— Это почему же я? — искренне удивился Толик.
— А вот почему, — все так же на полном серьезе пояснил Михаил. — Если бы ты пил с нами, бутылка на троих — это просто легкий выпивон. А раз нас будет двое, то придется по четверке на брата. А это уже серьезная пьянка.
— Но в конце концов мы и на это согласны, — сказал Олег. — Ты пойдешь с нами после работы?
— Не могу, — еще более виновато ответил Толик. — У меня в техкабинете занятия по автотормозам, вы же знаете.
Они действительно знали, что два раза в неделю он уже полмесяца занимался после работы в техкабинете, в школе помощников машиниста.
— Пропустишь один разок, — пробасил Михаил.
— Не могу, — повторил Толик.
— Значит, все-таки хочешь уйти от нас на электровоз? — спросил его Олег.
Толик кивнул.
— А вы, братцы, — предложил он, — можете идти выпить за мой счет. В получку отдам.
— Да ты что? — надвинулся на него Михаил. — За кого нас принимаешь? За любителей выпить на чужой счет? Думаешь, мы аликами стали?
— Какими Аликами? Почему Аликами? — недоуменно спросил Толик. — Ты — Михаил. А он — Олег.
— Аликом — это значит алкоголиком, — пояснил Олег. — А вообще-то Михаил прав. Мы же не из-за бутылки, а просто по-товарищески рады за тебя.
— Ну, извините, — виновато сказал Толик.
— Ладно, бог простит, — сохраняя напускную строгость, проворчал Михаил, но не выдержал тона и подмигнул лукаво, добродушно. Он еще хотел чего-то сказать, его окликнули, и он ушел к себе за загородку.
— Да, вот еще что, — сказал Олег, когда они остались с Толиком вдвоем, — видел я вчера вечером в парке твоего дружка, ну, того, кому я боек вытачивал.
— Серегу?
— Вот-вот.
— Ну и что?
— А то, что был он изрядно на взводе, еле можаху, так сказать. Но главное не в этом. Был с ним один препротивный тип. Ребята мне сказали, что он недавно вернулся то ли из колонии, то ли из какой-то спецшколы.
— Петька Трифонов?
— Не знаю. Мне ребята его фамилию не называли.
— Он, наверно. Больше некому.
— Не знаю, — повторил Олег. — Но поговорил бы ты с ним. До хорошего это не доведет.
Олег отошел к своему станку, и Толик остался один. Хорошее настроение у него словно злым ветром сдуло. Если бы знать вчера, он бы с ним поговорил... А, собственно, чего говорить? Сергей сам не бесштанный пацан, знает, что делает. Скажешь ему, а он еще оскорбится, в бутылку полезет...
Об этом он думал и до конца смены, и когда шел через все депо к техкабинету.
— Вот что значит человеку разряд присвоили! — услышал он сзади девичий голос. — Сразу загордился, нос кверху, и знакомых узнавать не желает!
Толик оглянулся и увидел Веру. В комбинезоне, плотно облегающем ее стройную фигурку, в светлой косынке, неизвестно как держащейся на ее пышных волосах, она была очень красива здесь, в этом темноватом и мрачном помещении, и Толик почувствовал, что ему просто приятно встретить ее.
— Ну, здравствуй, — приветливо ответил он и протянул ей руку. Его не удивило, что она уже знает о сегодняшних экзаменах и о присвоении ему разряда — новости в депо иногда распространялись с непостижимой быстротой. — Что-то давненько тебя не видно было. Совсем запропастилась.
— Не хотела тебя отвлекать, — ответила она, глядя снизу в его глаза открытым, светлым взглядом. — Уж очень ты теперь занят стал.
— Это чем же я так занят стал? — притворившись обиженным, шутливо спросил он.
— Не чем, а кем, — все так же прямо глядя ему в глаза, ответила Вера.
Они стояли посреди цеха периодического ремонта, возле пустого локомотивного стойла, он все еще держал ее теплую ладошку в своей руке, и она не отнимала ее.
— Так кем же я занят был? — переспросил Толик.
— Да этой фифой своей, — дерзко ответила Вера.
Толик смутился, выпустил ее руку и отвел глаза. А Вера насмешливо продолжала:
— Уж и чем она только тебя приворожила, не знаю. Только за ней ты теперь не видишь ни старых друзей, ни новых.
Вряд ли Вера намекала на Сергея, скорее всего, она говорила о себе, но он воспринял этот намек больше по отношению к нему, чем к ней. И, пожалуй, она права: ведь именно из-за Милы испортились его отношения с Сергеем.
Вера еще что-то намеревалась сказать, но он перебил:
— Извини, Вера, спешу на занятия.
И, делая вид, что не замечает, как обиженно сжались ее губы, помахал ей рукой и широко зашагал через цех к выходу. Маленькая дверь с тугой пружиной вытолкнула его из депо, и он остановился, вдохнув полной грудью свежий воздух приближающейся осени. После темноватых помещений депо, где даже днем горел тусклый электрический свет, после спертого воздуха, пропитанного машинным маслом, соляркой и тошнотворным запахом карбида от газосварки, здесь дышалось легко и свободно.
Толик взглянул на деревья, растущие возле депо. Эти липки с редковатым лиственным убором, покрытые, как и все вокруг, маслянистым бурым налетом, всякий раз непроизвольно вызывали у него жалость. Но сейчас Толик думал о другом: впервые в этом году он увидел на кронах деревьев желтеющие листья — верный признак приближающейся осени. Ну да, ведь до начала нового учебного года осталось меньше недели.
Толик помрачнел. Он вспомнил недавний не совсем приятный разговор в комитете комсомола. Вызвал его секретарь комитета, а разговаривать пришлось с учительницей из вечерней школы рабочей молодежи. Собственно, уговаривать его учиться дальше было лишним делом, так как он и сам раньше это решил. Поэтому, ни секунды не раздумывая, он написал заявление: «Прошу зачислить меня в десятый класс...»
Принимая от него это заявление, учительница сказала:
— Вот и хорошо. Надеюсь, что все два года вы будете аккуратно посещать школу и мне не придется обращаться опять в комитет, чтобы вас призвали к порядку.
Толик ошеломленно взглянул на секретаря комитета.
— Какие два года? Я же поступаю в десятый класс.
— Ну да, в десятый, — подтвердила учительница. — А у нас обучение одиннадцатилетнее.
Вот этого в своих расчетах Толик не учел. Он закусил губу и негромко проговорил:
— Я не могу терять год. Я без того на год позднее пошел. Из-за болезни. Меня же в будущем году в армию возьмут. Так что же я, школу не кончу?
— Как же быть?— секретарь озабоченно почесал карандашом кончик носа.
— А почему же у вас одиннадцатилетка? — спросил Толик.
— У нас программа восьмых — десятых классов обычной школы растянута на четыре года, — пояснила учительница.
— Так, значит, я часть программы десятого класса уже прошел, и меня можно зачислить сразу в одиннадцатый, — обрадовался Толик.
— Можно так? — вопросительно посмотрел секретарь комитета на учительницу.
Та нерешительно посматривала на них обоих.
— Как вам сказать. В практике такие случаи у нас были. При добросовестном отношении к учению...
— Ну, за добросовестность Коваленкова я вам могу поручиться, — твердо заявил секретарь.
— Ладно, — согласилась учительница, — пишите заявление в одиннадцатый класс. Только учтите, что одна я этот вопрос решить не могу. После первого сентября выйдет директор из отпуска, приносите остальные документы, вот тогда и решим. Вероятно, будет создана комиссия по проверке ваших знаний, а вы к тому времени повторите материал по основным предметам.
И вот сейчас, вспомнив этот разговор, Толик помрачнел. Желтые листья на тощих ветках липок напомнили ему, что до первого сентября осталось совсем мало времени, меньше недели, а он еще ни одного учебника не раскрывал.
Да, до первого сентября меньше недели. С каким нетерпением ждал он раньше этот день! Сколько было радостных встреч в классе, сколько рассказов о том, кто, где и как провел лето. Сколько шуток и веселых рассказов! А теперь...
Стоп! Толик остановился. А почему, собственно говоря, ему и в этом году не прийти первого сентября в родную школу, не встретиться с одноклассниками, пусть даже бывшими? Возьмет отгул — ему положено за дежурства в дружине, он знает — и придет. И друзья, наверняка, ему рады будут.
Так решив, Толик повеселел и, подгоняя впереди себя камешек то левой, то правой ногой, пасуя самому себе, он зашагал к техкабинету.
Ах, как потом он ругал себя, что не забило его сердце тревогу, не побежал он после слов Олега разыскивать Серегу! Если бы он знал, что произойдет через два дня! Но не дано человеку заглядывать вперед, в будущее, не только на два дня, но и на две минуты...
В субботу Толик проснулся, как всегда, в седьмом часу. Но вставать не хотелось. Он слышал, как на кухне жужжала кофемолка — мать готовила, как обычно по субботам, кофе.
Он потянулся, диван, на котором спал, заскрипел под ним. Непостижимым образом мать услышала и подошла к двери.
— Встаешь, сын?
— Да нет, мам, поваляюсь еще немного, — ответил он.
Она отошла. Толик слышал, как она завтракала на кухне — звенела посудой, потом собиралась на работу — в больнице суббота оставалась рабочим днем — и снова подошла к двери.
— Вставай, хватит валяться, завтрак остынет. Вечером дома будешь?
— Не знаю, мам. Скорей всего, что нет. Последние дни хоть погулять немного.
— Ладно, я ушла.
Толик услышал, как за ней захлопнулась входная дверь. Он снова потянулся и приподнялся. На тумбочке возле изголовья лежали книги. Он с сожалением посмотрел на свежий номер журнала «Юность». Вчера, придя с работы, только перелистал журнал, и его внимание привлекла новая повесть о молодежи. Но читать нет времени, до начала занятий в школе осталось всего ничего, а там эта чертова комиссия.
Он вздохнул, взял в руки учебник физики и начал перелистывать его. Этот материал он вроде бы знает, этот тоже, а вот этот вроде и никогда не знал или напрочь забыл.
Он прочитал параграф и с удивлением заметил, что запомнил все с первого раза. То ли умнее за лето стал, то ли соскучился по учению... Хотел прочитать еще один параграф, но в прихожей робко звякнул звонок. Толик прислушался: не ошибся ли. Но звонок снова зазвонил, на сей раз длинно, требовательно.
Толик соскочил с постели и, как был, в одних трусах, пошел к двери. Он уже взялся за вертушку замка, как вдруг шальная мысль заставила его остановиться.
«А вдруг там Мила? А я в одних трусах...»
— Кто? — дрогнувшим голосом спросил он.
— Откройте, это я, Дима, — раздался за дверью детский голос.
Толик открыл дверь — это был Сережин брат. Но в каком виде! Всклокоченный, с заплаканными глазами, рубашка выехала из штанов, на одном ботинке шнурок развязался и тянулся по полу.
— Проходи, Дементий. Что это с тобой случилось? — участливо спросил его Толик, пропуская в комнату. — Или кто обидел?
Дима переступил порог.
— Ой, Толик, беда у нас. Сережу арестовали.
— Арестовали? Как? — похолодел Толик.
Дима, не отвечая, всхлипнул и уткнулся головой в живот Толику.
Толик вспомнил угрозы Сергея в адрес любовника матери, вспомнил револьвер, холодная рукоятка которого так удобно ложилась в ладонь, вспомнил выточенный Олегом по его просьбе боек, представил себе распростертое на земле тело и кровь, вытекающую из простреленной головы, и острое чувство непоправимой вины охватило его.
— Да как же это? — выдавил он.
Дима вскинул голову.
— Мать кричит, ругается, — сквозь слезы продолжал он. — Опозорил он меня, говорит. Как, говорит, я теперь людям в глаза смотреть буду?
— А тот... Дядька? — осторожно спросил Толик.
— Он только ходит по комнатам и сопит.
«Значит, не его, — облегченно вздохнул Толик. — Тогда кого же? И за что?»
— Кого же он убил? — повторил он вслух волновавший его вопрос.
Дима удивленно взглянул на него и замотал головой.
— Да никого он не убил.
— За что же его арестовали?
— Их троих поймали в магазине на Старом базаре. В том, в котором мама работает. Они туда залезли, хотели что-то украсть, вот их и поймали. Сигнализация сработала.
— А ты откуда это знаешь?
— К нам милиционеры приходили. Обыск делали. Только ничего не нашли. Вот они и сказали.
— И... пистолет не нашли?
— А его у Сережи не было, он его кому-то отдал.
— Все-то ты, Димец, знаешь, — сказал Толик.
От сердца у него немного отлегло. По опыту дежурства в дружине он уже знал, что ранения, а тем более убийства считаются тяжелыми преступлениями. А тут кража. Вернее, даже не кража, а всего лишь попытка.
— Да-а, Димец. Конечно, плохо дело, но не так уж, чтобы очень. Будем думать, чем бы помочь. Ну а мать? Не собирается в милицию идти или еще куда?
— Никуда, говорит, просить за этого прохвоста я не пойду.
— Не пойдет? Тогда придется мне. Проходи, посиди, пока я умоюсь. Ты завтракал?
Дима отрицательно мотнул головой.
— И не умывался, — констатировал Толик. — И я тоже. Вот сейчас мы с тобой вместе и умоемся, и позавтракаем.
— Скорей бы к Сергею... — несмело сказал Дима.
— И к Сергею сходим, — заверил его Толик. — Сейчас еще рано. Тот человек, который нам нужен, с девяти часов работает. Он пока не пришел.
Про себя он уже твердо решил, что пойдет к тому старшему лейтенанту, который руководит работой их дружины. Он, наверное, может помочь и не должен отказать.
Они умылись, позавтракали и отправились в милицию.
— Ну ты домой, что ли, пока топай, — сказал Толик, когда они подошли к зданию милиции.
— А мне с тобой туда нельзя? — с надеждой спросил Дима.
Толик покачал головой.
— Ну тогда я тебя здесь подожду, — упавшим голосом сказал Дима. И он уселся на лавочку у входа.
Дежурный внимательно и, как показалось Толику, подозрительно оглядел его.
— Мне к старшему лейтенанту Краеву, — как можно спокойнее проговорил Толик.
— Он вас вызывал?
— Нет, я... Мне по делу нужно. Я из дружины.
— Фамилия? — деловито осведомился дежурный, снимая трубку с телефонного аппарата.
— Коваленков Анатолий. Из локомотивного депо.
Дежурный кивнул, нажал одну из многочисленных кнопок на телефонном пульте, стоявшем перед ним, четко доложил в трубку, выслушал ответ и сказал:
— Пройдите по лестнице на второй этаж, по коридору, вторая дверь налево, комната номер восемь.
Толик с бьющимся сердцем поднялся на второй этаж, нашел нужную дверь и постучал.
— Да-да, войдите! — откликнулся знакомый голос.
Толик на секунду заколебался, а потом решительно распахнул дверь. За столом, рассматривая бумаги в папке, сидел старший лейтенант.
— Садись пока, — пригласил он Толика, пожав ему руку. — Я сейчас кончу.
Толик сел на стул и огляделся. Кабинет, который занимал старший лейтенант, был маленький, узкий. В нем еле-еле уместились небольшой письменный стол, за которым сидел хозяин кабинета, и два стула напротив, на одном из которых сидел Толик. Справа от стола, прямо на полу, стоял небольшой металлический сейф, а у дверей — канцелярский шкаф. Там же на стене прибита вешалка с тремя крючками, под нею канцелярскими кнопками прикреплен какой-то плакат, повернутый наружу белой стороной — наверное, после побелки стена пачкалась. На вешалке одиноко моталась милицейская фуражка.
Старший лейтенант перелистывал бумаги в папке, время от времени бросая взгляды на Толика, наконец подписал два или три документа, захлопнул папку и нажал на кнопку, находившуюся снизу крышки стола, справа, ближе к окну, передал папку в руки вошедшему сержанту и коротко приказал:
— Передайте лейтенанту Озеровой.
Сержант вышел, а они некоторое время сидели молча. Толик думал, как ему начать, а старший лейтенант давал ему возможность прийти в себя и собраться с мыслями. Наконец, Толик решился.
— Вот какое дело у меня, — начал он.
Старший лейтенант выслушал его внимательно, не перебивая, но сам Толик несколько раз сбивался и путался. Наконец, он закончил свой рассказ.
— Больше за Ивашиным ничего нет? — спросил старший лейтенант, когда Толик замолчал.
— Не знаю, — честно признался Толик. — Но вроде бы ничего не должно быть.
Старший лейтенант снял трубку внутреннего телефона — на аппарате даже не было привычного диска с номерами.
— Дежурного, — коротко бросил он, потом, немного подождав, видимо, когда соединили, спросил: —Ивашин Сергей там у вас находится? А за кем числится? Не один, говорите? А с кем? Н-да, это уже хуже.
Он положил трубку, задумчиво потер переносицу, видимо, размышляя, сказать или нет, потом спросил:
— Знаешь, с кем его взяли?
— Откуда же?
— Трифонов и Лазарев. Тот самый, которого вы тогда во время дежурства в парке задержали. Помнишь?
Толик молча кивнул.
— И почему он с ними связался? — раздраженно произнес старший лейтенант и снова снял трубку.
— Слушай, дело Ивашина с Трифоновым и Лазаревым ты ведешь? — спросил он, дождавшись соединения. — Как там?
Некоторое время он слушал, временами протяжно вздыхая, как штамповочный пресс: «та-ак!», то дробно повторял: «так-так», словно стучал молоток кузнеца о наковальню. Потом положил трубку, поднялся, подошел к окну, постоял, заложив руки за спину, словно разглядывал что-то интересное, происходящее на улице, круто повернулся к Толику, напряженно следящему за ним.
— Пока ничего определенного я тебе сказать не могу. Ведется следствие, идут предварительные допросы. Но если подтвердится все то, о чем они говорят, возможно, суд определит ему условное наказание.
— А без суда никак нельзя? — растерянно спросил Толик.
Старший лейтенант остро взглянул на него.
— Следователь решит. Но, скорее всего, нельзя. — Он помолчал, потом сурово добавил: — Дружки у него очень нехорошие. Рецидивисты. Из-за них, вероятно, и его придется судить.
Поняв, что разговор окончен, Толик поднялся. Старший лейтенант проводил его до двери кабинета, пожал руку и на прощание сказал:
— Ты вечерком, если сможешь, часа в четыре, в пять зайди ко мне. Тогда будет больше известно. Я дежурному скажу, чтобы он тебя пропустил.
Толик вышел в коридор и остановился. Ему хотелось вспомнить весь разговор, заново осмыслить все то, что ему сказал старший лейтенант. В это время дверь соседнего кабинета отворилась и оттуда показалась знакомая плюгавая фигура.
«Лазарев. Тот самый», — мелькнуло в голове у Толика. Плюгавый тоже узнал его.
— А-а, старый знакомый, — скривившись, произнес он.
— Не разговаривать! Проходи! — подтолкнул его вышедший за ним конвоир.
Лазарев, сцепив руки за спиной, немного раскачиваясь, пошел по коридору, следом шел конвоир. Толик молча смотрел на них.
«Вот и Серегу так!» — ударила мысль.
Когда они сворачивали на лестницу, Лазарев обернулся и крикнул Толику:
— Дружку своему передай: должок за ним! Выйду — расквитаюсь! За мной не заржавеет!
Конвоир снова подтолкнул его, и они скрылись за поворотом.
Толик медленно двинулся в том же направлении, размышляя о том, какого дружка имел в виду Лазарев: Сергея или Бориса Жирнова.
Хотя вряд ли Сергея, ведь он знает, что Сергей тоже здесь, ведь их же вместе взяли. И может быть, Сергей сейчас вон за дверью того или следующего кабинета и следователь допрашивает его.
Толик подождал минуту-другую — не выведут ли и Сергея. Но больше никто не выходил, только прошли мимо две женщины в милицейской форме и подозрительно покосились на него, а может, это ему просто показалось, что подозрительно. Но и стоять в пустом коридоре дольше было неудобно. Толик спустился вниз, прошел мимо дежурного, окинувшего его цепким, ощупывающим взглядом, и вышел на крыльцо. Увидев его, Дима поднялся со скамейки, но не подошел, а стоял и молча смотрел на него. Толик сам спустился к нему и обнял за плечи.
— Вот какие дела, Димец. Может быть, скоро и отпустят Серегу. А пока не могут: следствие идет, допросы, то да се. Так что топай пока домой, там уже, наверное, беспокоятся о тебе, куда ты запропал.
Дима горестно покачал головой.
— Некому обо мне беспокоиться. Мать, наверное, уже на работу ушла. А этому... Он только рад, что меня нет. Я лучше к тете Лене пойду.
— Ну беги к тете Лене! — легонько подтолкнул его Толик. — А я, если что новое узнаю, найду тебя.
Дима зашагал прочь, а Толик смотрел ему вслед. И хотя еще у себя дома он заправил Диме рубашку в штаны и завязал шнурок на ботинке, такие неухоженность и потерянность были в этой понурой фигурке, что у Толика защемило сердце.
— Таких бы матерей... — начал он, но не договорил и даже не додумал до конца, а просто зло сплюнул.
Когда в три часа Толик пришел снова в отделение милиции, дежурный пропустил, ни о чем его не спросив. Старший лейтенант был у себя в кабинете.
— Садись, — не глядя на Толика, сказал он, зачем-то переложил с места на место бумаги, лежащие на столе, открыл и снова закрыл сейф и только поглядел прямо на Толика.
— Значит, такое дело, — словно еще раз утверждаясь в принятом решении, проговорил он. — Поговорили мы тут со следователем, ведущим это дело, о тебе и о твоем друге. Вообще-то не положено, пока не закончено дело, о таких вещах говорить. Но тебе, как дружиннику, мы решили, что можно.
Он пощелкал замком авторучки, то выпуская, то убирая стержень, и продолжал:
— Знаешь, в какой магазин они забрались?
— Слышал, что где-то на Старом базаре.
— Вот именно, на Старом базаре. — Старший лейтенант нагнулся над столом и негромко, раздельно произнес: — В тот самый, где работает мать Сергея Ивашина. И как раз в ее отдел.
Толик ошеломленно молчал. Он никак не мог понять: неужели Сергей решился обокрасть свою мать? Как же это может быть? А старший лейтенант продолжал:
— И понимаешь, оба его подельника Трифонов и Лазарев на допросах показывают, что Сергей Ивашин ничего не брал, а только сбрасывал товары с полок, чтобы нанести больше ущерба.
— А это зачем? — спросил Толик, так и не пришедший еще в себя от ошеломляющей новости.
Старший лейтенант снова пощелкал авторучкой, очевидно, обдумывая, что еще можно сказать, а что нельзя.
— Понимаешь, Анатолий, — негромко и доверительно заговорил он, — в магазине до вот этого ограбления два дня проходила ревизия, в которой принимал участие и наш сотрудник ОБХСС. И вот в отделе Ивашиной была обнаружена крупная недостача. Но оформить актом еще не успели.
Толик постепенно начал соображать. Вообще-то он и раньше несколько раз думал о том, как это на сравнительно небольшую зарплату продавца можно жить так, как жила мать Сергея, нисколько не ограничивая себя, покупать дорогие вещи да еще чуть ли не каждый день пьянствовать? Но сомнения сомнениями, а тут...
— И возникает вопрос, — продолжал между тем старший лейтенант, — случайное это совпадение или инсценировка кражи с целью сокрытия растраты. Как ты думаешь, могла Ивашина подговорить сына и его друзей на такую кражу?
— Не знаю, — задумчиво ответил Толик. — Вряд ли бы она призналась Сергею...
— А мог сам Сергей Ивашин, зная о ревизии и догадываясь о растрате, организовать эту кражу?
— Чтобы спасти мать от тюрьмы? — Толик на секунду задумался, а потом ответил: — Наверно, мог.
Старший лейтенант удовлетворенно кивнул.
— Вот и мы думаем, что мог. Но это надо досконально выяснить и доказать.
Неожиданно зазвонил внутренний телефон. Старший лейтенант снял трубку.
— Слушаю, Краев. Да. Доставил? Хорошо. У меня. Как и договорились. Приходи.
Он положил трубку и сухим казенным голосом, совсем не таким, каким говорил до этого, сообщил:
— Ивашина арестована.
Они помолчали, а потом старший лейтенант вернулся к тому же доверительному товарищескому тону:
— Так ты сказал, что младший Ивашин... как его? Дима, отправился к тете Лене.
— Да.
— Значит, в квартире никого не осталось. Обыск там уже произвели, но вряд ли опечатали. Придется нам идти опечатывать.
Он достал из ящика какую-то металлическую печать, две палочки сургуча и положил на стол.
— Но там же живет этот, как его?.. — Толик никак не мог найти определения.
— Сожитель? — пришел ему на помощь старший лейтенант. — Ну, посмотрим, посмотрим.
В кабинет вошел парень в цветной рубашке навыпуск, с быстрыми серыми глазами и детскими ямочками на щеках. Он подошел к Толику и протянул руку.
— Виктор.
— Лейтенант Пронин из ОБХСС, — серьезно представил его старший лейтенант.
Если бы Толик встретил этого парня где-нибудь на улице, в парке или на стадионе, он ни за что бы не поверил, что это сотрудник милиции.
— Случайно, не родственник тому самому знаменитому майору Пронину? — пошутил он, чтобы скрыть свое замешательство.
Тогда многие ребята увлекались книгой Льва Овалова «Записки майора Пронина», не говоря уж о «Медной пуговице».
— Пятьдесят восьмой, — сказал Виктор.
— Что пятьдесят восьмой? — не понял Толик.
— Пятьдесят восьмой человек, который задает мне этот вопрос, — ответил Виктор и широко улыбнулся. — Просил ведь тебя сколько раз, — обернулся он к старшему лейтенанту, — не называй сразу при знакомстве мою фамилию.
Толик взглянул на старшего лейтенанта, увидел в его глазах веселые пляшущие огоньки и понял, что злополучная фамилия симпатичного лейтенанта служила постоянным объектом шуток и веселых розыгрышей товарищей.
— Ну а о тебе я уже знаю, — снова повернулся Виктор к Толику. — Видел не раз на футбольном поле. Как видишь, — подмигнул он Толику, — милиция не только преступников ловит, но и футболом иногда интересуется.
— Тоже с профессиональной точки зрения? — серьезно поинтересовался Толик.
— Да ты что! — воскликнул Пронин, но заметив улыбку, скользнувшую по губам Толика, расхохотался. — А ты, брат, тоже юмор понимаешь.
Между тем старший лейтенант уже надел фуражку, машинальным движением приставил ребро ладони к козырьку, проверяя, как она сидит на голове, и кивнул:
— Пошли!
У Толика готов был сорваться с уст недоуменный вопрос: «Куда?», но он сдержался и только вопросительно посмотрел на старшего лейтенанта.
— Поедешь с нами опечатывать квартиру Ивашиных, — ответил тот на молчаливый вопрос.
У подъезда их уже ждала машина, милицейский закрытый «газик», зеленый, с желтой полосой и мигалкой на крыше. Едва они сели, шофер, не спрашивая, куда ехать, включил скорость, и они помчались по улицам поселка. Не доезжая дома два до Сережкиного, старший лейтенант положил руку на плечо шофера.
— Останови здесь. Мы выйдем, чтобы не привлекать внимание досужих кумушек.
Шофер подрулил к тротуару и остановился. Они вышли из машины.
— Вас тут подождать или потом подъехать, товарищ старший лейтенант? — спросил шофер.
— Смотри сам, — коротко бросил тот. — Мы освободимся не раньше, чем через час. Так что к этому времени будь здесь.
— Добро, — обрадовался шофер, включил скорость, заложил крутой вираж и скрылся за поворотом.
Они втроем пошли к Сережкиному дому. Когда вошли во двор, старший лейтенант сказал Виктору:
— Где у них домком живет, знаешь?
Тот кивнул и скрылся в подъезде. Не прошло и трех минут, как он показался с пожилой полной женщиной, переваливавшейся с ноги на ногу, и тоже пожилым, но суховатым мужчиной.
— Понятые, — сказал он.
Старший лейтенант согласно кивнул.
Они вошли в Сережкин подъезд и поднялись на третий этаж. Виктор позвонил, но никто не открыл дверь. Тогда он полез в карман, достал ключ. Толик сразу узнал брелок: две пустые пивные кружки — Сергей не раз хвастался ими. «Наверно, отобрали при аресте», — подумал Толик.
Виктор немного повозился с ключом — тот не сразу вошел в замочную скважину, но вот замок щелкнул, и дверь распахнулась.
— Проходите, понятые, — пригласил Виктор.
Толик, пожилая женщина и мужчина, осторожно и тихо ступая, словно в больнице, в палате для тяжелобольных, вошли в комнату. И, хотя Толик бывал здесь раньше десятки раз, никогда он так остро не чувствовал, что это чужая квартира, именно чужая. В комнате стоял тошнотворный табачный запах давно не проветриваемого помещения и винного перегара.
— Фу ты! — скривился Виктор. — Хоть бы форточку открыли, что ли. А то и задохнуться можно.
— И не мудрено, — заметил мужчина-понятой. — Ишь, сколько выпито!
В голосе его прозвучало не осуждение, а скорее некоторая зависть. Он повел рукой. Повсюду: на столе, под столом, на подоконнике и просто на полу стояли и валялись самые разнообразные бутылки с разноцветными наклейками.
Из спальни доносился густой храп. Толик со старшим лейтенантом заглянули туда. На широкой двуспальной деревянной кровати прямо поверх шелкового покрывала лежал мужчина в помятом, но явно дорогом костюме. Рядом с кроватью, на ковре, расстеленном на полу, стояла бутылка, на дне которой еще пальца на два была жидкость. Рядом стоял пустой стакан.
Старший лейтенант зло сжал зубы и потряс лежавшего за плечо. Тот сел и уставил на них мутные, непонимающие глаза. Видно было, что он смутно представляет, что делается вокруг.
— А? Что? В чем дело?
Лицо его, рыхлое, расплывшееся, лоснящееся, было похоже на блин, только что снятый со сковородки. Постепенно он приходил в себя, но присутствие в комнате чужих людей, да еще представителей милиции, не вызвало у него ни удивления, ни страха. Видимо, подобный визит уже предполагался в его мыслях.
— Придется вам очистить квартиру. Мы должны ее опечатать, — уже знакомым Толику холодным, казенным голосом проговорил старший лейтенант.
— Но позвольте, — вяло запротестовал мужчина, — как это опечатать? А куда я пойду? Я же здесь живу...
— Вы здесь прописаны?
— Нет, но... Соня... то есть Ивашина... моя жена...
— Ваша жена, гражданин Сажин, и двое детей проживают в верхней, части города, где, кстати, прописаны и вы. И если вы об этом забыли, то придется напомнить вам, — зло перебил его старший лейтенант.
Толика сначала удивила его осведомленность, но потом он сообразил, что так оно и должно быть, на то они и милиция и к этой встрече, конечно, подготовились заранее.
Сажин сидел на кровати, зашнуровывал ботинки и бросал снизу косые взгляды на старшего лейтенанта. Остальных он, казалось, не замечал или не брал в расчет. Обувшись, он встал, потоптался на дорогом ковре, постеленном у кровати, и спросил:
— Вещи взять можно?
— Только свои, — сухо ответил старший лейтенант.
— Понятно.
Сажин вытащил откуда-то из-за шкафа старый фибровый чемодан, бросил его на кровать, на шелковое покрывало, широко распахнул дверцы шифоньера, стал выбрасывать оттуда рубашки, белье, носки и заталкивать всё в чемодан. Толику показалось неудобным смотреть, что он делает, — как будто подглядывать. Он отвернулся и стал рассматривать обстановку.
Все говорило за то, что хозяева жили богато, но вещами не дорожили. Ковер — почти во всю стену — прибит был небрежно, края повисли, другой ковер на полу, ворсистый, был весь в пятнах от пролитого вина и сигаретного пепла, зеркальное стекло большого трюмо потускнело и хранило следы от брызг одеколона, темная полировка шкафа в
нескольких местах была поцарапана. Почему-то здесь, в спальне, стоял сервант, точно такой же, как и в другой комнате, и тоже до отказа забитый посудой, хрусталем и фарфором. Видно было, что ею давно, может быть, с того дня, когда приобрели, не пользовались: на всем был заметный слой пыли.
— Добра-то сколько! — вздохнула пожилая женщина, заглянувшая в спальню.
Между тем Сажин закончил сборы, секунду подумал, воровато оглянувшись, вынул из ящичка трюмо небольшую палехскую шкатулку, сунул ее в чемодан под белье.
— А вот это оставьте, — раздался спокойный голос Виктора.
— Почему? — запротестовал Сажин. — Это мое.
— Ваше?
Виктор уже держал в руке шкатулку. Он открыл ее, вынул оттуда два золотых кольца, сережки.
— Может быть, наденете, чтоб доказать, что ваши.
— Это я покупал в подарок Соне.
— Сомневаюсь. Вы из тех, которые не дарят, а только получают подарки.
— Если докажете на суде, что это вы дарили, может быть, суд вернет вам эти вещи, — вмешался старший лейтенант.
— На суде? — испуганно оглянулся на него Сажин, и его серое лицо еще больше посерело. — Нет уж, господь с ними, пускай пропадают, а на суд я не пойду.
— Пойдете! — жестко сказал Виктор. — И хорошо еще, если только свидетелем.
— Не пойду!
— Под конвоем приведем.
Сажин опустился на кровать рядом с чемоданом, затравленно огляделся и вдруг окрысился:
— А ты меня не пугай!
Толик удивился этой резкой перемене в его поведении, почему-то вспомнилось, как в раннем детстве, когда ему было лет семь, жили они в небольшом домике на окраине города, их сосед, охотник-любитель, привез с охоты пойманного волчонка. Сбежались ребята со всей улицы, окружили волчонка, посаженного на цепь, и совали в него палками. Тот то испуганно забивался в угол, то, ощетинившись, пытался схватить зубами эти палки. Но тогда Толику волчонка было жалко, а вот к Сажину он испытывал сейчас чувство презрения.
А Сажин тем временем, совсем осмелев, а может, обнаглев, вытащил из-под кровати непочатую бутылку водки, зубами сорвал с нее головку, так же не глядя поднял с ковра стакан, налил в него почти до краев. Старший лейтенант протянул было руку, чтобы остановить его, но не успел,
Сажин одним духом выпил водку. Тогда старший лейтенант коротко взглянул на Виктора, тот понимающе кивнул и вышел из комнаты. Сажин поставил бутылку на ковер, она звякнула о другую, уже стоявшую там.
— Ты меня не пугай! — громче повторил осмелевший Сажин, не замечая, что Виктора уже нет в комнате и обращаясь к старшему лейтенанту. — Моей вины нет! В чем я виноват? Что спал с ней? Что пил с ней? Так ведь за это не судят! А не воровал с ней и на воровство ее не подбивал!
Глаза старшего лейтенанта похолодели. Раздельно, не повышая голоса и внешне спокойно, только на скулах резко обозначились красные пятна, он проговорил:
— Вы... Вы хуже любого вора! Вы две семьи обокрали: счастье у детей украли! Было бы у меня право...
Он скрипнул зубами и отвернулся.
Сажин очумело и испуганно смотрел на него, потом схватил чемодан в охапку и метнулся к выходу. В дверях его качнуло, он налетел плечом на косяк, отшатнулся, его бросило на другой. Еле устояв на ногах, он выбежал из квартиры. Было слышно, как на лестнице прогрохотали его шаги.
В дверях появился Виктор.
— Порядок! — улыбнулся он на вопросительный взгляд старшего лейтенанта. — Выехали уже. Встретят. А у вас тут что, крупный разговор вышел?
— Поговорили немного, — криво улыбнулся старший лейтенант, видимо, недовольный, что не сдержался.
— Я так и понял, — удовлетворенно сказал Виктор. — То-то он выскочил отсюда как ошпаренный. И ты не переживай, все правильно. Я бы тоже ему выдал!
— Водится же такая гнусь на свете! — с горечью и искренним недоумением проговорил старший лейтенант.
Они быстро покончили со всеми формальностями: составили акт, под которым подписались все, в том числе и мужчина с женщиной из домоуправления, потом вышли из квартиры, приклеили узкую бумажную ленточку, соединив косяк с дверью, затем старший лейтенант достал из кармана сургуч и свечу, зажег ее, и в воздухе раздражающе запахло расплавленным сургучом. Старший лейтенант приложил печать.
Закончив опечатывание, они вышли на улицу. У соседнего подъезда стояла группка женщин, что-то горячо обсуждавшая. В центре — высокая, красивая женщина лет тридцати, с волевым лицом. Портили ее красоту только несколько выпуклые глаза — «остаточное явление базедовой болезни», — мысленно поставил диагноз Толик, не раз слышавший это медицинское определение из уст своей матери. Увидев вышедшую из подъезда группу и среди них одетого в милицейскую форму старшего лейтенанта, женщина возвысила голос, явно рассчитывая, что ее услышат:
— Хватают ни в чем не повинных людей! И это тогда, когда повсюду говорят и пишут о соблюдении социалистической законности, о защите прав человека!
— Это она, наверняка, о Сажине толкует! — сказал старший лейтенант и шагнул к группе.
— Погоди! — остановил его Виктор Пронин. — Дай-ка сначала я с ними поговорю.
Неторопливой деловой походкой он подошел к группе женщин и спросил:
— Извините, это о ком речь?
Женщина нарочито громко, вызывающе поглядывая на старшего лейтенанта, начала рассказывать:
— Понимаете, вот только сейчас, я была свидетельницей всего, из этого подъезда вышел такой представительный пожилой мужчина с чемоданом. И вдруг, понимаете, подходят к нему два милиционера. Вы, говорят, пьяный! И натурально забирают его. А мужчина абсолютно трезвый, я сама это видела! И это называется «моя милиция меня бережет!»
— Погодите, погодите, — заинтересованно перебил ее Виктор. — Этот мужчина в помятом коричневом костюме был?
— Да, в коричневом! А что в помятом — не заметила, — все так же вызывающе ответила она.
— С большим чемоданом?
— Да.
— Шрам на левой щеке?
Женщина растерянно оглянулась на окружающих. Задор ее на глазах стал спадать.
— К-кажется, да, — неуверенно произнесла она.
— Значит, задержали его? Ну слава богу, — облегченно вздохнул Виктор.
— А в чем дело, молодой человек? — заинтересованно спросила женщина.
— Да ведь это же известный вор-рецидивист. На его счету только в нашем городе тридцать квартирных краж.
— Что вы говорите? — женщину даже качнуло к Виктору, так ей хотелось узнать побольше подробностей. — Тридцать краж?
— Ну да. Так, говорите, он из этого дома вышел? Ин-те-рес-но. А чемодан, не заметили случайно, пустой или полный?
— Полный, полный, — подхватила пожилая женщина из слушавших. — Он его вот так нес. — И она показала, как в обхват нес чемодан Сажин.
— Ин-те-рес-но, — снова, как бы раздумывая, произнес Виктор. — Значит, он наверняка в чьей-нибудь квартире побывал.
— Ой! — спохватилась женщина, рассуждавшая о произволе милиции. — А у меня квартира на замке!
— Идите проверьте, не вас ли он обокрал, — сказал Виктор.
Женщина подхватила сумку, стоявшую у ее ног, и нырнула в подъезд. Вслед за ней торопливо разошлись и остальные.
— Ну и силен ты врать, — негромко сказал старший лейтенант Виктору.
— Таких только так и отучать, — усмехаясь, ответил тот.
— Ну да. А завтра по всему городу пойдут слухи, что приехала целая шайка квартирных воров.
Виктор ничего не ответил.
— И ведь всегда такие заступницы найдутся, — продолжал сердито старший лейтенант. — «Он абсолютно трезвый был, я сама видела», — передразнил он.
— А что ему теперь будет? — спросил Толик о Сажине. — Посадят? Или нет?
— Тут он, подлец, все учел, — криво усмехнулся старший лейтенант. — Действительно, нет такой статьи в Уголовном кодексе. А жаль.
— Значит, не посадят?
— Переночует в вытрезвителе, штраф заплатит, и отпустят его.
Машина уже ждала их.
— Тебе домой? — спросил Виктор. — Подбросим.
— Надо бы Димку предупредить, — несмело сказал Толик. — И тетю Лену.
— За это не беспокойся, это мы возьмем на себя. Предупредим, конечно.
Толик взглянул на часы. За всеми событиями он совершенно забыл о времени. А у него сегодня игра. И до начала осталось чуть больше часа.
— Тогда уж лучше на стадион, — сказал он.
Старший лейтенант тоже взглянул на часы.
— Успеешь еще. Ты обедал?
Толик промолчал.
— Чего ты глупые вопросы задаешь? — заметил Виктор. — Когда ему обедать, если он все время с нами был.
— Тогда поехали в столовую, — распорядился старший лейтенант, залезая в машину.
При их появлении в зале столовой за некоторыми столиками в углах подозрительно быстро опорожнились стаканы явно не с компотом и не с чаем, а из-за одного стола поднялась компания и, торопливо дожевывая на ходу, обогнув их по большой дуге, заспешила к выходу. Женщина, убирающая со столов грязную посуду, засуетилась, метнулась к одному столику, к другому, поднимая что-то с пола и пряча под фартук.
Старший лейтенант нахмурился.
— Позовите заведующую, — сказал он кассирше.
Но заведующая, словно особым чутьем почувствовала необычный визит, уже спешила к ним.
— Здравствуйте, Евгений Петрович, — еще на ходу приветствовала она старшего лейтенанта, зорко оглядывая в то же время зал, все ли в порядке.
— Вас же предупреждали, Людмила Яковлевна, — сухо ответив на ее приветствие, сказал он.
— А что? В чем дело? — всполошилась заведующая. — У нас, кажется, все в порядке.
— Вот именно, только кажется. Это вы считаете тоже порядок? — старший лейтенант указал под стол, из-за которого так поспешно удалилась при их появлении компания. Там у каждой ножки стояло по пустой бутылке.
Заведующая только глазом повела на женщину, убиравшую со столов посуду. Та мигом подскочила, и бутылки, как по волшебству, исчезли.
— Так ведь за всеми не уследишь, Евгений Петрович, — медовым голосом произнесла заведующая.
— А за всеми и не надо следить, — возразил он. — Сразу видно, зачем человек идет в столовую, кто, вот как мы, пообедать, а кто бутылку несет.
Из того, что он сказал, заведующая уловила, по ее мнению, самое главное.
— Так вы пообедать пришли! — обрадовалась она. — Тогда садитесь вон за этот столик, я прикажу, чтобы вас обслужили. Или пройдемте ко мне в кабинет...
Она сделала приглашающий жест.
— Спасибо, мы уж как-нибудь здесь, сами, — усмехнулся Евгений Петрович. — Вон уже товарищ нам несет.
Толик оглянулся и увидел, что Виктор — и когда он только успел? — уже нес на подносе шесть тарелок, лавируя между столиками. Толик метнулся ему помогать, но помощь его была уже не нужна. Виктор быстро и ловко составил тарелки на стол.
— А насчет этого, Евгений Петрович, не беспокойтесь. С этим порядок мы наведем!
Заведующая направилась в угол зала, и они услышали, как она свистящим шепотом командовала там:
— А ну, убирайтесь отсюда, пропойцы несчастные! Одни только неприятности из-за вас!
— Уходим, уходим, Яклевна, не шуми, — миролюбиво отвечал ей чей-то бас.
— Ну, положим, не одни только неприятности, — сказал Виктор, берясь за ложку, — но и некоторый доход на закусках, не говоря уже о внеплановых доходах на пустых бутылках.
— Боремся, боремся с этим, а результатов не видно, — сказал старший лейтенант. — Вот бы дружинникам за это взяться. Провести несколько рейдов по столовым, буфетам. И результаты — в газету!
— Но ведь мы на дежурство после семи часов вечера выходим, — возразил Толик, — а столовые и буфеты в это время уже не работают.
— Подумать, подумать нужно, — сказал старший лейтенант. — Может быть, договориться с администрацией, чтобы вас отпускали на часок в середине дня.
Обед они заканчивали в молчании. Толика все время мучил вопрос: сказать или не сказать Евгению Петровичу и Виктору о пистолете, который был у Сергея, а потом у Трофимова. Но, поразмыслив, он решил не говорить: ведь оба они сидели в милиции, и пистолет поэтому никому вреда причинить не мог, а вот усугубить положение Сергея — наверняка.
На стадион они приехали, когда до начала матча оставалось меньше тридцати минут. Все игроки уже переоделись и готовились выйти в поле, на разминку.
— Запаздываешь, — ворчливо сказал Костя, а Антон взглянул так сожалеючи, что Толик сразу понял его желание постоять сегодня в воротах, тем более, что и противник сегодня был не особо силен. Ромодановцы очень хорошо играли у себя дома, а вот на выезде, как говорится, раздаривали очки.
Толик быстро переоделся и выбежал на поле. Но после первых же ударов почувствовал, что с ним творится нечто необычное. Он по-прежнему видел удар и предугадывал полет мяча, но делал это с какой-то замедленной реакцией, и когда бросался на мяч, тот оказывался уже в сетке.
— Ты что, не выспался, что ли? — спросил его после очередной такой «бабочки» Костя.
Толик поднялся с земли и вышел из ворот.
— Поставь на игру Антона, — сказал он.
— Ты что? — опешил Костя, но Толик, стягивая на ходу через голову свитер, пошел в раздевалку.
Когда он, переодевшись, подошел к трибунам, игра уже началась. Болельщики узнавали его, приглашали сесть с ними рядом, некоторые спрашивали, почему в воротах Антон, а не он, но он, увидев вдали на трибуне Олега и Михаила, не отвечая на вопросы болельщиков, направился к своим друзьям.
— Ну вот, — подвигаясь на скамейке и освобождая для него место, сказал Олег, — мы специально пришли полюбоваться игрой знаменитого вратаря Анатолия Коваленкова, а он, оказывается, в глубоком запасе.
Толик молча сел между ними. Они переглянулись, потом Олег положил руку ему на плечо.
— Ладно, не переживай. Подумаешь, на игру не поставили! В следующий раз сыграешь.
— Я сам отказался, — нехотя ответил Толик. — Не в этом дело.
— А в чем же?
Толик оглянулся, не слышит ли кто их, но все вроде следили за игрой. И он тихо сказал:
— Сергея арестовали.
Олег испуганно охнул и тоже оглянулся. Потом нагнулся к самому уху Толика и прошептал:
— За ту «пушку»?
Толик покачал головой:
— Нет.
— А за что же?
— За кражу.
Олег сочувственно причмокнул и больше ни о чем не спросил. А Толик подумал, что за каких-то четыре месяца он потерял троих людей: отца, Заводного и вот Сергея. И хоть разные у них беды, а причина одна: водка!
Занятый своими мрачными мыслями, Толик машинально следил за тем, что делается на поле. Но постепенно игра захватила его. Впервые в этом сезоне он наблюдал за игрой своей команды с трибуны. Когда стоял в воротах, не видел ни быстрых прорывов своих нападающих к воротам противника, ни тонких нитей разыгрываемых ими комбинаций. Ему тогда казалось, что мяч слишком долго гостит на их половине поля и слишком часто нападающие противника приближаются к его воротам. Но теперь со стороны он увидел, что это не совсем так. Увидел и хитроумные пасы полузащитников, и яростные атаки нападающих, и их мощные удары по воротам, и даже надежную игру защитников, чего раньше совсем не замечал.
Нет, положительно, игра ему нравилась. Она захватила его, как книга с острым, увлекательным сюжетом. И когда кто-то тронул его сзади за плечо, он досадливо отмахнулся.
— Здравствуй, Анатолий, — услышал он знакомый девичий голос, и, как всегда, когда он слышал его, теплая волна охватила его.
— Мила! Здравствуй.
Олег галантно поднялся, освобождая ей место.
— Садитесь.
Но она качнула головой.
— Мне надо с тобой поговорить, — сказала она, глядя в глаза Толику.
Он с готовностью поднялся. Позавчера они повздорили с Милой, и теперь он решил, что Мила пришла «выяснять отношения» и мириться.
Размолвка эта была не первая, они, бывало, ссорились и раньше. И чаще всего причина была одна. Толика удивляло, что у Милы обо всем, особенно в литературе и искусстве, были крайние суждения: она или взахлеб расхваливала то, что ей нравилось, или чуть ли не с пеной у рта начисто отрицала то, что ей было не по душе. Толик чаще всего посмеивался над ее крайностями, считая, что этот максимализм — признак молодости и со временем пройдет. Мила обижалась на него, но обычно ненадолго.
А позавчера Толик похвалил понравившиеся ему стихи одного поэта. Незадолго до этого против него в газетах была развернута целая кампания. Поэта на все лады ругали за то, что, будучи за границей, он, по мнению обрушившихся на него критиков, вел себя недостойно: давал интервью представителям «желтой» прессы, во время выступлений горячо ратовал за действительную свободу слова и печати и за отмену цензуры, расхваливал произведения писателей, сбежавших за рубеж, и опубликованные там.
Толик не во всем был согласен с ним, тем более, что этих произведений он не читал. Возмутило его и интервью поэта с «битым» фашистским генералом — Толик не мог понять, как можно разговаривать с тем, кто был явным врагом, пусть и прошлым, но, несомненно, сохранившим свои взгляды и убеждения.
Но стихи поэта ему нравились, и он прочитал одно из них, особо запомнившееся, Миле.
Та так и взвилась!
— Да как ты можешь хвалить его стихи?
— А почему бы и нет, если они мне нравятся?
— Ты читал, как он вел себя за границей?
— Читал. Но ведь мы говорим не о его поведении, а о его произведениях.
— Одно от другого неотделимо! — отрезала Мила.
— Ну, знаешь... — пожал плечами Толик.
— Знаю! — перебила она. — Не может быть у него хороших стихов! Стихи пишутся из души, а какая же душа у человека, который наплевал на наши честь и достоинство!
— Ну, пошли лозунги и цитаты из газетной статьи, — буркнул Толик.
— А ты с этим не согласен?
— У меня свои взгляды на подобные вещи.
— Тогда ты такой же, как он... душевный эмигрант! — выпалила она.
Толика это задело за живое, но он решил свести все к шутке:
— Не только душевный. У меня уже и чемоданы уложены. Только вот пока не решил, куда бежать, в Израиль или в Америку. Ты не посоветуешь?
Но Мила его шутки не приняла.
— Твоя беспринципность... Твоя беспринципность, — она явно подбирала слово, чтобы больнее уколоть его.
— Ну что моя беспринципность?
— Твоя беспринципность вызвана только твоей бесхарактерностью, — нашла наконец Мила определение.
Толик рассердился. Он считал, что обладает сильным характером, и упрек в бесхарактерности вывел его из себя.
— А твоя принципиальность, — резко ответил он, — граничит с примитивностью.
— Ты все сказал? — ледяным тоном спросила Мила.
— Могу еще добавить, что однобокость твоих взглядов и суждений напоминает шоры, которые надевают на пугливых лошадей, чтобы они не шарахались в стороны.
Мила оскорбленно вскинула голову.
— После этого нам с тобой больше не о чем говорить! — сказала она и поднялась со скамейки — они сидели во дворе их дома.
— Мила! — спохватился Толик, поняв, что он несколько переборщил, но она даже не обернулась.
Целый день Толик переживал, ругал себя, что не сдержался, не сумел найти нужных слов, чтобы убедить Милу. И вот сейчас он искренне обрадовался, что она сама первая подошла к нему — значит, чувствует, что сама виновата.
Они вышли через ворота стадиона в парк и свернули в первую же аллею. В парке было тихо, только иногда со станины доносились глухие удары по мячу да рев болельщиков, реагирующих на острые моменты игры.
Наконец Мила остановилась у скамейки.
— Сядем, — предложила она.
Они сели. Толик облокотился на колени и снизу искоса поглядывал на Милу. А она сидела прямо, строго сжав губы, словно за столом президиума какого-нибудь собрания, и смотрела вдаль таким пристальным взглядом, как будто изучала редкие желтые мазки осени в зеленых кронах деревьев.
«Наверное, подбирает слова, с чего начать, — подумал Толик. — Конечно, нелегко ей с ее самолюбием...
Он уже хотел прийти ей на помощь, как она заговорила, и с первых же ее слов Толик понял, что он ошибся, — речь пойдет вовсе не о примирении.
— Ты слышал о Сергее? — спросила она строго, почти не разжимая губ.
— Слышал, — испытывая непонятную вину, кивнул он, тут же хотел рассказать о своем посещении милиции и о том, как они опечатывали квартиру Ивашиных, но отчужденность в голосе Милы остановила его.
— Подумать только, — зло продолжала Мила, — каким негодяем он оказался! Связаться с рецидивистами! Залезть в магазин! До такой низости дойти!
— Постой, постой! — опешил Толик. — Это ты о ком так?
— О твоем бывшем дружке Сергее Ивашине!
— Он мне не дружок, а друг, — постепенно приходя в себя, твердо ответил Толик. — И не только бывший. Я дружбой так легко не бросаюсь!
— С чем тебя и поздравляю, — язвительно бросила она.
— Как ты так можешь, Мила? — помолчав и сдерживая себя, негромко проговорил Толик. — Неужели у тебя нет ни капли сочувствия к нему? Вот мы сейчас с тобой сидим тут, дышим свежим воздухом, а он...
— Так ему и надо! — перебила она его. — Пусть на себя пеняет! Что искал, то и нашел!
— Но ведь он член твоей комсомольской группы!
— В том-то и беда! Наша группа по итогам прошлого года заняла первое место, а теперь...
— За процентиками погналась, — устало и горько улыбнулся он. — За цифрами и человека не видишь! Эх, Мила, Мила! И откуда в тебе этот черствый бюрократизм? А ведь Сергей тебя любил.
— Ты меня этим не попрекай! — вспыхнула она.
— А я и не попрекаю. Скорее, наоборот.
— Нет, попрекаешь! Мало ли какой дурак в меня влюбится, так я тут при чем.
Обида и горечь за себя и особенно за Сергея поднялись, казалось, с самой глубины его души.
— Дурак, говоришь? — медленно произнес он. — Наверное, ты права. Вот и я такой же дурак, видно, что полюбил...
— Можешь разлюбить, плакать не буду, — резко перебила она его, рывком поднялась и пошла по аллее. Толик ошеломленно смотрел ей вслед. Вот ведь как получилось! Он думал, что они помирятся, а они еще серьезнее рассорились. И ведь виновата больше Мила, а все так повернула, что выходит: во всем виноват только он. И так всегда. Но на сей раз он мириться не пойдет. Нет уж, дудки! У него тоже есть самолюбие!
Он был уверен, что и эта размолвка — а они случались и раньше — тоже будет недолгой. Но ошибся. Дни шли за днями, а никакого намека на примирение не было. Сначала и он выдерживал характер, а потом предпринял несколько попыток, но напрасно. От встреч с ним Мила уклонялась, а когда он пытался позвонить ей по телефону, заслышав его голос, сразу же клала трубку. Сначала Толик чувствовал себя виноватым, потом обиделся и больше никаких попыток встретиться не предпринимал, хотя и скучал по Миле.
Но особенно скучать было некогда. Жизнь похожа на набитый до предела автобус. Кажется, все, ни одного свободного сантиметра нет, а все-таки еще два-три пассажира каким-то чудом втиснутся. Так и тут: дел с каждым днем становилось все больше и больше, и надо было успеть их сделать все. Когда он вспоминал девятый класс, ему порою и не верилось, что он иногда не знал, как и на что убить время. А теперь нормальный восьмичасовой сон он уже считал непозволительной роскошью, возможной только по субботам и воскресеньям.
Больше всего времени у него уходило на занятия. Его все-таки приняли в одиннадцатый класс, и четыре вечера в неделю он отсиживал за школьной партой, правда, всего по четыре урока. Да еще приходилось догонять — он немного отставал от одноклассников — и заниматься дома. Оставшиеся два вечера в неделю он ходил в технический кабинет, где занимался на курсах помощников машинистов. Они уже подробно изучили теорию: и двигатели, и ходовую часть, и тормозную систему. И теперь, ложась спать и закрыв глаза, прежде чем заснуть, он вызывал в памяти схемы электрических цепей электровозов.
Другие ребята, которые вместе с ним занимались на них курсах, уже совершили несколько пробных поездок с машинистами-наставниками, а его даже третьим в кабину не брали: не положено, нет еще восемнадцати. Вот почему в этом году он ждал своего дня рождения так, как никогда раньше, даже и далеком детстве, когда надеялся на подарки от родителей.
Он заранее написал заявление начальнику депо с просьбой перевести его из слесарей в ученики помощников машиниста. Правда, при этом ему пришлось вытерпеть два неприятных разговора: с матерью и Олегом. Ну, Олег, тот просто упрекал его в предательстве, в измене и друзьям, и профессии. Его поддерживал Михаил, и даже Иван Алексеевич чаще чем обычно поглаживал себя по голове и доставал свою неразлучную табакерку с нюхательным табаком. И все же Толику удалось их убедить, что друзьями можно оставаться и работая в разных местах. А вот с матерью разговор был более напряженным.
— Ты знаешь, сын, — сказала она, когда он сообщил ей о своем решении, — что я не вмешиваюсь в твои дела. Но твоя дальнейшая судьба мне не безразлична. Хорошо ли ты все обдумал? Представляешь ли ясно себе работу машиниста? Ведь это значит, что у тебя ни выходных не будет, ни праздников, в ночь-полночь вызовут в поездку, и ты должен ехать. А потом, работа, связанная с движением, всегда таит повышенную опасность. Разве мало было различных катастроф и столкновений?
Тогда Толик отшутился, что в цехах на производстве несчастные случаи происходят не реже, чем с машинистами. А вот по-настоящему объяснить, чем его влечет профессия машиниста, он так и не смог. Да и как объяснишь свою мечту? Лет пять назад ему посчастливилось проехать в кабине электровоза. Ездили они тогда с отцом в Инзу и опоздали на электричку. Отец упросил знакомого машиниста взять их на электровоз. И до сих пор сохранилось в душе Толика это восхитительное чувство полета по рельсам и глубочайшее уважение к человеку, которому подчиняется эта огромная сложная машина.
И с годами это уважение не прошло, а, пожалуй, еще усилилось. Не раз после работы он поднимался в кабины электровозов, стоящих на ремонте в стойлах депо, садился за правое крыло на место машиниста и представлял себе, что электровоз рвется через просторы полей и лесов, подчиняясь ему во всем.
Словом, его решение было окончательным и бесповоротным, и он только ждал, когда же ему исполнится восемнадцать лет. А пока готовился настойчиво и упорно.
Он все еще числился в дружине, хотя занятия на курсах и в школе не давали возможности дежурить по вечерам. Зато он два раза участвовал в дневных рейдах по столовым и буфетам — старший лейтенант Краев сумел-таки договориться с начальством. Но ничего хорошего из этих рейдов не вышло. В первый раз они отобрали в столовой у распивавших там три бутылки и вылили их содержимое. Ну и влетело им тогда! Оказывается, они нарушили социалистическую законность, как им объяснил старший лейтенант, и пришлось покупать эти злосчастные три бутылки потерпевшим за свои деньги. А во второй раз они вообще никого не застали — очевидно, сработала невидимая линия оповещения, и дежурство прошло впустую.
Толик, встретившись со старшим лейтенантом на дежурстве, снова стал расспрашивать его о Сергее, но тот ничего нового сказать не мог: они давно передали дело в прокуратуру, и теперь оставалось только ждать суда.
В пятницу вечером Толик возвращался домой с работы. Шел спокойно, размеренным шагом. Хоть и не очень устал, и надо держать марку: пусть все видят, что идет не праздношатающийся бездельник, а трудовой человек. Да и хотелось подышать свежим осенним воздухом. Торопиться было некуда, тем более, что впереди ожидали два выходных дня.
А воздух был чудесный. Шла первая половина октября, припозднившееся в этом году бабье лето. Дожди, зарядившие было в сентябре, прекратились, и установилась сухая осенняя погода. Пожелтели листья березы, побагровели кусты рябины и вишни, а дубовые листья пожухли, затвердели и стали похожи на те жестяные, которые довелось Толику вырезать на венок бывшему машинисту.
У самого дома Толика догнал Игорь Брагин.
— Салют, старик, — хлопнул он Толика по плечу.
— Привет, — откликнулся Толик и поморщился. — Ну и рука у тебя! Смотри, в народе говорят, у кого рука тяжелая — быть тому вдовцом.
— А это пусть будущая жена беспокоится, — хохотнул Игорь.
— Куда торопишься?
— В спортзал, на тренировку.
Толик знал, что Игорь занимался в секции тяжелой атлетики при железнодорожном клубе и уже выполнил норму первого разряда для взрослых, хотя соревновался пока только по юношам. Когда-то они втроем поступали в эту секцию, он, Серега и Игорь. Но он увлекся футболом, Сергею возня с гирями и штангой показалась слишком тяжелым занятием («тяжела для меня эта тяжелая атлетика», — говорил он), и из всех троих остался в секции один Игорь.
— Скоро, наверное, на мастера потянешь? Или уже? — с уважением спросил Толик.
— На тренировке норму кандидата запросто толкаю. И в двоеборье. А на соревнованиях никак. Тренер говорит, перегораю, волнуюсь очень.
— Это ты-то волнуешься? — с удивлением спросил Толик и подозрительно посмотрел на Игоря — не разыгрывает ли. Среди одноклассников Игорь отличался своим добродушием и невозмутимостью, или, как говорили ребята, толстокожестью. Недаром в детстве его прозвали «Слон».
Игорь мотнул головой.
— Ну ничего. В ноябре поеду на республику, увидишь, все равно кандидата сделаю. Или на дорожных. А у тебя как дела?
— Дела — у прокурора. А у нас — делишки, — старой шуткой ответил Толик.
— Кстати, о прокуроре, — обернулся к нему Игорь. — Ты ничего не знаешь?
— Про што звук?
— Завтра у нас в классе комсомольское собрание. Серегу из комсомола выгонять будем.
— Серегу? — ошарашенно воскликнул Толик. — Ты сказал — Серегу? Из комсомола?
— Ну да, — невозмутимо подтвердил Игорь.
— И ты так спокойно говоришь об этом?
— А чего ж? Не на стенку же лезть.
— Да ведь он наш друг! Нельзя вот так, сразу. Надо же разобраться...
— Вот приходи сам и разбирайся.
— А пустите?
— Ну а как же.
Игорь ушел, а Толик медленно побрел к дому, размышляя о том, что услышал.
«Серегу из комсомола... Неужели это Мила?.. Ее затея?.. Вряд ли. Хотя как она тогда на стадионе: твой бывший дружок, каким негодяем оказался. Эх, Мила, Мила! Вот уж чего не ожидал от тебя, того не ожидал».
На другой день Толик отправился в школу. По опыту прошлых лет он знал, что обычно собрания бывают после пятого урока, и подгадал, чтобы прийти именно к этому времени. Но оказалось, что ошибся — в десятом классе в субботу было шесть уроков.
Ребята окружили его, посыпались, как обычно, вопросы о житье-бытье, об играх на первенство республики, о планах и даже о заработке. И когда прозвенел звонок, его не захотели отпустить, затащили в класс и усадили на старое место: средний ряд, предпоследняя парта. Хотя парт, прежних тяжелых деревянных парт с откидывающейся крышкой, уже не было. Их заменили легкие столы из прессованных опилок, покрытых пластиком. А в остальном в классе все было так же. Только не было рядом Сереги Мотыля.
Толик осторожно повел глазами туда, где сидела Мила. И она не сменила свое прошлогоднее место: третья парта в крайнем ряду у окна — пять лет назад он сидел там рядом с ней. Обычная школьная форма — коричневое платье, белый передник и белый кружевной воротничок — не только не обезличивали ее, а будто подчеркивали и стройность, и красоту. Она сидела вполоборота к Толику, ему видно было, как кудрявились на правой щеке завитки ее светлых волос, «завлекалки», как называли такие завитки девчонки в седьмом-восьмом классе.
Она не смотрела на Толика, но, очевидно, чувствовала на себе его взгляд — такая напряженность была во всей ее фигуре. Казалось, тронь ее чуть-чуть, и она зазвенит, как натянутая струна.
В это время в класс вошла учительница истории. Все встали. Встал и Толик, на всякий случай пригибаясь за широкой спиной Игоря Брагина. Но от учительского глаза разве укроешься! Евгения Михайловна, конечно, сразу заметила его.
— О-о, у нас гости, — немного нараспев произнесла она, когда все сели, и было непонятно, приветствует она это или сейчас попросит Толика выйти из класса.
— Евгения Михайловна, пусть он посидит! — заранее вступилась за него Лида Морчкова.
Все хором поддержали ее. Только Мила Голованова прикусила губу и отвернулась к окну.
— А почему вы думаете, что я собираюсь выгнать Кова- ленкова? — вскинула бровь Евгения Михайловна. — Может быть, я рада видеть его не меньше, чем вы. Здравствуйте, Коваленков.
— Здравствуйте, Евгения Михайловна, — снова вскочил Толик.
— Да ты сиди, сиди. Значит, не забываете нас. Видно, и вправду, старая любовь не ржавеет, — заговорила она, путаясь в «ты» и «вы».
Толик густо побагровел. Ему показалось, что при этих словах учительница взглянула на Милу. Но Евгения Михайловна спокойно продолжала:
— Тянет в свою школу?
— Ну еще бы, — оправляясь от смущения, проговорил Толик. — Как-никак девять лет вместе.
— Ты ведь теперь в вечерней?
— Да, в одиннадцатом классе, — почему-то захотелось похвастаться Толику, и он скосил глаза на Милу, но та по-прежнему смотрела в окно, словно хотела показать, что происходящее нисколько не интересует ее.
— Приятно слышать. Ну и как, нравится?
Толик повел плечом.
— Да ведь всего месяц только. Я еще не пришабрился.
— Как, как? — удивленно вскинула бровь Евгения Михайловна.
— Не притерся, значит. Это слесаря так говорят.
Евгения Михайловна рассмеялась.
— Первый раз такое интересное слово слышу.
— А у нас в деревне, — прогудел Игорь Брагин, — шабрами соседей называют.
— Но давайте все-таки перейдем к уроку, — отсмеявшись, сказала учительница. — Дежурный, кого нет в классе.
— Там на столе записочка.
— Та-ак. Что задано на дом?
— Развитие капитализма в России. Реферат и доклады.
— Хорошо. Кто начнет?
— Наверное, я, — вздохнула Лида Морчкова.
Она вышла к столу с тетрадкой в руках. Рассказ ее звучал сухо, большая часть была просто списана из учебника, да к тому же она почти не отрывала глаз от него. Поэтому-то и слушали ее не очень внимательно, лишь Игорь Брагин не спускал с нее глаз, но вряд ли понимал, о чем она говорит, — он просто любовался ею.
Но вот Лида кончила.
— Можно было бы подобрать примеров побольше и поинтереснее, привлечь дополнительный материал, — констатировала учительница. Лида молчала.
— Садитесь, Морчкова.
Лида облегченно вздохнула, стрельнула глазами на Игоря, мимолетно задев и Толика, и села на место.
— Теперь о том, как развитие капитализма в России отразилось на истории нашего города. Кто готов?
Все молчали.
Учительница снова удивленно вскинула бровь и обвела взглядом класс.
— Почему вы молчите? Кому был поручен этот вопрос?
— Светлане Богачевой, — за всех ответила Лида. — А ее нет, она не пришла. Наверно, заболела.
— В таком случае она должна была кому-нибудь передать свой реферат. Ну что ж. Раз нет, то нет. Может быть, есть добровольцы раскрыть эту тему?
Все молчали. Кто рассматривал крышку стола, кто отвёл глаза в сторону. По всему было видно, что желающие отвечать вряд ли найдутся.
— Раскрывая эту тему, нужно говорить о строительстве Казанской железной дороги и возникновении станции Рузаевки, — продолжала Евгения Михайловна. Взгляд ее остановился на Толике, и она улыбнулась. — А так как у нас на уроке присутствует представитель славного клана железнодорожников, может быть, мы и попросим его рассказать нам, откуда пошла если не земля русская, как говорится в летописи, а станция Рузаевка.
Толик поднялся. Первым желанием его было отказаться, отшутиться, дескать, он пришел в гости, надеясь, что хозяева будут его угощать да ублажать, а не он хозяев. Но, взглянув на Милу, снова увидел, как подобралась она, насторожилась, словно в предчувствии чего-то неприятного.
«А почему бы и нет?» — мелькнула у него в голове шальная мысль.
Он припомнил рассказы Ивана Алексеевича о станции и депо, — они его так заинтересовали, что он несколько раз побывал в музее локомотивного депо и довольно-таки дотошно изучил историю возникновения станции. К тому же этот материал в вечерней школе они уже прошли.
— Ну что ж, — шутливо-серьезно проговорил он. — Рабочему классу не впервой вызволять интеллигенцию из затруднительного положения.
Он пошел по проходу к учительскому столу, взглянул на Милу. Она, опустив голову, копалась в своем портфельчике. Толик подошел к столу, оперся ладонями о столешницу и, подделываясь под народный говор, начал:
— Стало быть, так. Вот тут предыдущий товарищ, — он лукаво подмигнул Лиде Морчковой, и она ответно расплылась в улыбке, — сказывал, что по всей Рассее нашей матушке стали расти-подниматься мануфактуры да предприятия, а вслед за ними заводы и фабрики. Оно бы и ничего, да вот загвоздка: куды товар девать и откель, стал быть, материал для производства брать.
— Коваленков, не надо, пожалуйста, язык ломать, — негромко сказала Евгения Михайловна.
— Хорошо, не буду, — согласился он. — Так вот, стало быть, — не удержался он и, извиняясь, улыбнулся, — поняли предприниматели, что без транспорта ни успеха, ни прибылей им не видать. Много ли на лошадях привезешь и увезешь. Поэтому одной из главных задач стало строительство железных дорог. И, пожалуй, после линии Петербург — Москва главным направлением стало казанское. Уже в шестидесятые годы образовалось акционерное общество по строительству Московско-Казанской железной дороги. Во главе этого акционерного общества стал известный богач фон Мекк.
Толик увлекся. Если сначала он спотыкался, подбирая слова, то теперь речь его текла плавно и свободно, он чувствовал душевный подъем. Ему и самому было интересно то, о чем рассказывал, он словно заново переосмысливал факты и видел новыми глазами известные события, заметил, что и в классе все, включая и учительницу, увлечены его рассказом, и это подхлестывало его.
— Не совсем ясно, почему дорогу не повели через Саранск, — продолжал он. — Рассказывают, что владельцы земель под Саранском, где должна была пройти дорога, заломили неслыханную цену. Понятное дело, хотели поживиться. Вот тогда фон Мекк и решил вести дорогу через Рузаевку. Земли здесь были бросовые, кочки да болота. И получилось, как у Некрасова, железную дорогу строили на костях работников. Так, например, достоверно известно, что при строительстве колеи в районе, где сейчас Треугольник, утонул в болоте вместе с лошадью один возчик-татарин.
— Ну, не так уж это и достоверно, — поправила его Евгения Михайловна. — Никаких письменных подтверждений этому нет, только устные легенды. Но то, что местность у нас болотистая — это факт.
— Ну вот, — продолжал Толик, — спохватились саранские купеческие заправилы, что большую промашку дали, пошли на поклон к фон Мекку, дескать, вовсе бесплатно землю отдадим. Да уж поздно было. Посмеялся им в лицо фон Мекк и даже слушать не стал. Вот так и получилось, что оказался город Саранск в стороне от железной дороги.
— А линия на Красный Узел? — спросил кто-то из ребят.
— На Ромоданово, — поправил Толик. — Так тогда называлось. В Нижнем Новгороде даже вокзал такой был: Ромодановский. Но линию от Рузаевки через Саранск на Ромоданово гораздо позднее построили. Да и такого значения она тогда не имела. А Казанская дорога скоро после постройки становится одной из главных в России. К примеру, ее грузооборот, говоря сегодняшними словами, превышал линию Москва — Петербург почти в два раза. Но условия труда здесь были не просто тяжелыми, а тяжкими.
И Толик коротко, но ярко обрисовал, как задыхались в лачугах под гнетом хозяев дороги путейцы и станционные рабочие, осмотрщики и смазчики, кузнецы и слесаря, как заставляли их работать по двенадцать часов в сутки, как душили бесконечными вычетами, обсчетами и штрафами. И не вытерпели рабочие, поднялись в декабре 1905 года на борьбу, захватили власть в свои руки и на станции, и в поселке, создали свою боевую дружину и образовали знаменитую Рузаевскую республику.
— Сам Владимир Ильич знал о ней и одобрил действия рузаевских железнодорожников. Он сказал: «Молодцы рузаевцы!» — с гордостью сказал Толик.
Пафос рассказа захватил его, он давно уже не опирался о стол, а расхаживал у доски, возбужденно размахивая руками.
— Мы такими земляками гордиться должны!
— Спасибо, Коваленков, — остановила его Евгения Михайловна. — Это тема нашего следующего урока. Спасибо тебе. Ты прекрасно знаешь материал.
— А он его своими боками в депо изучил, — прогудел Игорь Брагин.
— Верно, в депо, — охотно согласился Толик. — Но не только боками, а и головой. У нас в депо есть музей, там эти материалы. Приходи, читай, изучай, и ты не хуже меня знать будешь.
— Мы обязательно придем в ваш музей всем классом, — поддержала его учительница. — Вон Мила Голованова организует.
Мила только передернула плечами и ничего не сказала.
— Еще раз спасибо тебе, — продолжала Евгения Михайловна. — У вас Ирина Петровна по истории, — она не спрашивала, а утверждала, — я попрошу ее, чтобы она поставила за этот материал пятерку вам.
— Спасибо, не надо, — сказал Толик, направляясь к своему месту. — Я ведь не ради отметки...
Он сел. Урок продолжался. Евгения Михайловна что-то говорила, он слышал ее и не слышал. На душе у него, как обычно после подъема, наступила какая-то опустошенность, словно он выплеснул все, что там было, а заполнить новым содержанием еще не сумел или не успел.
Он взглянул на Милу — слушала ли она его? Во время рассказа так увлекся, что не замечал никого и ничего. Она сидела, слегка склонив голову, и что-то старательно писала в тетради.
Толик прислушался — Евгения Михайловна диктовала вопросы к следующей теме.
Звонок не прозвенел, а протрещал, видимо язычок прилип к сердечнику электрической катушки. Толик сначала и не понял, что это за странные звуки, но по тому, как облегченно завозились на своих местах десятиклассники, понял, что урок кончился.
Не успела Евгения Михайловна сложить свои книги и записи, дверь раскрылась и в класс вошли три человека: директор школы, а вернее, директриса, и за нею два молодых человека. Первого Толик сразу узнал — это был незадачливый «тезка великого сыщика майора Пронина», второго тоже видел на каком-то комсомольском мероприятии, не то второй секретарь горкома комсомола, не то заведующий отделом школ.
Директриса, перекрывая шум в классе, хриплым, прокуренным голосом объявила:
— Никто не расходится! Все по местам! Комсомольское собрание!
Она прошествовала к столу, торжественно неся свой внушительный бюст, подождала, когда Евгения Михайловна вышла, обвела взглядом класс. Ее глаза, скрытые за большими выпуклыми, «лягушачьими», как их называли ребята, стеклами очков, казались льдинками.
— Где комсорг? — требовательно спросила она.
Мила поднялась.
— Идите, милочка, сюда, ведите собрание, — распорядилась она, и было непонятно, употребила она уменьшительное «милочка» как собственное имя или как нарицательное.
Сидевшие за первым столом услужливо поставили свои стулья к учительскому столу, для пришедших, а сами бочком по трое на двух стульях прилепились к соседям.
— Собрание закрытое, — строго предупредила директриса. — Некомсомольцы могут идти домой.
— У нас некомсомольцев нет,— негромко проговорила Мила.— Весь класс комсомольский.
— Ну да, ну да, — вскинула подбородок директриса. — Если уж такой, как Ивашин, был у вас комсомольцем... Да вы садитесь, — милостиво кивнула она молодым людям, пришедшим с нею, и сама опустилась на стул, положила руки на стол и скрестила пальцы, как примерные первоклашки на уроке чтения.
Она казалась бы воплощением спокойствия, неколебимости, но Толик заметил, как мелко подрагивала золотая цепочка, которая свисала от дужки очков к складкам шеи, и снова уходила вверх и терялась где-то за ухом, в волосах. По этому дрожанию цепочки Толик догадался, что директриса изрядно нервничает.
— Собрание комсомольской группы 10 «А» класса считаю открытым, — объявила Мила. — На повестке дня — один вопрос? — в ее голосе прозвучала вопросительная интонация, она взглянула на директрису, та утвердительно кивнула, — один вопрос, — на сей раз твердо сказала она, — об исключении из комсомола ученика нашего класса Ивашина Сергея, совершившего уголовный проступок.
— Преступление, милочка, преступление, — внушительно одернула ее директриса, и опять Толик не понял, как она употребила это обращение.
— Да, преступление, — согласилась Мила. Она снова оглянулась на директрису и гораздо увереннее закончила: — Кто хочет высказаться?
Толик увидел, как лейтенант милиции Виктор Пронин внимательно рассматривает десятиклассников. Вот он встретился взглядом с Толиком, и брови его удивленно взлетели. Он улыбнулся — видимо, обрадовался, что увидел знакомого человека, и приветливо приподнял руку. Толик ответил ему кивком.
— А что натворил Сережка? — спросил в это время кто-то из сидевших за первыми столами.
— У нас присутствует товарищ из милиции, э-э, — директриса пожевала губами, вспоминая фамилию лейтенанта, и тот поспешно поднялся, видимо, опасаясь, что она произнесет его фамилию и это вызовет смех у ребят.
— Следователь отдела БХСС, — представился он. — Могу вам доложить, что Ивашин в сговоре еще с двумя сообщниками пытались совершить ограбление магазина. Дело следствием в настоящее время закончено и передано в суд.
— Все ясно, — пробасил Игорь Брагин. — Нечего зря резину тянуть. Ставь, Мила, на голосование.
Толик хотел посидеть, послушать, что скажут о Сергее одноклассники, но теперь он увидел, что все может кончиться в один момент, и решил вступиться.
— Нет, подождите, — поднялся он. — Что ж это вы, ребята, так легко от своего товарища отказываетесь? Сразу и в преступники записали, и приговор готовы вынести?
— А это кто такой? — гневно поднялась со своего места директриса. — Почему на закрытом комсомольском собрании у вас посторонние люди?
— Но ведь это Коваленков, Антонина Аркадьевна.
— Вижу, что Коваленков. Ну и что?
— Но он же бывший ученик нашего класса!
— Вот именно, бывший! Коваленков, выйдите вон!
Побагровевший Толик не знал, что делать. Давно уже не испытывал он такого унижения. Последний раз его выгоняли из класса лет пять назад. Ну да, это было в пятом классе, когда принес подбитого воробья, которого подобрал возле школы. А воробей в середине урока математики ожил, вылетел из парты, куда его спрятал Толик, и стал биться в стекло окна. Окно открыли, воробей вылетел, а вслед за ним вылетел из класса и Толик. Но тогда он был еще пацаном, да и было за что. А теперь при всех, как нашкодившего котенка...
Он шагнул по проходу и зацепился карманом за угол стола. Рванулся — затрещала материя. Этого еще ему не хватало — штаны порвать!
— Антонина Аркадьевна, пусть он останется, — прогудел Игорь Брагин.
— Я сказала. Коваленков, покиньте класс!
Толик беспомощно огляделся и вдруг встретился взглядом с лейтенантом Прониным. Тот неожиданно пришел ему на помощь.
— Антонина Аркадьевна, я думаю, ничего плохого не случится, если Коваленков примет участие в собрании, на котором решается судьба его товарища. Тем более, что он комсомолец.
— Но ведь... Дело это деликатное... И, насколько я понимаю, не предназначено для широкого обслуживания, — несколько растерялась директриса.
— Извините, но Коваленков знаком с этим делом больше, нежели другие, сидящие здесь, — твердо сказал Пронин,
— Ну, если так... — недоуменно пожала плечами Антонина Аркадьевна. — А вы как считаете? — обратилась она к работнику горкома комсомола.
— Милиции виднее, — дипломатично уклонился тот от прямого ответа.
— Ну, хорошо. Оставайтесь, Коваленков, — милостиво разрешила директриса.
Толик наконец освободил свой карман. Ему, может быть, лучше было бы сесть и помолчать, послушать, что скажут другие, но уж очень задело, как хотела выгнать его из класса эта монументальная Антонина Аркадьевна — ох, как он ее боялся года два назад и как ее еще боятся его бывшие одноклассники! Его раздражало это их безликое послушание и безвольное подчинение. Вот и сейчас она скажет: «Голосуй, милочка», та спросит: «Кто за? Кто против? Принято единогласно». И все. Был комсомолец, десятиклассник Сергей Ивашин, стал беспартийным
преступником. И всем, в первую очередь Антонине Аркадьевне, и Миле, — да, и Миле! — безразлично, как сложится его дальнейшая судьба. Освободились от неудобного, опозорившего их комсомольскую группу, школу...
— Эх вы! — с горечью сказал он. — А еще диспуты о любви и дружбе проводите, громкие слова говорите: «Сам погибай, а товарища выручай!» А по-моему, для вас больше подошел бы девиз: «Падающего толкни!»
— А чего же ты хочешь? — оскорбленно спросил Игорь.
— Чего хочу? Чтобы вы друзей своих в беде не бросали! Вот вы Сергея уже в преступники записали. А разве не знаете, что человека преступником может признать только суд и никто более! А до суда он только подследственный или подозреваемый, на самом суде — обвиняемый. Вон товарищ лейтенант подтвердит.
— В принципе, так, — согласно кивнул Виктор Пронин.
Он с интересом поглядывал на Толика, и тот почему-то был уверен, что лейтенант на его стороне.
— А ты откуда все это знаешь! — спросил Игорь.
— Нам в дружине объяснили, когда мы у пьяниц незаконно водку конфисковали. Так вот, суд установит меру вины Сергея и вынесет ему приговор. Вот тогда и вы вправе будете назвать его преступником, если он того заслужил.
— Но позволь, Коваленков, — вмешался представитель горкома комсомола, — не может же сидеть на скамье подсудимых человек с комсомольским билетом в кармане. Не положено.
— Даже если он не виноват? — запальчиво возразил Толик.
— Коваленков, не забывайтесь, — одернула его Антонина Аркадьевна. — Что вы говорите? Как это не виноват? Он же арестован, а у нас без вины не арестовывают.
— Нам сказали, что на следствии он признался во всем, — подала наконец свой голос Мила.
— Признался! — горько усмехнулся Толик. — Вон товарищ лейтенант может вам сказать, что он не только признался в том, в чем его обвиняют, но и нагородил на себя бог весть чего, того и в помине на самом деле не было.
И снова Пронин подтверждающе кивнул.
— А зачем? — спросил Игорь.
— Его надо спросить. Я думаю, он решил: чем хуже, тем лучше. Разочаровался во всем.
— Несчастная любовь! — ахнула Лида Морчкова и повела глазами на Милу Голованову.
Та гневно тряхнула волосами.
— Так ты что же, Коваленков, — голос ее звенел и дрожал от негодования, — считаешь, что Ивашин ни в чем не виноват? Так по-твоему?
Толик смешался под ее гневным взглядом. Запал его несколько поубавился.
— Нет, почему же. Конечно, он в чем-то виноват. Но в чем именно и в какой мере, это определит ему суд. И наказание назначит. Нам бы нужно не столько осуждать его, а постараться, чем можем, помочь ему.
— А почему его сюда к нам на собрание не привели? — спросила Лида Морчкова. — Ведь говорили, что приведут!
— Верно! — поддержали ее несколько голосов. — Вот пусть бы он нам все сам и рассказал.
— Не положено, — сказал представитель горкома.
— А заочно исключать из комсомола положено? — возразили ему ребята.
— Согласно существующего положения... — начал представитель горкома, и Толик заметил, как досадливо поморщилась Мила, — он знал, что она всегда остро реагировала на неграмотную речь. А тут работник горкома не знает, что предлог «согласно» нужно употреблять с дательным падежом.
— Согласно существующего положения, — говорил тот, — если комсомолец по определенным причинам, вот как в данном случае, не может присутствовать на собрании, вопрос о его пребывании в комсомоле комсомольская группа может решить в его отсутствие, то есть заочно.
— Чистейшей воды формализм! — снова завелся Толик.
— Коваленков, еще раз предупреждаю! — на сей раз директриса даже пристукнула угрожающе ладонью по столу. — Тебе разрешили присутствовать, а не вступать в споры.
Толику хотелось сказать: «С чего это вы, Антонина Аркадьевна, на «ты» перешли?», но в это время поднялся лейтенант Виктор Пронин.
— Сначала мы так и хотели сделать, — сказал он, — то есть привести сюда на собрание Ивашина. Поэтому и вам так сказали. Но случилось у нас неожиданно ЧП, и начальник запретил.
— Что за ЧП? — раздалось сразу несколько заинтересованных голосов.
Лейтенант поколебался, высчитывая, вероятно, в уме, насколько он может раскрывать секреты следствия, и решился:
— Из изолятора временного заключения сбежал один из соучастников преступления.
— Ивашин? — приподнялась со стула Антонина Аркадьевна, лейтенант бегло взглянул на нее и ответил:
— Нет, не Ивашин.
И директриса, облегченно вздохнув, снова опустилась на свое место.
Некоторое время все помолчали, осмысливая услышанное.
— А не исключать никак нельзя? — несмело спросила Лида.
— По инструкции мы обязаны его исключить, — пояснил ей представитель горкома комсомола. — Я уже сказал, что не может сидеть на скамье подсудимых человек с комсомольским билетом в кармане. Это недопустимо.
— А если суд оправдает Ивашина? — спросил кто-то из сидящих впереди.
— Если так случится, что суд его оправдает, — терпеливо разъяснил комсомольский работник, — что ж, восстановим. Инструкция разрешает.
— Все инструкции да параграфы! — махнул рукой Толик. — За ними и живого человека не увидишь. Только еще начинаем жить, а уже обюрократились — дальше некуда!
— Ну, это уже переходит все границы! — поднялась со стула директриса. — Или немедленно замолчи, или убирайся вон!
— Молчу, Антонина Аркадьевна.
И Толик замолчал. Не то чтобы он испугался грозного окрика, нет, просто понял, что плетью обуха не перешибешь. Машина формализма, запущенная много лет назад и безотказно действовавшая и на пионерских сборах, и на комсомольских собраниях, запросто сомнет его.
А Мила, чувствуя поддержку директрисы, пришла в себя, голос ее звучал уверенно и твердо:
— Есть одно предложение: исключить Сергея Ивашина из комсомола за совершенное им преступление. Кто за это предложение, поднимите руки.
И сама первая подняла согнутую в локте руку, невысоко, но так, чтобы видно было всем. Вслед за ней одни сразу, другие несколько помедлив, одни высоко, другие только чуть приподняв, подняли руки все одноклассники, за исключением одного. Последним, несколько поколебавшись, поднял руку и Игорь Брагин.
— Единогласно, — удовлетворенно улыбнувшись, произнесла Мила.
— Но ты же не спросила, кто против, — возразил Толик.
— Хорошо, — согласилась Мила. — Кто против?
Толик поднял руку. На него оглянулись все, и Игорь Брагин, несколько поколебавшись, поднял свою.
— Против нет, — бесстрастно скользнув по ним взглядом, подвела итог Мила.
— А мы с Брагиным? — приподнялся Толик.
— Постольку-поскольку Брагин уже проголосовал за, его голос против нельзя принимать во внимание, — спокойно пояснила Мила.
— А меня ты и за человека не считаешь?
Мила помолчала, а потом безразлично, как ему показалось, ответила:
— Нет, я просто считаю, что ты на нашем собрании не имеешь права голоса. Ведь ты стоишь на комсомольском учете совсем в другой организации.
И Толик на сей раз не нашел, что ей ответить.
После собрания он вышел из школы вместе с лейтенантом Прониным. Некоторое время они шли молча. Виктор шагал широко, и Толик старался попасть ему в ногу. Его беспокоил один вопрос, но он боялся, что лейтенант посчитает его бестактным и не ответит. И все же решился:
— Так кто же это сбежал у вас?
Лейтенант снова помолчал, как в классе на собрании, прежде чем ответить на вопрос.
— Тебе можно сказать. Все равно вам на инструктаже при дежурстве в дружине дадут ориентировку. Сбежал Петр Трофимов.
— Трофимов? — вскинулся Толик.
— Трофимов, — подтвердил лейтенант.
Они снова помолчали. У Толика чесался язык спросить о пистолете, но как спросишь? Можно Серегу подвести и Олега, да и объяснять пришлось бы многое, и он задал совсем другой вопрос:
— Так, значит, Сергея судить не будут?
— Почему же? — ответил Пронин. — Выделят дело Трофимова в особое производство, и все. Нет, суд откладывать больше нельзя, не положено по закону.
Два дня шел суд, но ни на одном из заседаний Толику побывать не пришлось, хотя и хотелось. Был конец месяца, подводились итоги, и начальство никого с работы не отпускало. Но он был в курсе всего, что происходило на суде: приходили друзья-одноклассники и рассказывали ему. Сергей брал вину на себя, а Лазарев был рад этому и валил на него все, что только мог. По его словам все выглядело так, словно они с Трофимовым не преступники, а жертвы, и Сергей не просто инициатор и организатор всего дела, но чуть ли не силой заставил их идти на воровство.
Ребята рассказывали, как Лазарев, размазывая по щекам притворные слезы, кричал на суде:
— Он, гнида, хотел свою мать из тюрьмы вытащить, а нас туда вместо нее сунуть!
Толик задумался: «Так, значит, он хотел спасти мать от тюрьмы?»
А мать, сникшая и потускневшая, давала показания таким тихим голосом, что судья несколько раз заставлял ее повторять погромче.
Она полностью признавала свою вину и только испуганно поглядывала на Сергея. А когда из зала чей-то осуждающий женский голос выкрикнул: «Пропила ты, Соня, и честь свою, и сына!», она зарыдала по-бабьи, во весь голос, упала головой на барьер, отгораживающий скамью подсудимых, и заголосила:
— Ой, Сереженька, милый! Что же я наделала! Прости ты меня, дуру глупую!
С ней началась истерика. Сергей закусил губу и отвернулся, а ее еле успокоили.
Суд обстоятельно разобрался во всем. Ни судью, ни народных заседателей не обманули ни истеричные выкрики Лазарева, ни самооговоры Сергея. Суд установил, что настоящий организатор кражи из магазина Трофимов, а Сергей, догадываясь о растрате, согласился пойти на преступление, думая, что недостачу в отделе матери спишут на них. Поэтому суд воздал всем по заслугам. Лазарева, учитывая, что это уже его третья судимость, признал особо опасным рецидивистом и определил ему наказание пять лет заключения с содержанием первую половину срока в тюрьме, а вторую — в лагерях со строгим режимом; мать Сергея приговорил к трем годам с привлечением к работе на стройках страны (как говорили, на «химию»), а самого Сергея — к двум годам лишения свободы, но, учитывая его несовершеннолетие и причины, толкнувшие на преступление, счел возможным применить это наказание условно. Дело Трофимова, как и предсказывал лейтенант Пронин, пока тот находится в бегах, было выделено в особое производство.
Сразу же после зачтения приговора, прямо в зале суда, Сергея освободили из-под стражи.
Узнав об этом, Толик решил его найти в тот же вечер. Но напрасно допоздна ждал его у тети Лены — Сергей так и не пришел. Уходя, Толик наказал тете Лене, как только Сергей заявится, пусть сразу же придет к нему, днем — на работу, вечером — домой.
Два дня о Сергее не было ни слуху, ни духу. А на третий, как раз перед обеденным перерывом, он появился в цехе. Толик на сверлильном станке просверливал отверстия в губках контактных щечек. Работа двигалась туго. Губки были маленькие, Толик удерживал их плоскогубцами, а они то и дело вырывались и начинали бешено вращаться вместе со сверлом.
— Подожди, сейчас закончу! — крикнул Толик, не отрывая взгляда от сверла.
Сергей встал рядом с ним и тоже следил, как вгрызается сверло в металл, повинуясь нажатию руки Толика. Вот сверло, преодолев последний слой металла, взвизгнуло и впилось в деревянную подставку. Губка все же вырвалась из плоскогубцев и завертелась, разбрасывая с верстака металлические опилки.
Толик выключил мотор, рукой провернул патрон с зажатым сверлом в обратную сторону, освободил губку, внимательно осмотрел ее, довольно хмыкнул и отложил в сторону, в кучку таких же, уже обработанных.
— Ты не торопишься? — обернулся он к Сергею. — Хотел вот до перерыва закончить, осталось штук пять.
— Работай, работай!
Толик кивнул, взял из кучи заготовок новую и опять включил станок. Снова мощно заворчал мотор, Толик взялся за рукоятку и словно слился со станком. Сверло медленно, как будто подкрадываясь, опускалось к детали. Все ближе и ближе... Вот оно чуть коснулось поверхности губки и тут же, повинуясь движению руки Толика, взмыло вверх. Это Толик проверил, точно ли по центру придется отверстие. Все правильно, и теперь уже решительнее Толик повел сверло к детали. Оно вгрызлось в металл, заскворчало, как жарящееся на сковородке сало, погружаясь все глубже и глубже, и наконец проскочило насквозь.
Минуты за две до сигнала на перерыв Толик закончил сверление. Он собирал детали, незаметно рассматривая Сергея. Да, изменился он за эти два месяца здорово. Повзрослел и как-то посерел, словно слетела с него красочная облицовка и обнажился настоящий вид. Помнится, в первом-втором классе его из-за имени звали Серым. Вот сейчас бы это прозвище подошло в самый раз. И похудел он, здорово похудел. И без того длинный, из-за этой худобы он выглядел еще длиннее. Взгляд хмурый, настороженный...
Сергей заметил, что Толик его рассматривает, и еще более насупился.
— Чего рассматриваешь? Давно не видел? — сердито буркнул он и сверкнул глазами.
— Давно, — добродушно признался Толик и примирительно добавил: — Не ершись.
Он отнес готовые детали на свой верстак, вернулся к Сергею и, глядя прямо в глаза открытым и честным взглядом, положил руку ему на плечо и твердо произнес:
— Честное слово, дружище, я рад тебя видеть.
Взгляд Сергея несколько потеплел. Он отвернулся и проговорил негромко:
— Рассказывали мне, как ты за меня на комсомольском собрании на рога лез...
Толик припомнил это собрание, монументальную директрису Антонину Аркадьевну, ее гнев и растерянность, и улыбнулся.
— Было дело.
— Говорят, ты из-за меня с Милкой Головановой рассорился.
Толик смутился.
— Ну, положим, не только из-за тебя.
В это время прозвучал сигнал на обеденный перерыв. К ним подошел Олег, поздоровался с Сергеем и, понимая, что Толик обедать в столовую не пойдет, все же для проформы спросил:
— Обедать пойдешь, Толик?
— Нет. С Серегой вот поговорить нужно.
— Тогда я тебе парочку бутербродов прихвачу. Каких тебе, с колбасой или с сыром?
— Какие будут, — он оглянулся на Сергея. — Заодно и на Сергея возьми. Он, наверное, тоже не обедал. На́ деньги!
— Потом отдашь! — отмахнулся Олег.
Он отошел, а они несколько секунд молчали.
— Так о чем ты со мной поговорить хотел? — спросил наконец Сергей, криво усмехнувшись. — Воспитывать будешь или чуткость проявлять? Или душеспасительную беседу проведешь на заповеди священного писания: не убий, не укради и тэ дэ и тэ пэ? Так их мне воспитатели в камере для малолеток столько начитали! Я ими вот так сыт! — резанул он себе по горлу ребром ладони.
— Ты погоди, — остановил его Толик. — Ты что психуешь? Или считаешь себя во всем правым? Несправедливо обиженным богом и людьми? Так, что ли?
Сергей немного смешался.
— Да нет, все правильно.
— Ты должен бы век судей благодарить, что они к тебе так гуманно отнеслись.
— Да это я понимаю. Ошибся, ну и наказан по заслугам. Но, понимаешь, обидно, что на тебя все косятся, чуть ли не пальцем указывают. Как на прокаженного смотрят!
— Ну, во-первых, не все, это тебе уже мнится. А во-вторых, — Толик заколебался, говорить или не говорить, и все же решился: — а во-вторых, доверие людей потерять легко, завоевать трудно. А вернуть утерянное — еще трудней.
Запал Сергея пропал, весь он как-то сник.
— Да все правильно, — горько проговорил он, — но, понимаешь, обидно. Чего только не напридумывают. Дескать, мать с сыном вместе воровали.
Он махнул рукой и умолк. И столько настоящей боли и горечи было в его голосе, что Толик не сразу нашелся, что ему сказать.
— На чужой роток не накинешь платок. Всех слушать, это, знаешь... Вот и докажи теперь, что все не так.
Сергей поднял на него глаза, полные слез.
-— Я ведь о чем думал, — доверительно проговорил он, — когда пошел на это... ну, в магазин полез. Думаю: если не поймают, сам в милицию пойду, чтобы посадили... Только бы не видеть каждый день этих пьяных морд...
— Чьих? — не сразу понял Толик.
— Да матери! И этого... — Сергей зло и грязно выругался.
— А ты знал, что у матери растрата? — осторожно спросил Толик, боясь задеть Сергея за больное. Но Сергей отнесся к вопросу спокойно.
— А то! — сказал он, взял с верстака гайку, подкинул ее, поймал и положил на место. — А иначе на какие бы они шиши каждый день пили! Козе понятно.
Пришел Олег, принес бутерброды. Толик по-братски разделил их поровну. Сергей сначала отказывался, но потом взял. Они молча сжевали их. Толик стряхнул со спецовки крошки от черствого хлеба и задал свой главный вопрос:
— Ну и что ты теперь делать думаешь?
— Не знаю, — пожал плечами Сергей. — Пока не решил.
— В школу вернешься?
— Ни за что! — с мальчишеской запальчивостью выкрикнул Сергей.
Толик вспомнил разговор с Милой, то злополучное комсомольское собрание и согласно кивнул. Конечно, в школу Сергею возвращаться не стоит. Правда, там не все так думают, как Мила Голованова, но для самолюбивого Сергея, да еще влюбленного в нее — Толик не верил, что чувство Сергея навсегда прошло — одного ее такого мнения достаточно, для того чтобы Серега сорвался и выкинул какой-нибудь сумасшедший поступок.
— Значит, работать, — констатировал он. — А куда?
Сергей снова пожал плечами.
— Куда примут.
— Слушайте, братцы, — вмешался в их разговор Олег, — у меня есть гениальная идея.
— Так уж и гениальная! — повернулся к нему Толик.
— В этой голове только такие и рождаются! — хлопнул себя по лбу Олег.
— Ну, выдай ее нам.
— Ты все равно через несколько дней от нас уходишь, так? Значит, твое место освобождается. Вот его, — кивнул он на Сергея, — и взять сюда. Пока в ученики к Ивану Алексеевичу. Ну, как моя идейка, а?
— И верно, гениальная!
— Голова! — с шуточной горделивостью произнес Олег и уважительно погладил себя по голове, как это обычно делал Иван Алексеевич.
— Башка! — в тон ему протянул Толик. — Вот только согласится ли старик?
— Уговорим! — уверенно произнес Олег. — Сам-то ты, Сергей, согласен?
Сергей только молча кивнул, но в глазах его, до этого хмурых и каких-то настороженных, словно он все время ожидал неприятностей, засветилась такая радостная надежда, что Толик, не говоря больше ни слова, подхватил его под руку и потянул к верстаку Ивана Алексеевича.
Тот выслушал их, достал свою табакерку, зарядил сначала одну ноздрю, потом другую, но никому из них не предложил, что свидетельствовало о плохом расположении духа. Затем громко высморкался в огромный платок, старательно упрятал его в карман спецовки и только после этого, не глядя на Сергея, пробурчал:
— Тебя выучишь, а ты вот, как он, — кивнул мастер на Толика, — в помощники машиниста сбежишь.
Толик бурно запротестовал:
— Да разве ж я сбегаю? Я же, Иван Алексеевич, с самого начала вам говорил, что как только исполнится мне восемнадцать, на помощника перейду. А профессия слесаря — она всегда со мной останется. И на электровозе мне пригодится, да еще как! Я вам на всю жизнь за учебу благодарен!
— Ну посмотрим, посмотрим, — уже несколько добрее пробурчал мастер. — Все вы спервоначалу так говорите, дескать, не забуду. А выйдете за ворота, и фью, завей ветерком.
Он круто повернулся к Сергею.
— Так ты, стало быть, Сергей Ивашин? Слышал я, что ты в неприятную историю замешан. Ну пойдем, поговорим.
Они отошли в сторону. Толик с Олегом с некоторой тревогой наблюдали за ними. Сначала старый мастер о чем-то расспрашивал Сергея, тот отвечал неохотно, хмуро глядя в землю, но потом разговорился, оторвал взгляд от пола и, все более и более оживляясь, начал рассказывать. Иван Алексеевич слушал его, время от времени сочувственно кивал и в то же время довольно поглаживал себя по голове.
— Порядок! — подмигнул Олег Толику. — Раз старик по голове себя гладить начал, значит, возьмет.
— Дай бог нашему теленку... — проговорил Толик.
Сергей вернулся к ним минут через пятнадцать.
— Ну как? — спросил его Толик.
— Велел завтра документы приносить.
— Ну и чудесно! — обрадовался за друга Толик. — Я тоже завтра заявление в отдел кадров отдам.
— Ну и старик, — восхищенно произнес Сергей. — Всю душу у меня наизнанку вывернул!
Толик взглянул на него и подивился: как все-таки настроение изменяет внешний вид человека. Вот появилась даже еще не радость, а только надежда на радость, и уже засветились глаза, исчезли из них затравленность и озлобленность, даже цвет лица — и тот изменился.
Но тут он вспомнил, как встретил его начальник отдела кадров, и забеспокоился: уж если он Толика с такой неохотой принимал, то что же будет, когда он увидит документы Сергея!
Надо было что-то срочно предпринять. Наверное, лучше всех помочь в этом деле может сам Иван Алексеевич. И едва Сергей вышел из цеха, Толик кинулся к старому мастеру.
Тот хмуро встретил его, недовольно рассматривая стойку контактора, на которой явно проступала трещина.
— Варить нужно, — вздохнул он и повернулся к Толику. — Ну чего тебе еще?
Толик рассказал о своих сомнениях.
— А он что же, ждет, что его, как героя, всюду будут с цветами да распростертыми объятиями встречать? — все так же сердито спросил Иван Алексеевич.
— Да не о том речь! — воскликнул Толик. — Вы понимаете: кадровик совсем его на работу не примет, совсем! А для Сергея это такой удар будет, что после этого он и подняться не сможет.
Иван Алексеевич нахмурился еще больше.
— С него станется, может и взаправду не принять. Ну да на нем свет клином не сошелся. Я с начальником депо поговорю.
Вот теперь Толик успокоился. Уж если Иван Алексеевич за что взялся, то можно считать все в порядке. Он не только до начальника депо дойдет, но, если надо, и до начальника отделения, и до начальника дороги. Словом, работать Сергею в депо!
Так оно и получилось. Уже через день Сергей вступил в цех на законном основании как ученик слесаря, а еще через день, тепло распростившись с друзьями и Иваном Алексеевичем, ушел из цеха Анатолий Коваленков, ушел на электровоз. Помощником машиниста. Провожая его, Иван Алексеевич дал наказ:
— Смотри, высоко держи там нашу марку! Чтобы знали все: ты не откуда-нибудь, а из аппаратного цеха!
Теперь у Толика стал новый наставник — машинист-инструктор Николай Васильевич Кузин. Внешне он ничем не был похож на Ивана Алексеевича: лет на десять моложе его, высокий, полноватый, с большими залысинами и довольно-таки редким мысом волос, узким язычком набегающим на лоб. Но было в них какое-то внутреннее сходство: твердая уверенность в важности и необходимости своего дела, рабочая гордость и хозяйское отношение ко всему окружающему. Иногда это внутреннее сходство бывало так велико, что Толик, забывшись, называл нового наставника «Иван Алексеевич». И тот не обижался, во всяком случае, не показывал и вида.
Лишь одно огорчало Толика: Николай Васильевич выдерживал его, никак не хотел брать с собой в поездку. Сам занимался с ним в техкабинете на макетах и схемах, вместе принимали и осматривали электровоз перед поездкой, а в поездку никак не брал, сколько Толик не упрашивал его.
— Успеешь, наездишься. Еще надоест, — усмехаясь, отвечал он на все уговоры Толика.
Но наконец пришел тот день, когда он сам сказал Толику:
— Собирайся. Завтра поедешь с нами третьим на Инзу. Явка в пять тридцать.
И вот ранним декабрьским утром, гордо помахивая небольшим чемоданчиком, Толик шагал по улицам родного города. Снежок, выпавший накануне вечером, поскрипывал по ногами, прихваченный утренним морозцем, и на этом снегу оставались четкие следы рифленых подошв. Было такое время, когда ночь уже кончилась, а утро еще по-настоящему не наступило, и в воздухе кисеей повисла серая полумгла.
Толик оглядывался по сторонам в надежде увидеть кого-нибудь из знакомых. Но улицы были пустынны — слишком ранний час. А жаль! Как хорошо бы встретить сейчас кого-нибудь из одноклассников. И Толик даже представил себе возможный разговор с этим встреченным приятелем. Тот, конечно, сразу заметит чемоданчик в его руке и уважительно спросит:
— В поездку?
— В поездку, — небрежно подтвердит он.
— Куда?
— На Инзу.
— На какую точку?
— На шесть тридцать две.
— А чего ж так рано идешь?
— Да вот придумало начальство — взбрело ему в голову! — чтобы являлись за час с лишком в депо. Проверку пройти, то да се...
— А в чемоданчике что?
— Да так, кое-какой инструмент. «Крокодильчики», конечно, на всякий случай.
А «крокодильчиками» машинисты называют зажимы, при помощи которых на электровозах обходят место повреждения электрической цепи.
— И когда вернетесь?
— Да рассчитываем часов за десять обернуться. Четыре часа туда, четыре обратно, да там, наверно, часа два придется подождать обратного. Ну, пока.
И он, небрежно покачивая чемоданчиком, пойдет дальше, а приятель с завистью будет смотреть ему вслед, потом всем знакомым будет рассказывать, что Толик Коваленков отправился в поездку на Инзу.
Но, к сожалению, никого знакомых на улицах не было, и его марш остался незамеченным. Зато в депо, в «ожидалке», он был вознагражден сполна. Все, кто там был, а было там человек пятнадцать машинистов и помощников, поздравили его с первым рейсом. Пожилые крепко пожимали ему руку, молодые хлопали по плечам и тискали в объятиях. Шутки, поздравления сыпались со всех сторон, так что Толик даже смутился и искренне обрадовался, когда в «ожидалке» появился Николай Васильевич со своим помощником Юрием Коротковым.
— Ну, совсем затискали парня, — ворчливо сказал он. — Еще неизвестно, стоит ли поздравлять. Кто знает, получится из него машинист или нет.
— Получится, получится, — заверил его пожилой машинист, которого Толик не раз видел в цеху, он приходил к Ивану Алексеевичу. — Иван говорил, что у него рабочая закваска.
— Посмотрим, посмотрим, — проговорил Кузин. — Ну, пошли, Коваленков.
Они с помощником прошли сквозь строй поздравлявших, и Толик заспешил вслед за ними. Поднялись на второй этаж и зашли в небольшую комнату, на дверях которой было написано: «Медпункт».
За столом сидела еще не старая, но и не молодая, на взгляд Толика, женщина лет тридцати, в белом халате и в такой же шапочке, с несколько грубоватыми крупными чертами лица и строгим, но внимательным взглядом. Она отложила в сторону книгу, аккуратно обернутую газетной бумагой, чтобы не испачкалась, и поднялась им навстречу.
«Обследовать будет, — сообразил Толик. — Медицинский контроль. Вот на таком же тогда Заводного засекли и от поездки отстранили. Может, вот эта же самая».
И хотя он и тогда, и сейчас считал, что Заводного отстранили от поездки вполне справедливо, тем не менее в душе у него родилось неприязненное отношение к этой женщине. А она тем временем внимательно смотрела на него.
— Новенький? Первый раз в поездку? Ну садись.
Толик сел на стул и засучил рукав. Медсестра стала перевязывать ему руку широкой резиновой лентой. Взгляд Толика упал на страницу раскрытой книги, лежавшей на столе. В глаза бросились строчки: «Страшный грохот, подобный удару грома или пушечному выстрелу, не дал ему договорить. Жоффрей де Пейрак, побелев, вскочил...» Он перевел глаза ниже: несколько раз на странице попалось имя Анжелика. Ясно. Об этой книге он слыхал, девчонки по всему городу трещали. А сам он только кино видел «Анжелика — маркиза ангелов». По его мнению, ерунда. И чего это все в таком восторге от этой Анжелики?
Он посмотрел на самый обрез: 260-я страница. Интересно, сколько же прочитано за сегодняшнее дежурство? Вот работенка, не бей лежачего. Сиди, почитывай «Анжелику». Но тут же он вспомнил, как часто видел такой же белый халат в цехе при каждом даже самом маленьком несчастном случае и во время бесчисленных комиссий и обследований, вспомнил, какой усталой приходит с работы его мать — а она ведь тоже медицинский работник! — и устыдился своей неприязни.
Медсестра тем временем резиновой грушей стала накачивать воздух. Широкие резиновые ленты на его руке стали набухать, раздуваться и все плотнее сжимать руку. И с каждым нажатием груши выше поднимался столбик ртути в приборе. Толик с интересом следил за этими манипуляциями. Он понял, что ему меряют давление — он не раз слышал об этом, но на себе испытывал впервые.
Но вот зашелестел выпускаемый воздух, ртутный столбик стал медленно опадать, и вдруг Толик почувствовал, как резкими толчками запульсировала кровь в его руке, и в такт этим толчкам подскакивала и снова опускалась ртуть на шкале прибора. Он испугался, думая, что это означает какую-то ненормальность в его здоровье, но медсестра уже размотала резиновые ленты на его руке и сказала:
— Иди.
Он поднялся со стула и недоуменно потоптался на месте. Медсестра, видимо, поняла его состояние и улыбнулась.
— Иди, иди. Все в порядке. Давление космонавта.
Юрий Коротков отстранил Толика, и сам сел на его место. Толик следил, как медсестра проделала с ним, а затем и с Николаем Васильевичем ту же процедуру. И каждый раз, когда ртутный столбик спускался до определенного уровня, он начинал двигаться толчками, и Толик вспоминал те неприятные ощущения, которые он испытывал при этом.
Закончив обследование, женщина взяла у Николая Васильевича большой бледно-голубой лист («маршрутку», как потом узнал Толик), поставила на нем огромный лиловый штамп «Допущены» и опять взялась за «Анжелику».
Они снова спустились вниз. Подходя к дежурной комнате, Николай Васильевич сказал: