Ветер с Днепра

РАЗДЕЛ СЕДЬМОЙ, в котором самое главное событие — это письмо Павлу Петровичу Постышеву и то, что случилось, когда пионеры писали это письмо

И действительно, вскоре откликнулся галаган бабы Лизаветы (он же не поет, а кричит); услышав его, взошло солнце, ну и, конечно, выпило росу, прогнало туман, защебетали всякие там воробьи, аисты защелкали на крыше.

(Только не слышно кукушки, она еще в петровку, когда пекли мандрики из сыра, подавилась наибольшей мандрикой).

На двух противоположных концах села вскочили с кроватей Олеся и Евгешка. Олеся побежала к Павлику, а Евгешка к ребятам, ему надо было найти сообщников, чтобы выполнить план мести.

Павлик и Олеся пришли к Днепру, на ту самую кручу, возле которой недавно сом собирался позавтракать Капитаном Капитановичем. Баба Лизавета не знает сюда дороги, следовательно, не может прибежать с миской вареников для дорогой внучки. Можно спокойно посидеть и поговорить.

— Павлик, — взволнованно сказала Олеся, — я не спала всю ночь и все думала о вышке. Слушай, Павлик, нам надо написать письмо.

Павлик бросил с кручи камешек. Он булькнул в воду, и сверху хорошо было видно, как весело разбежались широкие круги.

— Кому, Олеся?

Олеся быстро метнула на Павлика взгляд глазками веселыми и лукавыми. Она быстро наклонилась и вывела на песке три буквы: П. П. П.

Павлик хотел бросить второй камень, когда взглянул на буквы. Он неожиданно вскочил на ноги.

— Ой, Олеся! Павлу Петровичу Постышеву!? — Вокруг прекрасный мир. Какая могучая, широкая река! Какая прозрачная пьянящая лазурь! — Ой, Олеся! Теперь у нас будет вышка!

— И водоход, Павлик, и спортивный праздник!

— Олесь, давай кричать — кто громче? Какую мне песню спеть, Олеся? Давай вдвоем петь! Хочешь?

— А вот мы тебе сейчас споем!

И перед Павликом появился Евгешка, а с ним Быцык и Гиронька.

— Начинай, ребята! — махнул рукой Евгешка.

И первым вывел замечательным голосом, который называется «козлетон» и которому, бесспорно, позавидовал бы даже галаган бабы, Лизаветы:

— От имени пионерского отряда мы дарим жениху Павлику Голубю и его молодой эти цветы — репейник, бузину, лопуховые листья и крапиву.

Евгешка протянул Павлику пучок сорняка, а Быцык и Пронька снова закричали:

Молодой с молодой…

Вдохновенно кричали, с воодушевлением, как будто пели дуэт из известной оперы. Из этого легко сделать вывод, что Быцык не ограничивал своих способностей охотой на сома, а Проньку увлекало не только удобрение, огурцы и тыквы. Его разнообразный талант с силой проявился на наших глазах в области искусства.

Глаза у Павлика заблестели. Но это не был восторг от дуэта. Аплодировать Павлик не собирался. Наоборот, он сжал кулаки и явно намеревался подменить высокое искусство пения низкокачественными упражнениями по боксу. И Олеся не зевала. Она мгновенно оказалась возле мальчишек.

— Что ты сказал? Повтори, я не слышала, — тихо, но достаточно внятно обратилась она к Евгешке.

— О том сказал, что он — твой жених, и вам советую поцеловаться!

— И поцелую. Смотрите!

Она вдруг обняла Павлика и крепко поцеловала в щеку.

Это случилось так неожиданно для Евгения и его помощников в деле мести, что он просто растерялся, оторопел. И вся фигура, и лицо его приобрели такое выражение, что у меня не хватает слов описать это. Может, кто–то из вас, дорогие читатели, придет мне на помощь и пришлет рисунок, где изобразит в эту минуту Евгешку Зуба. Лучшие рисунки будут обязательно помещены при следующем издании этой книги.

