Власть

ЭПИЛОГ

Холодный огромный холл примэрии был погружен в темноту. Только на парадную лестницу проникал желтоватый, какой-то неживой свет. Он тянулся тонкой полосой между двумя мраморными колоннами балюстрады, падал на одну из ступенек и затем пропадал перед окнами, через которые были видны огни на площади.

В кабинете примаря люди сидели на стульях или стояли, сбившись в кучку, около стола.

Из-за света небольшой лампочки лица у одних казались желтыми, у других — серыми или вовсе сливались с темнотой, у третьих, напротив, резко выступали из тьмы.

Лицо Дрэгана было суровым, хмурым, в глазах светились мятежные огоньки. В его руках, крепко сжимавших спинку стула, чувствовалась огромная сила. Рядом с Дрэганом стоял Тебейкэ с задумчивым, серьезным и решительным выражением на безбородом, казавшемся совсем белым лице. Киру витал в облаках. Его мысли были далеко-далеко. Он мечтал. Несколько дальше стоял профессор. Он был спокоен. Время от времени он наклонял голову набок, будто отдаваясь во власть воспоминаний. Трифу, напротив, сидел с растерянным выражением на лице, обхватив подбородок ладонями. Напрасно он пытался нахмуриться. В его глазах можно было прочитать полный отчаяния вопрос, а руки невольно выделывали какие-то странные движения. Через тонкие занавески на окнах виднелись тусклые огни на площади и редкие лампочки в окнах зданий напротив. Левее, намного левее, на высоком столбе, горели только две лампочки под матовым стеклом. И над всем этим застыла странная и тяжелая атмосфера ожидания. Тем более странная и тяжелая, что это ожидание не имело никакой определенной цели. Люди смотрели в землю, тяжело дышали, мучимые тысячами мыслей.

Тонкие губы Дрэгана были полуоткрыты, и казалось, он вот-вот заговорит. На самом деле он мучительно думал. За одно мгновение перед ним протекла целая вечность. И странное дело, он быстро освоился с этим новым ощущением, которое уже испытал однажды, когда оказался один на один со смертью. Глубокая складка пролегла у него меж бровей. Трепещущее пламя, казалось, старалось высветить по очереди каждую черту его лица. Время от времени все смотрели на него, будто ожидая, что он скажет.

Но тут в темном холле послышался глухой удар. Скрипнули двери, затем раздался топот, словно кто-то побежал и споткнулся. Все бросились к двери.

— Стой, кто здесь?..

— Я… — ответил через секунду тихий, перепуганный голос.

Киру, выставив руки вперед, направился в темноту, туда, откуда раздался шум, и вернулся с тщедушным, съежившимся журналистом.

— А, центральная пресса! — протянул заинтригованный Тебейкэ.

Растерянный, Катул Джорджеску держал в руке какие-то листы бумаги.

— Да, центральная пресса!.. — пробормотал он без прежнего энтузиазма. — Я вас приветствую. — Он обвел всех взглядом, потом посмотрел в сторону темнеющего коридора и слабо освещенной двери и добавил: — Значит, я еще жив! Или и на том свете берут штурмом примэрии?

Никто ему не ответил, и он застыл с вопросительным выражением лица.

— Почему ты не вышел вместе со всеми? — спросил его Дрэган.

— С кем — со всеми? — удивился журналист. — Что, первый эшелон уже отправился на тот свет?

Дрэган не был настроен шутить. Тем более что этот фразер, скорее всего, издевался над ними. Дрэган пропустил его вперед и сердитым тоном сказал:

— Это зависит от того, что ты понимаешь под «тем светом». В любом случае ты упустил шанс.

Катул остановился на пороге кабинета и с недоумением посмотрел на Дрэгана. Тогда откуда-то из темноты, словно борзая, преследующая дичь, выскочил Трифу.

— Несчастный, ты упустил такую возможность! Те все спаслись! Спаслись… Они все вышли из здания!

Катул отпрянул в сторону, но не смог избавиться от Трифу, который как сумасшедший схватил его и начал трясти изо всех сил.

— Как ты мог упустить такой случай! — кричал он.

— Тварь! — сплюнул Катул сквозь зубы.

— Упустил, глупец, упустил! — задыхаясь, выкрикивал Трифу, и его длинные костлявые руки готовы были схватить журналиста за горло.

Тут к ним подскочил Киру и вырвал Катула из рук Трифу.

— Негодяй! Говорил, что коммунист, а теперь уже не можешь сдерживать себя!

Трифу попятился назад и наткнулся на письменный стол примаря.

— Товарищи… Я признаю, что ошибся, — пробормотал он. У него был такой вид, что на него жалко было смотреть. — Да, товарищи, прошу поверить мне, я сам осуждаю свои поступки.

Дрожащими руками он с жадностью схватил кружку с водой, приготовился пить, но в кружке не осталось ни одной капли воды. Трифу медленно поставил ее на место.

Все остальные снова собрались возле письменного стола, только Катул остался один возле двери, сбитый с толку, растерянный, с посеревшим лицом. Даже одежда на нем, казалось, поблекла.

— Что с тобой?! — спросил его Дрэган.

Журналист сделал несколько неуверенных жестов, словно слепой: из его глотки вырвался лишь неопределенный звук, и прошло немало времени, прежде чем он смог ответить.

— Я пошел в одну из комнат наверху, в мансарду, чтобы написать статью. Я ведь для того и просил у вас бумаги. Все думал, думал и заснул… Знаете, усталость. Всю ночь ехал поездом, — словно извиняясь, говорил он. — Когда проснулся, было темно, хоть глаз выколи. Я подумал, что… кто знает, может, пока я спал, нас взорвали и я уже сплю вечным сном… Потом услышал, как внизу выкрикивают ультиматум. Я подошел к окну и посмотрел вниз. Знаете, я все видел! Видел бикфордов шнур! Он идет к динамиту, заложенному под примэрией. Толстые шнуры я видел, как их проверяли. Ведут все к одному месту, к какому-то черному ящику. Мне почудилось, что меня заметили, и тогда я на ощупь побежал в темноте сюда. Открыл дверь и споткнулся. Вот и все. — И поскольку все смотрели на него, не говоря ни слова, он продолжал: — Что вы так смотрите на меня? Жалеете меня, что ли? Сочувствуете, что мне не удалось спастись?! Это неудивительно! — сказал он совсем другим тоном, убежденно. Затем печально, совсем печально добавил: — Я самый великий неудачник в мире! Поверьте: в картах мне не везет, женщины не принимают меня всерьез, на службе я десять лет, и все репортер… Когда у шефа что-то не ладится, он на мне срывает зло. Мало того! Я вошел в эту самую примэрию, хотя меня никто не посылал сюда. Потом я ушел от вас как раз в тот момент, когда, как вы говорите, мог бы спастись… Сами посудите, это ли не невезение?.. — И так как все молчали, он подумал, что ему не верят, и продолжал: — Ведь нелегко во второй раз убедить самого себя в том, что лучше умереть, чем жить?

Он замолчал, сохраняя на лице то же трагикомическое выражение. Затем, видя, что остальные по-прежнему молчат, протяжно и печально вздохнул.

Его вздох только больше подчеркнул установившуюся тишину. Все оставались задумчивыми и подавленными. Их расслабили то ли печальная правда о жизни Катула, то ли его грустно-ироничный тон, то ли свои собственные мысли…

Поскольку никто не произнес ему в ответ ни слова, Катул смирился и заговорил снова будто для самого себя, не претендуя на ответ:

— Так почему же они нас не взрывают, наконец?! Держат вас в напряжении, чтобы поиздеваться над нами? Что за люди! А мне хочется пить! Скажите, нет здесь хотя бы немного воды? — И сам же ответил: — Нет, ведь я всю выпил. Как свинья. А сейчас, честное слово: не выпил бы всю, оставил… — Затем после небольшой паузы продолжал: — Может, вы не верите? Я ничем не могу доказать вам, потому что воды больше нет, но я правда не выпил бы всю воду. Оставил бы и вам. Не знаю почему, но оставил бы. Может, потому, что никогда рядом со мной не было таких людей. Или потому, что мне еще не приходилось умирать… — Но он тут же перебил сам себя: — Видите, видите, снова это дешевое стремление к каламбуру, как у второсортного писаки. Я сам сознаю это, в этом моя драма. Знаете, я не такой легкомысленный, каким кажусь.

Люди молчали, и тишина снова обволокла все.

— Господин журналист, — тихо, словно в продолжение каких-то своих мыслей, сказал Киру, — ты говоришь, что видел, где и как бикфордов шнур идет к динамиту?

— Видел!

— Толстый шнур?

— С палец толщиной.

— Ага! — Киру кивнул, как человек, которому известно нечто такое, что неизвестно другим. Он сидел прямо напротив лампы, в свете которой выделялись по-прежнему бодро торчавшие в стороны усики. — Я ведь в армии служил в саперах!

— Шли два провода, — сообщил Катул, — С двух концов примэрии. В каком-то месте, приблизительно напротив памятника, они сходились… — Все внимательно слушали Катула. — Сходились и, как толстая змея, ползли…

— Почему ты говоришь в прошедшем времени? — Вопрос прозвучал странно и неожиданно. Все повернули голову туда, откуда раздался этот голос. Трифу, дрожа от возбуждения, продолжал: — «Шли», «сходились»… Почему ты так говоришь? Они и сейчас там, на площади и под нами, и мы вот-вот взлетим от них на воздух, так что они и сейчас идут сначала вместе, потом расходятся, пересекают по диагонали площадь и доходят до динамита! Не так ли?..

— Так оно и есть!

— Тогда, — продолжал журналист, — огонь сначала пойдет в одном направлении, затем разделится, пересечет площадь, дойдет до динамита и…

— Точно! — убежденно ответил Катул. — И… прощайте, мои дорогие друзья!

Он сделал театральный жест, и все проводили его руку взглядом. Когда он ее опустил, Трифу, задыхаясь, выкрикнул:

— Нет, нет! Неправда! Я не верю, слышишь?! Не верю! Ты негодяй!

На губах у него выступила пена. Дрэган вынужден был вмешаться:

— Успокойтесь, господин Трифу!

Но тот хныкал, как ребенок:

— Удалите отсюда этого негодяя! Я верю, что товарищи спасут нас! Почему он не варит?!

Никто не ответил ему, и снова наступила тишина.

Будоража ночь, опять зазвучал в мегафоне звенящий голос.

Находившиеся в здании примэрии не придали этому никакого значения: они уже привыкли к угрозам и не обращали на них внимания. Но через некоторое время они стали внимательно прислушиваться к тому, что выкрикивали на площади.

— Не нам. Это не нам, — сказал Тебейкэ.

Они сбились в кучку, смутно догадываясь о том, что происходит на площади. До них донеслись усиленные мегафоном слова:

— Не подходите! Отправляйтесь по домам, не подходите!.. Если сделаете еще шаг, мы взорвем тех, кто находится в здании.

Дрэган направился к окну, другие последовали за ним. Медленно приподнял угол шторы, будто с площади их могли увидеть.

— Вы видите?

— Где?

— Там, влево, где улицы спускаются к площади.

— Ни шагу вперед! Стойте на месте или отправляйтесь по домам! — повторял голос в мегафон.

— На улицах люди! — воскликнул Тебейкэ.

— Много! За кордонами солдат! Видите, как они двигаются?

— Кто это их собрал? — спросил Киру и сам же ответил: — Конечно Дину. Значит, ему удалось добраться.

— Да, их очень много, — сказал Дрэган, продолжая думать о чем-то своем. Он осторожно опустил штору и только потом ответил Киру: — Возможно, их собрал Дину, а может, это сделали раньше другие товарищи. — Затем более твердо закончил: — Возможно даже, что они собрались по зову сердца или по призыву товарищей, которых до сих пор и не знали. Суть дела в том, что, если массы стали сознательными, их нельзя остановить! Ты видел, как народ заполнил площадь сегодня после обеда?

— Да, Дрэган, — с сомнением в голосе ответил ему Киру, — но Никулае застрелили, секретарь убит. Мы заперты… Я думаю о том, кто поведет людей.

— Кто? — Дрэган посмотрел прямо ему в глаза, притянул поближе к себе и, положив руку на плечо, заговорил уверенно, будто подчеркивая смысл каждого слова: — Ты, Киру, возможно, ничего до сих пор не почувствовал. Наша борьба расширяется и непрерывно мобилизует людей. Она делает их мудрее. Вот я, например, однажды уже ждал смерти, и мне все равно не страшно. Но подумай, каким я был тогда и каким стал теперь… Каким я был некоторое время назад? Вчера или даже сегодня, когда мы штурмовали примэрию? Как бы это тебе сказать, я становился сильнее с каждым мгновением, увереннее в себе. Жаль, что слишком поздно, — и он на мгновение умолк, вспомнив о положении, в котором они находились и с которым он, будучи натурой активной, не мог смириться. — Жаль, если мне уже не придется использовать опыт, который я приобрел. Ах, сколько еще я мог бы сделать! — Он снова замолчал и уставился в темноту, будто оценивая свои силы. Но уже через какое-то мгновение вспомнил, что не высказал всего, что хотел. Тряхнул головой и добавил решительно, словно подводя итог сказанному: — Но в ходе нашей борьбы постоянно формируется новый человек — надежный человек действия. Верьте, что тысячи людей, которые сегодня ответили на наш призыв… — Он снова остановился, посмотрел неподвижно прямо перед собой, будто ища где-то внутри себя подтверждение своим словам, затем закончил: — Да, те, которые ответили сегодня утром на наш призыв, завтра подхватят его и понесут дальше.

