Власть

III ОСАДА

В трактире «Меркурий», под клубом национально-либеральной партии, окна которого смотрели своими пустыми, подслеповатыми глазницами на царивший на площади беспорядок, на одном из раскладных стульев сидел пожилой гуляка. Его взгляд был усталым, но таким восторженным, будто старик только что спустился по корабельному трапу на землю после десятилетнего странствования. Жесты его были вялыми, как у человека, лишенного каких бы то ни было желаний, голос — охрипшим, как у человека, уставшего кричать.

Этот бедняга в красной рубашке был не кто иной, как Кокорич, пьяница и скандалист. Он сидел в одиночестве перед затихшей площадью. Его грязные седые волосы вокруг лысины растрепались. Вытаращив глаза, он широко размахивал руками и говорил сам с собой:

— Значит, осуществилась. Мировая революция осуществилась в городе. В котором часу? В шестнадцать часов пятьдесят две минуты. Это по часам примэрии. А откуда я знаю, что буржуи нарочно не поставили эти часы неверно? По часам моего сердца, милостивые государи! Вот так-то! А часы моего сердца показывают нуль. Нуль, и точка. Отсюда все и начинается! Теперь мировую буржуазию города положили на лопатки… Ведь судовладельцы явились в примэрию, словно ягнята. Да, а мы, не сказав им ничего, получили все долги. Ха-ха, вот они, денежки, смотрите! Тысяча, две, три!.. Кто мы? Официа-а-ант! Шампанского, официант!.. Шампанского за мировую революцию, которая осуществилась в городе. Пусть все знают, что я всегда мечтал о ней. Ну чего вытаращил свои глаза?! Шампанского, слышишь?! Слуга побежденной буржуазии, две бутылки! Быстр-р-ро!.. Что ты так смотришь на меня? Я в одной рубашке, да?.. Эта рубашка всегда была на мне! Ты еще меня увидишь в носках, увидишь разутым и все равно ничего не поймешь, эх ты, слуга побежденной буржуазии!

В ночном небе клубились тяжелые тучи. В клубе над трактиром захлопала незакрытая балконная дверь.

— Шампанское, дядя Кокорич!

Кокорич посмотрел на официанта недоверчиво и высокомерно.

— Охлажденное?

— Охлажденное.

На столе появился фужер.

— Хорошо, — решительно произнес Кокорич, попробовав бутылки рукой. — Принеси таз… Да, да. Таз. Ну чего вытаращил на меня глаза, скотина!.. Не знаешь, что такое таз? Привык только к боярским замашкам? Да будет тебе известно, что я не знаю, как по-французски таз! На французском языке я знаю только одно слово — революция! Ну, неси!

— Сейчас принесу.

— А-а, чертовы свиньи, страшно стало! — распустил перья Кокорич. — Знают, что у нас есть деньги, потому что судовладельцы заплатили нам свой долг!

Он со стоном наклонился, потом раздумал, поднялся и, поставив сначала одну ногу на стул, а потом другую, развязал шнурки. Снова уселся, снял по очереди каждый ботинок, помогая себе ногой.

— Пожалуйте, таз!

Задребезжал брошенный на тротуар таз.

— Хорошо. Теперь открывай шампанское. Но чтобы с выстрелом! Пусть все видят. Я всегда мечтал об этой минуте! Пусть стрельнет!

Официант выдернул пробку и быстро опустил горлышко в фужер.

Но Кокорич окинул его презрительным взглядом и показал своим желтым от табака пальцем вниз.

— Нет, в таз! — И, видя, что официант не понял его, вспылил: — В таз, слуга побежденной буржуазии!

Пена шампанского расплескалась по краям эмалированного таза.

После того как Кокорич величественным жестом размотал портянки и заботливо положил их поверх ботинок, он растопырил на ногах пальцы и плюхнул ноги в таз.

— Та-а-ак, — простонал он от счастья. — Хорошо охлаждено! Вторую бутылку охлади побольше, слуга побежденной буржуазии! Так, вертись, вертись, вертись! Хоп! Теперь открывай! Так! Нет, нет, не в фужер! Все на ноги… Ведь они, бедняжки мои ноженьки, вынесли всю тяжесть, которую я таскал изо дня в день на спине, чтобы обогатить тех, кто уже был богат… Та-а-ак… хорошо охладил! На! Бери все деньги, которые я взял у побежденной буржуазии, да охлади еще одну бутылку как следует и принеси сюда…

Официант смотрел на него с недоумением и покорностью. В конце концов он набрался смелости и спросил:

— Дядя Кокорич, а выпить хотите?

— Выпить? — Старик пошарил в карманах, вытащил мелочь и швырнул ее на стол. — Подай мне водки!

— Одну водку-у, — послышался голос официанта из помещения.

Кокорич в этот момент ощущал себя хозяином всей площади и стонал от счастья, шевеля пальцами ног в шампанском, которое покрыло мелкими пузырьками кожу его ног.

— Водку для господина!

Но в этот момент официант, увидев, что происходит на площади, шмыгнул внутрь трактира и опустил жалюзи прямо на открытую дверь.

Около примэрии, гулко отбивая шаг, появились военные моряки.

Со стороны города появилась группа хулиганов, вооруженных палками и револьверами.

— Мы им переломаем кости! — орал один из них.

Но на площади она нашли только таз с сомнительного цвета жидкостью и пару ботинок, поверх которых сушились портянки.

— Примэрия, примэрия! Говорите с Бухарестом! — слышался в трубке голос телефонистки.

— Какой Бухарест! — произнес Тебейкэ в трубку. — Какой Бухарест?!

— С вами говорят из Бухареста, из министерства внутренних дел. Кто у телефона?

Тебейкэ почувствовал себя оскорбленным, слыша этот командный тон.

— Почему я должен понимать по голосу, что звонят из министерства внутренних дел?! — Затем Тебейкэ понял, о чем ему говорят, и начал записывать. Речь шла о назначении нового примаря. Тебейкэ записал номер приказа о назначении нового примаря. Этот приказ должен привести в исполнение префект, и он передал трубку префекту. Префект, когда речь зашла о нем, преобразился, стал надменным, важным и внимательным.

— Префект у аппарата, — взяв трубку из рук Тебейкэ, с сознанием важности происходящего момента проговорил он. — Записываю! Итак, «приказ о назначении нового примаря»… — Свободной рукой он сделал Дрэгану неопределенный жест, выразив то ли поздравление, то ли удовлетворение по поводу его назначения. Потом, показав ему, как документ, листок бумаги, начал вслух повторять то, что записывал.

Когда телефонограмма была принята, он подтвердил ее получение, еще раз назвал себя и свою должность и послал заверения господину заместителю министра внутренних дел. Потом, выпятив грудь, сделал два шага вперед. Поклонившись Дрэгану, он произнес, обращаясь к присутствующим:

— Господин примарь, в этот поздний час я имею честь и удовольствие сообщить вам о вашем назначении его превосходительством господином министром внутренних дел следующей телефонограммой. — Он надел очки, многозначительно кашлянул и, вероятно сожалея, что на нем нет военной формы, стал читать: — «Я, министр внутренних дел, назначаю с 29 октября настоящего года муниципальным примарем господина полковника Рэдукану Атанасе, который…» — При последних словах он замедлил чтение, вдруг что-то уразумев.

Словно желая раздавить префекта, Дрэган надвигался на него своим тяжелым шагом. Тебейкэ также подскочил к префекту и вырвал из его рук бумагу, возмущенно крикнув:

— Провокация!

— Полковник Рэдукану! Это же командир жандармов! — послышался голос Сегэрческу.

— Да, Рэдукану Атанасе, так мне и продиктовали… — промямлил префект под испепеляющим взглядом Дрэгана.

— А какое отношение это имеет ко мне? — спросил Дрэган голосом, не предвещавшим ничего хорошего, подстегиваемый начавшимся движением среди торговцев и их шушуканьем.

— Так мне продиктовали, — растерянно повторял префект.

— Ясно! — Перед ними появился Сегэрческу, решивший взять инициативу в свои руки. — Все ясно! Правительство вмешивается, чтобы навести порядок в хаосе. — Он повернулся вполоборота к Дрэгану и твердо произнес: — Господин Дрэган, я же вам говорил: коммунизм у нас, потомков римлян, не приживется!.. Вы совершили неудачную попытку, а теперь уходите! Правительство вас не признает.

Дрэган увидел, что Тебейкэ достал из-под пиджака пистолет. Он не мог не заметить, что в глазах торговцев засветилась надежда. Сделав знак Киру пройти к двери, чтобы предупредить тех, кто был внизу, Дрэган громко и отчетливо произнес:

— Нужно, чтобы сначала мы признали правительство, которое принесло людям голод и увольнения!

— Я требую, чтобы вы ушли! — гремел Сегэрческу, в то время как префект метался из угла в угол, пытаясь создать впечатление, что его кто-то уговаривает.

— Уйти?! — Дрэган так посмотрел, что у них задрожали поджилки. Не о себе он думал. Здесь речь шла совсем о другом. — Я уйду, господин Сегэрческу, только тогда, когда этого потребуют… — Он показал рукой на окно, — этого потребуют те, кто меня сюда поставил. Народ! — Он взял со стола бумагу, на которой префект записал содержание телефонограммы, и, посмотрев на нее, повысил голос: — Что касается телефонограммы, скажите им, господин префект, что для этого надо звонить не сюда, а каждому из тех многих тысяч людей, которые пришли на площадь и поставили меня примарем… Вот что надо было сделать… Если, конечно, у них есть телефон! — добавил он. — Да и послушать, что ответил бы каждый из них.

Он хотел сказать еще что-то, но в это мгновение в высоких дверях кабинета увидел появившиеся большие вопрошающие, полные удивления глаза девушки. Они выражали беспокойство. Да, это была она. Девушка смотрела на него так же пристально, как и там, в суде: ее большие глаза, торжественные, как гимн, и грустные, как причитание, светились странным золотистым светом.

И так как он почувствовал, что ее появление волнует его до глубины души, он грубо и недоброжелательно спросил:

— Что надо?!

— Аудиенцию, — казалось, проговорили ее губы.

— Подожди! — ответил Дрэган.

Но в это мгновение взаимного удивления погас свет. Массивное здание примэрии, площадь и окрестности — все погрузилось в кромешную тьму, а в ночи раздались автоматные и пулеметные очереди, выстрелы из винтовок. Вспарывая ночную тьму, огонь нарастал. Стрельба смешалась с громкими криками. Все вокруг сотрясалось, звенело и дрожало. Эхо выстрелов звучало над всем необозримым простором моря.

И вдруг все умолкло. Застыло. Темнота под давящей тишиной сгустилась еще сильнее, стала еще страшнее.

И вновь неожиданно раздались десятки выстрелов. Тяжелые камни разбивали стекла. Шум проник в темноту помещений примэрии. Кто-то попытался спросить, не ранило ли кого, но тут же замолчал, потому что совсем рядом раздался низкий голос:

— Эй, вы там, в примэрии, эй, вы там, в примэрии!

Немного погодя они разобрались, что это был мегафон, который делал голос говорящего металлическим.

— Эй, вы там, в примэрии!.. Мы предупреждаем вас, вся площадь окружена. Вся площадь окружена!.. Покиньте здание, и вам ничего не будет. Покиньте здание, и вам ничего не будет!.. Площадь окружена! Площадь окружена!.. Именем закона покиньте здание немедленно! Это приказ министра внутренних дел.

— Министра! — взорвался Дрэган. — Это приказ Танашоки. Старая свинья! Хорошо же он держит свое слово, ничего не скажешь!

— Тебейкэ, последи за торгашами, — сказал Дрэган, тяжело дыша. — Надо их держать около нас, тогда военные не осмелятся стрелять. Если станут стрелять в нас, то попадут и в них.

Тебейкэ многозначительно кивнул головой в знак согласия, вытащил из заднего кармана пистолет и, нахмурив брови, направился к группе торговцев, среди которых находились префект, Сегэрческу, журналист из центра и профессор…

— А ну прекратить разговоры! Всем собраться в том углу! Пошли, пошли, садитесь на стулья, уважаемые господа, и положите руки на стол.

В это время Дрэган, увлекаемый своими товарищами, вышел со всеми вместе в зал и стал спускаться в темноте по мраморным ступенькам широкой лестницы. Спускался он медленно, чуть-чуть задерживаясь на каждой из них.

На середине лестницы, там, где ступеньки поворачивали и, соединившись, спускались в обширный холл, Дрэган остановился и преградил путь остальным. Некоторое время он сосредоточенно смотрел себе под ноги. По тому, как он потирал подбородок, можно было судить, что на душе у него неспокойно. Он вдруг повернулся к своим товарищам. Глубокая боль, похожая на бессильное негодование, увлажнила его глаза.

— Остаемся здесь, что бы ни случилось! — сказал он. Потом посмотрел по очереди на каждого, как бы вспоминая что-то, и повторил: — Да, да, надо доказать людям, которые нас поставили! Не так ли?

Все молча согласились. С улицы послышался шум толпы.

— Что там такое?

— Я поставил охрану на наружной лестнице, — проговорил Киру, выходя из темноты. — Их надо продержать на том же месте, где они сейчас, как можно дольше. Кто-нибудь обязательно придет вести переговоры.

— Отсюда мы не уйдем! — повторил почти с упрямством Дрэган.

— Конечно, мы не должны уходить из примэрии. Как-никак это уже завоеванная позиция, — поддержал его Киру. — Несмотря на то что личный состав во многих подразделениях был заменен, военные по-прежнему чувствуют себя неуверенно. Под предлогом установки постов наши парни пошли к солдатам и провели среди них агитацию. Тасе Мустэчиосу сказал им: «Ребята, не сделайте какой-нибудь глупости; подумайте только, наши представители теперь находятся в правительстве, не идите за офицерами, которые натравливают вас против народа».

— Это хорошее дело! — сказал Трифу, и глаза его сверкнули странным огнем.

— Значит, решили, товарищи, — сказал Дрэган, собрав всех вокруг себя. — Отсюда не уходим. Те, кто пришел сюда и поставил нас, должны видеть, что мы не предадим их интересов, что бы ни случилось. «Что это за люди, которых окружили в примэрии?» — спросят одни. «Это те, кого поставил народ, чтобы следить за порядком в городе», — ответят другие. Это еще сильнее сплотит массы вокруг нас. Остаемся здесь! Если по всему уезду разнесется весть, что мы не сдали завоеванных позиций, то представьте себе, какое доверие окажет население нашим товарищам, которые будут выступать перед ними!

