Вниз головой

ПРУДОН И ЩЕГЛЫ

— Ихнюю рекламу с нашей не сравнить, сплошной Бродвей, образно говоря, нам — куда! — докладывал на совещании местный художник-оформитель, вернувшийся из командировки в областной центр.

Заметив, что при последних словах ответственный товарищ Евстигнеев нахмурил брови, художник не растерялся:

— Мы, конечно, тоже не так уж далеко отошли, можно сказать — вплотную приблизились… Но есть у них кое-что, чему, образно говоря, можно поучиться. В частности, вам, Иван Ефремович, — обратился он к заведующему зоомагазином, робкому красноглазому блондинчику, чем-то похожему на тех белых мышей, которые составляли у него основной предмет торговли. — Только представьте: вывеска — неоновая, горит днем и ночью — во весь фасад, а на витринах силуэты рыб, птиц так и мерцают, так и переливаются… Кому и не надо — зайдет! Я, признаться, сам за три квартала притопал: думал — ресторан!.. Кефирчику захотелось выпить…

— М-да… — проговорил Евстигнеев. — А ты как думаешь на этот счет, Иван Ефремович? Как у тебя поставлено дело со световой рекламой?

— Да как… — засуетился Семенов. — Сами, небось, знаете, Петр Федорович… Какой он, наш магазин… Тут не до жиру… У нас и товару-то — две канарейки, два аквариума, белых мышей штук двадцать… Да и тех нам частник поставляет — бывший тунеядец… Продавец — один, да еще мальчик Саша-пионер приходит помогать из чистого энтузиазма… Насилу концы сводим…

— Н-да… — проговорил Евстигнеев. — Значит, упаднические настроения культивируем, так надо понимать?

— Да я, Петр Федорович…

— Так и запишем! — загремел Евстигнеев. — Да, не знали мы тебя… Живешь одним днем, насаждаешь карликовое натуральное хозяйство, хочешь замкнуться в своем мелком мирке. Бескрылый ты человек, Семенов! Не знали мы, не знали… Не сделали своевременных выводов… Проморгали…

— Да я, Петр Федорович…

— Интересные у тебя взгляды… От Прудона есть что-то…

— Да не знаю я никакого Прудона, Петр Федорович… — робко защищался Семенов. — Я окончил, как вам известно, только торгово-кооперативную школу… Первоисточники мы там неосновательно прорабатывали.

— А ты о горизонтах думал? — гремел Евстигнеев. — О перспективах? Тебе будущее нашего города дорого? На что мы нацелены? На город-сад, вот на что! А о современном облике города понятие ты имеешь? Слева от тебя что? Ателье первого разряда. На восемьдесят метров сплошное стекло, неон, полупроводники… А справа — дамский салон «Царевна-лягушка». Еще рядом — ресторан «Рассвет», семьдесят метров самых современных материалов. А посередине торчит твоя лавчонка!

Окончательно деморализованный Семенов только моргал красными глазками, страшась что-нибудь возразить.

…Уже через несколько дней зоомагазин мог утереть нос любому столичному: громадные, во весь фасад, неоновые буквы, силуэты зверей и птиц не только мерцали и переливались, но и попеременно загорались то розовым, то синим, то зеленым цветом.

Возле магазина постоянно толпились зеваки и патриоты города. Многие пытались осмотреть магазин изнутри, но дверь почему-то была закрыта.

В это время Семенов с совершенно убитым видом сидел в кабинете Евстигнеева и взывал:

— Петр Федорович! Что же делать? Погибаю!

— А чего тебе еще не хватает? — нетерпеливо спросил Евстигнеев, перелистывая пудовый альбом с красочными изображениями шедевров мировой архитектуры. Он даже откинулся назад и принялся любоваться громадным изображением Эйфелевой башни, как бы примеривая ее к своему городку.

— Да на огоньки-то эти такую прорву ухлопали!

— Это не твое дело. Тебе сделана первоклассная реклама. А ты, как я погляжу, недоволен!

— Да разве я недоволен? — взвыл Семенов. — Но торговать-то нечем. Я договорился с поставщиком, он увеличит поставки, но надо сразу триста рублей. А где я их возьму?

