?

— Бишоп и Андерсон, сэр.

— Пусть откроют.

Барретт постучал в дверь.

Изнутри мгновенно отозвались:

— Пароль?

— Миссисипи, — произнес Барретт.

Дверь открылась.

— Что стряслось, Чарли? Ах, это вы, сэр!

— Как там Орлов? — спросил Томсон.

— Спит как дитя, сэр.

«Поторопитесь же!» — мысленно подгонял их Уолден.

— Максиму удалось проникнуть в дом, — проинформировал Томсон. — Барретт и Андерсон идут со мной и его светлостью. Бишоп, вы остаетесь внутри. И проверьте свои пистолеты, вы все!

Затем Уолден провел их коридором к задней лестнице, по которой они поднялись к комплексу помещений детской. Сердце его колотилось, и он чувствовал ту возбуждающую смесь страха и предвкушения, которая, как он хорошо помнил, возникала внутри его существа, стоило ему взять на мушку крупного льва.

Он указал на дверь в детскую.

— Там есть электричество? — шепотом спросил Томсон.

— Да, — ответил Уолден.

— Где выключатель?

— Слева от двери примерно на уровне вашего плеча.

Барретт и Андерсон достали пистолеты. Уолден и Томсон встали по обе стороны от двери, чтобы не оказаться на линии огня.

Барретт распахнул дверь, Андерсон ворвался внутрь, тут же отскочив в сторону, а Барретт включил свет.

Но ничего не произошло.

Уолден заглянул в комнату.

Андерсон и Барретт проверяли классную и спальню. Скоро Барретт доложил:

— Здесь никого нет, сэр.

Детская казалась почти пустой при ярком свете люстры, но посреди комнаты они увидели таз с грязной водой и валявшееся рядом скомканное полотенце.

Уолден указал на дверцы стенного шкафа:

— Там дальше есть небольшой чердак.

Барретт открыл шкаф. Они напряженно ждали, пока с пистолетом в руке он проверял чердак. Впрочем, вернулся он очень скоро и сказал:

— Максим определенно был здесь.

Томсон поскреб в затылке.

— Нужно обыскать весь дом, — сказал Уолден.

— Жаль, что у нас так мало людей, — отозвался Томсон.

— Начнем с западного крыла, — взял на себя инициативу Уолден. — За мной!

Они прошли по коридору до парадной лестницы и уже начали спускаться, когда Уолден почувствовал запах дыма.

— Это еще что?

Томсон тоже принюхался.

Оба посмотрели на Барретта и Андерсона, но ни один из них не осмелился бы сейчас закурить.

Между тем запах бил в нос все сильнее, и теперь Уолден услышал еще и звук, подобный шуму ветра в верхушках деревьев.

Внезапно охваченный ужасом он закричал:

— В моем доме пожар!

И бросился вниз по лестнице.

В холле было уже не продохнуть от дыма.

Уолден подбежал к двери гостиной и открыл ее. Жар изнутри оказался подобен удару, заставившему его попятиться. В комнате бушевало адское пламя. «Этот огонь уже не потушить», — в отчаянии подумал он. Посмотрев в сторону западного крыла, он обнаружил, что пожаром охвачена и библиотека. Обернувшись, увидел, что Томсон стоит рядом.

— Мой дом сгорит дотла! — выкрикнул Уолден.

Томсон ухватил его за руку и оттащил назад к лестнице. Там же находились Барретт и Андерсон. В центре вестибюля оказалось легче и дышать, и слышать друг друга. Томсон сохранял хладнокровие и начал отдавать приказы:

— Андерсон, пойдите к тем двоим, что дежурят снаружи. Отправьте одного из них, чтобы он нашел в саду поливочный шланг и кран с водой. Второй пусть срочно бежит в деревню и вызовет по телефону пожарных. Потом поднимитесь по задней лестнице в спальни прислуги и поднимите всех. Скажите, чтобы как можно быстрее выбирались из дома. Пусть идут на переднюю лужайку. Мы позже проверим, все ли на месте. Вы, Барретт, возьмите на себя мистера Черчилля и обеспечьте его безопасность. Я сам займусь Орловым. Уолден! Позаботьтесь о Лидии и Шарлотте. Вперед!