В его словах слышалась глубокая убежденность. Он подкреплял слова движением головы, внимательно ловил каждый звук, пытаясь в темноте увидеть хотя бы блеск глаз.

— Ну, что скажете, правильно я мыслю?

— Правильно! — ответил Киру. — Да, товарищи, и я придерживаюсь такого же мнения. Что нам надо делать? Необходимо использовать эту тяжелую ситуацию в наших интересах. Иного пути нет. Надо браться за дело. Пусть люди узнают, что мы здесь и что мы держимся.

Со скрипом открылась большая дверь примэрии. В нее вошли два офицера, осветив белесым светом фонариков холл примэрии.

— Мы пришли требовать от вас, чтобы вы ушли добровольно, — сказал один из них, когда офицеры приблизились к ступенькам лестницы. — Господин командор гарантирует вам свою охрану для предотвращения какого бы то ни было нападения.

Дрэган спустился к офицерам. В его груди послышалось еле сдерживаемое клокотание. Кулаки его непроизвольно сжимались все сильнее, хотя он старался держаться спокойно.

— Мы не нуждаемся в охране командора и никуда отсюда не уйдем до тех пор, пока этого не потребует народ, который посадил нас сюда, тем самым оказав нам свое доверие. — Он угрожающе понизил голос: — Если захотите стрелять, учтите, в примэрии много ваших людей. Но не забудьте также и того, что тысячи людей, которые поставили нас сюда, сурово накажут вас. Другого ответа не будет.

Офицеры держались высокомерно, хотя пытались казаться доброжелательно настроенными.

— Мы выполнили свой долг, — сказал первый. — Но знайте, что мы едва сдерживаем хулиганов. Если вы сдадитесь, мы вам гарантируем охрану до тех пор, пока не восстановим связь со столицей и не получим распоряжения от правительства. Ведь и ваши представители находятся в правительстве!

— Я уже сказал, — ответил им решительно и спокойно Дрэган, — что мы отсюда никуда не уйдем до тех пор, пока этого не потребуют те, кто нас сюда поставил. Скажите командору, что ему придется отвечать за свои поступки. Он уже виноват в смерти председателя профсоюзов. Это ему говорит законный примарь города.

Офицер резко наклонил голову в знак того, что все понял и разговор окончен. Потом посмотрел на своего товарища.

— Мы исполнили свой долг, — сказал он и, понизив голос, добавил: — Не поминайте нас лихом. Мы не занимаемся политикой, а только исполняем приказы… Это нам приказал передать сам командор… Мы делаем все возможное, чтобы восстановить порядок, и кто знает… Одним словом, как бы там ни было, в настоящий момент мы обязаны лишить свободы передвижения ваш пикет, чтобы никто не ходил между площадью и примэрией. Так уж лучше соглашайтесь быть под нашей охраной, чем сидеть здесь. Подумайте и потом сообщите нам. — Они хотели было уйти, но тут же вернулись. — Пожалуйста, может быть, вам пригодится фонарик?

Дрэган посмотрел на них с невозмутимым видом и ничего не сказал. Когда они ушли и за ними закрылись даже чугунные решетки, он взял фонарик и посмотрел на своих товарищей.

— Это вторая победа за сегодняшний день, товарищи. Армия далее не сделает ни шагу. — Он быстро поднялся к ним, — А теперь за дело!

Движения его были лихорадочными, во взгляде появилось что-то новое, непривычное, и при всем этом никаких признаков недоумения или неуверенности.

— Я обещал, что этим вечером мы вывесим постановление и список цен, — сказал он. — Мы должны объявить их населению. Товарищ Трифу, когда ты ушел из типографии, как там обстояло дело с постановлением?

Трифу взглянул на него краем глаза, не понимая, какой смысл в таком вопросе в то время, когда солдаты окружают и разоружают пикеты рабочих.

— С постановлением? — удивленно переспросил он и только после этого понял, о чем идет речь. — Начали набирать.

— Только начали набирать?

Было непонятно, кому адресовано недовольство Дрэгана: журналисту, который выглядел очень растерянным, или тем, кто только начал набирать постановление. Но сердиться было некогда. Дрэган отчетливо понимал, что утром список новых цен на продовольственные товары должен быть напечатан.

Киру подошел к Дрэгану и взял его за руку.

— Я понял тебя, Дрэган, ты прав. Надо сделать так, чтобы постановление стало известно населению утром. Город должен знать о нашем продолжающемся сопротивлении и нашей работе. Я где-то видел ротатор, когда ходил по комнатам и подвалу. Мне еще тогда пришла в голову мысль, — радостно сказал Киру, — нельзя ли его использовать для чего-нибудь.

— Тогда нечего стоять! — решительно сказал Дрэган. — Надо использовать каждую минуту. Пошли наверх, посмотрим на список цен. — Дрэган потянул за собой Трифу.

— А я сейчас принесу ротатор, — сказал Киру.

Когда подошли к повороту лестницы, Трифу вдруг споткнулся и растянулся во весь рост вдоль перил. Дрэган подхватил его и легко потянул за собой.

— Эй, товарищ Трифу, еще неизвестно, сколько нам осталось жить! Надо воспользоваться этим временем!

Едва поспевая за Дрэганом, Трифу говорил:

— И я так думаю, товарищ Дрэган! Каждая минута будет стоить нам жизни, если не станем думать, как нам спастись!

Дрэган сурово поглядел на него, но понял, что тот все равно ничего не увидит в этой давящей темноте. Они вошли в кабинет примаря. Помещение слабо освещалось отсветом фар военных грузовиков, находившихся на площади.

— Тебейкэ, этих надо перевести в другую комнату, — сказал Дрэган, показав на торговцев.

Тебейкэ молча кивнул головой в знак согласия.

Они подошли к столу, за которым чуть в стороне сидели Сегэрческу, префект и остальные.

Дрэган вспомнил, что только вчера за этим же столом еще сидел секретарь Алексе, пункт за пунктом обсуждая, как и что должен делать новый примарь.

Человек, охранявший торговцев, сделал знак Дрэгану, чтобы тот посмотрел в окно.

Дрэган осторожно, прячась за занавеской, подошел к окну.

На площади стояли два грузовика. Один из них, военного типа, был с брезентовым верхом. Из него солдаты выгружали тяжелые длинные ящики.

— Это динамит — прошептал человек, охранявший торговцев. — Приглядись внимательно, и ты увидишь на них череп.

Выгруженные солдатами ящики взяли гражданские — те самые хулиганы, которые первыми вошли на площадь, — и потащили к зданию примэрии.

— Да, да, это, должно быть, ящики со взрывчаткой! — не сдержавшись, громко сказал Дрэган.

К нему подошел Тебейкэ.

— Дрэган, давай откроем огонь!

Тот оттолкнул его.

— Прежде всего отойди в сторону, ведь они сейчас же начнут стрелять.

— Вот поэтому мы и откроем огонь! Если умирать, так уж умирать по-людски!

Дрэган набросился на него:

— Никаких разговоров! Через пять минут тут не останется камня на камне! Если умирать, так умрем как герои.

— Господин Дрэган!..

Он даже не заметил, как рядом с ним появился инженер Сегэрческу.

— Господин Дрэган, я категорически заявляю вам, как и раньше, если вы хотите умереть здесь, это ваше дело, но вы не имеете права распоряжаться нашими судьбами, судьбами людей почтенных и мирных!

Словно дождавшись сигнала, хором заорали торговцы:

— Так и есть! Не имеете права!.. Не имеете права!..

— И чего же вы хотите? — спросил Дрэган.

— Сказать тем, кто на площади, что мы не имеем к вам никакого отношения, — принялся разглагольствовать Сегэрческу, — сказать, что…

Бросив на него быстрый взгляд, Дрэган спокойно прервал его:

— Я понял! — И показал на площадь. — Пожалуйста, скажите!

Инженер растерялся, губы его еще шевелились, но слов не было слышно.

— К-как?

— Да, пожалуйста, кричите, вы свободны!

Инженер набрал воздуха в легкие. Какое-то мгновение постоял в нерешительности, но понял, что отступать ему некуда. При своем маленьком росте, что заметно выделяло его среди прочих, он вызвал к себе со стороны ироническое отношение, когда большими шагами заторопился к окну. Префект сделал шаг, чтобы последовать за ним, но остановился и, побледнев, что-то пробормотал. Красивая тонкая рука инженера с литым кольцом с широким черным камнем взялась за массивную медную ручку, чтобы ее повернуть.

Но в это мгновение автоматная и пулеметная очереди разорвали тишину. Послышались короткие удары пуль о черепицу крыши.

Когда все пришли в себя, то увидели Сегэрческу все еще стоявшим у окна. Лицо его было бледным, почти белым.

— Могло случиться, что по глупости… — едва шевеля губами, проговорил Сегэрческу.

Мощный голос, прозвучавший совсем близко, заставил всех вздрогнуть:

— Эй, вы там, в примэрии!.. Вы слышали стрельбу? Учтите! Если сделаете еще хоть малейшее движение, взлетите на воздух! Мы заложили на всех четырех углах примэрии динамит! Так что сидите спокойно до нового приказа. Одно слово или хоть одно движение — и вы взлетите на воздух! Если покинете примэрию, гарантируем, что возьмем вас под охрану! Если нет…

И вновь наступила тишина. Тишина напряженная, в которой строились планы и кипело отчаяние. Так продолжалось до тех пор, пока опять не послышался, словно с неба, голос:

— Взлетаем на воздух!

Это был Трифу. Едва он приоткрыл дверь из кабинета примаря, освещенного отсветом фар грузовиков, как с площади туда ворвался шум суматохи, какой-то возни и беготни.

— Ай-яй! Мамочки мои! Нас убивают, взрывают! Проклятье!.. — Толстая торговка, подхватив свои юбки, с диким криком бросилась на Дрэгана: — Проклятый! Мало того, что нас притащил сюда, чтобы обобрать, так еще мы должны и умирать по твоей милости?! Иди и скажи им, пусть опустят ружья, чтобы мы смогли выйти!

Слова «обобрать» и «ружья» поразительно нелепо прозвучали в этот напряженный момент.

Дрэган оторвал ее руки от своей одежды и отбросил торговку от себя. Истерически крича, она снова подхватила свои юбки и бросилась к двери балкона.

Все смотрели на ее ожиревшие, ноги, обутые в туфли на толстенных подошвах. Торговка бежала прямо к двери.

— Я остановлю эту чертову бабу! — крикнул Тебейкэ, но Дрэган многозначительно взглянул на него:

— Пусть они ее останавливают! Зачем тебе делать это? Ведь они не хотят взлетать на воздух!

Префект смотрел круглыми от испуга глазами вокруг себя: он начинал понимать, о чем идет речь.

И вдруг, поняв все, безумно закричал, словно на параде:

— Остановите-е-е ее!

Толстый лысый торговец с коротенькими ручками успел схватить торговку за унизанную кольцами руку.

— Постойте спокойно, госпожа Параскива, вы что хотите, чтобы мы взлетели на воздух?

— А разве мы и так не взлетим? Всех взорвут, не слышал, что говорил тот офицер? Я буду кричать, кри-и-и-чать!

— Разве мы в самом деле все взлетим на воздух?

Тебейкэ повернулся и увидел около себя умоляющую физиономию Трифу. Журналист весь позеленел.

— Я буду кри-и-и-чать! — дико орала торговка, топая своими толстыми ногами.

Сегэрческу, сидя около двери, молча взирал на происходящее.

— Мадам, поймите, мадам! — мелодраматически призывал голос префекта. — Мадам, мы должны найти путь к спасению. Они не знают, что мы находимся здесь, поэтому могут открыть стрельбу, если заметят движение!

— Надо найти какое-нибудь решение!

Стоящие у двери были поражены безграничным отчаянием в голосе Сегэрческу, этого надменного Сегэрческу, который до сих пор служил для них примером выдержки. Сделав шаг и войдя в центр группы торговцев, инженер попытался оправдаться:

— Вы слышали, что сказал этот… Они, несмотря ни на что, хотят умереть, но мы?! Надо же найти выход!

— Господин префект, ну а вы… крикните вы, они ведь знают ваш голос, — заговорили торговцы.

— Знают, — признался почти плачущим голосом префект, разглаживая лацканы своего пиджака, — но я… я скомпрометирован… — Брови его опустились, волосы растрепались. В глазах префекта светился испуг. Он подошел к Дрэгану, наклонился через стол и крикнул ему прямо в лицо: — Вы меня скомпрометировали! Оставили меня префектом и этим самым скомпрометировали!

В этот момент открылась дверь, и в ней появилась богатырская фигура Киру. Он шел с трудом, неся что-то тяжелое. Следом вошел Дину. Они вдвоем втащили в кабинет тяжелый ротатор.

— Ага, принесли! — радостно воскликнул Дрэган, идя навстречу.

— Меня скомпрометировали! Меня скомпрометировали! — продолжал кричать префект, но Дрэган в спешке почти не обращал на него никакого внимания. Он взялся за машину своими сильными руками, помог поставить ее на стол. Торговцы, префект, Сегэрческу с тупым недоумением и со страхом глядели на примаря, занятого установкой ротатора, словно это была какая-то адская машина. Вероятно, в их глазах катки, ручка, захваты получили невесть какое грозное значение. Только Катул Джорджеску, журналист из центра, подошел и стал с любопытством рассматривать машину. Он сунул палец между двумя катками и, улыбнувшись, произнес с оттенком мрачного юмора:

— Господин примарь, нас вы сможете отжать между этими катками только по частям.

Дрэган взглянул на него, не понимая, что журналист хотел этим сказать. Да он и не стремился понять Катула, потому что думал совсем о другом. Говорил он отрывисто, как человек, знающий, что ему надо делать:

— Вы все перейдете в зал заседания и будете ждать там. Товарищ Дину, охраняй их, пока тебя не сменят. Киру, ты умеешь обращаться с ротатором? Попытайся! Тебейкэ, доставай список цен, который мы начали составлять. Топорищ Трифу, иди к пишущей машинке и снова напечатай текст постановления. Так, хорошо! — Он наклонился над бумагой, которую ему протянул Тебейкэ. — Постой, постой, прочтем еще раз! Мне кажется, мы не поставили цену на соленую рыбу.