— Давай нажми, мобилизуй свой аппарат!

— Да нету его, аппарата-то, Петр Федорович! Нету! Ушел сегодня! Взяла свою сумочку и ушла. Будьте, мол, здоровы, не кашляйте. Остался один только энтузиаст — Саша-пионер.

— Это говорит о том, что не умеешь ты работать с людьми, поддаешься панике, на старые методы ориентируешься: требуешь голого администрирования, командования сверху. Да… Видно, давно с тебя стружку не снимали, накачку не делали…

— Да еще электроэнергии в сутки на шесть рублей нагорает, — невпопад прошептал Семенов.

Он уныло побрел к себе в магазин и в каморке позади прилавка, именуемой кабинетом заведующего, сел за стол, обхватил голову руками.

— Дядь Вань, там щеглов принесли, будете брать? — раздался вдруг звонкий голос неунывающего Саши-пионера.

Семенов медленно поднял на него отсутствующий взгляд:

— Что?.. Щеглы?.. Какие щеглы?.. При чем тут щеглы?.. Ах, да, щеглы… Какие могут быть щеглы! Шутишь ты, что ли? Распустился! Прудонизм культивируешь!

БАБУШКИ И ВНУКИ

Две бабки — Гурьевна и Фатевна — сидели на кустарной скамеечке под есенинскими березками и вели разговор.

Гурьевна была обута в черные ажурные чулки и парижские замшевые сапоги с отбитыми шпильками, а Фатевна нарядилась в брезентовую штормовку и японские кеды. Головы у них были повязаны нейлоновыми косынками с эмблемами молодежного фестиваля в Софии и Токийской олимпиады.

— Приехали, значит! — воскликнула Фатевна. — Ну, и что ж они?

— Все по плану! — объясняла Гурьевна. — То один был кандидат, а она — так… А нонче — и она в кандидатки вступила!.. Девчонка ихняя, правда, покуда еще пионерка, возрастом не вышла, но тоже метит…

— Вот и мой — тоже! Я, говорит, бабушка, на энтот год в кандидаты подамси!..

— Знать, такая уж мода пошла: до того заучились — ум за разум заходит!

— А что?

— Да хошь моих взять… Так подарков навезли навалили — страсть! Эна — какую гору! Таскали-таскали из машины… да все нейлон, да капрон, да поролон!.. Это, говорят, бабуся, тебе, нам не гожается…

— А что ж им теперь гожается? — заинтересовалась Фатевна. — Либо уж золотое какое, аль серебряное?..

— То-то и оно, что вовсе наоборот!.. Значит, первым делом кандидатка энта сундук мой перекопала, полотенцы старые, мать еще вышивала, себе отобрала… Ну, это — ладно… Глядь: холст домотканый, тоже от матери еще лежит, давно собиралась на простыни их порезать… Аж затряслась вся: это, говорит, я давно мечтала!.. Платья с дочкой пошьем!

— В домотканине, стало быть, от большого ума защеголяют? — покачала головой Фатевна.

— Энто — что? Энто, можно сказать, полбеды… А сам-то в амбаре полушубок стариков сыскал: все примерял, все перед зеркалом красовался. Однако забраковал все ж таки: шибко порватый… А сама-то половики мои облюбовала — из лоскута тканые!.. Энто, говорит, народное, всех завидки возьмут, как постелем… А тебе, бабушка, свой ковер привезем, он не годится, потому — мещанство!.. Пушшай везут!

— Вот-вот! — закивала головой Фатевна. — И мой так-то! Должно энто по всем местам пошло… Сыскал на притолоке самовар старый, зеленый весь: «Ставь его, бабушка, желаю чай из самовара пить… Так, дескать, народней… А опосля себе заберу, потому что нонче считается, чем самовар старей, тем из него чай слаже…» К чему бы это такое?

— Желают, значит, жить в нишшате, как в старину вот угодники жили… Для спасения души… — объяснила Гурьевна и, наклонившись к уху Фатевны, таинственно сказала:

— Я вот что смекаю: должно леригия обратно в ход пошла!..

— Да ну! — всплеснула руками Фатевна.

