Ветер и мошки

Глава 3 Таня

Что было хорошо, щавель пошел.

Они с Лидкой на окраине набрали по две объемные сумки, драли чуть ли не с корнем, уконопатили, еле в автобус влезли. Недовольная старуха еще встала бдительной сволочью в проходе. Куда, мол, они с таким багажом? Мосластая, закаленная тварь. Морда морщинистая, будто кто специально смял ей кожу.

Ох, и сказала бы Таня ей, ох и сказала бы! Хорошо, какой-то мужик, пробираясь к выходу, так притиснул старую дуру к поручню, что она аж скрипнула и погасла. А Лидка, боевая баба, сразу отвоевала место для сумок у самых дверей, на узкой площадке сзади — выставили одну на другую, чем не Тадж-Махал?

За проезд не платили.

— У тебя картоха есть? — спросила Лидка, надвигаясь и давая кому-то за спиной пройти к дверям.

Растрепанные поля соломенной шляпы так и примеривались к глазам подруги. Полоснет случайно — считай, калека. Было тесно. Все с чего-то ехали по делам. Или просто катались. Аппетит нагуливали. Хрен ли делать-то, если не кататься?

— Картофелин пять или шесть, — тихо сказала Таня, отклоняясь на сумки.

— Ты осторожней! — поймала ее за кофту Лидка.

Округлила зенки в пять царских копеек.

— А чего?

— Ничего! С мятого щавеля никакого вкуса. Про ферментацию слышала?

— Нет, — мотнула головой Таня.

Прядка волос выбилась из-под платка, и она быстрым движением заправила ее за ухо.

— В общем, киснет щавель быстро, если его помнешь, вянет, — заявила Лидка. — Или сразу в суп, или на помойку.

— Зачем же на помойку?

— Затем, что толку нет! — окрысилась Лидка. — Трава и трава, без вкуса и запаха. Травы вон, рви не хочу.

У нее никогда не хватало терпения что-то объяснять, и она вместо этого злилась. Лицо делалось краснющее, будто краской помазали.

— А если поморозить? — спросила Таня.

— Ну, разве что.

Лидка сморщилась, когда ее притиснули сбоку. К остановке площадка перед створками набивалась страждущими, словно от того, кто выберется из автобуса первым, зависела жизнь или премия.

Таня снова подивилась количеству пассажиров. Решительно не понятно, куда все едут. С окраины же? С окраины. Ну, кто-то на промежуточных влез… А на окраине и нет ничего, промзона. Ремонтное депо да завод инструментальной оснастки.

Ах, вдруг поняла она, это ж все заводские. Только чистенькие, не со смены. Да и какая смена в девять утра заканчивается? Не в три же смены работают. Дай бог, что вообще по нынешним временам работают. Но едут. Не туда, обратно. С собрания что ли какого?

Таня подняла глаза на крупного мужчину, похожего на актера Бориса Андреева, который, чуть склонив голову под низким потолком, пустым взглядом смотрел ей в вырез куртки, не на грудь даже, там все плотно было упаковано, а на шею.

— С завода? — спросила она, отстраняясь от режущей кромки Лидкиной шляпы.

В глазах мужчины проступила некая осмысленность.

— Екнулся завод! — громогласно объявил он.

От его голоса по салону прошло движение, и все вдруг заговорили разом, объединенные общей болью. Таня в этом гвалте выхватывала только отдельные фразы, то про расчетные листки без денег, то про мордатого директора с охраной («на „мерсе“ приехал»), то про то, что уникальные станки пойдут на металлолом. Уже решено, контрактов нет, ничего никому не нужно.

Автобус остановился.

— Пять тысяч харь — на улицу! — объявил крупный мужчина, снова найдя глазами Таню, и в людской толчее пропал снаружи.

Стало просторнее. Все-таки ближе к центру города.

Пять тысяч, обмирая, подумала Таня. Господи, где ж они в наших палестинах работу найдут? Все ж на рынок ринутся, перепродавать свое и чужое. Покупать только кто будет? Ох, мать-перемать.

Она расстегнула куртку, только сейчас осознав, как употела. Вон жар в щеки так и отдает. Фуууу.

— Следующая — наша, — сказала Лидка.

Таня кивнула, пролезая рукой под одежду и отирая грудь и плечи.

— Так тебе картошка нужна? — спросила она.

— Найду где-нибудь, — отмахнулась Лидка, вытаскивая сумки в проход. — Сделаешь супешник Олежке, вмиг на ноги встанет!

— Ох, если бы.

— Ничего-ничего, терпи, — Лидка распрямилась, повела шеей. — Значит, сейчас ко мне. Я это все отсортирую, и завтра на рынок. Место козырное нам заняли.

— Я только возьму пучка два в пакет.

Они вывалились из автобуса в пыльный день, на грязный, заплеванный тротуар и побрели в Лидкин микрорайон. Лидка взяла сумку на плечо. Таня, поскольку была повыше, тащила свою сумку за ручки. Выглядели они, конечно, как две «челночницы» из Турции, за каким-то дьяволом прущиеся с товаром у всех на виду.

Аварийное общежитие вылупилось на них битыми окнами. Стайка мальчишек в спортивных штанах и кофтах проводила изучающими взглядами. Самый наглый выщелкнул изо рта потухший «бычок».

— Тетеньки, а что у вас в сумках?

— Кто? — обернулась Лидка.

Нагнувшись, она подобрала мелкий камешек.

— Так а че? — сразу пошел на попятную мальчишка, замирая. — Я к тому: вдруг помочь надо…

— Какие мы тебе тетеньки? — Лидка швырнула в него камешком, и тот, не долетев, звонко заскакал по асфальту. — Мы тебя на семь-восемь лет всего старше! Тетеньки!

— Да я так! — крикнул парень, ища поддержки у своих приятелей.

Те предпочли сосать дешевое баночное пиво.

— Штанам своим помоги!

Лидка подбила сумку и потянула за руку Таню, которая разворачивающееся представление смотрела в роли зрителя.

— Пошли-пошли, — сказала Лидка.

Скоро тротуар кончился, и между приземистыми, серыми домами пришлось пробираться то по дощатому настилу, то по разъезженной, перемешанной с песком, кочковатой земле. По правую руку потянулась раскопанная тепловая магистраль. На кучах песка лежали рыжие трубы. Вразнобой кренился штакетник.

— Второй год делают, — кивнула на магистраль Лидка.

— Может, до зимы-то доделают, — сказала Таня, поднимая сумку, чтобы не зацепить дно гвоздями, торчащими из поваленного щита.

— Ага, жди!

Пока пропускали «ЗиЛ», за каким-то дьяволом забравшийся в их места, пока шли мимо бараков, которые по документам вроде как уже снесли, но в которых все еще жили люди, Лидка, распаляясь, успела поведать Таньке, какая пестрая и напряженная сексуальная жизнь выдалась бы у тех, кто имеет к раскопкам какое-либо отношение, если бы у Лидки была такая возможность.

О, знаменитой немецкой киноиндустрии и не снилось!

Таня как представила все это непотребство, голых мужиков среди труб, совершающих тяжелые, грубые движения, так чуть не поперхнулась. Одурела совсем на безрыбье-то. От одной мысли голову кружит.

По отношению к Олежке — почти предательство. Не муж, не жених, а все же семья. Не выставишь из квартиры, занавесочкой не прикроешь. Совестно. Да и чего она там у мужиков не видела?

— Танька, не спи! — прикрикнула на нее Лидка, отмахавшая метров десять от случившейся с подругой фантазии.

— Бегу.

С сумкой на сгибе локтя Таня припустила вдогонку.

Ух! Щавель-щавелек! Пролил растительного масла — салат. Сварил в кипятке — суп. Измельчил, закатал в блины — начинка. И витамины. В магазине таких витамин не купишь. Деньги на магазины нужны.

Солнце качалось из стороны в сторону. Горели щеки и шея. Сумка мягко била в бедро. Впереди рос деревянный домина, то ли контора, то ли склад какой, обшитый серыми от времени досками, а уже за ним, выглядывая сбоку, желтел Лидкин жилой дом.

Ну вот, полдела сделано.

Первый подъезд. Второй этаж. Квартира номер три.

Лидкин сожитель защелкал замками, не дожидаясь звонка в дверь. Высмотрел, выглядел в окно. Улыбочка заискивающая, как у воришки, проделки которого вот-вот обнаружат.

— Лидонька, ты уже все? Сумища-то какие здоровые!

Сожитель отступил в сторону, давая подругам пройти в прихожую. С сумками не помог, но дверцу прикрыл. Щелк!

— А я, Лидочка, все съел! — поделился он новостью о себе, любимом.

Таня никак не могла взять в толк, что Лидка в нем нашла. Мордатый, с пузиком, лет на пятнадцать, пожалуй, старше ее. Оно, конечно, полюбишь и козла. Но то козла! А не пойми что.

— А нам ты что-нибудь оставил? — сердито спросила Лидка, перенимая сумку от Тани.

— Вам — фигуру беречь.

— Ты серьезно? — уставилась, высверлила глазами сожителя Лидка.

— Ну что ты, что ты! — засмеялся тот. — Конечно, оставил. Кефирчика вам оставил. Пол-литра кефирчика.

Бочком он сместился Лидке за спину и принялся высвобождать ее от верхней одежды, что-то мягко приговаривая, обволакивая тихими словами. Приютила его Лидка где-то три месяца назад, но Таня, хоть убей, никак не могла запомнить его имени. То ли Леша, то ли Леня. Не имя, а подвох один.

— Перекусишь? — обернулась Лидка.

— Если только чаю, — ответила Таня.

— А чай есть, есть! — обрадовался сожитель.

С Лидкиными вещами он протиснулся мимо Тани к вешалке, совсем легко задев ее грудь. Вроде бы случайно, а вроде бы не случайно. Таня только распахнула куртку да расстегнула кофту под ней.

— Жарко? — спросил то ли Леша, то ли Леня.

— Ты чайник ставь! — скомандовала Лидка, присаживаясь на низкий стульчик.

— Да-да.

Сожитель протиснулся снова, теперь уже ненароком коснувшись Таниного бедра. Словно бы она мешала ему пройти. Клеится что ли? Таня нахмурилась.

— Ты садись, садись, — показала глазами на застеленный газетой пуфик подруга. — Передохни.

— Ага.

Таня угнездилась на пуфике, чувствуя себя изношенной и старой. Это в двадцать-то пять лет! Кошмар. Хотя, конечно, собирая щавель, отмахали они с Лидкой километра два туда да два обратно. Да с сумкой. Бедро, которого коснулся Лидкин сожитель, горело. Тепло отдавало в низ живота. Это уж совсем, тихо, про себя, вздохнула Таня. Еще немного — и под любого мужика брошусь. Может, с Лидкой также случилось? Она на полгода старше. Бандита какого-нибудь подцеплю…

Таня отклонилась на стену. Под затылком зашуршал календарь.

— Чайник стоит! — объявил то ли Леня, то ли Леша, возникая в проеме. — Я вам там печеньица…

— Ты лучше газет нам нарежь, — распорядилась, выдохнув, Лидка, — хоть какой-то толк от тебя будет.

Он потянула к ногам одну из сумок.

— А газетки куда? — заулыбался сожитель.

— Щавель будем заворачивать!

— Понял.

— Разворот на четыре части.

— Понял-понял.

Сожитель исчез. Лидка потянула «молнию» на сумке.

— Тань.

— Что?

Таня заморгала, обнаружив, что едва не отключилась у подруги в прихожей. Что-то развезло ее после тряски в автобусе. А может это уже голодный обморок? Так-то с прошлого утра — две кружки чая всего. И вафелька.

— Танька!

Таня улыбнулась, мотнув головой.

— Прости, я что-то…

— У тебя есть, куда щавель сложить? — наклонилась Лидка.

От нее остро пахнуло потом.

— Ага.

Таня охлопала карманы куртки и вытянула из левого сине-белый пакет «Rothmans».

— Ух, какая красота! — восхитилась Лидка. — Сюда не щавель, сюда подарочные наборы складывать.

— Ага. Всего побольше.

В комнате, куда ушел сожитель, звонко защелкали ножницы.

— Ты знаешь, — сказала Лидка, накладывая темно-зеленые комья щавеля в пакет, — завтра-послезавтра мы с тобой поднимем рублей по триста. Это я тебе точно говорю.

— Откуда столько-то? — спросила Таня, а у самой затянуло под сердцем от тайной радости.

Триста рублей. Триста! Пир на весь мир.

— Так по пять рублей пучок. У Махмуда будет по десять, не меньше, это если будет еще, а у нас — в сторонке, но по пять. С руками оторвут! И за сотню пучков в сумках точно будет. Я сегодня все промою, разложу и рассортирую. И ночь проморожу. Не скиснет, думаю. А ты на рынке чтобы к семи была, как штык.

Таня кивнула, наблюдая, как пухнет, выпячивает синее брюхо «Rothmans».

— Все, — Лидка передала пакет. — Немного, но на суп и салат тебе хватит. Остальное — на продажу.

— Тогда я пойду? — спросила Таня.

— А чай? Коля! — крикнула Лидка, поднимаясь. — Килька-то у нас осталась или нет?

Коля, с удивлением подумала Таня. А Леня где?

— Солнышко! — ответил сожитель, с хрустом разрезая газетные листы. — Килечку я не ем! Килечка в холодильнике лежит.

— Во, килька есть.

Лидка потащила Таню с пакетом на кухню. Там уже постукивал крышкой стоящий на плите чайник.

— Садись, — Лидка усадила подругу на табуретку. Глянула подозрительно: — Бледная ты что-то.

— Устала, — улыбнулась Таня.

— Ясно-понятно.

Лидка выключила чайник и засуетилась, собирая на столе блюдца, чашки и какую-то нехитрую еду. В ладони у Тани вдруг оказался бутерброд — две рыжие от томатного сока кильки на куске батона. Кажется, это надо было съесть. Рот заполнился вязкой слюной, мешающей разжать челюсти. Все куда-то поплыло. Не кухня, а аморфное, бесхребетное помещение. Разве так строят?

— Не спи, наворачивай, — возникла в поле зрения Лидка, впихивая в свободные пальцы чашку с чаем.

Хлоп! — растворилась в тумане.

— Спасибо, — сказала Таня, тараща глаза.

Ах, бутерброд был восхитителен! Она и не заметила, как он кончился. Килька — какое богатство! Всю жизнь бы ела. Только не две, а четыре штучки, ровным рядком и на пахучий ржаной… Вот мечта на блюдечке с голубой каемочкой.

— Еще? — спросила Лидка.

— Нет-нет, побегу.

Таня отхлебнула из чашки несладкого чаю и отставила ее в сторону. В животе сделалось тепло.

— Точно?

— Олежек один.

— Десятку тебе одолжить? — спросила Лидка.

Таня испуганно мотнула головой.

— Ты чего? Зачем? У меня есть.

Ложь вышла натуральной, во всяком случае Лидка не попыталась втиснуть купюру в ладонь или сунуть в карман. А может так спросила, для формальности. Хотя Коля у нее (запомнить, не Леша и не Леня) вон какой откормленный.

Как обувалась, как прощалась, как выбиралась из Лидкиных трущоб, Таня совсем не помнила. Минут двадцать где-то шарахалась и куда-то шла. Потом включился свет, и Таня обнаружила себя на Инструментальном проспекте в обнимку с пакетом, и брела она почему-то совсем не в ту сторону. Куртка расстегнута, губа закушена. Все. Приехали.

Она остановилась. Это уже совсем, устало подумалось ей, это уже клиника, Танечка. Ополоумела? Куда тебя несет-то?

Как будто с прекращением ее движения вокруг прорезалась, завертелась повседневная городская жизнь, откуда-то высыпали, рядясь под прохожих, люди, стайка школьников пробежала к стоящему на углу киоску, хорошо б за жвачкой, а не за сигаретами, стукнула дверь, дзонкнул велосипедный звонок, с перекрестка вывернул и, постреливая сизыми выхлопами, прокатил мимо мусоровоз.

Таня выдохнула, покивала и развернулась. Домой, милая, домой.

Ей пришлось буквально уговаривать свое тело, которое вдруг запротестовало, засбоило, объявило о ломоте в пояснице и в плечах. Но если первый шаг был полон борьбы, то второй дался Тане уже значительно легче. Еще, еще, еще. Она почти побежала, выискивая глазами желтый щит автобусной остановки. Ах, вон он, дальше, чуть ли не через квартал! На старт, внимание…

Щавель мялся в пакете, но это было не страшно. Она такой супешник сейчас забацает, что пальчики оближешь! В банке из-под тушенки предусмотрительно оставлен кусок мясного жира как раз для такого случая. И навар даст этот кусок, и вкусом поделится. А если получится с него вытопить два-три мясных волоконца, то воо…

Живот прихватило спазмом, и мысль лопнула. Нога едва не заплелась за ногу. Таня хватанула воздух ртом, согнулась, но тут же выпрямилась, вынырнула, как пловец из-под воды, вверх. Спокойно, спокойно.

Через два судорожных вдоха боль ушла без следа. Даже легкой тени не оставила. Гадай теперь, что так организму не понравилось. Неужели килька? Или гастрит развился от нерегулярного питания? Что ж, посоветуйте, как регулярно питаться, добрые люди, на те крохи, что зубами приходится выгрызать у пенсионного фонда.

Не знаете? Молчите? Прискорбно.

Таня зашагала дальше. Подумала, что надо раздышаться, и сразу за остановкой повернула в проулок. Бог с ним, с автобусом. Одной рукой держала пакет, другой щупала живот сквозь одежду. Хотя что так можно определить? Не болит, зараза. Болело, и не болит. Деревянные дома напирали на узкие тротуары, окна с облупившимися от времени наличниками приглашали заглянуть внутрь — в бязь, в тюль, в скромные комнатки и кухни.

Тетя Зина Олежку, наверное, проведала, ей бы тоже надо щавеля, шевельнулась мысль. Полмесяца уже без пенсии сидит. Таня покачала головой. Куда все валится? Вроде и кредиты берем, а денег нет. Работы нет. За куриными ножками — как в последний бой. И морды у депутатов и в правительстве одна другой шире. То есть, их там, похоже, кормят. Даже так — раскармливают. Ах, если бы на убой!

Она перешла улицу. Может, это не гастрит, а невралгия? — подумалось ей. Ясно же, что все болезни от нервов.

— Эй, красивая! — крикнули ей из проезжающей иномарки.

Таня повернула голову в другую сторону. Куртка на ней, кофта, штаны, но нет, разглядели, что красивая. Лестно? Нисколечки. Историй — миллион. Садись, подвезем. Нам все равно куда. Только к другу сейчас заедем. Ах, у друга — праздник. Как не уважить? Уважим! Посидим пять минут, неудобно совсем, что о нас человек подумает? Ты пей, пей. И закусывай. Видишь, как люди на тебя смотрят? Мужской коллектив!

Глаза блестят похотью. Теснее, ближе. Одна рука — на грудь. Другая — на ногу, рыбкой между ног. Только пикни, шалава!

Где очнешься? Может, на дне реки. Даже милиция предупреждает: не садитесь в автомобиль к незнакомым людям. Без вести пропавших и так хватает. Статистику портите.

Иномарка какое-то время медленно, пофыркивая, ехала рядом. Краем глаза Таня видела улыбающуюся рожу, высунувшуюся в окошко с переднего пассажирского сиденья. Рожа так и хотела, чтобы на нее обратили внимание.

— Ну, девушка!

Капот иномарки сдвинулся вперед, грозя заехать на тротуар. Таня остановилась.

— Что?

Рожа оказалась увенчана пшеничного цвета волосами и тут же треснула в широкой улыбке.

— Девушка, куда вас подвезти?

С заднего сиденья пялились еще две рожи, смуглые и носатые. Сердце коротнуло, боль снова, как самая паскудная тварь, завозилась в боку.

— Никуда! — выдохнула Таня, стараясь не скрючиться, не сложиться тут перед придурками, жаждущими развлечений.

Секунда, другая — и ноги пошли сами. Только, как назло, свернуть было некуда, тянулся и тянулся высокий забор, за которым темнела крытая рубероидом крыша какого-то длинного и угрюмого, без окон здания. Поверх забора вилась колючая проволока. То ли режимная территория, то ли какое-то производство.

— Девушка!

Таня больше не останавливалась, а иномарке пришлось, затормозив, объезжать темную лужу, раскинувшуюся метров на десять посреди проезжей части и окантованную отбитым асфальтом.

— Сука! — успел крикнуть улыбчивый блондин.

Он несколько раз громко хлопнул ладонью по дверце, и Таня от души послала его на три буквы. Забор, слава богу, кончился, мелькнули будка и шлагбаум, за которым, весь в рытвинах, кренился неухоженный двор. Бульдозер с зарывшимся в землю ковшом памятником стоял с краю.

Ковыляем, ковыляем, ковыляем, милая. Автомобиль, понятно, опять нагнал ее, упрямые попались любители подвезти, но Таня уже втиснулась в узкую прореху между забором и жилым домом, где только человеку и возможно было пройти. Вслед ей понеслась ругань. Ругань отдавала подтекстом. Ты… я… в следующий раз… Словом, обещала то, что случилось бы и в том случае, если Таня согласилась сесть в автомобиль.

Какие люди пошли озабоченные, подумала она, пробираясь с пакетом по тропке к выходу на родную улицу мимо ржавого гаража, кустов и досок. Чуть что — отымеем. Кошмар. Нет чтоб накормить.

Таня представила, как в новом контексте звучала бы ругань, и смех прыснул сквозь губы. Знаешь, что мы с тобой сделаем? Мы тебя — накормим! Солянка! Салат! Шашлык! Сама добавки просить будешь! А еще мой брат подъедет. С вермишелью!

Таня захохотала, испугав шаркающего навстречу старичка в клетчатом пальто.

— Простите, — выдавила она и захохотала еще пуще.

Старичок поспешил ретироваться.

В арке через дорогу желтел дом, за которым, как за старшим братом, прятались родные пенаты. Двести метров пройти.

Нет ли там запавших на нее автолюбителей?

Улицу Свиридова, похоже, в городском хозяйстве планировали с большого перепоя. Дома стояли девятиэтажные и шестиэтажные. Девятиэтажки формировали фасад улицы и какую-то протяженность имели понятную нумерацию, в том смысле, что за первым домом шел третий, за третьим — пятый, а по четной стороне, соответственно, четвертый дом тянулся за вторым, а шестой — за четвертым.

Но с одиннадцатого дома все пошло наперекосяк, и втиснувшаяся между типичными корпусами поликлиника получила номер одиннадцать-а. Сдвинутая в глубину шестиэтажка получила номер тринадцать, следующий за ней дом стал семнадцатым, а примкнувшее к нему с тыла здание детского сада семнадцатым-а.

Дом номер пятнадцать разместили к улице торцом и искать его можно было до морковкина заговенья, поскольку он как бы вклинивался в строй зданий по переулку, идущему параллельно. И номера не видать. Сбоку, меленько, стыдливо. Какому бы умнику пришло в голову, что искомый дом по улице Свиридова находится между зданиями номер восемь и номер десять по Гончарному переулку?

Ага, знайте наших!

Кстати, дальше улица Свиридова, до этого прямая, и вовсе кривилась, и постройки сбивались в тесную кучу, прижимаясь к трассе, имеющей федеральное значение. Там с номерами дело обстояло еще хлеще.

У магазина с распахнутой входной дверью Таня замедлила шаг, вдыхая аромат свежей выпечки. Жалко, денег совсем нет. Но ничего, завтра уже все поправится. Буханочку ржаного, еще теплого…

— Девушка, подайте!

Заскорузлая рука с грязными пальцами чуть не порвала пакет. Заросший, сизомордый бомж выступил из арки по соседству с магазином и скривил в улыбке толстые, потрескавшиеся губы. Рваный плащ, мешковатые штаны, серый свитер и толстыми кольцами намотанный на горло шарф.

— Нету. Извините.

Таня отступила, обошла бомжа по дуге. Тот следил за ее передвижениями, как пес на привязи.

— Дура! — крикнул он уже в спину Тане и добавил что-то еще, уже нечленораздельное, но, должно быть, обидное.

Можно было, конечно, попробовать вручить бомжу пучок щавеля. Убудет от нее? Ведь нет. Только вряд ли ей засчитается сколь благородный, столь и бессмысленный порыв. Какой бомжу от щавеля опохмел?

Нет никакого.

Но Таня все же развернулась и, вслепую прихватив в пакете травяной ком, сунула его бездомному под нос.

— Щавель. Хотите?

Несколько мгновений сизомордый бомж таращился на пучок зелени, на листья щавеля, прорастающие с узкой, женской ладони между пальцами, а затем разразился такой хриплой бранью, что осталось только, вжав в плечи голову, поспешно отправиться восвояси. Ну, все, Танька, сказала она себе, почувствовала себя самаритянкой? Понравилось? Оно да, оно такое. Нефиг.

Тропка, проложенная в обход детского садика, раскисла, ее истоптали в бурую грязь, которая разъезжалась под подошвами. На третьем-четвертом шаге Таня не удержалась и шлепнулась на бедро, успев выставить демпфером руку с пакетом. Бедный щавель! Штаны она, конечно, измазала, но, кажется, ничего себе не повредила. Хотя синяк, наверное, проявится отменный. Мимоходом заметила торчащий из земли буквально в нескольких сантиметрах от падения железный пруток — то ли остаток какого-то знака или указателя, то ли арматурный росток от закопанного и забытого железобетонного блока и выдохнула. Могла бы тем же бедром насадиться. Но не насадилась. Какой все-таки удачный день!

В подъезде воняло кошками. У Аллы Прокофьевны в квартире на первом этаже их жило семь или восемь штук. Соседка питала к ним почти материнскую слабость. Кошки часто шмыгали по двору, и Таня удивлялась, как их количество сохранялось на прежнем уровне, не претерпевая взрывного роста. То ли все кошки были коты. То ли Алла Прокофьевна топила приплод.

Поднимаясь по ступенькам на свой третий, Таня прислушалась. Тихо. Опять хорошо. Значит, поотпустило Олежку, иначе бы его мычание, то громкое, то утробное, глухое, слышалось на площадке. Ох, Олежка, Олежка, только ты и можешь, что мычать. Но ничего, ничего, нам же сказали, что нужно время…

Таня на секунду зажмурилась, закопалась в одежде, вытягивая наружу ключи.

— Мы-ыа, — донеслось из-за двери.

Олежек!

— Я уже, уже! — заторопилась Таня.

Ключи зазвенели, выскользнули, упали в пакет. Секунд десять Таня выковыривала их из листьев.

— Мы-ы!

— Да, Олежек! Я уже здесь!

Тане стало не хватать воздуха. Спешка заставляла промахиваться ключом по замочной скважине. Звенело, дергало: как он там? Плохо ему, кажется, очень плохо. Мозг рисовал картины, что Олежек упал, упал с кровати, разбил лицо…

— Все!

Она распахнула дверь и в обуви, швырнув пакет в сторону кухни, рванула в зал. Бог с ним, с ковром, бог с ней, с грязью! Тетя Зина, подбив подушки, оставила Олежку на диване, и сейчас он, скрутившись, дергал левой, кое-как действующей рукой. Лицо его было мучнисто-белым, лоб и впалые щеки влажно блестели, ловя электрический свет.

— Ы-а!

Таня на секунду словно переняла, прочувствовала боль, вгрызшуюся в неподвижное Олежкино тело. Пол ушел из-под ног. Она упала в двух шагах от дивана и поползла к нему на коленях.

— Сейчас, Олежек, сейчас.

Куртка мешала. Таня освободилась от нее в треске пуговиц-кнопок. Коричневым комком куртка отлетела к окну.

— Сейчас, — зашептала Таня, — сейчас я все поправлю.

Она осторожно, бережно принялась разворачивать, распрямлять Олежку, чувствуя под ладонями, под пальцами гудящие от напряжения, окаменевшие мышцы, медленно поворачивала, перекладывала, гладила, массировала, разгибала, словно из частей составляла новое. Один момент лицо Олежки уткнулось ей в правую грудь, но на легкий укол возбуждения обращать внимание было некогда. Совсем вы, Татьяна Михайловна, офонарели в своем несчастном, незамужнем положении. Что у вас с головой?

— Мы-ы.

— Да-да.

Таня взвалила Олежку на себя, чувствуя вонь обгаженных пеленок и идущий от коротко стриженных волос густой запах хозяйственного мыла.

— Нам бы с тобой — к ванне.

— Ы.

Олежек пускал слюну, увлажняя Тане шею. Боль в нем стихала, тело становилось податливым, мягким, похожим на кисель. Это было хорошо. Иногда они и в полчаса не укладывались.

— Ты голоден?

Олежек несколько раз оскреб Таню по боку левой рукой. Благодарил. Жаловался. Извинялся. Все было в простом движении.

— Мыа.

— А у меня щавель есть, — шепнула ему в ухо она.

— Мы?

В односложном мычании Олежки Таня давно уже различала смыслы. Сейчас он спрашивал: «Это что, щавель уже пошел?».

— Вовсю, Олежек, — ответила она, вздергивая парня и чуть заваливая его на себя. — Мы с Лидкой две таких сумищи приволокли, каждая рублей на триста. Завтра торговать будем. Но на суп и салат у меня — целый пакет.

— Мы.

— Не кислый он, а полезный. То есть, кислый, конечно…

Обняв, Таня поволокла Олежку в ванную. Он, помогая, оттолкнулся левой рукой от косяка. Ноги волочились по полу, скомкав половичок в прихожей. Пакет, попавшийся на пути, Таня протолкнула носком подальше в кухню. Не до тебя, дорогой. Вроде и худ Олежек, а весит все равно за шестьдесят. С пеленок, сползающих вниз, капало. Кап-кап. Где ванная? Вот ванная.

В очередной раз приподняв Олежку, Таня хлопнула по выключателю. Брызнул свет.