А Олеся, нахмурив бровки, гневно говорила:

— О женихах поете, а дерева на вышку до сих пор нет. Эх вы, солисты! Не жених Павлик, а изобретатель! А вы?

И когда происходила эта сцена на круче над Днепром, на колхозную пасеку прибежал Кузька. Дед Галактион готовился собирать рой. А собирал он его всегда в тулупе и в валенках. Такой уж нрав у деда. Он считал, что пчелы боятся кожуха и не кусают, а валенки — это для того, чтобы не слышали пчелы человеческих шагов, когда имеешь дело с землей возле ульев.

Кузька прибежал и ласково попросил:

— Дед Галактион, вот снимите–ка валенок!

Дед посмотрел на парня так, будто видел перед собой не Кузьку, а крокодила.

— Дед, один валенок! Я же не прошу снимать оба.

И представьте себе, представьте, дорогие читатели, решимость нашего следопыта. В одно мгновение он наклонился и стянул валенок с дедушкиной ноги! Представьте, как дед Галактион затанцевал на одной ноге то ли трепак, то ли польку, выкрикивая какие–то слова. Давайте сделаем вид, что не слышим их, этих слов. А рваный ботинок уже мелькнул в воздухе и пытался любой ценой оседлать дедову ногу. Но это не удалось.

— Нет, дед, вы не хулиган! — с глубоким сожалением проворчал Кузька.

А через полчаса он уже жаловался пионервожатому:

— Не везет мне, Василий. Не везет, хоть плачь. Сто ног перемерял, ни на одну не пришелся ботинок. Но не буду я Кузькой, не буду следопытом, если…

— Да погоди, не переживай. Сто ног, ты говоришь? А на свою, на свою ты примерял?

— Нет. И зачем? Я же и сам знаю, что я не хулиган.

— А ты все–таки примерь. Для уверенности.

Кузька начал обуваться в рваный ботинок. И вдруг он, красный и потный с лица, растерянно прошептал:

— Что же это? А? Как раз на меня!..

Это был провал. Колоссальная неудача. Позор. Насмешка. Насмешка судьбы. Той самой судьбы, на которую сетуют все неудачники, хоть судьба никогда не брала на себя обязанность помогать дуракам в их делах.

Но Кузька не был дураком. Это видно хотя бы из того, что неудача с рваным ботинком не сломила его энергии. Он дал слово перед всеми пионерами, что найдет хулигана. Первая нитка порвалась. Но он, Кузька Пичкур, должен найти другую нить, которая наверняка приведет к клубочку.

В тот же день Кузька честно рассказал Олесе, чем закончилась история с ботинком.

— А все же мы должны разоблачить хулигана, — торжественно заявил он. — Ты же подумай, Олесь, что этот хулиган, может, всегда среди нас, в пионерском отряде. В лесу он как бандит, бросает камень на пионерку, а здесь, у нас, делает вид примерного члена пионерской организации, и все мы ему верим, кракогузу.

Не знал Кузька, не знала Олеся, и никто из детей не знал, что в течение каких–то полчаса хулиган сам себя разоблачит, благодаря одному неосторожному поступку.

Все пионеры собрались в ленинской комнате. Олеся сидит за столом и пишет. У детей блестят от волнения глаза. Как же не волноваться? Какой маленький этот лист бумаги! И даже чернильница не полная! Хватит бумаги, чтобы изложить на ней все свои мысли? Как выразить все свои чувства на этом небольшом белом листе?

Олеся от напряжения высунула кончик языка. Это очень помогает от внезапной кляксы.

— «Дорогой Павел Петрович!» Есть, ребята. Дальше!

И все наперебой начали диктовать, перебивая друг друга, обступив со всех сторон Олесю, следя за каждым движением пера.

— Мы, пионеры колхоза «Днепровский ударник»…

— Делаем вышку!

— Водную вышку!

— Водоход!

— Председатель колхоза не дает нам древесины…

— Ему все некогда.