В этот момент из мегафона раздалась новая угроза, перекрытая голосом Трифу:

— Конечно, и я тоже об этом говорил! Люди собираются и спасут нас!

— Спасут? — зло ответил Дрэган скорее не его словам, а своей собственной мысли, предельно ясной: — Слышите, что они говорят? Мы умрем здесь. В этом можете не сомневаться. Даже если на площадь хлынет народ, они все равно из мести взорвут нас вместе со зданием примэрии…

— Очистите улицы! Иначе мы немедленно подорвем тех! — слышался голос.

Трифу одурело посмотрел сначала прямо в лицо Дрэгану, потом отвел взгляд, будто боялся, что тот прочтет его мысли. Тонкие ноздри Трифу раздулись, словно он принюхивался к чему-то. Он вытянул шею сначала к двери, затем в сторону площади, прислушиваясь, и, будучи больше не в силах сдерживаться, начал орать. Глаза у него помутнели, как у бешеной собаки:

— Не верю! Идиоты! Глупцы! Вы приносите меня в жертву, вы взяли меня с собою сюда, чтобы я погиб здесь. Почему?.. — Он отступил назад, притянул к себе спинку стула, прикрываясь ею, будто кто-то намеревался что-то бросить в него. — Я терпел, надеялся, что, может, придут освободить нас, вы поставите и меня на почетное место, потому что я рисковал вместе с вами! А так?! Умереть?! Почему я должен умереть? Я презираю вас, слышите? Презираю!

Он посмотрел направо, затем налево, как затравленный зверь, и, выбрав момент, сорвался с места и рванулся к двери.

Лишь его шаги некоторое время раздавались в темноте коридоров примэрии.

— Господин журналист, скажи: до какого места доходит шнур? — спросил Киру, продолжая прерванную мысль.

Все внимательно прислушались. Вопрос Киру был очень интересным и не мог не вселить хоть какую-то надежду.

— Шнур… — Катул сосредоточился, изо всех сил пытаясь вспомнить. — Думаю… Нет, нет… я уверен, теперь я вспомнил: до ящика! До черного, не очень большого ящика.

Киру прикинул что-то в уме, потом ровным голосом произнес:

— Та-ак!..

Все выжидательно смотрели на него. И Киру понял это. Он по очереди обвел всех взглядом, мотнул головой и сказал:

— Ясно. Это не бикфордов шнур, а электрический провод. Никакой надежды на спасение нет. Взрыв произойдет мгновенно после поворота рукоятки.

Все притихли.

— Вы уверены? — спросил Катул.

Киру приложил руку к груди, как человек, которому нанесли оскорбление, и поклялся:

— Клянусь моей Смарандой и двумя моими близнецами… — Его губы побелели и замерли на половине фразы. В глазах застыло восхищение, смешанное с болью. — Слабенькие такие, худенькие. Когда я прихожу домой, они всегда смеются… Смеются беззвучно, раскрывая маленькие глазенки и чмокая беззубыми ротиками…

В его голосе звучала нежность, и казалось, он видит своих малышей перед собой и ласкает их.

— Профессор, — сказал Дрэган, приближаясь к старику, — вот мы сейчас умрем. Как вы думаете, с точки зрения истории мы сделали шаг вперед?

Профессор растерянно посмотрел на него. Вопрос Дрэгана оторвал его от каких-то мыслей.

— Я бы не осмелился сказать ни да, ни нет. В моем возрасте я кое-чему научился. — Он кивнул головой. Впервые его видели так глубоко взволнованным, и он не пытался скрыть свое волнение. — Да, вы правы. Они угрожают нам смертью, поэтому мы взбудоражены. Нам надо брать пример с великих исторических личностей, и мы должны сохранять спокойствие. Вот сегодня я говорил вам о русских войсках, которые прошли через наш город. Об их исключительном моральном духе, их вере в свое дело, о вере, которая превыше смерти. Поразительное откровение для меня! Я изучал историю всех войн, и для меня было удивительным, что народ, армия могут быть такими сплоченными, такими верными делу, которому служат.

— Это результат коммунистического воспитания, господин профессор.

— Возможно, не знаю, но ни у кого никогда до сих пор не был так высок моральный дух, как у этих людей, — убежденно заявил старый профессор.

— Это новая мораль, более высокое понимание родины и патриотизма, непоколебимая вера в свои силы и в правоту своего дела. Советская Армия прославилась именно потому, что она состоит из людей с такими убеждениями. — Дрэган говорил резко, даже очень резко, будто кому-то возражал.

— В любом случае следует отдать дань уважения генералам, сформировавшим такую армию!

— Не только генералам, но и партии, господин профессор. Увидите, мы воспитаем наш народ в таком же духе!

Профессор посмотрел на него с удивлением. Его поразил твердый тон Дрэгана, но он понял, что тот на самом деле дает отпор всему, противостоящему его взглядам, и что аргументы, приведенные им, адресованы не ему, профессору, а всем врагам Дрэгана, тем, кто хотел бы заставить его замолчать.

— Такое сознание у людей формируется не сразу, но оно все же формируется. Видите, советские люди несли на своих плечах основную тяжесть войны, но они всегда находили в себе силы преодолевать трудности. Они никогда не сомневались в своей победе. И все это благодаря высокой убежденности советских людей. Они смогли освободить свою страну, и вот сегодня они побеждают и помогают другим народам освободиться. Вера в правоту своего дела — это знамя армии, господин профессор. Будьте уверены, только коммунисты могут превратить эту убежденность в подлинное сознание самых широких масс. Поэтому такой объективный и честный человек, как вы, стал восхищаться Советской Армией. Поэтому, после того как я увидел сегодня, какая масса людей явилась по нашему призыву, я остаюсь спокойным и ничто не может вывести меня из себя, даже мысль о том, что я погибну здесь. Я знаю, наше дело победит. Вы не верите в это, господин профессор?

— Нет, верю, верю! — ответил взволнованный профессор. Он вдруг почувствовал потребность открыться Дрэгану, как человеку более зрелому и мудрому, чем он сам: — Честно скажу вам, я сожалею об одном: где-то рядом в этот час одна старушка, думаю, сидит у окна и ждет меня… И она не знает, что ее муж умер, удовлетворенный в душе, и будет горько оплакивать его. Да, да, я хотел бы только одного: чтобы она была убеждена, что я умер удовлетворенный, потому что понял ход истории. Я не говорю сейчас громких слов, но только она одна знает меня, и только она поняла бы меня. — Он взволнованно оглядел всех и, словно в подтверждение сказанному, продолжал: — Да, да, она ожидает меня у окна. Здесь, за площадью… Небольшой домик, заросший плющом и вьюнком. Сначала надо идти по улочке, что проходит возле банка, потом повернуть налево. Об этой улице я давно хотел сказать вам, господин примарь. Она называется улицей Марка Аврелия, а невежды написали «Марку Аурел». Нужно сменить надписи, господин примарь. Вы люди цельные, не потерпите невежества.

— Улочка возле банка?

Профессора обрадовало, что Дрэган помнит, и он, повернувшись к нему, с волнением в голосе ответил:

— Да!.. — Профессор был восхищен. Он словно приблизился к своему дому, к исполнению своего желания на несколько шагов.

— Там, где пивная?

— Да!

Дрэган некоторое время молчал, но потом не смог удержаться и вздохнул:

— Какое холодное там пиво летом!

Слова его долго плыли в тишине, и каждый переживал их по-своему.

Катул медленно подошел к нему и пересохшими губами четко повторил каждое слово по слогам:

— Хо-лод-но-е пи-во?

Встретив взгляд Дрэгана, журналист застеснялся и, будто извиняясь, поклонился:

— Извините! Случайно вырвалось у меня. Знаете, очень хочется пить. — И вдруг совсем другим тоном добавил: — Но ведь мы все равно умрем! — Он подошел еще ближе и продолжал: — Позвольте считать вас своими братьями… Прошу вас, не смотрите на меня с недоверием! Я не такой уж плохой! — С этими словами он схватил большую руку Дрэгана.

— Ты хороший парень! — ответил, грузчик. — Как тебя зовут?

Журналист беспомощно развел руками:

— Катул или еще как иначе, какое это теперь имеет значение? Дома меня называли Костика. Катул — это псевдоним. Звучная подпись, и все.

— Костикэ! — воскликнул почти весело Тебейкэ, вспомнив что-то. — Нашего «журналиста» тоже Костикэ зовут.

Все замолчали, удивленные неуместной радостью, прозвучавшей в голосе Тебейкэ. В той атмосфере она показалась им зловещей.

Через некоторое время Киру сказал:

— Не услышим мы больше, как наш Костикэ кричит: «Газеты! Победа национально-демократического фронта! Покупайте газеты!»

Киру печально вздохнул, но Дрэган успокоил его:

— Не говори так, Киру… Увидишь, и часу не пройдет, как все услышат Костикэ! Разве не видишь: это они окружены, а не мы! Собравшийся народ окружил их кордоны! — Он почти кричал. Может, из-за того, что сдали нервы, он больше не сдерживался.

Дрэган подошел к окну, но оставался там лишь несколько секунд.

— У нас нет больше времени, — повернулся он к остальным. — Мы должны принять решение. Послушайте, что я вам скажу: я не имею права оставить вас умирать здесь. Понимаете? Поэтому выходите из примэрии! Сейчас же выходите! Положение не изменится. Оно не станет хуже, понимаете?! — закричал он. Люди стояли с окаменевшими лицами. — Почему молчите? Вы понимаете?!

Нет, они не понимали и только молча, не мигая смотрели на него. Никто не сделал ни единого движения.

— Понимаете, что я не имею права оставить вас умирать здесь?! — снова крикнул он. — Уходите! Те, на площади, считают, что нас здесь очень много. Если несколько человек выйдут — это не имеет никакого значения. Уходите!

В помещении сохранялось тяжелое молчание. Дрэган застонал. Бросив на них суровый взгляд, он произнес сквозь зубы:

— Хорошо!.. Тогда выйду я. Выйду и подниму руки… Сдамся им. Когда в их руках окажется примарь, они не взорвут примэрию. — После секундного молчания он продолжал: — Не важно, что я скомпрометирую себя! Я один и могу ошибиться, могу оказаться трусом. Люди будут презирать меня, но не партию. Потому что вы останетесь здесь представлять партию. Да, да! — говорил он все с большей горячностью и решительностью. — Завтра оповестите всех, что Дрэган оказался трусом, сволочью. Ну что вы так смотрите на меня?! Почему молчите? Ну скажите же что-нибудь, черт вас возьми!

— Ты не трус, Дрэган, ты не трус! — только и услышал он из уст Тебейкэ.

Дрэган зло посмотрел на него, будто хотел испепелить взглядом.

Тут с площади послышалось еще громче, чем раньше:

— Эй вы там, в примэрии! У вас осталось шесть минут! Шесть минут! Сейчас для показа мы взорвем повозку с Алексе. Собравшиеся на улицах уходите, иначе…

Сильный взрыв осветил и встряхнул все вокруг. Стекла в окнах вылетели и разбились на мелкие осколки. Лампа погасла. Занавески заходили ходуном, и в помещение проник холодный воздух. Холодный и влажный, как подстерегавшая на площади смерть.

— Дрэган, откроем огонь! — предложил Киру. — Я не хочу умирать так.

Дрэган не ответил ему и только посмотрел на него с прежней злостью.

— Так вы не хотите выходить?! — Он понял. Понял их молчание, их взгляды, все понял. — Хорошо, но и умирать по-глупому мы тоже не будем. Берите оружие! Позовите снизу Тасе! — Он опять подошел к окну. Посмотрел на толпу, скапливающуюся позади кордонов солдат и горящих обломков повозки. — Не испугались взрыва, — произнес он с явным удовлетворением в голосе. Может, он даже улыбался. Увидев Тасе с оружием, бросил тому: — Тасе, на площади пикет, тебе незачем больше стоять у двери. Нас четверо. Вот что я думаю: каждый из нас выберет себе место. Ты на чердаке, на самом левом крыле. Тебейкэ на правом крыле, я здесь… Понимаете? И все возьмем на прицел человека с подрывной машинкой. Как он нагнется к ней — стреляем. Это наш единственный шанс. В любом случае, прежде чем мы умрем, мы отправим на тот свет не одного!.. Понимаете? Хорошо. Все по местам.

Когда разобрали оружие, увидели медленно приближающегося к ним профессора.

— И я… — робко проговорил он, потом поправился: — И мы…

Первое оружие, которое он получил, он протянул Катулу.

Оставшись один, Дрэган отдернул шторы, прикрывавшие теперь остатки стекла. Он выбрал себе место за гранитными колоннами балюстрады балкона и прицелился в солдата, охранявшего на другом конце площади подрывную машинку в черном ящике. Он с трудом заставил себя изготовиться к стрельбе, но не мог выдержать долгое время. Он не хотел, не мог убить неизвестного на том конце площади. Не мог.

Дрэган опустил автомат. Он останется в таком положении. И будет стрелять в того, кто приблизится и захочет дотронуться до подрывной машинки…

Именно в этот момент в дверях показалась она. Вошла и остановилась. Ее огромные черные глаза вопросительно смотрели на Дрэгана.

Трезвый, полностью сохраняя рассудок, он привлек девушку к себе и заговорил с ней. Он сам не понимал, как сумел сделать это, потому что его руки по-прежнему крепко сжимали оружие, а взгляд был прикован к черному ящику подрывной машинки. Но тем не менее он говорил с ней.

— Когда ты пришла?

— Давно… Ты же сказал, чтобы я подождала.

— И где ты ожидала?

— В холле.

— Почему ты не ушла?

— Когда?

— Вместе со всеми.

— Как же я могла выйти?

— Как и тогда.

— Тогда ты сам провел меня через все стены, через все решетки, через все железные ворота… Ты поднял меня на руки, прижал к груди и так двинулся в путь вместе со мной.

— И нас разделяли стражники, но мы не обращали на это внимания.

— Разумеется!.. Мы уже не принадлежали этому миру. Они уже ничего не могли сделать… А теперь?.. — спросила она.

— И теперь тоже. Видишь, я целюсь? Никто не уйдет от моей пули!

— Хорошо целишься?

— Очень хорошо. И все в одно место.

— Куда?

— По черному ящику!

— Не в меня ли ты целишься?

— Нет.

— Это правда?

— Правда!

— Почему?

— Потому что ты — химера моей смерти.

— И ты пойдешь со мной?

— Когда?

— Когда раздастся взрыв.

— Да, но сначала я буду стрелять.

— Куда?

— В сердце солдата, который сторожит подрывную машинку.

— А если тебя отнимут у меня?

— Это невозможно!

— Тебя и тогда отняли, но ты все время нес меня на руках.

— Я слышал, как железные двери закрывались между нами, но я нес тебя, не чувствуя никакой тяжести.

— Ты уверен?

— Точно так же, как вижу черный ящик и солдата в шинели возле него.

— Нас хотели разлучить. Между нами захлопывали двери и решетки.

— Но ты все время возвращалась ко мне, дрожала и ласкала меня своими тонкими пальцами. Дай я посмотрю: они и теперь такие же тонкие?

— Вот они! Но если ты будешь смотреть на них, ты не увидишь ящик.

— Ящик?

— Да, черный ящик.

— Подрывную машинку я вижу все время. Ее и все то, что происходит на площади.

— Значит…

— Твои пальцы такие же тонкие, как и раньше. Поласкай меня и скажи мне: ведь правда, что ты — химера моей смерти?

— Точно так же спрашивал ты меня и тогда.

— Да. И сейчас снова спрашиваю тебя!

— Спрашивай!

И он, полностью погрузившись в бездонную глубину ее глаз, спросил:

— Не так ли? Разве ты не химера моей смерти? Тебя послали успокоить меня, сделать так, чтобы я не заметил, когда перейду отсюда в небытие?

Она кивнула, а он продолжал:

— Сделай так, чтобы я не заметил, как это произойдет. Разве не затем ты пришла ко мне, чтобы приласкать меня своими тонкими пальцами, ласково убаюкать, чтобы я не почувствовал боли и страха?

Она снова подтвердила его слова, и он медленно положил ее на ковер и начал ласкать.

Но как раз в этот момент она исчезла. Мечта развеялась. Он очнулся. Взгляд его был неотступно устремлен к черному ящику, а холодные руки крепко сжимали автомат. Он глухо простонал:

— Ты — химера моей смерти!

Он долго мучился, пока не сумел снова воскресить ее образ в мыслях. Теперь появились и свежая лилия, и увядший цветок — невероятное дело! — одинаковых очертаний и формы. Только он один знал, как их различить.

Он медленно-медленно разъединил их. Когда Дрэган почувствовал, как девушка прильнула к его груди, он ударом ноги прогнал другую химеру и принудил себя не думать больше ни о чем.

В эту холодную и влажную ночь он справил свадьбу, невиданную свадьбу, которая для него не имела конца, потому что секунды, пока она длилась, вели прямо к взрыву, которому надлежало развеять все.

