Вижу зелёный!

ФЁДОР АНДРИАНОВ

«ВИЖУ ЗЕЛЁНЫЙ!»

Издание 2-е, дополненное

Отсканировано и обработано: https://vk.com/biblioteki_proshlogo

Внукам Фёдору и Ивану

посвящаю

А в т о р

— Слушай, Коваленков, ты, может быть, объяснишь, что с тобой творится?

Странно, что даже мягкий девичий голос может так громко стучать по барабанным перепонкам: бум-бум-бум!

Толик нехотя поднял тяжелую голову. Возле его парты стояла Людмила Голованова, или попросту Мила, как он обычно звал ее, их комсорг. Она требовательно глядела на него, ожидая ответа.

— В смысле? — спросил он.

— В том смысле, что за эту неделю ты получаешь уже третью двойку.

— И?

— И больше не «и». Может быть, ты позабыл, что наша группа взяла обязательство закончить учебный год без неуспевающих?

— И рад бы позабыть, да ты не даешь.

— Вот и объясни, Коваленков, что с тобою происходит?

«Второй раз по фамилии назвала, — отметил про себя Толик. — С пятого класса все по имени, а тут...»

— Слушай, Мила, — не выдержал он. — Что это ты со мною больно уж по-приятельски: Коваленков, Коваленков! Называй просто: гражданин такой-то. И — на скамью! И двенадцать присяжных заседателей. Или сколько вас там в бюро?

Ах, как болела голова! Она была такая тяжелая, что было странно, как это шея удерживает ее. Казалось, вот-вот надломится, и голова с чугунным звоном ударится о крышку парты.

Мила немного смутилась, но тон решила выдержать.

— Если так и дальше будет продолжаться, придется и на бюро разбирать, и на комитет вызвать. А пока вот решили поговорить с тобой. — Немного смягчив тон, закончила: — Может быть, тебе помощь нужна?

Но это только больше разозлило Толика:

— У вас что, недовыполнение по графе «чуткость»? Еще одна палочка в плане нужна? Так вон иди с Серегой побеседуй, ему эта твоя чуткость страсть как нравится!

Намек был несколько грубоват. В классе все знали, что Сергей Ивашин давно, но безуспешно оказывал Миле знаки внимания. Сначала над этим шутили, а потом стали даже несколько сочувствовать ему. И в другое время Толик так бы не сказал. Но сейчас... Ах, как болела голова! И от этой боли в глубине души поднималась злость и на отца, и на себя, и на всех окружавших его, счастливеньких и довольненьких и даже заботящихся о других, вот как эта Мила. Трещит тут над ухом о совести, об обязанностях. Только и заботы у нее — успеваемость да поведение комсомольцев. Пристала: что с тобой творится? Да разве можно об этом рассказать? Как расскажешь такое о самом близком человеке — об отце? Горечь и злость поднялись со дна души и захлестнули его.

— Ну так что же, Коваленков, ты мне скажешь? — донесся до него настойчивый голос Милы.

Он вскинул голову.

— А пошла бы ты... — зло начал он, но, заметив, как испуганно дернулся живчик на ее щеке и в то же время презрительно-гневно прищурились глаза, неожиданно закончил: — Пошла бы ты домой, Пенелопа.

Мила секунду поколебалась, но потом, видимо, решила, что его, и правда, сейчас лучше не трогать.

— Мы с тобой потом поговорим, — пообещала она и отошла.

Толик криво усмехнулся: тоже еще пугает! Чихать он хотел и на ее угрозы, и на ее бюро! Все равно хуже того, что он пережил прошедшей ночью, вряд ли придумаешь. В висках снова застучали тяжелые молотки, и он опять уронил голову на руки.

— Хелло, милстив государь, — раздался над ухом голос Сергея Ивашина, — вы, часом, не перепутали школьную парту с персональной лежанкой?

— Отстань, — не поднимая головы, буркнул Толик.

— Все ясно. Мы не в духах-с по поводу непонятости гения бездушными учителями, и как следствие — оскорбление возвышенной души примитивной двойкой.

— Сказал — не трещи. Башка болит.

— С похмелухи? Перебрал вчера? — сразу сменил тон Сергей. — Бывает! Так бы сразу и сказал! Благодари бога, что у тебя есть друг Сергей Ивашин. О, уже звонок. До конца урока дотерпишь?

— Ладно, — снова буркнул Толик, лишь бы Сергей отвязался.

Начался урок, но Толик ничего не слышал. Он снова был во власти воспоминаний и снова переживал все то, что произошло вчера вечером и прошедшей ночью.

Отца они стали ждать часов с пяти. Сидели за одним столом, Толик и мать. Он пытался читать учебник физики, мать вязала ему джемпер. Давно уже он просил ее связать модный, крупной вязки, но что-то работа шла плохо. Несколько раз мать принималась. Свяжет немного — распустит, снова свяжет — и снова распускает. Вот и сегодня не ладилось. Мать машинально нанизывала петлю за петлей на спицы, пересчитывала их, сбивалась, начинала считать заново, а сама тревожно прислушивалась ко всем звукам за дверью, ко всем шагам на лестнице. Оба молчали, говорить ни о чем не хотелось.

Так прошел час, второй, третий. И вдруг Толик с удивлением заметил, что он читает учебник страниц на двадцать вперед того, что было задано, а из всего прочитанного не помнит ни слова. Он захлопнул книгу и встал.

— Ты куда? — подняла на него глаза мать.

— Пойду поищу отца, — ответил он.

— Не ходи, — тихо и устало проговорила она.

Толик, не отвечая, снял с вешалки куртку. Мать подошла к нему и положила руку на плечо.

— Прошу тебя: никуда не ходи.

Было в ее голосе что-то такое тоскливо-умоляющее, что Толик крякнул и повесил куртку на место, а мать снова вернулась к столу и склонилась над вязанием. Он раза два прошелся по комнате. Заняться было нечем, да и не хотелось.

— Телевизор, что ли, включить?

Мать не ответила. Толик включил телевизор. Какой-то милиционер, вернее всего, автоинспектор, рассказывал о правилах дорожного движения, обильно наполняя свой рассказ примерами дорожных нарушений по вине пешеходов и пьяных водителей. В другое время эта беседа, возможно, и заинтересовала бы Толика. Но сейчас... Угадывая невысказанное желание матери, он повернул выключатель. В комнате снова повисла тишина тревожного ожидания.

Звонок, хотя и ждали они его весь вечер, прозвучал неожиданно. Они одновременно поднялись из-за стола.

— Подожди, я открою, — отстранила его мать и шагнула к двери.

Толик смотрел через ее плечо. Она открыла дверь — на лестничной площадке двое мужчин держали под руки обвисшее тело отца. Мать отступила в глубину прихожей. Они почти волоком затащили отца и опустили на пол. От всех троих смердяще тянуло устоявшимся спиртным запахом.

— Вот, значит, — проговорил один из мужчин постарше, — принимай, хозяйка. Доставили мы, значит, твоего Николая в аккурате, целого и невредимого. А что выпимши немного, так это не беда. Проспится — протрезвеет.

Мать молча глядела куда-то мимо них, зябко кутаясь в накинутый на плечи платок. Потоптавшись на месте, тот же мужчина сказал:

— Ну, значит, мы пошли.

А второй, помоложе, укоризненно добавил:

— Ай и строга ты, хозяйка! Хоть бы спасибо сказала.

И снова мать промолчала. Оба мужчины взглянули на лежащего на полу, вышли на площадку и, покачиваясь, хватаясь за перила, стали медленно спускаться по лестнице.

Когда их шаги затихли внизу, мать хотела закрыть дверь. Но помешали ноги отца. Она ухватила его под мышки, приподняла, протянула, как набитый мешок, по полу и снова опустила. Потом перешагнула через него и захлопнула дверь. Сухо щелкнул автоматический замок.

Мать села на ящик для обуви, стоявший в прихожей, и печально глянула на отца. Тому, видимо, не очень удобно было лежать на животе, он пытался повернуться на бок и что-то пьяно бормотал, изо рта текла слюна.

Картина была настолько противная, что Толик даже заскрипел зубами. Мать поднялась с ящика и вздохнула.

— Давай, сын, положим его на кровать.

Теперь уже Толик подхватил отца под мышки, а мать взялась за ноги. Наполовину неся, наполовину волоча, они дотащили потяжелевшее тело отца в спальную комнату и уложили на кровать. Мать расшнуровала ботинки и стянула их с ног отца.

— Ну, теперь иди, спи, — сказала она сыну.

Толик молча взглянул на нее и не сдвинулся с места. Он не хотел оставить ее одну с пьяным отцом, и тому была причина. Последнее

время, напиваясь, отец часто устраивал скандалы.

— Иди, иди, спит он, — успокоила мать Толика и, немного поколебавшись, добавила: — Я, наверное, сейчас к тебе приду.

Толик согласно кивнул, бросил последний взгляд на отца, лежавшего на кровати поверх одеяла, и пошел в свою комнату. Квартира у них была хоть и малогабаритная, но зато трехкомнатная, в типовом пятиэтажном доме, — отец получил по льготной очереди, когда работал прорабом в стройтресте. Толик помнит, с какой радостью вселялись они в эту квартиру и как он гордился тем, что у него своя, отдельная комната! Обстановка в ней была незамысловатая: диван, на ночь превращавшийся в кровать, письменный стол, полка с любимыми книгами. Толику нравился такой деловой стиль, и он небрежно порою ронял в разговоре с ребятами: «Мой кабинет».

Он разложил диван, постелил постель, снял с полки томик Джека Лондона «Белый клык» и лег поверх одеяла, не снимая синего тренировочного костюма, в котором всегда ходил дома. Но не читалось, и он отложил книгу. Мать пришла минут через двадцать, поставила раскладушку и, тоже не раздеваясь, легла. Оба молчали, думая каждый о своем, напряженно прислушиваясь ко всем звукам, доносившимся из спальни. Уснуть им так и не удалось. Не прошло и часа, как раздался грохот — упало что-то тяжелое — и тут же донесся дикий крик отца:

— Нина!!!

Мать побледнела и поднялась. Поднялся и Толик.

— Началось, — тоскливо прошептала мать.

Нетвердые, шаркающие шаги отца слышались теперь в большой комнате, столовой, как ее называли в семье Коваленковых. Вот он, видимо, налетел на стол и грубо выругался, потом его качнуло в другую сторону — налетел на сервант, раздался звон стекла, наверное, сшиб на пол цветочную вазу.

— Нина! — снова раздался его дикий вопль.

Дверь от сильного толчка распахнулась, ручка ударилась в стену, посыпалась штукатурка. Отец стоял на пороге, пьяно покачиваясь и не сводя глаз с жены.

— Спряталась... — он грязно выругался и шагнул к матери. Та испуганно подняла руки, ладонями вперед, словно отталкивая его.

— Сына-то хоть постесняйся!

— Сына? — отец перевел взгляд мутных глаз на Толика. — А мой ли эт-то сын? Не было в р-роду Ко-вален-ковых таких черных. Н-не было! С кем ты его прижила?

— Сына не стесняешься, хоть бога побойся, чего мелешь-то!

— А в бога! — отец дико выругался и вдруг без замаха ударил жену в живот. Та глухо ойкнула, сползла по стене на пол и свернулась в клубок. Отец отвел назад ногу, собираясь пнуть ее в бок. Толик запомнил эту отведенную ногу и светлое пятно на носке возле большого пальца — видимо, мать при штопке не смогла подобрать одноцветных ниток. Сердце его сжалось в комок.

— Не смей! — закричал он и одним прыжком оказался между отцом и лежащей на полу матерью. При этом он резко оттолкнул отца. Тот отшатнулся, покачнулся, но не упал.

— Эт-то ты што? Эт-то ты на кого р-руку поднял? — не столько удивленно, сколько зло проговорил отец и вдруг снова почти без замаха бросил вперед правую руку. Толика выручила реакция — недаром все-таки последние три года он считался лучшим вратарем юношеских команд города. Краем глаза заметил этот удар, на полдороге перехватил руку отца и рванул ее вниз и влево. Отца качнуло к нему вплотную, и Толик увидел искаженное пьяной злобой лицо и с резкой остротой понял, что сейчас он впервые в жизни ударит этого когда-то самого близкого ему, а теперь столь ненавистного человека.

— Анатолий! — на необычно звенящей ноте прозвучал сзади предупреждающий голос матери, и Толик опомнился.

— Не бойся, ма, не ударю!

Он развернул отца вокруг себя спиной к дивану и толкнул в грудь. Отец свалился на диван. Толик оглянулся и увидел, что мать уже поднялась с пола и стоит возле стены, держась за живот.

— Беги, ма, к соседям, оттуда в милицию позвони. Я его пока подержу, а потом за тобой выскочу.

Мать кивнула и, согнувшись, — видно, сильно ударил ее отец — пошла к двери. Отец пьяно ворочался на диване.

— А, т-ты т-так! Ну погоди, я с-с тобой расправлюсь!

Он пытался встать, но как только немного приподнимался, Толик толчком в грудь снова опрокидывал его.

— Анатолий, пойдем! — донесся от дверей голос матери.

Толик снова опрокинул отца на диван, в несколько прыжков выскочил в прихожую, сорвал с вешалки пальто, выбежал на лестничную площадку и захлопнул дверь.

— Куда теперь?

На площадку выходили двери еще трех квартир. Но не успели они постучать или позвонить в какую-нибудь из них, как одна приотворилась и в ней появилась голова соседки.

— Нина Петровна, голубушка. Опять ваш буянит? Пойдемте скорее к нам.

Раздумывать и выбирать не приходилось: отец уже сопел по ту сторону двери, возясь с замком. Толик и мать последовали за пригласившей их соседкой. А та тараторила:

— Вот, вешайте, Нина Петровна, сюда пальто и проходите в комнату, посидите у нас.

Толик только сейчас заметил, что у матери, как и у него, тоже в руках пальто, видно, и она, прежде чем выбежать, успела снять его с вешалки.

— Может быть, в милицию позвонить? — предложила соседка. — Так Ваня сейчас позвонит.

— Не надо, — устало возразила мать.

— Ну как хотите. Только зря, голубушка, вы жалеете его. Он измывается над вами, как хочет, а вы все терпите.

За стеной раздался грохот. Мать вздрогнула.