— Давай-ка мы, давай-ка мы, Олежек, еще шажочек с тобой…

Как-то так получалось, что обращалась она к Олежке, а говорила самой себе. В горле клокотало. Опять загрызло бок. Олежек сопел сосредоточенно, куда-то рвался, вытягивал шею. Взгляд хоть посветлел, и то хорошо.

— Ай!

Узкая, облицованная кафелем ванная бросила под ноги деревянную приступку. Ударив об нее пальцы, Таня навалилась на стену, чувствуя, как обдирает уже травмированное бедро о неровный угол. Еще Олежку приходилось держать одной рукой. Господи, когда все это кончится? Сил ведь никаких нет.

— Танечка! Танечка, ты здесь? — раздалось в прихожей.

— Мы-ы! — замычал Олежек.

— Здесь! — выдохнула Таня, застыв в шатком равновесии.

— Ой, что ж ты так!

Тетя Зина, заглянувшая в ванную, не расстегнув простенькое драповое пальтецо, бросилась помогать. Она была деятельная, хоть и забывчивая, а иногда и бестолковая старушка. Но сейчас ее участие было неоценимо. Вдвоем они определили Олежку на скамейку, подставили тазик, стянули пеленки, которые Таня, не боясь испачкаться, выскочив в кухню, бросила в мусорное ведро. Ух, дух пошел!

— Что ж ты мычишь опять, бедный? — приговаривала тетя Зина, не давая Олежке свалиться со скамейки.

Пальцы ее оглаживали волосы парню.

— Мы-ы!

Таня, вернувшись, включила воду. Напор был хороший. Сил нет, а напор есть. Как так? Вода под ладонью потеплела, потом стала горячей. Вот ведь счастье какое, горячая, греть не надо.

— Теть Зина, вы рубашку ему…

— А как же! Сейчас, сейчас.

Тетя Зина тут же завозилась с Олежкиной одеждой. Таня, присев на мгновение на бортик ванны, чуть не уплыла в зыбкую дрему, спохватилась — встряхнись! — и сняла с гвоздя тазик. Вода застучала о пластиковое дно.

— Ну, мой хороший, ручку вот сюда…

Тетя Зина разоблачала Олежку. Голова Олежки тряслась. Таня прикипела взглядом к розовому, не зарастающему волосом пятнышку сантиметров на пять выше виска. Вода бежала, а она все смотрела и смотрела, представляя стремительный росчерк осколка, иглой воткнувшегося в череп.

— Танечка.

Таня повернула голову на голос тети Зины, но не отвела глаз от пятнышка.

— Да, теть Зина.

— Танечка, вода.

— Что? Ой!

Таня очнулась, опомнилась. Через край тазика поплескивало горячей. Вода аж парила. Разбавляя ее, Таня включила холодную. Олежек сидел ссутулившимся комочком. Бледные плечи, темная голова. Не придерживала бы его тетя Зина, давно уже упал бы. Ноги у него были худые и грязные, в светло-коричневых потеках.

Таня потрогала воду.

— Все, можно.

Она выкрутила кран и выставила на бортики ванны деревянную перекладинку. Вдвоем с тетей Зиной они посадили на нее слабо мычащего Олежку, как на насест.

— Держись! — сказала ему Таня и, прижимая своей ладонью пальцы левой его руки, заставила обхватить край доски.

— Мыы, — промычал Олежек.

Значило: «Держусь».

— Тетя Зина.

Тетя Зина взяла Олежку за недействующую правую, присела, подставила плечо. Таня с треском разорвала марлю, сложила полученный кусок в тряпочку из нескольких слоев, смочила, выжала в кулаке.

Мыть Олежку было уже привычно.

Раньше стеснялись и она, и он. Олежек запрещал себя трогать до истеричного мычания. Таня в силу неопытности и смущения обтирала его наспех, неуклюже, оставляя в межножье комочки кала. Потом оба сообразили, что ничего хорошего из такого взаимодействия не получится, покрасневшую, зашершавившую кожу полумеры не спасут, и стыд отпал как-то сам собой.

— Вот так.

Таня, перегнувшись, мягко водила марлей, желтеющая вода капала обратно в тазик. Ягодицы, бедра, пройтись между ягодицами. Новой тряпочкой аккуратно омыть мошонку, отдельно протереть член, тоненький, немощный, обмахнуть жиденькие волосы в паху.

— Ы, — сказал Олежек, интересуясь, нравится ли ей забавляться с его хозяйством.

— Молчи уж, — сердито сказала Таня.

Шутки он шутит. Она рывком приподняла таз, вытащила его к унитазу, слила коричневатую воду и вернулась в ванную.

— Что-то ты совсем бледная, — сказала тетя Зина.

— Устала.

Вдвоем они сдвинули Олежку, чтобы снова набрать воды. Дальше Таня занялась потеками, что просочились от пеленок, и какое-то время больше всего ее волновал вопрос, постелила ли тетя Зина на диван клеенку. Что-то она не заметила, когда поднимала Олежку.

— Тетя Зина, вы кленку-то стелили?

— А как же! А как же! — округлила глаза соседка. — Он бы у тебя весь диван уделал.

— Мы-а.

— Ну да, — фыркнула Таня. — Я верю, что не ты.

Она снова слила воду. Бледнокожий Олежек почему-то показался ей ощипанным пернатым, ожидающим своей участи.

— Не замерз? — спросила Таня.

— Мы.

— Это хорошо. Купаться будем?

— Мы.

— А кто тебя спрашивает?

Олежек вдруг шумно задышал носом, что у него означало смех. Таня устало улыбнулась.

— Последите за ним, тетя Зина?

— А ты куда? — повернула голову соседка.

— В коридоре подотру да воду поставлю. Мы сейчас суп готовить будем. Со щавелем!

— Ох, вы богатеи какие.

— Я вам тоже пучок дам, теть Зина.

Таня с тряпкой выскользнула из ванной. В боку кололо, голова кружилась, коридор качнулся в глазах, но кто на такое обращает внимание? Сопливые отговорки для того, чтобы бросить домашнюю работу, не принимаются! Оттирая пятна на полу, смачивая край половичка, замазанного Олежкиными выделениями, Таня думала, что все это ничего, еще минут десять, потом суп, потом она уложит Олежку спать, и у нее будут целых полтора часа отдыха. Полтора часа! Неистощимое богатство!

Попутно Таня поправила лежку на диване, протерла клеенку, которая запачкалась на удивление мало, приготовила чистые пеленки, нарезанные из прохудившихся, бабушкиных еще простыней. Хватило ведь ума не выкидывать, а отложить на годы вперед в нижние ящики шкафа. Молодец, Танька!

Ф-фух! Она распрямилась, чувствуя плечом стену. Обнаружила вдруг, что все еще парится в кофте и свитерке, в походных штанах, под которыми натянуты ретузы. Не мудрено, что качает. Вы же, милая моя гражданка, как будто в бане находитесь.

В ванной бежала вода.

— Как вы там? — крикнула Таня, выдирая себя из кофты и попутно расправляясь со штанами.

— Все хорошо, — отозвалась тетя Зина.

— Мы-ы, — подал голосом, что он в порядке, Олежек.

— Ну и хорошо, — пробормотала Таня.

Она выдохнула, заправила волосы под резинку, обмахнула лицо, на мгновение ловя в комнатном зеркале свое бледное отражение. Бывало, конечно, и лучше. Грязную воду — в унитаз, мешок с пеленками связать в горловине, чтоб не сильно воняло. Вынести сразу или подождать? Нет, уж увольте, сейчас она никуда пеленки не понесет. Завтра. Перед тем, как идти на рынок.

Щавеля в пакете оказалось не так и много. Высыпав его, Таня какое-то время с грустью смотрела на лохматый зеленый холмик на столе. Что-то на суп, что-то на салат, часть тете Зине. Что остается? Ничего не остается. Она разделила щавель, крохотный листик позволила себе поймать губами. Вкусно. Кисло.

Кастрюльку на полтора литра — на плиту. Таня включила газ, краем уха слушая, что там в ванной, и быстро очистила три сморщенные картофелины. Надо ли больше? Хватит, хватит нам с Олежкой. В последнее время он что-то плохо ест. То ли ей пытается больше оставить, джентльмен доморощенный, то ли пытается экономить общий скудный бюджет со своей стороны.

— Танечка, не поможешь? — позвала тетя Зина.

— Сейчас!

Таня быстро обмахнула руки полотенцем, посолила будущий суп и выскочила из кухни с туманом в голове и болью в боку. Ох, добром не кончится! Что там может быть? Гастрит? Панкреатит? Панкреатит — это, кажется, поджелудочная.

В ванной уже набралась вода. Вдвоем с тетей Зиной они погрузили Олежку в ванну. Вода дошла ему до шеи. Таня продела под подбородком Олежке специальный ремешок, чтобы он, чего доброго, не утонул без присмотра. Ремешок концами уходил к вешалке, на которой висели полотенца. Сделано, конечно, по-бабски, не по-мужски, но тут уж, извините, не до жиру. Мужики что-то в прихожей не толпятся. На всякий случай Таня проверила натяжку ремешка.

— Как ты? — наклонилась она к Олежке.

В прозрачной воде его тело казалось усохшим, желтым. Вызванные погружением волны плямкали о чугунные стенки.

— М-мы.

Глаза у Олежки были ясные. Таня пальчиком смахнула из уголка правого крапинку засохшей слизи. Олежек подвигал губами, потом взглядом указал — иди готовь, я, мол, без тебя справлюсь.

— Давай-ка еще петельку, — сказала Таня, цепляя лежащему в ванне веревку на запястье левой руки.

— Мы, — сказал Олежек.

Он напряг руку, приподнимая тело над водой.

— Мы.

То есть, «работает».

— Тогда лежи.

Таня потрогала воду. Горячая. Минут десять не остынет.

— Ну что, Танечка, я тогда пойду? — спросила тетя Зина. — Раз уж ты здесь, то без присмотра не оставишь Олежку своего. У меня там у Федора Ильича — давление, да и я себя не очень хорошо чувствую. Этакую тяжесть с тобой потягала, что аж руки отнимаются.

— Конечно-конечно! — сказала Таня, тут же срываясь в кухню. — Только постойте, я вам щавеля…

Старушка закивала вслед.

— А возьму, Танечка, возьму. По нынешним временам любые витамины впрок. А то вон, говорят, травят людей почем зря. То масел каких-то добавляют, то химию. Куры на прилавках то желтые, то синие. А у нормальной курицы какой цвет? Вы в вашей жизни нормальной курицы, Танечка, наверное, уже и не застали.

— Застала, теть Зин.

Успев помешать воду и поставить на вторую конфорку сковороду для обжарки лука, Таня сунула отложенное в прозрачный пакетик, потом, скрепя сердце, добавила еще пучок. Вот, хоть выглядит внушительно.

— Вот, тетя Зина.

— Ой, спасибо! — тетя Зина покрутила пакетик перед глазами. — Свежий, да?

— Свежий. Сегодняшний.

— Тоже тогда супчик сделаю Федору Ильичу. К щавелю еще очень хорошо яичко вареное добавить. Ну, все, — мелко закивала тетя Зина, отступая к входным дверям. — Пошла я, Танечка. Дай вам Бог всего!

— До свиданья, тетя Зина.

Таня закрыла дверь за соседкой. Светлая Олежкина голова в ванной торчала поверх воды. Век не смотреть бы на розовое пятнышко от ранения.

— Вода не остыла? — спросила Таня.

— Мы-э.

Ответ означал: «Отстань».

— Через десять минут выну.

Олежек не ответил. Вода в кастрюле заходилась. Таня убавила газ, ссыпала картошку, раскрошила остатки луковицы на сковороду и вместо масла наковыряла из банки с тушенкой сколько было жира. Лопаткой туда, лопаткой сюда. Таня принюхалась — есть мясной аромат, слабенький, но есть!

— Супец будет — закачаешься! — крикнула она в сторону ванной.

— Мы! — донеслось оттуда.

— Мы не мы, а есть будем мы!

Таня заглянула в кастрюлю, где одиноко желтели кубики картофеля. Пустоват супчик получается. К нему бы, конечно, еще морковки. Перловки. Чесночку зубчик. Курицы грудку. Или говяжьей кости с куском мяса.

Слезы вдруг брызнули ни с того ни с сего. Таня, неслышно, в рукав, всхлипывая, помешивала лук, и ежилась, обнимая себя, будто в кухне внезапно ударил мороз. Ох, Танька, ох, Танька-Танька. Кто-то фуа-гра лопает, а ты, видишь…

Впрочем, бывало и хуже. Было, было, два дня на одной воде сидели.

Ничего-ничего, принялась успокаивать она себя. Я выдержу. Мне деваться некуда. На что способны люди в неблагоприятных обстоятельствах, они и сами не знают. Значит, и я не знаю пока границ своих возможностей. А завтра вообще при деньгах буду. Если даже сто пятьдесят рублей выручим… Тьфу-тьфу. Таня, плюнув через плечо, постучала костяшками пальцев по кромке подоконника.

Лук прожарился. Она скинула его в кастрюлю, и в вода приобрела бледно-золотистый цвет. Худенький пучок щавеля отправился в морозильник. Это будущий салат. Оставшийся щавель Таня, шмыгая носом, порезала крупными частями. Супешник будет — в лучших домах Лондона обзавидуются.

Сволочи.

— Олежек!

— Мы-ы!

— Закругляйся!

— Мыа.

— Ничего не знаю!

Вода в кастрюле закипела. Таня скинула щавель, убавила огонь. В комнате взяла большое полотенце, на скорую руку отерла щеки. Скрывать нечего и не от кого, но мокрое лицо точно никого не красит. И вообще — держимся мы, держимся! Кто думает, что она тут сдохнет вместе с Олежкой, сдохнет раньше.

— Ну, ты готов?

Шагнув в ванную, Таня распахнула полотенце, прижала его подбородком.

— Мыы, — сказал Олежек.

Он старательно держал голову над водой.

— Я знаю, что остыла, — сказала ему Таня, — но на сегодня, думаю, хватит. А ты как думаешь?

— Мыу, — ответил Олежек.

— Тогда давай выбираться.

Таня поймала Олежку за плечо, потянула вверх, перехватывая худое тело под ребра, другой рукой отстегнула ремешок. Полотенце послужило прокладкой между одеждой и мокрым купальщиком. Еще чуть-чуть вверх.

— Мы.

— Ах, черт! Прости.

Держа Олежку на весу, прогибаясь под ним, Таня высвободила его руку из петли. Дальше на очереди были ноги. Удивляясь, откуда они такой длины, Таня отступила от ванны, вытягивая их за собой через бортик. Пятка поехала на мокром. Воздух со свистом прошел сквозь губы. Тише, тише, придержите коней. Так вот грохнуться, разбить себе голову, и все — два трупа, принимайте.

Вода капала частой капелью.

Таня нащупала бедром скамейку. Полотенце завернуть. Выдохнуть. Ткнуться лбом, останавливая опасное скольжение. Олежек помогал левой рукой как мог. Мокрый, жалкий, он смотрел в нее светлыми, извиняющимися глазами.