Торговцы, проходя мимо, посмотрели на него с нескрываемым удивлением. С площади, усиленный мегафоном, доносился чей-то голос. Киру проворно и со знанием дела защелкал ротатором.

— Им предъявляют ультиматум, а они даже не удосужатся ответить! — послышался возмущенный и странный в этой напряженной обстановке голос префекта.

Он остановился в дверях. Лицо его были мертвенно-бледным. Видя, что все заняты своим делом и никто не собирается ему отвечать, он был в отчаянии. Его длинные редкие брови гневно взъерошились:

— Коммунистическое отродье! Вас надо давить ногами!

Тебейкэ не выдержал. Он повернулся и сказал:

— А вместо этого вы пришли и лизали нам пятки!

— Кто, я?.. — Префект сделал удивленные глаза, словно ничего не понимая, и вдруг обмяк. — Да, вы правы, милостивый государь, я лизал, я лизал вам пятки! Но почему вы не отвечаете на их ультиматум?

Но Тебейкэ уже отвернулся от него. Он говорил с Дрэганом и что-то указывал ему в списке цен.

— Вас не волнует такой грозный ультиматум, господа?! — спросил с отчаянием и удивлением префект.

А так как он остался последним из тех, кто должен был выйти, Дину крепко схватил его за руку и вытолкнул в дверь.

— Господин префект, вам же сказали: мы заняты!

— Наладил! Поехали! — крикнул Киру, довольный, словно нашел по крайней мере секретный выход из примэрии.

— Слышите? Они заняты! — в отчаянии произнес префект, переходя в приемную. — Смерть в шаге от них, а они, видите ли, заняты! Какое у вас может быть дело, господа? — повернувшись, спросил он Дину.

На это Дину, обращаясь ко всем, сурово ответил:

— Вас позвали сюда, чтобы сообщить о мерах, которые предпринимает новый примарь. Ждите до тех пор, пока вам не сообщат!

Торговцы удивленно посмотрели на него. А в кабинете примаря Дрэган и Тебейкэ никак не могли договориться относительно цен на соленую рыбу. Тебейкэ утверждал, что соленая рыба должна быть самой дешевой, поскольку этого товара в городе больше всего и его потребляет большинство людей.

Не договорившись, они обратились за советом к Киру и Трифу. Взглянув на журналиста, они заметили, что его взгляд стал каким-то отрешенным. Трифу сидел не двигаясь, как изваяние.

— Товарищ Трифу, тебе же сказали, сядь за машинку и напечатай текст нового постановления.

— Постановления? — спросил журналист упавшим голосом. — А какой смысл?

Кровь прилила к лицу Дрэгана. Он подошел к Трифу и отчетлива, чеканя каждое слово, произнес:

— Какой смысл? Такой же, какой имела демонстрация вчера утром. Есть резон показать всему городу, что новая администрация действует! И она действует вопреки всему. Еще есть резон и потому, что мы выполняем свой долг перед людьми, поставившими нас здесь! Имеет смысл и потому, что этим самым мы мобилизуем массы, которые отомстят за нашего Никулае.

Усталость, напряжение и ненависть заставляли Дрэгана быть многословным.

Трифу вздрагивал при каждом слове грузчика. Когда же он поднял лицо, то было видно, что в уголках его губ затаилась неопределенная, слегка ироническая, хитроватая и в то же время услужливая улыбка.

— Знаю, товарищ Дрэган, согласен, во всем этом есть смысл, — проговорил он тоненьким голосом. — Мой вопрос был чисто техническим. Какой смысл печатать это на обыкновенной бумаге, если для ротатора нужна специальная, — вывернулся он.

— Специальная бумага? — Дрэган, конечно, понимал, что журналист хитрит, тянет время, но заниматься им сейчас у примаря не было возможности.

— У нас есть и специальная. Пожалуйста! — сказал Киру и протянул листок. — Я прихватил и бумагу и растворитель.

Трифу быстро выхватил бумагу из рук котельщика и легким движением заправил ее в пишущую машинку. Он был доволен, что смог сдержать себя и никто не обратил внимания на едва заметную дрожь его пальцев.

— Хорошо, — сказал Дрэган. — Тебейкэ и Киру, еще раз просмотрите цены. Найдите план города, чтобы наметить, где обязательно надо вывесить наше постановление. А я ему продиктую, чтобы он не сделал какой-нибудь ошибки.

Киру и Тебейкэ принесли план города, и тут с площади опять донесся голос, усиленный мегафоном, об ультиматуме.

— Эй, вы там, в примэрии! Здание заминировано. Взрывчатка заложена с четырех углов. Выходите по доброй воле! Мы гарантируем вам охрану! Не рискуйте, иначе взлетите на воздух!

Голос звучал настолько сильно, что отдавался в продолговатом кабинете примаря странным эхом, заставляя даже звенеть стекла окон. Вверху, в темноте, словно огромный маятник, медленно раскачивалась люстра из трех светильников.

— Пиши, — говорил Дрэган журналисту, не обращая внимания на то, что Трифу внимательно прислушивался к голосу с площади. — Постановление номер один…

Подумав о том, что за столь короткий срок произошло слишком много перемен и переворотов, Василиу обнаружил, что рассуждает эгоистично.

Он думал о себе, о своей жизни, о служебной карьере. Ведь его родители и мечтать не могли о том, что их сын когда-нибудь достигнет достаточно высокого положения. Он вспомнил различные моменты своей жизни, взлеты и падения, когда он думал, что все пропало и когда брался за, казалось бы, невозможное. Вспомнил, как мечтал стать инженером и как ему не удалось это, как он страдал в первые годы армейской жизни, но потом добился того, что его стали ценить и уважать товарищи. Он не забыл трудных лет в военном училище и отчетливо помнил тот день, когда стал офицером.

Все это пронеслось в его голове, когда он шагал по ночному городу, претерпевшему за последние часы столько потрясений. К его удивлению, на улице было сравнительно много народу, хотя час был поздний. Люди выходили из домов, из близлежащих улиц. Идя мимо них, он думал о том, что, вероятно, они презирали его прежде, но теперь их отношение к нему изменилось. Они делали вид, что не узнают его, считая, что он один из тех, кто блокировал примэрию, пытаясь подавить установленную ими власть. Так думал он, идя тяжелыми шагами. Время от времени он передергивал плечами, словно желая сбросить с себя взгляды людей, смотревших на него из-за углов и из окон домов.

Они могли бы его и убить без всяких угрызений совести. Он чувствовал это, и его охватывало озлобление. Ему хотелось остановить их, собрать и крикнуть им, что совершенное им сделано для них же, а они, неблагодарные, теперь презирают его только за то, что на нем была военная форма.

Эти люди возмущены тем, что случилось и что сделал Танашока. Они сочувствовали тем, кто находился в здании примэрии. Теперь он понимал, какую силу они представляют и что значит их единство. Он почувствовал необходимость быть среди них, стоящих перед кордонами жандармов и моряков, окруживших площадь. Они не двигались, не проявляли активности, но и не отступали. Не выступали против Танашоки, не бросали камней в его стекла, однако то, что они собрались все вместе, не могло означать ничего хорошего для дряхлого богача.

Дряхлый старик богач!.. Василиу теперь узнал многое о его жизни, о том, как совершилась эволюция этого человека: прожженный бандит стал хозяином этого города. Василиу знал теперь о преступлениях и грабежах, совершенных Танашокой. Этот почитаемый в городе человек начал с бандитских ударов ножом. Теперь он занимался особенно крупными сделками и махинациями. Один солдат рассказал Василиу о кладе, добытом им и спрятанном вместе с другими. Танашока потом забрал клад себе, обманув всех.

Грабеж, вероломство, беззастенчивость в выборе средств — все это, начиная от элементарного и очевидного попрания достоинства человека и кончая возведением своей персоны до общественно-государственной значимости, делалось во имя богатства и власти.

Неотвязная мысль о том, что он, крестьянский сын, потерявший землю, которой был наделен по закону, с годами растерявший все, во что верил, и достигший того, о чем и мечтать не мог никто в его роду, заставляла Василиу думать, что его отец потерял столь желанную землю из-за махинаций Танашоки, который лишил куска хлеба сотни людей.

Раздумывая над всем этим, Василиу недоумевал: разве возмущаться всем, что происходит, означает заниматься политикой?

Шаг его становился все тяжелее. Люди на улицах не знали, что его вызвал командор, что, может быть, через несколько минут его арестуют за то, что он не хотел видеть в их глазах ненависть, которую он не заслуживает.

Он мысленно пересмотрел все тяжелые ситуации, которые пришлось пережить. Они были преодолены во имя определенной цели. Ему хотелось своим трудом, честностью и цельностью характера добиться такого положения и достичь такой ступени общественной лестницы, с которой уже никто не смог бы его столкнуть.

И вдруг все разбилось вдребезги. Ему надо выбирать одно из двух, даже если он не хотел бы ни того, ни другого. Так неожиданно вдруг оказаться в положении несправедливо презираемого этими людьми! Или через некоторое время выслушать нотацию какого-то фанфарона о долге! А может быть, командор и не станет с ним разговаривать, а просто арестует его?!

Чувство полного безразличия овладело им. Он и в грош не ставил этого человека, но один и тот же вопрос все время мучил Василиу: «Зачем, зачем?.. Выбор сделан, это верно. То, о чем говорит Дрэган, внушает мне больше доверия. Но почему я обязательно должен выбирать?.. Что у меня общего с политикой?»

И несмотря на то что его выбор не казался ему плохим, он чувствовал себя униженным в собственных глазах.

Командор встретил его, вытаращив глаза в красных прожилках сосудов. Он потащил капитана в помещение позади кофейни и тщательно прикрыл за собой дверь.

— Милостивый государь, хорошо что вы пришли… Но как вы трудны на подъем, милостивый государь!

Капитан ничего не понимал.

— Нам надо поговорить, ситуация очень напряженная, — продолжал командор.

Василиу по-прежнему ничего не понимал. Командор принял его молчание как отказ войти с ним в контакт.

— Милостивый государь, — взывал к нему с мольбой командор, — да будьте же более сговорчивым! Вот увидите, как мы все отлично уладим!

— Я не собираюсь ничего улаживать, господин командор, — искренно ответил Василиу.

— Значит, не хотите? Не преследуете никаких целей? — сказал командор и, подойдя к нему вплотную, стал горячо объяснять причину его вызова к себе. — Капитан, вы понимаете, что в сложившейся ситуации должным образом можем сотрудничать друг с другом только вы и я? Как-никак мы представляем армию!

Василиу наконец понял, чего от него хотят. Он уловил, что речь идет не об аресте. Напротив, командор нуждается в нем, хотя капитан не мог взять в толк почему. Василиу через окно посмотрел на площадь, охраняемую моряками. Они стояли плотными рядами и группами около пулеметов. Совсем как на фронте.

— Вижу, что солдат у вас и так достаточно, — сказал он. — Зачем вам понадобился я?

Командор был глубоко убежден, что капитан смеется над ним и делает вид, будто не понимает, в чем дело.

— Милостивый государь, пусть катятся ко всем чертям эти солдаты! Не делайте вид, будто вы не понимаете, в чем дело. Речь идет о вас, лично о вас.

— Обо мне? — Василиу был вправе удивляться. Командор же кипел от гнева и нервничал, полагая, что тот играет с ним в кошки-мышки, не поддается и испытывает его.

— Конечно, милостивый государь, о вас! И ради бога, не давайте мне больше повода для раздражения. Разве вы не поняли, почему этой ночью вашу часть оставили в резерве?

— Нет.

— Чтобы завоевать доверие у коммунистов, милостивый государь!

— Не понимаю, господин командор. Я не сторонник никакой политики.

— Не понимаете?.. Не хотите понимать. Для того чтобы вы могли продолжать политику, начатую после полудня.

— Я не занимаюсь никакой политикой, господин командор!

— Э, бросьте, милостивый государь! Мы знаем друг друга с самого начала войны!

— Честное слово!

— Я ничего не понимаю!.. Скажите хотя бы, какая у вас связь с коммунистами?

— Никакой!

Командор недоверчиво посмотрел на него, потом осторожно спросил:

— Если это так, почему вы увели свой полк?

— Было бы глупо продолжать так стоять: солдаты не оказали бы никакого сопротивления.

— Милостивый государь, будьте серьезнее, разве это причина?

— Я дал вам слово.

— Ничего не пойму!

Командор посмотрел на него, как на нечто из рук вон выходящее, и оживился:

— Милостивый государь, необходимо воспользоваться тем, что вы сделали. Воспользуемся…

— Господин командор, я не преследовал никаких корыстных целей…

— Э, ладно, оставьте эти глупости! Вы поймите: вам улыбается фортуна. Милостивый государь, надо разыграть карту и дальше. Только так мы сможем спасти себя! Постойте, не торопитесь. Я вам все немедленно расскажу… — И он заговорщицки посмотрел на Василиу. На этот раз он говорил более уверенно, так как понял, что капитан был искренен. — Милостивый государь, необходимо обговорить политику, которую мы будем проводить. Я сию минуту все объясню. У вас сейчас самая большая козырная карта перед коммунистами. У меня она есть перед остальными. Мы можем оказаться в передряге в любом случае, если к власти придут как те, так и другие. Мы должны помочь друг другу, помочь! Кто знает, что еще может случиться? Мы будем проводить политику невмешательства. Вы входите в контакт с коммунистами и говорите, что я тоже согласен с вами и готов помогать им. Я проведу такую же работу с другими, рассказав им о вас. Это единственная политика, которую мы сможем проводить, чтобы спастись… Ну, милостивый государь, почему вы молчите?! У вас есть другое решение? Говорите же…

— Позвольте подумать, господин командор, — ответил Василиу.

Командор воздел руки к небу:

— Подумайте, подумайте! — и более спокойно добавил: — Думайте, но побыстрее, милостивый государь. У нас нет времени! Побыстрее!

Однако даже после встречи с командором Василиу ничуть не изменился. Он был столь же молчалив и столь же задумчив. Он ощущал себя рыбой, выброшенной на берег, и чувствовал, как задыхается.

«Общая политика! Политика защиты!» — мысленно повторял он и неожиданно совершенно четко осознал, что интуитивно он уже раньше испытывал отвращение к тому, что предлагал командор. «Разве он впервые это мне предлагает? Или я сам придерживаюсь такой политики?» Василиу стало как-то не по себе, он никак не мог избавиться от мысли о командоре, который спасал свою шкуру. Василиу преследовал его озабоченный шепот, когда тот хитроумно выдвигал тайные планы: один — с коммунистами, другой — с их противниками. Никакой принципиальности, никакой порядочности! Все перемешано в одном болоте. Никаких идеалов, и единственная цель — спасти свою шкуру…

Мысленно анализируя все моменты, которые ему уготовило создавшееся положение, Василиу саркастически подсмеивался над самим собой: «Значит, все равно занимаемся политикой? Политикой защиты своей собственной шкуры!..»

В помещении уездного комитета партии его встретил чернявый мужчина, назвавший себя Олару.

— Товарищ Олару, — многозначительно сказал ему Василиу, — я со своими солдатами в вашем распоряжении…

Придя в себя, Алексе подумал о жене. Удалось ли Иоане спастись или ее так же, как и его, схватили и, протащив по мостовой, привязали к какой-нибудь повозке с боеприпасами?..

Все тело онемело, и, чем сильнее трясло, тем больнее впивались в его тело камни мостовой. Все в нем ожесточилось, однако сознание было ясным и четким. Руки болели так, что невозможно было терпеть. Связанные сзади и прижатые к телу, они цеплялись за каждый камень. Алексе чувствовал, как кровь из привязанных к повозке ног стекала по всему телу и достигала исцарапанных рук. На небе, затянутом черными тучами, мерцала, ободряюще подмигивая, одинокая звезда.

Колонна хулиганов продвигалась медленно и часто останавливалась. Видимо, они тянули время, чтобы прибыть на площадь одновременно с солдатами и прочно закрепиться на своих позициях. «Только бы Иоане удалось вырваться!.. Да, да… она должна была вырваться… Если Иоане удалось бы спастись, она подняла бы тревогу!..» — мелькало в сознании.

Колонна вновь трогалась с места, и его голова вновь ударялась о мостовую. Он видел только ноги, колесо повозки с треснувшей спицей и черное небо с одной-единственной звездой.

— А ну, не поднимай голову, чертова крыса!

Что это? Он почувствовал удар ботинка по голове. Перед глазами все потемнело. Он пришел в себя от страшной боли в руках. Теперь он видел только колесо с треснувшей спицей и слышал топот ног хулиганов. При каждом рывке повозки голова ударялась о мостовую. Казалось, она вот-вот расколется на части. Алексе почудилось, что в следующее мгновение он уже умрет. Силы покидали его. Он уже не различал боли, в каком-то конкретном месте. Боль превратилась в мучительный хаос вокруг него, в нем и над ним. Ему так хотелось, чтобы повозка остановилась где-то посреди пустой дороги. Пойти бы отыскать дерево, выстругать спицу и заменить в вертящемся колесе треснувшую, которую он различал все более смутно.

Да, он умирает. Это было несомненно. Скоро, может, даже в следующий момент или через несколько мгновений, что-то совсем незаметное, незначительное порвется в нем — и все будет кончено. Десятки раз он испытывал это ощущение: когда его истязали в застенках тюрьмы, когда ему удалось бежать и по нему стреляли, когда его, не приведя каких-либо доказательств, приговорили к смерти. Это ощущение уже четко сформировалось в нем, и он знал, что в конце концов так и случится.

И все же никогда, даже теперь, он не мог поверить этому до конца. Он не мог поверить в это, пока был жив, пока чувствовал громыхавшую впереди себя повозку и пока перед его глазами время от времени вспыхивала мерцающая звезда на небе. А пока он ясно отдавал себе отчет в сложившейся ситуации. Он понимал, что эти хулиганы хотят вместе с военными захватить город. Однако Алексе знал, что у масс уже есть опыт борьбы, который они продемонстрировали при штурме примэрии во второй половине дня. Массы видели, что моряки не стали стрелять в них. Революционное состояние духа, которое в течение долгого времени подготавливали и направляли он и его товарищи, не должно быть утрачено. Не должно быть ут-ра-че-но!.. Мысленно он видел их всех — грузчиков порта, рабочих нефтеочистительного завода, рабочих с лакокрасочного завода. Алексе видел нескончаемое море людей, в колоннах которых он шел всего лишь несколько часов назад. Они соберутся вновь, и коммунисты должны организовать их, организовать немедленно… Революционный момент не должен быть упущен, не должен!..

Треснувшая спица поворачивалась перед его глазами, и, когда на нее наваливалась вся тяжесть повозки, трещина продвигалась все дальше.

Так почему же он не мог поверить себе, что с мгновения на мгновение внутри него может оборваться та тоненькая нить, которая еще связывала его с жизнью, и все будет кончено? Он фактически уже был трупом. Ног он не чувствовал. А может быть, их уже и не было? Да, да, он не раз спрашивал себя: неужели они, его товарищи, перед строем карательной команды отчетливо сознавали, что в следующее мгновение для них все будет кончено?.. Нет. Он не может этому поверить. Человек никогда до конца не может представить себе это: он всегда надеется, что ему предстоит еще что-то увидеть, что-то сделать. Так же, как и он, не может себе представить, что его товарищей больше нет среди живых…

Плотный туман застилал глаза. При каждом рывке голова ударялась о мостовую, и тогда на мгновение он чувствовал свое горячее, будто пронизанное огненными искрами дыхание…

Откуда исходило это убеждение? Из жизни! Из того, что ты чувствовал, переживал в течение жизни и что осталось в тебе непоколебимым, как не вызывающая сомнений истина… Да, да… Как восхищенное лицо Киру, дежурившего в помещениях примэрии. Как тот гордый жест, когда Дрэган, вскинув голову, убежденно заявил: «Товарищи, будьте уверены, я скорее умру, чем допущу еще одну ошибку!»

Далекая мерцающая звезда превратилась вдруг в большое пламенеющее красное знамя… Оно опускалось все ниже и ниже, закрывая все вокруг…

— Что ты с ним сделал? Он ведь кровью исходит…

— Ну и что, господин командор?.. Выкуривайте поскорее всех из примэрии, и мы их так же благословим на тот свет!

Умирающий сделал едва заметное движение. Никто не заметил, но для него это стоило неимоверных усилий. Он собрал все свои силы, будто готовящаяся к схватке армия. Откуда-то издалека до него донесся голос хулигана в короткой куртке:

— Господин командор, уж не заодно ли и ты с ними? Из них надо окрошку сделать!

Потом послышался голос командора, более твердый и более громкий:

— Я ведь военный и действую согласно приказу. А вы перерезали телефонный провод, так что пока я не могу связаться с Бухарестом и спросить, что делать с главарями!

— Как это «что делать»? Пустить их на мыло!

— Я жду приказа, а вы перерезали провода… Вы знаете, сколько сотен людей собралось в примэрии? Этих коммунистов черт знает сколько!.. Вы уже убили их секретаря, а это не дозволено: он — представитель одной из правительственных партий…

…Его убили. Они считают его мертвым. А он слышит их. Слышит!.. Ведь говорят, будто человек после смерти какое-то время слышит. В любом случае он сейчас их слышит, и слышит все более отчетливо, будто настраиваемый на волну радиоприемник. Он даже улавливает замешательство в голосе хулигана.

— Ну и дела, черт их побери! Так что же тогда будем делать?

— Я ни шагу не двинусь дальше без приказа. Если бы вы его не убили, я поступил бы иначе. Мы бы выбили их всех оттуда, отвели бы на корабль и изолировали. А теперь события могут принять неприятный оборот… Лучше узнайте, сколько их там собралось внутри? Надо их держать в окружении, пока не получим приказа из Бухареста. А пока мы не скомпрометируем себя, но и им не дадим действовать… Потом… как и этого… Но до того, прошу вас… В наших интересах держать их в изоляции. Иначе поднимут, на нашу голову, весь город!

Ясное дело: они в замешательстве. Алексе чувствовал, как его окутывает мягкая, непроницаемая пелена. Да, он умирает. Конечно, их разгромят. Он может спокойно умереть… Ну нет! Все в нем возмутилось и воспротивилось. Нет, нет! Он не может умереть! Человек никогда не хочет умирать. Человек всегда хочет что-то еще увидеть, что-то еще сделать… Что хочет человек? Нет. Он уже не отдает ни в чем отчета. Вокруг него все затвердевает, все напрягается, все начинает темнеть…

— Не поднимай голову, чертова крыса!..

Хулиган поднял ногу, чтобы ударить его, и вдруг остановился: остекленевшие глаза привязанного к повозке человека неподвижно уставились на него.

— Надо же, черт возьми, сколько в нем силы! Смотри-ка: он хочет умереть с поднятой головой!..

— Рабочие! — раздавался в мегафоне густой голос — Не дайте убить себя! Если вы не подчинитесь нашему требованию, ровно через час здание будет взорвано! Будьте благоразумны и оставьте здание примэрии, иначе в 2 часа 45 минут здание взлетит на воздух. Рабочие, не дайте убить себя! Расправляйтесь с вашими вожаками и выходите из здания!

Один из двух бронзовых кузнецов на часах ударил по наковальне, и этот удар заглушил густой голос, читавший ультиматум.

— Слышите? — Дрэган рассмеялся, как ребенок, которому удались его проказы.

— Рабочие, душите своих главарей и спасайтесь! Душите главарей и спасайтесь… — ревел густой бас в мегафоне.

— Они думают, что мы просто-напросто толпа, сборище людей! — говорил Дрэган с тем же удовлетворением в голосе. — С главарями, подручными главарей… Хорошо! Тем лучше: значит, им еще труднее будет предпринять какие-либо действия против нас. Воспользуемся этим случаем.

Он окинул взглядом все, что было на столе, будто что-то прикидывая: пачка бумаги, ротатор, план города, составленные ими списки. Значит, постановление готово.

— Уже отпечатали первый экземпляр, — сказал Киру, поворачивая ручку ротатора и извлекая лист бумаги с фиолетовыми буквами, пахнущий спиртом.

— Хорошо. Список мест, где нужно вывесить постановление, тоже готов. Сейчас же отпечатаем на машинке список цен. Минуточку внимания! Знаете, о чем я подумал… — Он внимательно и серьезно посмотрел на остальных. Видно было, что его мысль упорно работает. — Я слышал, как Дину только что говорил собравшимся в зале заседаний: «Вас собрали для того, чтобы примарь сообщил вам свое решение. Ожидайте!» Это навело меня на мысль отпустить торговцев после того, как мы отпечатаем постановление и список цен. Но до этого немного разыграем из себя дурачков перед ними… То есть мы зачитаем им постановление и предупредим, чтобы они торговали по новым ценам. Они, конечно, будут против, но сделают вид, что согласны, только для того, чтобы вырваться отсюда. Но торговля остается торговлей, а торговец и ломаного гроша не даст за политические убеждения, если речь идет о его интересах. Поэтому вполне вероятно, что найдется такой, который скажет: «А вдруг эти останутся у власти? Не лучше ли послушаться их? Ведь если останутся эти, то они, конечно, припомнят нам, что мы не выполнили их постановления. А если мы просто вывесим постановление, нам позволят и дальше заниматься торговлей». Ну, что скажете, правильно я говорю? Приблизительно так думают торговцы. Я их знаю: отец когда-то отдал меня мальчиком на побегушках к некоему Нае Опри, у которого была лавка на улице Морилор…

— Значит, ты хочешь раздать постановление торговцам, чтобы они повесили его на видном месте? — спросил Тебейкэ.

— Вот смотри… — Дрэган взял в руки первый отпечатанный экземпляр постановления. — Каждый торговец выйдет отсюда с постановлением и списком цен. Я строго предупрежу, чтобы они их вывесили.

Киру и Тебейкэ утвердительно кивнули.

— Да, да! — поднялся с места Трифу. — Да еще припугни их, что мы опубликуем в газете список тех, кто не вывесит постановления!

— Хорошо, — быстро ответил Дрэган. — Вы размножите постановление, а за это время напечатают цены. Подумаем мы и о других решениях. Когда все будет готово, соберемся на последнее заседание и обсудим подробности. Надо любым путем добиться, чтобы постановление было вывешено этим же вечером. Все. Пиши, товарищ Трифу: «Список цеп. Приложение к постановлению номер один».

Угрозы извне доносились теперь как неясный шум. В продолговатом кабинете примаря раздавался ритмичный стук ротатора, стрекот пишущей машинки и громкий голос Дрэгана, отчетливо диктовавшего журналисту.

Только через некоторое время, когда с улицы снова прокричали: «В два часа сорок пять минут здание взлетит на воздух вместе с вами!» — он на несколько секунд перестал диктовать и взглянул на свои большие часы:

— Ну хорошо, у нас еще есть почти целый час.

— Я скомпрометирован, скомпрометирован! — причитал среди торговцев префект, услышав уже в который раз передаваемый в мегафон ультиматум. Отыскав Сегэрческу, он схватил его за руку, все повторяя: — Я скомпрометирован, скомпрометирован!

— Бросьте, дорогой, бросьте, — пробормотал инженер, пытаясь освободиться от префекта. — Лучше скомпрометированный, но живой, чем нескомпрометированный, но мертвый.

Совет инженера был принят.

— Да, пусть говорят что угодно, — невнятно пробормотал он и вдруг сорвался на крик: — Я пошел!.. Я крикну им!.. — Он начал расталкивать всех, пробираясь к двери.

— Стой!

Приказ был коротким и неожиданным. Торговцы побледнели. Префект осмелился обернуться лишь через две-три секунды. Ноги у него подкосились, он ошалело уставился на автомат в руках моряка.

— Ни шагу! — приказал Дину, приближаясь к нему. — Я сказал вам: вы останетесь здесь, пока не ознакомитесь с постановлением новой власти… Если вы попытаетесь что-нибудь сделать, я буду стрелять в окно, убью кого-нибудь и в следующее мгновение мы все взлетим на воздух.

Все находившиеся в зале заседаний замерли, разинув рты.

— Взлетим на воздух? А я при чем? Ведь я пришел сюда, чтобы вы поддержали нашу газету!..

Все обернулись к журналисту из Бухареста. В этой ситуации его голос прозвучал как-то слишком игриво. Перепуганные, сбившиеся в кучу торговцы с удивлением уставились на журналиста, не понимая, серьезно он говорит или нет.

Из другого конца зала послышался заискивающий голос:

— Но почему? Почему так грубо? — Это был инженер Сегэрческу. Он, словно ученик, не выучивший урок, со смиренным видом вышел вперед и продолжал: — Даю вам слово, поверьте мне, у меня никогда не было никаких конфликтов с вами, коммунистами, я никогда не имел ничего против вас, коммунистов.

Снова стало тихо. То была трусливая, обезоруживающая тишина, которую вдруг нарушил плач. Это плакал префект, плакал с икотой, распуская слюни, размазывая их губами по спинке стула, на который упал.

Раздались редкие, торжественные, как на параде, шаги.

Ступая прямо, не глядя ни вправо, ни влево, из темноты одного из углов вышел профессор истории. Он остановился около рыдающего префекта, некоторое время смотрел на его затылок, потом покачал головой. Когда префект поднял на него глаза, профессор спокойно сказал ему:

— Плачьте, префект!.. Запутались в своих собственных интригах… Хорошую историю я написал бы, если бы успел! — Он на мгновение замолчал, словно сверяя ход своих мыслей, потом с неумолимой логичностью продолжал: — Я бы успел, если бы меня не было здесь, но, если бы меня не было здесь, я не имел бы возможности увидеть все это. Ну ничего. История напишется сама собой. Я доволен тем, что был ее свидетелем. Оставьте все это, префект, на протяжении истории умирали люди более полезные, чем мы…

Он окинул взглядом помещение. Когда его взгляд остановился на Катуле Джорджеску, журналист подошел к профессору.

— Как это?.. — спросил Катул, начисто утратив свой игривый тон. — Значит, вы верите, что мы умрем?

— А вы думаете, что нам предстоит нечто лучшее? — вопросом ответил ему профессор. Затем, после некоторого раздумья, подняв зонтик и показав им в сторону кабинета, где находились Дрэган и остальные, заключил: — Единственные, кто не должны были умереть, — это они. Я их видел и знаю, что им есть во имя чего жить… Но если…

— Я не хочу умирать, не хочу, не хочу! — Жирная торговка снова очнулась. Она начала вопить, топать ногами. И по ее крику, как по команде, задвигалась казавшаяся до этого инертной толпа торговцев.

— Отпустите нас, негодяи!

Дину дождался, пока они успокоятся, а потом невозмутимо произнес:

— Оставайтесь на месте, я же сказал, что вам придется подождать.

Он медленно повернул автомат в сторону окна, и к потолку, с которого свисала лампа, взметнулся крик ужаса.

Вперед, будто ошалевший заяц, выскочил Сегэрческу.

— Успокойтесь! Идиоты! — закричал он префекту и торговцам. — Не видите, они проявляют полную доброжелательность. — Потом повернулся к моряку и произнес: — Господин моряк, прошу вас, будьте добры сообщить примарю, что я прошу его принять меня.

Дину измерил его взглядом, оценивая ситуацию.

— Хорошо. Подождите.

Он открыл дверь в приемную и крикнул Дрэгану:

— Товарищ примарь, господин Сегэрческу просит тебя принять его!

Все, кто были в кабинете примаря, удивленно переглянулись.

— Меня? — переспросил Дрэган.

— Да, тебя…

Сегэрческу быстро пересек приемную, просунул в дверь голову и спросил:

— Разве не вы примарь? Разве не вам надлежит разрешать просьбы и выслушивать пожелания граждан?

— Надо же! — рассмеялся Тебейкэ. — В такой обстановке он просит принять его. Не кажется ли вам, господин инженер, что вы слишком открыто издеваетесь над нами?

Сегэрческу посмотрел на него, пытаясь сохранить последние остатки достоинства.

— Прошу вас не сомневаться: я говорю абсолютно серьезно.

Тебейкэ хотел что-то сказать, но его перебил Дрэган:

— Оставь, Тебейкэ, может, он действительно хочет сообщить мне что-нибудь серьезное, — с любопытством, насколько позволяла ситуация, сказал он.

Все посмотрели на него с недоумением, но Дрэган, уже приняв решение, кивнул Дину:

— Оставьте нас одних здесь, в приемной. Товарищ Дину, Тебейкэ введет тебя в курс всего, что мы обсуждали. Киру и Трифу, выведите их всех в большой зал и подготовьте к тому, что я им скажу. Побыстрее, пожалуйста.

— Вот ведь как получается: хотел написать репортаж-«бомбу», а теперь сам сижу на бомбе!..

Трифу удивленно посмотрел на Катула, который подошел к нему в темном холле. Он мог бы закрыть ему ладонью рот, чтобы заставить замолчать пли, наоборот, поощрить к разговору, но не делал ни того, ни другого. Холл был просторным, и казалось, что в каждом его темном углу подстерегают сотни существ, готовых наброситься на Трифу и растерзать… Он, нахмурившись, с растерянным, побледневшим лицом, медленно повернул голову и посмотрел на своего коллегу из центральной газеты.

— А я-то думал раздобыть у примаря от рабочего класса какую-нибудь, хоть мизерную, сумму в порядке поддержания прессы, — добавил Катул, хотя было ясно, что говорит он лишь для того, чтобы не молчать: он страшился молчания.

Трифу внимательно смотрел на него, с сожалением покачивая головой. Оглянувшись, чтобы убедиться, что Киру нет рядом, он сказал:

— Тебе-то что! Ты ведь не объявил себя журналистом-коммунистом… А я… Я опубликовал целую статью, в которой объясняю, почему я стал коммунистом!

— А что тебе стоит отречься?

Трифу не возмутился, услышав эти слова. Он подумал, потом в нерешительности поднял руку и сказал:

— Да, ну а если победят коммунисты?

— Тогда твое счастье!

Трифу в смятении посмотрел на него, затем направился к Киру.

— Товарищ Киру, надо что-то предпринять. Надо выяснить обстановку; мы должны найти выход из положения, не погибать же нам, товарищ Киру!

В его голосе, прозвучавшем в пустом огромном холле слишком громко, слышалось отчаяние.

— Господин Дрэган, что означает вся эта комедия?

— Судя по количеству динамита и пулеметов, которые притащили те, кто окружил здание примэрии, на комедию это вроде бы не похоже.

Дрэган не шутил. Он смотрел на низкорослого и взъерошенного инженера зло, как смотрел бы на напоминавшую скелет фигуру Танашоки.

— Я имею в виду вашу затею с постановлением, игру с торговцами и другие глупости, — ответил ему Сегэрческу.

— А я имею в виду честное слово вашего председателя, господин инженер, — сказал Дрэган, переходя в наступление. — Старый человек, наполовину мертвец. А врет безбожно! И мстит кровью! Для вас нет ничего святого, господин инженер. По этой причине, по этой причине, — повторил он, — борьба идет не на жизнь, а на смерть. Массы пришли в движение, и они вам не простят…

Он потерял терпение. Весь не находивший выхода гнев, накопившийся с тех пор, как он понял, на какие действия пошел Танашока после их встречи, сконцентрировался теперь в угрожающем тоне, в каком он говорил с Сегэрческу.

Сегэрческу почувствовал это и попытался взять верх, проявляя спокойствие.

— Напрасно вы говорите со мной так, господин Дрэган. Я как-то уже говорил, что считаю себя современным политиком. Я не имею ничего общего с их политикой террора и пулемета…

— Так уж и ничего? А те, кто собрались на площади? Кордоны солдат, толпа хулиганов, динамит? — резко бросал, словно обвиняя его, Дрэган.

— Господин Дрэган, говорю вам серьезно… Я ничего не знаю. Если бы я знал, разве я был бы здесь, в примэрии?

Будучи честным, честным до такой степени, что даже не старался скрыть, что ему не очень хотелось признавать этот факт, Дрэган сердито и глухо сказал:

— Похоже на правду…

— Ну вот видите, — поспешил Сегэрческу воспользоваться, приобретенным, как ему показалось, превосходством. — Видите, я прав. Поэтому, господин Дрэган, я и говорю очень даже серьезно: вы занимаете свое место незаконно и тем самым приносите несчастье всему городу. Весь город обвинит вас в том, что происходит сейчас. Учтите это! То, что вы делаете, незаконно. И плохо, что вы этого не понимаете.

Дрэган враждебно посмотрел на него:

— Говорите, вы политик, господин Сегэрческу? Говорите, что я незаконно занимаю это место? А как вы можете примирить эти два понятия — законность и революция? Мы совершаем революцию именно потому, что законы несправедливы.

— Я говорил о другом, — уклонился Сегэрческу. — Я говорил о насилии. Вы заплатите за ваше насилие, оно ведет к гибели всего города!

— К гибели! — Дрэган подошел к нему, сжимая кулаки. — Сегодняшняя демонстрация была мирной! Массы на нашей стороне, и именно поэтому мы не нуждаемся в насилии!

— Могу вас заверить, господин Дрэган, правительство не позволит!

Но Дрэган разгорячился. Находясь в том страшном напряжении, которое требовало только действия, он чувствовал потребность и в возможности высказать все, что наболело на сердце.

— Сбросим и это правительство! Вот увидите, как только люди услышат, что сделали мы, во многих городах начнется то же самое!.. Мы сильнее, господин Сегэрческу, и именно поэтому мы не нуждаемся в насилии. Взгляните на площадь. Это вам нужно насилие! Насилие — это ваш метод!

— Поживем — увидим…

Этого Дрэган выдержать не мог, тем более что он свыкся с мыслью о смерти.

— Думаете? — иронически рассмеялся он. — Уж не воображаете ли вы, что мы выйдем отсюда живыми?!

Его слова достигли цели, хотя он, собственно говоря, и не добивался этого. Ему просто хотелось показать инженеру, что тот мелок, труслив, ничтожен, как Танашока и все другие из его банды. Сегэрческу подскочил словно ошпаренный:

— Что будете делать вы — это ваше дело. Я же хочу выйти отсюда живым. Я не поддамся ни на какой шантаж.

— Шантаж? — Дрэган зло рассмеялся, показав крупные белые зубы. К нему вернулась его обычная ирония. — Какой шантаж, господин инженер?! Эти веселые парни на площади, возможно, не имеют никакого представления о том, что ваша бесценная персона находится среди нас. Мы взлетим на воздух, а они, глупцы, так и останутся в неведении.

— Я им скажу об этом.

Сегэрческу уже утратил всю свою важность. Он дрожал, слова он уже не выговаривал, а выкрикивал, руки его двигались бесконтрольно.

Тогда грузчик ловко подскочил к двери, выходящей на балкон. Он прижался к стене и, открыв дверь, с элегантной иронией пригласил:

— Прошу вас!

Инженер оживился, увидев в предложении Дрэгана верное спасение. Затем вдруг остановился и, чтобы выиграть время, спросил:

— А что я должен им сказать?

— Это ваше дело. Так вы выходите или нет?!

Инженеру ничего не оставалось делать. Мелкими шажками он приблизился к двери и с отчаянием в голосе начал кричать:

— Братцы, братцы!..

Отчаяние в его голосе не было случайным: он, по-видимому, догадывался, что последует за этим.

И действительно, ответ не заставил себя ждать. С площади открыли бешеный огонь. Треск пистолетных выстрелов и автоматных очередей прорезал ночь. Пули ударяли по окнам, разбивали черепицу на крыше, отбивали куски кирпича от стен. Осколки стекла со звоном падали на пол. Дрэган схватил инженера и оттянул его от двери.

— Стреляют как сумасшедшие, как сумасшедшие, — побледнев, пробормотал Сегэрческу.

— А мне приходится спасать вас от насилия ваших же молодчиков, — сказал Дрэган спокойно, без упрека.

Но инженер, не приходя в себя от страха, механически повторял, беспорядочно жестикулируя и потирая рукой лоб:

— Стреляют как сумасшедшие…

Усадив его на стул возле стены, Дрэган подал знак Тебейкэ и Киру остаться на своих местах и, воспользовавшись минутой затишья, властно крикнул:

— Прекратите!.. Прекратите, если хотите услышать что-нибудь от меня.

Автоматы и пулеметы замолчали. И Дрэган смело, не пряча лица, вышел на балкон.

— Выходите или нет? — спросил у него, приблизившись к зданию, какой-то человек.

— Слушай и запомни как следует, — ответил ему Дрэган. — Это я не собираюсь обсуждать с тобой. Это я буду обсуждать с господином Танашокой! Ясно?!

Услышав имя старика, тот, внизу, поинтересовался:

— И как ты хочешь сделать это?

— Восстановите телефонную связь и позвоните мне. Я буду говорить с господином Танашокой, и только с ним!

Он вошел в кабинет и не спеша закрыл дверь. Нервы его были напряжены до предела, однако он был абсолютно уверен в себе.

— Продолжайте печатать, — сказал он Киру и Тебейкэ.

— А я? — послышался слабый голое инженера.

— Вы? Пока не позвонит Танашока, мне нечего вам сказать.

— Само собой разумеется, — покорно произнес инженер и заискивающе спросил: — Можно, я выпью немного воды? — Выпив воды, он несколько успокоился и не совсем твердыми шагами приблизился к Дрэгану: — Господин Дрэган, можете вы уделить мне… только пару минут, господин Дрэган, пару минут?

— Господин Дрэган, вы самым серьезным образом намерены задержать нас здесь, чтобы умереть вместе? — проговорив это, Сегэрческу ужаснулся своим собственным словам. Дрэган измерил его взглядом и не без хитрости ответил:

— Вы видели тех, на площади?! Ваши люди! Что это — насилие или нет?

Инженер заметно сдал. Он словно стал еще меньше, слабее.

— Вы думаете, они нас взорвут?

— Вы меня спрашиваете? Вам лучше знать своих людей!

Сегэрческу смотрел на крупное лицо Дрэгана и его сильные руки, осмысливая некоторое время услышанное, потом сел на один из стульев у стены и обреченно сказал:

— Взорвут…

Дрэган не ответил ему. Он пожал плечами и, озабоченный чем-то, стал прохаживаться вокруг стола. Это довело вице-председателя национально-либеральной партии до последней степени отчаяния. Дрэган был хмур, но сохранял спокойствие и достоинство. Сегэрческу, чувствуя, что его нервы больше не выдержат и он взорвется, вскочил со стула:

— Господин Дрэган, господин Дрэган, вы знаете, что я человек разумный! Если я пришел сюда, значит, я принял все ваши требования: я снова приму рабочих на работу, открою магазин для них… Обещайте мне, обещайте, что не дадите мне умереть здесь! Если угодно, я готов признать: я трус, негодяй, называйте меня как хотите, но я не хочу умирать! Моя карьера только начинается, — плаксиво гнусавил инженер.

Дрэган посмотрел на его исказившееся лицо и резко ответил:

— Боюсь, что ваша карьера заканчивается.

— Нет! Неправда! — Инженер уцепился за его руку, как за последнюю опору. — Неправда, у меня есть шансы стать министром, все об этом говорят… — И поскольку положение, которого он мечтал достичь, заставляло его помнить о достоинстве, инженер немного успокоился. — Господин Дрэган, — продолжал он, — давайте договоримся: если вы спасете меня, я обещаю спасти и вас… Конечно, договоримся, господин Дрэган, и будем поддерживать друг друга в любой ситуации. Вы увидите, какими сильными мы будем… Вы не верите, что я стану министром? Я только начинаю свою карьеру, диктатура Антонеску помешала мне сделать это раньше… Да, да, я — жертва диктатуры Антонеску… Господин Дрэган, я про…

— Господин инженер, если именно это вы хотели мне сказать, можете не продолжать, я человек честный, и поэтому вы зря теряете время со мной.

— Господин Дрэган, вы думаете, что моя карьера закончена, и поэтому не хотите иметь дело со мной.

— Могу вас заверить, что не поэтому. Но в том, что ваша карьера закончена, я убежден давно.

Инженер замолчал и выпучил на него глаза.

— Вы все еще верите в эту глупость, что «коммунизм не приживется у нас, потомков римлян»? — спросил Дрэган.

Резкий тон Дрэгана напугал инженера. Казалось, он сделался еще меньше ростом.

— Не верю, господин Дрэган… Я ни во что не верю… ей-богу, не верю! Все ерунда! Я был застенчивым ребенком, господин Дрэган… бедным студентом… — Инженер растерял последние остатки достоинства. Вспотевший, измученный, он умоляюще заглядывал в глаза Дрэгану и старался говорить как можно убедительнее и проникновеннее: — Да, да… бедным студентом, жалким инженеришкой… У меня не было ничего другого, чтобы пробиться в жизни, кроме ума, господин Дрэган… Прошу поверить мне! Эти — Танашока, Боя, царанисты — глупы, но они богаты! Я должен был придумать что-нибудь, что было бы им по вкусу. Я и придумал эту глупость о том, что коммунизм не приживется у нас, потомков римлян. Это пришлось им по вкусу, господин Дрэган. Я же сам этому не верю. Честное слово, я человек серьезный, сами посудите. Это все политические бредни, а я инженер, практик… Но раз им понравилось… Они сказали, что я умный парень, сделали меня вице-председателем, потом директором верфи. Но я так и остался жалким инженеришкой. Ей-богу, спросите у тех, кто меня знает… У меня есть только мое жалованье и домик, который я построил с таким трудом. Честное слово, господин Дрэган, честное…

Дрэгану, по-видимому, надоела эта трескотня инженера. Он провел рукой по лицу и спросил почти спокойно:

— Тогда почему вы так безжалостно эксплуатируете рабочих, господин инженер?

— Кто? Я? — Сегэрческу готов был отрицать или признавать все, лишь бы угодить Дрэгану. — Я? Нет… То есть, может быть… может быть…

— Вы самый жестокий директор из всех, что были на верфи. — Дрэган говорил с упреком, будто выговаривая испорченному ребенку.

— Неужели самый жестокий? — с невинным видом пытался возразить инженер.

Это снова взбесило Дрэгана, и он вскочил со стула:

— Ни один не оставил без куска хлеба стольких рабочих, как вы!

— Может быть, — пробормотал Сегэрческу. — Но поймите же, господин Дрэган, я всего лишь слуга.

— Ну, это вы оставьте… Ведь у вас тоже есть ценные бумаги… Со мной эта глупая шутка о жалованье и домике не пройдет!

— Есть, черт меня побери! Пожадничал, — начал каяться инженер, будто сейчас это имело решающее значение. И вдруг его осенила идея: — Господин Дрэган, давайте сделаем так: если вы меня вызволите отсюда, я отдам вам все свои акции. А там ваше дело: хотите — берите их себе, не хотите — отдайте вашей партии. Знаете, у меня есть акции не только верфи, но и банка, несколько акций горнорудного кредита… Честное слово, господин Дрэган… — Инженер уцепился за Дрэгана, и тому пришлось почти тащить его за собой по приемной. — Господин Дрэган, возьмите их!.. Это очень солидная сумма!..

— Будьте серьезным человеком! Неужели вы думаете, что я могу предать свой класс?

— А я как могу предать, господин Дрэган, я как могу? — с отчаянием в голосе спросил инженер. — К черту всех! В таком положении… — Сегэрческу набросился на Дрэгана, уцепился за его одежду: — Господин Дрэган, поймите наконец, мы должны жить!.. Что вы, так уж готовы умереть здесь?!

— Господин инженер, как бы вам это объяснить?.. — Дрэган на мгновение задумался. — Не знаю, поймете ли вы меня, но единственное, что меня интересует, — это чтобы город остался в наших руках, чтобы мы не потеряли то, что нами завоевано… Да, да… Даже обещания удовлетворить требования, которых я добился сегодня от вас… Если в связи с этим вы хотите сделать мне какое-нибудь предложение, я вас слушаю. Собственно, только поэтому я согласился говорить с вами.

— Хм… какое предложение? Что я могу сделать? Чем могу быть полезен?

— Вот видите, вы сами понимаете, что у вас нет больше повода задерживать меня разговорами. Скажу откровенно: я хотел отпустить вас отсюда, если вы пообещаете, что расклеите по всему городу наше постановление. Но я не сделаю этого, так как знаю, что обещание вы дадите с легкостью. А я убедился, что не следует верить представителям вашего класса, даже если они клянутся перед лицом смерти!

— Чем я могу быть полезен, чем могу служить? — в отчаянии повторял инженер, не в силах удержаться. — Господин Дрэган, а ваша жизнь вас тоже не интересует?

Дрэган некоторое время молчал, подбирая слова. Сам не зная почему, он не хотел раскрываться перед Сегэрческу до конца, но тем не менее ответил откровенно:

— Интересует. Но намного меньше… Как бы вам сказать… Вижу, мы не очень-то понимаем друг друга. Если понадобится отдать жизнь для того, чтобы эта власть сохранилась, я отдам ее без колебаний…

Сегэрческу поперхнулся, побледнел. Вскинув драматическим жестом руки, он начал причитать, призывая в свидетели бога:

— Как мне не повезло! Господи, как не повезло! Надо же было попасться именно такому человеку! — Потом снова бросился к Дрэгану: — Да поймите же, что через десять минут нас разнесет на части! Уже не важно, какую политику мы проводим, не будьте идиотом!

Твердой рукой Дрэган отстранил его.

— Нет, важно, господин инженер, вы даже не представляете себе, как это для меня важно!

Бледный, с вылезшими из орбит серыми глазами, инженер хотел сказать еще что-то, но в этот момент открылась дверь из кабинета примаря.

— Постановление и списки цен готовы, — сообщил Тебейкэ.

— Да? — Дрэган уже не обращал никакого внимания на инженера. — Тогда позови остальных и обсудим, что делать дальше. Киру пусть останется с теми, что в холле. Ты выскажешь свое мнение, затем пойдешь сменить его.

— Господин Дрэган, вы мне ничего больше не скажете? Господин Дрэган!

Дрэган, вспомнив о присутствии Сегэрческу, повернулся к нему.

— Господин инженер, думаю, мы достаточно побеседовали, прошу вас, оставьте нас, мы заняты делом.

У него было столь решительное выражение лица, что инженер счел нужным послушаться его. С униженным видом он медленно подошел к двери, остановился и, театрально воздев руки, снова начал призывать небо в свидетели:

— Господи, это непостижимо, непостижимо!.. Что за люди! С минуты на минуту они должны умереть, а у них еще есть дела… — Инженер был удивлен, подавлен. Он чувствовал, что его бросает то в жар, то в холод. Посмотрев на Дрэгана, он умоляюще проговорил: — Скажите мне, почему вы даже не накричали на меня?

На этот раз Дрэган разъярился:

— Господин инженер, я ведь сказал вам: мы заняты делом!

В дверях Сегэрческу столкнулся с Трифу, который как раз входил в приемную. Журналист испуганно вздрогнул. Лицо инженера прояснилось, как будто он нашел выход из положения:

— Если ты не уговоришь его отпустить меня, так и знай, я скажу ему, сколько мы платили тебе… — шепнул ему инженер. — Убеди его. Я готов на все.

Журналист медленно опустил голову и прошел мимо него, не вынимая рук из кармана, чтобы не было видно, что они дрожат. Он вошел в кабинет примаря и произнес:

— Я пришел, товарищи!

— Товарищи, Тебейкэ сказал мне, что вы обсуждали новые цены и попросили, чтобы я высказал свое мнение. Вполне возможно, что мы не доживем до завтра. Вполне возможно… Но не это самое главное, а то, что мы захватом примэрии сделали шаг вперед и не должны отступить!

В кабинете примаря шла дискуссия, как на любом другом заседании. Только свет был неярким, отчего казалось, что вокруг стола собрались не люди, а тени. Киру и Тебейкэ по очереди дежурили в холле среди тех, кого они называли «приглашенными».

— Нам, товарищи, нужно решить, каким образом продержаться. Солдаты пока что остаются на месте: у них нет телефонной связи с Бухарестом. А что, если им прикажут, чтобы они не мешали хулиганам творить все, что вздумается? — торопливо говорил Дину. Он высказал то, о чем думал, пока стоял на посту, охраняя торговцев. — Посмотрим, какова обстановка, возможно, что в этот час товарищи из уездного партийного комитета мобилизуют рабочих и…

— Да, да… Конечно… Возможно… — Возбужденный, Трифу поднялся со стула. Высказанная Дину мысль ободрила его. — Возможно! Товарищи спасут нас! Я верю в товарищей… верю! Наша партия сильна! — Он обвел всех испуганным взглядом, но, посмотрев на Дрэгана, замолчал и опустился на место.

Дрэган кипел. Он готов был накричать на журналиста, но удержался. Хотел отчитать его, но решил, что это сделает Дину. В конце концов сказал сурово, даже несколько цинично:

— Речь не о нас. Мы уже все равно что покойники. Да, да. И не об этом надо думать, а о том, чем мы можем принести пользу, пока еще живы.

— Покойники!.. — с ужасом воскликнул Трифу.

— Ты думаешь, даже если подоспеют товарищи, эти не взорвут нас из мести?

Трифу не мог смириться с этой мыслью:

— Нет… Я верю, товарищи… Нет!

— Вполне возможно, что здание уездного комитета может быть блокировано, как и это, — вступил в разговор Тебейкэ. — Многие отправились в уезд…

Дину утвердительно кивнул головой. Дрэган хотел что-то сказать. Но Трифу снова вскочил со стула, как подброшенная пружиной игрушка, и промямлил:

— Тогда… тогда кто же нас спасет?! Я… Я… — Он сделал шаг назад. Руки его вяло болтались, локти торчали в стороны. Он бросился к окну со словами: — Я поговорю с Танашокой!

Но сильная рука схватила его за плечо, медленно потянула назад и швырнула на стул.

— Негодяй! — выдавил из себя Дрэган. — Я долгое время сдерживался и не говорил, как ты мне противен, но теперь…

Трифу в ужасе вытаращил глаза. Тебейкэ поднялся со стула и направился сменить Киру. В дверях он сказал:

— Я уже давно раскусил тебя, господин Трифу!

Когда в зал вошел Киру, Трифу плакал, приговаривая:

— Товарищи, товарищи… Простите меня… Я сам не знаю, что делаю… Но я верю, товарищи, верю, что партия спасет нас. Я знаю: мы должны верить в партию, товарищи. Мы должны ожидать, пока нас спасут!

Тогда, успокоившись, Дрэган обратился лишь к Дину и Киру, будто забыв о существовании Трифу:

— Мы оказались в положении, когда партия не может сказать, что нам надо делать. Мы одни, и наши решения должны стать решениями партии. Следовательно, из примэрии мы не выйдем ни за что на свете! Об этом мы говорили, и это дело решенное, не так ли? Если мы остаемся, значит, мы готовы умереть здесь. Но я подумал, что мы могли бы поставить непременным условием вот что: мы выйдем, если они обязуются доставить нас в рабочие кварталы. Это один из возможных вариантов.

Дрэган внимательно обвел всех взглядом. Киру почувствовал, что он должен ответить.

— Да, конечно, разве ты только в этом здании считаешься примарем города?! Тебя поставили на эту должность, и ты можешь отдавать распоряжения с любого места.

Дрэган в знак согласия кивнул головой.

— Это абсолютно правильно, — сказал он. — Именно об этом я и подумал. Но я хочу тебя спросить, Киру: можешь ли ты верить словам таких, как они! Я, например, скажу прямо — не могу! Тогда имеем ли мы право поступить опрометчиво и выйти отсюда, чтобы потом они заявили народу: «Чего же вам еще надо? Люди, которых вы поставили, смылись. Разве это не свидетельствует о признании с их стороны того, что быть у власти им не по плечу?»

Вошел Тебейкэ и сообщил, что пикет не покинул своего места, хотя за ними следят моряки.

— Это своего рода выжидание. Военные не позволяют им иметь дело с нами, но они и не разоружают их… Кажется, на площади идут споры между военными и хулиганами, которые хотят, чтобы им дали право взорвать здание примэрии.

— Значит… значит, мы в любой момент можем взлететь на воздух, — снова запричитал Трифу, но никто не обратил на него внимания.

— Они не разоружают наружный пикет, так как думают, что нас очень много здесь, — добавил Тебейкэ.

Спокойный, уверенный Дрэган прошел к столу и взял с него пачку бумаг с отпечатанным первым постановлением примэрии.

— Постановление должно дойти до назначения, — сказал он, — во-первых, через торговцев, во-вторых, обязательно через кого-нибудь из нас…

Все повернули голову к двери, откуда послышался тихий стук.

Побледневший, что резко контрастировало с его яркой одеждой, в дверях появился Катул Джорджеску.

— Простите меня, я попросил разрешения у друга, который охраняет нас внизу, чтобы он пропустил меня. Дайте, пожалуйста, мне немного бумаги. Я хочу написать репортаж, самый серьезный репортаж в моей жизни… то есть единственный серьезный репортаж в моей жизни.

Он говорил искренне и торжественно, что ему явно не шло. Он схватил листы бумаги, которые резко протянул ему Дрэган, хотевший как можно скорее избавиться от него, но с места не двинулся. Глаза его были устремлены в одну точку: он заметил кружку с водой. Сначала он колебался. Сделал шаг, отступил. Потом протянул руку.

— Это вода?

— Да, — быстро ответил Дрэган, недовольный тем, что журналист отвлекает их от дела.

Джорджеску бросился к кружке, схватил ее и с жадностью выпил. Поставив кружку на место, он с опаской посмотрел на Дрэгана.

— Простите меня, я эгоист. Всю выпил… Правда, там ее было мало. Там, на площади, отключили воду, и здесь ее нигде нет… Меня мучает совесть, что я эгоист. Впрочем, я за этим и пришел… я с утра заметил эту кружку. А когда убедился, что воду перекрыли, мне особенно захотелось пить. — Он смотрел на остальных, будто удивляясь, что его не бьют. — Но, знаете, репортаж я все равно напишу. Уединюсь в какой-нибудь комнате и напишу. Я ведь честнее, чем кажусь… Я прямо скажу вам: ваша серьезность меня трогает… — Он отступил назад и, смущенно улыбаясь, сказал: — Центральная пресса благодарит вас!

Он вышел, оставив позади себя грустную тишину, которую нарушил перепуганный голос Трифу:

— Перекрыли воду?!

Дрэган даже не посмотрел на него.

— Значит, во-первых, пошлем через торговцев; во-вторых…

— Мы бросим листовки с башни примэрии, — сказал Киру не очень убежденно, уверенный, что это далеко не самое эффективное решение.

— Сбросим, — поддержал его Дрэган, — но… — Он неожиданно вскочил со стула, подошел к Дину, обнял его, снял с его головы берет. — Нашел! Не смотрите на меня так, я не сошел с ума! Я нашел способ, как доставить постановление в город!.. Дину, ты можешь выйти. Мы отпустим торговцев, и ты проберешься вместе с ними. Пронесешь и постановление. Расклеишь в городе!

— Ага, — догадался Киру, — мы сделаем так, чтобы торговцы начали кричать. Моряки придут освободить их, в это время товарищ Дину в форме проберется среди них.

— Что скажешь, Дину? — Дрэган смотрел на него обрадованный, восхищенный. Все были довольны. Ничто другое их не интересовало.

Киру, довольный, сказал:

— Клянусь моей Смарандой, блестящая идея!

— Киру, позови Тебейкэ!

Когда вошел Тебейкэ, Дину сказал:

— Я понял. План хорош. Но почему именно я должен выйти отсюда? Пусть кто-нибудь возьмет мою форму.

Киру и Тебейкэ переглянулись и в один голос решительно ответили:

— Нет!

— К тому же моряки тебя знают. Тебе легче пробраться… Мы тебе даем поручение пробраться в город, — добавил Киру.

— Да! — подтвердил и Тебейкэ.

— Да! — послышался еще один голос. Удивленные, все повернулись к Трифу. У газетчика был серьезный вид. — Да, товарищи, и я голосую за ваше предложение!

«Учуял, осел, что есть возможность спасти свою шкуру», — подумал Дрэган, но ничего не сказал ему и подошел к Дину:

— Учти, твой долг — остаться в живых и выполнить порученное тебе дело. Будь осторожен… Проберешься по холму так, чтобы тебя не заметили торговцы, с которыми вместе ты и выйдешь.

Дину хотел сказать что-то, но промолчал. Товарищи начали запихивать ему под одежду листки с отпечатанным постановлением и списками цен. Когда товарищи закончили, Дину затянул пояс, надел берет и направился к выходу.

— До встречи, товарищи!

Его медленно проводили к двери. Открыли ее, вошли в приемную, прикидывая, как лучше неожиданно появиться в холле, чтобы торговцы не заметили Дину.

В кабинете примаря, на одном из стульев напротив стола, остался сидеть съежившийся Трифу.

Он безотчетно повторял:

— Конечно, товарищи, я верю в партию: нас спасут.

В этот момент раздался продолжительный телефонный звонок.

— Говорит Танашока, — сняв трубку, услышал Трифу такой знакомый голос и радостно воскликнул:

— Здравствуйте! Дай вам бог здоровья!

Дрэган взял телефонную трубку спокойно, неторопливо. Он был уверен в том, что ему нужно было сделать, и сознавал все последствия своих действий.

Дрэган стал другим человеком. Он чувствовал, как все силы и способности, которые он не использовал более тридцати лет, все скрытые тайники ума, вдруг проявили себя и стали активными. Они заставляли его мыслить, анализировать, думать и чувствовать в тысячу раз четче, чем когда-либо. Он испытывал чувство огромной ответственности, потому что оказался в положении, когда другие ждали от него слова, решения. И это заставляло его быть особенно серьезным.

По-видимому, так же серьезно звучал его голос в аппарате:

— Господин Танашока, я хотел поговорить с вами, чтобы еще раз ясно сказать вам: из этой примэрии мы не выйдем, а вы должны выполнить то, что обещали, и с завтрашнего утра начать продавать продукты по нормальным ценам.

На другом конце провода было тихо, и Дрэган подумал, что связь прервалась снова. Но старик просто молчал. Потом голос его зазвучал снова.

— Положение изменилось, господин Дрэган, — твердо сказал он.

— Ничего не изменилось, — сдержанно ответил Дрэган. — Мы здесь, а население, которое избрало нас, осталось в городе. — И вдруг, не удержавшись, спросил: — А сколько вам лет, господин Танашока?

Снова последовала пауза, а потом в трубке послышался тяжелый, вымученный смех.

— Ты веселый человек! — сказал старик. — В последние пятьдесят лет никто не обращался ко мне с таким вопросом! — Затем по-простому, как в самой обычной беседе, продолжал: — Ну, тебе я доставлю такое удовольствие: мне восемьдесят один год. Но почему ты меня об этом спрашиваешь?

— Потому что это страшно, что даже в таком возрасте у вас нет ничего святого… Уйдешь в могилу, как собака! — не сдержался он.

Старика, кажется, это позабавило. В ответ послышалось:

— Не так скоро, как другие.

— Я готов, господин Танашока, и не боюсь: меня уже приговаривали к смерти. Но я пойду на смерть с высоко поднятой головой. И учтите, я пойду с уверенностью, что завоеванное нами сегодня никогда не будет отдано обратно.

— Оставь это, господин Дрэган! Скажи мне лучше, много торговцев и господ в примэрии?

— Достаточно, — ответил ему Дрэган. — Даже ваш заместитель, господин Сегэрческу.

Возможно, Дрэган и не ожидал, что его сообщение встревожит господина Танашоку, но тем более он не ожидал услышать в ответ густой дьявольский смех. Казалось, услышанное развеселило старика. Такая реакция доказывала, что Танашока считает себя полным хозяином положения.

— Я говорил, что этот карлик станет когда-нибудь героем! — проговорил он сквозь смех. — Скажи мне, ты намерен взлететь на воздух вместе с ними?!

Дрэган разъярился. Ему было не до шуток.

— Господин Танашока, в ваших угрозах нет ничего нового! Мы к ним привыкли. Вы всегда арестовывали, убивали нас. Сейчас вы не можете бросить нас за решетку, не можете связать нас. Вы стараетесь разделаться с нами другим способом. По-подлому. Поэтому вы и прибегаете к насилию.

— Мы, к насилию? Господин Дрэган, — произнес старик на этот раз серьезно, и в голосе его прозвучала угроза, — я согласился переговорить с тобой, чтобы сказать тебе одну вещь, о которой ты, возможно, и не знаешь…

— О чем я не знаю? — спросил грузчик непроизвольно глухим голосом.

— О том, что в этот час, — хлестнул довольный голос Танашоки, — город понял, что вы, коммунисты, несете с собой террор, неуверенность, кровопролитие, голод, бои на улицах… Два месяца я изо всех сил стараюсь доказать это, и вот сегодня мне это удалось… Да, да, — в голосе его послышалось удовлетворение, — с вашей помощью мне это удалось! Пока вы не провоцировали, ничего подобного не было; следовательно, теперь ясно, что все эти несчастья приносите вы. А завтра, после того как мы вас ликвидируем и все увидят, что в городе может быть и нормальная жизнь, и дешевые продукты, кто вам тогда будет верить, господин Дрэган? Кто еще будет вам верить?!

— Склады блокированы нашими людьми!

— Ошибаешься. Мы их разогнали. Посмотри на площадь. Алексе убит. По моему приказу. Когда-то я спас ему жизнь, а сегодня приказал убить его!.. — Поскольку на другом конце провода Дрэган, ошеломленный, молчал, Танашока продолжал: — Да, да, посмотри в окно, взгляни на переднюю повозку!

Первой мыслью Дрэгана было отвергнуть любой довод, приведенный Танашокой, любое слово, высказанное им. Но он сдержался. Словно наэлектризованный, он опустил трубку и, позвав остальных, направился к окну.

Действительно, возле одной из повозок, освещенный пламенем факела, на асфальте лежал труп. Известью кто-то написал рядом с ним: «Алексе».

Дрэган больше не мог сдерживать себя. Он схватился за пистолет, но чья-то тяжелая, горячая рука остановила его.

То был Киру. В маленьких наполнившихся слезами глазах его стояла мольба.

— Нет, Дрэган! У нас есть двадцать минут, нам еще нужно успеть кое-что сделать. Не надо стрелять.

Дрэган освободился от удержавшей его руки. Он подошел к телефону и, не дожидаясь слов старика, крикнул в трубку:

— Ты негодяй, господин Танашока! Негодяй!

— Я самый сильный человек, и этим все сказано, — послышался спокойный голос старика. — Нет более сильного человека, чем Танашока, запомни это.

— Нет, есть несравненно большая сила, и вы это скоро почувствуете!..

— Господин Дрэган, послушай меня. Я человек старый и видел многих своих врагов побежденными. Главное — быть живым! Послушай меня: кто жив, тот побеждает. Есть единственное стоящее дело — это быть живым!

Дрэган знал: через двадцать минут он будет мертв, а старик еще будет жить. Знал, но не это волновало его: он должен был попытаться сделать что-либо для своих друзей, для своих товарищей. Поэтому он сказал:

— В примэрии очень много ваших, господин Танашока.

Но в ответ бесстрастно прозвучал голос старика:

— Мне до них нет никакого дела. Я хочу спасти тебя, господин Дрэган, тебя и твоих друзей. Когда ты выйдешь из примэрии, увидишь, если захочешь, как остальные взлетят на воздух.

— Я мыслю по-иному. Прошу не путать меня с вашими.

— И я прошу тебя не сомневаться, что говорю серьезно, — с вызовом набросился на него старик. — Мне нужен ты и твои люди. Торговцев, спекулянтов, политиканов вроде Сегэрческу у меня достаточно. Такого добра хватает! Видишь, я тебе говорю комплименты. Будь разумным и выходи из примэрии. Это единственная для тебя и твоих друзей возможность показать массам, что у вас осталась хоть капля рассудка.

Дрэган хотел снова крикнуть ему: «Негодяй!» — но сдержался. Он знал, что Танашока не раз обманывал людей и ему ничего не стоит обмануть еще раз. Поэтому у Дрэгана не оставалось никаких сомнений насчет того, как поступить. Только таким путем люди не будут обмануты и на самом деле убедятся, кто такие коммунисты, во что они верят и каковы их цели. Только таким образом станет ясно, кто на самом деле развязывает террор и насилие.

— Мы не выйдем, господин Танашока, будьте уверены в этом, — ответил Дрэган твердым тоном. — И можете не сомневаться: мы еще до разговора с вами решили выпустить находящихся здесь людей, даже если они спекулянты или ваши подручные. Мы не совершаем преступлений. Население с нами, и мы можем устроить все мирным путем.

Не дожидаясь ответа старика, он положил телефонную трубку и окинул взглядом товарищей, будто хотел убедиться, готовы ли они.

Да, они были готовы.

Он пошел впереди них. Темнота уже не мешала им. Они теперь хорошо ориентировались в этом большом здании, как будто владели им долгое время. Шаги идущих гулко отдавались в тишине. На первой ступеньке Дрэган остановился, не выдержав:

— Алексе убили… негодяи!

Боль сжала ему горло, и Тебейкэ понял это даже в темноте. Расстроенный, как и Дрэган, он по-дружески стал успокаивать его:

— Оставь, Дрэган… У нас мало времени, и многое надо сделать, сам знаешь… Оставь…

Дрэган зажег фонарь, осветил ступеньки.

Они шли друг за другом, и слова Тебейкэ: «У нас мало времени, и многое надо сделать» — звучали в ушах каждого.

По окаменевшему лицу Дрэгана пробежали две крупные слезы. Он подавил рвавшийся из груди стон. Взволнованный Киру положил ему руку на плечо:

— Дрэган, успокойся! Ты должен еще поговорить с торговцами!

Дрэган кивнул головой:

— Поговорю!

Он быстро спустился по парадной лестнице и остановился на последней ступеньке.

— Послушайте! — крикнул он в почти непроницаемую темноту холла. — Вам раздадут постановление и списки цен. Вы направитесь в ваши магазины, вывесите эти листки на видном месте и будете строго соблюдать постановление. Имейте в виду: не играйте с огнем! Наши силы очень велики. Когда мы восстановим в городе порядок, торговать будет разрешено только тем, кто выполнил наше постановление. У нас будет достаточно источников информации: вы ведь сами видели, сколько населения вышло сегодня на нашу демонстрацию. Имейте это в виду!..

Осенняя ночь была холодной и влажной. Площадь стала похожа на поле боя. Статуя поэта возвышалась над морем черных беретов моряков. На тротуарах, за столиками ресторанов пили распоясавшиеся хулиганы. Под столами они держали толстые дубины, в карманах — пистолеты. В расположенных этажом выше учреждениях ставни были закрыты, будто эти учреждения еще не ожили после войны.

Здесь сосредоточилось несколько подразделений, расположившихся полукругом и отделенных друг от друга небольшими промежутками. У входа в здание примэрии змеились по асфальту толстые черные провода, ведущие к ящикам с динамитом в подвал, под фундамент здания.

— Братья, братья, это я, полковник Кондря, префект уезда! — послышался удививший всех голос.

— Что такое?..

Командор отскочил от своего стола, где он вместе с другими офицерами организовал нечто наподобие штаба, и вышел вперед.

— Братья… выпустите нас, братья!.. Нас здесь несколько честных людей! — кричал все тот же голос.

Когда префект был у выхода из примэрии, командор через разбитое окошечко в узорчатой двери увидел губы и кончик его носа.

— Господин командор, это я, полковник Кондря! И господин Сегэрческу тут! С нами еще несколько честных людей… Откройте дверь!

Командор отдал несколько коротких команд. Решетку отвели, открыли дверь. Префект всей своей тяжестью упал на грудь обнявшего его командора, сумев лишь вымолвить признательное:

— Братья!..

Вслед за ним вышел инженер Сегэрческу. Он остановился в дверях, еще не веря в освобождение, потом обрел свою обычную манеру держаться и обвел взглядом группу зданий на противоположной стороне площади. На несколько секунд его взгляд задержался на здании клуба национально-либеральной партии. Мысленно сказав: «Теперь я герой!» — он с гордо поднятой головой шагнул вперед и, похлопав офицера по плечу, произнес:

— Спасибо вам, командор!

Командор хотел было поклониться в ответ, но префект, обнявший его, мешал ему это сделать.

— Много ли в примэрии людей, господин префект? — спросил командор.

— Много! Черт знает сколько их там! Хорошо, что мы вырвались, — сказал префект, думая только о своей собственной персоне.

Возле двери один моряк, а чуть подальше еще двое осматривали выходящих. Когда они закрыли дверь и отошли, никто не заметил, что в группе вышедших из здания было не восемнадцать, а девятнадцать человек.

Ночь опускалась на площадь.

Внезапно Дину почувствовал на себе чей-то колючий взгляд. Он увидел крупное лицо, густую, местами поседевшую бороду. Глаза были маленькими, живыми, и в них застыла насмешка. Дину хотел отстать, но густой насмешливый голос окликнул его:

— Что, не узнаешь меня?

— Нет, не узнаю.

Первой мыслью Дину было убежать. Он мог бы раствориться в массе солдат, но до них оставалось не менее двадцати шагов. Маленькие глазки бородача по-прежнему насмешливо смотрели на него. Дину хотел было потихоньку слиться с остальными моряками, но почувствовал, что его схватили за руку. «Этот меня выдаст», — подумал он, и в этот момент в его ладони зашелестела бумажка.

— Возьми! — шепнул бородач. — Это мое удостоверение вестового. Можешь ходить свободно. Иди влево и будь осторожен — на этот раз офицеры выделили в наряд кулацких сынков.

Удалившись, Дину ощутил потребность еще раз взглянуть на бородача и оглянулся. Глаза моряка по-прежнему оставались насмешливыми. Или, может быть, просто озорными.

Дину глубоко вздохнул. Он смешался с моряками, как дисциплинированный солдат, одернул форму и направился прямо к командору.

— Господин командор, разрешите доложить…

Командор, пересекавший площадь, остановился, едва смерив Дину презрительным взглядом. Но выражение его лица изменилось: на нем отразилось удивление, когда матрос неожиданно схватил его за руку и быстро потянул в сторону.

— Сюда, пожалуйста, господин командор!

Эти слова были сказаны повелительным тоном, и, почувствовав это, командор взбесился:

— Осел, как ты смеешь?!

Он хотел вырвать руку, но Дину крепко держал ее.

— Успокойтесь, господин командор. То, что я хочу вам сказать, гораздо интереснее того, что хотите сделать вы.

Командор попытался обрести властный вид.

— Как ты…

Но на него был устремлен столь жесткий взгляд, что командор счел необходимым снизить тон и спросил более миролюбиво:

— Что тебе нужно от меня?

— Хочу, чтобы вы меня заверили, господин командор, — твердо и сурово прозвучал голос моряка, — что не сделаете больше ни одного шага в сторону примэрии и не дадите хулиганам предпринять какие-либо действия. Взрывное устройство в ваших руках, демонтируйте его!

Командор побледнел, потом покраснел и выдавил сквозь зубы:

— Как ты смеешь? Я сейчас же позову охрану!

Но моряк только крепче сжал его руку:

— Не позовете! И сделаете то, что я скажу. Это единственная для вас возможность спасения. На вашей совести уже есть гибель одного человека. Делайте то, что я говорю, — это ваш единственный шанс. — Дину, еще раз окинув командора взглядом и убедившись, что его слова возымели действие, в насмешку встал по стойке «смирно» и громко произнес: — Слушаюсь, господин командор! — Он четко, по-уставному, сделал поворот кругом через левое плечо и исчез.

Командор не сразу пришел в себя. Да, хорошо было бы, если бы он смог выманить коммунистов из здания, отвести их на какое-нибудь судно и поднять трап, чтобы лишить их всякой связи с городом!

И он набросился на одного из лейтенантов:

— Всем оставаться на местах! Не двигаться, ясно? Я не хочу больше отвечать за кого-либо! Никому больше ничего не делать! Всем замереть! Я ни за что не отвечаю! Ни за что, понимаете?! Сегэрческу столько времени сидел в примэрии и даже не заметил, сколько их в здании!..

Тут на его щеке кто-то запечатлел два сочных поцелуя. То был префект:

— Братья, вы спасли нас! Спасибо вам, братья.

Весь потный, он обернулся, пытаясь поцеловать и Сегэрческу, но инженер движением пальца удержал его на расстоянии и высокомерно проговорил:

— Я вас спас, господин префект! Если бы я не поговорил крепко с Дрэганом и не нагнал бы на них страху, вас не было бы здесь.

Префект не понял, какую игру ведет инженер.

— Да, да! Разрушим ее! — заявил он высокопарно. — Подрывайте ее!..

Взгляд Сегэрческу был холодным, резким, жестким.

— Орешь, префект, орешь… А когда мы были там, ты помог им разыграть свою партию. — Он важно, словно надменный петух, повернулся всем своим небольшим телом к командору и поучительно изрек: — Да, да, господа, есть еще среди нас такие, кто не понял, что у нас, потомков римлян, коммунизм не может пустить корней! — Он с важным видом поблагодарил за несколько раздавшихся хлопков, избегая смотреть на отупевшего префекта. Потом отступил на два шага назад и, окинув всех горделивым взглядом, начал короткую речь: — Да, господа, случившееся служит ясным подтверждением моих слов. Мы, которые почувствовали смерть над своей головой, хорошо отдаем себе отчет… — Он говорил ровно, без энтузиазма, но с властными нотками в голосе. И, к своему полному удовлетворению, он чувствовал, что, несмотря на свой маленький рост, завладел вниманием всех слушающих. Однако он не выказывал этого удовлетворения. По натуре инженер был человеком трезвым и холодным. И именно благодаря этому брал верх над остальными. Он продолжал говорить, хотя прекрасно понимал, что его слова не имеют значения: — Время, в течение которого мы стояли лицом к лицу со смертью, позволило нам полностью понять, что только мы можем спасти страну…

Но в эту минуту, отскочив от полей шляпы, перед его глазами проплыл листок бумаги, точно такой, какие появились в руках и остальных господ. Раздосадованный, что его прервали, он поднес листок к глазам. На нем фиолетовыми буквами было отпечатано: «Именем рабочего класса города приказываем…»

Сегэрческу хотел что-то сказать еще, но с башни примэрии ветром приносило все новые и новые листки, и они облепляли его со всех сторон.

Василиу воспользовался суматохой на площади, чтобы войти в здание примэрии. Часовые командора отдали ему честь и раздвинули железную решетку перед дверями.

В холле примэрии он увидел при силуэта. Три пары глаз смотрели на него из темноты.

— Я от товарища Олару, — быстро произнес он, чтобы рассеять их враждебность и свою собственную неловкость, но тут же спохватился и подумал: «Товарищ Олару?.. Я сказал «товарищ»?»

Ему не дали продолжить. Один из троих, находившихся в холле, небольшого роста и, судя по голосу, молодой, воскликнул:

— От товарища Олару!.. Он из наших… Товарищ капитан, ты из наших, да?

Василиу посмотрел на подошедшего к нему невысокого человека. Радостные нотки, которые он услышал в его голосе, показались ему жуткими в этом темном холле, в котором витала угроза смерти.

— Да, — ответил капитан.

— Василиу!.. — раздался голос Дрэгана.

Когда Дрэган услышал слова «от товарища Олару», он был уверен, что их произнес кто-нибудь другой, только не Василиу, хотя ему показалось, что он узнал капитана в темноте. Боясь ошибиться, он внимательно приглядывался к пришедшему. А когда тот произнес то самое «да», в голове Дрэгана прояснилось, он понял, что не ошибся, и бросился к нему.

— Василиу!.. — закричал Дрэган.

— Дрэ… — недоговорил капитан.

Узнав его, Василиу очень обрадовался, но запнулся: он колебался, не зная, как к нему обратиться. Однако колебание длилось лишь какое-то мгновение. Он быстро сказал, схватив своими горячими пальцами большие руки Дрэгана:

— Я немедленно ухожу; там, на площади, не должны знать, что происходит здесь. Но вы не беспокойтесь: все уже организовано, все.

— А как ваши люди? — спросил Дрэган.

— Готовы и ждут! — ответил Василиу.

В его ответе прозвучал упрек: «Неужели ты сомневался?» — и поэтому последовала короткая пауза. «И ты рад? Ты не сожалеешь, что поступил таким образом?..» — хотелось спросить Дрэгану, но он воздержался. Он лишь обхватил своими большими ладонями костлявые плечи офицера и тряс его, приговаривая:

— Товарищ капитан!.. Товарищ капитан!.. — Затем быстро, боясь показаться сентиментальным, спросил: — А что делает Олару?

— Он придет освободить вас, сказал, чтобы вы не беспокоились.

Темнота не позволила капитану увидеть выражение лица Дрэгана, но он тут же услышал его голос:

— Ладно, хорошо, а сам он что делает? Мобилизует рабочих?

— Да, в окраинных кварталах. — И снова настойчиво повторил: — Не беспокойтесь, он придет освободить вас. Он сказал, чтобы вы не сомневались и держались как следует.

Последовала минута тишины, после чего прозвучал твердый голос Дрэгана:

— Мы будем держаться, об этом нечего беспокоиться. И нам не нужны обещания! — Потом спокойнее, но не менее убежденно Дрэган продолжал: — Если мобилизует людей, значит, все идет хорошо.

— Мобилизует, скоро они будут здесь.

Дрэган понял, что Василиу хочет его успокоить. В то же время он сам хотел, чтобы Василиу ни в чем не сомневался, и он прямо спросил:

— Ты думаешь, нас это так сильно волнует?

Василиу почувствовал упрек в словах Дрэгана. Он хотел что-нибудь ответить ему, дать понять, что пришел сюда не затем, чтобы подбодрить их, а лишь сообщить о действительном положении дел, но он не нашел подходящих слов.

— Скажи Олару, — продолжал Дрэган, — что мы будем держаться. Мы продержимся, пока эти не взорвут нас…

— Хорошо. Но вы не сомневайтесь: вас освободят. Видите, и я здесь с солдатами…

Мысль о смерти этих людей, стоящих в темноте перед капитаном, больше мучила его, чем их. Или, может быть, на него так сильно подействовало поведение возбужденно говорившего Дрэгана, для которого важнее была не надежда на спасение, а желание исполнить свой долг до конца. И вдруг он понял: они гораздо трезвее воспринимают происходящее, чем он. Те, кто собрались на площади, сделают все возможное, чтобы не оставить этих в живых.

— Что я могу сделать для вас? — спросил Василиу, потрясенный. — Может быть, вы хотите, чтобы я сообщил что-нибудь вашим семьям?

— Семьям… — медленно повторил Дрэган и, взглянув сквозь темноту в сторону остальных товарищей, сказал: — Да, семьям. Еще осталось несколько экземпляров распоряжения. Знаешь, мы отпечатали распоряжения. Нужно расклеить их на стенах, в витринах. Мы отдадим тебе оставшиеся экземпляры. Это наша просьба. Ты пошлешь людей расклеить их?

— Пошлю, конечно, пошлю! — ответил Василиу.

— Пожалуйста… вот они. — Дрэган вложил ему в руки пачку листовок, затем, притянув Василиу поближе к себе, спросил: — Скажи мне: кого убили, Алексе?

Василиу печально подтвердил:

— Да, его! — и вышел, не сказав больше ни слова.

Железная решетка на дверях примэрии вновь была задвинута, звякнула цепь, на которую вешали запиравший ее замок.

Дрэган, Тебейкэ и Киру обменялись спокойными взглядами, как люди, добившиеся своей цели, и медленно, тяжелыми шагами стали подниматься по мраморной лестнице, будто только теперь почувствовав все изнурительные волнения дня.

Войдя в приемную, они вместо двух силуэтов увидели три. Здесь были: Тасе, Трифу и…

— Профессор!

— Да, я.

На лице Дрэгана отразилось удивление:

— Как вы здесь оказались? Почему не вышли вместе со всеми? И где вы были до сих пор?

— Извините меня, — виновато улыбнулся старый профессор. — Когда я услышал, что Сегэрческу хочет побеседовать с вами с глазу на глаз, я спрятался за этой шторой. Мне хотелось услышать… лучше во всем разобраться…

— Да, но вы упустили случай выйти на площадь, чтобы спастись от смерти, — настаивал Дрэган.

Профессор развел руками, и этот жест должен был означать «что поделаешь!».

— Не велика беда, — ответил он. — Лучше умереть с такими людьми, как вы, чем спастись с подобными тем…