Потом он на какое-то мгновение провалился в сон, а через некоторое время встрепенулся, будто увидев, как другая химера, безобразная, ложится рядом с девушкой и раздевается, не стыдясь своей увядшей плоти. Он даже увидел, как она протягивает свои голые костлявые руки к его груди, животу, волосам.

Его спасла девушка. Она заключила его в объятия, прикрыв и защитив своим молодым и красивым телом. Она успокоила его и снова направила его руки, сжимавшие оружие, в сторону цели.

Но он воспротивился, сказав с подозрением в голосе:

— Нет, ты не красива, ты не красива. Ты всего лишь красивая химера моей смерти. И ты ласкаешь меня лишь затем, чтобы спокойно перенести на другой берег…

Но глаза ее ответили: «Нет!» И она встала рядом с ним, спросив:

— Зачем тебе умирать, зачем тебе умирать именно теперь, Гаврилэ Дрэган?

— Милая, я и сам это знаю, очень хорошо знаю!

— И ты не боишься смерти? — спросила она еще.

Он нахмурился и ответил упрямо:

— Ничуть!

— Тогда почему ты мучаешься?

— Я не мучаюсь. Только у меня еще очень много дел в жизни.

— Значит, ты не хочешь умирать?

— А кто, черт побери, хочет?! — Он разъярился и, встав напротив пустоты, ответил, обращаясь то ли к ней, то ли ко всему миру, то ли к самому себе: — Если нужно умереть, умру. В бою человек должен быть готов к тому, что может погибнуть. Я вступил в бой, значит, знал, на что иду! В этом все дело! Понимаешь?.. Если бы я остался жить, мне многое надо бы было сделать. Но и умирая, я знаю, что умираю не напрасно.

— Ты в этом убежден?

— Да, — ответил он, сверкая глазами. — Кто-то должен умереть. И это все. Не спрашивайте меня больше ни о чем. Страха во мне ты не найдешь.

— Страха — да, я это знаю. Но неужели ты хочешь умереть?

— Ты — химера моей смерти, — пробормотал он. — Ты хочешь, чтобы моя смерть была красивой, как свадьба.

— Как свадьба?..

Но он уже не ответил. Твердо уперся локтями, направил оружие в пространство перед собой и выстрелил. Очередь, еще одна — все в том же направлении, пока возле черного ящика что-то не упало.

Холодными, как ночь, пальцами она вытерла капли пота с его лба.

Да, его долгом было спасти тех людей. Его величайшим долгом. Это чувство крепло в сознании Василиу с того времени, как он вышел из примэрии.

Он оглядел бойцов, указал каждому позицию, определил места пулеметов, переместил один взвод на боковую улицу.

Все это он делал с решимостью и твердостью человека, убежденного, что делает самое важное дело на земле.

Затем, когда все приготовления были закончены, он сам лег у пулемета, не спуская глаз с подрывной машинки.

С этого момента его больше ничто не интересовало. Он определил свое место. Те были его врагами. Он стал бы стрелять в них и уничтожил бы всех до единого, не испытывая никаких угрызений совести. Точно так же, как на фронте. Он ожидал только начала атаки.

И этот момент пришел. Сначала вокруг подрывной машинки образовалась свалка. Потом моряки бросились в сторону улицы, но никто не пришел спросить Василиу, почему он не выполняет приказ командора и не двигается вместе со своими солдатами вверх по улице, чтобы не допустить массы людей на площадь.

Группа хулиганов двинулась к черному ящику, но она не успела подойти, потому что и военные и рабочие оказались на площади. И вот тогда от группы хулиганов отделилась высокая фигура, к ней присоединились еще несколько и все они побежали к подрывной машинке. Василиу следил, как высокий приближается. Он тщательно прицелился и, когда цель была совсем близко, выстрелил. Но как раз в тот момент, когда он нажимал на спусковой крючок, с нескольких точек примэрии раздались очереди. И с северной стороны, и с южной и с крыш домов, и из подвалов, и с конца одной из улиц, и даже откуда-то из-за спины Василиу.

Хулиган дернулся всем телом, затем переломился в талии и упал прямо на провод.

Капитан не смог отвести взгляд, но он не сожалел, что не разглядел тех, кто стрелял вместе с ним. Он прицелился как можно лучше, как можно спокойнее по второму хулигану, направлявшемуся к подрывной машинке. В ушах у него загудело. Выстрел из здания примэрии показался ему особенно сильным.