— Ничего-ничего, — проговорила сердито Таня. — В первый раз что ли?

Взвалив на себя, она потащила Олежку в комнату. Долго ли умеючи? А что ноги подгибаются, это не ваше собачье дело. И хрип — это мой хрип, не ваш. Вы уж сопите себе, пожалуйста, в тряпочку.

— Мы, — взмыкнул Олежек.

— Больно? — спросила Таня. — Сейчас.

Они добрались до дивана. Таня опустила Олежку на худую, постеленную на клеенку простынку.

— Где болит?

Она принялась сгибать и разгибать Олежковы руки, затем занялась ногами, угадывая под кожей схватившиеся до каменной твердости мышцы.

— Ы-ы!

— Нашла, нашла.

Таня огладила, размяла пальцами голень. Какая это мышца? Мы уже все эти мышцы наизусть, правда, Олежек? Это — трехглавая. Она сзади. А это — длинный разгибатель пальцев. Вот она, напряженная, сбоку.

— Мы.

— Отпускает? — спросила Таня, чувствуя, как под пальцами обмякает, сходит на нет вспухший, прощупывающийся через кожу бугорок.

Олежек закрыл глаза. Левая рука его вцепилась в полотенце.

— Давай-ка мы, кстати, вытремся, — сказала Таня.

Она стянула с верха диванной спинки запасенное полотенце и насухо вытерла Олежке голову, плечи, грудь. Потом пришла очередь живота. Паху и ягодицам Таня уделила особое внимание, не нравилась ей появившаяся там опрелая краснота.

— Ы, — коротко выдохнул Олежек.

Означало: «Хочешь меня?».

— Ага, щас! — ответила ему Таня.

Олежек засопел — засмеялся. Молодец он, не унывает. Она бы на его месте… Наверное, в окно бы кинулась, если б смогла. Но как кинешься, если твое тело — не твое, ничье, живет само по себе?

— Теперь — пеленки.

Таня ловко — сказывался опыт — соорудила подгузник из куска простыни, закрепила его у Олежки на бедрах, подвернула, сцепила с обеих сторон крупными булавками. Следующим этапом натянула на Олежку футболку. Красота! Ах, вспомнила, у меня же там щавелевый суп стоит!

Таня придала Олежке сидячее положение.

— Погоди, никуда не уходи! — крикнула она, срываясь на кухню.

Сопение было ей ответом. Олежек оценил юмор.

Суп уже клокотал, потихоньку выкипая. Запах шел умопомрачительный. Значит: газ — выключить. Миску приготовить. Под миску вместо подноса выделить разделочную доску. За сервировочный столик нам послужит табуретка. Не хуже иных ресторанов, господа.

Таня нарезала оставшуюся четвертинку буханки, раскрошила кусок хлеба, зачерпнула из кастрюли половником. Ух! Варево, полное пара и зеленых листьев, плеснуло на эмалированное дно. Нет, что ни говорите, а замечательный получился суп. Может и пустоватый слегка, но так у нас для фактуры хлеб есть.

Таня переждала приступ боли в боку и с миской на табуретке двинулась в комнату.

— Обед, ваше величество!

Олежку скособочило, но он все же сохранил вертикальное положение, а не нырнул лицом вниз, как бывало раньше, когда тело его не слушалось совсем. Тоже ведь хороший признак.

— Мы-а.

— Уже, ваше величество.

Таня включила телевизор, умостилась с Олежкой рядом, застелила плохонькой тканью ноги.

— Итак, — она прищурила на Олежку глаз, — дозволено ли мне снять пробу?

— Ы.

— Ну вы и жадина, ваше величество.

Ели под какой-то концерт, скакал Леонтьев, пел детский хор, выступал Хазанов. Положив доску с миской на колени, Таня черпала суп ложкой, дула и кормила Олежку. Олежка причмокивал. Олежке нравилось. Таня и сама ухватила несколько ложек. Вкуснотища! А щавель… м-м-м, нигде вы теперь не достанете такого щавеля!

Боль в боку утихомирилась. Видимо, удовольствовалась своей порцией супа. Под хрюканье телевизора Таньку чуть не сморил сон.

Ну-ну! — прикрикнула она на себя, с усилием возвращаясь из дремы. Вырубишься тут на пару, кто работать будет? Ладно Олежек, с него спросу нет, а ты? Миллионерша что ли? Так Горячева быстро тебе замену найдет.

И все же Таня дала себе еще пять минут посидеть, не шевелясь. Олежка склонился на плечо. Не муж, не жених, не брат. В сущности, совершенно посторонний ей человек, роднее которого, наверное, у нее никого и нет.

Странно.

Фамилия у Олежки была Сизов. Был он детдомовец, в восемнадцать лет его по призыву забрали в армию, а через год где-то в одной из южных, борющихся за независимость республик рядом с их бэтээром, совершавшим патрулирование окрестностей, разорвался спрятанный у обочины фугас.

Двое из тех, с кем Олежка ехал на «броне», были убиты наповал. А его вертолетом вывезли в военный госпиталь, где около четырех часов извлекали осколки из левой руки и черепа. Врачи сохранили ему жизнь, но речь и подвижность он утратил. Его, конечно, тут же комиссовали, и в местной больнице он около двух недель проходил реабилитацию. Танька тогда работала там нянечкой.

Родственников у Олежки, понятно, не было. Девчонка, которая ходила с ним до армии, навестила его всего раз, и странная улыбка не сходила с ее лица, пока она смотрела на мычащего на койке парня. В глазах ее стояло: господи, он же растение! Я не хочу за ним ухаживать! Танька ее понимала.

К исходу второй недели Олежке уже искали место, куда его можно было бы выселить из больницы. Вроде бы как сироте ему выделили комнату в общежитии, но то ли общежитие имело статус аварийного, то ли в комнате уже жила семья чуть ли не из пяти человек — в общем, с жилплощадью парню не повезло. Судиться и отстаивать свое право Олежка был не в состоянии.

Обращение в социальную службу возымело интересный эффект. Дородная дама из социального фонда пришла в больницу агитировать персонал за оформление опеки над недееспособным инвалидом. По ее словам, ни в городском, ни в областных домах инвалидов мест нет, часть домов закрыта, из воздуха она ничего сотворить не может, не волшебница, а иностранных хосписов у нас пока не заведено.

— Вашему Сизову уже присвоена инвалидность первой группы, а это самое высокое пособие, — вещала она перед собравшимися в холле больницы, тряся цветным буклетом. — Кроме того, вам будут положены социальные льготы — на оплату коммунальных платежей, на лекарства, на проезд в транспорте. А мы со своей стороны постараемся обеспечить вас продуктовыми наборами, «памперсами» и методической литературой. Покажем, как ухаживать, и поможем с документами. В конце концов, должна же быть у вас гражданская совесть! Ну нет никого у человека, так будьте людьми!

Кто-то сказал ей, что государство любит вопить о помощи и гуманизме, когда помощь нужна ему. А когда помощь нужна гражданам, так его, извините, нету. Стыдливо к стеночке отворачивается.

— Так я не за государство прошу! — краснела дама.

— Именно за него! — ответили ей.

Таня догнала женщину на выходе.

— Я, — сказала она, — я хочу стать опекуном Сизова.

Дама посмотрела на Таню.

— Вы девушка его?

— Нет, я… Если некому…

— Вы-то куда? — с какой-то странной жалостью спросила дама. — Вам делать нечего? Он, извините, завтра не встанет.

— Я знаю.

Дама поджала губы.

— Ну, если хотите…

Оформление опекунства показалось Тане стремительным. Впрочем, в голове у нее в то время путались и дни недели, и утро с вечером. Внутри звенело, стенало, стонало: «Что ты делаешь, идиотка? Что ты делаешь?». Заявление, справки, акт, заключение. Кто-то толстый и важный, кажется, с чувством тряс ее руку. Поздравляем, Татьяна Михайловна, с тем, что вы самостоятельно решились принять деятельное участие в жизни недееспособного человека. Так бы все!

Бригада «скорой помощи» транспортировала Олежку с шиком, выгрузила, подняла в опустевшую после маминой смерти квартиру, расположила на диване. Соцслужба на первую пору обеспечила подгузниками. С Таней провели курс оказания первой помощи, рассказали, чем кормить, как массировать, как не допустить пролежней. Доктор-нейрофизиолог нашел ее в больнице и долго объяснял, что домашняя обстановка и внимание могут благотворно сказаться на состоянии Сизова, осколок хоть и повредил передний отдел мозга, но бывали случаи…

Таня кивала. Бывали.

Он все понимает, говорил доктор. Это большая удача. Спазматические мышечные реакции и речевая дисфункция, они, возможно, имеют временное явление. Вам надо твердо надеяться на это.

Таня надеялась.

Наш мозг, смотрел в Таню доктор маленькими глазами, инструмент во многом загадочный. Есть вероятность, что утраченные функции возьмут на себя неповрежденные участки, заново сформируются нейронные связи…

Сколько прошло? Два года, три?

Таня вздохнула. Нет, положительные сдвиги, конечно, есть, но они такие крохотные, что, наверное, всей жизни не хватит, чтобы добиться чего-то существенного. Зато в оттенках Олежкиного мычания она уже спец.

Таня осторожно высвободила плечо, но Олежек тут же проснулся.

— Мы?

— Я на работу, — сказала Таня. — Ты как?

— Мы.

— А суп?

— Мы-ы!

— Я тоже думаю, что «мы». Потерпишь до вечера?

— Мы.

— Давай я тебя уложу.

Таня опустила Олежку на диван, поправила клеенку, подбила подушку, чтобы Олежке было удобно поворачивать голову, накрыла легким покрывалом.

— Я скажу тете Зине, чтобы зашла часа через два.

— Мы.

— Ой, прости.

Таня вложила Олежке в левую руку пульт от телевизора. Тот вытянул губы.

— Что, и поцеловать?

— Мыа.

— Ясно.

Таня чмокнула лежащего в лоб. Олежек сморщил нос. Светлые глаза смеялись.

— Я тоже думаю, что все фигня, — сказала ему Таня. — Завтра вот курицу нам куплю, сделаю бульонище.

— Мы?

— Со щавелем, конечно. Куда ж без щавеля? Ну, все.

Она поднялась, перенесла табурет с миской на кухню, проверила, сколько еще супа осталось в кастрюле, и не удержалась — торопливо зачерпнула несколько ложек. Ф-фух, вот теперь хорошо! Теперь можно и на рынок.

Королевский суп!

Олежек в комнате сделал звук телевизора громче.

— О чем я хочу сказать? — прорезался голос Задорнова. — Мы — непобедимый народ. Хотите цитату? Никогда не воюйте с русскими. На любою вашу хитрость они ответят непредсказуемой глупостью. (Смех) Это не я, это еще Бисмарк сказал…

Таня наскоро подкрасила губы в прихожей, смотрясь на себя в зеркало. Вид и правда у нее был не совсем здоровый. С другой стороны, такое где-нибудь в девятнадцатом веке назвали бы томной бледностью. И все первые городские красавицы обзавидовались бы. Ах, ах, какой утонченный цвет лица. Свинцовые белила пользуете?

Она пощупала бок. Утихомирился, мерзавец? Ладно. Таня стянула резинку с волос, прошлась по ним расческой. Мужика бы тебе приличного, мысленно сказала она отражению. Рукастого и… и ногастого, в общем. Должны же быть где-то нормальные мужики. Я, честно, без запросов. Я всего лишь с «приварком». С Олежкой.

Таня присела застегнуть туфли и обнаружила, что забыла надеть юбку. В ретузах, конечно, тоже ничего, чуть ли не весь рынок стоит за столами в ретузах да спортивных штанах. Но в юбке как-то привычнее, что ли.

Она проскользнула в маленькую комнатку. Темно-синюю юбку из бельевого шкафа доставала как шпион — лишь бы не скрипнуть дверцей. Смотрит телевизор Олежка и пусть смотрит, не отвлекается.

Но в зал все же пришлось заглянуть.

— Все, я ушла, — сказала Таня, застегивая «молнию». — Тебе что-нибудь поправить? Воды принести?

— Мы, — коротко ответил Олежек.

Означало: «Иди уже».

— Тетя Зина через два часа. Я буду через пять.

— Мы.

Замок щелкнул. Прихватив мусорный мешок, полный обгаженных пеленок, Таня побежала по ступенькам. В конце пролета, как назло, подвернулась нога. Казалось бы, куда ты, куда? Выражать солидарность с ноющей спиной? Бунтовать вместе с поджелудочной? Дура. Дура!

Слезы так и полились. Ну что не так? Сколько уже надо меня испытывать, Боженька? Ты смерти моей хочешь? Таня заковыляла вниз, едва видя ступеньки сквозь слезы. Боль вспыхивала в ноге, сосредоточие ее находилось в голени. Гадство! Хоть ложись и помирай. Не понос, так золотуха. Сколько можно-то, сколько?

Она чуть не в голос прокричала вопрос. Остановилась, сжала перила так, что побелели пальцы. Ну! — обратилась она к Богу. Давай! Еще дом на меня обрушь, если я так провинилась. В чем только, скажи.

Где-то над головой тут же хрустнуло перекрытие, посыпалась пыль, и Таня закрыла глаза, в самом деле ожидая, что здание, распадаясь на обломки, похоронит ее под собой. Бесславный конец всех бед.

Но дом не рухнул. Таня подождала где-то с минуту, пока внизу не хлопнула подъездная дверь, и с усмешкой, боком, пошла со ступеньки на ступеньку. Боль в ноге еще вспыхивала, но слабо, обещая вскорости исчезнуть совсем.

— Испытываешь, да? Пользуешь втемную? — прошептала Таня, обращаясь к нарисованной на стене рожице. — Думаешь, мне мало?

Рожица скалила кривые, острые зубы. А в спину, наверное, даже показывала язык.

— Ну и Бог с тобой.

Мимо прошел хмурый, пахнущий креозотом мужчина. Не поздоровался, мелькнул длинноносым профилем. В сумке у него звякнуло стекло. Жил он то ли на пятом, то ли на шестом этаже. Таня не часто его видела.

Разошлись. Он наверх, она вниз.

Выбравшись из подъезда, Таня присела на деревянную лавку, у которой выломали серединные перекладины, и подвигала ступней в туфле туда и сюда. Все, не болит. Пальцы прошлись по икре, как по музыкальному инструменту.

Где тут нажать, чтобы вызвать отзвук, стон, вскрик? Похоже, нигде. Хорошо? Хорошо.

Она выбросила мешок в контейнер, зашла к тете Зине, живущей через подъезд, и предупредила насчет Олежки. Потом в набитом автобусе кое-как доехала до вещевого рынка. Не опоздала. Видимо, все-таки день для нее был счастливый. Щавель. Олежек спокойный. Суп замечательный. А бок, голень… Не все, знаете, коту масленица. Дом не рухнул? Не рухнул.

Счастливый день.

На рынке она честно выстояла за одним из столов четыре часа, варясь в специфическом, кисловатом запахе одежды «секонд-хэнд». Народ ходил, смотрел, рыл залежи на поддонах рядом жадными руками, вываливал отобранное на весы. Кофточки, майки, жилеты, свитера, штаны и шорты. Отдельная группа женщин, прохаживаясь, ждала, когда подвезут «свежие» джинсы.

