Вижу зелёный!

— Похудеть боишься? — обрадовался Толик перемене разговора. — Ничего, блюди фигуру.

— Я и так на пять килограммов похудел, — мрачно ответил Игорь. — Эдак к концу работы в совхозе в легчайший вес перейдешь.

— А чем тебе хуже?

— Там соперников больше.

— В спорте, как в любви, соперников надо бить! — авторитетно заявил Сергей.

Так, перекидываясь шутками, они пошли к тому месту в посадке, где оставили фляги с молоком и водой и где, как флаг, на первой яблоне развевалась рубашка Толика. И сразу там началась беготня и возня: кто-то кого-то облил водой и тот (чаще та) с визгом гонялся за обидчиком, кто-то стащил косынку и по-пиратски перетянул лоб, завязав один глаз; кто-то поймал огромную гусеницу и под отчаянный визг девчат пытался посадить ее кому-то за шиворот.

— А говорите, что устали, — с улыбкой сказала Мария Сергеевна.

Толик с Сергеем умылись и отошли в сторону. Банок на всех не хватало, поэтому пока одни подзаправлялись, другие, преимущественно ребята, ожидали своей очереди в сторонке.

— Не жалеешь, что ушел из школы? — спросил Сергей.

Толик выплюнул травинку, которую жевал, и рассудительно ответил:

— Жалей не жалей, дело сделано, и ничем его не поправишь.

— Как сказал новобранец, проткнув штыком вместо чучела своего командира, — подхватил Сергей.

— Не забыл еще! — усмехнулся Толик. В прошлом году они прочитали роман Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба» и долго после этого с Сергеем упражнялись в придумывании сравнений подобного рода.

— Сергей! Анатолий! — позвала их Мила. Она была сегодня то ли хозяйкой, то ли дежурной: черпаком разливала молоко и раздавала хлеб. — Идите обедайте, банки освободились!

Такого молока Толик давно не пил: утренней дойки, густое и свежее, оно было неимоверно вкусно и совсем не похоже на то пастеризованное, которое продавалось в пакетах и в бутылках в городских магазинах.

— Пей, пей, не стесняйся! — отдуваясь, подбадривал его Сергей. — Видишь: я уже третью банку опоражниваю. Мила, плесни-ка ему еще. Все равно молоко останется.

После обеда и недолгого отдыха перешли на новый участок. И хотя, как говорил агроном, на нем земля была мягче и травы поменьше, работалось труднее. Солнце поднялось в зенит и палило нещадно, так что Толик, опасаясь сгореть, надел рубашку. Его примеру последовал и Сергей. Но палящие лучи солнца пробивали и сквозь рубашку. Друзья все чаще поглядывали на часы и отдыхали после каждой обработанной яблони.

— Не торопись, — придерживал Сергей Толика, — а то Марь Сергеевна новый ряд даст. Пойду посчитаю, сколько осталось.

Он возвращался и докладывал:

— Порядок! Считай, половину обтяпали. Как раз к часу ряд закончим.

Толик оглянулся: все шли примерно на одной линии, видно, тоже рассчитывали кончить к часу. Он поискал глазами красно-голубую косынку Милы — она теперь работала рядов за шесть от него, — но за листвой яблонь не увидел ее.

Закончили как по уговору почти все разом, минут без пяти час, и медленно пошли обратно, каждый по своему ряду, время от времени подчищая мотыгами пропущенную траву. Когда прошли половину, до них от посадки донесся призывной автомобильный гудок, но никто не ускорил шаг. Шли степенной усталой походкой хорошо поработавших людей, с чувством удовлетворения своим трудом. И в кузов машины садились степенно, без утренней спешки и гама. Уселись на те же места, на которых сидели утром, словно они были закреплены за ними и на обратную дорогу. Толик опять сидел сзади Милы и при каждом рывке машины или толчке напрягался, в тайне надеясь, что она опять упадет на него, и он снова почувствует ту нечаянную близость, которая была утром. Но машина шла более или менее плавно, и обратная дорога обошлась без приключений.

Когда проезжали мимо его дома, Толик попросил остановить машину. Игорь забарабанил по крыше кабины. Машина остановилась. Толик легко перемахнул через борт. Вместе с ним спрыгнул и Сергей.

— Я на автобусе до Старого базара доберусь, — пояснил он.

— Толик, в следующую субботу поедешь? — крикнул Игорь.

— Понравилось, что на вас работают? — шутливо спросил Толик.

— А как же! Кто от бесплатной помощи откажется? Нет, кроме шуток. Учти: мы еще две недели в совхозе.

— Не знаю, как выйдет, — ответил Толик. — Следующая суббота, кажись, «черная». Ну пока, ребята!

— До сви-да-ни-я! — хором ответили ему

Машина тронулась. Толик помахал ребятам рукой и стоял до тех пор, пока машина не скрылась за поворотом.

— Так я к тебе завтра прибегу? — спросил Сергей.

— О чем речь! Жду!

Утром Сергей пришел к нему в одиннадцать часов — Толик с матерью только начали завтракать. Мать заставила и Сергея сесть за стол, как тот ни отговаривался, что уже поел. Потом Толик собрал форму, уложил ее в сумку, и они без четверти двенадцать вышли из дома.

Сергей нес сумку с формой. Как только они вышли на улицу, он чуть не силой отобрал ее у Толика.

— Вдруг в автобус не посадят! А тут сумка вместо пропуска, — полушутя-полусерьезно заявил он.

Путь их лежал мимо дома Сергея. И когда они поравнялись с ним, из-за угла навстречу им неожиданно вывернулась пара: сравнительно молодая еще, а вернее, молодящаяся красивая женщина, с белыми от перламутровой помады губами, красными щеками и подозрительно блестящими глазами, одетая в светло-голубое трикотажное платье, несколько, пожалуй, маловатое, надетое с расчетом, чтобы оно обтягивало ее довольно-таки роскошные формы.

Она откровенно-бесстыдно повисла на руке своего спутника, здоровенного дядьки, на голову выше ее, с красномедным лицом и квадратной челюстью, выпиравшей вперед. Взгляд его маленьких глаз был мутным, всего вероятнее, от принятой дозы спиртного.

В женщине Толик узнал мать Сергея, а мужчину он видел первый раз. Сергей дернулся, словно хотел броситься на них или от них, но Толик удержал его. Парочка, заметив их, тоже растерялась и остановилась. Первой пришла в себя мать Сергея.

— Сереженька, деточка, — защебетала она, отпустив руку своего спутника. — Ты домой? Ай, жалко, ничего горяченького я не сготовила. Возьми там в холодильнике свежие огурчики и помидорчики, я в ташкентском поезде брала. Доставайте и ешьте с Толиком, — и она как-то вымученно улыбнулась Толику.

— Мы в Саранск едем, — хмуро ответил Сергей, не глядя на них.

— Ах, в Саранск! Но вечером придешь? Димка по тебе очень скучает, — доверительно сказала она. — А как там тетя Лена поживает? Скажи ей, чтобы она зашла ко мне, я кое-что приготовила для нее. — Сергей молчал. Мать тревожно взглянула на него, потом на своего спутника, отошедшего на несколько шагов, и словно бы спохватилась:

— Так в Саранск? Значит, тебе деньги нужны?

Она суетливо расстегнула сумочку, подрагивающими пальцами достала красную бумажку, быстро взглянула на сына — тот стоял не шелохнувшись, прибавила еще одну и протянула их ему.

Сергей взял не глядя, скомкал и сунул в карман.

Толик не первый раз видел, как легко относятся к деньгам в семье Сергея, и всегда удивлялся этому. Вот и сейчас. Ведь мать у Сергея — простая продавщица, зарплата у нее — восемьдесят, ну, девяносто рублей в месяц, а она так легко и просто отдает Сергею четверть месячной зарплаты. Конечно, чувство вины перед сыном, но все же... И эти свежие огурцы и помидоры в холодильнике. Сейчас, в начале лета, они рублей по шесть килограмм, если не дороже еще.

— Балуешь ты его, — неожиданно проговорил краснолицый мужчина хриплым басом.

— А вот это не твое дело, — резко ответила она ему.

— Это верно, — охотно согласился он. — Твой сын, твои деньги и твоя забота.

Мать снова повернулась к Сергею.

— Так ты, сыночек, приходи вечером.

Она подхватила под руку мужчину, и они обошли стоящих посреди тротуара Сергея и Толика (Толик посторонился, пропуская их, а Сергей

не сдвинулся с места) и пошли дальше. Мать оглянулась на них и пошла быстрее, увлекая пошатывающегося спутника.

Сергей скрипнул зубами.

— Уже надрались с утра! У-у, ненавижу! И его, и ее! Обоих!

Он зло пнул подвернувшийся камешек, тот отлетел в сторону и ударился о каблук шедшей мимо девушки. Она оглянулась, хотела, видимо, возмутиться, но, увидев злое лицо Сергея с сузившимися глазами, посчитала за лучшее не связываться и только презрительно тряхнула головой.

Они молча прошагали полквартала.

— А она действительно балует тебя, — сказал Толик, чтобы отвлечь Сергея от мрачных мыслей. — Ишь, двадцатку отвалила. Куда ты их денешь?

— На десятку пленки для мага куплю, а десятку пропью, — спокойно, как о чем-то самом обыкновенном сказал Сергей.

Автобус стоял возле входа в локомотивное депо. К удивлению Толика, почти вся команда была уже в сборе. Тут же вертелся Петрович. Он дергал за рукав то одного игрока, то другого и приговаривал:

— Ну, паразиты, не проиграете, а? Не проиграете?

Он и Толика ухватил за рукав:

— Не проиграете?

— Постараемся, — улыбнулся Толик.

Не было только Корина. Когда он явился, все уже сидели в автобусе. Он шлепнулся на сидение рядом с Толиком, и тот почувствовал явный запах спиртного. Костя Сергеев, сидевший от них через проход, вдруг повернулся к Корину и строго спросил:

— Слушай, ты часом не принял?

— Да ты что? — оскорбился тот. — Перед игрой? Да ни в жизнь! Вот после — другое дело.

Костя нагнулся и нюхнул.

— Пахнет!

— Да это ж после вчерашнего.

Костя подозрительно взглянул на него.

— Нет, не вчерашним, а свеженьким.

— Кружечку пива по дороге опрокинул, — виновато пряча глаза, проговорил Заводной. — А больше ни-ни.

Что-то они еще говорили, но Толик уже не слушал их, он думал о своем. Это его первая игра на выезде. Как-то примут его саранские болельщики? Одно дело дома, где не только каждый болельщик — каждая кочка на поле знакома. Правда, отстоял он две игры на своем стадионе прилично, пропустил всего один мяч да и тот из разряда неберущихся — метров с десяти нападающий послал мяч в «девятку», под самую крестовину, так называемый «мертвый» мяч. И вот теперь на выезде... Да еще с университетом, одной из сильнейших команд в республике.

В раздевалке, когда они готовились к игре, внезапно появился посторонний: коренастый, плотный мужчина с властным, немного надменным взглядом, в олимпийском спортивном костюме с крупными буквами СССР на груди. Толик узнал его — это был мастер спорта, когда-то довольно известный игрок московской классной команды, сыгравший даже несколько матчей, правда, не официальных, а товарищеских за сборную страны, а ныне тренер республиканской команды, выступавшей на первенство страны во второй лиге или, как по старой памяти называли бывалые болельщики, по классу «Б».

— Покупатель пришел, — толкнул Толика локтем Саня Чубчик, сидевший рядом с ним.

— Чего? — не понял Толик.

— Сватать, говорю, тебя будет.

Тренер поздоровался, цепким взглядом обежал всех игроков «Локомотива», задержался на Толике, словно взвешивая и оценивая его, потом подошел к Косте Сергееву, уже натянувшему на левую руку капитанскую повязку.

— Говорят, вратаришка у вас новый появился, — сказал тренер.

— Вон он, — кивнул Костя на Толика.

— Вижу, вижу, — он снова оглядел Толика. Тот, стараясь не показать, что заинтересован разговором о нем, склонился, зашнуровывая бутсы.

— Ну и как стоит? — продолжал тренер.

— Вот в игре посмотрите.

Тренер взглянул на часы.

— Пожалуй, можно взглянуть. С полчаса свободных у меня есть. — Он повернулся и вышел из раздевалки. Костя хмуро посмотрел ему вслед.

— Своих игроков надо растить.

А Саня Чубчик весело хлопнул Толика по плечу.

— Ну, Толик, держись! Быть тебе в классе «Б»!

Толик улыбнулся и пожал плечами. Такая ситуация его мало прельщала. Но то, что им заинтересовался тренер команды, играющей на первенство страны, конечно же, льстило его самолюбию.

И стоял он в этот день отлично. Саранские болельщики сначала встретили его недоброжелательно. К тому же первый удар по его воротам чуть не закончился голом. Нападающий университетской команды ударил издали, из-за штрафной, метров с восемнадцати. Мяч летел низом, и Толик, среагировав на удар, бросился на мяч. Но удар получился коварным: мяч перед вратарем стукнулся о землю и изменил направление. Каким-то чудом уже в полете Толик сумел перегруппироваться и в самый последний момент достать мяч рукой, но не поймать, а только отбить за линию ворот на угловой. Знатоки футбола только охнули, а болельщики на трибунах, особенно мальчишки, засвистели, заулюлюкали.

Но затем Толик взял два или три трудных мяча, и к концу тайма недоброжелательность сменилась доброжелательным гулом, а во втором тайме он даже сорвал несколько раз аплодисменты своими смелыми и красивыми бросками за мячом и в ноги нападающих.

Оба тайма он чувствовал на себе цепкий взгляд тренера — тот не ушел через полчаса, а всю игру простоял за воротами рядом с Петровичем и приплясывающим от восторга Сережкой.

И хотя игра окончилась безрезультатно, нулевой ничьей, эта ничья всеми расценивалась как победа «Локомотива» и, в первую очередь, победа Толика. Даже капитан студентов, их центр нападения, не раз в игре сильно и точно бивший по его воротам, после приветствий в центре подошел к Толику и поздравил его.

В раздевалке, едва Толик стянул с потного разгоряченного тела свитер и майку, снова вошел тренер и на сей раз прямо подошел к нему.

— Слушай, парень, — положил он руку на потное плечо Толика, — не хочешь с нами потренироваться? По одной игре судить трудно, но задатки у тебя есть, может хороший вратарь получиться. Согласен?

Он, кажется, не сомневался в согласии. Кто же откажется от такого лестного предложения? И был немало удивлен, даже сбит с толку, когда Толик отрицательно качнул головой.

— Не хочешь?

— Нет.

— Ему еще восемнадцати нет, — заметил Сергеев. Ему явно не хотелось терять такого вратаря.

— Ничего. Парень здоровый, медики разрешение дадут. Сначала в дубле постоит, а там и в основной состав переведем, — не глядя на Костю, ответил тренер и тряхнул Толика за плечо. — Ну как, договорились?

— Мне сначала профессию получить нужно, а потом видно будет, — ответил Толик, высвободил плечо из-под руки тренера и, цокая шипами бутс по бетонному полу, пошел к душевой.

— Надумаешь, приходи! — крикнул ему вслед тренер и вышел из раздевалки.

У самой двери в душевую Толика догнал Сергей и зашептал в ухо:

— Слушай, Толик, намечается выпивон с грандиозом.

— Я — пас.

— А что? Отметим твой успех. Насчет башлей можешь не беспокоиться.

— Сказал же: нет.

— Ну как знаешь! — Сергей, помня о недавнем отказе Толика, не стал настаивать. — Тогда я пошел. За меня не беспокойся, вернусь пригородным.

Когда собрались ехать домой и уселись в автобус, Толик заметил, что в автобусе стало гораздо просторнее. Он огляделся. Не было Петровича, Сергея и еще трех игроков.

— Как бы Заводной не завихрился, — покачав головой, сказал Саня Чубчик.

— Ему когда в поездку?

— На точку в пять часов.

— Хоть бы ты, Костя, остановил его.

— Остановишь его! Ему хоть петарды¹ под колеса подкладывай — знай, прет себе.

— Ну, петарды ему начальник депо уже подложил: два строгача влепил.

— Значит, в следующий раз башмак² подсунет — вовсе снимет с локомотива.

Они замолчали. Потом Саня Чубчик пересел к Толику и обнял его за плечи.

— А ты, Толик, зря отказался за класс «Б» играть. Глядишь, поездил бы по разным городам, получал бы рублей двести ни за что, ни про что. Болельщики бы тебя на руках носили, поклонницы бы за тобой гуртом бегали, штабелями бы у ног твоих падали.

— А что бы вы без меня делали? — в тон ему ответил Толик. — Я вас пожалел: припухали бы вы в каждой игре, и болельщики бы вас камнями забросали.

— Смотри-ка ты, капитан, — с нарочитым удивлением сказал Чубчик, обернувшись к Косте, — среди нас, оказывается, восходящая звезда отечественного футбола, а мы и не знали!

— Как же, не знали! — возразил Толик, — в каждом матче только и слышишь, как ты на все поле вопишь: «Толик, держи-и!»

Все засмеялись. У Сани действительно была привычка кричать во время матча, за что порою его даже судьи наказывали.

— Класс «Б» никуда не уйдет, — уже серьезно продолжал Толик. — Но это если только играть, а не работать. А я работать хочу, профессию получить.

— Правильно, Толик, — поддержал его Костя. — Разве может футбол быть главным делом в жизни? Футбол это игра, вот и надо в него играть. А у мастеров футбол — это работа. Я думаю, у них от футбола настоящего удовольствия никогда не бывает. Как думаешь, Толик?

Он согласно кивнул. Разговор продолжался. Одни отчаянно отстаивали профессионализм в футболе, другие не менее убедительно доказывали, что футбол должен оставаться любительским. Видно было, что это волновало всех. Но Толик уже не прислушивался к разговору, он откинулся на спинку сидения и прикрыл глаза. Приятной усталостью наполнено было тело. Правда, немного ныли ссадины и ушибы. Его потянуло в дрему. С запоздалой тревогой подумалось: «Как там Сергей?» Но тут же он постарался успокоить себя: «А что с ним может быть? Не допьяна же напьется. Да он и не один, Петрович с ним. Заводной. Довезут до дома. Не с пригородным, так любой проходящий товарняк остановят: Заводного все машинисты знают, обязательно посадят».

В Рузаевку приехали, когда уже совсем стемнело. Автобус развез всех по домам, сначала живущих в верхней части города, а потом тех, кто живет внизу. Толик вышел одним из последних, поднялся к себе, с трудом поужинал — есть совсем не хотелось, но он знал, что иначе расстроится мать, — и завалился спать.

В понедельник на работе его поджидали две неожиданности. Едва он пришел, Иван Алексеевич поручил ему вырезать из тонкого железа кровельными ножницами листочки к похоронному венку и покрасить в зеленый цвет, а сам принялся прикреплять их к венку.

— Да разве это наше дело? — возмутился было Толик, но мастер сердито глянул на него.

— Приказ начальника депо. Да если бы и не было приказа, товарища с честью проводить в последний путь — святое дело.

Потом Михаил с Олегом объяснили Толику, что делать венки умершим работникам депо стало их традиционной, хотя и не очень приятной обязанностью. Орудовать тяжелыми ножницами было не так-то просто, но постепенно он втянулся, начал даже насвистывать какой-то незатейливый мотивчик, как вдруг за его спиной раздался низкий, но определенно женский голос:

— Здравствуй, Толик.

Он обернулся. Перед ним стояла та самая Вера, с которой его познакомил Сергей в парке в день его футбольного дебюта. Ну да, она. Серега говорил ему, что она тоже в депо работает. Это из-за нее он стукнулся тогда с Борисом. А зря. Тот вроде бы ничего парень. Впрочем, она была в тот вечер темно-каштановая, а теперь перед ним стояла рыжеватая блондинка.

— Что так смотришь? — явно кокетничая, проговорила она. — Или не узнал?

— Как не узнать? Узнал, — не очень приветливо ответил он. — Но вроде ты в тот вечер потемнее была.

Вера искренне расхохоталась.

— Чудак человек! В наш век химии цвет волос — дело одного часа. Покрасилась, конечно. Нравится?

— Не так, чтобы очень.

— Завтра же перекрашусь!

— Если только из-за меня, то не надо.

— Ой, как я рада, как рада, что ты у нас работаешь, — не слушая его, тараторила она. — Мне девчонки о тебе в первый же день сказали. Я ведь в больнице полмесяца лежала, — почему-то виновато закончила она.

— А теперь поправилась? — несколько грубовато спросил Толик. Он просто не знал, о чем с ней говорить.

— Поправилась! — тряхнув кудряшками, ответила она.

— Вот и хорошо.

— Слушай, Толик! Ты сегодня во сколько кончаешь?

— Как всегда, в четыре.

— Я отпрошусь пораньше и зайду за тобой, ладно?

— Это еще зачем?

— Вместе домой пойдем. Мне тебе что-то сказать нужно.

— Так говори сейчас.

— Нет, тут нельзя.

— Мне после работы в комитет комсомола, — постарался увернуться Толик.

— Ничего, я подожду тебя, — спокойно сказала она и снова тряхнула кудряшками. — Чао! До вечера! — Она покрутила рукой над головой и вышла из цеха.

— Вот бой-девка! — восхищенно проговорил Олег, подойдя к Толику. — Но и ты, парень, силен, не успел появиться в депо, а уже такую красавицу захороводил! Только смотри, поосторожнее. За ней многие ударяют, особенно Борька Жирнов из автоматного.

— Знаю, — односложно ответил Толик и, не удержавшись, похвастался: — Мы с ним уже стукнулись один раз.

— Это когда же? — искренне удивился Олег.

— Весной еще. В парке.

— Ну и как?

— Врезал я ему! — улыбнулся Толик приятному воспоминанию.

— Ну, силен! — снова восхищенно присвистнул Олег.

— Правда, и мне он тогда губу разбил, — честно признался Толик. — Но ему больше досталось.

— Из-за этой красотки?

— Нужна мне она, как рыбке зонтик! — отмахнулся Толик и снова начал вырезать железные листья.

Вторая неожиданность была более неприятной. Обедать в деповскую столовую Толик не пошел, у него были принесенные из дома бутерброды. Расправившись с ними, он уселся в уголке отдыха и стал перелистывать свежие газеты. Вообще-то он надеялся «забить» партию-другую в домино, но, как назло, все партнеры сегодня отправились на обед в столовую. И тут в цех заглянул Костя Сергеев.

— Ты здесь? Пойдем со мной.

— Куда? Что случилось? — сердце у Толика дрогнуло. Первой мыслью было: «Беда с Сергеем!»

— Там увидишь.

Они вышли из цеха и пошли по коридору. Еще издали Толик увидел, что возле доски объявлений стояло несколько работников депо. Когда они подошли поближе, Толик увидел большой плакат-молнию. Ему бросилась в глаза фамилия Заводного — Корин.

— Читай,— сказал Костя.

Толик быстро пробежал текст глазами: «Несмотря на неоднократные предупреждения… Появился на работе в нетрезвом виде... В результате по его вине поезд на один час четырнадцать минут был выбит из графика... Приказом начальника отделения дороги Корин А.С переведен на работу, не связанную с движением, сроком на один год. В случае повторения...»

— Как же так случилось? — растерянно обернулся Толик к Косте.

— А вот так, — ответил тот. — Вчера после игры пошли они в ресторан, он и еще пятеро с ним. Там и твой дружок был.

— Серега?

— Ну. Напились. Хорошо еще, в вытрезвитель не попали. Вернулись в Рузаевку под утро. А Заводному в пять в поездку. Ну, на контроле и засекли. Пока другую бригаду вызывали, поезд из графика выбился. Да дело не в этом. Могло быть и хуже.

— Куда ж хуже-то!

— А вот туда. Не засекли бы их — а и такое бывало и поезд, и себя мог бы угробить.

Они отошли в сторону.

— Что же теперь делать? — спросил Толик.

— А что делать? Годик в слесарях походит, может, одумается. А вот из команды его, наверное, выгнать придется.

— Как выгнать? — испугался Толик.

— А вот так. Он же играет теперь через пень-колоду. Да к тому же и сам пьет и других спаивает. В общем, сегодня в пять вечера в красном уголке собрание команды. Там с ним и поговорим. Может, выступишь?

— Да что я! — взволнованно воскликнул Толик. — Без году неделя в команде. Есть поавторитетнее меня.

— Ну-ну. Все-таки подумай.

— А он придет?

Костя усмехнулся.

— За руки приведем.

Костя ушел, а Толик вернулся в цех. Там уже все собрались после обеда и обсуждали приказ начальника отделения. Особого спора не было, в основном, все были согласны с тем, что приказ правильный.

— Ты пить-то пей, — подвел итог Иван Алексеевич, — да дело разумей. А не можешь — не лезь в бутылку. Это же последнее дело — на работу пьяным приходить. Тем более в поездку. И сам угробишься, и других угробишь. Он женатый? — неожиданно спросил Иван Алексеевич Толика.

— Вроде нет. Я точно не знаю, — растерялся тот.

— Если не женат, то это лучше. А то по карману его этот перевод здорово ударит. Сразу рублей на сто помене зарплата будет. Да и тринадцатая, считай, улыбнется.

В разговор вмешался Михаил:

— Как же так получается, Иван Алексеевич? Вот вы утверждали, что слесарь — это первейшая профессия на земле. А тут его за пьянку в наказание, — слышите? в наказание! — из машинистов в слесаря переводят. Как это понять?

Мастер в раздумье погладил себя по голове, а потом хитро улыбнулся.

— Так ведь я не говорил, что высшая, а первейшая. То есть с нее все другие профессии начинаются. Кто говорит, конечно, машинист выше. Вот ваш Корин-то и занесся высоко, да сорвался. А его снова на первую ступеньку: начинай сначала. А вот, скажем, начальник депо проштрафился, его куда? В машинисты. Ну, а ежели министр? В начальники дороги сымут. Для нас с тобой начальник дороги — вон какая шишка, шапкой не добросишь — а тут тоже в наказание. Вот так-то, милый голубь.

— Ну и хитер ты, Иван Алексеевич, — покачал головой Михаил. — Вон как выкрутился.

Мастер снова довольно погладил себя по коротко остриженным волосам.

— А министра все равно в начальники дороги не разжалуют, — возразил Толик. — Министр он и есть министр.

— Это вы, молодежь, так считаете, — ответил ему Иван Алексеевич. — А на моей памяти шишки и поважнее министров слетали. И куда летели! Аж на Колыму! Или на тот свет.

— Так это когда было!

— Не так уж и давно. Ну, ладно. Обеденный перерыв кончился, хватит разговоры городить. Иди, докрась у венка листья, и пойдем контактор с электровоза снимать. Ключи захвати. Какие нужны-то для этого будут?

— На двадцать четыре, на тридцать и на тридцать шесть.

— Верно. Молодец. Получится из тебя слесарь.

Работа захватила Толика, и он совсем забыл про обещание Веры. Но когда в четыре часа уже начал собирать инструмент, чтобы отнести и сдать его в инструменталку, дверь в цех распахнулась, и на пороге появилась девушка. Уже не в темном рабочем комбинезоне. В ярком шелковом платье, в белых босоножках на пробковой платформе она выглядела весьма эффектно. Лицо ее сияло. Она видела, какое впечатление производит, и была довольна этим.

— Толик, ты готов? — явно рисуясь, произнесла она. Толик равнодушно взглянул на нее.

— Сейчас. Сдам инструмент и переоденусь.

— Мог бы и пораньше это сделать. Я ведь сказала, что в четыре зайду за тобой.

— А ты не жди. Все равно я не смогу пойти с тобой.

Словно кто неожиданно выключил лампочки, освещавшие ее лицо изнутри, оно сразу померкло, стало тусклым и растерянным, так что Толику стало даже жаль ее.

— Это почему же? — негромко спросила она. Верхняя губа ее немножечко вздернулась, обнажив мелкие острые зубы.

— Понимаешь... — Толик почему-то почувствовал себя виноватым и заторопился, — на пять часов назначили собрание. Ну, это по поводу того... Корина.

И как будто снова внутри Веры включили лампочки, освещавшие ее лицо, оно снова стало радостным и сияющим.

— Так это, наверно, ненадолго? Я подожду.

— Не стоит, — ответил Толик. — Я и сам не знаю, сколько протянется, может, двадцать минут, а может, три часа.

—Ладно. Иди переодевайся. Я тебя до красного уголка провожу.

— Я и один не заблужусь, — усмехнулся Толик. Но все-таки он быстро переоделся, отнес инструмент и вместе с Верой вышел из депо.

— Мне сюда, — показал Толик на приземистое одноэтажное здание, где помещались партком, комитет комсомола и красный уголок.