— Вот те и ну! Покуда прямо об энтом не говорят, прежде время не признаются, однако — видать… Энтот раз приезжали, все на машинке своей играли, на магните энтом, да все про жуликов… Страсть!.. А нонче — шабаш! Машинка энта стоит без дела, а они — все жития читают! Мне вслух зачитывали, как протопоп один Аввакум мучения принимал за леригию… Да все по-церковнославянскому… По-церковнославянскому до того знают, батюшке нашему — куда!.. Тот в «Отче наш» спотыкается, путает… А мой-то как пойдет, как пойдет сыпать, чисто алхирей!.. С женой и то по-церковнославянскому беседывает…

— Неужто?

— Да… Как примется: «Что есть жена зла? Червь древа тлит, а зла жена… лютая печаль, истощение дому». На такой вот манер…

— А энта?

— Ну, энта, конечно, послабже знает, но тоже может… А сам все, как есть, превзошел! Книжка у него огромная: сплошь иконы изображаются! И все их назубок знает: энто, мол, Троица, энто Спас, энто Вознесение, энто Преображение… С батюшкой нашим, хулюганом, и не сравнять! Намедни спрашиваю того: какому святому свечку от зубов поставить? Он уж, конечно, хватимши и говорит: «А хрен ее знает, я такими мелочами не занимаюсь, ставь любому, они сами промеж себя разберутся, кому какая!» Вот ты и поговори с ним! А наш — не таков! Наш вникает дюже! В наших кругах, говорит, тепереча заведено: кто энтих делов не знает — тот в дураках ходит… Отсталым, значит, числится…

Гурьевна опять нагнулась к уху соседки:

— Я уж и то думаю: ежели их с женой из кандидатов-то, спаси бог, — по шеям, он в батюшки может податьси! Да еще какой батюшка выйдет!..

— Батюшка выйдет хороший! — согласилась Фатевна. — Что бородища, что волосы — отец благочинный прям-таки!.. Ему и жена-то под стать: круглая да сдобная, чисто попадья!

— А ты на дочку-то погляди: по летам младенец, а там — велика, там — толста, никакая поповна не сравняется!.. — похвалялась Гурьевна, а Фатевна вздохнула:

— Мой тоже бороду отпускал… да не выходит: редкая больно… Сбрил. Одни волосы оставил, наподобие как у псаломщика… А твои-то, они, что ж, и службу церковную знают?

— Насчет службы не скажу, не знаю… Они у меня три дня побудут, а потом, слышь, по монастырям отправляются… В старину-то пешком ходили, ну а энти на машине. У преподобного Сергея, у киевопечерских угодников уже были, а теперича — в Соловки, в Ферапонтьевский, оттуда, кажись, в Ипатьевский монастырь подадутся… Я их и названиев-то не знаю… А они все знают: где какие иконы чудотворные имеются. По-своему — фески их зовут!.. У меня спрашивали: нельзя ли достать каких икон!..

— Точь-в-точь мой! — ахнула Фатевна. — Бабушка, говорит, иконов негде тут достать? А где их возьмешь? Старик покойный, как в двадцать пятом годе в безбожники записался, все их поколол на лучинку… а оно вон как нонче дело оборачивается!.. А библии, говорит, нету где?.. Я ему: на кой она тебе, тебе не пристало! А он: там, говорит, художества, ты не понимаешь…

— И энти про художества толкуют…

— К баптистам ходил насчет библии! Ну, энти ему так не дали, а вступай, говорят, к нам, тогда дадим… Известно, какой народ!.. А вступать-то покуда воздержался, а там бог его знает… И дозволяется им начальством-то?

— Вона! — усмехнулась Гурьевна. — Сказывают: монастыри уж обстраивают! Суждаль — монастырь обстроили — как новенький стал! Только монахов покуда нету — не набрали… Мои как начнут спорить: Никон — патриарх, да Филипп — митрополит, да Аввакум — протопоп, — нервы не выдерживают, ухожу я.

Мимо них прогрохотал на телеге старик в синих джинсах и шляпе с завернутыми по-техасски полями.

— Эй, Петрович! — окликнула его Гурьевна. — Далеко собрался?

— В лес! — ответил старик, придерживая лошадь. — За лыками! Внучонок приехал, что в корреспондентах служит, — лаптей ему требовается!

— Неужто в лапти обуется? — изумилась Фатевна.

— Обуваться еще не насмеливаются… — объяснил старик. — На стенку вешают… для красоты! Уж сплету ему какие-никакие… У вас случаем иконов продажных нет?

— Нету! Самим требовается! — ответила Фатевна, и старик поехал дальше.

— Вот оно! — сказала Гурьевна. — По всем местам пошло!..

— Чуть не забыла! — встрепенулась Фатевна. — Ты мне деревянное корыто отдашь, как обещала?..

— Погожу… — ответила Гурьевна. — Ежели мои не выпросют, не потребовается им в Москве, тогда отдам… Кто их знает…

Она задумалась, и морщины ее сложились, как на фреске Дионисия в Ферапонтьевском монастыре.

СТРАДАНИЯ МОЛОДОГО ВЕРТЕРОВА

Вертеров обожал «блат».

На нынешнюю свою службу Вертеров устроился по звонку одного влиятельного знакомого. Тотчас получил уютную однокомнатную квартиру благодаря семейным связям с пред-месткома. «Свой» прораб приспособил ее к индивидуальным вкусам Вертерова, получив в качестве сувенира канистру спирта-сырца, полученного в свою очередь… Впрочем, мы так и не знаем, где Вертеров ее достал. Но зато точно известно, что венгерский гарнитур и два гэдээровских ковра машинной выработки «сделал» ему директор базы Васька Косой, с которым Вертеров учился еще в школе. Он же «организовал» телевизор «Рубин-106», холодильник «ЗИЛ» и множество других предметов, необходимых человеку для осознания собственной полноценности. Даже свою супругу Машу Вертеров заполучил, можно сказать, по блату. Старушка-землячка доставила Машу из другого города со всеми полагающимися характеристиками и гарантиями.

Вертеров с супругою уже подумывали о приобретении гэдээровского пианино «Рениш». Ни Вертеров, ни Маша ни на каких инструментах не играли, но твердо знали, что это пианино из ценных пород дерева — отличное украшение квартиры.

Как раз в это время Вертеров и познакомился на одном из внутриведомственных приемов с Бугровым.

«Солидный, жирный… — пытался проникнуть в глубину психологии нового знакомого Вертеров. — Костюм из чистой шерсти, голландские ботинки, часы «Полет». Уж не директор ли он какого универмага? Ишь как бутерброды да апельсины жрет, будто у себя дома!.. Значит, чувствует под собой почву, привык к бесплатному угощению… Шурочку-юристку по талии хлопает. Она же ничего, улыбается. А попробуй я!.. Вторую «Улыбку» открывает. Батюшки, да у него и открываха своя!.. Ясно! Маленькому человеку зачем иметь при себе открывалку?.. Надо сойтись поближе!..»

К концу приема Вертеров называл нового знакомого «Сеня» и «ты».

— …С интересным человеком я нынче познакомился, — поделился Вертеров с Машей. — По виду прямо — министр. Одет!.. Все экспортное, импортное… Ведет себя так… А работает, угадай где? На дезинфекционной станции! Одного не пойму: какой смысл там работать? Что он там имеет?

— А ничего особенного! — легкомысленно заметила Маша. — У меня подружка Зойка дезинфектором работала, так за разведенного вышла! Квартиру ему дезинфицировала.

— Ты, случаем, не в курсе?.. Что у них там есть?

— Карболка да хлорка — больше ничего! Хочешь — пей, хочешь — обливайся!

— Да я не о том… — пытался вразумить ее Вертеров. — Понимаешь… Вот, к примеру, керамический завод. Что там вроде бы особенного? Песок да глина, так? А у них, оказывается, в сейфе золото есть, пепельницы разрисовывают! Взять для себя, на зубы, скажем, невозможно. Я наводил справки. Отчетность страшная, но оно есть! Вот я о чем!

— Я поняла, — сказала Маша. — Зойка, например, взяла опрыскиватель, он годится сад опрыскивать. А мужу принесла дезкостюм для охоты и рыбалки, он — непромокаемый, хорошо по болотам лазить…

— Это не то… — вздохнул Вертеров. Он думал о странных и бесполезных должностях, о том, что побудило Бугрова работать на дезстанции и каким путем достал он ондатровую шапку и часы «Полет»…

С той поры Вертеров потерял покой. Он стал рассеянным и задумчивым, осунулся: по ночам ему снился новый знакомый.

Раз он будто бы принес в подарок опрыскиватель, и Вертеров мотался с ним по всей квартире, не зная, куда спрятать подарок от ОБХСС.

В другой раз Вертерову приснилось, будто он босой, но в дезкостюме гуляет по улице. Прохожие на него смотрят. Гулять в таком виде стыдно, а снять почему-то невозможно. Тут же жирный, ухмыляющийся Бугров подносит ему бокал с какой-то жидкостью и говорит: «На, выпей, Вертеров! Это американская питьевая карболка на спирту! Крепость девяносто градусов. Только большое начальство пьет, а тебе могу устроить бутылок десять!»

«И зачем я только ходил на этот прием! — терзался Вертеров. — Говорила мне Маша: «Не ходи!» Не послушался, познакомился с этим Бугровым, а теперь вот ломай голову, куда его приспособить!»

Даже пианино «Рениш» из ценных пород дерева гэдээровской фабрики, которое «сделал»-таки Вертерову незаменимый директор базы Васька, не внесло ожидаемого успокоения в его душу.

Наконец, силы Вертерова истощились, и однажды он, подняв телефонную трубку, набрал номер:

— Сеня? Привет! Это Вертеров беспокоит!.. Не забыл? Хе-хе-хе-хе… Сеня, будь другом, у меня к тебе просьба… Тут такое дело… Отдыхали мы летом в санатории… Инфекционного, что ли, типа… Что ты, упаси бог! Просто один знакомый путевки нам устроил, бесплатные!.. Так вот, хотелось бы мне в квартире дезинфекцию сделать… на всякий случай… мало ли что… Они, эти бациллы, говорят, коварные, заберутся хоть куда и ждут своего часа…

— Что-что, а этого сколько угодно! — раздался в трубке веселый голос Бугрова. — Хоть сейчас. У тебя дома есть кто?

— Жена!.. Так что буду надеяться… Сделай, голубчик! Чтоб на самом высшем уровне… Персонально, так сказать. А то знаешь народ какой — тяп-ляп…

— Будь спокоен!

Поднимаясь домой по лестнице, Вертеров почуял острый дезинфекционный запах и удовлетворенно подумал: «Не обманул!»

На двери была приколота записка:

Проинструктированные Сеней дезинфекторы поработали на совесть: венгерский гарнитур, гэдээровские ковры и пианино «Рениш» из ценных пород дерева были сплошь покрыты рыжими пятнами, усыпаны едким порошком. Даже золотой накат на стенах был от пола до потолка исчерчен какими-то полосами, напоминающими сеть меридианов и параллелей географической карты. От испарений хлорки и карболки воздух настолько сгустился, что в нем можно было плавать, как в воде.

Однако эту ночь Вертеров спал спокойно, не прибегая к дефицитным снотворным таблеткам, которые достал ему знакомый — старший санитар психоневрологического диспансера.

ВОСПИТАТЕЛЬНЫЙ МЕТОД

С недавних пор завальщик Толя Печурин сделался яростным болельщиком футбола. Эта страсть повлекла такие последствия, что поведение Толи на специальном заседании обсуждали мастер, воспитатель и комсорг.

— Что делать с Печуриным? — терзался мастер. — Какой был рабочий! Не маяк, но вполне заслуживал Доски почета… А теперь испортился его моральный облик. Через что? Через прогулы, опоздания и тому подобные нарушения труддисциплины…

— Хоть бы пил… — вздохнул воспитатель. — С выпивохами легче. Берешь его за шиворот и — на товарищеский суд! Такие мероприятия всегда пользуются успехом в широкой массе. Стопроцентная посещаемость: каждому же интересно узнать, какие он там в пьяном виде номера откалывал. А Печурин что… На Печурина не пойдут…

Комсорг добавил:

— Характер у него твердый. Делаю я ему замечание: «Ты, Печурин, опять опоздал?» Другой бы начал вилять: то, се, жену в роддом отправил… А этот честно говорит: «Заходил на стадион, должен же я выяснить, какие у моей команды перспективы». Я говорю: «Про команду не знаю, а у тебя перспективы печальные, придется тебя обсудить». А он: «Это правильно. Вину свою знаю, но насчет своей команды должен же я знать…» Ты с ним и поговори!.. Какие же к нему применить воспитательные меры?

— Товарищеский суд отпадает… Выговоров он не боится… — задумчиво прикидывает мастер. — Может, премию ему выдать? Чтоб она его обязывала, мобилизовывала…

— Нет, не премию, товарищи, а есть другой метод! — осенило комсорга. — Он и в художественной литературе описан. Так же и в кино… Я думаю, надо поручить Печурину индивидуальную работу с каким-нибудь нарушителем дисциплины. Будет он человека воспитывать и сам подтянется.

Так и постановили.

Печурину поручили перевоспитать оператора Витальку Спиркина. Виталька хоть трудовую дисциплину не нарушал, но зато прославился по всему заводу как отчаянный бабник и враль.

Через месяц подводили итоги.

— Итак, товарищи, снова вопрос о Печурине, — сокрушался мастер. — Индивидуальную-то работу со Спиркиным он проводит: и отдыхают вместе и тому подобное… Прививает Спиркину интерес к здоровым спортивным развлечениям, как-то: к футболу… Постоянно видят их на стадионе, чего раньше у Спиркина не наблюдалось… Но результаты, прямо скажу, незначительные. Даже более: плачевные результаты… Вот! — мастер потряс толстой папкой. — Здесь у меня имеется материал. — Он вынул несколько бумажек и разложил их на столе.

— Итак, в ту пятницу оба, и Спиркин, и Печурин, не вышли во вторую смену. А в этот день, вы знаете — полуфинал… Вот их объяснительные. Объяснительная Печурина. Никогда парень не врал, а тут пишет: «Такого-то числа, идя на работу, я почувствовал недомогание. Мне сделалось плохо. Я был доставлен на незнакомую квартиру (адрес забыл, так как находился в полубессознательном состоянии). Там мне была оказана первая медицинская помощь и пришлось полежать от слабости. Потом некоторое время ходил по городу, дышал воздухом. На стадион, где якобы меня в это время видели, я зашел случайно, чтобы выпить кружку пива для восстановления сил. Сейчас чувствую себя удовлетворительно». Спиркинскую объяснительную и читать не стоит, прямо «Библиотека военных приключений». А между прочим, я лично обоих субчиков видел по телевизору на стадионе, когда зрителей показывали… Далее, имеется вот такое письмо жены Печурина, длинное письмо. Просит воздействовать через общественность на мужа. Нездорово начал вести себя в быту. Ходит, как она выяснила, со Спиркиным к каким-то женщинам. Она и личности этих женщин выяснила… Печурин же злостно запирается. Ну, а жена обвиняет больше Спиркина… Мол, это по его наущению делается, мой раньше таким не был…

— Дай-ка письмо сюда! — радостно воскликнул воспитатель, протягивая руку. — Такое письмо для нас находка! Значительно облегчает дело. Теперь и заботы нет. Теперь у нас воспитание пойдет как по маслу. Соберем товарищеский суд. В большом зале придется собирать, потому что дело такое. Все женщины поголовно явятся, активность неимоверная! Придется выступающим регламент устанавливать. Они их обоих вмиг шелковыми сделают. В общем, одна забота с плеч. Раньше ломай голову, с какого бока за них приниматься. А сейчас они полностью дозрели до товарищеского суда!

Так и постановили.

Правда, упрямый комсорг сопротивлялся. Он предлагал не останавливаться на полпути, а прикрепить к Печурину и Спиркину грузчика Нагавкина — пьяницу и буяна. Будут, мол, его перевоспитывать — сами подтянутся.