Таня и себе присматривала одежду, но все, что ей нравилось, быстро уплывало в чужие руки. Шутка ли, пятьдесят рублей за килограмм! А где и тридцать пять, если залеживается. Иногда среди разного белья и кашемир попадался, и шелк, и очень качественная замша. И детские комбинезоны были. И халаты.

К шести ей удалось только попить из фонтанчика для общего пользования. Ни крошки больше во рту. Рядом с фонтанчиком молчаливым укором стояли отключенные аппараты газированной воды. Подоспевшие джинсы хватали по пять-шесть штук, не глядя на размеры. Кому-то да сгодятся. И были же у людей деньги!

Потом под навесами зажгли освещение. Количество народу как-то разом упало, одиночки еще что-то выбирали, копались, но даже с электричеством разобрать что-то самой Тане удавалось с большим трудом. Взвешивала она одежду, едва замечая, на каком делении замирает стрелка.

Появившаяся Горячева, крепкая, сухая женщина с резко обозначившимися морщинами в углах рта, объявила конец работе и выдала Тане аванс в пятьдесят рублей.

А вы говорите: обычный день. Счастливый, как ни крутите.

Таня не удержалась и за семь рублей там же, у рынка, купила холодную сосиску в тесте. Слопала в момент, принесла дань поджелудочной. Та и не пискнула, тьфу-тьфу. А по дороге домой зашла в один продуктовый, в другой и купила десяток яиц и упаковку длинных макарон. Живем, Олежек.

Вечер был теплый.

Таня опоздала на автобус, который делал на Свиридова целых две остановки, и побрела пешком. Во дворы, чтобы срезать, не заходила, держалась центральных улиц. Газеты, спасибо, про беспредел и разгул читаем и по сторонам оглядываемся. Девушке с томной бледностью, понятно, уготованы испытания.

Только — тьфу-тьфу-тьфу — сегодня все складывалось так, что пьяные компании, если и попадались, то были исключительно добродушно настроены, в темных местах в кои-то веки горели фонари, а на самом опасном отрезке Таню вдруг взялся сопровождать милицейский автомобиль, подсвечивая дорогу фарами. Во дворе дома было непривычно пусто, и только со стороны детской площадки доносилось тихое треньканье гитары.

— Олежек, я дома!

Скинув туфли и пропахший «секонд-хэндом» плащ, Таня скользнула в большую комнату. Олежек спал. Лицо его было напряжено и поблескивало от пота, но приступ, если он был, Олежек одолел самостоятельно. Мерцал экран телевизора, приглушенный звук не давал разобрать слова. Бу-бу-бу… встреча… бу-бу-бу…

Время было к восьми. Глядя на спящего, Таня задумалась: разбудить или урвать часок самой? Завтра в любом случае надо будет встать полшестого. Пока Олежек, пока чай. До рынка минут сорок добираться в любом случае.

Ох, нет, суп надо подогреть.

С яйцами и макаронами в пакете она неподвижно стояла, наверное, минут пять, пока в телевизоре встречались делегации в хороших, отутюженных костюмах, вздымались дымные облака далеких разрывов и трактора вспахивали чернозем.

В голове крутилось: суп подогреть, подогреть суп. Потом Таня опомнилась, тряхнула головой и погрозила телевизору пальцем. Вот уж точно аппарат для зомбирования. В «СПИД-инфо» целая статья была о том, что через частоту кадров телепередач пытаются влиять на людей. Мол, достаточно добавить всего один кадр с рекламной надписью или призывом, и человек подсознательно станет выбирать нужный товар и поддержит того, кто скажет на выборах отмеченные в кадре слова.

Убрав яйца в холодильник, а макароны в кухонный шкафчик, Таня включила газ под кастрюлей с супом. Самой бы тоже поесть. Сосиска уже и не поймешь, была или нет. Да и нечего суп жалеть. Утром она приготовит яичницу, а вечером устроит себе и Олежке настоящий пир. Давно, ох, давно они не лакомились курицей. Зажаристой, с корочкой…

— Мы-ы!

— Я здесь, здесь!

Таня кинулась в комнату. Олежек пытался шевелиться на диване, упирая пальцы левой руки в диванную спинку.

— Что, приступ?

— Мы.

— Сейчас.

Таня приподняла Олежку, прижалась и принялась оглаживать окаменевшие мышцы груди, живота, рук своего подопечного мягкими, уверенными движениями. Сами собой потекли успокаивающие слова.

— Тише, тише. Сейчас мы разомнем, успокоим, скажем твоему телу, что оно немножко дурью мается. Ведь так? Чего бы ему уже за ум не взяться? Взбрыкивает и взбрыкивает. Как будто ты — лошадь, нет, конь.

— М-мы, — выдавил Олежек.

— Правильно, какой ты конь, ты человек, — продолжила бормотать Таня. Ее пальцы прошлись по худым Олежкиным бокам. — Только надо очень-очень хотеть встать на ноги. Ты старайся, пожалуйста.

— Мы.

— Правильно, — кивнула Таня, прижимаясь носом к чужой щеке. — Нам ведь с тобой деваться некуда. У нас вроде бы ничего нет, но сами мы есть. И упорство у нас есть, да? И вера. Такая вот, знаешь, твердокаменная. Куда до нее твоим мышцам!

Остатки супа успели выкипеть на треть. Но и без того обоим хватило поужинать. Вымотанный болью Олежек ел вяло, в конце даже мотал головой и отмахивался от ложки рукой, едва не разбрызгивая ее содержимое.

— Эй-эй! — сказала ему Таня. — Тебе силы нужны? Думаешь, все само собой произойдет? Нет, миленький. Чтобы твоя голова вспомнила, как управлять телом, мозг должен питаться. А чем он питается, знаешь?

— Мым.

— А мне доктор рассказал! Мозг питается глюкозой. А глюкоза, представь, вырабатывается печенью в процессе поглощения чего? Пищи. Углеводов и жиров. Так что будешь отмахиваться…

Олежек открыл рот.

— Правильно, — сказала Таня, вливая в него ложку супа, — я могу бубнить и бубнить, поэтому лучше будет, если ты со мной согласишься. У нас впереди, знаешь, сколько планов? Ого-го! Продадим завтра щавель, я тебе обещаю, будет у нас жареная курица. Может быть, даже курица-гриль! Ел когда-нибудь?

— Мы.

— Что? Не верю.

— Мы! — Олежек задергал головой, отстаивая свое мычание, что с курицей-гриль он знаком. И близко.

— Ну, хорошо, — Таня погладила его по волосам, старательно обходя кусочек розовой кожи. — Я же не возражаю. Я интересуюсь.

Где-то через полчаса она поменяла Олежке пеленки, вытерла в паху насухо, размяла ноги. Они попили чаю с последними сушками. По телевизору после вечерних новостей начался концерт Петросяна. Таня даже удивилась. Кучно пошло. Днем Задорнов, вечером Петросян. Видно, действительность настолько печальна, что ее через телевизор приукрашивают клоунами. Отвлекитесь, забудьтесь.

Петросян корчил рожи. Олежке было смешно. Таня устроилась у него в ногах, таращила на экран глаза, но, хоть убей, смысл реприз и сценок до нее совсем не доходил. Посреди монолога с похохатыванием зрительного зала она вдруг задремала, но всего на несколько секунд, потом вскинулась, собрала посуду и оставила Олежку в зале одного.

— Если что…

— Мы.

В общем, пароль — отзыв.

Горячую воду опять отключили. Последнее время после семи — регулярно, чуть ли не до полуночи, — горячую воду отводили, видимо, на какие-то секретные военные нужды. Зато холодная текла — высшей пробы, ледяная, и руки от нее в момент зябли и становились красными. Но ничего, ничего. Где наша не пропадала? Оттирая тарелки содой, Таня прислушивалась — Олежек фыркал, а не мычал. Замечательно. Работай, Петросян! Только глаза слипались. Еще бы прислониться к сушилке лбом — и спи, Танька.

Можно? Нельзя. А может немножечко можно?

В борьбе со сном Таня плеснула в лицо холоднющей водой. Этого хватило на то, чтобы развязаться с посудой, протереть наскоро стол и плиту и прибраться в прихожей. Но, водя губкой по стенкам ванны, Таня поняла, что еще немного, и она отключится прямо там, где сидит.

Нет, спасибо. Это мы проходили. На деревянных ногах она заковыляла в свою комнатку. Как бы в проем попасть.

— Олежек, я отдохну. Ты кричи…

— Мы.

— Да, мычи.

В полутьме комнатки Таня, не раздеваясь, рухнула на кровать. Какая я хрюшка, пронеслось в ее голове. Кое-как она выгребла из-под себя одеяло и краем набросила на плечи. Завтра в пять, с раннего ранья…

Она заснула без сновидений, окунулась в благословенное ничто, из которого ее вывело Олежкино мычание.

— Да-да, да, — еще в полусне пробормотала Таня.

Она поднялась и чуть ли не на ощупь пошла на звук. Экран телевизора в большой комнате трещал рябью помех. Олежек вжимался затылком в подушку. Щеки его блестели от пота. Рот был раскрыт.

— Мы-ы-ы!

Сон сняло как рукой.

— Сейчас, Олежек.

Таня упала у дивана на колени. Ладони нашли чужую ногу с бугристо выделившимися мышцами — четырехглавой, приводящими, двуглавой, полусухожильной. Все мы знаем, все нам известно о строении. Пальцы легкими зверьками побежали по бедру, оглаживая, постукивая, успокаивая.

— Тише-тише.

— Ы-ы!

Олежек шипел. Слюна брызгала изо рта. Левая рука стиснула футболку. От поворота головы часть подушки тут же потемнела. Таня пробежала пальцами до голени (мягкая) и вернулась к бедру. Минуты через три вспухшие мышцы медленно утратили рельеф и словно провалились обратно под кожу.

— Мы-ы, — обессиленно промычал Олежек.

Пальцы на левой руке разжались.

— Все? Прошло? — спросила Таня, чувствуя, как ноют, звенят пальцы.

Начнешь лицо щупать — невольно глаза выдавишь.

— Мы, — сказал Олежек.

И хотя «мы» в данном случае означало «да», Таня еще минут пять, сбив самодельную пеленку, мяла Олежке то одно, то другое бедро. Боль от пальцев потекла выше, но Таня лишь сцепила зубы. Она не с приступами боролась, не с мышцами, не с Олежкиной головой. Это была битва с отчаянием и страхом, с малодушием, с упадком сил, с проклятой действительностью без просвета. Хоть рычи, хоть гавкай, хоть из кожи вон лезь. Нет, так просто она не сдастся. Никогда.

— Мым.

Олежек откинул Танину руку.

— Ладно, ладно, я поняла, — Таня отсела, зачесала лезущие в глаза волосы. — Извини, что поздно услышала. Долго те…

Она замерла, посмотрела на свою руку, на Олежку.

— Олежек…

— Мы, — отозвался лежащий.

— Олежек! — Таня обхватила его лицо ладонями, повернула к себе. — Олежек, ты знаешь, что ты сейчас сделал?

— Мы?

Олежек непонимающе заморгал. Таня захохотала.

— Олежек! Ты сейчас мою руку отодвинул своей рукой! Правой! Правой рукой! Сам! Понимаешь? Правой!

Таня запрыгала, затанцевала перед диваном. Одиннадцать на часах, а у нее танцы! Румба не румба, твист не твист, да хоть ритуальная пляска племени мумба-юмба. Телевизор одобрительно шипел.

— Правой!

Таня обернулась вокруг своей оси. Комната плеснула приглушенным многоцветьем, в котором можно было разобрать разбавленные полумраком зелень штор, багрянец настенного ковра, бежевые пятна обоев на стенах.

— Мыа? — недоверчиво приподнял голову Олежек.

— Да! Да!

Таня снова опустилась на колени и, смеясь, затормошила Олежку. Тот заулыбался, зафыркал.

— Мы.

— Правой!

Они честно попытались закрепить эту неожиданную и долгожданную победу, но мироздание, видимо, посчитало, что на сегодня лимит чудес исчерпан. Правая рука больше не отзывалась, как Таня ее не трясла, не массировала, не уговаривала хотя бы свести пальцы. Олежек издергался и вспотел.

И все равно первый шаг был сделан.

— Ничего, — сказала Таня. — Видимо, что-то должно совпасть, сложиться в твоей голове. Но если пробило раз, то обязательно пробьет и другой. Это не просто так случилось. Может быть, восстановление и идет медленнее, чем нам хотелось бы, но идет.

— Мы-а, — сказал Олежек.

— А телевизор?

— Мы.

— Как скажешь.

Прижав кнопку, Таня погасила экран. Розовый ночник расцветил стену за диваном и словно светящейся пылью обсыпал замершего под покрывалом Олежку.

— В туалет не хочешь? — спросила Таня, остановившись на пороге.

— Мым.

— Ладно.

Мычание Олежки еще два раза поднимало Таню с постели, но, как ни странно, утром она почувствовала себя выспавшейся. Может быть, не такой свежей, как если бы перепало часов десять-двенадцать сладкого, без задних ног сна, но и не разбитой куклой, которую то ли били, то ли драли, то ли трясли каждый раз, как она закрывала глаза. Ничего-ничего, было и похлеще!

Она наскоро приняла душ, который, казалось, за те несколько секунд, что Таня отважилась простоять под ледяными струйками, вгрызся под кожу и достал до сердца. Зуб на зуб — раз попал, два не попал. Холодно! Вам мороженую Татьяну Михайловну или все же слегка теплую?

Но уж сна после такого истязательства точно ни в одном глазу!

Отогреваться пришлось у плиты. Притоптывая, Таня вскипятила воду и бухнула в кастрюлю половину пачки купленных вчера макарон. Ломала на три-четыре части, чтобы Олежке не пришлось с усилием втягивать. Нагнешься — парок бьет в лицо. Не то, чтобы тепло, но живительно. Макароны булькали и желтели, как рыбки, животами. Таня аккуратно помешивала их лопаткой. Эх, тушеночки бы к вам!

Ноги все же мерзли, пальцы на ногах поджимались внутри тапок. Мурашки пробегали по бедрам, по шее. Таня передергивала плечами и поглядывала на часы. К без пятнадцати макароны были сварены, вывалены на сковороду и убраны дожидаться прихода тети Зины. Соседка уж разогреет Олежке на обед.

Вторым блюдом Таня решила сделать салат из щавеля и яиц. Гулять так гулять, чего уж нам.

По крышам заплясало солнце, обрызгало бликами стены и посуду. Нет у солнца проблем. Денег нет, долгов нет, правительства — и то нет. Чего бы не жить и радоваться? Таня вот тоже, будь она солнцем, светила бы и в ус не дула. На одном скате разлеглась, понежилась на жестяных листах да битуме, потом — раз! — и переползла на другой. А нет — так по окнам прошвырнулась, заглядывая в квартиры и морщащиеся лица. Хорошо!