— Все обещает, а не дает!

— Не так! Он думает, что вышка — это мелочи…

— И глупости!..

— Ребята, а про гуся забыли! О Капитане Капитаныче! Напиши, Олеся, что я вырастил гуся — лучшего в районе!

— А я — тыквы! Напиши — тыквы у Проньки — вво! И огурцы тоже — вво!

— А я — Наталья, и я буду врачом. Только у меня нет трубки и очков!

— Не пиши этого. Врачи бывают и без очков!

— А о соме! Напиши — Быцык обязательно поймает сома! А Матильда теперь имеет аж шестнадцать поросят!

— «И приезжайте к нам, Павел Петрович! Мы вам покажем водоход!»

— «Отведаете огурцов с Проньминой грядки. И еще есть у него подзорная труба. Она настоящая, самая настоящая, только разбитое стекло…»

Дед Галактион степенно снял картуз и сказал:

— Пиши, внучек: «Привет вам, Павел Петрович, на многие лета от деда Галактиона, который пасечник в колхозе. Мед у нас чистый, как слеза, который желтый, тот с гречихи, а который белый, как сметана, — с пахнущей липы».

Дед Галактион смахнул слезу — взволнованный и умиленный — и закончил:

— Пиши, внучек: «Шестьдесят лет ездил дед Галактион на чужих волах, а теперь дед Галактион имеет три трактора в колхозе, четыре машины–водохода и покупает себе дед Галактион велосипед на двух колесах, которые с шинами, а внутри воздух и спереди руль».

Когда закончили письмо и критическим глазом проверили написанное, все громко захлопали в ладоши, потому что письмо было очень хорошим и чисто написанным, без ошибок и клякс. И все по очереди начали ставить свои подписи.

Первой подписалась Олеся, вторым — дед Галактион (он хоть не пионер, но характер у него пионерский), третьим — Кузька. Он, как приличествует «следопыту», поставил вместо подписи какие–то непонятные знаки (между нами говоря, это были обычные буквы, но такие кривые и горбатые, что походили на таинственные условные знаки — Кузька по письму частенько имеет «неудовлетворительно»).

Дальше — Павлик. И здесь… Здесь, извините, я волнуюсь. Здесь произошла неприятная история. Очень неприятная история для Павлика…

Перед тем, как взять ручку, мальчик вытащил из кармана носовой платок. Обычный платочек и начал вытирать им пальцы. Павлик пришел сюда прямо из своего сарайчика, прямо от водохода, и на пальцах у него были следы краски.

И вот… вот Олеся вдруг шагнула вперед. К изобретателю. К Павлику… Ее глаза были расширены. Словно девушка увидела нечто страшное. Однако она смотрела только на платок в руках у Павлика, на белый платок с синей каемочкой.

— Это… это твой? — глухо, почти шепотом, спросила она.

Словно ветерок какой–то повеял над головами детей, и стало вдруг тихо–тихо… В этой тишине приглушенно прозвучал голос Павлика:

— Мо… мой.

— Неправда! Это тот самый платочек… Мой! Он исчез тогда в лесу, когда я упала без сознания. Он был с пряниками…

— Я не знал… честное слово — не знал!

— Ты не знал? Еще и слово дает! Когда у тебя платочек — это доказательство! — крикнул взволнованный, возбужденный Кузька. — Ты и есть хулиган! Ты ударил Олесю! Не разрешайте ему ставить подпись под письмом! Прочь от нас! И водоход твой нам не нуж…

Второй половины слова Кузька не успел произнести. Просто перед его глазами неожиданно появилось краснобокое, привлекательное яблоко.

— Растем, Кузька? Возьми яблочко… Съешь. Остынь немного…

Кузька невольно взял у пионервожатого яблоко и растерянно посмотрел на ребят — действительно съесть или это только шутки?

Василий незаметно вошел раньше и слышал всю беседу. Он обратился к Павлику.

— Скажи, Павел, где ты взял этот платочек?

— В лесу. Я нашел его… Нет, не нашел. Мне его принес Куцак. В зубах…

— В зубах? — снова воскликнул Кузька. — Ловкий у тебя Куцак, платочки с пряниками приносит! Кто этому поверит? Мы хулигана везде искали, я ботинок на сто ног примерил, а он, хулиган, вот перед нами!

— Ребята, не волнуйтесь. Подождите, — сказал пионервожатый.

— Чего ждать, Василий? Все ясно: хулиган — он.

Дорогие читатели, вы помните, конечно, историю с платочком? Помните ночь в лесу под Ивана Купала? Думал ли кто–то из вас, что этот платочек снова так неожиданно появится из кармана Павлика для того, чтобы обвинить Павлика в хулиганском нападении на Олесю? Вы знаете, что если бы платок умел разговаривать, он, наверное, заверила бы, что Павлик ни в чем не виноват. Настоящий виновник сидит сейчас между детворой. Вы хорошо помните его имя, его лицо то краснеет, то бледнеет, его глаза бегают во все стороны, как пойманные мышата. Он пионер. Наверное, он сейчас встанет и расскажет все, как было.

И впрямь все услышали голос Евгешки:

— Ребята… Погодите… Я скажу…

Все стихло. Все смотрели на Евгешку. И все увидели, как он вдруг съежился, согнулся, как будто у него заболел живот, и промямлил:

— Да нет… Я ничего… Жаль Павлика. Факт… — повернулся и тяжело пошел на свое место. Пионервожатый пристально посмотрел ему вслед, затем громко сказал:

— Ребята, и вышка, и водоход — наше общее дело. Никто из вас не должен обижать Павлика. А о его поступке мы поговорим на собрании отряда.

Павлик побледнел. Он дрожал от страшной обиды. Он знал, что Олесю кто–то ударил камнем и Кузька ищет хулигана, но про платочек, про платок он услышал сегодня впервые.

Собственно говоря, тот случай, когда Куцак принес в зубах платок с пряниками, случился давно, но парень никогда не думал, что этот гостинец принадлежал Олесе. Озабоченный неудачей с водоходом, Павлик никому не рассказал о таинственных пряниках и вскоре совсем забыл о них. Но в кармане осталась платочек.

Евгешка хорошо представлял, как это было. Когда он ударил в лесу Олесю и она упала, потеряв сознание, тут наверняка появился Куцак и, схватив платок с пряниками, отнес его Павлику. Павлик не врет. Он действительно — не хулиган. Не хулиган и он, Евгешка. Он трус. Надо признаться, рассказать все, как было! А вот Евгешка этого не может. И с тех пор, как все отвернулись от Павлика, с тех пор большой груз упал Евгешке на грудь. Он не может смотреть в глаза товарищам, ночью ему снится Павлик, который смотрит укоризненно из ночной темноты.

Так жить — страшно, и страшно признаться, до муки стыдно признаться товарищам и сказать: «Не Павлик виноват, а я…»

Было когда–то — плыл Евгешка Зуб на большом корабле, в большом море. Плескались ласковые зеленые волны, звонко смеялись товарищи, солнце смеялось. И вдруг шторм. Буря разбила корабль, все погибли, и только Евгешка спасся. На неизвестный остров выбросило его море, и вот он, как Робинзон, стоит одинокий на пустынном берегу и с тоской смотрит на неприветливые возбуждённые волны.

Вот такое чувство у Евгешки. Он ходит задумчивый — вдруг у него не осталось ни одного товарища. Никому он не может сказать правду, а правда угнетает парня, рвется из груди.

Единственный приятель у Евгешки теперь — Капитан Капитаныч. Только гусю он рассказывает все.

— Здравствуй, гусенок. Как поживаешь? А? А я, брат, плохо. Факт. История случилась, гусенок.

Гусь гелгочет, вытягивает длинную шею.