— Рано еще, — возразила Вера. — До пяти — целый час.

— Мне надо до собрания к секретарю комитета зайти, — сказал Толик.

Вера вздохнула, но не возразила. Они медленно пошли через площадь мимо поставленного на постамент небольшого паровозика «Овечка». Встречные и обгоняющие оглядывались на них, многие здоровались то с Толиком, то с Верой.

— Не боишься, что тебя со мной видят? — усмехнувшись, спросил ее Толик.

— Пускай видят! — она с вызовом вскинула голову.

— Уж больно у тебя поклонники ревнивые. Особенно Борис, — все так же улыбаясь, продолжал Толик.

— А что Борис? — резко повернулась к нему она. — Я ему никаких авансов не выдавала, ничего не обещала. И нечего меня Борисом попрекать!

— Да разве ж я попрекаю! — воскликнул удивленно Толик. Он вообще многого не понимал в ее поведении, в ее резких переменах настроения, это начинало его раздражать. — И вообще мне пора. Гуд бай, мисс.

Он прощально махнул рукой над головой и шагнул к двери. Вера, закусив губу, порывисто отвернулась и, опустив голову, торопливо зашагала прочь.

У секретаря комитета комсомола Толик пробыл недолго, тот записал номер его комсомольского билета, проверил уплату членских взносов и еще раз напомнил, что в среду, в восемь часов, дежурство дружины.

До собрания оставалось более получаса, но выходить на улицу Толику не хотелось: а вдруг эта взбалмошная девица все еще там. Поэтому он прошел прямо в красный уголок. Там было пусто, только два заядлых шахматиста упорно сражались за доской. Он подошел к ним посмотреть. Судя по всему, класс игры был невысокий. Шахматисты играли быстро, допускали явные ошибки, спорили, брали ходы назад. Черный король застрял в центре, но белые почему-то атаковали на ферзевом фланге. Толику несколько раз хотелось подсказать играющим, но он знал, как нетерпимо относятся игроки к «суфлерам» со стороны, и, чтобы избегнуть искушения, отошел к другому столу и стал листать подшивку газеты «Гудок», интересуясь, главным образом, четвертой страницей, где печатались обзоры футбольных матчей с участием московского «Локомотива» — за эту команду Толик болел с давних пор, хотя она чаще огорчала его своими проигрышами, нежели радовала выигрышами.

Ребята начали подходить минут без пяти пять — у них рабочий день кончался позднее, чем у Толика. Ровно в пять появился Саня Чубчик, вытирая замасленные руки ветошью. Увидев Толика, он обрадованно кивнул и подошел к нему.

— Ну, как работа? Нравится?

— Привыкаю.

— А то переходи к нам в кузню.

— Дымно у вас. И грязно.

— Ага, — загрохотал Саня, — а ты чистенькое любишь, чтобы не пачкаться. Тоже мне аристократ нашелся.

В это время в красный уголок вошли секретарь комитета комсомола и Костя Сергеев. Сзади них, опустив голову, плелся Корин. Был он какой-то сморщенный, обмякший, словно мяч, из которого выпустили воздух или не накачали — пришло в голову Толика сравнение. Видимо, так же подумал и Саня Чубчик, потому что наклонился к Толику и тихо сказал:

— Сейчас накачают.

Все так же, не поднимая головы и ни на кого не глядя, Корин проговорил:

— Здравствуйте, хлопцы, — и сел на крайний стул.

Ему ответили недружно. Сергеев о чем-то спросил секретаря, очевидно, предложил ему вести собрание, в ответ тот сердито сказал:

— А я тут при чем? Собрание футбольной команды, ты — ее капитан, вот и веди.

Костя неохотно поднялся за трибуну, стоявшую на небольшом возвышении, заменяющем сцену, оглядел зал.

— Все пришли?

— Коляни нет, он в поездке, — ответил кто-то.

Толик посмотрел вокруг: действительно, не было Митина.

— Тогда начнем, — решил Сергеев. — На повестке дня у нас один вопрос: безобразный поступок Корина. Есть приказ начальника отделения дороги, все его знают. Вот и надо обсудить. Кто хочет сказать?

Все молчали. Никто не смотрел друг на друга, а тем более на Корина, который сидел, уставившись в пол.

— Чего ж вы молчите? Или сказать нечего? — решил подтолкнуть Сергеев.

— А чего тут обсуждать-то? — сказал вдруг полузащитник Лисин. — Есть приказ начальника, а приказы не обсуждаются, они выполняются, и все.

— Мы не приказ будем обсуждать, — спокойно заметил Костя, — а поведение нашего товарища. Вот ты и говори, что ты по этому поводу думаешь.

— Пусть Корин сам расскажет, как все было, — выкрикнул Саня Чубчик.

— Верно, — поддержали его.

— Слышишь, Корин, — обратился к Заводному Костя, — товарищи хотят услышать, как было дело.

— Какое еще дело? — буркнул Заводной. — Чего тут рассказывать...

— Ты погромче, — сказал Сергеев. — И встань лицом к товарищам. Иди сюда.

Корин нехотя встал, подошел к сцене, но не поднялся на нее, а остановился у первого ряда стульев, лицом к залу.

— Я говорю, чего тут рассказывать...

— Где был, с кем пил? — выкрикнули из рядов.

— Ну, значит, так. Вчера, значит, после игры в Саранске, пошли мы, взяли две бутылки...

— С кем?

— Я, значит, Петрович, Ковалев то есть, вон Михей, — кивнул он на одного из сидевших в зале, — потом дружок Толика, еще кто-то, уж и не помню. В общем, было нас человек восемь. — Он остановился, что-то пробормотал, загибая пальцы, видимо, пересчитывал, потому что сказал: — Точно, восемь. Выпили мы, значит, эти две бутылки...

— По сто двадцать пять граммов на брата, — подсчитал кто-то в зале.

— Стало быть, так.

— Где пили? — строго спросил Костя.

— Там, в одном дворе за гаражами.

— Без закуски?

— Вот в том-то и беда, — вздохнул Заводной. — Ежели бы хорошая закусь была, я бы ни в жизнь так не окосел.

— Ну, дальше.

— Выпили, стало быть, и пошли к вокзалу. Черт нас дернул по Рабочей идти, опять же мимо магазина. Ну зашли по дороге, взяли еще две бутылки.

— Ого! — присвистнул тот, который подсчитывал. — Это уже по четверке на нос.

— Ну да, по четверке, — подтвердил Корин. — Дальше уж не помню. Вроде еще бутылку взяли, а может быть, и нет. И куда другие делись, тоже не знаю. Только оказались мы часов в двенадцать или в первом на вокзале вчетвером: я, Петрович, вон Михей да тезкин дружок.

— Сергей! — невольно сорвалось с языка Толика.

— Он самый.

Начинал свой рассказ Корин неуверенно, но потом, видно, решил, что терять нечего, осмелел, поднял голову.

— Походили мы по привокзальной площади, автобусов нет. Левак какой-то заломил четвертную до Рузаевки, да потом испугался, отъехал. А то бы дали мы ему четвертную, — усмехнулся Заводной. — Ну, вышли мы на пути. Глядим, товарняк идет. Голоснули. Машинист наш, рузаевский, тормознул. Только протянул далеко. До локомотива мы не добежали, взобрались на тормозную площадку. Да по дурости на ветер, по ходу. Хотя выбирать некогда было. Ну и просифонило нас насквозь, до самых костей. — Он немного помолчал, оглядел всех и улыбнулся кривой улыбкой, словно призывая к сочувствию. — Приехали в Рузаевку около часу, зуб на зуб не попадает, а хмеля вроде ни в одном глазу. Ну и решили согреться. Тезкин дружок откололся, домой пошел, а мы зашли в одно место. Хотели маленькую взять, а там только поллитры. Мы и взяли на троих.

— Это где же вы взяли? — спросил Костя. — Второй час ночи, везде закрыто.

— А то ты не знаешь, — спокойно возразил Заводной. — Постучись рублем — в любое время получишь.

— Как это? — не поняв, спросил Толик у Сани Чубчика.

— Есть такие барыги, спекулянты то есть. Купят в магазине по государственной цене, а дома продают в полтора, а то и в два раза дороже.

— А чего же их не посадят? — удивился Толик.

— Ха! Наивный ты человек! А как их посадить? Незнакомому они не продадут, а знакомый их подводить никогда не будет.

— Обыск произвести. Водку отобрать.

— А кто же это имеет право ни с того ни с сего обыск производить? Да и что толку? Ну, найдут у него, скажем, два ящика водки. А он скажет, что на день рождения купил или на другой какой праздник. Запасать-то никто запретить не может.

Пока они разговаривали, Корин уже успел рассказать, как его не допустили до поездки. Он совсем осмелел и даже начал немного шутить:

— Дыхнул я в трубку, она и покраснела! А я почем знаю, отчего она покраснела! Может, такая стеснительная попалась.

— Да ты же в стельку пьян был! — не выдержал комсомольский секретарь.

— В стельку — это только сапожники напиваются! — выкрикнул Михеев. — А он машинист!

— Был машинистом, — поправил Костя.

— Ну был, — не сдавался Михеев. — Раньше машинисты, которые на паровозах ездили, так те в дым напивались, а теперь электровозники в дугу, то бишь в пантограф!

Все засмеялись.

— Не был я пьян, — совсем осмелел Корин. — Если бы прежняя водка была, доуказная, другое дело. А от этой — сколько ни выпей, через два часа трезвый, как огурчик. Ее ж из опилок теперь гонят!

В зале снова рассмеялись. А Корин, почувствовав в этом смехе поддержку, обнаглел:

— Вот. А теперь из-за такого пустяка из машинистов выгнали. Не-е-ет, я этого так не оставлю! В Куйбышев напишу! А не поможет — в Москву!

— Ты обиженного героя из себя не строй, — сердито сказал Сергеев. — И собрание в балаган не превращай. Мы не шутки шутить сюда собрались, а поговорить с тобой и серьезно предупредить.

— Верно! — выкрикнул Саня Чубчик. — Ты бы, Анатолий, честно покаялся, так, мол, и так, совершил глупость, простите, товарищи, больше не буду.

— А ты что за святой тут выискался? — зло огрызнулся на него Корин. — Или сам никогда не пил? Да вместе со мною сколько раз выпивал!

Саня Чубчик покраснел и поднялся. Руки его с такой силой сжали спинку впереди стоящего стула, что она затрещала. Все сидящие в зале повернулись к нему.

— Нет, не святой я, — медленно, глуховатым голосом проговорил Саня. — Выпивал. И с тобою выпивал, и с другими. — Голос его окреп, приобрел обычную силу, побелевшие пальцы разжались и отпустили спинку стула. — Пил, но не напивался! Выпивал, было, после игры, перед отдыхом, за праздничным столом. Но перед игрой, а особенно перед работой, — он повысил голос, — никогда! А ведь моя работа не то что у тебя. Если я с похмелья промахнусь и молотом по наковальне врежу, от этого никому особой беды не будет. А если ты спьяна семафор проедешь и в хвост другому составу врежешь, сколько беды наделаешь! — Он передохнул и заговорил уже спокойно. — Не хотел я сегодня выступать, да и не мастак говорить. Ты сам заставил. Вспомни, сколько мы с тобой цацкались да нянькались в прошлом году. Вон капитан, — он кивнул на Костю, — два раза тебя из вытрезвителя вытаскивал, от неприятностей спасал. А в Сызрани на первенстве дороги? Считай, из-за тебя в финале кубок упустили.

— Так уж из-за меня, — огрызнулся Корин.

— А из-за кого же? Кого судья с поля выгнал за то, что нетрезвый был? Вот и пришлось нам два тайма вдесятером играть. Из-за этого и проиграли. — Он еще помолчал, словно решая, сказать или нет, потом, очевидно решив, продолжал: — Хорошим ты игроком был. А теперь, я так считаю, команде от тебя больше вреда, чем пользы. Поэтому... гнать тебя надо из команды!

В зале загудели. Раздались голоса:

— Ну, это ты, Чубчик, хватил!

— Сразу и гнать?

— А кто играть будет?

— Такими игроками прокидаешься!

— Да, гнать! — повернулся Саня туда, где сидел Михеев с дружками и откуда, в основном, шли выкрики. — Вот Заводной сказал, что я с ним выпивал. И все мы после игры. А кто всегда организатором был? Кто деньги выбивал и за водкой бегал? А ведь в команду и вот такие приходят, — кивнул он на покрасневшего Толика. — Да и вчера, я уверен, они того юнца не только спаивали, но, пожалуй, на его деньги еще и пили. Поэтому я считаю, что он не себя, а команду нашу позорит.

— Верно, — поддержал его Костя. — Ведь не его винят, а всю команду. Сегодня меня секретарь парткома вызвал и говорит: «Что это у вас в команде делается? Пьют, трудовую дисциплину нарушают». И все во множественном числе.

— Вот я и говорю: отчислить его из команды. И других любителей закладывать за воротник предупредить.

— Ты лучше себя предупреди! — выкрикнул Михеев.

— И себя тоже, — согласился Саня.

Костя предупреждающе поднял руку ладонью вперед.

— Как капитан я заявляю, что с выпивками после игры покончено. И сам не буду и другому никому не дам. А Корина предлагаю из команды отчислить. Временно, конечно, если он найдет силу воли и бросит пить.

— Я и сам уйду! — взорвался Корин. — Что, на «Локомотиве» свет клином сошелся, что ли? Да меня в любую команду примут. А на вас и на вашу команду положил я... — и он грязно выругался.

В зале возмущенно загалдели:

— Ну ты, полегче на поворотах!

— Тормози лаптем, семафор проедешь!

Корин испуганно оглянулся — уж слишком резко изменилась обстановка. Только сейчас, пусть не все в зале, но поддерживали или сочувствовали ему, а теперь все были настроены против него. Он сорвался с места и выбежал из зала.

— Еще попросите вернуться! — крикнул он у выхода и хлопнул дверью.

Дождавшись, когда шум в зале несколько утих, Костя спокойно сказал:

— Значит, так, товарищи, Корина из команды отчисляем. Я думаю, голосовать нет надобности.

— Подожди, Сергеев, — поднялся секретарь комитета комсомола. — А правильно ли мы делаем? Корина наказать надо, спора нет. Скажем, дисквалифицировать на десять или пятнадцать игр. Но исключать из команды, из коллектива...

— Да он вон как кладет на коллектив, — ответили ему из зала.