— Вот слышите? — кивнула соседка.

— Давай, ма, и правда, вызовем милицию, — вступился и Толик.

— Ну хорошо, вызывайте, — как-то безразлично согласилась мать и устало опустилась на стул.

— Ваня, звони в милицию! — крикнула в соседнюю комнату своему мужу соседка.

Милиция приехала часа через полтора. Толик с соседкой встретили их на лестнице.

— Все еще буянит? — деловито осведомился молодой милиционер с двумя звездочками на погонах.

— Да вот с полчаса ничего не слышно. Видно, угомонился, — ответила соседка.

— Уснул, наверное. Сейчас посмотрим. Ключи от квартиры у кого-нибудь есть?

Толик протянул ему ключ, который всегда лежал у него в кармане пальто. Лейтенант даже не стал рассматривать ключ, а сразу привычно, словно отпирал свою собственную квартиру, сунул его в замочную скважину. Ключ, сочно крякнув, повернулся, и лейтенант распахнул дверь.

— Пройдемте, — пригласил он и первым шагнул в прихожую. За ним, оттеснив Толика, заторопилась соседка, а последним еще один милиционер, сержант. В дверях, ведущих из прихожей в столовую, лейтенант остановился и удивленно присвистнул: — Ну и дела! Настоящий погром!

Из-за его плеча Толику ничего не было видно, но лейтенант шагнул в сторону, высоко, по-журавлиному, поднимая ноги, выбирая, куда наступить, направился к столу, и Толик ахнул: весь пол был усеян разноцветными лоскутами и лентами: шерстяными, шелковыми, штапельными и даже клочками меха. В первую минуту Толик даже не сообразил, что это такое.

— Как будто Мамай со своим войском прошел, — сказал сержант, последним зашедший в комнату.

— Вот скотина, ну и скотина, — вздыхала соседка, поднимая то один лоскуток с пола, то другой, рассматривала их, расправляла и аккуратной стопочкой укладывала на стол. — И шубу порезал, и кофты, и платья. Это же надо, сколько зла таилось в человеке! Смотри-ка, даже белье — и то в клочки изорвал.

— Наверное, вот ими работал, — лейтенант наклонился и поднял с пола тяжелые портновские ножницы. Он положил их на стол и вздохнул. — Придется протокол писать. Вы, гражданка, пригласите еще кого-нибудь в свидетели и потерпевшую позовите, а ты, сержант, давай-ка сюда этого «закройщика».

— Мужа можно? — спросила соседка.

— Что мужа? — не понял лейтенант.

— В свидетели...

— А-а, в свидетели. Конечно, можно.

Из другой комнаты сержант привел отца. Тот сонно моргал и тупо смотрел на дело рук своих. Взгляд его немного оживился, когда в комнате появилась мать. Он сжал кулаки и попытался приподняться со стула.

— А ну, не балуй! — как на норовистую лошадь прикрикнул на него сержант, и отец послушно опустился на стул.

Протокол составляли долго и нудно. Лейтенант дотошно выспрашивал, когда и за сколько куплена вещь, процент ее изношенности. Мать отвечала неохотно, отец вообще молчал, и лейтенанту приходилось чаще обращаться к соседям.

И Толик удивлялся, насколько они были в курсе всех их покупок. Соседка называла и год, и месяц, а иногда даже и число. Закончив писать, лейтенант обратился к отцу:

— Ну а все-таки, гражданин Коваленков, скажите, почему вы это сделали?

Отец косо из-под нависших бровей взглянул на мать и снова перевел взгляд на лоскуты, валявшиеся на полу.

— Пускай ее новый муж одевает. А это я ей все покупал.

— Из ревности, значит, — заключил лейтенант.

— Из-за какой ревности! — вскинулась соседка. — Из-за своей пьяной дури! — И, повернувшись к отцу, затараторила: — Постыдился бы и говорить: он ее одевал! Ай она сама не работала? Да она поболе тебя домой-то несла! Ты-то все на пропой да на пропой, а она все в дом да в дом.

Отец даже не взглянул на нее, вроде и не слышал. Лейтенант сложил протокол, сунул его в планшет и поднялся.

— Ну что ж, сержант, бери этого «закройщика» и пошли. А вы, гражданка Коваленкова, — обратился он к матери, — пишите заявление в суд, его заставят уплатить все убытки.

— А сейчас вы его куда? — спросила мать.

— Будем оформлять на пятнадцать суток за мелкое хулиганство. Отдохнете пока без него. — И так же, по-журавлиному высоко поднимая ноги, выбирая, куда ступить, он пошел к двери. За ним сержант повел все еще покачивающегося отца.

— Ну вот и хорошо, ну вот и ладно, — успокаивающе погладила по плечу соседка мать Толика. — Хоть полмесяца спокойно без шума и скандала поживете. А там, бог даст, и совсем его посадят.

Мать промолчала.

— Пойдем-ка домой, — одернул соседку муж. — Дай людям отдохнуть.

— И правда, усните-ка, голубушка, полегче будет. Сон — он все лечит!

— Пойдем, пойдем, — потянул ее муж.

Как только за ними захлопнулась дверь, мать, неожиданно для Толика, уронила голову на руки и заплакала навзрыд.

— Что ты, что ты? Ну успокойся, ма-а, — утешал ее растерявшийся, не ожидавший этого, Толик. — Ну, купим все снова. Суд заставит его заплатить. Ну перестань!

Так же неожиданно, как и начала, мать перестала плакать.

— Ничего-то ты, Анатолий, не понимаешь. Ведь двадцать лет с ним прожито. И любила его, и он меня... И счастливы были. А последние пять лет... Сначала прощала ему. А теперь больше не могу. Нет, не могу.

— И подавай на развод! Не нужен он нам такой! И без него проживем. Я работать пойду, десятый класс в вечерней школе кончу! Не пропадем!

— Если бы только в этом дело было. Но ты прав, дальше так жить нельзя. Он не только мою, но и твою жизнь калечит, а этого ни простить, ни допустить я не могу!

— И не прощай! Проживем и без него больно хорошо!

— Конечно, сынок, проживем. И школу тебе бросать совершенно ни к чему, я пока в состоянии заработать на двоих. Ну, кое в чем ужмемся немного.

Толик не стал спорить, но про себя окончательно решил, что, если мать разойдется с отцом, он обязательно сразу же поступит на работу.

Мать вздохнула и поднялась.

— Светает уже. Убраться да и на работу. Ты как, в школу-то пойдешь?

У Толика уже начинала болеть голова, не вся, а почему-то только левая половина, словно кто настойчиво и старательно вбивал в мозги гвоздь. Конечно, сидеть на уроках с такой головной болью будет нелегко, но и оставаться дома одному после всего того, что было, пожалуй, еще тяжелее.

И вот он сидит с больной головой уже пятый урок. А к домашним неприятностям добавились новые. Нет, двойка по алгебре его беспокоила не больше, чем, скажем, соседскую кошку полет американских астронавтов на луну, а вот разговор с Милой Головановой оставил в душе неприятную царапину. Но главное — отец, отец!

Толик попытался представить его веселым, ласковым — ведь был же он таким когда-то, был! — и не смог. Все закрывало злобно перекошенное лицо с мутно-пьяным взглядом.

Как давно это началось, Толик и не помнит. Пожалуй, лет пять-шесть назад. Ну да, он учился тогда в четвертом классе. Отец все чаще и чаще стал приходить домой навеселе, приносил ему шоколадку или горсть конфет. Мать встречала его хмуро, а он ласково обнимал ее за плечи и уговаривал:

— Ну, не хмурься, Нинуша! Подумаешь, выпил немного с друзьями, беда какая!

Или оправдывался:

— Ты же знаешь, какая у меня работа (он работал тогда прорабом в строительном управлении). Объект скоро сдавать, а тут то одного нет, то другого. Все приходится доставать, а без бутылки и гвоздя не выбьешь.

Сегодня он угощает, завтра — его. То с мастером выпьет, то с кладовщиком. Не раз ему говорила мать:

— Смотри, Николай, достукаешься ты! Выгонят с работы.

А он только отмахивался:

— В наше время новостроек такими специалистами, как я, не бросаются. А уволят — не хуже место найду.

Оба оказались правы. Толик уже в шестом классе учился, когда у отца на работе начались неприятности. Вскрылось, что некоторые дефицитные материалы: кафельную плитку, линолеум и саноборудование — строители пускали «налево». До суда дело не дошло, сумели как-то замять, а отца уволили, вернее, предложили уйти «по собственному желанию». Неделю не проходил отец без работы — приняли в другое управление: строительство везде большое, а строителей действительно не хватает. Отец еще посмеивался:

— Ха, наказали! Да я теперь больше получаю, чем на прежнем месте!

Может быть, он и действительно получал больше, но домой приносил все меньше и меньше, а пьяным приходил все чаще и чаще. И в ответ на упреки жены уже не оправдывался, а резко огрызался:

— Отстань! Надоела! Не маленький, сам знаю, что делаю. На работе морали читают и дома еще!

А потом начались скандалы. С дикими ругательствами, угрозами и, наконец, с побоями. Несколько раз Толику с матерью приходилось спасаться у соседей. И вот вчера...

Толик снова представил пол комнаты, весь усыпанный разноцветными лоскутками. Зачем отец это сделал? Кому и что хотел доказать? Правильно, вероятно, говорят, что пьяные иногда становятся невменяемыми, не соображают, что делают. Но теперь все. Еще ночью Толик понял, что терпению матери пришел конец, она твердо решилась на развод. И Толик был искренне рад этому решению. Рад за нее и за себя. По крайней мере, кончатся эти кошмарные ночные скандалы. А проживут они вдвоем не хуже, чем с отцом жили. Он пойдет работать, это решено. Говорил ему один знакомый парень, что в локомотивном депо принимают помощниками машинистов после девяти классов. Зарабатывают по сто пятьдесят рублей и больше, ездят на Потьму, Инзу или Пензу. Четыре часа туда, четыре обратно, а потом сутки свободные. А школу можно и в вечерней кончить, запросто!

Голова все еще болела, но уже поменьше. Толик настолько погрузился в воспоминания и размышления, что совсем забыл, что он сидит на уроке. Учитель уже несколько раз посматривал на него, но так как он не вертелся и дисциплины не нарушал, то и замечаний ему учитель не делал. Несколько раз на него посматривала внимательно Мила Голованова, но и ее взглядов он не замечал.

Наконец прозвучал звонок, и Толик очнулся. Это был последний по расписанию урок, все засобирались домой, но Толику не хотелось подниматься с парты. Вдруг кто-то тронул его за плечо. Он обернулся. Сзади стояла Мила. Она помолчала, видимо, собиралась с духом, а потом решительно начала:

— Знаешь что, Толя, наверное, я не права. У тебя, видимо, действительно произошло что-то серьезное и... неприятное, да? Если можешь, извини меня.

Нет, ни удовлетворения, ни особой радости от этого Милкиного признания Толик не испытал. Просто было такое чувство, что кто-то ласковой рукой взял его за горло и вдруг сжал так, что перехватило дыхание и на глазах выступили слезы. Он знал, как, вероятно, нелегко далось это признание самолюбивой и немного строптивой Миле.

— Ладно, чего уж там, — пробормотал он и махнул рукой. — И ты меня извини.

— А сказать, что случилось, ты все-таки не можешь? Или не хочешь?

— Не могу. Может быть, потом... Из газет узнаешь.

Толик и сам не знал, зачем сболтнул про газету. Так, сорвалось с языка само собой. Нет, ничего особенного он не имел в виду. Просто в местной городской газете время от времени на последней странице печатались объявления, что меняется двух- или трехкомнатная квартира на две однокомнатные, и все жители их небольшого города знали или, вернее, догадывались, что это кто-то просто разводится. Вот на такое объявление он и намекал. Но разве могла Мила додуматься до этого? Она удивленно посмотрела на него, хотела еще что-то спросить, но не решилась и отошла. Почти тут же у его парты вырос Сережка.

— О чем, милстив государь, изволили шептаться с прекрасной дамой?

— Не волнуйся, старик, совсем не о том, о чем ты думаешь. Просто продолжение воспитательного момента.

— О, я волнуюсь только из-за боязни, что мой друг может пасть жертвой излишнего внимания общественности.

Голова еще побаливала, и Толику не хотелось состязаться дальше в острословии. Он промолчал. Сергей понял и сменил тон:

— Потопали, старик.

— Куда?

— Лечиться.

Собственно говоря, Толику было все равно, идти ли куда или оставаться на месте. Он поднялся и пошел с Сережкой. Они вышли в коридор, потом спустились по лестнице на первый этаж, прошли через актовый зал и остановились около двери в кинобудку. Впрочем, она только называлась кинобудкой, а на самом деле давно уже перешла во владение участников школьной художественной самодеятельности и особенно эстрадного оркестра. Каждый «эстрадник» имел от нее свой ключ и, когда нужно было, пользовался этой кинобудкой, как своей комнатой. Кинобудка стала как бы своеобразным клубом старшеклассников: здесь они собирались в перемены и после уроков обсудить последние новости, посплетничать, а иногда и свести личные счеты. Здесь покуривали, особенно в слякоть и в морозные дни (в туалет мужчины-учителя иногда заглядывали, а в кинобудку почти никогда, да еще можно было в случае необходимости запереться изнутри), отсюда после школьных вечеров выносили по пять-шесть пустых бутылок из-под вина, а иногда и побольше.

Сережка, хотя и не играл в оркестре, но принадлежал к тем «избранным», у которых был свой ключ. Он отпер дверь, и они вошли. Толик огляделся. Бывал он здесь нечасто. И не потому, что его сюда не пускали. Совсем нет. Стоило ему захотеть, и сразу бы для него нашелся ключ. Ребята в школе, в том числе и десятиклассники, уважали его, частенько искали его дружбы, а порою и просто заискивали: еще бы, вратарь юношеской команды «Локомотив» — чемпиона республики! А не заходил он сюда просто потому, что ему нечего было здесь делать. Он не курил, в самодеятельности не участвовал, предпочитал заниматься спортом, сплетничать не любил, и прокуренный, спертый воздух этой маленькой клетушки был ему противен. Иногда он заглядывал сюда с компанией. А чтобы вот так вдвоем — в первый раз. Поэтому так внимательно и осматривал все в комнате.

Наверху в стене были прорезаны в актовый зал два маленьких окошечка. У стены стоял закутанный в черный чехол киноаппарат. Но пользовались им редко. В зале был плохой резонанс, и зрители с первой же минуты начинали вопить:

— Сапожники!

Поэтому учителя предпочитали показывать кино в своих кабинетах, тем паче, что в каждом теперь тоже были темные шторы и кинопроекторы.

Три другие стены были совсем глухие, поэтому свет шел только от мощной, в двести пятьдесят свечей, электролампочки, но настолько запыленной, что светила она не ярче, чем двадцатипятиваттка в прихожей Толиной квартиры. Киноаппарат стоял на невысоком, сантиметров семьдесят, помосте. Рядом с ним, на этом же помосте, стоял электроорган «Электрон», предмет гордости эстрадного оркестра и зависти всех других школ. Чтобы приобрести его, все комсомольцы школы работали лето в совхозе, заработали пятьсот рублей. Вот на эти деньги и купили его и три электрогитары, которые висели здесь же, на стене.

Пока Толик осматривался, Сергей отодвинул доску, скрывающую лаз под помост, и нырнул туда. Раздалось какое-то подозрительное бульканье, потом из-под помоста, пятясь, выбрался Сережка. Он протянул Толику стакан, наполненный мутной жидкостью серо-коричневого цвета.

— Что это? — оторопело спросил Толик.

— Мурцовка-марганцовка, нервно-очистительная, лечебно-укрепительная, изготовленная по последним рецептам.

— Тебя серьезно спрашивают.

— Не извольте гневаться, милстив государь, токайского, бургундского, французского, шотландского в наших погребах не держим-с, условия не те. Так что лопайте то, что дают.

Только сейчас до Толика дошло, что это вино. Он вспомнил пьяного отца, и его даже передернуло. Он отставил стакан на край небольшого стола.

— Не буду.

Серега понял его по-своему:

— Душа не принимает? Это бывает, когда накануне переберешь. Нужно пересилить себя, опрокинуть залпом, проскочит и полегчает. Ну давай, а не то еще черти принесут кого-нибудь.

— Просто не хочу.

— Боишься, что ли? Так никто не узнает. А если и узнает — вот беда! Все равно морально-кристальными, образцово-идеальными мы с тобой становиться не собираемся. Так что тяни, не раздумывай. На вот тебе конфетку на закусь, — он ловко развернул наполовину конфетку и, держа ее за фантик, протянул Толику. Тот еще секунду поколебался, но недаром говорили, что Серега и черта уговорить может. «А может, и в самом деле голова пройдет?» — подумал Толик и залпом опрокинул стакан.

— Проскочило? — деловито осведомился Сережка. — Ну и лады. — Он взял стакан, снова скрылся под помостом, налил себе, вылез и уселся на край. — Ну, будь не во вред, утоли мои печали и, дай бог, не в последний раз! — Он выпил, лихо крякнул и, расправив рукой воображаемые усы, снова обратился к Толику: — Еще по одной?

— Нет, хватит, — запротестовал тот.

— А что? Как это у одного поэта сказано:

Или мы не сыны страны,

Или мы за бутылку водки

Не закладывали штаны?

— Не хочу больше.

— Как знаешь, — немного оскорбился Сергей. — Была бы честь предложена, а отказаться — это уж твое дело. Ну а я еще разок приложусь.

Он снова скрылся под помостом и выбрался с наполненным стаканом. Потом они посидели, помолчали. Толик ощущал, как приятное тепло разливалось внутри. Головная боль если и не совсем прошла, то затаилась где-то глубоко, и он почувствовал некоторую благодарность к Сергею.

— По домам? — спросил наконец Сережка. — Ты на тренировку сегодня идешь?

— Приду, наверное.

— Тогда и я приду. Там и встретимся. А теперь — мне пора.

Они вместе вышли из школы.

— Чао, — махнул рукой Сергей на прощание.

— Ты куда? — искренне удивился Толик. Они жили поблизости друг от друга и домой часто ходили вместе. Толик думал, что так будет и на этот раз.

— Я на автобус. Мать просила приехать, взять кое-что.

Мать Сергея работала на Старом базаре, в одном из магазинов в нижней части города.

— А не боишься?

— Чего?

— Заметит мать, что ты выпил.

— Ну и что?

— Как что? Влетит.

— Э-э, дорогой, — махнул рукой Серега. — Во-первых, это уже пройденный этап, а во-вторых... — он замолчал и прикусил губу.

— Что во-вторых?

— Во-вторых, — зло и горько закончил он, — она и сама, наверное, уже приложиться успела, так что и не почувствует.

Сергей ушел, а Толик все еще ошеломленно покачивал головой. Вот уж он никак не ожидал, что у его друга, никогда не унывающего и немного бесшабашного Сереги, такая тяжесть на душе. Пожалуй, даже хуже, чем у него самого. У него хоть отец пьет и скандалит, а тут — страшно подумать — мать! И ведь никому ни разу ничего не сказал. Даже ему, Толику, лучшему другу… Впрочем, как об этом скажешь? Стыдно. Толик и сам никогда никому не рассказывал о скандалах отца, а когда его спрашивали об этом, — в небольших городках такие семейные события долго в секрете не остаются, соседи все видят и слышат, — он обычно старался отговориться ничего не значащими фразами.

Так в думах о Сереге и о своем отце Толик дошел до дома. Разделся, походил по комнатам. Сегодня дома показалось ему как-то особенно неуютно, хотя мать ликвидировала все следы ночного погрома. Достал из холодильника макароны по-флотски — мать всегда готовила обед на два дня. Поковырялся немного вилкой в кастрюле — не понравилось: холодные, а разогревать не хотелось. Снова поставил в холодильник, достал бутылку молока, но вспомнил, что после вина пить молоко не рекомендуется, и снова поставил бутылку на место. Пожевал сухую булку. За уроки садиться не хотелось, но и безделье томило. Еще раза два прошелся по комнатам, потом решительно схватил спортивную сумку, в которой была сложена его форма, и выскочил на улицу.

До тренировки было часа два, и своих ребят на стадионе еще никого не было. Да и вообще стадион был пустой, только на баскетбольной площадке пятеро незнакомых парней состязались в точности исполнения штрафных бросков. Толик к ним подходить не стал — парни были совсем незнакомые, и могла выйти неприятность. Дело в том, что город был разделен на участки со сферами владения местных групп ребят. Эти группы находились постоянно в состоянии военных действий: Верх против Старого базара, Гнилой угол против «заречных». И горе было чужаку, зашедшему на чужую территорию.

Толик в этой войне не участвовал, были у него друзья во всех группах — за одну команду играли в футбол. Да и стычки происходили чаще всего под покровом темноты и очень редко днем. И хотя сейчас был день и Толик находился на «своей территории», подходить к незнакомым парням все-таки поостерегся — мало ли что взбредет им в голову? — и только посмотрел издали. Ребята, видимо, учились играть, мастерства им явно не хватало, из пяти бросков лишь один, редко — два достигали цели.

Толик хмыкнул и прошел в раздевалку. Там тоже было пусто, лишь один дядя Вася, завхоз и одновременно кладовщик, возился в кладовке. Толик переоделся, аккуратно повесил верхнюю одежду в свой «персональный» ящик и подошел к кладовщику.

— Дядя Вася, дайте, пожалуйста, мячишко постукать.

Дядя Вася, не говоря ни слова, снял с полки мяч, потискал его в руках, как делают иногда на базаре покупатели арбузов, пытаясь определить их спелость (только дядя Вася не подносил мяч к уху), и протянул его Толику. Тот взял мяч, то же зачем-то потискал его в руках и несколько раз ударил им по полу, проверяя отскок. Да, мяч был первоклассный, сшитый из черных и белых шестиугольников, «олимпийский», как называют такие мячи ребята. И накачан был нормально.

Дядя Вася всех футболистов делил на три категории: «игроков» — этим он благоволил и снабжал их лучшим инвентарем, будь то мячи и бутсы летом или коньки или лыжи зимой; «мазил» — к этим он относился снисходительно и инвентарь им выделял соответственно, процентов на семьдесят годности; и, наконец, «мотыг» — этих он просто терпел, как неизбежное зло в каждой команде. К Толику дядя Вася присматривался примерно с полгода, а потом безоговорочно отнес его к «игрокам» и никогда ни в чем не отказывал.

— Спасибо, дядя Вася! — крикнул Толик и выскочил с мячом из домика. Он подбросил мяч вверх, принял его на голову, ударил несколько раз, затем опустил на бедро, пожонглировал немного, перебрасывая с правого бедра на левое, сбросил еще ниже на ступни, снова пожонглировал, наконец скинул на землю и погнал несильными ударами к тренировочному полю. Мяч бежал впереди, отскакивая от пинающих его ног не далее, чем на метр.

На поле никого не было. Но это нисколько не огорчило Толика. По своему опыту он знал: был бы мяч, а желающие постукать всегда найдутся. И, действительно, не успел он как следует размяться, как на поле, словно из-под земли выросли, появились сначала трое, потом еще двое, потом еще и еще, так что у ворот стало тесно. Сначала они просто подавали Толику мяч, потом один встал в ворота, а другие стали забивать по голу, уступая Толику как хозяину мяча право удара «через одного». Потом один из них заискивающе предложил Толику:

— Давайте двухстороннюю, а?

Толик осмотрел их: пацаны еще, наверное, в шестом — седьмом классах учатся, но все-таки снисходительно кивнул:

— Ладно, давайте.

— Разделимся, — предложил тот паренек. — Вон Витя идет, вы с ним на матках.

Толик оглянулся: от раздевалок спешил к ним полузащитник их юношеской команды Виктор Зуев. Толик катнул ему навстречу мяч, и Виктор с хода нанес сильнейший удар. Мяч, как пушечное ядро, летел чуть выше и левее Толика. Он вытянулся в прыжке, и мяч послушно забился в его спружинивших руках. Радостное чувство охватило Толика, так всегда было у него после удачно взятого мяча. Он даже засмеялся и сильно пробил мяч с руки далеко в поле. Виктор подбежал к нему.

— Здорово, Толик! Ты что-то рано сегодня.

— Дома надоело.

— В ворота встанешь?

— Настоюсь еще. Побегать хочется.

— Давай, давай. Разделились уже?

— Нет еще. Тебя ждем. Вон пацаны говорят: мы с тобой на матках.

— Ладно. Эй! Мяч сюда! — Он взял мяч в руки и скомандовал: — Кто хочет играть — становись!

Ребята быстро построились в одну шеренгу, он подровнял их по росту.

— На первый — второй рассчитайсь!

— Первый! Второй! Первый! Второй! — покатилось по шеренге.

— Первые номера — шаг вперед! — скомандовал Виктор и повернулся к Толику. — Выбирай, какие твои.

— Да мне все равно.

— Ну тогда так: первые номера будете играть со мной, вторые — с Толиком. Наши ворота — те. Ясно? Моя команда — засучить рукава!

И началась игра. Радостное чувство, охватившее Толика после удачного взятого мяча, сохранилось. Все ему сегодня удавалось: и рывки, и проходы, и какие-то немыслимые финты, и сильные, точные удары. Он даже забил три мяча. Особенно красив был последний. Паренек из его команды лихо прошел по левому краю и сильно послал мяч в штрафную площадку, параллельно воротам. Мяч летел примерно на высоте метра от земли, и Толик совершил отчаянный бросок. Падая на левый бок, в горизонтальном полете он нанес удар. Мяч пришелся точно на подъем. Взметнулась сетка, вратарь даже не пошелохнулся. Удар был настолько силен, что мяч от сетки выскочил обратно к Толику, и он, лежа, снова добил его в ворота.

— Ну, ты даешь! — восхищенно прокричал подбежавший к нему Сережка Ивашин.

— А ты откуда взялся?— удивился Толик.

— Вот те на! Минут пятнадцать против него играю, а он и не заметил! Мы вон с тезкой разделились.

Увидев Сережку, Толик вспомнил сегодняшнюю выпивку в кинобудке и подумал, что все-то врут врачи. Однажды собрали их всех, футболистов, и из взрослой команды, и из юношеской, и врач из железнодорожной больницы, нарколог, начитывал им о вреде алкоголя. Толик запомнил лишь, что даже малая доза спиртных напитков вызывает замедленную реакцию, нарушает координацию движений, порождает вялость, апатию и еще что-то там. А вот ему никогда не игралось так легко, свободно, как сегодня, хотя и выпил он целый стакан вина.

Поиграть им больше не удалось: пришел их тренер, Сан Саныч, как они его называли, и забрал на тренировку. Хоть и тренировал Сан Саныч на общественных началах, а, может быть, именно поэтому, но был он с ними требователен и строг. Когда-то и сам играл в «Локомотиве» и играл, говорят, неплохо. Толик его на поле не видел, он кончил играть лет пятнадцать назад, но старые болельщики взахлеб рассказывали, какие чудеса творил он когда-то на поле. А вот теперь нашел себя на тренерской работе, целиком отдаваясь ей. И игроки, воспитанные им, играли и во взрослой команде «Локомотив», и в других городах, и даже в командах мастеров второй группы.

Сегодня тренировка шла как обычно. Сначала зарядка, потом общефизическая подготовка, пробежки, шутливая эстафета, работа с мячом над техникой и, наконец, удары по воротам.

Приподнятое настроение все еще владело Толиком, он был, что называется, «в ударе» и взял несколько трудных «мертвых» мячей. Когда тренировка закончилась и он, разгоряченный, потный, сидел в раздевалке и расшнуровывал бутсы, сзади раздался голос Сан Саныча:

— Вот он. Сам с ним говори.

Толик поднял голову. Рядом с тренером стоял Костя Сергеев, капитан взрослой футбольной команды. Костя сел на скамейку рядом с Толиком.

— Слушай, Толик, у нас завтра товарищеская игра с саранским «Динамо». Постоишь за нас?

У Толика перехватило дыхание. Он не раз и именно вот так представлял себе подобный разговор.

— А Антон?

— Руку на работе повредил. Месяца два играть не сможет. А Ванюшку в командировку в Куйбышев на курсы повышения отправили. Так постоишь?

Толик молча кивнул.

— Ну и добро. Играем в четыре, собираемся в половине четвертого. Хорошо, что игра товарищеская, медкомиссию тебе добавочно не надо проходить. Возьми у дяди Васи новые перчатки, да и вообще всю форму.

— У меня и эта хорошая, в ней отстою.

— Ничего, ничего, возьми, не помешает. Гетры смени, они у нас другого цвета, — он поднялся со скамейки и похлопал Толика по плечу. — Ну, до завтра!

Домой Толик летел как на крыльях. Еще на лестнице услышал стук швейной машинки — мать что-то шила. Когда вошел в комнату, она подняла голову и взглянула на него. Толик увидел ее тоскующие глаза с еще невысохшими слезами, ее серое, осунувшееся лицо, и радость его померкла.

— Ты что шьешь, ма? — спросил он, вешая спортивную сумку на вешалку.

— Да вот лежал у меня давно кусок материала, платье хочу из него сшить. А то и на работу не в чем идти.

Толик подумал, что и действительно не в чем, ведь отец порезал всю ее одежду, осталось только то, что было на ней, когда они выскочили из комнаты. Хорошо еще, что успела захватить с вешалки пальто. Как же он забыл о ней? Испытывая глубокое чувство раскаяния и любви, он подошел и поцеловал ее в склоненную голову. Ответом был благодарный взгляд.

— Кушать хочешь? Сейчас подам.

— Не беспокойся, ма, я сам все найду.

Толик прошел на кухню. На плите, закутанные в старое одеяло, чтобы не остыли, стояли кастрюли с обедом. Он быстро расправился и с супом, и все с теми же макаронами по-флотски, только разогретыми. После тренировки обычно на отсутствие аппетита он не жаловался. Залив тарелку горячей водой, чтобы легче потом было мыть, снова вышел ,к матери.

— Ма-а, меня пригласили завтра за взрослых играть, — похвастался он.

— Поздравляю. Только ты ведь знаешь, как я к этому отношусь. Игра ради игры — это я понимаю и принимаю. А все эти матчевые встречи, соревнования — ведь они не для удовольствия и не для здоровья, а во вред ему.

— Знаю, знаю, сейчас скажешь: травмы умышленные и неумышленные, несчастные случаи...

— Конечно. И ты это знаешь не хуже меня.

— И это говорит врач, представитель медицины! Мама, ты отсталый человек. Ведь у вас, медиков, используется лечебная физкультура. Лечебная!

— Стоп, сын, не передергивай! За физкультуру голосую обеими руками. За утреннюю зарядку, за лыжные прогулки, за плавание, даже за футбол в свое удовольствие. Но не за спорт!

— А какая разница?

— Большая. Вот ты читал книгу Мироновой «Вместо выбывшего из игры». Я ее тоже прочитала. И ужаснулась. Какую же физическую нагрузку нужно испытать, скажем, прыгнув в высоту, чтобы произошел разрыв связок. Или пишет она о футболисте. Делают ему одну за другой сложнейшие операции, чтобы он снова вышел на поле и в очередной игре получил новую травму. Во имя чего? Кому это нужно?

— Эх, ма, не понимаешь ты радости, когда забьешь гол или, наоборот, возьмешь трудный мяч...

— Почему же не понимаю? Я прекрасно могу себе представить всю радость победы. Весь вопрос в том, оправдывает ли она те травмы, за счет которых была достигнута. Вот там же я читала. Тройной прыгун, так, кажется? Есть такие?

— Прыгун тройным. Это прыжок такой.

— Ну, все равно. Так вот такой прыгун, готовясь побить мировой рекорд, на тренировке неудачно приземлился и сломал себе ногу.

Толик пожал плечами.

— Бывает. Ну и что? Не повезло парню. Но ведь порою люди даже на улице, поскользнувшись, ноги ломают.

— Это совсем другое дело. Во время прыжка — это я где- то читала — нагрузка на ногу несколько сот килограммов. Но даже и не в этом дело. Предположим, что он установил бы мировой рекорд. И что это дало бы человеческому обществу?

— Как что? Опрокинут еще один предел человеческих возможностей. Это было бы торжество силы и воли...

— Погоди. Какой сейчас рекорд в этом виде прыжков?

— Семнадцать метров с чем-то.

— Вот видишь, даже ты не знаешь. А кто знает? Единицы, фанатики. И что бы изменилось в мире, если бы рекорд стал семнадцать метров с чем-то плюс еще один сантиметр? Подвинул бы этот рекорд человечество вперед по пути прогресса ну пусть бы даже не на сантиметр, а на миллионную его долю?

— Ну-у... заставил бы других совершенствоваться, усиленнее заниматься...

— Кого? Назови мне хотя бы одного человека в нашем городе, кого бы этот рекорд заставил, как ты говоришь, совершенствоваться. И зачем? Чтобы прибавить к рекорду еще один никому не нужный сантиметр?

— Ты, ма-а, сегодня сердитая, с тобою трудно спорить.

— Трудно спорить не с тем, кто сердитый, а с тем, кто прав. Но пусть они там прыгают, устанавливают рекорды. Кстати, если бы ты только прыгал, мне было бы спокойнее. Почему? — Она поверх шитья ласково взглянула на Толика. — Я мать, а матери всегда больно видеть синяки и ссадины на теле своего сына.

— Но ведь, ма, для меня игра, знаешь, какое удовольствие!

— Вот потому я и не запрещаю тебе играть. Только об одном прошу: будь, пожалуйста, осторожен.

Толик поспешил успокоить ее:

— У нас завтра товарищеская игра, значит, грубостей не должно быть.

— Ну и хорошо.

Они помолчали. В комнате раздавался только треск швейной машинки, а когда мать переставала крутить ручку, из кухни доносилось ворчание холодильника, словно мурлыкание огромного довольного кота. Наконец Толик спросил:

— Ты не придешь завтра посмотреть на нас?

Мать укоризненно взглянула на него:

— Мне же завтра дежурить. Ты разве забыл?

А он, и действительно, забыл. Раз в месяц у матери в больнице в счет какой-то недоработки были бесплатные ночные дежурства. Когда-то Толику даже нравились они: на ночь перебирался из своей детской кроватки к отцу в постель, прижимался к его большому и теплому телу, вдыхал его запах. Отец рассказывал ему какие-то охотничьи истории — сказок отец не знал. Толик слушал их в полудреме, не улавливая смысла, а слушая только родной голос. И так тепло было у него на душе, как и ему самому в отцовской постели.

Но последние два года дни дежурств превратились для него в дни мучений. Стоило только матери уйти на дежурство, как тотчас же за нею вслед уходил из дома и отец, Толик со страхом ждал его возвращения. А возвращался он за полночь, и многое зависело от того, в каком настроении приходил. Если в благодушном — на стол из карманов вываливалась пригоршня конфет или помятая плитка шоколада, если в дурном — тогда на Толика сыпались подзатыльники, затрещины, пощечины, иногда гулял по его спине и отцовский ремень. Сейчас, вспомнив все это, Толик невольно поежился.

— А отец не придет?

Мать, не поднимая головы от шитья, ответила:

— Не придет, пятнадцать суток ему дали.

— Ты откуда знаешь?

— Записку он прислал.

— С кем?

— Приводили к нам в больницу на перевязку одного из них, ну-у... как их называют?

— «Декабристы».

— Вот-вот. Глупое название. Вернее, оскорбительное для настоящих декабристов.

— Так это же, ма, в насмешку. Указ об этом в декабре был издан, вот поэтому и «декабристы».

— Вот одного из них и приводили. Отец твой передал записку с сопровождающим милиционером.

— Что пишет?

— Прощения просит. Про пятнадцать суток. И еще просит прийти к нему на свидание, там допускают.

— Ходила?

— Когда же? Я весь день на работе была.

— Завтра пойдешь?

— Завтра времени не будет. Вряд ли сумею на обед прийти. Ты уж один здесь пообедай, а я там перекушу чего-нибудь.

Матери явно хотелось перевести разговор на другую тему, но Толик не отступал:

— Значит, послезавтра, — уже не спрашивая, а утверждая, произнес он. Мать промолчала. — И передачку ему понесешь. — И опять она не произнесла ни слова. — Ну иди, иди, — распалял себя Толик. — Может, он теперь не платья, а тебя порежет.

Мать снизу взглянула на него, а потом отложила в сторону шитье.

— Не так все просто, сын, — медленно проговорила она. — Ведь это все-таки мой муж, а твой отец.

— Не надо мне такого отца! — в запальчивости выкрикнул Толик.

— Такого и мне не надо, — ответила мать, выделив слово «такого». — Но, во-первых, он не всегда был таким. Почему ты считаешь это необратимым процессом? Может быть, он еще изменится к лучшему.

— Как же, изменится! Жди!

— А во-вторых, — не обращая внимания на его скептицизм, продолжала мать, — несмотря ни на что, у нас с тобой есть по отношению к нему определенные обязанности.

— Это какие же? — вскинулся Толик.

— Ну хотя бы материальные. Ведь на протяжении многих лет он растил тебя, кормил, воспитывал, приносил деньги в семью.

— Все, что приносил, он за последний год пропил!

Она пожала плечами.

— И все-таки бросать человека в трудную минуту, это, извини меня, непорядочно, чтобы не сказать хуже.

— А ты, мама, случаем, не «толстовка»?

Мать улыбнулась. Видимо, необычная форма слова «толстовец» показалась ей смешной.

— Вы, наверное, по литературе сейчас «Войну и мир» изучаете?

— Прошли уже.

— Оно и видно. Нет, сынок, не «толстовка».

— А откуда же у тебя это всепрощение?

— Нет, я далеко не все прощаю, и ты это отлично знаешь. А потом, не уметь ничего прощать — это, пожалуй, нисколько не лучше, если не хуже, чем все прощать.

— Это все общие слова, а мы с тобой о конкретном случае говорим.

— И я о конкретном. Простить его я, конечно, не прощаю, но и быть равнодушной к его судьбе не могу.

— Да о нем не только бы заботиться — выгнать его и забыть навсегда!

Мать грустно улыбнулась и покачала головой.

— Узнаю современную молодежь.

— В смысле?

— В том смысле, что по отношению к другим, особенно к старшим, вы всегда готовы судить беспощадно, категорически и безапелляционно. А если дело касается вас самих, сейчас же яростный прокурор превращается в не менее яростного защитника.

— Это в чем же?

— В чем? Да во всем. Даже вот в этом случае. Ты готов осуждать отца за пьянство, но почему с таким же гневом не обрушиваешься на своих сверстников и даже сверстниц, которые распивают бутылку перед танцами в клубе, в парке или на школьном вечере?

Толик вспомнил выпитый с Серегой стакан вина и покраснел. Ему показалось, что мать знает об этом.

— Но это же совершенно полярные вещи!

— Полярные? Нет, милый, это просто разные этапы одного и того же пути. Уж поверь мне, как врачу. Начинается с бутылки, распитой, прости меня, в туалете, а кончается хроническим алкоголизмом и психиатрическими лечебницами.

В прихожей зазвенел звонок. Мать насторожилась:

— Кто бы это мог быть?

— Сиди, ма-а, я открою, — поднялся Толик. Он вышел в прихожую и открыл дверь. На площадке стоял мужчина. Толик немного знал его — он жил в их же доме, в соседнем подъезде.

— Нина Петровна дома? — несмело спросил мужчина, и по этой несмелости Толик понял, что ничего опасного матери не угрожает.

— Мама, тебя! — крикнул он и посторонился, пропуская мужчину в прихожую.

— В чем дело?

— Извините, Нина Петровна, что беспокою вас. Жена у меня что-то приболела.

— Что с ней?

— Жалуется на боль в животе. И тошнит ее.

— Температура?

— Не меряли мы, градусника у нас нет. Да вроде не очень она горячая.

— «Скорую помощь» не вызывали?

— Звонил я. Ответили, что уехали на вызов куда-то. Когда вернутся — приедут. А когда они вернутся!

— Ну хорошо. Какая у вас квартира? Четвертая? Сейчас я соберусь и приду. Идите домой.

Мужчина потоптался у порога, потом несмело сказал:

— Я уж лучше вас здесь, на площадке, подожду, — и вышел на лестницу.

Мать взяла фонендоскоп, накинула на плечи платок, с сожалением взглянула на недошитое платье и вздохнула. Талик молча следил за ее сборами. Он уже привык к таким визитам. Бывало, что и посреди ночи приходили за матерью, и она так же молча собиралась и уходила. Ворчал отец, пробовал ее отговорить, задержать, но она твердо отвечала: «Я врач, а там больной ждет моей помощи. Это мой долг». И отец замолкал.

— Ма-а, ты скоро? — не вытерпел Толик.

— Откуда я знаю? — недовольно ответила она. — Ты не жди меня, ужинай и ложись спать.

Толик проводил ее до дверей, потом пошел на кухню, вскипятил чай, съел два бутерброда. Мать все не возвращалась, и он решил не ждать ее. Пошел в свою комнату, постелил постель, лег, но спать не хотелось. Мысли все возвращались к завтрашней игре. Он представлял себе, как выбежит на поле в составе взрослого «Локомотива», как завистливо будут поглядывать из-за ворот и с трибун его товарищи по юношеской команде, по школе.

Постепенно дрема стала одолевать, но и в полусне он видел летящие в его ворота мячи, и он вытаскивал их в самых невообразимых бросках из верхних и нижних углов. Когда вернулась мать, он не слышал. А утром увидел на ней то платье, которое она шила накануне вечером. «Значит, ночью дошивала», — понял он.

Из дома они вышли вместе. Улица встретила их хмуро и неприветливо. Небо было неопределенно-белесого цвета, когда нельзя сказать, что будет через полчаса: то ли пойдет дождь, то ли выглянет солнце. Холодный ветер забирался под стеганую куртку из болоньи, в которой Толик проходил всю зиму и не очень мерз даже в морозы. Он поежился:

— Холодно как! Приедут ли саранские?

Мать усмехнулась.

— Если все футболисты такие же одержимые, как ты, то им и тридцатиградусный мороз не помеха.

Они дошли до перекрестка и остановились. Дальше их пути расходились: матери вверх, в гору, и через парк в больницу, а Толику направо, в школу.

— Мусору-то сколько, — недовольно заметила мать.