— Не понимаешь ты, гусак. Ты — дурак, Капитан Капитаныч, неразумное ты животное. Думаешь, мне не жалко Павлика? Все его хулиганом теперь зовут. Но я тебе признаюсь, кто в этом виноват. Только ты молчи. Ни–ко–му!.. Нет, лучше я тебе не скажу.

И Евгешка идет к Днепру, садится на берегу, на горячем песке, и бросает в воду камешки. Пусть бросает, этим он никому не мешает, но мы с вами знаем, дорогие читатели, что легче от этого Евгешке не будет. Откровенно говоря, этот Евгешка Зуб начинает мне не нравиться. Одно дело быть трусом, но, когда вот так подводить своего товарища, это уже, знаете, дело другое.

Павлик тоже вдруг остался без друзей, одинокий. Единственная радость теперь у него — водоход. Правда, изобретатель не разговаривает с ним так, как Евгешка с гусем, но водоход для Павлика, словно родной брат. Такие уж они есть, изобретатели. Любят всякие машины. А больше всего те, что сделаны собственными руками.

И хоть какая неожиданная неприятность упала на Павлика, как ему ни тяжело на сердце, а водоход не бросает. Винтики, шпунтики, колесиками колесики — подкручивает их Павлик, совершенствует, подчищает, смазывает свиным салом. Вчера мать жаловалась:

— Ты, Павел, какой–то там водопровод делаешь; а обычной ловушки на мышей сделать не хочешь. Ежедневно сало таскают. Какие–то мыши пошли необычные — никогда не слышала, чтобы вот так целыми кусками сало воровали…

Павлик только носом фыркнул — он только что спрятал за пазуху немаленький кусочек. Такие уж они — изобретатели. Съесть не съест, а винтики–шпунтики обязательно смажет.

И сегодня, как обычно, возился Павлик с водоходом. Много работы. Несовершенная еще машина. Далеко еще ей до серийного производства.

А дверь в сарайчик тихо отворились. Глянул Павлик, и почему–то его сердце так громко застучало, так застучало…

На пороге стояла Олеся. И почему–то потупился Павлик. И Олеся потупилась, молча стоит у порога, в руках васильки синие, и она с них лепестки срывает.

Павлик нарочно начал стучать молотком, с преувеличенным вниманием рассматривал какие–то колесики. И тогда зашевелились губы у пионерки:

— Павлик… — молчит Павлик, стучит молотком.

— Павлик, я пришла… Мне очень жаль тебя, Павлик. Почему ты не хочешь признаться? Скоро письмо будет от товарища Постышева. Ты, Павлик, сделаешь водоход, мы тебе простим, Павлик… Вышку построим. Праздник у нас будет спортивный. Ты же был хорошим пионером!..

И вдруг дернулся Павлик, бросил молоток.

— Был и есть! И ничего я не знаю! Ничего! Чего ты пришла? Ты не веришь мне? Не хочу я с тобой говорить! Не хочу!

Олеся резко повернулась и сделала шаг к двери. Что ей осталось? Уйти! Как обидно — пришла искренне, по–пионерски поговорить, а он… он…

Олеся взялась за дверную ручку. Как больно щемит сердце! Неужели она сейчас уйдет, а Павлик останется снова — один, одинокий? Ат, зачем жалеть такого? Хулиган он! Недостоин быть пионером!

И другая мысль уже возникает, рождается в уголке сердца. «А что, если Павлик и вправду не виноват?» Нет, этого не может быть. Платочек у него… Платочек. Это такое доказательство, что никакого сомнения не вызывает.

Но почему так трудно? Почему щемит сердце?

Олеся оглянулась, решительно подошла к верстаку и быстро положила на него пучок синих васильков. Крутнулась и вышла.

Синие васильки лежали на верстаке. Те васильки, что их с корнями удаляют с колхозных полей. Где–то на отмелях, на холмах над Днепром нарвала их Олеся.

Павлик коснулся цветов. Ушла Олеся. Сжалось сердце — как больно! Сжалось в маленький комочек.