Влюбленный Дракула

Глава 10

«6 сентября 1890.

Дорогая Мина!

Как бы мне хотелось, чтобы ты сейчас была здесь, рядом со мной. Полагаю, тебе приятно будет узнать, что в последние недели твой рассудительный голос без конца звучит у меня в ушах. В отличие от тебя, я не была примерной ученицей мисс Хэдли и постоянно пренебрегала как ее мудрыми наставлениями, так и твоими добрыми советами, о моя благоразумная подруга. Теперь мне остается лишь сожалеть о собственном легкомыслии. Но, к счастью, судьба настолько милосердна ко мне, что посылает возможность исправить совершенное зло.

Тебе известно, что по отношению к мистеру Холмвуду я вела себя как последняя дрянь. Вскоре после того, как ты покинула Уитби, он получил известие о кончине своего отца. Артур немедленно отправился домой, дабы устроить дела, а когда в начале этого месяца мы встретились в Лондоне, он уже носил титул лорда Годалминга. Согласись, звучит неплохо. И этого человека я ни во что не ставила, его искренней привязанностью я пренебрегала, ослепленная дикой и бессмысленной страстью.

Нанеся нам первый визит в нашем доме в Хэмпстеде, он привез маме очень милый подарок, а мне — изысканный букет орхидей. Когда мы остались наедине в саду, он преподнес мне великолепное кольцо с бриллиантами, фамильную драгоценность, прежде принадлежавшую его бабушке. Признаюсь, я в жизни не видела кольца красивее. Опустившись на одно колено, Артур просил меня сделать его счастливейшим мужчиной в Англии. После этого он вручил мне чрезвычайно любезное письмо своей матушки, в котором она выражала надежду, что мы безотлагательно назначим дату нашей свадьбы.

„Я буду счастлива назвать вас своей дочерью и помочь вам должным образом выполнять все обязанности, связанные с титулом леди Годалминг, а также с положением хозяйки Уиверли-Мэнор“, — говорилось в письме.

Любая нормальная девушка, оказавшись на моем месте, прыгала бы от восторга. Но я не проявила ни малейшей радости. Более того, я без обиняков заявила Артуру, что люблю Морриса Квинса и жду от него вестей. В ответ Артур улыбнулся грустной, понимающей улыбкой. Поначалу я решила, что он потешается надо мной. Но он взял мою руку и тихо произнес: „Мисс Люси, увы, вы далеко не первая жертва этого человека. Ему удалось соблазнить множество очаровательных девушек, непорочных и чистых. По непонятным причинам, быть может, желая доказать превосходство американцев во всех жизненных сферах, он всегда выбирает женщин, возбудивших у меня нежные чувства. Поверьте, я далек от того, чтобы обратить к вам хоть малую толику упрека. Но если вы намерены ждать вестей от Морриса Квинса, вам придется смириться с тем, что в этих бесплодных ожиданиях пройдет вся ваша жизнь“.

Мина, он сказал все это с такой нежностью, с таким неподдельным сочувствием, что сердце мое дрогнуло. Да, ты была права: Моррис играл со мной, а я была настолько глупа, что принимала его обещания за чистую монету. Артур признался мне, что перед своим отъездом из Англии Моррис имел наглость явиться к нему и издевательским хохотом сообщить о нашей связи. Как велико было мое ослепление! Ты видела этого проходимца насквозь и пыталась меня предостеречь, но я, подобно безмозглой мухе, все сильнее запутывалась в сплетенной хищным пауком паутине. Ради любви Морриса я была готова поставить на карту свое будущее и едва не сделала это. Страшно подумать, на какие безрассудства бываем способны мы, женщины!

Но небеса оказалась ко мне не по заслугам благосклонны. В отличие от бедной Лиззи Корнуэлл, выброшенной на городские улицы, я сохраню положение в обществе и даже стану леди Годалминг. Наша свадьба состоится в самом скором времени. О, как бы мне хотелось, чтобы ты на ней присутствовала, ведь мы всегда мечтали об этом. Но я понимаю, ты не можешь оставить Джонатана. Я не люблю Артура, точнее, пока не люблю, но мама утверждает, что женщина способна проникнуться любовью к своему мужу, если он к ней добр и внимателен. Не сомневаюсь, Артур сумеет заслужить мою любовь!

Спасибо тебе за все твои заботы, Мина, за то, что ты с поистине ангельским терпением пыталась наставить меня на путь истинный. Твои попечения не пропали втуне. Теперь я твердо знаю, что любовь подобна стихийному бедствию. Признаюсь откровенно, я все еще тоскую по Моррису и его ласкам, но уверена, с помощью Артура я сумею преодолеть это наваждение».

«P. S. Мне бы вовсе не хотелось, чтобы после свадьбы ты обращалась ко мне „леди Годалминг“».

Экстер, 20 сентября 1890.

Письмо Люси я получила в Экстере, куда переслала мне его мисс Хэдли. Мы с Джонатаном поселились в доме мистера Хавкинса, и я известила директрису школы, что более не вернусь к своим обязанностям, так как сочеталась в Гратце законным браком. Сообщила я также, что поспешность этого шага была вызвана тяжелым недугом Джонатана, и ныне, вследствие своего болезненного состояния, мой муж нуждается в постоянном уходе. Понимая, что, покинув школу, я доставляю мисс Хэдли множество хлопот, я приносила ей самые горячие извинения. Лишившись одной из учительниц, она была вынуждена вернуться к преподаванию, что в ее годы было весьма утомительно. Но я не могла поступить иначе.

На протяжении нескольких недель, прошедших с моего отъезда из Уитби, я не переставала тревожиться об участи Люси и теперь была счастлива узнать, что моя подруга решила соединить свою жизнь с Артуром. К тому времени, как письмо попало в мои руки, они, вероятно, уже успели пожениться и теперь совершали свадебное путешествие. Я решила как можно скорее послать Люси письмо с поздравлением и сообщением о своем замужестве. Правда, выбрать для этого время мне было совсем не просто.

С момента возвращения в Англию все мои заботы были отданы Джонатану, который пережил опасный рецидив болезни. Состояние здоровья его дядюшки, мистера Хавкинса, тоже было весьма удручающим. В течение нескольких лет пожилой джентльмен страдал от катара желудка, и теперь недуг принял особенно тяжелое течение. Мистер Хавкинс постоянно жаловался на горький привкус во рту и рези в животе, лишавшие его аппетита. Приступы рвоты, случавшиеся с ним почти после каждого приема пищи, привели к тому, что он значительно потерял в весе. Доктор беспокоился, что у него разовьется неврастения, часто сопровождающая желудочные заболевания и усугубляющая страдания больного.

В результате я не покладая рук ухаживала за дядей и племянником. Единственной моей помощницей была Сэди, старая экономка мистера Хавкинса. Но и она, вследствие своего преклонного возраста, зачастую полагалась на мою силу и выносливость. Обязанности между нами распределились следующим образом: Сэди стряпала, а я ходила за покупками на рынок.

Джонатан и мистер Хавкинс постоянно требовали моего внимания, и я носилась из спальни в спальню с лекарствами, отварами, чаями и компрессами. Мистеру Хавкинсу, чтобы унять боли в желудке, требовалось каждые два часа принимать пятнадцать капель мышьяка. При этом я должна была ставить припарку больному на живот и развлекать его необременительным разговором. Джонатан постоянно был голоден и жаловался, что его плохо кормят. При этом он то и дело просил у меня прощения за то, что доставляет столько хлопот.

Я упорно внушала дяде и племяннику, что оба они вполне в состоянии раз в день оставить постели и пообедать в столовой. Это дало бы мне возможность и самой спокойно поесть в прекрасно обставленной комнате, вместо того чтобы, примостившись на краешке кухонного стола, поспешно утолять голод в обществе Сэди. К тому же я полагала, что Джонатан и мистер Хавкинс способны благотворно повлиять друг на друга.

Надо сказать, что мистер Хавкинс, полагавший, что визит в Австрию в значительной степени поспособствует карьерному росту и процветанию Джонатана, был потрясен до глубины души, узнав, что единственным результатом поездки стала тяжелая болезнь племянника. Быть может, пережитое разочарование, а не собственный опасный недуг, было главной причиной полного упадка духа у пожилого джентльмена.

Джонатан тоже был угнетен болезнью дядюшки, считая себя ее невольным виновником. В результате я вынуждена была проводить дни в обществе двух неврастеников, погруженных в черную меланхолию. Что касается ночей, я спала в одиночестве, на диване в библиотеке.

Немного развеяться мне помогали лишь ежедневные прогулки по городу. Едва выйдя за порог, я глубоко вдыхала осенний воздух, прохладный и свежий, и на душе у меня становилось легче. Я неспешно шла по улице, глядя на холмы, по склонам которых теснились дома с красными черепичными крышами, на деревья, кроны которых успели пожелтеть. Мне нравилось проходить мимо старой мельницы, над запрудой которой с пронзительными криками кружили чайки, мимо потемневших от времени стен древней крепости, на которых неизменно сидели голуби. Обычный мой маршрут пролегал мимо городской пивоварни, устроенной в одной из арок широкого средневекового моста.

Миновав этот мост, я попадала на главную улицу, где находилась адвокатская контора мистера Хавкинса. Я заходила в лавки и на рынок, покупая все необходимое, а потом возвращалась домой, что называется, по собственным следам. Позволить себе погулять подольше я не могла, ибо в пять часов дня мои пациенты обычно пробуждались от дневного сна, потревоженные звоном колокола на городской башне.

Прогулки очень скрашивали мое однообразное существование, хотя сердце мое тоскливо сжималось всякий раз, когда я проходила мимо великолепного собора, в котором мечтала обвенчаться. Горечь несбывшихся надежд все еще отравляла мою душу. С приходом осени я поняла, что скучаю по школе, по веселым, непоседливым девочкам, с таким интересом внимавшим моим урокам. Странно было подумать, что прежде я только и мечтала, как избавиться от школьной рутины. Увы, нам не дано ценить счастье, которое мы имеем. Как правило, мы пренебрегаем скромными благами судьбы, полагая, что достойны большего.

После нескольких недель изнурительной болезни мистер Хавкинс скончался. Произошло это в понедельник, перед самым рассветом. Хотя я была искренне привязана к пожилому джентльмену, я не могла печалиться о его кончине, избавившей его от тяжких страданий. Свой дом и свой бизнес он завещал Джонатану, а деньги разделил поровну между племянником и сестрой.

Внезапно мы оказались причисленными к обществу состоятельных людей. Во время похорон друзья и клиенты мистера Хавкинса, выражая Джонатану соболезнования, заверяли его в том, что продолжат сотрудничество с адвокатской конторой, владельцем которой он отныне являлся. Когда мы, оставшись наедине, пили чай в саду, Джонатан неожиданно сказал, глядя в низкое осеннее небо:

— Мина, перед нами открывается безоблачное будущее. Но порой мне кажется, что моя жизнь уже близится к концу.

— Дорогой, у тебя нет никаких причин предаваться грустным мыслям, — возразила я. — Здоровье твое полностью восстановилось, и теперь, когда у нас появились деньги, мы можем осуществить все те мечты, которым предавались в гостиной мисс Хэдли.

— Я постараюсь стать для тебя достойным мужем, Мина. Это мой долг. Ты — истинный ангел милосердия и всепрощения. Но иногда я боюсь, что того мужчины, который мечтал связать с тобой свою жизнь, более не существует. Его место занял отвратительный монстр, который для меня самого остается загадкой, негодяй, способный на самые низкие поступки. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты была счастлива. Но разве человек, не знающий, кто он на самом деле, способен сделать счастливой любимую женщину? Может быть, если ты по-прежнему будешь проявлять чудеса долготерпения, я сумею разобраться в самом себе? Я знаю, что не заслуживаю твоей доброты, и все же прошу тебя потерпеть еще немного. Если ты откажешься, я не буду тебя упрекать.

Я заверила Джонатана, что у меня и мысли нет покидать его. Да, он предал меня, но страдания, которые он перенес, искупили его вину. Иногда мне приходило в голову, что к участию в оргиях, столь отвратительных его природе, Джонатана подтолкнули болезненные процессы, которые к тому времени уже начались в его мозгу. Проверить свою догадку, поговорив с доктором, я не могла, ибо у меня не было желания обсуждать с кем бы то ни было неверность моего мужа. Помимо всего прочего я любила его и всей душой надеялась, что прежний Джонатан когда-нибудь вернется. Всякий раз, когда я замечала на лице мужа тень прежней улыбки, надежды оживали в моей душе.

Осень вступала в свои права, погода становилась все холоднее. Целыми днями Джонатан пропадал в конторе, занимаясь делами, а вечерами погружался в неодолимую апатию. Он мог часами сидеть в кресле, глядя на пляшущие в камине языки пламени, и вид у него при этом был одинокий и потерянный.

Как-то раз, примерно через неделю после похорон мистера Хавкинса, Джонатан добавил себе в бренди несколько капель успокоительного лекарства и отправился спать раньше обычного. Я же по-прежнему сидела в гостиной и смотрела в огонь, словно рассчитывала получить у него ответы на томившие меня вопросы. Прежде чем угли догорели дотла, я задремала, прикорнув на диване.

Проснулась я рано утром, укрытая одеялом, которое, как видно, принесла Сэди. В то злосчастное утро я получила два письма, одно из которых было надписано торопливыми каракулями Кейт, а другое — изящным почерком мисс Хэдли. В обоих письмах содержалась одна и та же новость, новость, на время вытеснившая из моего сердца тревоги о Джонатане и кардинально изменившая направление нашей жизни.

Люси отнюдь не наслаждалась прелестями свадебного путешествия и не осваивала роль хозяйки Уиверли-Мэнор. И моя подруга, и ее мать были мертвы.

Лондон, 10 октября 1890.

Моросящий дождь, извергаемый свинцово-серыми небесами, барабанил по черным зонтам участников похоронной процессии, толпившихся у ворот кладбища Хайгейт. Мы вышли из черной кареты, следовавшей за пышным катафалком, увитым траурными гирляндами и приводимым в движение упряжью из шести лошадей в черных попонах. Над катафалком возвышался балдахин, украшенный черными страусовыми перьями и позолоченными гербами. На запятках стояли несколько маленьких пажей в траурных одеяниях.

Заглянув в окно катафалка, я увидела гроб Люси, обитый темным бархатом. Несколько мужчин в черных перчатках — из них мне был знаком только Джон Сивард — бережно сняли гроб с катафалка. Я никак не могла поверить, что внутри этого черного бархатного ящика находится моя подруга.

— Гроб такой роскошный, словно в нем лежит принцесса, — заметила одна из дам и, приподняв вуаль, промокнула глаза носовым платком.

— Уверяю вас, мэм, так оно и есть, — ответил Артур Холмвуд и поспешил вперед, дабы занять свое место во главе процессии, провожавшей Люси к месту последнего упокоения.

Я открыла свой зонтик, нарядный веселый зонтик, разрисованный пунцовыми цветами. Быть может, он не соответствовал ситуации и казался до неприличия пестрым на фоне черных зонтов и одежд, но я знала, Люси любила яркие жизнерадостные цвета.

Черное шелковое платье, отделанное крепом, было таким длинным, что несколько раз я едва не упала, запнувшись о собственный подол. Дело в том, что сестра мистера Хавкинса заказала мне траурный гардероб у своей портнихи, и та сшила платье, воспользовавшись мерками пожилой леди, значительно превосходившей меня и ростом, и габаритами. Переделать платье я не успела, и теперь была вынуждена путаться в его пышной юбке.

Вслед за гробом Люси мы прошли по кладбищенской дорожке, усыпанной опавшими листьями и ведущей к фамильному склепу Вестенра. Прочие участники процессии — музыканты, слуги и профессиональные плакальщики, сопровождавшие гроб от самой церкви, вытянулись в длинную линию. Рядом со мной, опираясь на руку Джейкоба, шла Кейт, в том самом роскошном траурном наряде, который она приобрела для визита к спиритам-мистификаторам.

Мне бы тоже хотелось, чтобы рядом был мужчина, на руку которого я могла бы опереться, ослабев от уныния и печали. Джонатан предложил меня сопровождать, но в конторе у него накопилось множество дел, запущенных во время болезни мистера Хавкинса. К тому же я опасалась, что путешествие и переживания, связанные с похоронами, спровоцируют рецидив болезни. После того как мы получили страшное известие о смерти Люси, мой муж сделал все, чтобы утешить и успокоить меня, попытавшись забыть на время о собственной меланхолии. И все же я видела, что у него нет ни малейшего желания участвовать в похоронах. Прощаясь со мной на вокзале в Экстере, он поблагодарил меня за то, что я избавила его от этой тягостной необходимости.

— Я не заслуживаю подобной доброты и снисходительности, — сказал он.

Облаченная в траур, я отправилась в Лондон в одиночестве. Кейт и Джейкоб встретили меня на вокзале, мы наняли кеб и поехали в церковь, где должна была состояться заупокойная служба. По пути я попыталась подробнее расспросить об обстоятельствах смерти Люси и ее матери.

— Миссис Вестенра скончалась от разрыва сердца через несколько дней после свадьбы дочери, — сообщила Кейт. — Так что у бедняжки Люси не было никакой возможности повеселиться в свой медовый месяц.

После окончания школы Кейт и Люси встречались довольно редко, однако у них имелись общие знакомые, благодаря которым Кейт располагала сведениями о бывшей однокашнице.

— После того как в газетах появились сообщения о кончине матушки Люси, я послала ей письмо с соболезнованиями, но она мне не ответила, — продолжала Кейт. — Похороны миссис Вестенра прошли очень скромно. Возможно, Люси в них не участвовала, потому что не успела вернуться из свадебного путешествия.

— Не могу поверить, что Люси мертва! Я рассталась с ней всего шесть недель назад.

— По словам ее мужа, причиной смерти Люси явилось острое малокровие, вызванное меланхолией и отказом принимать пищу, — со вздохом произнесла Кейт. — Она умерла в частной клинике. Как видно, недуг ее зашел так далеко, что медицина оказалась бессильна.

— Но всего месяц назад я получила письмо, в котором она сообщала о своем скором замужестве, — возразила я. — Судя по этому письму, Люси была счастлива и с надеждой смотрела в будущее. Что заставило ее впасть в меланхолию?

— Понятия не имею, — пожала плечами Кейт. — Знаю только, что молодой лорд Годалминг вне себя от печали.

Тут кеб остановился перед церковью, и мы вышли.

— Видела бы ты, что вчера творилось в доме Вестенра, Мина, — сказала Кейт по пути к церковным дверям. — Артур приказал зажечь во всех комнатах сотни свечей и увить все двери белыми розами и гардениями. Когда я вошла туда, мне показалось, я попала в иной мир. Жаль, что ты не видела Люси в гробу. До чего она была хороша в своем белом тюлевом платье, расшитом жемчугом, просто загляденье. В жизни не видела ничего красивее, кроме…

Кейт внезапно запнулась и договорила дрогнувшим голосом:

— …Кроме живой Люси, с блестящими глазами и улыбкой на губах.

Не в силах больше произнести ни слова, она разрыдалась. Джейкоб привлек ее к себе и, баюкая ее в своих объятиях, шептал ей на ухо какие-то утешения. В эти мгновения я со всей отчетливостью поняла, что передо мной любовники. Подумать только, всего несколько месяцев назад я, невеста многообещающего молодого адвоката, испытывала чувство превосходства по отношению к своей неустроенной подруге. Теперь все изменилось. Рядом с Кейт был сильный мужчина, способный о ней позаботиться, а мой муж, разбитый морально и физически, сам нуждался в заботах.

Артур Холмвуд, стоявший рядом со своей облаченной в глубокий траур матерью, заметив нас, подошел и отвел меня в сторону.

— Мина, вы не представляете себе, какой ужас мы пережили! — прошептал он осипшим от слез голосом. — Люси, моя бедная Люси! Мне следовало бы похоронить ее в траурном платье. Она так тосковала по своей матери! Но я не мог допустить, чтобы этот ангел отправился в лучший мир в темном одеянии! Вы считаете, что я не прав, матушка? — спросил он, обернувшись к своей матери.

Я тоже повернулась к пожилой леди, но не смогла разглядеть ее лица, скрытого густой вуалью. За последние месяцы она пережила уже вторую потерю, ведь муж ее скончался незадолго до свадьбы Люси. Она сжала руку сына и произнесла усталым голосом:

— Иди, Артур, помоги дамам выйти из карет.

— Люси следовало похоронить в нашем семейном склепе, — пробормотал Артур. — Я совершил ошибку, не настояв на этом.

— Мы поступили совершенно верно, решив похоронить бедную девочку рядом с родителями, — возразила его мать. — Ведь именно с ними она провела большую часть своей жизни.

Во время заупокойной службы я стояла в каком-то оцепенении, не сводя глаз с гроба и думая о рухнувших надеждах — своих, Люси, Джонатана. О, как быстро жизнь отказалась от всех своих пленительных обещаний, повернувшись к нам своей суровой стороной!

На память мне пришел Моррис Квинс. Его не было среди тех, кто пришел проводить Люси в последний путь, но именно он был виновником ее смерти. Если бы этот проходимец не встретился на ее пути, она, выйдя замуж за Артура, в самом скором времени привязалась бы к своему мужу, как это происходит с большинством женщин. Но Квинс отравил ее кровь ядом безумной страсти. О, как бы мне хотелось, чтобы этот негодяй поплатился за содеянное! Думая о том, что он преспокойно вернулся к себе в Америку и вероятно, уже совращает там очередную наивную девушку, я едва не скрипела зубами от досады.

После службы я поспешно вернулась в карету и на всем пути до кладбища не проронила ни слова. На душе у меня было слишком тяжело, чтобы обмениваться с кем-либо избитыми сентенциями, принятыми на похоронах.

Все мы медленно брели по узкой дорожке, сопровождаемые заунывными звуками похоронного оркестра, заказанного Артуром. Взгляд мой невольно скользил по мраморным надгробиям, на которых возвышались кресты и скорбящие ангелы. Пышные кроны каштанов и кленов закрывали небо. Деревьев вокруг было так много, словно мы оказались в лесу, а не на кладбище.

Фамильный склеп Вестенра находился в так называемом Ливанском круге, получившем свое название благодаря столетнему кедру, вокруг которого располагались могилы. Мы вошли в арку с колоннами, выдержанную в египетском стиле и украшенную двумя обелисками. За ней начиналась тропа, ведущая к нужному нам склепу.

Процессия остановилась перед входом. Я вновь увидела гроб, и руки мои задрожали. Ощущая себя бесконечно одинокой, я огляделась по сторонам. Взгляд мой встретился с взглядом Джона Сиварда. Не могу передать, какую странную гамму чувств я увидела в его глубоко посаженных глазах — смесь страха, печали и горечи. Несомненно, он нуждался в поддержке не меньше моего. Кейт успела мне рассказать, что Люси умерла именно в той психиатрической клинике, где работал Сивард. Хотя сам доктор и его коллеги сделали все возможное, чтобы спасти больную, ныне он чувствовал вину за ее смерть.

Священник принялся читать молитвы, и все склонили головы. Согласно плану, составленному Кейт, после молитвы мне предстояло продекламировать одно стихотворение, которое Люси очень любила в те дни, когда мы, три подружки, были без ума от поэзии Кристины Розетти. Мисс Хэдли не одобряла подобное увлечение, полагая, что сентиментальная литература вредна молодым леди, ибо лишает их природной веселости. Естественно, запретный плод казался нам еще более сладким. Каждый вечер Кейт и Люси доставали книгу, припрятанную в нашем дортуаре, и трагическим шепотом читали стихи при лунном свете.

— Помнишь, Мина, Люси особенно любила одно стихотворение, — сказала мне Кейт при встрече. — Она часто повторяла, что хотела бы услышать его на своих похоронах. Будет весьма уместно, если ты его прочтешь.

С этими словами Кейт вручила мне листок бумаги со стихотворением.

— Думаю, ты сделаешь это лучше, чем я, — заявила она. — Мисс Хэдли недаром превозносила до небес твое произношение.

— Когда Люси увлекалась этими стихами, ей было пятнадцать лет, — возразила я. — За прошедшие годы она наверняка к ним охладела.

— Нет, нет, — покачала головой Кейт. — Мне кажется, она предчувствовала свою раннюю смерть.

— А мне кажется, разоблачая медиумов, ты многое у них переняла, — заметила я. — К тому же ты сама можешь прочесть стихотворение, если считаешь это необходимым.

— Я же сказала, у тебя дикция лучше и голос приятнее. Ты же учила девчонок правильному произношению. По сравнению с твоим мое чтение покажется вороньим карканьем. К тому же Люси всегда была более близка с тобой, чем со мной.

Я не могла не признать, что все это соответствует истине. Между Кейт и Люси никогда не было особой душевной близости. И голос мой, в отличие от резковатого голоса Кейт, был мягок и мелодичен.

Когда я поделилась своим намерением с Артуром Холмвудом, он выразил свое горячее одобрение.

— О, если Люси этого хотела, мы должны выполнить ее желание, — заявил он.

Священник смолк, и до меня донесся голос Артура:

— Теперь мисс Мина Мюррей — о, простите, миссис Джонатан Харкер, прочтет стихотворение, которое Люси любила в школьные годы, когда они с миссис Харкер были неразлучны.

Взгляды всех собравшихся устремились на меня. Сердце мое колотилось как бешеное. Я растянула губы в печальной улыбке, соответствующей ситуации, и на трясущихся ногах вышла вперед, к гробу. Руки у меня тоже дрожали, к тому же были затянуты в перчатки, так что мне не сразу удалось извлечь из кармана листок со стихотворением. Артур ободряюще улыбнулся и взял у меня зонтик, намереваясь держать его над моей головой.

Когда я заговорила, выяснилось, что голос мой дрожит еще сильнее, чем руки. В искусстве декламации я практиковалась в течение многих лет, так как мисс Хэдли частенько приглашала меня в гостиную и заставляла читать стихи перед родителями потенциальных учениц. Сделав над собой усилие, я ощутила, как внутри меня оживает прежняя Мина, с блеском исполнявшая эту обязанность.

Мысленно я приказала себе говорить внятно и неспешно, ибо нервическая торопливость говорящего, не позволяющая слушателям вникнуть в смысл его слов, является самой большой погрешностью против правил ведения беседы.

— Много лет назад, когда мы были маленькими девочками и учились в школе, Люси пришла в восторг, прочтя это стихотворение. Она даже пожелала, чтобы оно прозвучало на ее похоронах. В ту безоблачную пору я надеялась, что мне не придется выполнять столь печальную обязанность. А если это и случится, думала я, я буду тогда древней старухой. Кто бы мог представить, что моя обожаемая подруга, которая могла еще долгие годы служить украшением этого мира, оставит его так рано. Люси, я знаю, ты сейчас слышишь меня.

Полагаю, я справилась со своей нелегкой задачей довольно успешно. Несколько раз, когда перед мысленным моим взором вставала юная Люси, с воодушевлением восклицавшая: «Представь, невзгоды исчезают там!», на губах моих мелькала легкая улыбка.

Но вот настал черед последнего прощания. Мы молча наблюдали, как гроб внесли под своды склепа, где уже покоились родители Люси.

Джон Сивард, который вместе с другими мужчинами заносил гроб в склеп, встретился со мной взглядом, выйдя наружу. Когда он подошел, мы оба долго переминались с ноги на ногу, не в состоянии найти нужных слов. Глаза его, полные тоски и тревоги, были выжидающе устремлены на меня. Дождь прекратился, и это дало доктору возможность сказать: «Давайте я понесу это» и взять мой зонтик.

После этого мы вновь погрузились в молчание. Обоим хотелось облегчить душу, и оба не знали, с чего начать. Неожиданно Сивард сжал мою руку и поцеловал ее.

— Если вы не возражаете, я провожу вас до кареты, — предложил он, ободренный тем, что я приняла этот поступок как должное.

Рука об руку мы направились к кладбищенским воротам.

— Мы с вами не встречались с тех пор, как вы покинули Уитби, — заметил Сивард. — Надеюсь, мистер Харкер полностью поправился?

Я уже собиралась дать на этот вопрос вежливый и сдержанный ответ, как вдруг язык мой прилип к небу, ибо я увидела знакомую блестящую карету, запряженную парой вороных коней. Незнакомец стоял рядом, в прекрасно сшитом драповом костюме, темно-зеленом жилете и черной рубашке. Шелковый шейный платок его был заколот серебряной булавкой в виде дракона. Я разглядела даже, что у этого дракона изумрудные глаза, и глаза эти неотрывно устремлены на меня, так же, как и глаза его владельца. Он распахнул дверцу кареты и беззвучно произнес:

— Садись, Мина. Тебе больше нечего здесь делать.

Доктор Сивард, похоже, не видел ни моего преследователя, ни блестящей черной кареты с распахнутой дверцей. Он продолжал говорить как ни в чем не бывало. Смысл его слов не доходил до меня, ибо все мое внимание поглощал тот, кто звал себя моим слугой и повелителем.

— Тебе больше нечего здесь делать, Мина, — беззвучно повторил он. — Поедем со мной.

С усилием отведя от него глаза и оглядевшись по сторонам, я убедилась, что никто, кроме меня, не замечает его присутствия. Это обстоятельство несказанно удивило меня, ибо мне казалось, что он должен приковывать к себе все взоры. Но, может быть, все участники похорон слишком поглощены своей скорбью? Или же я стала грезить наяву? Мне отчаянно хотелось броситься к своему преследователю и, коснувшись его руки, убедиться в его реальности. Но доктор Сивард уже подвел меня к одной из карет траурного кортежа.

— Судя по всему, в вашей жизни не все безоблачно, — заметил он, помогая мне подняться на подножку. — Вы должны поделиться со мной своими невзгодами.

Изумленная его проницательностью, я молча опустилась на сиденье. Доктор Сивард устроился рядом. Его водянистые серые глаза были полны участия.

— Так что же вас тревожит? — спросил он.

Карета двинулась. Я продолжала молча смотреть в окно. Мой таинственный преследователь стоял на тротуаре, глядя мне вслед.

Когда он скрылся из виду, я повернулась и встретила вопрошающий взгляд доктора Сиварда.

— Вы правы, в жизни моей далеко не все безоблачно, — медленно произнесла я. — Но мне трудно об этом говорить.

— Не забывайте, перед вами врач.

— Вы спрашивали, как здоровье моего мужа. Полагаю, ему необходима помощь, — сказала я, и внутренний мой голос тут же добавил, что в еще большей степени помощь необходима мне самой.

Я открыла доктору Сиварду все, что считала возможным. Признаваться в том, что Джонатан был мне неверен, я не стала, сообщила лишь, что болезнь его была спровоцирована сильным потрясением. Выслушав меня, доктор настоятельно посоветовал поместить Джонатана в клинику, где он и его коллеги смогут обследовать больного и назначить эффективное лечение. По словам Сиварда, доктор фон Хельсингер, его коллега и наставник, не знал себе равных в постижении загадок человеческого сознания. Если кто-то и способен избавить Джонатана от меланхолии, это доктор фон Хельсингер, заверил меня мой собеседник.

Я не могла сказать с определенностью, двигало ли Сивардом искреннее желание помочь моему мужу или же он искал повод для того, чтобы наши с ним встречи стали более частыми. Я знала лишь, что мне необходимо действовать. Джонатан должен полностью поправиться, должен забыть о том, что произошло в Стайрии, и стать мне настоящим мужем.

Да, мой дорогой читатель, я всей душой надеялась, что став замужней женщиной фактически, а не только номинально, позабуду обо всех своих диковинных снах, видениях и мечтаниях. Прошу тебя, не считай меня наивной, я просто — как бы это выразиться точнее? — плохо представляла, с какой неодолимой силой столкнулась. Теперь, по прошествии времени, я сама удивляюсь тому, что была до такой степени лишена проницательности.

Ночь я провела в пансионе мисс Хэдли, в своей прежней комнате. Добрая моя наставница предупредила меня, что комнате недолго осталось пустовать — через два дня должна была прибыть новая учительница.

— Разумеется, Вильгельмина, тебя никто не сможет заменить, — со вздохом изрекла пожилая леди. — Но я слишком стара и уже не могу держать в узде тридцать непосед и болтушек. Девочки теперь совсем не те, что были прежде, — дома родители позволяют им любые шалости, и по части озорства они не уступают мальчишкам. А когда родители понимают, что дочь их стала совершенно неуправляемой, они посылают ее в школу, рассчитывая, что здесь из нее сделают настоящую леди. Да, современные родители просто губят своих детей, потакая их дурным наклонностям. Если так пойдет дальше, количество старых дев возрастет неимоверно — ведь никто не захочет жениться на шумливых, распущенных и ленивых девицах.

Мисс Хэдли недавно исполнилось шестьдесят. Ее отливавшие серебром седые волосы неизменно были убраны в так называемый французский узел, что придавало директрисе еще более изысканный вид. В отличие от владельцев других частных школ, вступивших на путь экономии и державших воспитанниц, что называется, в черном теле, мисс Хэдли предоставляла своим пансионеркам прекрасный стол и отличные условия. Соответственно, стоимость пребывания в пансионе была достаточно высокой, и мисс Хэдли заранее предупреждала родителей, что в случае неуплаты незамедлительно отошлет их дочь домой. Подобную суровость она объясняла тем, что никоим образом не желает урезать расходы на содержание тех учениц, родители которых вносят плату исправно.

Мы сидели в гостиной, где мне был знаком каждый предмет, и пили чай. Хотя в комнате нас было только двое, мы, как и положено истинным леди, ни на секунду не забывали об изящных позах и безупречных манерах. Наблюдая, с какой грацией мисс Хэдли подносит ко рту чашку, я думала, что выбрала превосходный образец для подражания.

— Скажи мне, Вильгельмина, почему вы с мистером Харкером поженились в такой спешке? — осведомилась мисс Хэдли. — Мне казалось, ты была твердо намерена устроить свадьбу в Экстере.

Я передала ей откорректированную и сокращенную версию событий, которую сообщала всем.

— Находясь в Австрии, Джонатан заболел мозговой лихорадкой и попал в больницу. Узнав об этом, я поехала туда, чтобы быть с ним рядом. Перед возвращением в Лондон Джонатан решил, что нам не следует пускаться в совместное путешествие, не будучи женатыми.

— Что ж, он рассудил весьма разумно, — одобрительно кивнула головой директриса и погладила меня по руке.

Вполне удовлетворившись моими объяснениями, она встала, подошла к комоду, извлекла оттуда два конверта и протянула мне. Сердце у меня сжалось, когда я узнала почерк Люси.

— Эти письма пришли, когда я подыскивала тебе замену, и у меня буквально голова шла кругом, — сообщила мисс Хэдли. — Каюсь, я позабыла переслать их тебе и только сегодня обнаружила под кипой бумаг. Конечно, теперь, когда мы потеряли нашу милую Люси, эти письма вряд ли послужат тебе утешением. Но, с другой стороны, тебе будет приятно иметь что-нибудь на память о ней.

Дрожащими руками я прижала письма к груди. Мисс Хэдли, поцеловав меня в лоб, удалилась в свою комнату, а я осталась сидеть в гостиной. В камине догорали последние угольки, но в комнате было прохладно, и я закуталась в шаль мисс Хэдли, висевшую на спинке кресла. От шали исходил запах розовой воды, которой пожилая леди обычно пользовалась после ванны. Я глубоко вдыхала этот нежный аромат, действовавший на меня успокоительно. Стараясь не думать об одиночестве, из замкнутого круга которого мне никак не удавалось вырваться, я начала читать.

«20 сентября 1890.

Моя дорогая Мина!

Есть ли еще на этом свете человек, судьба которого совершала бы столь же головокружительные повороты, как моя? Я попытаюсь во всех подробностях доверить произошедшее бумаге, так как моя преданная Хильда, которую мы с мамой привезли с собой в Лондон, обещала непременно вынести это письмо из дома и доставить на почту. Я адресую письмо мисс Хэдли, ибо уверена, она во что бы то ни стало перешлет его тебе, где бы ты ни находилась. От всей души надеюсь, что вы с Джонатаном уже исполнили свою давнюю мечту и арендовали один из коттеджей в Пимлико. Если это так, ты, получив это послание, незамедлительно примчишься на выручку к своей злополучной Люси.

Мина, я стала пленницей в своем собственном доме, и тот, кто должен служить мне защитой и опорой, превратился в моего тюремщика. Три дня спустя после того, как мы с Артуром поженились в Уиверли-Мэнор, известие о кончине моей бедной мамы прервало наши сборы в свадебное путешествие. Она умерла от очередного приступа грудной жабы, ночью, в полном одиночестве, пытаясь дотянуться до колокольчика и позвать прислугу. О, как горько я сожалею о том, что скептически относилась к ее болезни, в глубине души считая, что мама преувеличивает собственные страдания. Потеря любимого существа всегда является потрясением, но для меня удар стал особенно тяжким — в семье я была единственным ребенком и теперь, лишившись обоих родителей, вообще не имею родственников. Но самое большое потрясение ожидало меня впереди. После похорон мамы, когда мы с Артуром посетили адвоката, огласившего ее завещание, выяснилось, что незадолго до смерти она изменила свою волю.

Согласно новым условиям завещания, большая часть состояния, оставшегося после моего отца, переходит в полное распоряжение моего супруга, то есть Артура. Столь странное решение мама объясняет тем, что ее дочь обладает слишком легкомысленным и непостоянным характером (именно такая формулировка включена в документ) и не способна распоряжаться столь значительными денежными средствами без здравомыслящего руководства лорда Годалминга. В завещании мама также сообщала, что, стоя на краю могилы, она покидает этот мир спокойно, ибо сознает, что полностью выполнила родительский долг, выдав дочь замуж за достойного во всех отношениях человека. Напоследок она выражала надежду, что первую свою дочь мы назовем в ее честь.

Ты будешь возмущена не менее моего, когда узнаешь всю подоплеку этой сокрушительной новости. Во время своего недолгого пребывания в Уиверли-Мэнор я успела выяснить кое-что весьма любопытное. Артур унаследовал от отца титул и земли, что же касается состояния, то оно является мифом. Иными словами, для того, чтобы сохранять привычный стиль жизни и поддерживать в достойном состоянии фамильный особняк, который не видел ремонта почти целое столетие, ему требуются мои деньги.

Прежде чем адвокат дочитал последние строки завещания, я догадалась, что между мамой и Артуром, вне всякого сомнения, существовал сговор. Вне себя от гнева, я повернулась к своему мужу и открыто обвинила его в том, что он женился на деньгах.

— Именно поэтому вы заверяли меня в своей любви, даже узнав, что сердце мое принадлежит другому, — бросила я ему в лицо. — На самом деле единственным предметом вашей нежной страсти всегда служили мои деньги!

— Люси, не устраивайте скандала! — только и нашелся сказать Артур.

Но мне было не до светских приличий. Я обратилась к мистеру Лаймону, адвокату, с вопросом о том, в какое именно время моя мать изменила завещание.

— Сразу после возвращения из Уитби, — последовал ответ.

— Так, значит, вы поставили изменение завещания обязательным условием вашей женитьбы на мне? — спросила я у Артура.

Не ответив, он попытался меня обнять и начал объяснять адвокату, что в Уитби я пережила нападение насильника, после которого длительное время страдала нервическим расстройством. Новый удар, связанный с потерей обожаемой матери, нарушил мое хрупкое душевное равновесие, так что в данный момент я не отдаю отчета в собственных словах и поступках, заявил этот отъявленный лжец. Я умоляла мистера Лаймона, старого друга моего покойного отца, помочь мне.

— Мой отец перевернулся бы в гробу, узнай он об этом! — кричала я, уцепившись за край стола и не давая Артуру вывести меня прочь. — Он вовсе не хотел, чтобы моими деньгами распоряжался бы какой-то обнищавший аристократ.

Вне всякого сомнения, со стороны я казалась умалишенной. Но, повторяю, в том состоянии, в каком я находилась, мне было не до приличий.

— Прошу вас, успокойтесь, — только и мог пробормотать мистер Лаймон, с сожалением глядя на меня. — Позвольте лорду Годалмингу о вас позаботиться.

Судя по всему, он всецело принял объяснения Артура на веру и теперь хотел лишь одного — чтобы сумасшедшую женщину увели наконец из его кабинета.

— Ваш супруг желает вам только добра, — твердил он.

Я вспомнила о Моррисе, о том пронзительном чувстве любви, которое он мне внушил, и о том, что более мне не суждено испытать подобное чувство. Мой муж женился на мне из-за денег, он добился того, что капитал мой оказался в его руках, и ныне у него не было нужды сохранять мое расположение.

Наблюдая, с каким подобострастием обращается к Артуру мистер Лаймон, я догадалась, что четыре буквы л-о-р-д, которые он теперь прибавляет к своему имени, имеют магическую силу, делая его непогрешимым в глазах окружающих. Все мои заверения ничто против слова лорда Годалминга. Если я хочу добиться справедливости, мне надо избрать другую тактику.

Я позволила Артуру отвезти меня в Хэмпстед, дом, который прежде я считала своим и который ныне стал его собственностью. Немного остыв, я предложила ему заключить со мной соглашение, по которому он предоставит мне денежное содержание и право в одиночестве проживать в доме моего отца.

— Надеюсь, ваше поведение будет соответствовать вашему громкому титулу, — сказала я. — Я полностью завишу от вашей воли, но уповаю на ваше благородство. Мы с вами оба прекрасно сознаем, что вы меня не любите и никогда не любили. Я прошу у вас лишь малую толику тех средств, которых вы меня лишили. Со своей стороны, обещаю избавить вас от каких-либо иных притязаний. Все, что мне нужно, — независимость.

Мое предложение привело Артура в дикую ярость, на которую, прежде я полагала, он неспособен.

— Вы действительно целиком и полностью зависите от моей воли, и я рад, что вы это сознаете, — заявил он дрожащим от злобы голосом. — Довожу до вашего сведения, что намерен добиться от вас беспрекословного повиновения, с которым жене следует относиться к мужу. Ради достижения этой благой цели я готов прибегнуть к самым крайним мерам.

Я не представляла, что этот мерзавец имеет в виду под „крайними мерами“, и не осмелилась спросить. Не сказав мне более ни слова, он послал за Джоном Сивардом, который незамедлительно прибыл со своим зловещим черным саквояжем. Доктор предложил мне какое-то успокоительное снадобье, от которого я сначала отказалась, но потом, чувствуя, что не в силах более изнывать под гнетом тоски, обиды и разочарования, все-таки согласилась выпить. Вскоре после этого я уснула.

Когда я проснулась, первым, кого я увидела, был Джон Сивард. По всей видимости, мой муж предоставил ему полную власть надо мной, и властью этой доктор пользовался с нескрываемым удовольствием. Причина злорадства, то и дело мелькавшего в его взгляде, была мне вполне понятна. Несколько месяцев назад, когда доктор открыл мне свои чувства, я рассказала о них маме, и та объяснилась с ним в довольно оскорбительных тонах. Насколько я понимаю, она спросила Сиварда, каким образом он, человек, не имеющий состояния и положения в обществе, рассчитывает покорить сердце богатой красавицы, каковой является ее дочь. В ответ Джон заявил, что отнюдь не беден и, будучи одним из ведущих врачей частной клиники, получает приличное жалованье. Тогда мама язвительно осведомилась, не думает ли он всерьез, что она выдаст свою единственную дочь замуж за человека, постоянно проживающего в сумасшедшем доме. Естественно, гордость Сиварда была уязвлена до крайности. Теперь мне предстояло расплачиваться за собственную холодность и мамину заносчивость.

Итак, бывший мой поклонник и нынешний властелин принялся усиленно пичкать меня лекарствами. Целыми днями он составляет для меня какие-то отвратительные микстуры, которые мне приходится принимать. Правда, я придумала одну хитрость: задерживаю микстуру во рту, а, оставшись наедине, выплевываю ее в горшки с цветами. Тем не менее какая-то часть снадобий попадает мне в организм, приводя меня в состояние полной апатии.

Большую часть времени я провожу в постели, а Сивард сидит рядом и, пользуясь привилегией лечащего врача, задает мне вопросы самого интимного характера. Представь себе, Мина, он спросил даже, с какой периодичностью у меня наступают женские недомогания! Когда я, чуть живая от стыда, пролепетала, что недомогания мои нерегулярны и бывают месяцы, когда они не наступают вовсе, он чрезвычайно встревожился — или же изобразил тревогу.

— Именно этого я и боялся больше всего, ваша милость, — заявил он.

Кстати, теперь Сивард обращается ко мне исключительно „ваша милость“ или „леди Годалминг“, причем в голосе его при этом звучит едва уловимый оттенок насмешки, который невозможно передать словами. Он словно намекает, что, несмотря на мой звучный титул, соотношение сил между нами изменилось и теперь я нахожусь от него в полной зависимости.

По его настоянию Артур нанял сиделку, которая самым тщательным образом изучила мою менструальную кровь и сообщила доктору результаты своих исследований. Я не имею даже отдаленного понятия, зачем Сиварду все это и какое отношение мои менструации имеют к моему психическому здоровью. Знаю одно: чем настойчивее я заверяю моего мучителя в том, что совершенно здорова, тем упорнее он твердит, что отказ признавать свою болезнь является одним из симптомов истерии.

Сивард предлагает Артуру поместить меня в Линденвуд, психиатрическую клинику, где я буду находиться под наблюдением его коллеги из Германии, доктора фон Хельсингера. Разумеется, я заявила, что не претендую на внимание этого выдающегося ученого мужа, столь необходимое пациентам, действительно страдающим от душевных болезней.

Но в ответ на любую мою попытку настоять на своем Сивард и Артур начинают убеждать меня, что причина подобного упрямства — мое истерическое состояние. По их словам, лишь в клинике я смогу получить необходимое лечение. Я начинаю склоняться к выводу, что мне стоит уступить их требованию. Быть может, пресловутый фон Хельсингер разрушит заговор этих закадычных друзей и признает меня здоровой.

Я понимаю, что письмо мое тебя огорчит и расстроит. Сейчас ты и твой Джонатан наверняка упиваетесь первыми радостями семейной жизни, и сознание того, что я нарушаю ваше блаженство, доставляет мне горечь. Но, Мина, иного выхода у меня нет. Возможно, мистер Харкер, как адвокат, сумеет придумать выход, благодаря которому я получу независимость от Артура, не лишившись при этом средств к существованию.

С нетерпением жду вестей от тебя. Мина, на тебя вся моя надежда».

Сердце мое разрывалось от печали и безысходности. Люси, моя любимая подруга, напрасно ждала от меня помощи, а я, поглощенная собственными заботами, даже не знала, в каком отчаянном положении она находится. А теперь она лежит в могиле, и я ничего не могу для нее сделать. Я медленно открыла второй конверт, сознавая, что содержание последнего письма Люси будет еще более мрачным. Ведь трагический финал ее истории был мне уже известен.

«4 октября 1890.

Дорогая Мина!

Пишу тебе из Линденвуда, клиники, где работает Джон Сивард. Моя верная Хильда сумела утащить из его кабинета немного бумаги и перо. Нам, пациентам, не полагается иметь при себе ни того ни другого, ибо доктора убеждены, что с помощью подобных предметов мы можем причинить себе вред. Признаюсь тебе, подобные подозрения небезосновательны: будь я только уверена, что подобная попытка окажется успешной, я непременно проколола бы пером какую-нибудь из своих артерий и избавилась бы от кошмара, в который превратилась моя жизнь.

Постараюсь быть краткой, так как, если меня застанут за письмом, так называемое лечение станет еще более жестоким и меня снова прикрутят к кровати. Прочтя эти строки, ты вряд ли поверишь своим глазам, однако они соответствуют действительности. Твою Люси, которую ты всегда считала вполне вменяемой, связывали по рукам и ногам и прикручивали к кровати веревками, дабы предотвратить „приступы буйства“. Но я не хочу останавливаться на жутких подробностях своего пребывания в этом аду, хотя мысль о том, что хоть одна живая душа узнает о пытках, которым меня подвергли здесь, служит мне некоторым утешением.

Вопреки моим надеждам, доктор фон Хельсингер, осмотрев меня, не только не признал меня здоровой, но и прописал лечение, которое, не сомневаюсь, повлечет за собой один лишь результат — мою смерть. Никогда прежде я не встречала такого отталкивающего человека, как этот Хельсингер, которого Джон Сивард почитает величайшим научным светилом, способным разгадать все тайны человеческой психики. По его убеждению, рискованные эксперименты Хельсингера более чем оправданны, ибо в самом скором времени принесут щедрые научные плоды. Артур вполне разделяет восхищение своего друга, так что искать защиты мне не у кого.

Доктор фон Хельсингер объяснил мне, что в последнее время ставит опыты над своими пациентками, переливая женщинам кровь мужчин, которые, вне всякого сомнения, превосходят слабый пол по части физической силы, выносливости, разума и даже нравственных качеств. Мина, видела бы ты, каким диким огнем полыхали глаза этого человека, когда он говорил! Если в этой клинике и есть настоящий безумец, так это ее главный врач! Сивард и Артур внимали каждому его слову, благоговейно затаив дыхание. Я же, напротив, обмирала от ужаса, но это никого не волновало.

Поверь, Мина, то, что мне довелось испытать здесь, не поддается никаким описаниям. Не вдаваясь в детали, скажу только, что ледяные ванны и насильственное кормление относятся к числу наиболее мягких методов, применяемых в этой лечебнице. Страдания мои дошли до последнего предела, тело мое изнурено до крайности, а сознание замутнено лекарствами. Той Люси, которую ты знала когда-то, больше нет, и лишь жалкая ее тень бродит в этих угрюмых стенах, ожидая неизбежного конца. Как только я утрачу слабую надежду каким-то чудом вырваться отсюда, тлеющая во мне искра жизни сразу угаснет.

Наверное, сейчас ты думаешь, что диагнозы докторов соответствуют истине и я действительно утратила рассудок. Но, увы, то, что я пишу сейчас — отнюдь не бред больного воображения. Артур и Джон Сивард по очереди отдают мне изрядные порции своей крови. Перед переливанием меня накачивают успокоительными средствами, лишая возможности сопротивляться. Ожидая, пока лекарство подействует, фон Хельсингер ведет со мной беседы. Обычно он интересуется, прониклась ли я хоть малой толикой нежного чувства к молодым людям, жертвующим для меня свою кровь. Очередной донор, будь то Артур или Сивард, следуя наставлениям доктора, ласкает меня и покрывает мое тело поцелуями.

— Вам ведь это нравится, не правда ли, деточка? — бормочет при этом Хельсингер. — О да, вам это нравится. Вы ведь у нас лакомка, верно, Люси? Когда Моррис прикасался к вашему телу, вы буквально таяли от наслаждения!

Представь себе, Артур рассказал ему обо всем! Как я проклинаю себя за свою глупую откровенность!

Хельсингер с превеликим удовольствием наблюдает за издевательствами, которым меня подвергают, и дает моим мучителям указания.

— Она должна втрескаться в вас, как кошка, иначе ее тело не примет вашу кровь! — заявляет он.

Мина, безумный огонь, вспыхивающий в его глазах всякий раз, когда он начинает объяснять, как лучше возбудить мою чувственность, приводит меня в ужас. Артуру и Сиварду, разумеется, и в голову не приходит, что перед ними опасный маньяк. Они послушно выполняют все его указания, с застывшими от напряжения лицами целуют и ласкают меня. При этом оба не произносят ни слова, и лишь их тяжелое дыхание нарушает жуткую тишину, которая стоит в комнате. Не могу тебе передать, как велико унижение, которое я испытываю во время подобных сеансов. Собственное тело, ставшее предметом мерзких ласк, внушает мне отвращение.

Вдоволь натешившись этим гнусным зрелищем, фон Хельсингер берет мою обнаженную руку, делает на коже разрез и вставляет туда стеклянную трубку, присоединенную к резиновому баллону, посредством которого происходит перекачивание крови. Затем он закатывает рукав одному из доноров, перетягивает ему предплечье жгутом, и заставляет его крепко сжать кулак, так, чтобы выступили вены. Найдя нужную вену, фон Хельсингер делает надрез и вставляет туда еще одну трубку, также присоединенную к резиновому баллону.

Через эту мучительную процедуру я проходила уже дважды. Всякий раз после ее окончания я чувствую, что силы мои убывают. Зрение мое ослабело, аппетит отсутствует полностью, и я едва таскаю ноги. И сейчас мне приходится прилагать отчаянные усилия, чтобы удержать в пальцах перо.

Мина, моя милая Мина, я попала в западню! Артур, мой супруг и опекун, волен распоряжаться моей жизнью. Если он сумеет убедить докторов, что я лишилась рассудка, я останусь здесь до конца своих дней. Сивард и Хельсингер видят во мне подходящий материал для своих научных экспериментов, и их желание продолжать свои опыты надо мной вполне совпадает с желанием Артура избавиться от ненужной ему жены и без помех распоряжаться деньгами ее отца. Моими деньгами.

Если так пойдет дальше, мучения мои не продлятся долго. О, как мне жаль, что я не могу послать весточку Моррису. Мина, я знаю, ты была о нем невысокого мнения. Но сердце твердит мне, что, несмотря на свой скоропалительный отъезд, этот человек любил меня. Не сомневаюсь, узнай он только, в каком отчаянном положении я нахожусь, он примчался бы мне на помощь.

Умоляю тебя, покажи мое письмо своему мужу. Быть может, он придумает способ вызволить меня из этого кошмарного места. Поверь, это ад, настоящий ад! Меня окружают духи несчастных, которые здесь умерли. По ночам я слышу их стоны. Прошу тебя, поспеши. Я слабею с каждым днем, не могу есть и дрожу от лихорадки».

Испачканные чернилами пальцы Кейт так крепко сжимали письмо, что суставы побелели от напряжения. На ней была свободная блуза, которую она предпочитала всем прочим нарядам, но я видела, как грудь ее тяжело вздымается от волнения.

Мы сидели в «Чеширском сыре», кафе на Флит-стрит, знаменитом тем, что доктор Джонсон когда-то побывал здесь собственной персоной. Завсегдатаи кафе, артисты, художники, журналисты и прочие представители лондонской богемы до сих пор сражались за право занять столик, за которым когда-то обедал этот выдающийся деятель.

Кейт бывала здесь так часто, что официант успел хорошо изучить ее гастрономические пристрастия, и, не дожидаясь заказа, поставил перед нами две тарелки с дымящимися отбивными. Но никто из нас не прикоснулся к еде.

— Что ты об этом думаешь, Кейт? — нарушила я тяжелое молчание. — Судя по всему, эти негодяи убили Люси! Может, нам следует обратиться в полицию?

Минувшей ночью я не сомкнула глаз, и сейчас веки мои горели, виски ломило, а мозг готов был взорваться, распираемый тягостными размышлениями, которым я предавалась во время бессонницы.

— А что мы предоставим в качестве доказательства? — пожала плечами Кейт. — Письма пациентки сумасшедшего дома? Маловато для того, чтобы обвинить лорда Годалминга. Нет, Мина, о полиции нечего и думать. Поставь себя на место полицейского следователя, и ты сразу поймешь, что тут нет оснований для возбуждения уголовного дела. Это письмо ровным счетом ничего не доказывает. Многие доктора используют переливание крови для лечения своих пациентов, и некоторые достигают при этом положительных результатов. Я слышала даже, что порой безнадежные больные идут на поправку после того, как им переливают кровь новорожденных ягнят. Всем известно, что Люси обладала буйной фантазией. Ты сама рассказывала, она вообразила себе, что какой-то американец влюблен в нее до беспамятства.

— Ну, знаешь ли, этот джентльмен давал ее воображению богатую пищу, без конца заверяя ее в своей любви.

— Тем не менее она была фантазеркой, с этим ты не можешь не согласиться. Вспомни только, она считала, что все мальчишки вокруг только и мечтают ее поцеловать.

— И при этом была не слишком далека от истины, — подхватила я.

Про себя я с грустью отметила, что даже сейчас, когда Люси оставила этот мир, Кейт не способна подавить остатки зависти, которую некогда возбуждала в ней красивая и обворожительная подруга.

— Когда я прочла эти письма, Кейт, у меня мурашки побежали по коже, — сказала я. — Неужели мы будем сидеть сложа руки? По вине этих людей Люси лишилась жизни. Я прекрасно знаю, она была совершенно здорова, и уж конечно не было никакой необходимости помещать ее в психиатрическую лечебницу.

— Ты не можешь утверждать с уверенностью, была она здорова или нет, — возразила Кейт и, взяв со стола нож, принялась разрезать мясо. — Сама говоришь, в последнее время она очень похудела и выглядела не лучшим образом. По этому самому Моррису Квинсу она буквально сходила с ума, а его внезапный отъезд сделал ее совершенно невменяемой. Очень может быть, в то время, когда Люси писала эти письма, она действительно лишилась рассудка. — Кейт взмахнула вилкой, словно подтверждая свои слова. — С другой стороны, даже если женщина безумна, это еще не повод, чтобы под видом лечения подвергать ее пыткам. Бедная, бедная Люси. И что ей мешало выйти замуж за своего лорда и сохранить при этом любовника?

— После похорон Люси я разговорилась с Джоном Сивардом, и он убедил меня поместить Джонатана в свою клинику, — призналась я. — Боюсь, я заключила соглашение с дьяволом.

Рука Кейт, сжимавшая вилку, замерла, так и не донеся до рта кусочек отбивной.

— У Джонатана что, тоже с головой не все в порядке? — изумленно спросила она.

Я по возможности кратко объяснила ей, что Джонатан так и не оправился полностью после мозговой лихорадки, перенесенной в Стайрии, и что доктор Сивард, которому я описала болезненное состояние своего мужа, посоветовал поместить его в лечебницу, где его подвергнут всестороннему медицинскому обследованию. Естественно, о причинах болезни Джонатана я сочла за благо умолчать, равно как и о том, что мое собственное психическое здоровье вызывает у меня серьезные опасения.

— Разумеется, я ни за что не позволю, чтобы Джонатана лечили такими же методами, как и бедную Люси! — заявила я. — Но в том, что ему необходима серьезная медицинская помощь, у меня нет никаких сомнений.

Кейт выслушала меня, задумчиво пережевывая отбивную. Проглотив последний кусок, она несколько раз взмахнула в воздухе вилкой.

— Мина, а что, если мне провести небольшое расследование и выяснить, какие методы лечения используются в частных психиатрических клиниках? — спросила она. — Подобный материал мог бы стать настоящей газетной бомбой! Мне не раз доводилось слышать, что доктора измываются над своими сумасшедшими пациентами самым варварским образом. Процедуры, подобные той, что описала Люси, и даже более кошмарные, наверняка осуществляются повсеместно. И все это выдается за последние достижения медицины. О, из этого можно сделать такую статью, что читатели будут вырывать газету из рук друг у друга!

Я слушала ее, ушам своим не веря. Неужели она тоже сошла с ума?

— Кейт Рид, ты слишком долго работала в газете, — наконец отрезала я. — Похоже, это не прошло для тебя даром. Но в успехе твоего расследования сомневаться не приходится. Наверняка ты сможешь проникнуть в психиатрическую клинику в качестве пациентки. Для того чтобы убедить Джона Сиварда в твоем безумии, не понадобится особого труда.

— Мина, саркастический тон тебе совершенно не идет, — буркнула Кейт.

Судя по ее обиженному выражению, мне удалось задеть ее за живое.

— Да, я журналист, и я никогда не забываю о своей работе. Мой долг — разоблачать тех, кто своей деятельностью наносит вред другим людям. А если жертвами ученых варваров становятся женщины, — в случае, который нас интересует, это именно так, — я готова на все, чтобы вывести их на чистую воду.

— Прости, если я тебя обидела. Но сейчас мы прежде всего должны думать о Люси и Джонатане, а не о каких-то там газетных бомбах.

— Одно не исключает другого, Мина. Надеюсь, ты не считаешь, что мне наплевать на Люси и твоего мужа. Но меня волнует и участь прочих пациентов частных клиник, которые находятся в полной власти докторов, заразившихся от них сумасшествием. Конечно, некоторые из этих клиник — всего лишь тихие и комфортабельные пристанища для богачей, которые нуждаются в восстановлении сил после бурно проведенного сезона. В таких заведениях с удовольствием проводят время взбалмошные дамочки вроде миссис Вестенра. Забавная была особа, правда? Конечно, когда вспоминаешь об умерших, полагается ограничиться восклицанием «Упокой Господь ее душу», но я ненавижу ханжество!

— Кейт!

— Мина, неужели тебе никогда не надоедает изображать из себя благонравную молодую леди? — огрызнулась Кейт. — Ладно, вернемся к нашему разговору. Насколько мне известно, иногда психиатрическая клиника становится для человека местом пожизненного заключения. Подобная участь хуже рабства на галерах. Мне давно хотелось об этом написать, да Джейкоб отговаривал. Говорил, такая статья сыграет на руку церкви, ведь попы в течение столетий пытались запретить медикам использовать для своих исследований трупы. По его мнению, мы не должны ставить палки в колеса научному прогрессу, какими бы жестокими средствами он ни достигался.

— Кейт, газетные разоблачения меня не волнуют. Я хочу одного — помочь своему мужу и выяснить, что послужило истинной причиной смерти Люси.

Вокруг нас люди, сидя за столиками, смеялись, болтали и с аппетитом поглощали содержимое своих тарелок. Некоторые ловко орудовали ножами и вилками, другие, вцепившись пальцами в косточку, объедали с нее сочное мясо. Почему-то, глядя на это, я вспомнила об оскорбительных ласках, которым подвергалось обнаженное тело Люси. Глаза мои затуманились слезами.

— Если в память о Люси мы сумеем разоблачить тех, кто виноват в ее смерти, это будет воистину благое дело, — донесся до меня голос Кейт.

— Надеюсь, ты не ожидаешь, что ради твоего расследования я позволю подвергнуть Джонатана процедурам вроде той, что описала Люси, — пробормотала я, глядя в сторону.

— О, с мужчиной они не станут делать ничего подобного, — возразила Кейт. — По крайней мере, без его согласия. К тому же ты всегда будешь рядом, и если доктора зайдут слишком далеко, сумеешь им помешать.

Глаза Кейт полыхали огнем воодушевления. Новая идея захватила ее полностью. Пока я доедала свое мясо, она тараторила без умолку, так, словно я уже была согласна со всеми ее планами.

— У нас, женщин-журналистов, есть одно важное преимущество, — заявила она. — Никто не принимает нас всерьез, ибо на каждой женщине от рождения лежит клеймо безмозглого создания. Если в разговорах с представителями своего пола мужчины, как правило, бывают крайне осмотрительны, с нами у них развязываются языки! Женщине любезнейший доктор Сивард с легкостью выложит всю правду о смерти Люси. Особенно если этой женщиной будешь ты, моя неотразимая Мина. Стоит тебе пустить в ход свое обаяние, наш эскулап точно расколется. Кстати, светские дамы обожают посещать лечебницы для душевнобольных. Тебе всего лишь придется убедить доктора Сиварда, что ты тоже хочешь помочь страждущим.

Кейт перевела дух и с улыбкой взглянула на меня.

— Мина, я знаю, ты готова мне помочь. Признайся, ты даже хочешь этого.

Говоря откровенно, та часть моего существа, которая прежде толкала меня к участию в журналистских авантюрах Кейт, ныне не могла противиться исходившему от нее энтузиазму.

— Что ж, признаюсь, я на многое готова, чтобы выяснить, как прошли последние дни Люси. Но обещать, что обеспечу тебя материалами для статьи, я не могу!

— Тем не менее, Мина, именно благодаря тебе нужные материалы попадут мне в руки. На этот счет у меня нет никаких сомнений. Ты вечно делаешь вид, что мои слова приводят тебя в шок, но на самом деле у нас с тобой много общего!

Приняв мое молчание за одобрение, Кейт промокнула губы салфеткой и продолжала:

— Будь спокойна, искусству сбора информации я тебя обучу за пять минут. В том, что ты окажешься способной ученицей, я абсолютно уверена. Главное — отказаться от милой женской привычки заполнять любую паузу в разговоре бессмысленной болтовней. Говорить — дело наших невольных осведомителей, а твоя задача — ничего не упустить.

— Не представляю, как ты сама справляешься с подобной задачей, Кейт! Разве ты способна держать язык за зубами? — не преминула я слегка поддразнить подругу. — По-моему, когда ты берешь интервью, ты говоришь намного больше своего собеседника.

— Разные ситуации требуют разной тактики, — парировала Кейт. — Я предлагаю тебе ту, которая отвечает нашему случаю. Грубый напор здесь не пройдет. К тому же напористость не соответствует твоему характеру. Ты ведь обожаешь строить из себя прелестную скромницу. Вот и продолжай в том же духе. Мило улыбайся, опускай глазки и держи ушки на макушке. Если разговор смолкнет, не пытайся его оживить. Иногда, стремясь прервать неловкое молчание, люди заговаривают о самых неожиданных вещах!