— Ну это он с обиды и досады. А нам нужно быть выше этого. Кто же его воспитывать будет, если не мы, его товарищи? К тому же в том, что случилось, и ваша немалая вина есть.

— Так что же? На поклон к нему идти? Извини, мол, обидели тебя напрасно. Он опять куражиться начнет, еще больше.

— Не на поклон, а по-товарищески с ним поговорить, душевно. Поймите только правильно: я вам не указываю, как поступить, а просто советую.

— Кто ж с ним после этого говорить будет?

— А вон пусть Саня Чубчик идет! — выкрикнул Михеев. — Заводной его уважает.

— Страсть как уважает, — ответил ему Саня. — Придешь к нему, а он встретит, чем ворота подпирают.

Все засмеялись. И по настроению в зале Толик понял, что напряжение спало, острота конфликта прошла. Так и решили: отстранить Корина на десять игр, выпивки после игры категорически запретить.

Когда Толик с Костей и Саней вышли из красного уголка, было уже больше восьми часов. Солнце село, но облака на западе еще горели ярко-красным светом, словно кто-то накинул на подушку несколько лент, одна над другой.

— Посмотрите-ка! — восхищенно выдохнул Саня. — Красотища-то какая!

— Ветер завтра будет, — сказал Костя.

— Очерствелая твоя душа! — возмутился Саня. — Тебе о красоте говорят, а у тебя один голый практицизм!

Толик незаметно огляделся, не ждет ли его Вера. Ему одновременно и хотелось и не хотелось этого. Больше, пожалуй, не хотелось. Чем-то она все-таки не нравилась ему, может быть, своей излишней навязчивостью. И он не хотел, чтобы его друзья видели его с нею. И в то же время... Если девушка ждет парня три с лишним часа...

Но Веры не было, и Толик облегченно вздохнул.

— Чего вздыхаешь? — обернулся к нему Костя. Толик смешался, но моментально нашелся:

— Заводного жалко.

— Жалко, — согласился Костя. — А мне еще больше его жалко. Мы ведь с ним вместе начинали, еще в юношеской. А потом после армии в «Локомотиве» встретились. Какой полузащитник был! Работоспособность — позавидуешь. Оба тайма ни секунды на месте не стоит. Потому и прозвали Заводной.

— Он и сейчас еще дай бог по полю носится.

— Э-э, нет, сейчас не то. Рывок сделает и — скис. Стоит, отдыхает. Ты бы посмотрел, как он раньше играл! Его в армии по классу «Б» приглашали.

— Если бы не водка, его бы и тут взяли, — вмешался Чубчик.

— Да-а, — задумчиво произнес Костя. — Многих она губит, а спортсменов особенно. Начал пить — со спортом прощайся. Вот так-то, Толик.

— А я не пью, — обиделся тот.

— А я не про тебя и говорю.

Они дошли до дома Толика и остановились. Закат догорел и погас, остались только на краю неба розоватые полоски. Воздух потемнел, стал синеватым и словно бы сгустился. Было тепло, но ветер, налетавший порывами с запада, заставлял иногда поеживаться. По улице группами и парами проплывали гуляющие. Верещали транзисторные приемники и магнитофоны, одна мелодия перебивала другую.

— Эка, что музыки-то развелось! — вздохнул Саня. — Аж мурашки по коже. Ты домой, Костя?

— Домой, — подтвердил Костя. — Отдохнуть немного надо. Мне в ночь в поездку.

— Трудно ночью? — спросил Саня.

Костя неопределенно пожал плечами.

— Летом ничего, а вот зимой трудновато. Больше в сон клонит.

— С холоду, — убежденно сказал Саня.

— Да нет, в кабине тепло.

Они помолчали, потом Саня вздохнул.

— Значит, домой. А я хотел прошвырнуться по проспекту. Одному как-то негоже. Может, ты мне компанию составишь? — повернулся он к Толику.

Тому очень не хотелось отказывать Сане, но он подумал о том, что мать ничего не знает о причине его задержки и, конечно, беспокоится, и покачал головой.

— Не могу. Я сегодня без обеда. И мать, наверное, ждет меня, тоже не обедает.

Саня опять вздохнул.

— Такой чудный вечер пропадает! Ничего не поделаешь, придется, видно, топтать рузаевские тротуары в гордом одиночестве.

— Найдешь кого-нибудь, пришвартуешься, — обнадежил его Костя.

Они распрощались. Мать, действительно, ждала Толика и беспокоилась, но не подала виду. А Толик так хорошо знал ее, что и сам догадался. Поэтому, наскоро умывшись и усевшись за стол, он начал рассказывать ей о собрании.

Мать выслушала его внимательно и, когда он кончил, сказала:

— Что ж, наказали вы его строго. Но, пожалуй, я согласна с комсомольским секретарем: как бы это наказание не оттолкнуло его. Человек в одиночестве может натворить такого, о чем потом долго будет жалеть.

Она собрала тарелки. Толик торопливо вскочил — мыть тарелки после обеда была его обязанность.

— Сиди, сиди, — сказала мать, — сегодня я вымою. Ты устал, а я уже отдохнула.

Но Толик не согласился, и тогда они пошли на компромисс: мать мыла тарелки, а Толик вытирал. Когда работа подходила к концу, мать сказала:

— Да, чуть не забыла. Тут к тебе Сергей приходил. — Она помолчала и осуждающе добавила: — По-моему, от него попахивало. Хоть бы ты, как друг, на него подействовал, а то ведь парень может плохо кончить, совсем с пути собьется.

— Ладно, мам, поговорю я с ним. А чего он приходил?

— Там он тебе записку оставил. На столе лежит.

Толик повесил полотенце на гвоздик и рванулся в свою комнату. На письменном столе действительно лежала записка. В ней нетвердым Сережкиным почерком было написано:

«Старик! Тебя не застал, а надо бы потолковать. Приду завтра в цех. Удобно? Сергей».

«Интересно, о чем это он хочет потолковать со мной? О Заводном? Вряд ли, Серега почти его не знает. А что выпивали вместе с ним — так что об этом толковать. Может, о Милке?»

Толик подумал так и удивился: с какой стати пришла ему в голову мысль о Миле. И вдруг вспомнил теплое прикосновение ее губ к его щеке тогда в совхозе, сердце его забилось быстро и жарко. «Ну ладно, завтра узнаем, что ему нужно», — подумал Толик, отгоняя неожиданную мысль о Миле.

Сергей пришел только в обеденный перерыв. А до этого Толик «вкалывал» вовсю. С самого утра Иван Алексеевич доверил ему разборку контактора с электровоза Н-8. Каждая гайка была затянута на совесть, и пришлось повозиться. Особенно не поддавалась одна и, конечно же, по «закону бутерброда», в самом неудобном месте. Никак к ней не подлезешь. Ключ все время срывался. Толик уже дважды в кровь разбил суставы на пальцах. Наконец он вроде бы крепко накинул ключ на гайку, оставалось только нажать что есть силы. Лишь бы стронуть первый виток, а там пойдет.

И в это время сзади раздался голос Веры:

— Здравствуй, Толик!

Он зло подумал: «Вот приперлась не вовремя». И сердито буркнул:

— Здравствуй.

Он слышал, как она дышала за его спиной, но не оборачивался, а еще раз проверял ключ, крепко ли накинут на гайку.

— Ты обиделся, что я не дождалась вчера? — снова раздался сзади ее голос. — Я ждала, ждала... Но уж очень долго у вас было. Я и ушла.

— Зачем же, мамзель, неправду говорить? — неожиданно раздался сзади голос Олега. — Ведь я видел собственными глазами, как вас увел Борис Жирнов из автоматного.

— А ты чего не в свое дело лезешь? — зло ответила ему Вера. — Никакого Бориса я не видела.

— Ну зачем же так грубо! Во-первых, я не лезу, а устанавливаю действительное положение, как все было. А во- вторых, не люблю, когда врут, даже если это очаровательные девушки, и особенно, когда врут моим друзьям.

Ключ снова сорвался, и Толик снова ударился уже разбитыми пальцами. Он закусил губу, чтобы сдержать готовое сорваться с уст ругательство, поднялся с коленей и повернулся к ним. Наверное, лицо его было по-настоящему страшным, потому что Вера в испуге отшатнулась:

— Не верь ему, Толик! Врет он!

— А-а, мне все равно, врет он или правду говорит, и кто тебя увел: Жирнов или Постнов, Маслов или Сметанин. Ты зачем сюда пришла? Если дело есть, так говори, а если просто так лясы поточить, то не мешай людям работать!

— На вежливом языке, мамзель, — уточнил Олег, — это значит: позвольте вам выйти вон.

Вера посмотрела на него, потом на Толика, закрыла лицо руками и выбежала из цеха.

— Пошто девку обидели? — проворчал Иван Алексеевич.

Толик, не отвечая, снова склонился над контактором, пытаясь накинуть ключ на вредную гайку.

— И ты тоже, — переключился мастер на Олега. — Чего, спрашивается, вмешиваешься? Они и без тебя разберутся.

— Э-э, нет, Иван Алексеевич, — весело ответил ему Олег. — Принцип невмешательства в чужие дела — это у нас только в отношениях между государствами. А в данном случае следует руководствоваться правилом морального кодекса строителя коммунизма: «Не проходите мимо!» Вот так-то.

— Больно умен стал, — проворчал мастер.

— Умен не умен, а Толика на съедение этой змее не отдам. Ишь, какая: с одним ходит, а другому голову морочит!

До обеда Толик разобрал-таки контактор, но настроение его не улучшилось. Обедать пошел в столовую. А когда вернулся, его уже поджидал Сергей.

— Привет, милорд, — вскричал он, встречая Толика.

— Сказал могильщик, встречая катафалк в воротах кладбища, — криво усмехнувшись, ответил Толик, продолжая их старую игру.

— Что так хмуро?

— Да вроде бы радоваться нечему.

— Это точно. Садись, покурим. Время еще есть.

Они присели. Толик взял предложенную сигарету, но курил не затягиваясь, не в себя, как говорят мальчишки, а просто выпуская дым изо рта.

— Что ж это вы с Заводным так сурово? — после некоторого молчания спросил наконец Сергей; Толик сделал затяжку поглубже, закашлялся, смял сигарету и отбросил ее в угол.

— Ты с ним тоже пил?

— И не только я.

— Знаю. Вот за это и наказали.

Они снова помолчали. Толик вспомнил слова матери, сказанные накануне.

— Ты бы тоже, Серега, поменьше выпивал. К добру твоя выпивка не приведет.

— Это что, душеспасительная беседа? — окрысился Сергей. — Или очередная нотация?

— Не лезь в бутылку, чудик. Я по-товарищески, ради твоей же пользы.

Сергей, глубоко затягиваясь сигаретным дымом, молчал. Потом раздавил сигарету в пепельнице, словно хотел вдавить ее в стенки, и глухо сказал:

— Я и сам знаю, что нужно бы завязывать. Но не могу. Как увижу их или просто вспомню, ну и... Эх! — он махнул рукой.

Обеденный перерыв вот-вот должен был кончиться, и Толик решил спросить Сергея о деле, которое привело его сюда:

— Так ты о чем, Серега, хотел потолковать со мной? О Заводном, что ли? — спросил он.

— Нужен мне твой Заводной! — отмахнулся Сергей. — Налетел и получил. Говорили ему, не ходи на работу, отоспись! Освобождение как-нибудь сделали бы. Нет, поперся. Вот и влип. Нет, я к тебе по другому делу.

Он воровато оглянулся по сторонам и вытащил из кармана пистолет. Толик тоже огляделся и протянул руку.

— Дай гляну.

Сергей отдал ему пистолет. С первого взгляда Толик определил, что хоть пистолет и очень похож на настоящий, но все-таки переделан и скорее всего из стартового пистолета. С нарезным стволом, боевой пружиной, он превратился в грозное оружие, из которого можно поразить цель метров на пятьдесят. Толик подкинул его на ладони — тяжеловатый

— Где взял?

— Тут у одного чумака за червонец в свару выиграл

— А патроны?

— От обыкновенной мелкашки.

Толик снова подкинул пистолет. Рукоять удобно улеглась в ладони. Он оттянул затвор и нажал на спусковой крючок. Курок сухо щелкнул.

— Хорошо бьет?

— В том-то и дело, что не знаю. Потому и к тебе пришел. Понимаешь, боек у курка сточился, капсюль не разбивает. Ты сможешь сделать? — Сергей сноровисто разобрал затвор и протянул Толику. — Вот видишь, боек короткий. Его бы миллиметров на пять подлиннее сделать. Наварить или наклепать. А то он до капсюля не достает.

Толик внимательно рассматривал боек.

— Нет, тут не наваришь и не наклепаешь, — задумчиво проговорил он. — Тут, пожалуй, новый вытачивать надо, на токарном станке. Я не сумею.

— А что же делать? — разочарованно спросил Сергей. — Неужто выкидывать?

Толик снова внимательно осмотрел боек.

— Олега надо попросить.

— А он сделает?

— Сделает. Он и не такие штуки вытачивает.

— А захочет ли?

— Уговорим!

Но Олега и уговаривать не пришлось. Едва Толик показал ему курок, он окинул деталь профессиональным взглядом и уверенно сказал:

— От мелкокалиберного пистолета.

— Точно, — вынужден был признаться Толик.

— Твой?

— Нет, вон его, — кивнул Толик на Сергея.

Олег повернулся к Сергею.

— Он у тебя с собой? — Сергей кивнул. — Покажь.

Сергей протянул ему пистолет. Олег повертел его в руках и одобрил:

— Хорош. Что с ним?

— Боек до капсюля не достает.

Олег снова осмотрел пистолет.

— Надо новый вытачивать.

— А сможешь? — спросил Сергей.

— Шмальнуть дашь?

— Об чем разговор! — воскликнул Сергей. — Сколько хочешь. Только сделай!

— Сделаем, — заверил Олег. — Сегодня к концу работы будет готово. Сам придешь или Толику передать?

Толика не удивило обещание Олега сделать курок к концу дня. Он не раз замечал, что и Олег, и другие рабочие цеха, и даже сам Иван Алексеевич в рабочее время выполняли какую-нибудь постороннюю работу для друзей или для своего дома. Это считалось в порядке вещей, и никто не обращал на это внимания, никто особо не возражал. Прятали «шабашку» только от проходящего начальства, да и то больше для вида, так как и начальство, конечно же, знало об этих делах.