Уолден взлетел вверх по лестнице и вбежал в спальню Лидии. Она сидела в ночной рубашке в шезлонге с покрасневшими от слез глазами.

— Дом охвачен пожаром, — сказал Уолден, задыхаясь. — Быстро выходи на лужайку. Я побегу за Шарлоттой.

Но потом ему в голову пришла идея: звонок для сбора в столовой!

— Нет, — изменил он свой план. — Выведи Шарлотту сама. А я подам сигнал сбора.

И он снова кинулся вниз по лестнице, кляня себя за то, что сразу не подумал об этом. В вестибюле с потолка свисал длинный шелковый шнур, который приводил в действие колокольчики по всему дому, оповещая гостей и слуг, что кушать подано. Уолден потянул за шнур и немедленно услышал отдаленные звуки, доносившиеся из разных частей особняка. Только теперь ему бросился в глаза протянутый через холл садовый шланг. Неужели кто-то уже борется с огнем? Кто бы это мог быть? И он продолжал дергать за шнур.

Максим в сильнейшем волнении наблюдал за домом со стороны. Пожар распространялся слишком быстро. Местами огонь уже добрался до третьего этажа — в окнах появились отсветы пламени. «Выбирайтесь же скорее, вы, идиоты!» И что они только мешкают? Ему вовсе не нужно, чтобы кто-то погиб, сгорев заживо. Необходимо, чтобы все вышли наружу. Полисмен у парадного входа, казалось, заснул. «Видимо, придется поднять тревогу самому, — уже подумал было Максим. — Не хочу брать на душу смерть ни в чем не повинных людей…»

Но внезапно полисмен начал озираться по сторонам, и трубка вывалилась у него изо рта. Он поднялся по ступенькам портика и принялся колотить кулаком в дверь. «Наконец-то! — вздохнул Максим. — Стучи громче, дурачина!» Полисмен метнулся к соседнему окну и выбил его.

Как раз в этот момент входная дверь распахнулась и кто-то выскочил из дома, окутанный клубами дыма. Ну, началось, подумал Максим, крепче сжимая ружье и всматриваясь в темноту. Лица человека, показавшегося первым, он разглядеть не мог. Мужчина что-то прокричал, и охранник бросился бежать. «Мне нужно ясно видеть их лица, понял Максим, — но стоит подойти ближе, как меня тоже смогут заметить раньше времени». Человек вернулся в дом, а Максим так и не понял, кто это был. Придется рискнуть и сократить расстояние. Он смело пошел через лужайку. Из дома донесся трезвон колокольчиков.

«Вот теперь выйдут они все», — подумал Максим.

Лидия бежала по коридору. Как все это могло произойти так быстро? В ее комнату не проникали вообще никакие запахи, а теперь пламя виднелось уже сквозь щели под дверями всех спален, мимо которых она пробегала. Пожар действительно охватил почти весь дом. Воздух так раскалился, что стало трудно дышать. Она добралась до комнаты Шарлотты и взялась за ручку. Ну конечно! Дверь же заперта. Лидия повернула ключ в замке и снова попыталась открыть. Дверь не поддавалась. Она навалилась на нее всем телом. Но нет, что-то здесь не так. Дверь заело. Охваченная отчаянием, Лидия громко закричала.

— Мама! — донесся изнутри голос Шарлотты.

Лидия прикусила губу и заставила себя прекратить крик.

— Шарлотта!

— Открой дверь!

— Я пытаюсь, но не могу! Ничего не выходит, не выходит…

— Она заперта!