К вечеру, набродившись да наглядевшись, можно и облака к себе стянуть, расстелить, от любопытных глаз укрыться и ка-ак задавить часов семь-восемь без задних ног! Или как там? Без задних лучей! Вот вам луна, пусть луна отдувается. У нее тоже светимость хорошая. И вообще — ночь, граждане, ночь.

Эх, жалко она не солнце.

В освободившуюся от макарон кастрюлю Таня поставила вариться пять яиц, оставшийся, уже слежавшийся и подозрительно быстро потемневший щавель нарезала в миску и сбрызнула растительным маслом. Подумала еще: не подсолить ли? Сонная голова, считай, дурная.

Двигаясь, она согрелась, на соседнюю с кастрюлькой конфорку поставила чайник. Пока суть да дело, приоделась в комнатке — темная юбка чуть выше коленок, светлая блузка, кофта с вырезом. Если что, ей все-таки на рынке стоять, привлекая к лотку любопытную мужскую половину города. Зацепятся взглядом, может и щавель купят. Реклама — двигатель торговли. Да и женская половина среагирует: мол, что это за фифа стоит, чем, интересно, торгует? Не телом ли?

А вот и нет, не телом. Не хотите ли щавеля? По пятерке за пучок? Нигде больше такого не найдете! Все повыдергано!

Таня на ходу прошлась расческой по волосам, в зеркале мелькнула вполне себе привлекательная женщина. Ах, видели бы вы ее десять минут назад без одежды! Это ж почти пятьдесят килограмм готового для любви человека! Ну, после того, как он полдня отстоит на щавеле, а потом еще полдня на вещевом рынке. Но вы смотрите в будущее. Потом она — ух! ах! — и готова.

Вода в кастрюльке уже бурлила, одно яйцо треснуло. Чайник тоже пыхтел, пыхтел, собираясь с силами.

Таня заторопилась. Опаздываем, товарищи! Воду с яиц слить, промыть холодной. Уж чего-чего, а холодной воды у нас — хоть залейся. Пальцы занемели. Так, скорлупа.

Она очистила три яйца, оставив два на потом. Быстренько покрошила их в миску к щавелю и перемешала ложкой. Просился туда огурчик, но огурчики по нынешним временам, в несезон, стоили, наверное, вчетверо дороже сезонных. Ничего, обойдемся. Будут еще огурцы и в наших тарелках, подбодрила себя Таня. И редис. И всякое разное. Она зачерпнула чуть-чуть салата, зажевала куском хлеба. Ничего, оценила, кисленько. Но яйцо кислоту оттягивает на себя. Она подлила еще растительного масла, выключила чайник и пошла будить Олежку.

Впрочем, Олежек уже не спал. Приподнявшись на левой руке, он смотрел в окно, наполненное зыбким утренним светом.

— Олежек.

— Мы, — отозвался лежащий.

Таня приблизилась. Олежек скосил глаза.

— Мыа.

— Это для рынка, — пояснила Таня свой наряд. — Товар лицом. Лицо товара. Мы сейчас с тобой позавтракаем…

— Мы?

— Да, и я побегу. А в обед тетя Зина тебя накормит и сделает массаж. Ну и прочее. Как правая рука?

— Мы, — сказал Олежек.

Означало: «Мертвая».

— И ничего, — бодро проговорила Таня, откидывая одеяло. — Такие вещи, знаешь, если проявились, то уже никуда не денутся. Надо подождать. Сколько мы с тобой уже ждали? То-то. Неделю туда, неделю сюда.

Пеленки были мокрые. Таня быстро поменяла их, ткнулась лбом в Олежкин лоб, вынесла кусок простыни в ванную.

— Телевизор?

— Мы.

— Ну, если ты хочешь заняться чем-то другим…

Олежек засопел, смеясь.

— С меня курица, — напомнила Таня.

Они позавтракали. Яйца со щавелем Олежек уминал так, что за ушами трещало. Даже сожалеюще помычал, когда салат кончился.

Волшебная сила щавеля!

— Ну, все, я торговать, — сказала Таня, замерев на мгновение, когда вновь дернуло в боку.

Вот ведь зараза какая! Все исподтишка! Она поморщилась, отвернувшись, потом включила Олежке телевизор, сунула в нетвердые пальцы пульт.

— Тебя посадить или будешь лежать?

— Мы.

— Как я понимаю, второе.

— Мы.

— Какой ты разговорчивый!

На лестничной площадке Таня остановилась, чтобы подышать. Вытерла капли холодного пота. А уж не аппендицит ли у тебя, девушка? Хотя какой к черту… Другая половина тела. Печень, селезенка, скорее всего… Она выдохнула. Ох, дождутся они у меня! Но, понятно, сама запустила.

Шагнула. Побежала. Колет? Колет. Ну, как колет? Едва-едва. Руку — в рукав плащика. А то не комильфо. Сумочку — на плечо. Смотрите, завидуйте.

Таня просквозила двор, выбралась на не совсем еще проснувшуюся Свиридова, застучала каблуками туфель по асфальту. Не опоздать бы.

Утро было прозрачное, небо чистое. Значит, народу на рынке по хорошей погоде будет много. Устоит кто против дешевого пучка щавеля? Нет, не устоит. Пять рублей — и у тебя прекрасная добавка к любому почти блюду.

Пованивая выхлопными газами, мимо проурчал автобус. Таня прибавила шагу. Ничего, она и пешочком. Для фигуры полезно. А то утром еще денег за проезд потребуют. Да тут и идти-то всего километра полтора.

Рынок, именовавшийся «Колхозным», занимал частично огороженное место напротив худого сквера, за которым вздымалось ввысь всеми своими девятью этажами кирпичное здание городской администрации. И на каждом этаже, наверное, сидело по сотне человек. При Союзе, говорят, столько чиновников не было, как сейчас. Еще бы! Хлебные места! Ничего не делаешь и жрешь! Таня всех их передавила бы. А так — глаза б не смотрели.

Сам рынок представлял из себя невысокое здание с волнистой крышей. Бетонные ступеньки. Входы и выходы с четырех сторон. Центральный вход обозначали две когда-то белые колонны, обклеенные сейчас афишами. На задах располагалась зона стоянки грузовиков и фур. Там выгружали товар, там же вечером сбывали подгнившую продукцию.

Внутри рынка на обширной площади в сложный геометрический узор выстраивались торговые столы. Рыбный, мясной отделы. Молочный киоск. И море разливанное овощей и фруктов по бешеным ценам. Понятно, что все места под крышей были давным-давно поделены между продавцами, и Лидку с Таней никто бы туда не пустил. Но перед боковыми входами в пространстве между оградой и ступеньками, оставляя достаточно широкий проход, пророс и держался стихийный мини-рынок, где за самодельными, вытянувшимися в нестройный ряд лотками торговали разным: и семечками, чесноком, ранней зеленью, и печеньем, и открытками, и запчастями к ВАЗовским моделям. Приходили даже с собственными книгами и кляссерами, наполненными марками.

За одним из лотков у Лидки время от времени, сбывая вязаные носки, стояла знакомая, и Таня полагала, что та уступит им место хотя бы часов до двенадцати. Рынок открывался в восемь, но в семь на территорию начинали пропускать продавцов, чтобы прибраться, подготовиться и расставить товары.

Солнце выкатило, выбелило тротуар под Таниными ногами. Ах, хорошо!

За оградой уже раскладывались, умащивались на ящиках и стульчиках старушки с жареными семечками, появлялись стаканчики, кулечки, полные черных зерен, пересыпанных солью, нахлобучивались панамки и платки. Худой мужчина с пропитым, унылым лицом стоял тут же, держа в руках фигурки из хрусталя. Чуть дальше двое мальчишек, постарше и помладше, охраняли для матери пустой дощатый прилавок.

Таня коснулась прутьев, высматривая Лидку. Не видно. Нету что ли еще? Она скользнула внутрь, пробежала мимо ступенек входа, заглядывая за дальние лотки. Там с сумкой возился мужчина в кожаной куртке. Мужчина был усатый и сердитый, не Николай, которого она полагала Леонидом.

Так. Таня задумалась.

— Может, вам семечек? — спросили ее.

— Нет, спасибо.

— Потеряли что-то?

— Здесь женщина…

Таня развернулась, сообразив, что ошиблась стороной. Лидка, наверное, нашла место напротив другого входа. Стеклянные панели под крышей здания брызнули солнцем. Таня забежала в двери, насквозь пронзила рынок, пустой, немноголюдный, напитанный запахами, едва разбирая в движении людей и столы.

— Эу!

Она едва разминулась с ведущим тележку торговцем, и тот эмоционально вскинул руки к лысой голове.

— Эу! Девушка! Осторожней!

— Простите.

Таня слетела по ступенькам и завертела головой. Здесь народу было побольше. Старик в кителе с орденскими планками раскладывал на постеленной на ящике газетке нехитрый свой товар: опасную бритву, портсигар, расческу и мыльницу. В сторонке лежала медаль.

Тут же, сбоку, стояла полная женщина, у которой за ворот куртки, оставляя руки свободными, были заткнуты «плечики» с полотенцами. Дальше сидели две старушки, одна — с газетами, другая — с пачками папирос «беломор» и «прима». Еще дальше тоскливо смотрел на разложенные соленые огурцы небритый мужчина в тельняшке. Цена была проставлена на газетном клочке. Три рубля за огурец. На Танин взгляд или цену следовало ставить поменьше, или огурцы растить крупнее. Заморыши какие-то.

За мужчиной, рассыпав радиодетали прямо по асфальту, на корточках сидел белобрысый парень. С ним соседствовали два ведра прошлогоднего картофеля. Продавец картофеля курил, прислонившись к стене и надвинув кепку на сальные волосы. Все ожидали открытия рынка и наплыва покупателей.

Лидки не было.

Таня осмотрелась. Ей сделалось дурно, спазм в боку дернул вниз, она успела подумать в Лидкино оправдание, что они, наверное, договорились на восемь, а она, дура, расслышала, что надо прийти к семи, но тут подруга в дробном перестуке каблуков возникла с той стороны ограды. Синяя куртка нараспашку, лицо потное, красное, волосы неловко заведены за уши. И глаза. Страшные глаза.

— Ты здесь? — спросила Лидка.

— Ну, да, — сказала Таня. — А вы где?

— Нигде!

Лидка прижалась к прутьям. Несколько секунд ей понадобилось, чтобы успокоить дыхание. Чувствовалось, что внутри нее, в горле, на языке кипят колючие, матерные словосочетания.

— Коля, урод!

— Что? — прошептала Таня.

Предчувствие чего-то нехорошего ватной слабостью отозвалось в коленях. Она качнулась подруге навстречу.

— Коля, говорю! — прошипела Лидка. — Оставила его с сумкой… Там щавель наш — пучочек к пучочку, холодный, свежий. В газетке! А мне по месту надо было договориться, Тань. Не с сумкой же по рынку болтаться, товар мять. Нежный товар-то. Светка, дура эта, тоже вечно где-то трется, то у одного стола, то у другого, попробуй еще найди. Ну и оставила урода больного.

— Колю?

— А кого еще? — выдохнула Лидка, наспех вытирая ладонью шею. — А этот сумку поставил и пошел перекурить, — взмахнула рукой она. — Знаешь, что мне сказал? Что глаз с нее не спускал! Так не спускал, что, когда я вернулась, с каким-то волосатым хмырем какую-то бабу обсуждал, великий тоже, знаешь, герой-любовник. Сумке в это время ноги-то и приделали. Я смотрю, нет уже — ни сумки, ни прощального письма.

Таня зажмурилась, разожмурилась, посмотрела в небо. Ну как сон? Но не сон, не сон, Господи. Наяву почему-то.

— Украли?

— Ну!

— Лидка!

Лицо подруги поплыло в Таниных глазах.

— Ты давай не бледней тут раньше времени, — решительно сказала Лидка, дернув Таню за рукав и тем самым приводя ее в чувство. — Товар скоропортящийся. Значит, продать попытаются быстро. Поняла? Ты сейчас иди вокруг, а я через рынок. Посмотрим, не торгует ли кто нашим щавелем.

— А как, как ты докажешь, что он наш? — спросила Таня.

— За это уж не беспокойся.

— Ладно.

Слова подруги вернули Таню к жизни. Она пошла мимо лотков, зорко всматриваясь в лежащее на продажу. Все было не то.

Часы, шурупы, буклеты, деревянные фигурки, бритва, полотенце, папиросы — разве это было то?

Таня ускорила шаг. Метр, другой, третий. У нее вдруг появилось ощущение, что щавельный вор уходит от нее по закруглению дорожки. Где-то впереди, показалось ей, на мгновение, чтобы тут же пропасть, мелькнула клетчатая сумка. Таня сделала шаг, и сумка вновь замерцала синим уголком, но дальше и вор сделал шаг, и сумка исчезла из поля Таниного зрения. Так продолжалось, пока рынок не повернулся торцом. Здесь было малолюдно, белел тент заехавшей на территорию фуры. В глубине заставленного автомобилями участка с прицепа на тележку смуглолицые мальчишки в спортивных штанах выгружали ящики с помидорами. Трещало дерево в самодельном мангале.

Таня выдохнула и побежала.

Если вор решил наматывать круги, она его догонит. У нее все-таки преимущество, она без сумки. Кусты, лотки, секции ограды, людей Таня на бегу воспринимала смазанными пятнами. Не хватало воздуха. Воздух словно отворачивал, не проходил в легкие, едва коснувшись губ. Асфальт звенел под ногами.

Где-то в голове, будто пассажиры, тряслись мысли. Этот Николай… Лидка, конечно… Обидно как. Столько щавеля… своими руками… Но ничего-ничего. Таня добежала до центрального входа. Вор пропал. Она растерянно развернулась. Успел где-то спрятаться? Или под крышу забежал?

— Здесь этот… — пытаясь отдышаться, она нагнулась к старушке с семечками. — Мужик с сумкой…

— Никого не видела! — замахала руками старушка. — Я в чужие дела не лезу!

— Просто сумка…

— Все!

Старушка, расставив руки, накрыла собой стаканы с семечками и отвернула голову, не желая слушать. Кто-то из стоящих тут же, рядом, покачал головой. То ли осуждающе, то ли потому, что тоже ничего не видел.

Понятно. Таня привстала на носки, рассматривая за оградой и кустами бетонное, изрисованное символами сооружение автобусной остановки. Хватило бы у мерзавца скорости добежать туда? Народу там немного.

— Танька! Тань! — крикнули ей со ступенек.

Обернувшись, Таня увидела Лидку, тяжело привалившуюся к одной из колонн. Та развела рукой — никого нет.

— У меня тоже, — сказала Таня.

Она вдруг подумала, что мерзавец с сумкой мог зайти и на второй круг. Гнаться за ним, понятное дело, бесполезно, уж больно сильные, тренированные ноги. Но если попробовать в противоход?

— Я сейчас! — крикнула она Лидке.

