Виолончелистка

26

Филипп появлялся чуть ли не ежедневно. Иногда заходил с утра выпить с нами эспрессо. Иногда к обеду, и совсем уже редко можно было услышать его голос по вечерам. Иногда он прихватывал для меня очередную книжку или газетную статью на музыкальные темы. Похоже, газеты составляли его ежедневное чтиво. Юдит попросила у Филиппа консультации насчет вложений моих находящихся во Франции средств — по ее мнению, приращение процентов могло быть значительно больше, — так что у него появился еще один предлог искать моего общества. Иногда с Филиппом появлялись и его сестрички, сильно смахивающие на «синие чулки», желавшие сыграть вместе со мной и Юдит несколько камерных пьес. Лето выходило приятным и умиротворенным.

Все, похоже, были всем довольны, лишь Юдит доставляла хлопоты. Ее гибкость и пластичность день ото дня прибавлялись прямо пропорционально стремлению угодить решительно всем: мне, Филиппу, адвокату, своей музыке. Вечерами, когда снисходил покой, на лице ее появлялось похоронное выражение. Ночами, когда я, следуя новоприобретенной привычке, наблюдал, как она спит, у меня складывалось впечатление, что ее подушка набита кактусами.

В воздухе ощущалось дыхание осени. Каштаны лопались, роняя на землю коричневые плоды, а по утрам над долиной висела белесая дымка, с каждым днем становившаяся все гуще. Крестьяне занимались сбором подсолнухов, безжизненно опустивших побуревшие головы, кукурузные поля проредились, красноватые венчики проса жадно улавливали последние теплые солнечные лучи. Над уже перепаханными полями повисала сизоватая мгла, а на другой стороне долины в небо повсюду поднимался дымок от костров. Лишь шелковица у дома сохранила темную, глянцевую листву, будто не ведавшую смены времен года.

— Надо бы подумать об отъезде, — напомнил я Юдит, которая, сидя у кухонного стола, уткнулась в партитуру, — лето ведь на исходе.

Перед началом занятий она хотела ненадолго съездить в Будапешт, на восьмидесятилетний юбилей своего дядюшки, пропустить который было никак нельзя.

— Тебе тоже надо поехать, — вдруг заявила она, — без тебя я не поеду. И если ты откажешься, я с тобой перестану разговаривать.

Что я потерял в Будапеште? Еще раз обойти тот самый, ныне явно отремонтированный и вылизанный квартальчик? Забежать в недавно открытый «Макдоналдс»? Перспектива отмечать юбилей в кругу родственников Юдит казалась мне просто невыносимой. А Мария? Что она скажет, если я заявлюсь в Будапешт в статусе сопровождающего лица Юдит? С двадцатилетним опозданием? Старичок-пришелец с благословенного Запада, из тех, что останавливаются в «Геллерте» и расплачиваются кредитными карточками?

— Не могу я ехать ни в какой Будапешт, мне надо работать, — вяло возразил я. — Может, на будущий год, когда закончу оперу.

Юдит ничего не ответила. Плечи ее задрожали, потом дрожь перешла на тело. Она словно из последних сил вскочила, отбросила стул, закрыла лицо руками и зарыдала, да так, будто сам дьявол вселился в нее. Я не реагировал. Не в том она была состоянии, чтобы воспринимать слова утешения. И я стал немым зрителем горя, которым Юдит не могла или не желала поделиться со мной.

С самого детства меня пугали подобные сцены. И мать моя, и тетки имели склонность в определенных ситуациях биться в истерике, а членам семьи только и оставалось, что молча дожидаться окончания припадка. Позже, когда они успокаивались, об этом не вспоминали, во всяком случае, при мне. Не мог я противодействовать и тому, что мою любимую тетушку поместили в закрытое отделение психиатрической лечебницы, где она пару лет жила под строгим надзором. Во время моих визитов она неизменно проявляла дружелюбие, будучи в то же время где-то далеко-далеко. Темное дно ее детства разверзлось, заявил мой отец, война затребовала последнюю жертву, сказала мать, сама страдавшая периодическими депрессиями и нередко проводившая не одну неделю в постели.

Потом Юдит вышла. Я остался сидеть у стола, пил вино, курил и слушал тишину. Внезапно обнаружив перед собой Филиппа — тот явился пригласить Юдит на прогулку, — я не сказал ни слова, лишь сделал жест в сторону ее комнаты, поскольку не сомневался, что Юдит легла в постель, но юноша тут же вернулся — ее у себя не было. Какое-то время мы сидели в кухне вдвоем и ждали ее, потом Филипп предложил отправиться на поиски.

От дома мы, расставшись, решили идти в двух направлениях. Филипп повернул к деревне, я направился к реке. Луна спряталась за тучами, и я передвигался почти что на ощупь. В воздухе носились летучие мыши и ночные пернатые, где-то хрипло кричала сова. В кустах по обочине дороги что-то трещало, шла тихая возня, там шла своя особая жизнь. Миновало немало времени, пока я добрался до реки. Юдит здесь и в помине не было. Вполголоса я позвал ее, но в ответ до меня донеслось лишь тихое бормотание речки, явно довольной тем, что после летнего зноя ей наконец посчастливилось заполучить по милости гроз чуточку свежей водицы. В воздухе стоял терпкий, гнилостный запах осени. Сколько же миллионов световых лет отделяют меня от Юдит и ее мира? — мелькнул в натруженном разуме вопрос. Даже отыскав ее, мне все равно никогда не заполучить ее назад.

В конце концов я оказался у небольшого пешеходного мостика, по которому перебрался на другой берег, откуда узкая и скользкая тропинка вела в деревню. Там я надеялся встретить Филиппа — наверняка он зайдет в «Кафе де спор» на рю Гамбетта, если только уже не обнаружил Юдит и не препроводил ее домой.

— Юдит… — шепнул я разлегшимся поперек дороги теням — луна на минутку выскочила из-за завесы облаков.

Передо мной темной крепостью возвышалась рощица, за ней лежала деревня, бледным заревом отражавшаяся на затянутом густыми облаками небе.

Юдит не было. Я уже добрался до мастерской жестянщика и до примыкавших к ней домиков, где обитали арабы. Окна светились призрачно-голубоватым — работал телевизор. В дверях стоял мужчина и курил, он приветствовал меня взмахом руки с сигаретой, я тоже махнул в ответ, так и не поняв, кто же это. Сквозь раскрытое окно я разглядел голову премьер-министра на весь экран, звук, вероятно, был благоразумно убавлен до минимума. Я сам неоднократно пользовался подобной методикой, дабы оградить свой разум от вторжения политики. На светлом камне церковных ступенек сидела пара и самозабвенно целовалась, за ними, беспокойно юля, наблюдала собака. Не отрываясь от подружки, молодой человек вдруг запустил вверх мячом, мяч, упав на брусчатку, подпрыгнул несколько раз и покатился ко мне, бросившийся вдогонку пес слегка задел меня хвостиком.

Выставив ногу, я придержал мяч, затем, дав отмашку, свирепо запустил им в стену церкви. Отскочив, мяч исчез во тьме. Собака так и осталась стоять в недоумении, я же свернул на рю Гамбетта, на другом конце которой еще светилась вывеска-реклама пива «Хайнекен». Юдит не было и там. Хозяин не видел ее вот уже несколько дней. И другие гости, немногословные Пьер и Жан, соответствующей жестикуляцией подтвердили слова хозяина. Оба несколько лет работали в Африке на каком-то строительстве и теперь, так и не вписавшись в деревенский быт, коротали вечера в этом заведении или же отправлялись на охоту. Я выпил с ними перно, затем бокал вина, потом чашку кофе. То, что Филипп так и не показался здесь, могло означать, что он все-таки встретился с Юдит. Так хотелось думать.

После того как я настоял на том, чтобы заплатить за всех, Жан на своей «веспе» доставил меня домой. Уже сидя на заднем сиденье с охотничьим ружьем Жана на коленях, я услышал, как хозяин с грохотом опустил железную решетку. Будто за мной захлопнулись двери тюрьмы.

Еще издали я заметил, что и у Филиппа, и у меня во всех окнах горит свет. В голове зазвучала мелодия Шуберта, повторяясь и повторяясь, как звуковая кольцовка, вот только слов я припомнить никак не мог. Оба дома возвышались в полуночном мраке кострами, на которых в прежние времена предавали огню грешников — двумя огромными факелами.

Жан ссадил меня у ворот в сад и тут же, будто спасаясь от преследователей, укатил. Я даже не успел отдать ему его ружье, роскошный инструмент убиения, который осторожно повесил на плечо. Рядом с воротами стоял неизвестный автомобиль, видавший виды «пежо». Из-под капота доносилось деликатное побулькивание — двигатель охлаждался после тяжких трудов. Как безумные заливались цикады.

Я прошел на кухню. Филипп, тут же вскочив, бросился мне навстречу, виновато разводя руками, но замер как вкопанный, заметив ружье у меня на плече. Поднялся со стула и другой гость, незнакомый мне мужчина, и лаконично представился: Брико. Врач из Овиля, вызванный Филиппом, поскольку местный эскулап в настоящее время где-то в районе Вогез проходил курс лечения от алкоголизма, после которого он, как все надеялись, уже сюда не возвратится. Доктор Брико, молодой, преуспевающий, стройный, желавший заставить каждую фразу звучать оригинально, влюбленный в оригинальность врачеватель, несмотря на молодость, погрязший в оригинальности субъект, распускающий вокруг важность и запах парфюма, доктор Брико усадил меня на мой стул, вернее, на стул Юдит, и принялся выпытывать с таким видом, будто и я, сам того не ведая, мучим некоей неизлечимой хворью, и весь дом мой обречен на погибель, а ему, дескать, выпала участь сообщить мне обо всем этом, став, таким образом, дурным вестником.

Филипп, по-видимому почувствовав, как во мне разливается желчь, украдкой поглядывая на ружье, усадил уже теперь доктора Брико на стул и в сжатой форме изложил мне о происшедшем, а то, чего я не понимал, они оба повторили хором чуть ли не по слогам. Все оказалось очень просто. Филипп обнаружил Юдит в рощице метрах в ста или того меньше от нашего дома. Лишившееся рассудка потерянное создание, всхлипывавшее и не желавшее последовать за Филиппом, который, видя, что в одиночку ему не управиться, вызвал по телефону из своего дома врача, то есть доктора Брико, а тот первым делом вкатил Юдит успокоительное — успокоительное? — да-да, укол для расслабления, понимаете, при этом врач ловко прищелкнул пальцами, очень живо изобразив шприц, потом они отнесли Юдит домой и уложили в постель.

Так выглядела часть, которую я понял.

Тут на передний план выступил врач и изложил драматические события уже на языке медицины, что, разумеется, лишило их трагизма и новизны. В любом случае речь шла о нервном срыве, припадке слабости худшего свойства, который никак нельзя купировать одной лишь инъекцией. Брико, вне себя от радости, ибо наконец заимел дело не с какими-нибудь нагноениями или воспалением миндалин, с ходу прописал клинику. Покой, покой, покой, разумеется, под наблюдением врача, восстановление сил, ибо Юдит доведена до предела. Выжатый лимон, тряпка, ни грамма сил в запасе. И если мы сейчас ничего не предпримем, кто знает, как это отразится…

Я попросился взглянуть на Юдит, такая возможность была мне предоставлена после того, как я уже по второму кругу выслушал разъяснения д-ра Брико по поводу неутешительного состояния больной. Если она откроет глаза, вам надлежит незамедлительно выйти. И пожалуйста, никаких разговоров, ни единого слова.

Мы на цыпочках прошествовали в комнату Юдит. Погруженная в полумрак спальня производила необычное впечатление, будто лежавшее на постели молодое существо с заострившимся носом и белым как мел лицом только что обрело на ней вечный покой. Впрочем, существо это продолжало жить, что можно было заключить по вздрагиванию руки, торчавшей из-под белого покрывала. Своей рукой я предпочел опереться о столешницу, чтобы случаем не загреметь на пол.

Сколько же наша мужская троица простояла в безмолвии у постели больной? С минуту, наверное, а быть может, и вечность. Филипп с выражением крайней озабоченности на красивом лице — вероятный возлюбленный и потенциальный будущий супруг, если, конечно, высший законодательный орган в лице его родственничков голубых кровей соизволит дать согласие. Доктор Брико, человек милостью Флоберовской. А я? Я уже давным-давно перестал понимать, что за роль была уготована мне, но наверняка отнюдь не второстепенная. В данный же момент я выступал в образе дьявола, вампира, впившегося своими клыками в непорочную белизну шеи жертвы. После того как мне милостиво разрешили за лето испытать себя в самых различных ипостасях, теперь мне надлежало завершить свою карьеру, став олицетворением всех зол. Никаких аплодисментов, никаких комплиментов, никаких ангажементов.

Я уже собрался разлепить свой будто перехваченный скотчем рот, чтобы произнести хотя бы имя Юдит, заметив ее дрогнувшие веки, как тут же почувствовал, как доктор Брико мягко выпроваживает меня к двери. Мое присутствие стало нежелательным. Более того, оба этих мсье решили вывезти пациента в больницу, куда-нибудь в нейтральное местечко, как выразился Брико, где Юдит предстояло самой решить, куда ей затем пойти и что предпринять. Места для меня в этом сценарии не предусматривалось, меня просто стерли, исключили, упразднили. Однако отпускной билет я должен был, разумеется, подписать сам, таковы были правила игры.