— Знаю. Я уже отомкнула замок. Но дверь все равно не открывается, а почти весь дом охвачен огнем. О Боже милостивый, сжалься над нами!

Дверь задрожала, ручка затряслась, когда Шарлотта попыталась открыть изнутри.

— Мама!

— Да, я здесь!

— Перестань причитать и слушай меня внимательно. Пол просел, и потому дверь заклинило. Ее теперь можно только сломать. Беги и приведи помощь!

— Но я же не могу оставить тебя…

— Мама! Беги за помощью, или я сгорю здесь заживо!

— Господи, ну конечно! Уже бегу! — Лидия повернулась и бросилась к лестнице, задыхаясь и едва не теряя сознание.

Уолден продолжал подавать сигналы. Сквозь пелену дыма он видел, как Алекс в сопровождении Томсона с одной стороны и Бишопа с другой спустился вниз по лестнице.

«Сейчас должны показаться Лидия и Шарлотта», — подумал он, но сообразил, что они могли спуститься и по другой лестнице. Единственным способом проверить это — выйти на место общего сбора на лужайке.

— Бишоп! — выкрикнул Уолден. — Подойдите ко мне!

Детектив пересек холл.

— Звоните вместо меня до последней возможности.

Бишоп взялся за шнурок звонков, а Уолден вслед за Алексом вышел из дома.

Для Максима наступил сладчайший момент, которого он ждал так долго.

Он вскинул ружье и двинулся к входу в особняк.

Орлов и еще один мужчина шли прямо на него. Разглядеть, кто перед ними, они пока не успели. Когда же приблизились, за их спинами вдруг появился Уолден.

«Попались, как крысы в ловушку», — ощущая себя триумфатором, подумал Максим.

Неизвестный мужчина обернулся и что-то сказал Уолдену.

Орлов уже был в каких-то двадцати ярдах.

«Сейчас!» — принял решение Максим.

Он приладил приклад к плечу, тщательно прицелился в грудь Орлову и, едва князь открыл рот, чтобы заговорить, спустил курок.

Огромная черная дыра появилась в ночной рубашке Орлова, когда четыреста дробин шестого номера впились в его тело. Двое сопровождавших его мужчин, услышав грохот выстрела, уставились на Максима в немом изумлении. Кровь хлынула из груди Орлова, и он плашмя завалился назад.

«Дело сделано! — торжествовал Максим. — Я его убил!»

А теперь настала очередь второго тирана.

Он направил ствол на Уолдена и приказал:

— Ни с места!

Уолден и его спутник замерли.

И в этот момент они услышали крик.

Максим бросил взгляд в том направлении, откуда он донесся.

Из дома выбежала Лидия. На ней горели волосы.

Максим колебался не более секунды и устремился к ней.

То же самое сделал и Уолден.

На бегу Максим бросил ружье и стал срывать с себя плащ. Он оказался рядом с Лидией, на мгновение опередив Уолдена. Накинул плащ ей на голову и сбил пламя.

Она же рывком стащила с себя плащ и отчаянно выкрикнула им обоим:

— Шарлотта не может выбраться из своей комнаты!

Уолден развернулся и кинулся назад в дом.

За ним по пятам следовал Максим.

Лидия, все еще сотрясаясь от рыданий, заметила, как Томсон метнулся к ружью, брошенному Максимом.

На ее переполненных ужасом глазах полицейский вскинул оружие и стал целиться Максиму в спину.

— Нет! — взвизгнула она и всем телом навалилась на Томсона, чуть не сбив того с ног.

Ружье выстрелило, но заряд ушел в землю.

Томсон смотрел на нее в совершеннейшем бешенстве.

— Ну как вы не поймете! — истерично завопила Лидия. — Этот человек уже достаточно настрадался в своей жизни!

Ковер в спальне Шарлотты вовсю тлел.

Чтобы не заорать от страха, она прижала ко рту кулак и прикусила костяшки пальцев.

Она добралась до раковины, набрала в кувшин воды и плеснула ее в центр комнаты, но от этого дым сделался только гуще.

Потом подошла к окну, открыла его и выглянула наружу. Дым и языки пламени вырывались из комнат, расположенных ниже. А стена дома была сложена из гладко отполированного камня, и спуститься по ней оказалось совершенно нереально. «Если придется, я прыгну. Это лучше, чем заживо сгореть». От этой мысли она пришла в такой ужас, что снова прикусила пальцы, только бы не издать вопль отчаяния.

Подбежала к двери и снова без всякого толка подергала за ручку.

— Кто-нибудь, помогите мне! Умоляю! — закричала она.

Ковер занялся теперь пламенем, а в центре спальни образовалась дыра.

Она обежала комнату вдоль стены к окну, приготовившись прыгать.

Доносились чьи-то громкие рыдания. Ей стоило усилия понять, что это плачет навзрыд она сама.

Вестибюль уже полностью заполнился дымом. Максим с трудом разбирал дорогу и потому держался вплотную к Уолдену, не переставая про себя твердить: «Только не Шарлотта, я не дам ей погибнуть!»

Они поднялись по лестнице. Весь третий этаж уже полыхал. Жар стоял невыносимый. Уолден нырнул, казалось, прямо в пламя, и Максим последовал за ним.

У нужной двери Уолден остановился, но в это время им овладел приступ неудержимого кашля. Беспомощный, он только ткнул пальцем в дверь. Максим подергал за ручку и навалился на створ плечом. Тот не поддавался. Он встряхнул Уолдена.

— Нужно выбить дверь.

Уолден все еще продолжал сотрясаться в кашле, когда они с Максимом встали у противоположной стены лицом к спальне Шарлотты.

— Давай! — заорал Максим.

И они двумя телами врезались в дверь.

Дерево треснуло, но дверь не открылась ни на дюйм.

Уолден перестал кашлять. Его лицо выражало теперь жуткий испуг.

— Еще раз! — крикнул он Максиму.

Они снова встали у стены.

— Пошел!

И бросились на дверь.

Трещина стала чуть шире.

С противоположной стороны донесся крик Шарлотты.

Уолден взревел от бессильной ярости. Он растерянно озирался по сторонам. Потом ухватился за массивное дубовое кресло. Максиму оно показалось слишком тяжелым, чтобы тот смог его поднять, но Уолден с кажущейся легкостью взметнул его над головой и с силой обрушил на дверь. Полетели щепки, щель стала еще заметнее.

В маниакальном порыве Максим стал отдирать куски дерева. Его пальцы мгновенно окрасились кровью.

Он ненадолго отступил и дал Уолдену ударить в дверь креслом еще раз. А потом снова стал рвать из все расширявшейся дыры щепки, засаживая в пальцы сотни заноз, но не замечая этого. Он слышал, как Уолден что-то бормочет, не сразу сообразив, что тот молится, хотя это не помешало ему обрушить кресло на дверь в третий раз. Старинное кресло не выдержало — ножки с сиденьем отвалились от спинки. Но в образовавшуюся теперь дыру можно было пролезть — однако только Максим мог это сделать, а не более тучный Уолден.

Максим протиснулся в отверстие и упал внутрь спальни. Кругом уже вздымалось пламя, и он не сразу разглядел Шарлотту.

— Шарлотта! — выкрикнул он изо всех сил.

— Я здесь! — Ее голос доносился из дальнего угла комнаты.

Максим обогнул спальню по периметру стены, где пожар разыгрался еще не во всю мощь. Она сидела, свесившись из открытого окна, и пыталась дышать так, чтобы не наглотаться дыма. Он обхватил ее за талию и, перекинув через плечо, тем же путем вернулся к двери.

Уолден стоял у щели, готовый вытащить Шарлотту наружу.

Ему удалось просунуть в отверстие только голову и одно плечо, чтобы принять ее из рук Максима. Он невольно заметил, как обуглились у того лицо и пальцы; на нем уже горели брюки. Шарлотта не закрывала округлившихся от безумного страха глаз. За спиной Максима начал рушиться пол. Уолдену удалось подхватить Шарлотту. Ему показалось, что в этот момент Максим пошатнулся. Уолден убрал из дыры голову и второй рукой ухватил Шарлотту за плечи. Языки пламени лизали стену рядом с подолом ее ночной рубашки, и она закричала.

— Все хорошо, папа с тобой, — попытался успокоить ее Уолден.

И, внезапно поняв, что держит ее теперь один, быстрым движением протащил обмякшую, потерявшую сознание Шарлотту сквозь отверстие в двери. Едва он успел сделать это, как пол внутри спальни обрушился полностью. Уолден в самый последний момент разглядел лицо Максима — лицо человека, провалившегося в адское пламя.

— Да упокоит милосердный Господь твою грешную душу, — прошептал Уолден.

И с Шарлоттой на руках кинулся к лестнице.

Только стальные объятия Томсона не давали Лидии броситься в объятый пожаром дом. Она стояла, смотрела на вход и с нетерпением ждала, что из нее появятся оба мужчины со спасенной Шарлоттой.

Показалась чья-то фигура. Кто это?

Человек приблизился. Это был Уолден, несший Шарлотту.

Томсон разомкнул тиски. Лидия подбежала к ним. Стивен мягко опустил Шарлотту на траву. Лидия смотрела на дочь, охваченная ужасом.

— Что… Что? Что с ней?

— Она жива, — ответил Стивен. — Только потеряла сознание.

Лидия присела рядом, опустила голову Шарлотты себе на колени и положила ладонь под ее левую грудь. Сердце билось сильно и ровно.

— О, моя девочка! — простонала Лидия.

Стивен тоже сел на траву. Она посмотрела на него. Брюки почти полностью сгорели, а лицо почернело от гари и местами было обожжено. Но он остался в живых.

Она бросила взгляд в сторону дома.

От Стивена это не укрылось.

Только сейчас она поняла, что рядом стоят Черчилль и Томсон, прислушиваясь к их разговору.

Уолден взял Лидию за руку.

— Он спас Шарлотту и сумел передать ее мне, — сказал он. — Но в этот момент под ним рухнул пол. И он погиб.

Глаза Лидии наполнились слезами, но, заметив это, Стивен только сжал ее руку и продолжил:

— Когда он падал в бушующее пламя, я хорошо разглядел его лицо. Я не забуду его до конца своих дней. Понимаешь, его глаза были открыты, он находился в ясном сознании, но при этом… При этом нисколько не был испуган. Наоборот… Казался даже счастливым.

Слезы неудержимым потоком заструились по щекам Лидии.

В этот момент до нее донеслись слова Черчилля, адресованные Томсону:

— Вам необходимо любой ценой избавиться от трупа Орлова!

«Бедный Алекс», — подумала Лидия. Она ведь оплакивала и его тоже.

— Что?! — изумленно воскликнул Томсон.

— Спрячьте, заройте, бросьте в огонь, — говорил Черчилль. — Мне нет дела до того, как вы поступите. Нужно только, чтобы от тела не осталось и следа.

Лидия с отвращением уставилась на этого человека. Сквозь пелену слез она увидела, как он достает из кармана халата свернутую в трубку пачку документов.

— Договор подписан, — сказал Черчилль. — Царю доложат, что Орлов стал случайной жертвой пожара, дотла уничтожившего особняк графа Уолдена. Орлова никто не убивал! Надеюсь, это понятно? Не было никакого террориста-убийцы.

Он оглядел присутствующих свирепым взглядом и хищно оскалился.

— Человека по имени Максим никогда не существовало.

Стивен поднялся и подошел к кем-то уже заботливо накрытому с головой телу Алекса. Лидия слышала, как муж прошептал:

— Алекс, милый мальчик мой… Что я скажу твоей матери?

Он склонился и положил ладони поверх того места на груди, куда Алексу была нанесена смертельная рана.

А Лидия стала смотреть на огонь, который пожирал не только остатки дома, а, казалось, испепелял прожитые годы, уничтожал прошлое.

Стивен вернулся к ней и прошептал:

— Человека по имени Максим никогда не существовало.

Но она посмотрела мимо мужа. За его спиной небо уже окрасилось сероватым перламутром рассвета. Скоро взойдет солнце, и наступит новый день.

Эпилог

2 августа 1914 года Германия напала на Бельгию. А через несколько дней немецкая армия вторглась и во Францию. Но ближе к концу месяца, когда падение Парижа казалось неизбежным, германскому командованию пришлось перебросить огромные силы на восток, чтобы остановить наступление русских, и Париж устоял.

В 1915 году Россия официально получила контроль над Константинополем и Босфором.

Многие из тех молодых людей, с которыми Шарлотта вальсировала на балу у Белинды, с войны не вернулись. Фредди Чалфонта убили под Ипром. Только Питер остался в живых, получив сильную контузию. Сама Шарлотта закончила курсы медсестер и отправилась на фронт.

А в 1916 году у Лидии родился мальчик. Из-за возраста матери роды ожидались тяжелые, но все прошло благополучно. Они назвали сына Алексом.

В 1917-м Шарлотта подхватила воспаление легких и была отправлена на родину. От болезни она оправлялась долго, успев за это время перевести на английский «Капитанскую дочку» Пушкина.

После войны британским женщинам было даровано право голоса. Ллойд Джордж стал премьер-министром. Бэзила Томсона король произвел в рыцари.

Шарлотта вышла замуж за молодого офицера, которого выхаживала после ранения во Франции. Война сделала из него убежденного пацифиста и социалиста — позднее он стал одним из первых членов парламента от лейбористской партии. Шарлотта приобрела репутацию лучшего переводчика русской классики XIX века. В 1931 году они с мужем побывали в Москве и по возвращении заявили, что в СССР построен рай для рабочего класса. Свое мнение они изменили только после того, как Сталин заключил печально известный пакт с нацистами. К 1945 году супруг Шарлотты стал одним из второстепенных министров лейбористского правительства.

Шарлотта жива и по сей день. Обитает она в одном из коттеджей, из которых когда-то состояла домашняя ферма, хотя именно этот коттедж ее отец построил специально для управляющего, и потому дом получился просторным и удобным, а новая хозяйка обставила его современной мебелью с красочной обивкой. На месте домашней фермы теперь располагается обычный жилой поселок, но Шарлотте даже нравится жить в окружении людей. Уолден-Холл был заново отстроен по проекту Лаченса[294], и владеет им теперь сын Алекса Уолдена.

Память может иной раз подводить Шарлотту относительно недавнего прошлого, но события лета 1914 года она помнит, словно все случилось только вчера. В такие моменты взгляд ее грустных карих глаз становится особенно выразительным, и она пускается в рассказ, полный неправдоподобно страшных деталей.

Но живет она далеко не одним только прошлым. Она публично обвинила коммунистическую партию СССР в отказе от идеалов социализма, а Маргарет Тэтчер в предательстве дела феминисток. Но если вы вежливо заметите, что Тэтчер феминисткой никогда не была, она бросит в ответ: «Верно, как Брежнев никогда не был коммунистом».

Переводить она больше не в состоянии, но зато в подлиннике читает «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Она считает писателя излишне самодовольным, но полна решимости изучить его труд до конца. Поскольку же врачи разрешают ей читать только полчаса утром и еще полчаса после обеда, по ее расчетам, она закончит роман, когда ей исполнится 99 лет.

Но мне почему-то кажется, что ей это вполне по силам.