Развернувшись, Таня двинулась вокруг здания рынка, наклоняясь к лоткам и изображая, чтобы не спугнуть вора, покупательницу. Вот угол. Вот уже и фуры торчат. Мерзавец ведь должен замедлиться, чтобы проверить, преследуют ли его еще. Или же…

Таня свернула к грузовикам, втиснулась между бортами, пошла вдоль. Никого, ничего. Но на месте вора она бы спряталась здесь.

— Эй! — воскликнул, заметив ее, какой-то лежащий на расстеленной куртке, южанин.

Он сел, вытаращив черные глаза.

— Простите, — сказала Таня, — вы тут человека с сумкой…

— Иди отсюда!

— Простите.

Мангал дохнул жаром. Таня обошла фургон, украдкой высматривая вора между стоящими автомобилями.

— Дарог! — услышала она.

— Чего?

— Дарог дай!

Грозя сбить, на Таню надвинулась тележка, и она спешно отпрыгнула, прижимаясь спиной к грязному, пахнущему дорогой и пылью тенту. Груженый овощами четырехколесный агрегат под управлением смуглолицых мальчишек, гремя и подскакивая на неровностях, просвистел к пандусу у заднего входа в здание рынка. Чужой шлепанец отдавил Тане ногу. Царапающим шорохом брызнули колючие слова. Тане они предназначались или мальчишки о чем-то переговорили между собой, было не понятно. Понятно было, что вор с сумкой здесь надолго не задержался бы.

Таня снова ступила на ведущую вокруг рынка дорожку. Уже не торопясь, с разгорающимся в груди, мешающим дыханию отчаянием, она пошла, замыкая круг, к ожидающей ее Лидке. А где этот… Леонид-Николай? Герой-носильщик? Одно место ему бы скипидаром прижечь. Покурить ему вздумалось… И глаз пониже спины натянуть, чтобы, отворачиваясь, ничего не терял из виду. Люди тут едва концы с концами…

Таня всхлипнула и прижала ладонь к губам, мотнула головой, сжала губы. Не время расклеиваться.

Солнце лезло в глаза.

— Танька!

Лидка схватила ее за рукав, повела за ограду. Мимо уже торопились ранние покупатели. Толстяки как на подбор.

— Эй, куда? — опомнилась Таня, порываясь обратно к рынку.

— Дура! — задышала в лицо ей Лидка. — Не будут здесь наш щавель продавать! Не дураки же! Или на Северный рынок поедут, или у сельхозбазы на стихийном пятачке встанут. Поняла?

— Но это же разные концы.

— Поэтому мы разделимся. Сразу охватим оба места. — Лидка кивнула на подъезжающий автобус с цифрой «три» на лобовом стекле. — Вон, как раз «тройка» подошла, она у Северного останавливается. Едешь?

— У меня денег… — выдавила Таня.

— Ладно, тогда еду я, — Лидка заторопилась к остановке. — А ты, значит, к сельхозбазе, поняла? Отсюда полчаса пешком.

— А что, если…

Таня не закончила, потому что подруга, махнув ей рукой, уже лезла в салон. Мелькнула красным лицом, вытянула ладонь. Ладно, подумала Таня, ладно. Все дело в скорости. Вот я стою, стою, а где-то наш щавель уже уходит по сходной цене.

Эта мысль ударила ее почище кнута. Таня вскинулась, чувствуя себя ни много ни мало лошадью, и поскакала куда глаза глядят. Потом сориентировалась и поскакала в другую сторону.

Время, время!

За сколько можно продать где-то на пятьсот-шестьсот рублей щавеля? Сто пучков. Возьмем сто пучков. По пять рублей. Это нужно сто покупателей, сто любителей щавеля. Все сразу они, конечно, не припрутся. Допустим, один любитель возникает в три минуты. Примерно. Можно взять и пять минут. То есть, чтобы распродать все… Шестьдесят на три — это двадцать. А у нас сто… Получается — пять часов! Они же с беготней вокруг рынка потратили от силы полчаса. Значит, у них есть приличный запас, чтобы обнаружить и вора, и свой щавель. Знай математику! Другое дело, что каждый покупатель-любитель может взять и не по одному пучку.

Тьфу, пропасть! Все равно запас есть.

Таня мало что замечала на бегу. Плащик расстегнулся, и полы его заворачивались вокруг бедер. Одернуть его не получалось. Ветер и солнце били в глаза. Какая-то еще мошка взялась ее преследовать, заходя на лицо, на губы то справа, то слева. Запала? Понравилась? Или это объяснение в любви по-насекомьи?

Пятнами, глыбами без деталей проскальзывали дома. Столбы, знаки, плакаты. Сколько, господи, мишуры!

Куда-то делось колотье в боку, даже не пискнуло. Таня перебежала улицу. Не попасть бы под автомобиль. Под ногами то постукивал асфальт, то скрипел песок. Продолговатой серой аппликацией проплыл забор. Люди казались столбиками разной формы. Между ними приходилось лавировать. Лавировали, лавировали…

Какая-то подлая ветка хлестнула по щеке. Таня отскочила, выпучила глаза, удивляясь, откуда на ее пути попались кусты. Ах, да, она же для скорости срезала через двор! Солидный был двор, открытый, просторный, и нате вам — сирень дурацкая. От мусорных бачков пахнуло тошнотворной гадостью, какая-то кошка с обиженным мявом прыснула из-под каблука. Прощения просим!

Таня, задыхаясь, остановилась в арке, опустила голову, сквозь туман разглядывая носки туфель. Фу-фу-фу. Последний бросок, девушка. Врагу не достанется… щавель… «Варяг»… Нет, кажется не так, нужно: не сдается… Главное, сумку опознать, а вот дальше… Милицию? Или к Лидке бежать?

Ладно, решим по мере поступления проблем.

— Все в порядке, — сказала она двум дошколятам, наблюдающим, как она по стеночке выбирается из арки.

Рукой Таня собралась было взъерошить шевелюру одного из мальчишек, но обнаружила, что для этого надо сделать несколько шагов в сторону. Ну, не очень-то и хотелось. Правда ведь?

Ребристый корпус сельскохозяйственной базы пророс над пустырем. Остатки кирпичного забора проводили Таню промельком рыжих щербин. По брошенной доске она перебежала через канаву с темно-зеленой водой и оказалась у цели. У широких ворот с пандусом уже было людно. С грузовика сгружали прошлогодний картофель в сетчатых мешках. Сам рыночек находился чуть дальше, чтобы не мешать постоянному движению тележек, погрузчиков и автомобилей.

В коротком ряду мужики в ватниках, женщины в платьях и кофтах, рассевшись на ящиках и ломаных лавках, продавали ту же картошку, мелкий лук на рассаду, водку и бурую, морщинистую свеклу. Еще дальше стояла цистерна с молоком, но, видимо, пустая, движения около нее не было.

Щавель продавали тоже.

Таня склонилась над тонкими, какими-то заморенными пучками.

— Отдаю за семь, — сказал, расплываясь в редкозубой улыбке, небритый продавец. — Щавель — сказка.

— Свежий?

Мужик фыркнул.

— Ну, е-мое, конечно!

— А много у вас? — спросила Таня.

— Так это… — продавец оглянулся назад, к стоящей в траве цистерне. — Пучков десять будет. Если все возьмешь, то отдам за пятьдесят.

— Не-е, — протянула Таня, — так много не надо.

— Ну, давай, один за пять!

— Там вон щавеля этого у канавы… — кивнул в сторону сидящий рядом длиннолицый продавец свеклы.

— Ты, е-мое, бизнес мне не порти! — ощерился на него редкозубый.

Таня вздохнула.

— Спасибо.

Похоже, щавелевый вор здесь не появлялся.

— Девушка! — приподнялся мужчина. — Отдам два за шесть! Последняя цена!

Таня смущенно улыбнулась.

— Простите.

Она еще раз прошла вдоль криво расставленных лотков, мешков, ведер, вездесущих стаканчиков с семечками. Нету.

— Здесь я единственный тебе щавеля дам! — крикнул редкозубый продавец.

Таня добралась до первых ящиков, поднялась на пандус и заглянула в тускло освещенное нутро базы, пахнущее свежей гнилью. В разделенном на сетчатые секции пространстве бугрились холмы картофеля и свеклы, рыжел облитый светом лук, у ворот вырастала гора, опасно сложенная из поддонов и ящиков.

Нет, и здесь ни вора, ни сумки с щавелем не было.

Таня растерянно застыла, и только рассерженный гудок погрузчика заставил ее заторможенно спуститься вниз, обойти зев расчехленного фургона и встать на пласте вывороченной колесами земли. Что делать? — звенело, жужжало, вопило в Таниной голове. Я — без курицы. Без щавеля. Без денег.

Куда теперь?

Самое удивительное, она ощутила в душе странное спокойствие, похожее на затишье перед бурей. Впрочем, нет, скорее, это было состояние, когда доводится делать выбор, от которого будет зависеть вся дальнейшая жизнь. Сломаешься ты или нет. Сломаешься или нет. Кр-ра-а…

Кр-ра-ак?

Все замерло.

Тане почему-то представилось, что под ней — только что виденная шаткая груда поддонов и ящиков. Кто определил ее на самую верхотуру, оставалось неясным. Видимо, каким-то доброхотам показалось забавным поместить туда Таню. Она стояла, изломавшись, как девочка на картине Пикассо, и одно неверное движение грозило обрушить ее вниз, но не в дощато-реечное царство, а в душное отчаяние, в беспросветную тьму злости и одичания, в мир без искры и надежды.

Но можно было и осторожно спуститься с этой горы, глядя, куда ставишь ноги, и цепляясь пальцами за хрупкие перекладины и углы.

Таня улыбнулась.

А можно было вообще не представлять подобную глупость. Нигде она не балансирует, и никакая тьма ей не грозит. Просто временные трудности. Ну, нет щавеля. Нет. Увели. Бывает. Трудно, да. Но людям и хуже приходится. Некоторые вообще умирают. А какие-нибудь дети Африки? Так что ничего, она прорвется. Даже с Олежкой в охапке.

И вообще — подумаешь, щавель! А правая рука? Как вам правая рука? Двинулась! Сработала! Сжала пальцы! Да хоть десять раз еще щавель украдут, по сравнению с Олежкиной рукой — это тьфу!

Таня вздрогнула, когда, едва не задев ее бортом, с пандуса съехал груженый фургон. Она отступила, а потом пошла за автомобилем. За час можно и до Северного рынка добраться, подумалось ей. Если уж и там… Таня подавила вздох. Ну, что? Тогда она пойдет на вещевой рынок. Стоять за прилавком и вешать «секонд-хэнд» по пятьдесят рублей за кило с двух до шести, в общем-то, еще ее работа. И не самая плохая работа, граждане. Найдете какую лучше, подскажите по доброте душевной. А то она и полы мыть, и туалеты чистить, и товар сортировать, и в ларьке стоять — на все готова.

Интим только не предлагать. Хотя…

Таня фыркнула, представляя, как ей говорят на приеме: «Значит, у нас здесь швейная фабрика. Но это только с десяти до четырех. А с пяти до полуночи мы — бордель высокого качества, и каждая швея-мотористка…».

Ох, нет, идут они все лесом.

Были, конечно, у Тани знакомые девчонки, звали как-то с собой, расписывали прелести «раздвижной» профессии. Товар всегда с собой, сносу нет, издержки небольшие. И вроде не плохо жили, безбедно. Тряпки модные. Но глаза… Таня, однажды наткнувшись на такой взгляд, подернутый, как у мертвой рыбы, решила, что не хочет смотреть в мир такими глазами. Без любви.

Таня повела плечами, прибавила шагу. Северный рынок, я иду. Лидка бы еще ее дождалась. И где, кстати, Николай?

Боль в боку тявкнула — не забывай меня. Но Таня прижала ладонь, будто к сквозной ране. Нечего!

Отваливались за спину деревянные дома, складывались расстрелянные солнцем и обложенные заборами дворы, осыпались кривые улочки. Небольшой городок, районный центр, а разросся, распух в последние годы Союза, давая приют вахтовикам и рванувшим за «длинным рублем» гражданам. Тогда, помимо прокладки федеральной автотрассы, за сто километров к северу обустраивали нефтегазовое месторождение. Сразу просеку вырубили, вышки поставили, трубы протянули. Станции. Подстанции. Линии электропередач. Только быстро все заглохло. То ли запасы оказались неизвлекаемые, то ли, наоборот, за двадцать лет все, что можно было извлечь, извлекли.

А целый район бытовок, бараков и двухэтажек остался. Так-то вроде бы родной город, но совсем не знакомая его сторона. Здесь даже огородики были разбиты под окнами, белел на пригорке остов разрушенной церкви, строй деревьев изгибался вместе с тротуарами. Свиридова с ее шести- и девятиэтажками отсюда, наверное, казалась голубой мечтой переезда.

Ах, сколько уже?

Часов с собой у Тани не было. Но, если прикинуть… Вокруг рынка она полчаса точно накрутила. Ну, может, сорок минут. К сельхозбазе полчаса шла. Или даже побольше с этой гадостью в боку. Значит, восемь, восемь пятнадцать. Восемь двадцать. Потом там. Ну, сколько? Не больше двадцати минут. Смотреть не на что, продавец щавеля этот щавель там же и надергал. Не тот это щавель.

Получается, сейчас где-то около девяти. И к десяти она точно доберется до Северного.

Лидка, должно быть, в восемь была уже на месте. Если ворюга сразу рванул на этот Северный, то распродать весь щавель он все равно не смог бы. А если переуступил? Если долг кому-нибудь пучками отдал? Таня сбилась с шага. Тогда, пожалуй, все. Все. Не кому предъявлять претензии… Она остановилась на перекрестке. Взгляд ее сделался растерянным и тоскливым.

Можно было повернуть к дому. Только зачем? Сказать Олежке, что их жареная курица пока еще не родилась? Нет, он поймет, поймет, но сообщить об этом Таня хотела как можно позже. Можно было двинуть сразу к Горячевой на вещевой. Только кто ее там ждет раньше времени? Не поблагодарят и премию не выпишут. Нет, некуда деваться. Северный рынок так Северный рынок.

Интересно только, где шарашится все это время Николай?

Таня, вздохнув, пошла дальше, и в голове ее медленно оформилась догадка, что Лидкин Николай, возможно, потерял сумку не просто так. То есть, ничего он ее не терял. Скинул кому-нибудь рублей за двести. Или за триста.

Ах! — поняла она. Напрасно мы с Лидкой бросились искать вора! Пока мы бегаем, как безголовые курицы, щавель уходит пучками там, где и планировалась торговля в самом начале. Возможно, вся сумка оптом досталась тому же Махмуду, который продает пучок за десятку. Сидит Махмуд за прилавком сейчас и в ус не дует. Неужто щавель за день не уйдет? И все в прибыли, кроме Тани с Лидкой.

Или же…

Таня мотнула головой, прогоняя нехорошую мысль. Ну зачем это Лидке? Ведь дружим же. И деньгами она все время… Правда, там десятка, здесь бутерброд с килькой, а тут сразу триста рублей. Десять жареных куриц. Или почти одиннадцать. Запросто можно голову потерять.

Ноги сами понесли Таню обратно к «Колхозному».

Боль в боку врезала у самого рынка, заставила спиной влипнуть в ограду, схватиться за нее и стоять, не видя белого света. Пятна в глазах, одно пятно жрет другое, меняет цвет, темнеет, дробится на мелочь, которая расползается куда-то за границы черепной коробки. Ни одна зараза из проходящих мимо не поинтересовалась, как она себя чувствует, хорошо ей, плохо. Кто-то только, приняв ее за проститутку, спросил, сколько стоят ее услуги. Таня послала интересующегося грубыми словами.

Потом как-то ожила.

Их щавель лежал на одном из столов под крышей, занимая место между перьями лука и бледно-зелеными листьями салата. Обернутые в аккуратно нарезанную газету пучки темнели из пластиковой ванночки.

— Десять, — сказал носатый продавец, заметив, как она смотрит на щавель.

Таня сглотнула.

— И много у вас?

Продавец поднял на нее выпуклые глаза.

— А сколько нужно? Это щавель. Его в суп хорошо. Десять пучков за девять продам. В убыток почти.

— Нет, спасибо.

Таня отошла, побродила еще, как-то оказалась на воздухе, двинулась куда глаза глядят. Мой щавель, шипело внутри. Мой щавель! Как же так? Лидка, значит, специально на Северный поехала. То есть, показала, что поехала, а сама, наверное, на следующей остановке вышла. А меня, значит, в край, на сельхозбазу направила, чтобы времени побольше прошло. Пока туда, пока обратно… Ох, черно, черно!

Таню стошнило салатом. Нагнувшись, она долго цеплялась за какую-то шершавую стену. Кошка прошмыгнула мимо. Брызги яичного белка покачивались на стеблях травы. Все покачивалось.

Таня сплюнула. Такой перевод продуктов! Только вот растянуться на травке не хватало еще. Хотя, наверное, было бы неплохо. Постояв, переждав, пока боль утихнет, Таня шагнула прочь. Небо закружилось, дома принялись перекидываться балконами, асфальт тут же заплясал, не попадая в туфли. Таня, как пьяная, добрела до лавочки под деревом и села. Как еще не промахнулась? Так, подумала, не пора ли кричать: «Спасите?». Она закрыла глаза. Тихо-тихо. Все болячки от нервов. Ни щавель, ни Лидка того не стоят.

Сколько без нее протянет Олежка?

Ответ был: нисколько. Хотя, может, куда-нибудь и определят. За два-то года хоть одно место освободилось.

Шумела листва. Ветерок холодил виски и шею. Где-то в темноте, справа, тявкала собака. Дальше слышался автомобильный шум, там была улица. За спиной скрипнула оконная рама. Плеснула вода. «Я на секундочку!» — взвился мальчишеский голос. Знаем мы эти секундочки!

Таня чуть растянула губы в улыбке. Звуки были обыденные, приятные, умиротворяющие. Она, честно, сидела бы и сидела. Кто-то неторопливо прошел мимо, и запах сигаретного дыма коснулся ноздрей.

— Девушка?

— Да?

Таня с усилием открыла глаза. Какой-то пузатый, одышливый, лысеющий мужчина в пиджаке, наклонившись, тряс ее за плечо. Брюки у него были мятые. Из заднего кармана торчал хвостик целлофанового пакета.

— Все в порядке с вами?

— Да.

С лавочки пришлось встать, показывая, что она просто присела на секунду.

— Просто у вас лицо… — сказал мужчина.

— Что — лицо?

— Бледное.

Мужчина протянул ладонь. На ладони, запертая между линиями головы и жизни, желтела таблетка.

— Что это? — спросила Таня.

— Дротаверин. Но-шпа. Мне помогает.

— Спасибо.

Таня взяла таблетку.

— Только надо запить водой, — посоветовал мужчина.

— Хорошо, я запью.

— Это поможет.

— Спасибо.

Таня пошла наискосок, чтобы сердобольный мужчина не увязался следом. Ноги понесли ее не к рынку. Ноги понесли ее к Лидке домой. Она бы не смогла сказать, который сейчас час, какими буераками и как пробиралась к чужому дому, но обнаружила себя на лестничной площадке прямо перед знакомой дверью. Второй этаж, квартира третья. Руки протяни — и вжимай кнопку звонка, пока мир не треснет.

Ведь если Лидка дома…

Думать об этом, наливаясь отчаянием и болью, можно было до морковкина заговенья. Но решиться сил не хватало. Таня стояла, а пальцы так и не могли преодолеть короткий, десятисантиметровый отрезок по воздуху. Словно им нужен был какой-то сигнал, знак свыше. Или же стоило просто повернуться и уйти?

— Я мигом, солныш…

Дверь перед Таней распахнулась, и Лидкин сожитель шагнул за порог, грозя с ней столкнуться. Было забавно наблюдать, как мелкая улыбка пропадает с мордатого лица, а в маленьких глазах искорками рассыпается испуг.

— …ко.

— Здрасьте, — сказала Таня.

Несмотря на то, что Коля весил, наверное, под сотню кило, она легко, тычками, загнала его обратно в прихожую.

— Лидочка! — издал вопль сожитель, которому, видимо, показалось, что сейчас его будут убивать.

— Ну что там?

Лидка в халате, с руками, белыми от муки, появилась из кухни. Почему-то не само наличие подруги дома, когда она должна бегать по городу в поисках украденного щавеля, не домашний вид, а именно эти руки, легкомысленно обвалянные в муке, произвели на Таню самое черное впечатление.

— Вот как? — каркнула она во все горло. — Блины печем?

— Таня!

Ох, черно, черно. Воздуха! Ее словно ветром выдуло из квартиры, и крик догнал ее уже на ступеньках. Таня обернулась, чтобы поймать в поле зрения всплывшее над перилами Лидкино лицо.

Что там было в этом лице? Досада?

— Танька!

— А я-то думала…

Горечь не дала договорить. Слезы в глазах размыли и белый потолок, и стену, и Лидку, которая и шага не сделала на пролет. Могла, но не сделала. Могла.

— Тань, я потом… Послушай! Тут ситуация, Коля задолжал… Я бы тебе со временем… Пойми же, пойми, нам сейчас больше нужно!

— А мне? — вскинулась Таня. — Мне не нужно? Зачем цирк этот? Чтобы я, как дурочка, повелась?

— Ну…

— Зачем? — спросила Таня, чувствуя, как слезы жгут щеки.

Лидка выпрямилась и отряхнула руки.

— Да иди ты в задницу, подруга! — неожиданно сказала она и скрылась в квартире.

Хлопнула дверь. Крупинки муки еще сыпались как мелкий-мелкий снег.

— Это мой… — просипела Таня перехваченным горлом. — Мой щавель.

Только увещевать пустоту лестничной площадки было бессмысленно.

Разевая рот, Таня вывалилась из подъезда. Казалось бы, открытое пространство должно помочь. Помогает же рыбе большая вода? Но по факту сделалось только хуже.

Тварь! Тварь! За что? Со школы ведь дружили! Таня не понимала перемены. Только что щавель в четыре руки… Ну, объяснила бы, все мы бывали в разных ситуациях, жизнь у нас как дорога с ямами, то яма, то канава, черт с ней, потерпела бы жареная курица в изгнании, но вот так, надеясь выручить пятьсот рублей втихую? Пятьсот рублей! Не бог весть какое богатство. Ой-ой, Коля задолжал!

Да хоть бы он сдох!

Небо опрокинулось чашей, и Таню замотало под ним, как шарик в стаканчике у вокзального «наперсточника». Кручу-верчу. То деревья совершали набег, брызгали листвой в глаза, то асфальт прыгал, грозя поцеловать в колено, то провода, расчертившие воздух, тянулись к горлу.

Как? Куда? Зачем? Прочь, прочь от дома, с ненавистной улицы, от предавшей подруги. Слезы со щеки тоже прочь. Не дождешься, Лидочка! Ладно, подумаешь, и не такое переживали. Ох, черно!

Запутать хочу.

Остановилась она, только когда боль хищным зверьком вцепилась в бок. Вздрогнула, вскинула голову, прижала ладонь и оглянулась, переступая. Что за блажь? Куда это ее умотало? Из зарослей репейника да крапивы выглядывала косая изба с дырявой крышей, горбом выгибалась грунтовая дорога и белело кирпичное здание с проломами в обращенной к Тане стене. Казалось, в здание дважды ударили чугунной «бабой». Перекрывая часть пространства, висела решетчатая воротная створка. А там, откуда Таня пришла, кренился дощатый забор и тянулся к хмурому небу короткий палец водонапорной башни. И никого. Ни транспорта, ни людей. Собачий силуэт только промелькнул и пропал.

Сюр какой-то.

Наверное, надо было просто повернуть назад. Это было самое разумное. Но в голове у Тани почему-то топографически сложилось так, будто дальше, за проломленным зданием, может, метрах в пятидесяти, находится старое депо, и, обогнув его, по рельсам можно легко выйти с окраины на улицу, соседствующую с вещевым рынком. Ну, возможно, не совсем соседствующую, не ведущую в верном направлении. Город-то она все-таки знала.

Поэтому по тропке она пошла вперед, внимательно смотря под ноги. Пролом открыл вид на внутренности здания, усеянные строительным мусором. Какое-то оборудование ржавело в углу. Потом потянуло дымком.

Но странно — никакого депо Таня не обнаружила. Скрипнув воротной створкой, она оказалась на пустыре, заставленном бытовками. Бытовки были горелые, часть была едва-едва подпалена с торца или с фасада, другие же были угольно-черны целиком, некоторые и вовсе представляли из себя одно основание на колесах. Все они казались нежилыми, но дымок вился над крышами, утекая с дальнего конца пустыря. Там, похоже, все же имелись люди.

Прекрасно, подумала Таня. Хоть есть, кого спросить.

Она двинулась на дым, по пути оправляя одежду, чтобы не выглядеть уж совсем неряхой. Несколько движений ладони уложили волосы. Кофту можно чуть расстегнуть, надеясь на разговорчивость тех, кто сидит у костра.

— Здравствуйте.

Таня поняла, что совершила глупость, когда слово уже слетело с языка. Ох, по-хорошему следовало бы сначала выглянуть и убедиться, что сидящие не представляют опасности. Читано и перечитано про похожие случаи.

Поздно.

Внутри стало не холодно даже, льдисто. Таня замерла.

— Ничего себе ляля!

Они поднялись все трое. Поджарые, худые, двое бритых, один со светлой шевелюрой, крайний блеснул железным зубом. На одном синие спортивные штаны были закатаны до колен, другой носил майку под светлой кофтой, третий щеголял в брезентовой куртке на голое тело и в холщовых штанах, густо измазанных в саже.

Двум, наверное, было лет по тридцать, старшему — под сорок. Или за сорок.

Таня растерялась до полной несвязности в мыслях. Она, как кролик, смотрела на хищные, разгорающиеся в чужих глазах огоньки.

— Мне пройти…

— Конечно!

Самый старший с улыбкой первым шагнул в сторону. Двое других отступили тоже, образовывая коридор для прохода. Впереди на кирпичах стояло ведро, под ведром был разведен костер, потрескивали доски, дым обтекал жестяные стенки и тянулся вверх, что-то булькало внутри, дышало мясным запахом. Казалось, невысказанное: «Разделите с нами трапезу, барышня» висит в воздухе.

Стараясь не наступить на разложенную на песке одежду, какие-то газеты, Таня перенесла ногу. Ну вот, подумалось, нормальные же люди. Совсем не страшные. А дальше ее аккуратно поймали на удушающий. Раз, и рука, просунувшаяся под подбородок, дернула назад, пережимая горло.

— Тихо-тихо-тихо.

В глазах у Тани потемнело.

— Вы что… зачем… — прохрипела она, чувствуя, как внутри, остро, клином в подвздошье, вздергивается страх.

— Не рыпайся, ляля, — дохнули ей в ухо. — Получишь море удовольствия.

Чужая ладонь легла на грудь, потом без стеснения заползла под кофту, под блузку, выцепляя пуговицы. Кто-то поймал ногу.

— Куда? — услышала Таня полный вожделения голос.

— А на балку, — ответил тот, кто держал горло.

— Понял.

Таню отняли от земли и, похохатывая, пофыркивая, понесли. Все, что она смогла, это царапнуть пальцами по вкопанной в песок доске, мелькнувшей в поле зрения. Торопливая рука одного из несущих между тем скользнула между ног и сбила ткань трусиков, пытаясь проникнуть внутрь.

— Не надо, — прошептала Таня, умудрившись извернуться телом и едва не выскользнуть на землю.

— Куда, сука!

Тот, кто поддушивал ее, пристукнул Таню по голове. Искры брызнули из правого глаза. Ее подхватили снова. Голоса доносились до слабеющей Тани как сквозь вату.

— Сюда.

— Ага.

Ее перекинули через что-то деревянное, не больно толкнувшее в живот. Таня повисла, из опоры для рук имелась только лежащая шаткая колода, обрезок от столба, и то на нее можно было опереться только левой.

Тот, кто держал шею, присев, возник вдруг в поле зрения. На небритом, костистом лице плавали холодные глаза.

— Пасть открой, ляля, — услышала Таня.

Один из тех, кто был сейчас невидим, поймал ее руки. С треском ткани другой рванул с нее юбку. Таня заболтала ногами, чувствуя, как жадные ладони мнут ее ягодицы.

— Попка, что надо!

— Пасть…

Холодноглазый до боли сдавил Тане щеки, переключая внимание на себя и заставляя разжать челюсти. Слезы брызнули из глаз.

— Не на…

Вонючая тряпка заполнила рот. Веревка, продавив губы, схватила кожу наискосок. Узел врезался в шею.

— Дыши носом, ляля, — пожелал, поднимаясь, холодноглазый. — Будешь тихая, жить оставим.

Махнула перед носом грязно-зеленая пола брезентовой куртки.

— Мы же по очереди, Пешня? — спросил заискивающий голос. — Я, если что, за тобой. Я — второй.

— Ну а то.

Таня вздрогнула и забилась на балке, когда с нее стянули трусики.

— Норовистая.

— Так даже лучше.

Таня замычала. Где-то внутри нее росла обжигающая чернота, сковывала космическим холодом. Ну как же? Ну почему? — звучал в этой черноте отчаянный Танин голос, заслоняя собой возню за спиной. За что? Господи, неужели насчет меня у тебя такие планы? Я же никому не сделала зла. Никому! Я Олежку… я одна… Я не сдалась, когда к тебе ушла мама, я пережила… Эта дурацкая перестройка, постоянное безденежье, ни работы нормальной, ни жизни, ни перспектив… Что там впереди? Жопа впереди. Но ничего-ничего, говорила я себе, не буду сдаваться.

И ты решил меня добить? Ответь!

— Ну, ляля, — сказали, пристраиваясь к ней сзади. — Принимай гонца.

— Из Пизы? — спросил, хохотнув, наверное, тот, с железным зубом.

— В Пизу!

С первым же толчком тьма в Тане взбурлила, стянулась в точку в подвздошье и рванула Сверхновой. После нее осталась только пустота, и ничего уже не было важно. Ни мир, ни она сама.