Ветер и мошки

Эпилог

Сначала почему-то приснился крохотный, увитый виноградом дворик. Две шпалеры огораживали его пространство. Сверху, сквозь гущу виноградных листьев проглядывали крашеные рейки навеса. Толстая ножка утонувшего в рассыпчатой тени стола росла прямо из асфальта, а лапы окружающих его скамеек представляли из себя гнутые стальные трубки. Доски скамеек крепились к трубкам гигантскими болтами, которые, сколько не упорствуй, слабыми детскими пальцами не провернуть.

Жаркое южное солнце внутрь виноградного царства почти не проникало. Разве что при шевелении листьев бежало по дереву и одежде испуганной золотистой мелочью. В центре же накрытого выцветшей клеенкой стола, как в центре мира, в прохладе и тиши белело блюдо, в котором раскроенный, окровавленный, ожидал своей участи купленный на рынке арбуз килограммов на двадцать.

Дворик был из детства, из единственной в Таниной жизни поездки к морю.

Таня сидела на одной скамейке, а мама и папа целовались на другой. Они еще были вместе. Тень от листьев почти скрывала их, шепот и тихий смех спорили с шелестом винограда. Таня болтала ногами и чувствовала, как разъезжаются под ней доски. Не успела она испугаться, как неожиданный толчок опрокинул ее и выбросил из дворика к фальшборту круизного судна. Стремительно повзрослевшая, она поднялась на ноги и обнаружила, что мимо нее к корме корабля во весь опор несутся люди. Видимо, кто-то ее и сшиб, не заметив. Мелькали лица, цветные рубашки, купальники, волосы и усы.

Все от чего-то бежали. Единственное, Таня не слышала криков. Но паника разливалась в воздухе. Свет вокруг гас. И трудно было повернуть голову. Ни с того ни с сего запротестовали шейные позвонки. Не сдвинемся, не сдвинемся! А сбоку, сверху уже, клубясь и шипя, накатывала, подбиралась кипучая тьма.

Бамм!

Волна ударила в борт, обдала брызгами. Кто-то вцепился Тане в плечи. Таня с ужасом освободилась от чужих рук. Корабль издал басовитый, полный муки гудок, словно предупреждая о своей гибели.

— Мы-ы-ы!

Вторая волна подкинула Таню вверх. Кто-то опять прилепился к ней, затормошил. Уж бежал бы на корму, неугомонный! Или это матрос из экипажа пытается ее спасти? Но Таня все же отбилась, чувствуя, как стеснены, неуклюжи собственные движения. Что ей мешает все время?

Новый гудок.

— Мы-ы!

Странный гудок. Какие теперь удивительные делают гудки кораблям.

— Мы-ы-ы!

Третья волна вздернула Таню. Стены знакомой комнатки вдруг протаяли перед глазами. Круизный лайнер благополучно потонул в обоях, а перед Таней закачалась худая, трудно различимая в сером сумраке фигура.

— Олежек?

— Мы!

Олежек нырнул к Тане, сжал пальцы на ее плечах, а потом неуклюже повалился, громко мыча и всхлипывая. Он все стискивал и стискивал ее руки, словно боялся, что она выскользнет, вырвется, растает. Свет, меленько поплескивающий сквозь шторы, серебрил его короткую стрижку.

— Олежек, ты что?

— Мы!

Таня мотнула головой.

— Погоди. Погоди… Ты сам? Олежек, ты сам дошел сюда из гостиной?

— Да, — выдохнул Олежек.

Щеки и губы его были мокры, а в глазах стояли слезы.

— Олежек!

Таня обняла его. Она закачалась, упираясь носом ему в висок. Радость, сумасшедшая и ослепительная, вспыхнула в ней, подняла над горестями и бедами, раздвинула стены комнатки. Как хорошо! Таня вдруг простила всем и все (бог с вами, люди!), засмеялась и заплакала, оглаживая Олежкин лоб, и внутри нее росло и росло, ширилось мягкое, доброе, пушистое чувство, что дальше, дальше непременно…

Счастье.

А Олежек, цепляясь, тянул свое:

— Жы-ы-ывая!

Ночь выдалась теплая.

Утром видели: под окнами дома номер пятнадцать по улице Свиридова, сидя, плечом в плечо, клонясь головами друг к другу, спали двое. Плащ укрывал их на манер пледа, хотя всякому, кто проходил мимо, бросалось в глаза несоответствие бомжеватой внешности одного приятеля строгому, костюмному виду второго.

Впрочем, мало ли, у кого как складывается жизнь.

(В оформлении обложки использована фотография с https://pixabay.com/ по лицензии pixabay, разрешающей ее свободное, в том числе, коммерческое, использование)