Не удивило Толика и желание Сергея иметь оружие. Да он и сам не отказался бы от этого! Кому из ребят не хочется подержать в руке пистолет, прицелиться, выстрелить? Это казалось Толику таким же естественным, как, скажем, девушкам наряжаться и вертеться перед зеркалом. Впрочем, если бы он увидел пистолет в руках другого, незнакомого парня, может быть, и забил бы тревогу. Но от Сергея, которого знал почти как самого себя, ничего плохого он не ждал и потому нисколько не тревожился. Это все равно, считал он, как если бы пистолет был у него самого. Разве бы он применил его для чего-нибудь преступного? Или направил его против человека? Да никогда в жизни! Ну побаловаться, пострелять в цель или в ворон в лесу, и все.

В среду Толик отправился на дежурство в дружину. Ровно в восемь часов вечера он подошел к кинотеатру «Мир». На ступенях у входа стоял Борис Жирнов. Увидев Толика, он как-то странно дернулся, словно хотел убежать, но остался на месте. Толику тоже не хотелось подходить к нему, но он пересилил себя, поднялся по ступеням и негромко сказал:

— Здорово! Вот прибыл... под твое командование.

Но руки не протянул.

— Здравствуй, — не глядя на него, ответил Борис. — Проходи в дежурную комнату. Как войдешь, налево.

Собралось их в этой комнате человек двенадцать, большинство были знакомы Толику. Среди них и три девушки, тоже работницы локомотивного депо.

Сначала их проинструктировал лейтенант милиции, молодой парень, может, чуть постарше Толика. Спокойно и обстоятельно он объяснил права и обязанности, предупредил, как действовать в том или ином случае, куда доставлять задержанных. Потом Борис раздал всем красные повязки с золотыми буквами ДНД — добровольная народная дружина.

— Ты, Эдик, своих берешь? — спросил Борис парня с большим шрамом на щеке. Тот молча кивнул.

Толик с любопытством взглянул на него. Значит, это тот самый Эдик Винокуров, который весной задержал двух рецидивистов на вокзале, хотя один из них нанес ему удар ножом в лицо? Об этом случае даже в местной газете писали. Эдик, говорят, две недели в больнице пролежал. Вон какой огромный шрам у него на щеке, сразу видно, свежий.

— Будете патрулировать там же, — продолжал Борис, — улица Ленина, вокзал, клуб — это ваши главные объекты. А я со своими возьму улицу Маяковского и парк. В половине двенадцатого собираемся здесь. Значит, с тобой шесть человек. А со мной, — он обвел глазами сидящих, — да, чуть не забыл. Сегодня с нами выходит на дежурство новый член дружины Анатолий Коваленков.

Все посмотрели на Толика, он покраснел и встал.

— Знаем его, — сказал Эдик Винокуров, улыбнувшись Толику, и все согласно кивнули. Толик успел подумать, откуда же Эдик знает его, а Борис продолжал:

— Он идет с нашей группой. Все ясно? Тогда пошли, — и он поднялся из-за стола.

Толику, как ни странно, понравился его командирский тон, хотя он и не любил, когда ему приказывали. Серьезные и даже строгие, с красными повязками на рукавах, они выглядели сильными и смелыми, настоящими блюстителями порядка, перед которыми не устоит ни один нарушитель. Даже невысокий Борис Жирнов выглядел внушительно. С ними были две девушки, одну из них Толик знал, крановщица Зоя из механического цеха, а вторую видел первый раз.

Они вышли на улицу и пошли вверх, разделившись по трое: трое впереди и трое в нескольких шагах от них сзади. Впереди шли Борис, еще один парень и Зоя, а Толик сзади, во второй тройке.

— Виктор, — протянул ему руку парень, шагавший рядом с ним. Толик назвал себя. — Да я тебя знаю, — радостно сказал Виктор. — Ты же за наш «Локомотив» стоишь.

Они дошли до улицы Терешковой. Издалека, от парка, до них донеслась музыка.

— Танцы начались, — определил Виктор и окликнул Жирнова: — Борис, двинем туда?

— Нет, пройдем сначала по Маяковской.

Они медленно шли вверх по улице. Вечерняя прохлада понемногу затопляла город. Из палисадников шел дурманящий запах цветов. На задах заливались собаки. Начинала одна тонким тявкающим голоском, ей сразу отвечал, заглушая ее, рыкающий лай, вероятно, большой, но не злой собаки, потом подхватывала следующая, подальше, затем еще дальше, словно сплетницы передавали друг другу очередную новость. Лай понемногу удалялся, стихал. И тогда заводила своим тонким голоском начинала следующую очередь.

Дружинники поднялись по улице, прошли мимо завода, мимо остановки автобуса и свернули в узкий проход между заборами завода и жилого дома и едва не споткнулись о распростертое тело.

— Ну вот и начало, — буркнул Борис.

— Может, он мертвый. Или больной, — боязливо сказала одна из девушек.

Борис нагнулся над лежащим, поглядел, принюхался и выпрямился.

— Пьяный он. Винищем так и разит.

Виктор тронул пьяного за плечо.

— Эй, товарищ, поднимайся, хватит лежать! Домой пора! Жена ждет, и детишки плачут.

Тот приподнял голову, посмотрел на них бессмысленным взглядом и снова уронил ее.

— Посмотри, Витек, не ограбили его? — спросил Борис. Виктор снова нагнулся над пьяным.

— Вроде бы нет. Карманы не вывернуты, часы на руке.

— Что будем делать? В вытрезвитель отправлять?

— Я его знаю, — неожиданно сказала крановщица Зоя. — Он в нашем доме живет, в первом подъезде. А работает каменщиком в строительном управлении.

«Тоже строитель, — подумал Толик. — Может, вместе с моим отцом пил. И тот тоже, может быть, сейчас где-нибудь под забором валяется».

— Семья есть у него? — спросил Борис.

— Жена и дочка лет шести.

— Давайте домой его отведем, — вмешался молчавший до этого дружинник. — Жалко мужика.

— Нечего его жалеть! — решительно сказала Зоя. Все в недоумении посмотрели на нее. А она продолжала: — Машину вызвать, и — в вытрезвитель! Жена и то рада будет. Он же скандальный, как только напьется, так и давай жену с дочкой гонять. У соседей спасаются.

Толик сразу вспомнил своего отца, скандалы, когда он приходил пьяный, обрезки одежды на полу в тот памятный день и решительно заявил:

— Конечно, в вытрезвитель! Тут и думать нечего!

— Ладно, — согласился Борис. — Витек, сбегай в проходную завода, позвони дежурному, пусть пришлет машину.

— А вы дальше пойдете? — просил Виктор.

Борис посмотрел на лежащего пьяного, подумал и потом покачал головой.

— Нет, пожалуй, тут подождем. Уж очень соблазнительное место для любителей легкой поживы. Ограбят.

Машина приехала сравнительно скоро. Двое сотрудников деловито и быстро, как обычный груз, затолкали пьяного в машину и уехали.

— Ну вот, с почином вас, — поздравил Виктор, обращаясь, главным образом, к Толику.

— И вас так же, — хмуро буркнул он в ответ.

Они пошли дальше по узкому темному проходу и вышли на улицу Маяковского. Этот ее участок с маленькими одноэтажными домами был почти пустынным. Но чем ближе подходили к пятиэтажным блочным домам-коробкам, тем все чаще попадались встречные. Большинство сразу же уступало им дорогу, кто боязливо, а кто уважительно.

— Подожди-ка, — остановился вдруг Борис. Во дворе углового дома трое юнцов, удобно расположившись за столиком, на котором обычно пенсионеры забивали в домино, распивали бутылку.

Борис шагнул во двор, к нему тут же подстроились Толик, Витек и четвертый парень, девушки шли сзади.

Один из распивавших, сидевший к ним лицом, увидев их красные повязки, заюлил глазами, потом вскочил, свистнул и пустился наутек. Двое других повернулись, но остались на месте. На прилавке перед ними стояла бутылка и лежали несколько кусков грубо наломанного хлеба и горка маринованной кильки. Бутылка была уже пустая, а в стакане оставалась какая-то жидкость. «Пальца на три», — на глазок определил Толик.

— Постановлением горсовета распитие спиртных напитков на улице является нарушением общественного порядка, — сказал Борис.

Сидевший ближе к ним поднялся со скамеечки. Он казался совсем плюгавым, ниже крановщицы Зои, хотя в ней всего было метр пятьдесят пять сантиметров росту. Наглыми глазами плюгавый ощупал подошедших.

— А кто тебе сказал, начальник, — обратился он к Борису, видимо, признав в нем главного, — что мы спиртные напитки распиваем? Мы просто беседуем вот с Кирюхой. Давно не виделись.

— А это что? — кивнул головой Борис на стол.

— Рабочий ужин. Что уж, рабочему человеку и поужинать в своем дворе нельзя? — с надрывом в голосе начал тот психическую атаку, но на Бориса она не произвела никакого впечатления. Видимо, он не впервой встречался с такими. Протянул руку к стакану, но плюгавый опередил его, взял стакан и торопливо проглотил налитую в него жидкость, поставил стакан обратно, выбрал кильку пожирнее и, не очищая, прямо с головой и хвостом отправил в рот. Прожевав, вытер рот рукавом и снова нагло заиграл глазами.

— Минеральную пьем, начальничек.

— И килькой закусываете?

— А что? После солененького всегда пить хочется, а после питья — солененького.

Борис взял со стола пустой стакан и понюхал.

— Водкой пахнет.

— А вот тут уж мы ни при чем, — плюгавый развел руками. — Пусть отвечает тот, кто выпускает минеральную, которая водкой пахнет. Скажи, Петро, правильно я говорю? — обратился он к своему другу.

Тот сидел, немного наклонив голову, так что почти все лицо его было в тени, а свет фонаря, доходивший во двор с улицы, освещал только его прическу, известную среди ребят под названием «вчерашний заключенный». Толику парень этот показался знакомым, но как он ни приглядывался, распознать его не мог. На вопрос своего товарища Петро не ответил, словно и не к нему тот обращался.

— Я вас предупредил, — спокойно продолжал Борис. — В следующий раз заметим такое — оштрафуем. Понятно?

— Ой, напугал! Напугал! — кривляясь, насмешливо и нагло проговорил плюгавый. — Шагай, шагай, начальничек! Да не споткнись! — уже угрожающе добавил он. — А то здесь камней много, нос ненароком разбить можно.

— Хорош трепаться! — неожиданно прервал его собутыльник и поднялся из-за стола. Едва свет упал на его лицо, Толик сразу узнал его. Это был известный на всю их школу, да и не только школу, хулиган и вор Петр Трифонов. Он учился в параллельном с Толиком классе, но год назад за кражи его отправили в спецшколу. Значит, вернулся. И прическа «вчерашний заключенный» имеет не символическое, а прямое значение.

— Больше этого не будет, последний раз, — заверил он Бориса и повернулся к Толику. — Здоров, Толик. Узнаешь?

— Узнаю, — ответил тот и протянул руку. — Давно вернулся?

— Третий день. Как там в школе? Все по-старому? Увидеть бы кое-кого надо. Да вот каникулы.

— Ваши, наверно, эту неделю по ремонту школы работают, так что можешь зайти, повидаться.

— А ты как?

— Я из школы ушел, в локомотивном депо теперь работаю.

— Ну? То-то я вижу, красную повязку надел. В дружинники записался?

— Пошли, Коваленков, — поторопил его Борис.

— Ладно, Толик, еще увидимся. Ты, я слышал, теперь за взрослых стоишь?

Толик кивнул.

— А на этого, — продолжал Петр, презрительно взглянув на своего собутыльника, — не обращайте внимания. Он трепач. — Плюгавый зашебутился, хотел что-то возразить, но Петр повысил голос: — Я говорю: трепач! — и плюгавый сразу сник.

— Кто это такой? — спросил Борис Толика, когда они отошли на достаточное расстояние.

— Петр Трифонов, — неохотно ответил Толик. — Учились вместе, в параллельном классе.

— Трифонов? — насторожился Борис. — Значит, вернулся. Меня о нем предупреждали перед дежурством. Нужно будет за ним присмотреть, как бы беды не натворил.

Они прошли по улице, но больше никаких нарушений не заметили.

— Теперь на танчики? — спросила Зоя.

— Пойдемте, — согласился Борис.

В парк они пошли через стадион. Толик не любил ходить по пустому стадиону. Огромное поле, одинокие ворота, трибуны, хранящие, кажется, рев сотен болельщиков, но сейчас угрюмо молчащие, — все это выглядело печально, как развалины города, брошенного жителями.

— На площадку? — спросил Виктор, когда они вошли в парк, и, не ожидая ответа, свернул на аллею, ведущую к танцплощадке.

В аллее было пустынно и темно. Оно и понятно. Среда — середина рабочей недели. Обычно жители города заполняют парк по субботам и воскресеньям. Вот тогда не только аллеи, но почти под каждым кустиком сидят семьями, компаниями.

Но на танцевальной площадке молодежи было много, несмотря на будничный день. Да и вокруг стояло плотное кольцо желающих туда попасть, но жалеющих или не имеющих пятидесяти копеек на билет. Оркестр играл заунывную мелодию, пары на площадке с меланхолическими лицами медленно раскачивались, обнявшись и время от времени переступая с ноги на ногу.

— Медленный танец, мой любимый, — загорелся Виктор. — Пойдем, Зоечка, станцуем?

— Не дури, — остановил его Борис. — Не за этим пришли. Вот завтра свободный будешь, тогда приходи сюда и танцуй, сколько захочешь.

Он подошел к контролерше.

— Ну как тут у вас?

Контролерша, немолодая женщина с сухим, морщинистым лицом и удивительно молодыми глазами, ответила:

— Пока все спокойно. А в случае чего я свистну, — она показала на свисток, висевший у нее на шее, на скрученной веревочке. — Вы здесь будете?

— Здесь, здесь,— заверил Борис. — Пройдемся по аллеям и вернемся.

Они походили по темным аллеям, посидели на лавочке, дождались конца танцев и вместе с потоком гуляющих, заспешивших домой, отправились в кинотеатр «Мир». Там их уже поджидали другая группа и лейтенант милиции. Борис отчитался о результатах рейда, рассказал о пьяном, которого отправили в вытрезвитель.

— Знаю, — коротко сказал лейтенант. — Мне уже сообщил дежурный. Больше ничего?

— Вот еще что, — снимая повязку, проговорил Борис. — Петр Трифонов объявился. На углу Маяковской во дворе водку распивали.