Толик огляделся. Действительно, на тротуаре, на обочинах дороги валялись обрывки бумаг, обертки конфет, смятые стаканчики из-под мороженого, сморщенные оболочки воздушных шариков, оставшиеся, наверно, после первомайской демонстрации.

— Дворников нет, подметать некому, — равнодушно ответил он.

— Дворников, — сердито повторила за ним мать. — Дело не в дворниках, а в нашей невоспитанности. Вон же на углу стоит урна, всего шагов пятнадцать—двадцать пройти, так нет же, обязательно бросят, где стоят.

Толик шутливо обнял ее за плечи.

— Ладно, ма-а, не сердись! Честное слово, я всегда мусор в урны бросаю.

— Ой ли! — уже отходя, усмехнулась она. — То-то мне всегда за тобой убирать приходится.

— Так уж и всегда?

— Ну, часто. Ладно. Так ты меня не жди. Обедай и ужинай как следует. И очень прошу тебя: будь, пожалуйста, поосторожнее на этом своем футболе.

— Ну, ма-а, я же не маленький. А если и случится что — ты вылечишь. К тебе же привезут.

Мать остановилась.

— Прошу тебя, — негромко и строго произнесла она, — больше никогда так не шути. Оставь этот юмор висельника для своих друзей, а я его не принимаю и не хочу принимать.

Толик почувствовал себя виноватым. Черт его дернул за язык! Ведь знает, что у матери самое больное место — это разговоры о травмах. И так ей сейчас нелегко, а тут он со своим языком...

— Прости, ма, это я так, не подумавши брякнул. Ничего со мной не случится.

— Не будем больше об этом. Так смотри, поешь как следует. И вечером поздно не задерживайся.

До Толика только теперь дошло, что сегодня ночью он останется в квартире один. Он представил себе пустые комнаты, тоскливый вечер в одиночестве, и на душе у него стало тревожно. А вдруг отец заявится? Да еще пьяный? Конечно, Толик понимал, что пятнадцатисуточников раньше времени не отпускают. Но мало ли что может быть!

— Ма-а, — осенило его, — а можно, я кого-нибудь приглашу ночевать к нам? Серегу или Сашку соседского. А?

Мать понимающе взглянула на него и кивнула.

— Конечно, можно. Ну я пошла, а то опоздаю. Да и тебе пора.

Она отошла, а Толик посмотрел ей вслед, и острая жалость кольнула его сердце. Какой постаревшей показалась ему мать. Эти опущенные полусгорбленные плечи, эта шаркающая походка, когда ноги почти не отрываются от земли, да еще этот темный старушечий платок! Толик вздохнул: да, тяжело достались матери эти последние годы.

Но тут же мысли его перескочили на другое: а вдруг, правда, саранские динамовцы не приедут? Или приедут, а его, Толика, на игру не возьмут. Подойдет Костя Сергеев и скажет: «Раздумали мы, Толик. Рано тебе еще за взрослых стоять». Или окажется, что у Антона никакой травмы нет, так, царапина, и он сам сегодня выйдет на игру.

«Надо было вчера взять у дяди Васи новую форму», — с запоздалым сожалением подумал он, словно новая форма гарантировала ему место в команде.

Школа встретила его разноголосым знакомым шумом. Протолкавшись сквозь мелюзгу, Толик поднялся на третий этаж, где находился их класс. У самых дверей на него налетел Витька Грязнов, десятиклассник.

— Толик, привет, — первым поздоровался он. — Правда, что ты сегодня за взрослых стоишь?

— Ну, — с некоторым самодовольством ответил Толик.

— Здорово! — восхищенно выдохнул Витька. — А я уж думал, что Мотыль сболтнул.

Мотылем ребята с незапамятных времен называли Сережку Ивашина. Не то в первом, не то во втором классе привязалось к нему это слово. Что он имел в виду, трудно сказать, только все он почему-то сравнивал с мотылем: «Длинный, как мотыль» или «Крепкий, как мотыль». С тех пор и стали его самого звать Мотыль да Мотыль. Правда, последнее время они стали называть друг друга по имени — все-таки девятиклассники, взрослые люди, но десятиклассники на правах старших по-прежнему называли их по прозвищам и лишь некоторых, в частности Толика, называли по имени.

Он вошел в класс и по завистливо-уважительным взглядам понял, что Сергей уже всем успел рассказать о предстоящей игре и о его дебюте. Каждый одноклассник считал своим долгом поздравить его, пожать ему руку, похлопать уважительно по плечу. Так что к своей парте он пробирался, как сквозь строй.

«Интересно, — подумал он, — девчонки знают об этом или нет? И как они относятся к этому?» Он украдкой повел глазами туда, где сгрудились девчата, и вдруг наткнулся на сочувствующе-жалеющий взгляд Милы Головановой.

«Неужели знает об отце?» — обожгла его мысль, и у него даже ладони вспотели от волнения. Ему казалось, что он уже забыл об этой боли, а, оказывается, ничего не забыл, просто хотел забыть, загонял поглубже, а она все оставалась и время от времени напоминала о себе. Это точно так же, как зубная боль: кажется, что все кончилось, прошло, только чуть ноет отяжелевшая десна, и вдруг словно пронзит тебя от головы до пяток, боль поглотит всего, словно все тело — открытая рана. Ах, отец! Но откуда знает Мила? Впрочем, не только она. Вон то одна, то другая девчонка оглядываются на него с обидной жалостью. Ну и черт с ними! Не нужны ему их жалость и сочувствие.

Он повернулся к Сергею:

— Ты придешь сегодня?

— Куда?

— На футбол.

— И он еще спрашивает! — негодующе всплеснул руками Сергей. — Да когда это было, чтобы я такой матч пропустил! Тем более, что в воротах мой друг стоять будет!

Вот она отдушина, чтобы уйти от неприятных мыслей. Сейчас Сергей станет рассказывать о прошлых играх, о невообразимых голах и о смертельных ударах. О футболе он может говорить сколько угодно... и уж, во всяком случае, до начала урока.

Урок начался, но облегчения в мыслях Толику это не принесло. Он посмотрел на Милу — та старательно записывала что-то в тетрадку, скорее всего, число. Почувствовав его взгляд, оглянулась, и он снова увидел в ее глазах снисходительную, как ему показалось, жалость. Он покраснел и отвернулся.

Вообще-то у него с Милой были довольно-таки сложные отношения. В четвертом классе, когда они перешли от одной учительницы к многим, классная руководительница пересадила их по-своему. Толика она посадила с Милой, так они и сидели до седьмого класса. В третьем классе Мила закрывала от него написанное в тетради промокашкой, чтобы он не списал. А ему не очень-то и надо было: все равно по математике на контрольной разные варианты, а диктанты и изложения он писал не хуже ее. Но было немного обидно: жалко ей, что ли! И он мстил ей, как мог: подталкивал или качал парту, когда она писала, пачкал белые ленточки чернильной пастой, ставил при удобном случае подножку, а когда выпадал на улице мокрый снег и школьники снежками встречали всех идущих в школу или из школы, он специально подкарауливал Милу и норовил влепить ей снежком побольше.

В пятом классе они помирились. Мила уже не закрывалась промокашкой, и он перестал ей вредить. А в шестом она несколько раз приносила ему читать книги про войну и про разведчиков и один раз даже зазвала его к себе домой. Толик уже не помнит сейчас, зачем, кажется, за какой-то книжкой, но до сих пор, вспоминая об этом, испытывает чувство страшнейшей неловкости. Дома у Головановых из старших была только мать Милы. Она встретила их приветливо, пригласила в комнаты. Толик, не задумываясь, стал снимать в прихожей ботинки — на улице после дождя было сыро и грязновато — и вдруг с ужасом вспомнил, что накануне вечером заметил дырку на носке, небольшую, но все-таки пятка просвечивала. А за день дырка, наверняка, стала больше. Что же делать? Не снимать ботинок? Но уже стояла рядом Мила, протягивая ему домашние тапочки и, словно нарочно, без задников.

Он не помнит сейчас да и не заметил тогда ни обстановки в Милиной квартире, ни о чем они говорили, ни чем занимались: все его внимание было направлено на то, чтобы спрятать злополучную дырку на пятке. Он засовывал ноги под стул, закрывал одной ногой другую, а сам думал только о том, чтобы поскорее все кончилось и он смог бы уйти.

В довершение всех бед в классе узнали о его визите и, как всегда в таких случаях бывает, начали дразнить. Пришлось «стукнуться» раза три. Одному он разбил нос, другому поставил синяк, но и самому ему «зажгли фонарь» под глазом. С месяц, наверное, он слышал за спиной обидную дразнилку:

Тили-тили тесто,

Жених и невеста!..

Поэтому он постарался быть подальше от Милы. Сначала она была удивлена, а потом, очевидно, обиделась и сама стала сторониться его. А когда в начале следующего учебного года представилась возможность поменять соседа, оба воспользовались этим. Толик не знал, как отнеслась к этому Мила. Он сначала испытал облегчение, а потом, когда стал постарше, — некоторое сожаление. Тут еще в восьмом классе произошло конфузное происшествие, надолго отдалившее их друг от друга.

Было это в середине сентября, в самый разгар «бабьего лета». Погода стояла прекрасная. Солнце, видимо, отдавало долги за довольно-таки холодное и дождливое лето, светило и грело совсем не по-осеннему. Поэтому школьники каждую свободную минуту старались провести на свежем воздухе, и в перемены школьный двор был похож на муравейник. Девочки чертили мелом свои вечные «классики», девушки группками прохаживались по двору, обсуждая «сердечные проблемы», малыши носились из конца в конец, неутомимые и неугомонные, словно внутри каждого был заведен вечный двигатель. Иногда и старшие заражались их резвостью. Вот и Толик понесся за кем-то из одноклассников. Он мчался, лавируя между прогуливающимися. И вдруг то ли кто подставил ему ногу, то ли он сам обо что-то споткнулся, но только врезался в кучку девчат. Уже почти падая, он машинально уцепился за кого-то и почувствовал рукой упругую, твердую округлость. Он не сразу сообразил, что произошло, и только тогда, когда покрасневшая Мила, резко дернувшись, высвободилась и гневно бросила ему в лицо: «Дурак», — он понял, кого он схватил и как.

Круто повернувшись, возмущенная Мила пошла прочь. Ему хотелось крикнуть: «Милка, прости, я же нечаянно!», но он только растерянно поглядел ей вслед.

После этого случая Мила с месяц не разговаривала с ним, а он при встречах с ней отводил глаза в сторону. Но в конце концов случай этот понемногу забылся, товарищеские отношения между ними восстановились и, может быть, переросли бы во что-нибудь большее, но... Однажды Сергей под большим секретом признался Толику, что влюблен в Милу и хочет за ней «приударить».

В первую минуту Толик почувствовал непонятную обиду и разочарование. Словно ему пообещали подарить заманчивую вещь, а потом раздумали. И он подумал, что, наверное, он и сам не совсем равнодушен к Миле, но перебегать дорогу товарищу было не в его правилах. И он почувствовал даже некоторое облегчение, словно сам собою разрешился трудный вопрос, который долго беспокоил его. Без особого интереса следил он за попытками Сергея завоевать благосклонность Милы и без особого удовлетворения видел всю тщетность их. В какой-то мере ему даже порою жалко было Сергея. Толику казалось, что он теперь абсолютно равнодушен к Миле, но иногда почему-то вдруг вспоминалось ее возмущенное лицо, презрительное «Дурак!», тугая округлость девичьей груди в ладони, и его бросало в жар, краска приливала к щекам, а сердце учащенно выстукивало в груди.

За последнее время, ему показалось, Мила стала внимательнее и приветливее к нему. Вот и сегодня, даже сейчас, на уроке, она несколько раз поворачивалась то к одному соседу за спиной, то к другому, но всякий раз, словно случайно, мимолетно взглядывала на Толика, будто проверяла, здесь ли он, не скрылся ли куда, не случилось ли с ним чего. Толик, уткнувшись в учебник, делал вид, что совсем не замечает этого.

Уроки тянулись медленно, как всегда, когда чего-нибудь ждешь. А может быть, еще потому, что учебный год подходил к концу, все оценки уже определены, а по некоторым предметам и выставлены, и учителя большей частью не спрашивают, а подгоняют материал, читают чуть ли не весь урок лекции. И хорошо, если, как Сергей Иваныч по литературе, интересно, увлекательно, а то вон как физичка, жует-жует нудную жвачку, тянет резину слов. Уж лучше спросила бы кого-нибудь, все бы повеселее было.

Но все рано или поздно кончается. Кончились уроки. Домой идти не хотелось, но Толик подумал, как расстроится мать, когда узнает, что он перед игрой не поел, и он все же отправился домой, пообедал, собрал форму (когда только мать успела ее выстирать?) и пошел на стадион.

Первым, кого Толик увидел, открыв дверь в раздевалку, был основной вратарь «Локомотива» Антон. «Так и есть! Значит, все-таки он будет стоять, а не я...» — остро резанула мысль. Но тут же увидел белеющую повязку на его руке и обрадовался. «Просто посмотреть пришел!»

— А-а, — приветствовал Толика Костя Сергеев. — Проходи, раздевайся.

Толик прошел в раздевалку, сел рядом с Антоном на скамейку, раскрыл свою спортивную сумку, в которой носил на игру вратарскую амуницию: майку, свитер, перчатки, гетры со щитками, бутсы. Костя подошел к нему.

— Ты новую форму так и не взял?

— У меня и эта еще хорошая, в ней сыграю.

— Гетры у тебя не той расцветки, не положено. Да и нечего прибедняться... Дядя Вася! — крикнул он в окно кладовой. — Толик за нас сегодня играть будет, приготовь ему форму.

— Давно уже готова, — ответил дядя Вася. Он вышел из кладовки и разложил на скамейке возле Толика майку, свитер, гетры и бутсы.

— Бутсы не нужно, — запротестовал Толик. — Я в старых сыграю. Новые еще разнашивать надо.

— Бери, бери, — ворчливо проговорил дядя Вася. — Это чешские, мягкие.

Пока Толик переодевался, Антон, сидевший рядом, рассказывал ему об игроках саранского «Динамо».

— Если увидишь, что мяч к их центру идет, не бойся и сразу не бросайся: он обязательно потопчет его. А вот левый краек у них хорош, его особо остерегайся. Молодой паренек, а быстрый на ходу и бьет без подготовки, как из пушки...

Толик слышал и не слышал его. Всеми мыслями он был уже там, на поле, в игре. Он надел бутсы, зашнуровал, встал, потоптался. Удивительно — они пришлись ему как раз по ноге и действительно были мягкие, словно носил их Толик уже не один месяц. А вот свитер он все-таки надел свой, старый. В нем надежнее. Хоть и не суеверен Толик, но в некоторые приметы верит, и одна из них, старая, вратарская — в новом свитере на ответственную игру не выходи, наловишь голов полную сетку.

— Ну, пошли на разминку! — кивнул ему Костя Сергеев.

Толик огляделся. Все уже были в сборе, вся команда. Раньше он в разговоре с ребятами называл их, как и большинство болельщиков, только по прозвищам. Вот Корин, правый край, — Заводной, как прозвали его болельщики за то, что он постоянно находился в движении на поле, вот Лиса, полузащитник, известный своими хитрыми пасами, вот Саня Чубчик, центральный защитник, мастер игры головой, любимец и надежда городских болельщиков. Раньше Толик любовался их игрой с трибуны, а теперь вместе с ними выйдет на поле в одной команде. И они уже приняли его. Каждый подошел к нему, потрепал по плечу или просто по-товарищески пожал руку, сказал несколько ободряющих слов.

«Я докажу, что не зря взяли меня в команду!» — подумал Толик.

Тут же в раздевалке, рядом с игроками, топтался заядлый болельщик, завсегдатай всех футбольных сражений, Петрович, как запросто звали его все игроки и болельщики. Фамилия его была Ковалев. Когда-то он был машинистом и, говорят, неплохим, даже каким-то новатором. Имя его гремело не только по Рузаевскому отделению, но и по всей Куйбышевской железной дороге. Но Толик этого не помнил. Он знал Ковалева вот таким, не то чтобы пьяным, а постоянно на «полувзводе», в помятом костюме, с каким-то нездоровым и вроде тоже помятым лицом. Он вечно шумел и сквернословил, хватал собеседника за руки и спорил. Вот и сейчас, остановившись посередине раздевалки и картинно вскинув вверх руку, он хрипло провозгласил:

— Ну, паразиты, если выиграете сегодня у саранских, — бутылку ставлю!

Один из болельщиков, толпой стоявших у дверей, насмешливо проговорил:

— Хитер Петрович! Знает, что ничем не рискует: наши уже три года у «Динамо»» не выигрывали.

— Да еще сегодня без Антона играют, — поддержал его другой.

«Не верят пока в меня», — даже не огорчившись, подумал Толик.

— Ты бы, Петрович, когда с Кадошкином или с Ромодановом будут играть, бутылку пообещал.

— И с Кадошкином поставлю! — крутнулся к нему Ковалев.

— А мы и сегодня выиграем, — подзадорил его Лиса.

— Две бутылки поставлю! — распалился Петрович.

Из кладовки вышел дядя Вася, подошел к Ковалеву и протянул руку:

— Давай!

— Чего давай? — опешил тот.

— Деньги давай. А то потом откажешься.

— А если проиграют?

Дядя Вася пожал плечами:

— Назад отдам.

— Да, найдешь тебя!

— Я-то никуда не денусь, всегда тут, а вот ты и сбежать можешь.

— На, паразит, на! — заорал Ковалев. Он сунул руку в карман, вытащил две смятые красные бумажки и отдал дяде Васе. — Только смотри, если проиграют, после игры с процентами вернешь!

— Пошли на поле! — строго сказал Костя.

Игроки всей командой вышли в коридор. У гостевой раздевалки тоже толпой сгрудились болельщики.

«Значит, приехали», — с удовлетворением подумал Толик. Теперь, вроде, ничто не могло помешать его дебюту.

Народу на стадионе было много. Люди сидели и на трибуне — она была только с одной стороны поля, — и на земле, привалившись спиной к небольшому заборчику из штакетника, отгораживающему гаревую дорожку, и просто толпились у ворот. Толика это не удивило. Хотя в городе никаких афиш о футбольных соревнованиях обычно не вывешивали, так, иногда у клуба небольшой квадратик бумаги, но болельщики узнавали о предстоящих матчах чуть ли не раньше самих футболистов и заполняли стадион. Может быть, еще потому, что других развлечений было мало, телевизор да кино, а клуб — одно только название: то же самое кино, да раза два в год приедет с концертом какая-нибудь бригада, и то большей частью халтурная. А за зиму болельщики по футболу соскучились.

У самых ворот Толик увидел Сергея Ивановича, своего классного руководителя. Толик и раньше часто видел его на стадионе — тот не пропускал почти ни одного матча, хотя заядлым болельщиком его назвать было нельзя. Он не вскидывал в восторге руки, когда наши забивали гол, не топал ногами и не вопил «судью на мыло!», когда наши проигрывали, но по некоторым репликам, которые слышал Толик, когда сидел недалеко от него на трибунах, он понял, что учитель неплохо разбирается в футболе.

— Здравствуйте, Сергей Иванович, — поздоровался Толик, хотя сегодня уже видел его в школе и даже сидел на его уроке.

— Здравствуй, Коваленков, — приветливо ответил учитель. — Значит, за взрослых сегодня играешь?

— Да вот пригласили, — почему-то смутился Толик.

— Волнуешься? — негромко и доверительно спросил Сергей Иванович.

— Очень! — искренне ответил Толик.

Сергей Иванович успокаивающе кивнул.

— Это ничего, это даже хорошо. Игрок без волнения все равно что поэт без вдохновения, — даже сейчас Сергей Иванович не мог обойтись без образного сравнения, сказывалась привычка преподавателя литературы. — А ты стой, как всегда стоишь, и все будет в порядке.

— Постараюсь!

— Ну, ни пуха тебе...

— К черту, — машинально ответил Толик и тут же покраснел. — Ой, извините, Сергей Иванович.

— Ничего, ничего, все правильно, — улыбнулся тот. — Я тебе не помешаю, если постою вот здесь, за воротами?

— Да пожалуйста, сколько хотите! — торопливо ответил Толик.

— Становись быстрее, Толик! — окликнул его Костя Сергеев, и он занял свое место в воротах. Костя несильно, но точно стал посылать мячи, сначала прямо на него, а потом все дальше и дальше, заставляя его делать броски. Подошли и другие игроки, и мяч за мячом посыпались на Толика. Сначала он даже спиной чувствовал стоящих за воротами зрителей, а потом забыл обо всем и видел только мяч, то вытягиваясь во весь рост, чтобы достать его под верхней перекладиной, то сжимаясь в комок, чтобы, приняв мяч на грудь, ослабить силу удара.

— Хватит, остынь, — остановил его Костя.

— А хорош вратаришка, — сказал подошедший к ним центральный защитник и похлопал Толика по плечу. — И хватка есть, и реакция приличная.

— Должен бы быть хорошим, — откликнулся Костя. — В игре посмотрим. А то бывает, на тренировке муха в ворота не пролетит, а в игре «бабочек» ловит.

Толик отошел в сторону. К нему подошли одноклассники и наперебой стали его расхваливать. А он только смущенно отмалчивался. Краем глаза видел, что с ними пришла и Мила, а когда они направились к нему, она отошла в сторону и стояла сейчас с таким холодно-независимым видом, словно на стадионе никого, кроме нее, не было. И Толик почему-то с горечью подумал, что она пришла сюда совсем не из-за него и ей совершенно безразлично, как он сыграет.

Свисток судьи прервал его мысли. Судья (конечно же, саранские привезли своего, нашим не доверяют) с помощниками уже стояли в центре поля.

— Пошли! — подтолкнул Толика Корин, и он подбежал к Косте Сергееву. Тот внимательно оглядел всех, видно, подсчитывая, все ли здесь, потом махнул рукой и трусцой побежал к центру поля. Вторым бежал Толик — его законное вратарское место, — а за ним уже вся команда.

Когда они выстроились в центре для приветствия, Толик почувствовал, что с ним творится что-то странное: его всего охватила дрожь не дрожь, а что-то вроде этого. Хотелось или потянуться, или судорожно зевнуть. Раньше от других спортсменов он слышал о таком нервном состоянии, они называли его «мандраже», но сам такого еще не испытывал никогда. Он искоса взглянул на других футболистов, стоявших рядом с ним, — не заметили бы, не подумали, что он испугался, и не высмеяли бы потом — и увидел, что почти со всеми творится то же самое. Одни подпрыгивали, другие делали пробежки на месте, редко кто был совершенно спокоен.

В центре взметнулась монета — судья бросил жребий. Оба капитана нагнулись к ней, упавшей на землю, потом Костя Сергеев выпрямился, сказал что-то судье и подбежал к Толику.

— Наш выбор ворот. Какие возьмем?

Толик огляделся. Утренние облака давно рассеялись, и теперь на небе сияло не очень жаркое, но яркое майское солнце. Если взять те ворота, в которых он разминался, то солнце будет светить слева и трудно будет брать верхние мячи, идущие с левого края. Он хотел было уже махнуть на противоположные ворота, но сообразил, что во втором тайме солнце выйдет дальше, будет светить в глаза прямо по центру, и, не колеблясь больше, показал за спину:

— Эти!

— Против солнца играть? — вскинулся на него Корин. — Ты что, очумел? Берем вон те!

— Ворота выбирает вратарь! — одернул Корина капитан и снова обратился к Толику: — Не ошибся? Не передумал?

— Во втором тайме в тех еще хуже будет, — спокойно ответил Толик. Костя, прищурившись, взглянул на солнце.

— Пожалуй, верно. Соображаешь.

Не дожидаясь, когда он сообщит их решение судье, Толик побежал к выбранным воротам. И, хотя знал их вдоль и поперек, знал даже каждый бугорок во вратарской площадке, встав на линию ворот, взглянул на правую, потом на левую штанги, словно проверял, на месте ли они, подпрыгнул, чтобы удостовериться, что легко достает до перекладины. Противная дрожь исчезла со свистком судьи, возвестившим о начале матча, и с первым ударом по мячу.

Динамовцы сразу же бросились в атаку. Конечно же, они заметили, а может, им кто подсказал, что в воротах стоит молодой, неопытный вратарь, и они решили с первых же минут «задавить» его.

Все дальнейшее Толик помнил смутно, и если бы спросили его, вряд ли бы смог рассказать подробно о матче. Он помнил только отдельные эпизоды, словно в кино кто-то, монтируя фильм, склеил обрывки ленты без всякой связи между собой. Он не видел ни болельщиков, сразу же перекочевавших к его воротам, ни своих игроков, даже когда выбивал мяч. Нет, конечно же, он видел их, но как-то расплывчато, мутно. Все его внимание было сосредоточено на мяче и на тех игроках противника, которые в данный момент представляли для него главную опасность.

Агрессивнее всех был настроен центр нападения, впрочем, ему, как говорится, и по штату положено быть на острие атаки. Нет, Антон был не прав, центр вовсе не «топтал» мяч, видно, за время зимних тренировок сумел избавиться от своего недостатка. Уже на первой минуте, получив передачу от полузащитника, он сильно и точно ударил по воротам. Мяч шел под правую штангу примерно в полуметре от земли.

Толик сделал отчаянный бросок. Еще в воздухе он почувствовал, как забился в ладонях вытянутых рук сильно посланный мяч, притянул его к груди и, сгруппировавшись, чтобы смягчить удар тела о землю, упал на правый бок. Мяч словно прилип к его груди, и хорошо, потому что уже тут как тут был один из нападающих «Динамо» в надежде добить отскочивший мяч. За спиной дружно ахнули болельщики. Ковалев, хватая других за руки, восторженно орал:

— Вот дает, паразит, а! Видал?

Слово «паразит» у него было высшей степенью похвалы.

Да, этот первый мяч был несомненной удачей. Толик прекрасно знал, как это важно, — взять первый трудный мяч в игре. Это сразу приносило спокойствие, уверенность в себе, создавало настрой на весь матч. Толику, можно сказать, повезло. Первый мяч вдохновил его, и он заиграл смело, порою даже отчаянно. Он бросался в самую гущу игроков, падал в ноги прорывающимся противникам, отбивал кулаками навесные мячи над головами у всех. Ему казалось, что игра идет в одни его ворота, и в редкие передышки ему не удавалось расслабиться. Поэтому, когда во время одной из таких передышек стадион взорвался ревом, он даже не понял, что произошло.

— Что случилось? — спросил он болельщика, стоявшего почти у самой штанги.

— Костя гол забил!

Но даже как следует порадоваться у него не оказалось времени. Динамовцы, начав с центра, сразу же снова устремились к его воротам. Мяч передали левому крайнему нападающему, о котором предупреждал Антон. Но Толик, пожалуй, знал этого «крайка» лучше Антона. Они с ним встречались года три назад в финале игр на приз «Кожаный мяч». А потом каждый год в играх юношеских команд на первенстве республики. В конце прошлого сезона Олег (так звали этого «крайка») начал играть за взрослых. И вот теперь они опять встретились.

Знал Толик и его манеру игры. Вот сейчас он прокинет мяч мимо защитника, обойдет его на скорости, хлестко выстрелит по воротам. И в тот момент, когда Олег действительно прокинул мяч мимо защитника, Толик, оставив ворота, метнулся ему навстречу. Он опередил Олега на шаг, может быть, на полшага, но этого оказалось вполне достаточно: мяч был уже у него в руках. Олег, чуть не налетев на него, резко свернул в сторону. Толик знал, что Олег всегда стремится играть чисто, никогда не грубит. Вот и сейчас он даже не попытался помешать Толику выбить мяч в поле, а сразу побежал назад, к центру, начинать новую атаку.

Толику казалось, что игра продолжается целую вечность. Он уже и не считал, сколько раз падал и вставал и снова падал, ловил упругий мяч, отбивал его подальше, а тот упрямо возвращался обратно, словно был привязан к его воротам невидимой веревочкой

— Да скоро ли конец! — вырвалось у него.

— Минут пять осталось, — ответил кто-то из болельщиков, стоявших за воротами.

Еще целых пять минут! А мяч снова приближается к его воротам. Вот он опять на левом краю, у Олега. Ситуация повторяется! Сейчас он снова прокинет мяч мимо защитника... Ну, так и есть! И Толик опять рванулся мячу наперехват. Но то ли задержался на мгновение, то ли Олег, проиграв первый поединок, сделал на этот раз передачу короче, «укоротил» мяч, получилось так, что Олег оказался у мяча раньше. Толик понял, что он сейчас ударит, мяч уже у него на ноге и удобно ложится на подъем. Он сделал отчаянный бросок прямо на ногу. Может быть, в другой игре Олег и не ударил бы, боясь нанести вратарю травму, но, вероятно, ему, как и Толику, хотелось отличиться, чтобы закрепиться в команде взрослых. Да к тому же еще они проигрывали, и забить гол было просто необходимо любой ценой. А может быть, он просто не смог уже остановить ногу. Как бы то ни было, но Олег ударил. Толик почувствовал глухой удар в грудь и машинально схватил что-то руками. Нет, это был не мяч, хотя тоже что-то кожаное. Бутса! А где же мяч?

Толик высвободился из-под свалившегося на него Олега и с некоторым страхом взглянул на ворота. Неужели мяч в сетке? Нет, его там нет. Где же он? Ага, вон бежит мальчишка из-за ворот, подает его. Толик схватил мяч, поставил на угол вратарской площадки, чтобы выбить в поле, но у мяча уже оказался судья и взял его в руки. Что такое? «А-а, — подумал Толик, — вероятно, мяч ушел от меня. Значит, угловой».

Но судья, держа мяч в руках, направился в центр штрафной площадки, туда, где белела отметка одиннадцати метров. Пенальти! Самое большое наказание в футболе! За что?!

На трибуне и за воротами болельщики свистели, топали ногами и в сотни горл вопили:

— Судью на мыло!

Игроки «Локомотива» окружили судью. Тот терпеливо объяснял им и капитану:

— Вратарь схватил нападающего за ногу.

Формально он, может быть, был прав.

«Только пенальти мне и не хватало, — подумал Толик. — Совсем как в книгах или в кино: молодому вратарю, в первый раз вставшему в ворота, бьют пенальти, и он в красивом броске намертво берет мяч. Вот и я возьму». Он тоже подошел к окружившим судью игрокам.

— Не спорь, бесполезно, — тронул за руку Костю. — Пускай пробьют. Все равно возьму!»

Центральный нападающий динамовцев, уже взявший мяч в руки, чтобы поставить его на одиннадцатиметровую отметку удобно для удара, вниз шнуровкой, остро глянул на него.

Толик отошел к воротам, зачем-то поправил сетку, встал прямо на линии и снова взглянул на левую и на правую штанги, проверяя расстояние. Все игроки обеих команд отошли за линию штрафной площадки, у мяча остался только центральный нападающий динамовцев. Он еще раз тщательно поправил мяч и отошел для разбега. Толик пригнулся и немного присел. Ноги, как сжатые пружины, готовы были бросить тело в ту или другую сторону.

По мелким деталям, ничего не говорящим другим: по тому, что игрок для разбега отошел немного вправо от мяча — значит, бить будет с правой ноги, как перед разбегом постучал носком бутсы о землю, словно плотнее насаживал ее на ногу — значит, бить будет подъемом, по постановке ноги перед ударом Толик угадал направление полета мяча. Нет, угадал — это не то слово. В тот момент, когда нога динамовца коснулась мяча, — Толик долго после игры, вспоминая этот эпизод, видел мяч и эту ногу, как стоп-кадр или фотографию, вырванное из времени мгновение — в его мозгу словно сработала сигнальная система: «В левом нижнем углу!» И тело, послушное этому сигналу, метнулось в левый нижний угол.

Их пути, пути полета тела и мяча, в какой-то точке должны были пересечься. Но еще в воздухе Толик с ужасом почувствовал, что этого не случилось. Руки его схватили пустоту. Все еще безнадежно вытягиваясь за мячом, он не успел сгруппироваться и больно ударился о землю. Оглушенный ударом, лежал на земле. Вставать не хотелось. Он не понимал, почему так радостно орут и беснуются болельщики, почему такие огорченные лица у динамовцев и почему так радостны бегущие к нему игроки «Локомотива».

— Ну, молодец! Ну, молодец! — тиская его за плечи, кричал в самое ухо свалившийся на него Костя Сергеев.

— А чего молодец? — горько ответил он, высвобождаясь. — Ведь забили?

— Мимо! — торжествующе заорал Саня Чубчик. — Он мимо пробил!

Теперь Толику стали понятны восторг одних и огорчение других. Но сам он особой радости не испытывал.

— А я тут при чем? — с неосознанной горечью сказал он. — Его и благодарите, что в ворота не попал, — кивнул он в сторону нападающего динамовцев.

— Ну, нет, парень, — ответил Костя. — Этот одиннадцатиметровый ты смело можешь в свой актив записать.

— Это почему же? — не понял Толик.

— А потому. Во-первых, ты его в игре запугал: что ни удар — ты все берешь. Вот он и понял: чтобы тебе забить, надо в самый угол ударить да еще сильно, а это, сам знаешь, не так-то просто. Ну, а во-вторых, ты так уверенно заявил, что возьмешь, — я и то поверил. Кстати, если бы он в ворота попал, ты бы запросто взял. У тебя бросок до самой штанги был, я же видел.

Хотя Толик и не совсем был с ним согласен, на душе у него стало гораздо радостнее, и тайм он доиграл на прежнем душевном подъеме.

Когда прозвучал свисток на окончание первого тайма, Толика окружили болельщики, знакомые и незнакомые. Они жали ему руку, похлопывали по плечу, поздравляли. Он отмахивался:

— Погодите, впереди еще один тайм!

Но болельщики, видимо, считали, что игра уже сделана, и праздновали победу.

Кое-как отделавшись от них, Толик пошел к раздевалкам. В помещение идти не хотелось. Толик знал, что там сейчас не продохнешь, битком набито народу, и остался снаружи. Мимо него, постукивая шипами бутс по асфальтовой дорожке, прошли в раздевалки футболисты «Динамо». Они взглядывали на него и ускоряли шаг, только Олег задержался и подошел к нему.

— Привет, Толик! Ты сегодня первый раз за взрослых стоишь? — Толик пожал протянутую ему руку и молча кивнул. — Молодец, классно сыграл. Если бы не ты, мы бы штук пять закатили, не меньше.

Толик снова промолчал. Похвала противника была ему приятна. Тем более, что говорил Олег искренне, даже, пожалуй, с некоторой горечью.

— Я тебя не здорово ушиб? — поколебавшись, спросил Олег.

Только сейчас Толик почувствовал, как у него ноет грудь после удара Олега.

— Да нет, ничего, — ответил он.

— Ты извини, не удержался, пробил.

— Да ничего, — повторил Толик.

Олег ушел. Из домика выглянул Костя Сергеев.

— Вот ты где, — сказал он, увидев Толика. — А я уж подумал, не задушили ли тебя в объятиях восторженные болельщики.

Толик промолчал. Костя, видимо, решил, что ему не понравилась его шутка и сменил тон:

— В раздевалку не хочешь идти?

— Душно там.

— Ага. Ну, пойдем посидим.

Они отошли к площадке городошников и уселись на низенькие скамеечки. И сейчас же их окружили болельщики. Но понимая, что между ними какой-то важный разговор, ближе чем на полметра не подходили:

— Ты летом как? Едешь куда? — спросил Костя.

Толик подумал об отце и махнул рукой.

— Куда мне ехать? Все лето дома буду. Только, наверное, с полмесяца в совхоз с классом ездить будем, отрабатывать.

— Знаю, производственная практика, пятая трудовая четверть. Ну это мы как-нибудь уладим и с администрацией школы, и с дирекцией совхоза.

— А что?

— Да вот решили мы тебя в заявку включить. Как, сыграешь за нас?

Среди окружавших их болельщиков пробежал заинтересованный шумок.

— Да я с удовольствием! А разрешат?

— Если со здоровьем все в порядке, разрешат.

— Здоровье у меня — дай боже!

— Вот и добро.

Они помолчали. Потом Костя спросил:

— Ну, а вообще что ты думаешь делать дальше? Не сейчас, а когда закончишь десятый класс. В институт пойдешь или на работу?

— Не знаю, — Толик снова вспомнил об отце. — Может быть, и в десятый не пойду. То есть пойду, но только в вечернюю. Работать придется.

— Это почему? — повернулся к нему Костя, но Толик ответить не успел: судейская сирена снова позвала на поле.

— После игры поговорим, — бросил Костя. — Ты смотри, никуда не уходи!

Второй тайм показался Толику неинтересным. Динамовцы, обескураженные неудачами в первом тайме, «сломались», стали играть вяло, почти не бегали. Никто не открывался, не предлагал себя для продолжения атаки, не боролся за потерянный мяч, а останавливался и упрекал партнера за неточную передачу. За весь тайм они ударили по воротам Толика раз пять или шесть, да и то издали.

И все равно каждый раз за его спиной — теперь он уже видел и слышал все — раздавались восторженные голоса болельщиков, из которых выделялся хриплый голос Петровича:

— Для него, паразита, такие мячи — семечки!

Или:

— Ты посмотри, как он, паразит, мяч взял! Как арбуз с полки! И не почесался!

А игроки «Локомотива», уже не очень беспокоясь о защите своих ворот, воодушевленные отличной игрой вратаря, перешли в атаку. И два мяча, забитых в ворота динамовцев, стали логическим завершением их игрового перевеса.

В раздевалке Толик устало опустился на скамейку. Тупая боль в груди напоминала, что удар Олега не прошел бесследно. И, кроме того, болезненно саднило бедро. Он посмотрел: так и есть, содрал кожу. Это, наверно, когда бросился за мячом во время пенальти. Он хотел найти медсестру, взять у нее йод, но подумал, что потом она обязательно пойдет в больницу и, не дай бог, встретится с матерью. Та обязательно спросит, что было на футболе, и, если сестра скажет, что он брал йод, мать будет очень беспокоиться.

Решил: «Дома смажу». Душевые еще не работали — сезон не начался; умывались на улице из ведра. Толик стянул через голову свитер и майку. Кто-то из игроков, кружкой зачерпывая из ведра, лил ему воду на плечи. Разгоряченное игрой тело остывало медленно. Потом он устало переоделся, сложил форму в спортивную сумку и направился к выходу.

— Ты куда? — заслонил ему дорогу Корин. — Можно сказать, герой матча, и смотаться хочешь? Не выйдет, душа любезный.

— А чего еще делать?

— С нами пойдем, — обнял его за плечи подошедший Костя Сергеев. — Ребята хотят отметить победу. Ну и тебя, нового вратаря. Сыграл ты сегодня отменно.

— Местком деньги отпустил, — подхватил Корин. — Ну и Петрович две бутылки проспорил, помнишь?

Они вышли из домика, обошли его кругом и зашли с другой стороны. Это была уже не кладовка дяди Васи, а целый склад крупного спортивного инвентаря. Раньше Толик здесь никогда не бывал и теперь осматривался с интересом. Вдоль стен в специальных стеллажах стояли лыжи с уже вставленными в крепления ботинками, на полу лежали какие-то шесты, стойки, вероятно, для прыжков, свернутый в большую спираль резиновый шланг для заливки катка зимой, а летом для поливки газона на футбольном поле.

В центре стояли сдвинутые шахматные столики, возле них хлопотали Ковалев и Корин, нарезая крупными кусками колбасу и белые булки. В центре стола сверкнули пять или шесть уже откупоренных бутылок водки. В комнате были все игроки команды и человека три незнакомых Толику. Судя по тому, как уважительно говорили с ними все, — это было какое-то начальство. Стульев не хватало, потому расселись кто куда: кто на свернутый шланг, кто на какие-то ящики, а большинство остались стоять.

— Банкуй, дядя Вася! — озорно крикнул от стола Корин.

Дядя Вася степенно подошел к столу, оглядел всех, видимо, подсчитывая, на сколько человек разливать, потом взял в руки бутылку. Стаканов нашлось только три. Дядя Вася разлил бутылку — во всех стаканах жидкость была на одном уровне.

— Не глаз — ватерпас! — восхищенно прищелкнул языком Корин.

— Ты, дядя Вася, в армии, наверно, старшиной был?

— Нет, он по буль-булям считает. Как двадцать раз в горлышке булькнет, так и норма.

— Это что, — вмешался Ковалев. — Вот со мной на паровозе помощник ездил. Так тот, паразит, хоть на пятерых бутылку разливать будет, а себе, последнему, все равно стакан выгадает. Его за это Цыганом звали.

— А где он сейчас?

— Когда на электрическую тягу переходить стали, машинистом уже ездил, — завербовался куда-то на Север. Потом писал, что пить бросил.

— Ну, он бросил, а мы выпьем, — сказал дядя Вася. — Кто первый? Подходи!

Ковалев сглотнул слюну и отвернулся от стола, подальше от соблазна.

— Вон пусть Толик начинает, он сегодня именинник. — Корин уже протягивал стакан: — Держи, тезка!

«Разве его тоже Анатолием зовут? — подумал Толик. — Вот не знал. Все Заводной да Заводной».

— Не надо бы парню. Вроде рановато, — возразил Костя Сергеев, но ему и договорить не дали:

— Брось, капитан. Парень сегодня взрослым стал, за взрослых играет!

— Да как играет! Если честно говорить, в сегодняшней победе на девяносто процентов его заслуга.

— Это точно! — подхватил Петрович. — Из-за него, паразита, я две бутылки проспорил!

— Жалеешь, что ли? — поддел его Корин.

— Нет, не жалею! — вскинулся Петрович. — Такая игра не только двух бутылок стоит. Только пусть он, паразит, и дальше так стоит! Быть вам тогда чемпионами республики.

— Твоими бы устами мед пить. А пока на, водки выпей. Держи и ты, капитан. За хорошего вратаря, за сегодняшнюю победу и за будущие!

Костя и Петрович выпили, а Толик все еще нерешительно держал стакан в руке. Честно говоря, пить ему совсем не хотелось. Но уж очень льстило, что он на равных со взрослыми игроками, с теми, на кого еще вчера смотрел с трибун с немым обожанием, а сегодня — среди них, и больше того, они не только приняли его в свою среду, но и такого высокого мнения о нем. Вон как говорят: в сегодняшней победе на девяносто процентов его, Толика, заслуга.

— Не задерживай стакан, пей по-быстрому, другие ждут! — поторопил его Корин. Толик сделал несколько глотков. Теплая водка обожгла горло, и он закашлялся. — Не в то горло попала, — констатировал Корин. — Ничего, бывает. Допивать будешь? — Толик отрицательно замотал головой. — Тогда на, подавись, вот еще, — он протянул ему бутерброд с колбасой, причем, пласт колбасы был чуть ли не вдвое толще куска булки.

— Не хочу, — отстранил его руку Толик.

— Закусывай, закусывай! — прикрикнул на него Костя, и Толик послушно взял бутерброд, начал жевать. В горле все еще першило, но в животе и в груди сделалось тепло.

А уже выпила и вторая очередь, и в комнате стало шумно. Говорили, не слушая друг друга, вспоминали различные случаи из сегодняшней игры и из прошлых.

— Нет, ты расскажи, расскажи, — приставал кто-то к Корину, — как ты сам себе мяч на выход прокинул и в офсайде оказался.

— Этого по правилам не может быть, — сказал Толик.

— А вот было! В Ковылкино было! Да ты расскажи, Заводной, не стесняйся.

— Да что там рассказывать? — отмахнулся раскрасневшийся от выпитой водки Корин. — Судья чумовой попался, вот и все. Поставили местного.

— А как все-таки было?

— Да как. Иду я по краю, защитник на меня. Я мяч вдоль бровки прокинул слева, а сам защитника справа обошел, на скорости. Да, видно, сильно подкрутил мяч, вот и опередил его. Остановился, жду, когда мяч подкатится, а судья — фью-ю! Офсайд! Я было спорить, а он мне — вон, говорит, с поля. Так и выгнал.

— Вот это да! — рассмеялся Толик. — Прямо анекдот.

А в другой стороне разглагольствовал Ковалев:

— Не-ет, пока начальство не заинтересовано, хорошей команды не будет. Вон посмотри, как саранские паразиты приехали: на собственном автобусе! И каждый из них за игру не меньше десятки получит. А вам сколько местком выделил? Четвертной на всех! Правильно я говорю? — опять ловил он собеседников за руки. Язык уже плохо слушался его, и получалось: «Пра-ально я га-арю?»

— Верно, — поддержал его председатель ДСО «Локомотив», — чтобы освободить игроков на игру, находишься от одного начальника к другому! И то не всегда добьешься.

Он говорил, поглядывая на тех трех болельщиков, которых Толик не знал.

— Ладно, ладно, — снисходительно заверил один из них. — Будут тебе освобождения!

— А что толку? — вмешался один из игроков и повернулся к Косте. — Ты как за освобождение получаешь?

— По среднему, — пожал тот плечами.

— И сколько на каждой игре теряешь?

— Если ездку пропускаю, рубля два, три.

— Вот то-то я и говорю, — повернулся игрок к начальству. — В месяц три ездки пропустишь — десятка долой. Да и на том же среднем заработке отражается.

Этот разговор был непонятен, а потому и неинтересен Толику, и он подошел к своему тезке Корину. Тог рассказывал о какой-то игре на кубок дороги. Заметив подошедшего, обнял его за плечи и сказал:

— Вот будь тезка с нами, мы бы не проиграли. Ей-богу не проиграли бы! Ты не обижайся, Антон,

— А я и не обижаюсь, — хмуро буркнул тот. — Я тогда играл — у меня температура тридцать девять была.

Корин потянул Толика к столу:

— Давай-ка, тезка, по второму заходу.

Толик с удивлением увидел снова на столе полные бутылки.

— Хватит ему! — твердо сказал подошедший Костя Сергеев. — Не спаивайте парня.

— Тогда сам выпей.

— И сам не могу. Мне с утра в поездку.

— На какую точку?

— На девять двадцать три.

Толик и раньше слышал это выражение и всегда удивлялся, почему все работники транспорта, связанные с движением, говоря «точка»; имели в виду не место, а время отправления поезда. И только позднее он догадался, что это было связано с точкой на графике движения, отмечающего время.

— Ты с кем сейчас ездишь?

— С Петром Ивановичем Головановым.

— Мужик серьезный.

— Не обижаюсь.

— Что верно, то верно. Он помощников не обижает, но в строгости держит.

— Зато делу научит.

— А кто вместо тебя будет ездить, когда тебе на игру?

— У нас сейчас два практиканта из ЖУ, вот они и подменят.

В городе было профессионально-техническое училище, готовящее кадры железнодорожников. Раньше его называли ЖУ, потом переименовали в ГПТУ, но жители города в большинстве случаев называли его по-старому.

— Ну так выпьешь, капитан?

— Сказал же, что не могу. А то завтра на проверке к поездке не допустят. — Он повернулся к Толику: — Мы с тобой не договорили. Пошли, сядем.

Они отошли в сторонку и уселись на кучу старых матов. Вокруг шумели, разговаривали каждый о своем, не слушая, перебивая друг друга. Подействовала ли выпитая водка на Толика, или ему сразу понравился Костя Сергеев, а может быть, просто накипело на сердце и захотелось с кем-нибудь поделиться своей бедой, но Толик рассказал ему все: и про пьяные скандалы отца, и про изрезанную одежду, и про то, что он решил поступать на работу и кончать десять классов в вечерней школе.

— Значит, твердо решил? — спросил его Костя, когда он выплеснул все, что скопилось у него на душе.

— Железно.

— А куда думаешь поступать на работу?

— Пока не знаю. Куда примут.

— Слушай! — схватил его за руку Костя. — Есть идея: пойдем к нам в депо! Будем и работать вместе и играть. Лады?

— Я что, я бы с удовольствием. Примут ли?

— Примут! — убежденно сказал Костя. — Сам сказал, что здоровье у тебя в порядке. Вот что. Завтра выходной, да и я в поездке, а послезавтра часа в три приходи в депо. Знаешь, где у нас отдел кадров? — Толик кивнул. — Вот туда и приходи. А я до этого кое с кем поговорю. — Он взглянул на часы и присвистнул: — Ого, уже девятый час. Вот засиделись! Ты домой, или еще останешься?

— Домой.

— Ну тогда пошли.

Они вышли из домика. Уже стемнело. Высоко в небе зажглись первые неяркие звездочки. Воздух был густой и чистый, каждый глоток освежал, как стакан холодного нарзана. Сюда не доходили со станции гарь тепловозов и маневровых паровозов, пыль и выхлопные газы машин. Из парка доносилась музыка: на танцевальной площадке играл инструментальный ансамбль.

— Тебе на низ? — спросил Костя.

«Знает, где я живу», — мелькнуло в голове Толика.

— На низ.

— Ну, тогда до свидания. Так не забудь: в понедельник в три часа.

Он крепко пожал Толику руку, как равному, и свернул налево, к калитке. Толик смотрел ему вслед, пока он не скрылся, потом перекинул сумку через плечо и зашагал домой. На душе у него было радостно и от удачной игры, и оттого, что его приняли в команде, да, возможно, и хмель немного кружил голову.

Идти Толику нужно было через парк. Он прошел тенистой темной аллеей и вышел в центр, на знаменитый «пятачок». Это была свободная от деревьев площадка. Вокруг памятника Ленину разбит небольшой цветник, а по большому кругу, огибая цветник, обычно гуляли посетители парка. Здесь встречались и знакомились, здесь завязывались легкие романы и серьезная добрая дружба. Каждый, кто приходил в парк, почти обязательно делал два-три круга по «пятачку», а потом уже отсюда парами или группами, реже в одиночку, расходились: кто к аттракционам на качели или карусели, а то и на «колесо обозрения», кто на танцплощадку, кто просто погулять по тенистым аллеям, посидеть в укромном уголке на лавочке.

Толик спокойно шагал по краю, навстречу движению, равнодушно поглядывая на гуляющих. Время от времени его окликали знакомые, он приветливо махал им рукой, но не останавливался: А когда уже подходил к повороту на аллею, ведущую к воротам, кто-то выскочил из общего потока и загородил ему дорогу.

— И куда это вы, милостивый государь, запропаститься соизволили? — услышал он знакомый голос Сергея. — Ищут его и отважные юноши, и прекрасные девицы, утирая слезы горькие узорчатыми платочками.

— А-а, это ты, Серега, — спокойно ответил Толик. Встреча его не особо обрадовала. — В раздевалке был.

— О-о, — в наигранном восторге картинно развел руками Сергей, обращаясь больше не к Толику, а к двум девушкам, тоже вышедшим из круга прогуливающихся и вставших рядом с ним. — Полюбуйтесь, девушки, перед вами чудо двадцатого века — человек-невидимка. Трижды мы заходили в раздевалку и не видели его, а он только молча поглядывал с высоты своего величия.

Обе девушки с любопытством посматривали на Толика.

— Ладно, не шебарши, — остановил Сергея Толик. — Мы в задней раздевалке были.

— Все ясно! — Сергей поднял обе руки ладонями вперед. — Маленький банкет (слово «банкет» он произнес на французский манер немного в нос) по случаю блестящего дебюта вратаря экстра-класса Коваленкова Анатолия. Причина уважительная. Так извиним его, девушки?

— Ты бы лучше познакомил, — сказал Толик.

— С нашим-вашим превеликим удовольствием. Тем более, что девушки и сами жаждут познакомиться с выдающимся спортсменом, героем сегодняшнего матча. Рекомендую, девушки: мой друг Коваленков Анатолий.

Первой протянула ему ладошку, сложенную лодочкой, девушка с короткой стрижкой и аккуратно закрученными на висках колечками темно-каштановых волос:

— Вера.

— Надежда, — представилась другая, которая была немного повыше и потемнее. Волосы ее пучками торчали в разные стороны, словно она взъерошила их, а причесаться забыла.

— Ого! — воскликнул Толик. — Сразу и Вера, и Надежда. Только Любови не хватает.

— Не знаю, как у вас с Верой, а у нас с Надеждой давно уже эта самая любовь закрутилась, — засмеялся Сергей и по-хозяйски обнял девушку за плечи. Та приняла это как должное, нисколько не смущаясь и не выказывая никакого удовольствия, словно не рука любимого легла на ее плечи, а привычная ноша.

— И мы постараемся от вас не отстать, — серьезно проговорила Вера, заглядывая снизу в лицо Толика.

Тому развязность девушки не понравилась. Но еще больше удивили его слова Сереги, и он даже хотел спросить: «А как же Милка?», но промолчал. Лишь в груди потеплело.

— Что же мы стоим? — продолжала Вера. — Скоро о нас спотыкаться станут. Вы разрешите? — Она взяла Толика под руку, и он почувствовал, как ее теплое мягкое плечо прижалось к нему. С другой стороны пристроились Сергей с Надеждой, они влились в общий поток гуляющих. Над «пятачком» висело облако пыли, перемешанное, казалось, с шаркающим звуком сотен подошв и негромким говором.

— А я вас знаю, — кокетливо улыбаясь и снова заглядывая снизу ему в глаза, сказала Вера Толику.

— Серьезно? Откуда же?

— Мне о вас много говорила моя подруга, наша общая знакомая. Ну и Серж, конечно.

— Серж? — не сразу сообразил Толик, о ком идет речь.

— Ну да. Вот он, — кивнула Вера на Сергея. Теперь она шла не прямо, а как-то боком, повернувшись лицом к Толику. Идти так было не очень удобно, да к тому же Толик постоянно чувствовал на себе ее изучающий взгляд и немного смущался.

— Вас не интересует, что говорила о вас наша общая знакомая?

— Не очень, — Толик и сам почувствовал, что его ответ прозвучал не совсем искренне. — Я и так знаю, что ни одна девушка ничего хорошего обо мне сказать не может.

— О да, — подтвердила Вера. — Она говорила, что вы бесчувственный, бессердечный, бездушный и еще с десяток эпитетов, начинающихся, в основном, с «без».

— Вот видите, какой я нехороший, — отшутился Толик, хотя его несколько задели ее слова. — Так что лучше со мной и знакомства не заводить.

— А я вот решила проверить, — тряхнула она своей прической.

Толику и льстил, и уже немного начал раздражать ее неотрывный взгляд и этот легкий, флиртующий разговор. «Втюрилась, что ли? — подумал он. — Была бы поумней да покрасивей, можно бы... А так, полнейший примитив, наивная простячка!..»

Около поворота в темную аллею Вера тихонько потянула его за рукав и шепнула:

— Убежим от них!

Так многообещающи и соблазнительны были ее шепот и взгляд, что кровь прилила у Толика к вискам и в груди гулко заухало сердце. Он на секунду заколебался, но тут же пришел в себя:

— В следующий раз, девочка. А сейчас мне пора домой.

— Бедного мальчика ждет милая мамочка, — насмешливо проговорила Вера.

— Вот именно, — в тон ей ответил Толик. — И, кроме нее, жена, трое детей — обе девочки.

— Постой, постой, старик, — вмешался Сергей. — Ты, правда, не можешь остаться?

— Не могу, Серега, честно говорю.

— Мать?

— Нет, она на дежурстве. Хуже. Я тебе потом объясню.

Он вспомнил, что хотел пригласить Сергея к себе ночевать, но подумал, что в этой ситуации будет не совсем удобно. Черт знает, что эти девицы вообразят!

— Свидание, что ли, кому назначил? — подойдя к нему поближе, шепотом спросил Сергей.

— Да нет же. Сказал: потом объясню.

— Ну, потом, так потом. Девочки, в знак того, что мы не обиделись на него, проводим его!

— Зачем же? Гуляйте.

— Мы только до ворот. Пошли, девочки?

— Пошли! — решительно качнула своей пышной прической Вера.

Теперь они шли по-другому. Девушки в середине, взявшись под руки, ребята по краям. Девушки, казалось, не обращали на них никакого внимания. Они разговаривали о своем: о какой-то Клавке, которая за неделю перекрашивается три раза, о перламутровом лаке, о каких-то тенях и еще о чем-то, совсем не понятном Толику. Впрочем, он и не особо вслушивался в их разговор, думая о своем. Во-первых, он все-таки чувствовал себя немного виноватым перед ними и особенно перед Сережкой. Он оставлял его одного с двумя девчонками, что было несколько против мальчишеских, тем более дружеских правил, а во-вторых, разговор с Сергеем напомнил ему об отце. Вдруг тот как-нибудь вырвется из своего пятнадцатисуточного заключения и надумает явиться домой?