Водка (июнь 2008)

***

Я перестал употреблять - вообще, начисто - в позапрошлую новогоднюю ночь. Отставленный тогда бокал шампанского я пригубил через год, на посиделках у главного редактора журнала, который вы читаете.

Ощущения были странноватые - как будто спробовал чего-то слегка подгнившего. Это естественная реакция на спирт в небольших концентрациях - продукт брожения, он образуется в природе именно когда яблочко какое-нибудь «подгнивает-подпревает». С отвычки этот старый смысл и вспомнился - не умом, а языком. Внутренняя оценка прошла такая - «что-то несвежее, но с голодухи есть можно». Потом сверху накрыло культуркой - «это же вино, это вкусно, давай-давай». Я прямо-таки почувствовал, как вкус изменился во рту - с естественного на выученный.

Учился этому делу я лет с пяти - кажется, именно на этот мой день рождения мама дала мне попробовать советского шампанского, ровно столько, чтобы «действия не было». Я попробовал и решил, - как и всякий ребенок на моем месте, - что это такой не очень вкусный лимонад, «Буратино» лучше. Потом, с возрастом, мне очень осторожно давали хорошие сладкие вина - чтобы приучить именно ко вкусному.

И - да, это работает, товарищи родители. Если ребеночек измладу поймет, что алкоголь бывает сладким, его куда сложнее подсадить на горькую. Сладенькое же в слишком изрядных количествах просто не пьется, ну вот не получается. Человек, способный на рывок выхлестать поллитра беленькой, может спокойно, капелюшечками, тянуть какой-нибудь ликерчик. «Разница».

Я впервые попробовал классический сушняк на втором курсе института, а водку впервые смог проглотить без отвращения уже после получения второго образования.

Другим везло меньше. Мама соученика, недолюбленная обстоятельствами истеричка, помню, кричала на родительском собрании, что лично отрывала бы руки родителям, которые нальют своему чаду на полпальца рислинга. Сын начал жрать родимую еще в школе - надо полагать, из чувства внутреннего протеста. С другой стороны, знавал я нескольких выходцев из семей пьющих, которые смотрели на любую тару лютым зраком - слишком помнили, что такое «у папы получка» и «мама устала»… У большинства же все было серединка на половинку: родаки, пока могли, не давали своему цветочку и понюхать «этой гадости», но очень быстро, после двух-трех скандалов, смирялись, когда подросшее чадо начинало употреблять. Это вообще беда русско-советских семей: сначала детям не разрешают «ничего и совсем», пока дети слушаются, и капитулируют, как только они слушаться перестают - «чего уж теперь-то».

Я же, повторяю, был школен правильно. Спиртное было для меня праздничным напитком, к которому я относился с некоторой опаской: выпьешь много - будешь пьян, а ведь пьешь ты не для того, а для вкуса и для аппетита. Собственно опьянение воспринималось мной как не очень желательный побочный эффект.

После десятого класса, поступив в институт, я ехал в деревню с бутылкой шампанского и бутылкой крымского - отметить с дедом. Трясясь в автобусе, полном бухих колхозников, я рассеянно думал: «Ну зачем же себя доводить до такого состояния». Дед встретил меня неласково, бутылки отобрал и спрятал, меня погнал на огород. Он был не злой, он считал, что так правильно. Вечером я стал искать бутылки, и нашел приспособление, в котором без труда опознал самогонный аппарат. Дед у меня был конструктор, и аппарат отличался оригинальностью - особенно хорош был плоский змеевик с остроумно установленным кожухом охлаждения. «Сразу и не поймешь».

Гнала и моя первая теща. Она это делала профессионально - благо, закончила Пищевой по соответствующему факультету. У нее аппарата не было - просто набор химпосуды. Спирт она очищала какими-то хитроумными способами, полируя продукт до евроуровня. Помню спиртометры, которыми она промеряла плотность раствора. На спирту она делала вишневую наливку - вишни собирались в собственном саду, - и липовую настойку. Я мало думаю о той семье, «то была другая планета», но вот настоечку помню до сих пор.

Но даже настойка - семьдесят семь оборотов, выпивал я рюмочку, для аппетита, - не приучила меня к классическому набору «нашенского», к триаде из водки, пива и портвешка.

Водка была отвратной на вкус - химия какая-то, из опасных, типа ацетона. Портвешок выворачивал внутренности.

Первым «настоящим увлечением» у меня стало пиво.

В советские времена я почти не пользовал его - а фигли. Один раз друг завлек меня в автопоильню возле метро «Автозаводская». Место пропахло ссаками и стиральным порошком (его добавляли в разбавленное, чтоб пенилось), в кружки лилалсь какая-то кислая вода, контингент был упадочный. Получше пиво давали в чебуречной на Каширке, где я столовался во время учебы в МИФИ. Но все-таки по-настоящему я его распробовал только в лихие девяностые.

Когда мне сейчас вешают цветы на уши по поводу того, что пивасик лучше водки, и хорошо, что наши ребятишки пивасиком жмуктуются, я скорбно ржу. Потому что пиво - дрянь хуже всякой водяры. Водка, условно говоря, бьет по «кумполу», но бьет сверху, по «высшим функциям», - а пивасик размывает фундамент сознания, пригашивая базовые инстинкты. То есть от водки у человека отключаются мозги, косеет глаз и вылазит наружу древнее, крокодилье нутро. Зато от пива вроде бы ничего не отключается, вроде и язык не очень заплетается, а так, только тормозит, и в глазах не туманит. Но вот инстинкты самосохранения, продолжения рода, защиты родного гнезда и так далее - это все как-то съеживается и меркнет.

Алкоголик на водке может быть умен и опасен. Пивасичник-пузлан, потливый, толстомясый - это либо глуповато набычившийся былдяк из гопы, либо, наоборот, лошара-терпила, идиотически улыбающийся, когда надо «бежать или драться». Водку дают воинам перед атакой. Пиво же неизменно входит в рацион рабов всех времен и народов, еще с египетских времен - для смирности.

Потому- то в девяностые пиво было главным социальным наркотиком, буквально опиумом для народа. Униженные и оскорбленные люди остро нуждались хотя бы в том, чтобы базовые инстинкты не орали так громко. Это было как зубная боль -да знаю, знаю я, что там у меня гниет, ну нет у меня денег на стоматолога… ой, болит-болит, вот сейчас аспирин на десну положу, хоть минуточку отдохну от боли. Так же и пиво: выпив бутылочек шесть, ты чувствовал, как внутри что-то умолкает, перестает орать голый нерв: «Вот он - передых».

Я тогда нуждался в этом самом социальном наркотике в особо крупных дозах, так как дела у меня шли плохо. Отчасти спасало то, что пиво было дрянным - уж в этом-то я понимал. Но потом появилось хорошее, а потом и разливное - разное, чудесное. Явление «Гиннеса» народу составило эпоху, но для меня лично большим откровением стало нефильтрованное пшеничное, мутное. Когда ж в Москву завезли бельгийское пиво - о, ешечки, какое это было деньрожденье и хеппиньюйеар в одном флаконе.

Водку я распробовал благодаря дружеской помощи - внимание, не ирония! - одного славного человека, мы с ним и сейчас в прекрасных отношениях, если че. И он не хотел мне вреда, он не хотел мне сделать ничего плохого - он пытался меня познакомить с тем, что он сам искренне считал прекрасным. У него это получилось.

Для того чтобы подсадить человека на что-то, нужны условия. В частности, первый опыт потребления должен быть максимально позитивным. Это надо уметь устроить, разыграть. Для каждого нового удовольствия нужны свои декорации.

Тут они были такими. В холодный, серый, дождливый день мы с другом сидели в хорошем московском кабаке. Я пил пиво, которое ну совсем не шло под погоду. К тому же - это сыграло роль - я легковато оделся, а откуда-то дуло. Мой приятель пил, разумеется, водку, под горячее. Водку он, по случаю внезапной финансовой состоятельности, взял не хорошую, а прямо всю такую ну очень хорошую, хотя и дорогую, как три собаки. Водка была правильно подморожена, в запотевшем графинчике - то есть «смотрелась». В качестве посудинок нам принесли не вульгарные стопари, а лафитнички. Пил мой приятель, что называется, художественно - то есть излучая довольство. Ну и так далее - все условия как-то сложились, все подходило одно к другому. Так что, когда мне принесли мясо, я решил все-таки попробовать капелюшечку - вдруг да понравится.

Я до сих пор помню этот момент - когда зацепило. То, что я всю жизнь считал вонючей химией, вдруг показалось какой-то другой стороной. Не то чтобы я нашел вкус - но совокупность ощущений во рту, в желудке и в голове этот самый вкус с успехом заменяла. Я понял идею.

Через некоторое время беленькая плотно вошла в рацион. За ней паровозиком последовали еще всякие крепкие напитки - от граппы до коньяка. Кстати, любимый моими родителями коньяк, напиток советских «благородных», я так и не понял. Хотя понимание коньяка, - как и многих других хороших вещей, - вообще приходит с возрастом: как говорил мне один очень понимающий в этом вопросе дядька, до сорока за него лучше и не браться, не переводить продукт. Если это, конечно, воистину коньяк, а не бурая спиртоносная жидкость, так называемая, цур и пек ее производителям.

Короче, я пил. А поскольку комплекция и биохимия позволяли делать это без особых последствий - хмелел я медленно, набравшийся был безопасен себе и окружающим, «просто засыпал», в похмельной реанимации, как правило, не нуждался, - то пил я много, часто и с удовольствием.