— Трифонов? — насторожился лейтенант. — Да, оперативку мы получили. Не знаешь, когда он явился в город?

— Говорил, два дня назад.

— Надо будет сказать участковому, пусть проверит. А с кем он был?

— Один убежал, а другого не знаем.

— Надо было документы спросить. Ну, ладно, спасибо и на этом. Можете расходиться по домам.

И ребята разошлись, довольные собой, с чувством исполненного долга.

Дела в цехе шли своим чередом. Голик втянулся в работу, и Иван Алексеевич все чаще и чаще стал доверять ему разборку аппаратов с электровозов Н-8 и даже Н-10, хотя порою еще стоял за спиной и наблюдал, как он управляется с ключами. Вера после той размолвки не показывалась в цехе. Толик иногда встречал ее в депо или когда шел в столовую обедать, но она только зло сверкала на него глазами и отворачивалась.

Однажды посреди рабочего дня дверь в цех приоткрылась, и в нее проскользнул парнишка. Он осмотрелся и громко спросил:

— Дяденьки, Коваленков здесь работает?

Толик, шабривший драчевым напильником контакты, обернулся к нему.

— Чего тебе?

— Ой, Толик, я вас не узнал.

Мальчишка смущенно улыбнулся. Он смотрел на Толика с восхищением, граничащим с обожанием, и явно робел, о чем свидетельствовало и его обращение на «вы».

— Так в чем дело?

— Там один мужчина вас спрашивает.

— Где это там?

— Там у выхода, на линии, за воротами.

— А что он сам сюда не идет?

— Он просил, чтобы вы вышли.

К ним подошел Олег.

— Что тут у вас?

— Да вот пришел парнишка, говорит, что какой-то мужчина ждет меня за воротами, а сам сюда почему-то не идет.

Олег встревожился:

— Может, мне с тобой выйти?

— Это еще зачем?

— Ну, мало ли что...

— Ни к чему совсем. Я же не из детского сада, чтобы меня провожать. Иди, парень, скажи, что сейчас выйду.

Парнишка убежал. Толик спросился у Ивана Алексеевича, тот отпустил, и он вышел за деповские ворота, огляделся повернулся несколько раз — никого не было. Раздосадованный, что его обманули, он уже хотел уходить, как знакомый голос окликнул его:

— Анатолий!

Толик замер на месте. Три человека называли его так, полным именем: мастер Иван Алексеевич, Мила Голованова и... отец. Он круто повернулся. Из-за электровоза, стоявшего у самых ворот депо, показалась до боли знакомая фигура. Отец. Но в каком виде! Мятые, неглаженные брюки с пузырями на коленях, их даже и брюками неудобно называть, для них одно наименование — штаны; рубашка далеко не первой свежести с засаленным воротником и оторванной пуговицей. На ногах босоножки с хлопающими по пяткам задниками. Лицо опухшее, под глазами мешки.

И чем больше глядел на него Толик, тем больше уходил из его сердца гнев, уступая место жалости.

«На опохмелку сейчас, наверное, будет просить», — подумал Толик, пытаясь вернуть обиду и злость, но зла не было.

— Здравствуй... сын, — негромко сказал отец. Он на какую-то долю секунды споткнулся на слове «сын», словно сомневался, имеет ли право так называть его.

— Здравствуй, отец, — ответил Толик и показал на лавочку под окнами нарядчика. — Давай сядем.

Они сели на лавочку, помолчали. Где-то в стороне промелькнул Олег. Толик удивился: зачем это он здесь, но Олег словно испарился, и Толик сейчас же забыл о нем.

— Значит, работать пошел? — спросил отец, видимо, не зная, как начать тот разговор, ради которого он пришел.

— А что же мне еще оставалось делать? — вопросом на вопрос ответил Толик. — Получки матери не хватит на двоих.

Он совсем не хотел упрекать отца, но ответ его прозвучал как упрек.

— Ну да, ну да, — виновато закивал отец.

Они снова помолчали.

— Много горя я вам принес, — дрогнувшим голосом произнес отец. — Много. Вот хотел для этого разговора домой прийти, да мать бы, наверное, выгнала.

Он как-то быстро снизу взглянул в глаза Толику и тут же отвел свой взгляд. Толик неуверенно пожал плечами.

— Не знаю. Наверно, выгнала бы. А может быть, и нет.

— Точно выгнала бы, — с каким-то непонятным удовлетворением проговорил отец. — И есть за что. Я вам всю жизнь, можно сказать, поломал. — Он придвинулся к Толику пословно сокровенную тайну, негромко, поведал: — А я ведь больше не пью, Анатолий. Завязал! Вот уже пять дней не пью.

Он с такой гордостью это сказал, что Толик чуть не рассмеялся: вот срок — пять дней! И еще подумал: «Наверное, не на что было».

Отец словно прочитал его мысли:

— Думаешь, денег у меня не было? Вот, смотри, — он достал из кармана большую пачку денег: зеленые бумажки были обернуты крест-накрест банковской упаковкой, на которой красными крупными цифрами было написано: 300.

— Уезжаю я, Анатолий, на стройку, на Север, — бодро продолжал отец. — Завербовался. От дружков своих, которые меня сбивали, уехать хочу. Вот проститься пришел и деньги принес... вам с матерью. Подъемные мне выдали. — Он протянул Толику зеленую пачку, но тот решительно отстранил его руку.

— Не надо нам. Оставь их себе, они тебе на новом месте пригодятся. А мы обойдемся.

Рука отца бессильно повисла, деньги почти коснулись скамейки.

— От родного отца не хочешь взять. Ну тогда на сохранение возьми.

— И на сохранение не возьму.

— Боюсь, не выдержу и пропью, — вздохнул отец.

— Ты лучше на эти деньги другую одежду себе купи, а то одет ты, как бы тебе сказать, не очень...

Отец осмотрел себя, словно до этого не видел, во что одет, и мотнул головой.

— Ни к чему. Сойдет и так. А приедем на место, там спецовку выдадут.

— Ну тогда положи на сберкнижку.

Отец задумался.

— Вот это, пожалуй, правильно. Только знаешь, как сделаем? Я на твое имя положу, ладно?

— А это еще зачем?

— Везти мне их с собой нельзя, сам понимаешь. А на свое имя ежели положить, то как я их получать буду, когда понадобятся? А тут я тебе письмо напишу, ты их получишь и пошлешь мне. Договорились?

Толик заколебался.

— А так можно?

— Конечно, можно.

— Ладно, — решился Толик.

— Тогда пошли прямо сейчас в сберкассу, — поднялся отец.

— Но ведь я же на работе.

— Отпросись. Скажи, что отца провожаешь. Я ведь, и взаправду, сегодня уезжаю, Анатолий, — неожиданно с такой тоской проговорил он, что Толик больше не колебался.

Мастер отпустил его, ни слова не возразив.

— Отец? — спросил его подошедший Олег.

— Отец.

— Чего он?

— Проститься пришел. Уезжает, завербовался на стройку куда-то на Север.

— А в Рузаевке что, работы больше нет?

Толику не хотелось вдаваться в подробные объяснения, и он коротко сказал:

— Говорит, дружки его сбивают. Вот он и хочет уехать от соблазна подальше.

— От дружков уехать можно, — вздохнув, глубокомысленно изрек Олег, — а вот от самого себя никуда не убежишь.

— Не знаю. Говорил, что новую жизнь начать хочет. Да, а ты чего выходил? — вспомнил Толик. — Меня, что ли, охранять?

— А как же! — ухмыльнулся Олег.

— От кого же это?

— Мало ли от кого! Может, кого задел ненароком, когда в дружине дежурил.

Толику стало тепло на душе от этой товарищеской заботы, и он молча крепко пожал Олегу руку.

В сберкассе все оформили быстро, и Толик вышел оттуда полноправным вкладчиком, на счету которого числилось ни много ни мало триста рублей.

На улице отец взял Толика за рукав и развернул лицом к себе.

— Только ты, Анатолий, дай мне слово, что если тебе или матери понадобятся деньги, ты их с книжки возьмешь.

Толик промолчал.

— Нет, ты мне дай слово, — настаивал отец, хотя и не требовал, а скорее упрашивал или уговаривал. — Я ведь знаю, что очень виноват перед вами. А помочь больше пока ничем не могу.

Видеть отца вот таким, потерявшим всегдашнюю самоуверенность и самонадеянность, было настолько непривычно, что у Толика само собою вырвалось:

— Ладно, отец.

— Ну и хорошо, — облегченно вздохнул тот и, помолчав, добавил: — Проводишь меня?

— А когда ты уезжаешь?

— Сколько сейчас?

Толик взглянул на часы.

— Двадцать минут двенадцатого.

— Значит, через час.

— Провожу.

— Пойдем тогда чемодан возьмем.

Они прошли до общежития строителей, взяли там старенький фибровый чемодан, с которым, Толик помнил, они раньше всегда ездили в отпуск, и пошли на вокзал.

Когда пришли, поезд уже стоял у перрона. Уполномоченный по оргнабору отметил в списках отца и вручил ему билет. Отец занес в вагон чемодан и снова вышел на перрон. Они стояли молча, думая каждый о своем.

— Береги мать, — неожиданно сказал отец. — Она ведь замечательный человек.

«Что же ты-то ее не берег?» — хотел сказать Толик, но промолчал — не хотелось на прощание обижать отца.

А отец продолжал:

— Ты пока ничего о моем отъезде ей не говори. Если получится у меня, пришлю тебе письмо. Тогда и скажешь. Хорошо?

Толик согласно кивнул.

На перрон вышел дежурный по станции. Он внимательно посмотрел вдоль состава и поднял белый кружок. Толик взглянул на выходной семафор — красный свет на нем сменился зеленым.

— Вам зеленый, — сказал он отцу.

— Вижу, — ответил тот. — Ну прощай, Анатолий. И прости. За все прости!

Отец обнял его, но поцеловать не решился. Несколько секунд они стояли, обнявшись, положив головы один на плечо другому. Поезд уже тронулся.

— Садитесь! Садитесь! — кричала проводница.

Наконец отец отпустил Толика и побежал за вагоном. Босоножки звонко захлопали по пяткам. Догнал вагон, ухватился за поручни. И вдруг Толику до слез, до боли в сердце захотелось, чтобы он остался и все стало по-прежнему, как в добрые старые времена. Но отец уже поднялся по ступенькам вагона в тамбур, проводница опустила крышку, закрывающую подножку, поезд набирал ход, и отца уже не было видно, только далеко высунулась его машущая рука, но скоро и она исчезла.

Толик побрел через станционные пути к депо. Странное раздвоение испытывал он. С одной стороны, был даже рад, что отец уехал, по крайней мере, исчезла постоянная опасность, что он явится пьяный и устроит скандал. Но в то же время Толику было жаль его, особенно когда он вспоминал оторванные пуговицы на его рубашке, засаленный воротник, мятые штаны и хлопающие задники босоножек.

Матери он решил, как и договорились с отцом, ничего не говорить, а сберегательную книжку спрятал в потайное место — был у него такой тайник, он сам его сделал в письменном столе еще в седьмом классе и прятал туда от пытливого материнского взгляда разные мальчишеские тайны: записки, фотокарточки или переписанные песни с блатным налетом.

В цехе к нему отнеслись как к больному: никто ни о чем не спросил, но он постоянно ловил на себе внимательные взгляды то Ивана Алексеевича, то лудильщицы тети Дуси, то Олега или Михаила, так что ему стало неловко.

На следующий день с самого утра в цехе царило какое-то праздничное настроение — ждали зарплату. Все были веселы, шутили, пересмеивались. Минут за пятнадцать до перерыва на обед появилась кассирша. Аккуратненько, пачечками и столбиками она разложила деньги на столе, на котором обычно играли в домино, развернула ведомость и громко позвала:

— А ну, налетай!

Ее окружила все, кто работал в цехе, кроме Толика. Он еще считал, что проработал мало и ему зарплата не положена, поэтому и продолжал спокойно возиться у верстака, сметая металлической щеткой опилки. От этого занятия его оторвал голос Ивана Алексеевича:

— Кончай, Анатолий, там возиться. Иди-ка сюда.

Толик оглянулся и увидел, что все, примолкнув, с каким-то интересом глядят на него.

— Иди, иди сюда, — поманил его пальцем мастер.

Не понимая, чего от него хотят, Толик подошел к столу.

— Коваленков Анатолий? — спросила кассирша.

— Да, — дрогнувшим голосом ответил он.

— Распишись вот здесь.

Он взял ручку и, почти ничего не видя, хотел расписаться на первой же попавшейся на глаза строке.

— Не здесь, ниже, — остановила его кассирша.

— Только не за «итого», — пошутил Олег, — а то всех нас без денег оставишь!

Наконец Толик увидел свою фамилию и расписался на нужной строчке.

— Музыка, туш! — прокричал Олег. — Причащается в рабочие Анатолий свет Николаевич сын Коваленков.

Кассирша почему-то заставила его расписаться еще в одной ведомости, отсчитала пять красненьких и одну синенькую бумажку и совсем не торжественно, а как-то очень буднично вручила ему. Он взял и, весь потный, отошел от стола. Его хлопали по плечам, поздравляли, жали руку.

— Ну и отхватил ты! — наигранно восхищался Михаил. — Скоро больше нас всех получать будешь.

Последним подошел Иван Алексеевич. Поглаживая себя по голове и довольно улыбаясь, он тоже поздравил Толика и сказал:

— По рабочему обычаю первую получку на пустяки не тратят, а покупают подарки всем близким. Так что, Анатолий, собирайся, пойдем твою первую получку тратить. За обед вполне успеем в «Радугу» сходить.

Магазин «Радуга» был совсем недалеко от локомотивного депо. Они отправились туда целой делегацией: Иван Алексеевич, Олег с Михаилом и Толик. Вошли всей гурьбой и остановились.

— Та-ак, — протянул Иван Алексеевич, — семья у тебя только ты да мать, женой еще не успел обзавестись.

— Но скоро обзаведется, — высунулся Олег.

Иван Алексеевич даже глазом на него не повел и продолжал:

— Вот и надо, значит, перво-наперво матери подарок приобрести.

И он направился в сторону галантерейного отдела. Но Толик его остановил. Он давно присмотрел для подарка матери сравнительно недорогое шелковое платье красивой расцветки: по светло-зеленому фону были разбросаны яркие цветы. Он даже заранее узнал у матери, какой ей нужен размер, причем постарался разузнать так, чтобы она ни о чем не догадалась, и теперь прямо повел Ивана Алексеевича и ребят к отделу готового платья. Они выбор его одобрили, но оказалось, что платья были только большего, чем ему надо, размера.

— Ну-ка, девушка, поищи-ка поменьше, — распорядился Иван Алексеевич. — Какой, говоришь, нужен, Анатолий?

— Сорок восьмой, третий рост.

— Слышала, девушка? Вот и давай нам этот самый сорок восьмой размер.

— Сорок восьмого нет, остался только пятидесятый.

— Пятидесятый велик, — вздохнул Толик.

— А ты поищи, поищи, девушка, — спокойно и твердо продолжал Иван Алексеевич. — Видишь, к тебе рабочие люди пришли, первую получку отмечать. А ты уважить не хочешь.

Продавщица повернулась к нему, хотела, наверное, ответить резкостью, но встретила его твердый взгляд и смешалась.

— Подождите, спрошу на складе, может быть, у них осталось.

— Спроси, девушка, спроси, — согласился мастер.

Она ушла и через несколько минут вернулась, неся платье.

— Только ради рабочего класса, — улыбнулась она Ивану Алексеевичу.

Тот взял платье, развернул его, внимательно осмотрел, нет ли где какого дефекта, потом стал рассматривать этикетку и наконец удовлетворенно хмыкнул.

— Доставай, Анатолий, деньги.

Толик передал ему всю получку. Иван Алексеевич пересчитал деньги, отделил пятерку и сунул в верхний карман своего рабочего пиджачка.

— Вот гляди, куда пятерку кладу. Это на потом. Иди, Олег, плати.

Он протянул Олегу три десятки, остальные деньги вернул Толику и повернулся к продавщице:

— Заверни-ка, девушка, нам это платье.

Когда с первой покупкой было закончено, мастер спросил Толика:

— Ну, а самому тебе чего хочется?

Толик промолчал. Он как-то вовсе не думал об этом.

— Предоставьте это мне, — вмешался Олег. И он повел их к обувному отделу. По дороге спросил у Толика:

— Ты ботинки какого размера носишь?

— Сорок второй, — смущенно ответил тот. Он всегда немного стеснялся своих больших ног.

В обувном отделе Олег подлетел к продавщице.

— Ниночка, душечка, любовь моя, здравствуй!

— Опять цыганить что-нибудь будешь? — улыбнулась она.

— Что ты, Ниночка, никаких меркантильных интересов не имею! Исключительно только полюбоваться тобой пожертвовал обеденным перерывом. Учти: если похудею, то виновата только ты.

Он уже стоял за прилавком, рядом с девушкой, придерживая ее за локоть.

— Вот, разреши тебе представить моего друга, будущую знаменитость, ударника пятилетки Анатолия Коваленкова.

— Значит, это ему что-нибудь нужно? — все еще улыбаясь, спросила она и скользнула по Толику мимолетным взглядом.

— Вот именно! — бодро воскликнул Олег. — У него сегодня знаменательный день: он получил первую получку, и ему надо что-нибудь такое, чтобы запомнилось на всю жизнь. Или, по крайней мере, пока не износится.

Девушка рассмеялась и взглянула на ноги Анатолия.

— Сорок второй?

— Совершенно точно! — Олег в восхищении вскинул руки вверх. — Вот что значит мастер своего дела. С одного взгляда определяет, что человеку нужно.

— А вы, наверное, молодой человек, под счастливой звездой родились, — сказала продавщица. — Есть у меня одна пара, словно специально для вас. Нам таких не завозили, это одна знакомая принесла, попросила продать. Для сына покупала в Москве, а ему не подошли, велики оказались. А вам, я думаю, в самый раз будут.

Она достала из-под прилавка коробку и протянула Толику. Тот снял крышку и вынул темно-бордовые с переливом полуботинки с широким носом на толстой, похожей на пробку, но не пробковой подошве, с широким рантом.

— Чешские, — сказала продавщица. — Фирменные, «Батя».

— Нравятся? — спросил Олег.

— Спрашиваешь! — выдохнул Толик. Вообще-то он был несколько равнодушен к вещам, за модой никогда не гнался, но эти полуботинки понравились ему с первого взгляда.

— Примерь, — сказал Михаил.

Толик сел, снял свой левый ботинок и примерил новый. Ботинок был точно по ноге. Сшит на широкую колодку, нигде не жало, и в то же время нога в нем не хлябала.

— Берем? — деловито осведомился Олег и, не дожидаясь ответа, по лицу Толика определив, что ботинки ему пришлись по душе, спросил у Нины: — Сколько?

— Тридцать рэ.

Толик пересчитал деньги, оставшиеся от получки.

— А у меня только двадцать один рубль остался, — со вздохом сказал он и стал аккуратно укладывать ботинки обратно в коробку. О пяти рублях, отложенных мастером в карман, он и не вспомнил.

— Дайте мне, пожалуйста, такие, — требовательно спросила подошедшая молодая дама у продавщицы, показывая на ботинки в руках Толика.

— К сожалению, всего одна пара.

— А на складе?

— И на складе нет. К нам такие не поступали, меня попросила продать знакомая — ей они не подошли. Вот если они не возьмут...

— Так вы берете, молодой человек? — обратилась дама к Толику, все еще растерянно держащему коробку. Тот хотел положить ее на прилавок, но перехватил Олег.

— Берем, берем! — торопливо проговорил он, выразительно поглядел на Михаила и на Ивана Алексеевича, вынул из кармана зеленую бумажку и положил ее на вытянутую ладонь. Почти тотчас же на нее легли еще две такие же зеленые бумажки. Олег вручил коробку обратно Анатолию, взял у него деньги и протянул их продавщице. Та, не считая, сунула деньги в карман фартука и улыбнулась Толику.

— Носите на здоровье! Желаю вам сплясать в них на своей свадьбе!

— Ну вот, теперь можно сказать, твоя первая получка в дело пошла, — проговорил Иван Алексеевич, когда они вышли из магазина на улицу.

— А когда же я вам долг отдам? — растерянно спросил Толик.

— Нашел, о чем беспокоиться! — хлопнул его по плечу Михаил. — У тебя теперь получек впереди ого-го сколько будет! Вот со следующей и отдашь.

— С процентами! — весело подхватил Олег. — Занимал по трешнице, а отдашь по три рубля!

Толик в ответ только счастливо улыбался.

— Да, — остановился мастер, достал из верхнего кармана отложенную пятерку, добавил еще одну и протянул Олегу. — На-ка держи. Соображаешь?

— Да ведь только после двух.

— Вот после двух и пойдешь. Да не сразу, а когда первая волна после открытия схлынет.

— Усек! — подмигнул Олег.

Незадолго до четырех часов, когда Толик уже начал складывать свой инструмент, к нему подошел Иван Алексеевич.

— Не уходи до конца смены, — предупредил он. — Вместе пойдем.

Толик все понял. Он уже видел, как вернулся Олег с цилиндрическим свертком в руках. Когда прозвенел сигнал об окончании работы, в цехе осталось человек семь: Олег, Михаил, шабровщик Петр Сергеевич, еще два слесаря из их смены. Иван Алексеевич обратился к тете Дусе:

— Пойдешь с нами, Евдокия?

— Нет уж, идите одни, — отмахнулась она. — Это дело мужское. Только смотрите, мальчишку-то больно с панталыку не сбивайте.

— За кого ты нас принимаешь? — обиделся Иван Алексеевич. — Обмоем нового рабочего, и — по домам!

Все вместе, тесной компанией они вышли из депо и пошли через пути на перрон.

— Ты одну только взял? — покосился Иван Алексеевич на сверток в руках Олега.

— Так это только для затравки, — усмехнулся тот. — Мало покажется, еще достанем.

— Ну, ну. Только чтобы лишку не было.

Толик не спрашивал, куда они идут. На перроне было кафе «Летнее». Вот туда они и зашли, встали у высокого, по грудь, столика. Олег развернул сверток и водрузил на середину бутылку «Столичной».

— Стаканы, — коротко распорядился Иван Алексеевич.

— Я принесу! — рванулся Толик.

— Стой на месте, — задержал его Иван Алексеевич. — Ты сегодня вроде как именинник. Вон Михаил сбегает.

Михаил направился к буфетной стойке.

— Распивать спиртные напитки в кафе запрещено, — не очень твердо встретила его буфетчица.

Михаил, склонившись над стойкой, что-то негромко проговорил ей, и она смилостивилась:

— Ладно уж! Только смотрите осторожнее, как бы кто из милиции не зашел.

Михаил вернулся к столу, высыпал пяток бутербродов с засохшим сыром и поставил целую пачку картонных стаканчиков. Олег быстро расставил их по два, вложенных один в один.

— А то промокнут, — пояснил он.

Иван Алексеевич взял со стола бутылку, попытался сорвать головку — зацепиться было не за что. Он раздосадованно сплюнул и выругался:

— Вот чертовы бракоделы! Раньше язычок оставляли, а теперь ухватиться не за что! Хоть зубами открывай!

— Говорят, кто это придумал, тому большую премию дали, — откликнулся Петр Сергеевич.

— Это за что же? — повернулся к нему Иван Алексеевич.

— Дык, ведь на каждой бутылке экономия грамма по три металла. А по стране-то сколько таких бутылок!

Михаил между тем забрал из рук Ивана Алексеевича бутылку, взял вилку, одним из зубцов проткнул головку, подцепил и вскрыл вместе с картонной прокладкой, отчего зубец вилки сразу загнулся. Иван Алексеевич взял вилку и снова покачал головой.

— Этому бы изобретателю не премию давать, а голову оторвать! На копейку экономии, на гривенник убытку. И людям неудобствие. Экономия. Они еще бы додумались вместо пробок затычки делать, совсем бы металла не надо.

— А ты предложи, Иван Алексеевич, — усмехнулся Петр Сергеевич. — Может, тоже премию отхватишь.

— Экономия, — продолжал ворчать старый мастер, — вон она, экономия, — он кивнул на деревянную катушку с толстым кабелем, валявшуюся почти у самых дверей кафе. — В одной этой катушке на миллион пробочных закруток. А вот валяется без хозяйского глазу. И по всей России-матушке так. Куда ни взглянешь, везде брошенный металл валяется. Ладно хоть ребятишки-школьники иногда металлолом собирают.

— Хватит ворчать, Иван Алексеевич, — остановил его Олег. — Не для этого мы сюда пришли.

— И то верно, — согласился мастер. Он взял бутылку, разлил водку по стаканам и поднял свой. Все тоже взяли стаканы. Глядя на них, поднял стакан и Толик.

— Сегодня праздник у нас, — торжественно проговорил мастер, — по старой традиции, установленной нашими дедами и отцами, мы обмываем первую получку рабочего Коваленкова. Ну, Анатолий, желаю тебе, чтобы она с каждым разом больше была и достигла трехзначной цифры!

— С пятеркой впереди и двумя нолями сзади, — весело подхватил Олег.

Мастер покосился на него.

— Вот ведь хотел сказать: жаль, что стаканы бумажные, звону того нет. А тут звонарь со своим языком выскочил! Но хоть и без звону, а давай, Анатолий, чокнемся за твою удачу, — и он потянулся своим стаканом к Толиному, прикоснулся к нему. За ним и все остальные сделали то же самое.

— Выпьем за нового рабочего!

Все подняли стаканы и выпили, один Толик продолжал нерешительно держать стакан в руке. Стакан сминался, и Толик боялся, что он выскользнет из руки, а поставить его на стол не решался, думая, что этим он обидит других. Занятые закуской, они не сразу заметили, что он не выпил. Наконец Олег увидел, что он все еще держит стакан в руке.

— Ну что же ты?

— Я не пью, — тихо сказал Толик, но все услышали его.

— За столом в праздник в хорошей компании рюмочку выпить не грех, — назидательно сказал мастер. — Покойный мой отец — мудрый был мужик — частенько мне говорил: «Пей за столом, но не пей за углом».

— Я совсем не пью, — повторил Толик.

— Он спортсмен, а им запрещено, — решил выручить товарища Михаил.

— Совсем не поэтому, — возразил Толик.

— Ну, если не пьешь, то хотя бы пригубь, — сказал Иван Алексеевич.

Преодолевая отвращение, стараясь не дышать, Толик сделал маленький-маленький глоток и поставил стакан на стол. Все молча глядели на него. Ему показалось, что с насмешкою.

— Я дал слово матери, что не буду пить, — звенящим от напряжения голосом сказал он, думая, что сейчас посыплются язвительные замечания или ядовитые насмешки, и внутренне приготовился к этому. Но все продолжали молчать. Наконец Иван Алексеевич положил ему руку на плечо.

— Хороший ты сын, Анатолий. Счастлива, должно быть, у тебя мать. — Он секунду помолчал и продолжил: — И верю я: рабочий хороший будешь. А главное — человек.

Все оживленно заговорили, и каждый считал своим долгом похвалить Толика. Потом беседа перекинулась на цеховые дела, заспорили друг с другом. Непонятно откуда на столе появилась вторая бутылка, хотя вроде никто никуда не отлучался.

— Я тоже больше не буду, — решил Иван Алексеевич. — Мы с Анатолием пойдем, да и вы заканчивайте. Смотрите, чтобы скандала какого не получилось.

Они вышли на перрон. По обе стороны перрона на четном и нечетном пути стояли пассажирские поезда с одинаковыми табличками: «Москва — Ашхабад». «Как же это?» — сначала не понял Толик, а потом сообразил, что один из них — на Москву, а другой — оттуда, и здесь они встретились, как говорят железнодорожники, «на скрещении». И он вдруг фыркнул.

— Ты чего? — покосился на него Иван Алексеевич.

— Да вот подумал, что забежит пассажир в вокзал в буфет или в киоск за газетой, войдет в одну дверь, а выйдет на другую сторону. И вместо Ашхабада обратно в Москву уедет.

— Вполне может быть, — согласился мастер.

А между тем Толик заметил, что у вагонов шла оживленная возня. Какие-то люди, явно не похожие на пассажиров, выносили из вагонов картонные коробки с помидорами, сетки с огурцами, дынями, арбузами, копченой, соленой и вяленой рыбой.

— Подожди-ка, — остановился Иван Алексеевич. Он достал из кармана сетку-авоську, подошел к вагону, о чем- то потолковал с. проводником. Тот оглянулся по сторонам и юркнул в вагон. Вслед за ним поднялся и Иван Алексеевич. Спустя короткое время, он появился обратно, неся в сетке два больших арбуза.

— Внучок давно просит арбуз, — пояснил он Толику. — А второй — твой.

— Мне не надо.

— Ничего, бери, бери. Побалуешь мать с получки.

— У меня и денег нет.

— В следующую получку отдашь.

— Я и так вам должен.

— Невелики деньги. Вот сразу и отдашь.

Толик понял: отказываться нет смысла, все равно мастер настоит на своем.

— Тогда давайте хоть понесу.

Он отобрал у мастера сетку. Ноша была тяжеловата, килограммов десять, не меньше. Тонкая плетеная ручка авоськи врезалась ему в ладонь.

Иван Алексеевич забрал у него коробку с ботинками и сверток с платьем матери. Они пошли вдоль состава. Теперь Толик разглядел, что почти у каждого вагона шла торговля

— Спекулируют черти, — безо всякой досады сказал мастер. — Небось у себя в Ашхабаде за такой арбуз копеек пятьдесят уплатят, а здесь по трешнице, а то и по пятерке слупят.

— А с вас сколько взяли?

— С меня по-божески, по три рубля за каждый.

— Значит, я вам шесть рублей должен.

— Сказал ведь: невелики деньги, подожду.

Они пошли дальше.

— А что им не запретят спекулировать? — спросил Толик.

— Да что толку? Запретить можно, только хуже-то нам будет, а лучше — вон им.

Он показал на группу людей, грузивших в багажную тележку мешки с выпиравшими округлостями, наверное с арбузами, и картонные коробки с помидорами. Они о чем- то громко разговаривали не по-русски. Похоже — ругались между собой.

— А кто это?

— Спекулянты-перекупщики. Они завтра за такой же арбуз в два раза дороже сдерут. И у каждого из них на руках справочка из колхоза, что везут продавать со своего участка. А на арбузе клеймо не поставишь, на какой бахче он вырос, на личной или на колхозной. Так уж лучше проводнику переплатить, чем им, все-таки трудящийся человек.

Иван Алексеевич остановился и повернулся лицом к Толику, загородив ему дорогу.

— Ты мне лучше, Анатолий, вот что скажи. Есть ведь у нас в орсе заготовители. Что они делают, что заготовляют? Почему они не поедут в тот же Ташкент или Ашхабад? Закупили бы вагон арбузов или помидор. И пусть бы обошлось не по полтиннику, а по рублю или по два, все дешевле, чем у спекулянтов. И нам бы хорошо, и государству выгодно. Ну почему бы так не сделать, а? Скажи.

— Не знаю, — честно признался Толик.

— И я вот не знаю, — вздохнул мастер и пошел дальше. — И кого ни спрашиваю — никто не знает. Я даже к председателю городского народного контроля ходил.

— Ну и тот что?

— А-а, что тот, — махнул рукой мастер. — Не наше, говорит, дело. Вот если бы растрата, говорит, или хищение, тогда бы другое дело. Я ему говорю: а тут не растрата? Прямой убыток и рабочему карману, и государству. Ну, а ему хоть бы хны. Расстроился я, плюнул и ушел.

Они перешли линии по железнодорожному перекидному мосту, вышли на привокзальную площадь, дошли до перекрестка, где расходились их пути, и остановились.

— Давай мне сетку, ты помоложе, в руках свой арбуз донесешь, — сказал Иван Алексеевич, вытащил из сетки арбуз и протянул Толику. Тот взял в одну руку коробку и сверток, в другую — арбуз.

— До завтра! Смотри, не опаздывай, — скорее для порядка, нежели предупреждающе — Толик никогда не опаздывал — сказал мастер и, немного сутулясь, пошел к автобусной остановке, ему нужно было ехать наверх. А Толик направился домой.

Мать уже давно ждала его. Толик молча прошел в комнату, водрузил на стол арбуз, потом развернул сверток и разложил на столе платье.

— Принимай, мама, подарок! И можешь поздравить Анатолия Николаевича с первой получкой, — торжественно объявил он и подошел к матери, ожидая, что она расцелует его, но мать смотрела на него с тревогой.

— Ты выпил?

Он понял ее тревогу и почувствовал гордость за то, что устоял там, в кафе, и может успокоить сейчас ее.

— Не волнуйся, мам, только пригубил.

И он рассказал обо всем: как все вместе ходили покупать вещи, как не хватило ему денег на покупку ботинок и пришлось занять девять рублей, как после работы пошли в кафе «Летнее», как он боялся, что его назовут «маменькиным сынком», как пригубил водку и как они вдвоем с Иваном Алексеевичем покупали у проводника арбузы.

Мать выслушала его, подошла и крепко поцеловала в щеку. Толик почувствовал, как что-то мокрое скатилось ему на щеку, и удивленно посмотрел на нее: по ее лицу катились слезы.

— Ты плачешь! — вскричал он. — Я тебя обидел чем-нибудь?

Она отрицательно покачала головой и улыбнулась сквозь слезы.

— Не понимаешь ты еще. От радости матери тоже плачут. Вот я и плачу от радости и от гордости за тебя. Ты меня больше чем подарком обрадовал тем, что не стал пить, удержался, хоть и боялся, что над тобой смеяться будут.

И она прижала его голову к своей груди.

— Но я же тебе слово дал, — обиженно протянул он, а сам еще раз в душе поклялся, что никогда не заставит плакать мать от горя или обиды, а только от радости за него.

Трудно сказать, сдержал ли бы Толик это данное себе слово — уж слишком много пили вокруг него и слишком часто пытались угощать его, но трагический случай, происшедший на другой день после получки, утвердил его в том намерении.

Утро выдалось пасмурное, моросил мелкий дождичек, и настроение почти у всех в цехе было соответственно погоде. Олег хмуро крякал, Михаил каждые десять минут бегал к сатураторной установке выпить стакан холодной газированной воды.

— Чего сентябрем смотришь? — спросил Толик, улучив свободную минутку и подойдя к Олегу.

— Да, видно, перебрал вчера немного, голова болит, — ответил тот, остановил станок, вынул из патрона обтачиваемую деталь, замерил штангенциркулем и огорченно бросил ее в угол, на кучу металлолома.

— А чтоб тебя! Опять запорол!

В это время двери цеха распахнулись и чей-то задыхающийся голос прокричал:

—Тольку Заводного на путях зарезало!

Олег и Толик переглянулись и, не сговариваясь, бросились к выходу. Выбежали на станционные пути и сразу увидели стоявшую на перроне «Скорую помощь». Два санитара в белых халатах несли к ней носилки, на которых под простынею угадывалось тело человека, только почему-то очень короткое. На белой простыне выделялось и все больше расплывалось красное пятно.

Санитары сноровисто и привычно втолкнули носилки в машину, закрыли дверцы, взвыла сирена, и «Скорая помощь» помчалась к выезду в город. На перроне осталась небольшая группка людей. Олег и Толик подошли к ним. В центре стоял бледный человек с трясущимися губами. Он, очевидно, не в первый раз рассказывал окружившим его людям:

— Я платформы толкал. Гляжу: бежит он через пути, вроде должен бы успеть. На всякий случай я сигнал дал. Гляжу: он исчез. Потом слышу только — крик. Меня словно палкой шибануло, беда, думаю. Затормозил, выскочил, а он лежит под колесами. И как его угораздило? Должен бы перебежать.

Толик взглянул туда, куда показывал рассказчик, и увидел стоящие на пути две платформы с песком и маневровый тепловоз. Путейский рабочий в оранжевом жилете сбрасывал с платформы песок, а другой засыпал этим песком большую лужу. На ободе колеса ближней платформы виднелись кровь и волосы. Толик содрогнулся и отвернулся.

— Он бы и успел перебежать, — сказал один из стоящих возле машиниста, — да только на рельс наступил. А рельс мокрый. Он поскользнулся, тут платформа на него и наехала.

— Вы сами видели? — спросил его человек в форменном кителе с двумя большими звездами на рукаве. Толик узнал его — это был начальник станции.

— Видел. Я вот здесь стоял, а он оттуда бежал, — показал рабочий.

— Запишите его фамилию, адрес, как свидетеля, — распорядился начальник станции. — А ты, — обратился он к машинисту, — можешь еще локомотив вести или сменщика вызвать?

— А чего ж? — не очень уверенно сказал тот. — Смогу.

— Ну тогда убери платформы с путей, загони их на угольный склад, а потом придешь, напишешь объяснение.

Машинист направился к тепловозу, нехотя поднялся в кабину, дал сигнал. Медленно повернулось колесо с кровью и прилипшими волосами, потом быстрее, тепловоз покатил платформы к угольному складу. Люди стали расходиться. Осталось только мокрое пятно песка. Олег зло сплюнул.

— Вот так-то. Был человек, и нет человека.

— А что ему будет? — спросил Толик.

— Кому? — ошарашенно повернулся к нему Олег.

— Машинисту.

— Машинисту? Наверно, ничего. Его вины нет, затормозить он все равно никак бы не успел. Ну разве выговор объявят за то, что сцепщика на платформу не посадил.

Они пошли в цех. У самой двери Олег сказал:

— Жаль Заводного.

А Толик никак не мог представить себе Заводного мертвым. Он видел его то на футбольном поле, стремительно продвигающимся с мячом к воротам противника, то на собрании у сцены, виноватого и растерянного, то разглагольствующего в раздевалке о будущих победах их «Локомотива», но никак не мог представить себе его мертвым на носилках. Он даже усомнился, Корин ли это был; но там, на путях, несколько раз называли его фамилию.

В обед к ним в цех пришел Костя Сергеев. Он, ссутулившись, сидел на скамейке за столом напротив Толика и хмуро говорил:

— Так и не смогли мы его остановить. Выпивка погубила. Мне его напарник рассказывал. Пришел он утром в глухом похмелье после вчерашней получки. Немного поработал, не вытерпел. Кто-то сказал, что на двенадцатом пути в теплушке вино везут и сопровождающие продают по пятерке за бутылку. Вот он и ринулся, не терпелось ему. Поэтому и платформы не пропустил.

Толик видел, что Костя не только удручен нелепой гибелью Заводного, но и чувствует свою вину. Впрочем, такую же неясную вину испытывал и сам Толик.

— Ты с ним после собрания говорил? — спросил он Костю.

Тот досадливо кивнул.

— Пробовал. Не получился у нас разговор. Он, видно, себя обиженным считал, а я подхода к нему не нашел. — Он помолчал немного и опять с досадою продолжал: — Одного никак не могу простить себе.

— Что выпивал вместе?

— Нет. Хотя и это тоже. Не могу никак простить себе, что раньше не вмешался. Ведь когда он из армии пришел замечательным парнем был. И не пил. Потом стал выпивать. Дальше — больше. Ведь видел я, знал, что добром не кончится. Да все считал, что не мое дело. Думал, сам образумится. А оно вон как все обернулось.

Он встал, покачал головой и, не простившись, вышел. Толик посмотрел ему вслед и подумал о Сергее. Надо будет сегодня же найти его и рассказать о гибели Заводного. А то как бы и он по этой дорожке не покатился.

После работы он поспешил к Сергею. Поднимаясь по лестнице, увидел на площадке третьего этажа сидящего на ступеньках Сережкиного брата.

— Ты что тут, Димец, сидишь? Сергей дома?

— Сергей здесь сейчас не живет, — хмуро ответил Дима. — Он у тети Лены на Старом базаре живет. — Толик поморщился: как же он забыл? Ведь Сергей говорил ему. А Дима продолжал: — Сергей с ним, — куда-то неопределенно на дверь их квартиры кивнул Дима, — не ладит. Сергей его терпеть не может.

Дима явно повторял слова старшего брата. Даже интонация у него была Сережкина.

— А ты чего здесь сидишь?

— Мать с ним ушла куда-то, а у меня ключа нет.

Такая недетская горечь прозвучала в его словах, что Толику до боли в сердце стало жалко его. Он сел рядом с Димкой на ступеньку и обнял его за плечи. Ему было понятно, почему Дима упрямо не хочет называть того человека по имени-отчеству, или еще как, а только «он».

— Я вижу, Димец, несладко тебе живется.

— Ага. Живет у нас, паразит, жрет, пьет на мамины деньги, — с неожиданной злобой проговорил он. — Знаешь, Толя, что я ему сделал? Только ты никому не говори! Не скажешь?

— Не скажу, — пообещал Толик.

— Он утром поздно встает, а меня заставляет чайник на плиту ставить, воду ему для бритья греть, А я у чайника сзади, знаешь, где два рожка торчат с обратной стороны? Вот я с одного провода изоляцию и снял. Когда за ручку берешь — ничего, а если до самого чайника дотронешься — как дерганет током! — Дима оживился, глаза его заблестели. Он рассказывал захлебывающимся от восторга голосом: — Вот он вышел на кухню, хотел попробовать, согрелась ли вода, потрогал чайник, а его как шандарахнет! Он аж к стенке отлетел! А уж ругался!

Толик представил себе перепуганную красную морду того мужчины и рассмеялся. Дима, откинув голову, вторил ему звонким смехом.

— Убить бы могло, — отсмеявшись, сказал Толик.

— Не-е, — затряс головой Дима. — Мы раньше пробовали. Только дернет.

— Сам придумал?

Дима секунду поколебался — уж очень ему хотелось похвастаться, но все же решил сказать правду.

— Нет, меня Витька Коломейцев с нашего двора научил. Он большой, в восьмой класс перешел. В кружок радио в Дом пионеров ходит. У него по физике одни пятерки.

Было видно, что Дима явно гордился тем, что водится с таким умным старшим товарищем.

— Ну, раз у него по физике пятерки, значит, должен знать, — согласился Толик.

— А еще знаешь, что я ему сделал?— продолжал Дима. — Взял два гвоздя и вбил в каблук, чтобы они только чуть-чуть в пятку выступали, и стелькой прикрыл. Рукой трогаешь ничего. А когда идешь, каблук-то резиновый, он сдавливается, вот гвозди- то и впиваются в пятку! Он пришел домой, снял ботинок, а у него вся пятка в крови! — и такая торжествующая радость по поводу боли другого человека прозвучала в голосе Димы, что Толику стало не по себе. Неужели это Дима, добрейшая душа Дима, который еще в прошлом году так горько плакал над грачонком, выпавшим из гнезда? Тогда они с Сергеем принесли этого грачонка к ним домой, хотели вылечить, но не смогли. Как тогда рыдал Дима! А теперь... Откуда в его детской душе столько зла и жестокости, почему накопилось столько ненависти?.. А Дима, сверкая глазенками, продолжал: